Шестикамерное сердце

Она говорила, я похож на Майкла Фарадея, какого-то ученого, вроде, физика. Ты можешь прочитать о нём что-нибудь, если, конечно умеешь, я вот никогда им и не интересовался, даже не знаю до сих пор, как этот Фарадей выглядит, по мне так все ученые на одно лицо.
Кроме, конечно, нее, потому что её трудно спутать с каким-нибудь Фарадеем, или с Ньютоном, или с Кюри, да и вообще с кем-либо.
У неё кожа вся покрыта маленькими веснушками, ну да может быть, это и не веснушки вовсе, а так, какие-то коричневатые маленькие пятна, ржавчина, а на плечах и груди так вообще этих пятен больше, чем мыслей у тебя в голове. А волосы её – как медная проволока, тёмные, жесткие. Вспоминаю эти волосы – и вижу почему-то свалки металлолома, где спутанные металлические тросы вгрызаются в землю, медленно покрываясь корочкой.
И, честное слово, как сейчас помню – что-то не то у неё было с сердцем, болело постоянно, или, порой, как прихватит, так она и сядет тихонечко на пол, руки к груди, глаза прикрыты, едва дышит.
Так сразу и не скажешь, сколько ей тогда было лет – вроде ещё совсем девчонка, лицо свежее, юное, но не может же вчерашняя школьница столько знать? Из всех фамилий, которыми она меня засыпала, я запомнил только Фарадея и Менделеева – этот, точно помню, химик, а химия была ей ещё более уважаема, чем физика.
Я мало говорю, а читаю и того меньше – никак не могу себя заставить взяться за какой-нибудь учебник, хотя она меня и просила.
Возвращаемся, например, а она вдруг замрет, поднимет голову и уставится в небо, будто первый раз видит.
- Это – созвездие Кассиопеи, - ткнёт своим тонким пальчиком непонятно куда и улыбнётся странно, будто вовсе не мне, а этому созвездию.
- Вот Мицар, - опять кивнёт куда-то вдаль, а ты стой, как идиот, и жди, пока она налюбуется.
Она их, наверное, все знала, эти созвездия, планеты, галактики, и не было для неё лучше развлечения, чем сидеть ночью на траве, задрав подбородок, искать в тёмном небе какие-то только ей понятные ориентиры.
А в ту ночь, точно помню, тучи наконец-то разошлись. Из-за этих проклятых туч ни черта не видно было, ни единой звёздочки, и она тогда всю ночь сидела за столом, включив лампу, читала что-то. А в ту ночь небо было чистое, и звёзд на нём – как веснушек у неё на лице.
Я вышел, чтобы загнать её в дом, потому что знал, что она может просидеть до самого утра, не сомкнув глаз: кто-то же должен за ней присматривать. Подошёл, похлопал по плечу, мол, пора, а она мне: «Присядь».
Не знаю, почему, но я сел рядом, как послушный школьник, и случайно задел её руку, а она холодная, как лёд, мне аж страшно стало.
Она молчала, глядя в своё небо, а я тогда думал, что я смог бы увидеть там, над головой, если бы мои очки не разбились при эвакуации.
- Кем ты хотел стать в молодости? – вдруг спросила она, а я растерялся, и ответил, что геологом.
Она ждала, пока я спрошу то же самое у неё, но я молчал, и она сама себе ответила.
- До войны я думала, что стану космонавтом, - сказала она шёпотом, так горько, что мне даже обидно стало – эти чертовы политики загубили лучшего из своих космонавтов! – Думала, буду путешествовать по всей галактике на каком-нибудь суперскоростном корабле. Мечтала достичь каждой из этих звёзд, вот, например, Сириус и Антарес, они мне очень нравятся.
А у меня всё плыло перед глазами, и никакого Антареса я не увидел.
- Ты сможешь полететь в космос после войны, - я тоже шептал, но, веришь, нет, глупее, чем тогда мой голос ещё никогда не звучал.
И тогда она оторвалась от своего неба, от своих звёзд, опустила голову, спрятала лицо в свою медную проволоку, свисающую по бокам, и так решительно-безнадежно сказала: «Когда мой дом взорвали, мне какой-то осколок попал в сердце. Врачи сказали, о космосе можно забыть».
Будут прокляты ваши войны! Делите свои территории, деньги, нефть, но, чёрт побери, не трогайте людей! Если эти невидимые для меня точки ей так важны, то почему она тут, в эвакуационном городке, рядом со мной, неучем, а не на своем суперскоростном космическом корабле?
- А знаешь, почему мне этот осколок не достали? – чуть громче продолжила она. Понимает ведь, что я ничего не смыслю в биологии, а в медицине и подавно, и всё равно спрашивает! – У меня сердце неправильное. У всех людей четыре камеры – два предсердия и два желудочка, а у меня ещё под желудочками есть особые камеры, непонятно для чего.
Я что-то пробормотал, помнится, вроде, плохо ли это, и почему, а она посмотрела на меня немного снисходительно, грустно улыбнулась и пожала плечами.
- Шестикамерное сердце непредсказуемо. Известно, как достать осколок из обычного четырёхкамерного, а вот попробуй сделать это с таким сердцем, которого и в природе не встречалось.
Я и не знал, что ей ответить: утешаю я так себе, советов дать по такому поводу не могу, да и вообще, нечего мне было сказать. И она замолчала, может, поняла, что собеседник я никудышный, вот только в небо голову больше не подымала. Сидела тихонько, а потом вижу – руки к сердцу прижала, глаза закрыла, вся нахмурилась, - опять прихватило. Я бросился в дом за медиком, а когда мы вернулись, она уже лежала без дыхания, и сердце её шестикамерное не билось.
Я до сих пор очки не купил, и в небо не смотрю, и учебников не читаю. Может, я и не сильно умён, но тут даже я понимаю, что войны, знаешь ли, постоянно идут, и нет им конца, и ничем они не отличаются, а вот мечта всей жизни потому и называется так, что бывает только один раз.