Двойная жизнь. Глава 12

   Утром он лежит, смотрит в потолок, чувствуя, как от неистового круговорота мыслей голова вспухает перекачанным воздушным шаром, оболочка которого начинает ощутимо потрескивать, готовая вот-вот разорваться...
   Этот сон нельзя назвать просто сном: чересчур настоящий, живой.
   Усадьба, тенистая беседка, Евграф Иринархович, покуривающий трубку, рассуждающий об изнаночной стороне семейной жизни – всё это по прежнему «стоит» перед глазами, в носу всё ещё приятно щекотно не от уличного чада (форточка отворена), а от особенно слышимого в вечернем воздухе пронзительного благоухания сирени, перебиваемого забористым запахом бессовестновского «турецкого» табака...
   Горничная Парашка вот только что вышла из комнаты, и это не сосед с утра пораньше  бухает-брякает за стеною (уж не ремонт ли, на общую беду, затеял?) а будто бы шаги её слышны, а вот будто половник и пустая супница, сталкиваясь, позвякивают медно-фарфорово, а вот как будто бы ложки на стол или куда ещё посыпались: зазвенело переливчато, тонко, серебряно...
   Елизавета как будто только что отговорила, и это не оса под потолком жужжит, не трамвай по рельсам с завываниями волочится, а назидательная речь её тоскливым эхом отдаётся в тёмных углах...
   И – Машенька...
   «Вижу её как наяву, помню благоухание её волос, сбившееся дыхание, жаркие, раскрытые губы, кроткое объятие рук, чувствую её трепетное девичье тело, прижавшееся ко мне доверчиво, с перехватившей дыхание трогательной, истинно непорочной стыдливостью...»
   Он с удивлением отмечает: думает на языке 19-го века. Невольно усмехается: «А этот непостижимый экскурс в словарное минувшее как окрестить? Недоспал, или, наоборот, переспал, то есть, заспался вконец?» – и, выбравшись из постели, с удовольствием, до боли в суставах, потягивается.
   Начинает умываться – и замирает, отстранённо глядя, как струя воды ударяется в сложенные ковшиком ладони, клокочет сердито, пенно.
   «Надо же, только сейчас сообразил! Ведь Машенька из сна очень похожа на одну девушку из соседнего отдела, вернее, это девушка – ну вылитая Машенька! Рост тот же, и цвет глаз, и волосы, и, кажется, даже голоса у них по тембру схожи... Вспомнить бы ещё, как её зовут...»
   Зажмуривается, плещет в лицо ледяную воду.
   «Не помню, хотя недавно Нелли Германовна называла её имя (да я, растяпа, не обратил внимания) и ещё, помнится, имя её голосом со значением выделила... Для чего – чёрт их, женщин, с вечными их кознями и склоками, разберёт!»
   Потянувшись за полотенцем, вспоминает: забыл побриться.
   «Ерунда, сегодня воскресенье, на работу не идти, в гости – тоже, некому на мою щетинистую морду внимание обращать, – стало быть, незачем».
   Докуривает первую утреннюю сигарету, бросает её в пепельницу, и в мгновение, когда фильтр попадает в кучу своих обугленных собратьев, припоминает:
   «Нелли Германовна так и назвала её – Машенька! И что-то ещё прибавила, этак как бы и вскользь, но язвительное... Так-так-так... Ага! „Воображает о себе много!“ Завтра же надо будет к этой воображале присмотреться, понять, действительно похожа она на Машеньку или мне это показалось, ведь я в неё не всматривался: идёт мимо девчушка – вежливое „здравствуйте“ уронит, да „до свидания“, когда домой уходит, обронит, – вот и всё. Ну, а ежели сходство вдруг подтвердится, значит, я смогу каждый день видеть свою Машеньку...»
   Тут он качает головою, говорит вслух:
   – Да ты, Михаил Евгеньевич, совсем уже остарел, ополоумел: сон с явью путаешь!
   И, округлив глаза, запинается...
   «А ведь во сне я тоже – Михаил Евгеньевич!»
   Всполошенная мысль не успевает затихнуть в сознании, а он уже закуривает вторую сигарету, «уходит» в сон.
   «Походка у Машеньки особенная, лёгкая, попрыгучая, стрекозиная какая-то, ни у кого такой нет, и руками при ходьбе она не размахивает, как прочие девушки, а поводит ими с совершенно изумительной балетной грацией... Нет, даже не балетной, а ещё лучше, выразительнее, причём она не старается, что называется, „казаться“, эта грация не постановочная, она получается у неё сама по себе, без всякого телесного напряжения или умысла. Когда она сидит в кресле, то держит спину прямо, а голову чуть запрокидывает, отчего со стороны её поза глядится надменною, но это впечатление ошибочно: это волосы своею тяжестью оттягивают голову назад, а не приписываемая её позою гордыня. Голос её – как симфонический оркестр, где все инструменты достойно представлены, от треугольника до рояля; но голос её звучит a capella, и звучит, конечно же, несравненно лучше, – ну, куда там оркестру, с его-то акустической невыразительностью, тягаться с Машенькиным голосом, тороватом на оттенки, полутона и тончайшие нюансы, воспринимаемые не столько слухом, сколько подсознанием! Смеётся она взахлёб, и так резво, звонко, словно табун небесных коней, проносясь над самой головою, отталкивается от облаков серебряными подковами, или совсем рядом весенняя капель звенит-всхлипывает, одним словом, её смех ни с каким другим не спутаешь. Глаза её... они... Ну, здесь любые слова, пусть даже и самые возвышенные, покажутся такими же неживыми и тусклыми, как наросты льда на оконных стёклах. Сопоставления с омутами, озёрами, блюдцами и прочими предметами – нет, не то: суесловно, мелко, бедно... Если у Маши из соседнего отдела глаза хотя бы одной ресницею напомнят мне Машенькины, я буду удивлён несказанно! А если ещё что-то от Машеньки настоящей окажется у Маши из отдела, то я...»
   – То ты, дражайший Михаил Евгеньевич, отправишься прямиком к участковому психиатру! – громко произносит он и смеётся судорожным смехом. – Тот выслушает тебя, постучит молоточком по колену, скажет: «Да у вас, голубчик, раздвоение личности. Ну, в наше время это – так, ерунда, в общем-то!» – и настоятельно посоветует не читать на ночь художественную литературу, а посмотреть какую-нибудь телеразмазню, гарантирующую здоровый сон без растревоживающих душу видений.

   – Нелли Германовна, я – к соседям, – говорит он и шагает к двери, чувствуя, как три пары глаз припекают спину: зачем идёт, если ему нечего там делать? интересно, к кому этот нелюдим может идти? кто она? почему мы об этом не знаем? быстрее уходи, так не терпится обсудить эту свеженькую новость!
   Соседний отдел ничем не интересен: то же единообразие столов, кресел и компьютеров, тот же тяжкий офисный дух.
   «Напитанный бумажной пылью, сановной значительностью мелких чиновных сошек и флюидами корпоративного соперничества, не знающего ни отдыха, ни совести, ни сострадания, – усмехается он, вроде бы праздно оглядывая кабинет. – Где же она?»
   – Здравствуйте, – слышится за его спиною голос.
   Это – голос из сна...
   Машенька!
   Кабинет подёргивается слепящей рябью, тонет в беззвучии...   
   Наплывает слабый аромат духов, такой же, как и во сне...
   – Здравствуйте, – отвечает он механически и, нимало не заботясь, как его предосудительный интерес видится со стороны, вонзается глазами в вынырнувшую из-за плеча девичью фигурку.
   «Ну да: и стрекозиная походка – та же и те же балетные движения рук! Почему я раньше этого не замечал?»
   Внимательно оглядев фигурку в коротенькой юбчонке, догадывается:
   «Потому, что, видя голые ноги, особенности походки как бы не замечаешь: они обнаруживаются, когда платье длинное, как у Машеньки».
   Маша усаживается в кресло, чуть закидывая при этом голову.
   «Точно так же, как и Машенька. И лицо такое же округлое, нежное, и каштановые волосы так же вьются над высоким лбом и ниспадают на плечи, и улыбка отчего-то печальная, и оттенок на щеках тот же, персиковый... Таких совпадений не бывает, это или воображение разыгралось, или...»
   Маша мельком взглядывает на него.
   «Нет, это не причуды воображения, а реальность. И глаза у неё такие же миндалевидные, как у Машеньки, и цвет тот же – голубовато-зелёной бирюзы, и смотрит она так же: приветливо, мечтательно и грустно, и чуть отстранённо, словно откуда-то издалека...»
   Он потирает лоб, припоминая.
   «Странно, откуда вдруг взялось чувство, будто я повторяю свои же слова, однажды уже подуманные во сне...»
   Прохладное дуновение, будто от крыльев бабочки, овевает висок, передвигается на лоб, спадает на щеку.
   «Это ощущение уже было, вот только было немного не такое, и очень давно, и не вспомнить, когда именно...»
   Он косится на Машу и видит: она разглядывает его открыто, свободно, словно в кабинете, кроме них двоих, никого нет. Решившись, идёт к её столу, присаживается на свободный стул, говорит:
   – Здравствуйте.
   И спохватывается: здоровались уже. Как глупо!
   – Здравствуйте, – отвечает она, прижмуриваясь по-кошачьи, совсем как Машенька.
   «Ах, до чего голос похож!» – заслушивается он и, спохватившись: «Не сиди истуканом, что-то говори!» – неожиданно для самого себя произносит:
   – У меня к вам просьба.
   Она – вся внимание.
   – Мне бы... кнопки, – выдавливает он и ужасается про себя: зачем ему кнопки? – Такие, понимаете ли, обыкновенные кнопки, с острым кончиком... – бубнит он, окончательно теряясь от собственной глупости, – для того, чтобы прикнопить... объявление... «При чём здесь объявление?! А если она из пустого любопытства сейчас спросит: „Что вы, Михаил Евгеньевич, собираетесь объявить?“, то что тогда отвечать? Щенка, мол, хочу купить, надоело уже вечерами самого себя, бесповодочного, выгуливать? Встать, уйти, пока ещё какую-нибудь глупость не сморозил!»
   В её глазах бирюзовыми чертенятами прыгают иронические смешинки. Накрашенный ротик разъединяется, поблёскивает зубками:
   – И много нужно?
   – Четыре... – отвечает он почему-то шёпотом.
   Она прячет улыбку, взглядывает на него уже пристальнее, с пробуждающимся интересом. Придвинув офисный набор «Минидеск», медленно вращает его накладным фиолетово-чёрным ноготком, предлагает, тоже шёпотом:
   – Выбирайте... прикнопливайте...
   Он берёт ровно четыре кнопки, бормочет слова благодарности, думая, что его Машенька ни за какие коврижки не согласилась бы раскрашивать своё лицо тушью и помадой и приклеивать на ногти накладки, напоминающие своей формой когти грифа. «C'etait terrible!» – воскликнула бы она, увидев современную девушку, размалёванную, как увядающая гетера или индеец племени команчи, вступивший на тропу войны.
   – Может быть вы, Михаил Евгеньевич...
   Голос тянется медленно, будто не буквы выговаривает, а изливается струйкой мёда в блюдце. Кончик розового язычка дразняще пробегает по губам. В глазах читается желание избавиться от поднадоевшей непорочности.
   – ...хотите от меня чего-то ещё?
   Она плавными движениями рук поправляет причёску, потеребливает расстёгнутую верхнюю пуговицу блузки, интимно шепчет:
   – Клей?
   Длинные «музыкальные» пальчики мягко обхватывают тубу «Erich Krause», скользяще движутся вверх-вниз; ноготки взблёскивают фиолетово-чёрной чувственностью; губы взбухают, раскрываются обещающе.
   – Приклеить что-нибудь... или кого-нибудь...
   Внезапно вожделение в её глазах сменяется искорками женского практического раздумья. Она задвигает тубу «Erich Krause» за сложенные стопой папки и, помедлив, спрашивает едва заметно напряжённым голосом:
   – А почему бы нам после работы не посидеть в кафе? Или, лучше всего, у меня дома? Вы, Михаил Евгеньевич, пожалуйста, не подумайте что-нибудь такого, просто у меня  уже давно не было гостей, а готовить себе самой – совсем не тот интерес... Я на скорую руку пельменей сварю, салат сделаю, поедим неспешно, можно сказать, по-домашнему, без кафёшной тесноты, толкотни и громкой музыки... (Искорки в её глазах разгораются в мечтательно мечущиеся искры.) Потом приклеите своё объявление.
   «Что-то слишком у неё всё как-то прозаически, деловито, – думает он, меланхолически глядя ей в переносицу, чувствуя, как утренняя приподнятость сменяется прежней равнодушной пустотой. – Этак минут через пять она скажет: „Твоя молодость прошла, я тоже – что уж скрывать! – девочка второй свежести, срок моей годности вот-вот закончится, к тому же у меня каждый год на счету: рожать давно пора. Мы оба всё знаем и понимаем, так надо ли начинать наши отношения с цветов и робких поцелуев, продолжать собачьим „трахом“ когда удастся, где придётся, а заканчивать раздумьями: что же дальше? Думаю, лучше всего, не начиная затрёпанного любовного спектакля, прямиком идти в ЗАГС, подавать заявление. Если сумеем притереться друг к другу, значит, слюбимся; если нет, – ну, значит, не повезёт, и только“. Нет, моя Машенька просто неспособна на такой плебейский поступок!»
   – Спасибо, конечно... кнопками обойдусь, – говорит он, единым духом поднимаясь со стула, отпячиваясь к двери. – До свидания.
   Искры тухнут. Гуттаперчевая улыбка растягивает губы:
   – До свидания.