Дни напрокат

Посвящается Графу, Алисе, Виктории – за поддержку и вдохновение.
Ольге – за то, что научила иначе смотреть на жизнь.
Тем, кто ушел. Тем, кто остался.
Всем.





ГЛАВА 1

Какой бы ни была зима, ее главное и неоспоримое достоинство заключается в том, что она всегда заканчивается.   

 В пламени весны снег словно обугливается, уменьшается и становится черным. Так горит бумага, которую поднесли к зажженной спичке. Быть может, именно так в течение жизни покрывается пороками человеческая душа. 

  Чтобы построить новый храм, надо до основания разрушить старый (строители коммунизма в моей стране рассуждали похожим образом). Свято следуя этой заповеди, весна вначале превратит столичные улицы в грязную, внушающую отвращение могилу уходящей зимы, прежде чем окутать их великолепием света и зелени. Прохожие будут перепрыгивать через лужи. Станут чистить ботинки чаще обычного, прятать лицо от мокрых капель с неба и проклинать перемену погоды. Они не задумаются над тем, что под ногами растекается труп Нового года, со всеми его несбывшимися ожиданиями, боем курантов и ароматом мандаринов.

Они просто хотят, чтобы то, что творится вокруг, поскорее закончилось.


*** 


 Зимой мы зябко ежимся на автобусной остановке и мечтаем о том, чтобы наконец наступило лето. Но когда оно приходит - мы открываем все окна, изнемогаем от зноя и жаждут следующей зимы.   

 Мы, люди - своеобразное создание природы. Своей способностью к высшей нервной деятельности мы превращаем наше существование в вялотекущий ад. Ибо мы никогда не знаем совершенно точно, что нам нужно в этой жизни на самом деле.    

 Если нам не дано получить желаемого, оно становится верхом устремлений. А когда мечта наконец осуществляется - оказывается, что эта любовно взлелеянная формула счастья давно не актуальна и нужно было что-то совсем другое.   

 Знаете, это как если в постели слишком долго «задержалась» блондинка, то вы когда-нибудь непременно поймаете себя на вожделении к брюнетке.   

 Мы слишком несовершенны, пусть и зовем себя эволюционным идеалом. Не находя статичную опору для собственного счастья, нам остается проводить свою жизнь в суетливом беге за противоположными понятиями.    Выдавая технический прогресс за истинные ценности, мы научились синтезировать суррогаты успеха и смысла жизни. Хрупкая субстанция - Счастье - давно пала жертвой бесконечного поиска истины в системе философских противоречий.

 Но суррогат остается суррогатом. Всегда.

 Человек не знает сам, чего ему не хватает. И никогда не узнает.   

 В поисках лучшей жизни он перемещается из пустоты начала в пустоту конца.   

 Смысл собственного существования придуман нами, чтобы заполнить промежуток.   


*** 


 Я был близок к концу как никогда. Все ценности в мире потеряли для меня значение. Счастье было - в каждом вдохе, движении рук, ударе сердца. Кто бы мог подумать, как все оказалось просто.   

 Успеют ли помочь? Пустое шоссе, обочина, груда железа с бьющейся внутри жизнью. Сколько я так пролежал? Сколько еще осталось? Металлом на губах застыл вкус крови, зрение расплывалось все сильней. Холод. И боль - где-то там, милосердно приглушенная сознанием, но все равно раздирающая тело. Сейчас решался вопрос жизни и смерти. Его задал я, а отвечал кто-то свыше.   

 Первый день весны, утро.   

 Зима закончилась.





ГЛАВА 2

 Роман «Пятнадцатилетний капитан» я прочел в неполные четырнадцать. И свято ему поверил – Жюль Верн не мог ошибаться, для меня в те годы это имя было непогрешимым знаком качества. А когда мне исполнилось шестнадцать, я поставил книгу в самый темный и дальний угол полки. Потому что уже не доверял ей. Глупо, смешно – но мои пятнадцать лет не были ничем примечательны, в отличие от описанной в романе судьбы сверстника-героя. И тогда я поневоле задумался. Вдруг и дальше будет такое несоответствие…

 Александр Македонский в двадцать лет был прозван завоевателем мира.

 А я в двадцать являлся достаточно заурядным студентом на третьем курсе института, носил волосы до плеч, спал с девчонкой из параллельной группы и купил себе нормальную электрогитару – первую приличную после той старенькой, приобретенной за бесценок у приятеля развалины, на которой раньше учился играть. Еще я любил волейбол и играл за команду факультета. От случая к случаю заглядывал в тренажерный зал. Жил к тому времени уже год как отдельно от родителей.

 В двадцать три Пол Маккартни придумал свою «Yesterday», которую пел весь мир.

 Женился я аккурат в двадцать три года. По сути, в моей жизни мало что изменилось к лучшему, хотя поначалу я надеялся, что это не так. И хотя мне больше не приходилось готовить себе еду и возвращаться в пустую квартиру, чувство одиночества не исчезло и даже не стало слабее. Еще примерно в это же время мы с группой выпустили свой дебютный «альбом». Слишком громкое слово для вещицы, реализацией которой мы занимались сами, по знакомым и друзьям. У меня до сих пор лежит где-то компакт-диск. Потом я ушел из коллектива.

 В двадцать семь лет умер Курт Кобейн, оставив после себя наследие «Нирваны».

 Достигнув такого же возраста, я по-прежнему не представлял собой ровным счетом ничего примечательного. Хотя развод – возможно, значимая дата в чьей-то частной жизни. Со временем я свыкся, решил не считать это событие из ряда вон выходящим. Просто стал чуть больше курить, перестал с прежней щепетильностью бриться по утрам и вернулся в паб, где меня ждал Кот.


***


 Той осенью Кот вошел как-то крадучись, я не услышал его шагов. Только хриплое, простуженное «Алоха!» выдало его появление за моей спиной. Я обернулся.

 На нем было темно-синее пальто, набрякшее небесной водой; зонт он, видимо, оставил дома, и волосы лежали мокрыми длинными прядями на лице. Его звали Андрей, но еще с институтских времен кличка "Кот" приклеилась к нему намертво.

 Кот улыбался. Сдержанно, но можно было понять – вполне искренне. Затем, секундой спустя, он посмотрел на меня пристальней. Улыбка угасла.

– Ну и вид. У тебя случилось что-то?

– Угу.

 Кивнув, Кот повесил пальто на массивную стойку с крючьями, похожими на когти застывшего в прыжке хищника, и присел напротив. Вытер с лица дождевые капли. Сделал возникшему у столика официанту заказ – двойной виски. Шмыгнул носом, расслабился, откинувшись на стуле. Затем покосился на меня, не меняя позы.

– Рассказывай.

 И я рассказал. Обстоятельно, не спеша. В принципе, мы с Котом виделись достаточно регулярно все эти годы моей женатой жизни, и новостей в моем рассказе для него было немного. Однако сейчас я рассказывал ему все подряд.

 Я рассказывал о том, как дала трещину моя попытка обрести себя в этом мире, стать прилежным мужем и в будущем отцом. Как открывались мои глаза – я становился винтиком в социально-бытовой машине и не мог избавиться от этого отвратительного ощущения. Говорил о запретах. Об упреках. О сексе, всего за пять лет ставшем никудышной ритуальной обязанностью. Об уходе из группы и продаже гитары – «Fender Stratocaster» 93-го года выпуска – невозможно было смотреть, как инструмент стоит месяцами без дела и всякий раз стыдливо отводить взгляд. Иногда мне казалось, что он наблюдает за мной с молчаливым упреком, покрытый слоем белесой пыли на корпусе. Кот сощурил слезящиеся от простуды глаза и понимающе кивнул – тут я вспомнил, что дома у него стоял маленький синтезатор, но мне никогда не доводилось слышать, чтобы он на нем играл. Если подумать, о Коте я до сих пор знал не так уж много…

 Я начал рассказывать, как обнаружил в итоге случайного любопытства ее интернет-переписку с мужчиной, обильно украшенную пикантными деталями и нежными оборотами. Потягивая виски, Кот задумчиво-оценивающим взглядом посмотрел куда-то сквозь меня, слушая и вместе с тем как будто находясь за тысячи километров отсюда.

– Так значит, любовник?

– Да.

– Но зачем?

 В самом деле. Зачем? Кот, каким я его знал, никогда не понимал необходимость отношений и институт брака его не манил, судя по всему, нисколько. Семья и все ее проблемы – были выше его понимания. Именно поэтому-то я мог с ним говорить об этом без утайки и оправданий.

– Вроде как она сама пресытилась за пять лет замужества. Хотелось водоворота чувств и хотя бы призрака утраченной сказки. Понимаешь?

– Отчасти. Наверное.

– Самое смешное в другом. Все эти годы я томился такими же проблемами. И хотя любовницу не завел, но тосковал страшно по тому, что было до свадьбы. Пьянки разные…секс с кем попало, наутро имен не вспомнишь, рок по подвалам, даже учеба теперь вспоминается как благословенное время… Помню,  как я без конца о чем-то мечтал, что-то сочинял. Помню, как гулял до утра по набережным Москвы-реки.

 Кот неторопливо кивнул.

 – Так какого же черта? – говоря это, я начал чувствовать, что закипаю.– Кто первый начал все разрушать? Для нее – рутина, для меня – рутина. Ладно, если взрыв был бы. Поговорить тогда хотя бы можно… Найти выход из бытовой удавки. Так нет же. Молчали оба. Не обсудили проблему, за все пять лет. Не понимаю!

– В этой истории нет виноватых и никогда не было. – задумчиво пробормотал Кот. – Люди вообще не замечают порой очевидного, и компромиссы искать не умеют. Я не о тебе…хотя и о тебе тоже. Просто вы люди. С этим надо примириться.

 Я подметил, что он произнес «вы», но иронизировать по этому поводу не стал. Иногда Андрея заносило. Он был слишком Кот.

– Но все равно… – я допил свой напиток за пару глотков, алкоголь огнем прошелся по внутренностям. – Как ни крути, а факт. Больше так нельзя. Знаешь, даже не злился особенно… Кричать, упрекать, рукоприкладство тем более – не мое это. Сказал ей, чтобы вещи собирала и возвращалась к родителям. Вот и все.

– Развод? – деловито поинтересовался Андрей.

– Да, без вариантов. Сразу решил. Не знаю, почему – переклинило, наверное. И до сих пор, что самое странное, не сомневаюсь в правильности этого выбора. Две ночи к себе домой не приходил, по городу шатался, потом пил, не просыхая, три дня подряд – а сомнений почему-то нет.

– Вот как?

 Кот сказал это, посмотрев на меня оценивающим, пронзительным взглядом. Казалось, он вдруг внимательно стал ждать продолжения. Подошедший официант унес пустую посуду, Кот знаком дал ему понять, что пока ничего не требуется.

– Я, кажется, начинаю понимать… Мне самому это оказалось нужно. Не могу я жить нормально, как все. И когда представился случай порвать ту паутину, что меня держала, я даже не раздумывал: развод, и баста. Если выбирать – латать зияющие дыры в паутине моих семейных будней, или же падать в неизвестность, то я, пожалуй, второе предпочту. Пугает не будущее – гораздо страшнее то, что в настоящем не оказалось смысла. Возможно, в моей жизни его всегда не хватало, но я во что-то раньше верил. Хочу верить дальше, понимаешь, Кот? Чтобы может, при смерти только понять, каким идиотом был. А так я себя уже сейчас им чувствовал. Все эти пять лет…

 Андрей задумчиво чему-то улыбнулся и полез в карман за платком. Я продолжал:

– Брак всегда компромисс. Между желаниями и возможностями, между прихотями партнеров… Чтобы такие компромиссы строить, надо разучиться мечтать. Стоять на земле обеими ногами и думать расчетливой головой.

– А если не устраивает?

– Тогда надо расходиться. Или уж вообще жениться не следовало. Нельзя себя насиловать.

Мы помолчали.

– Если человек не хочет быть благополучной ячейкой общества, получающей в награду за это домашнюю стабильность с макаронами на ужин, с разрешением на каждую сигарету вне установленного норматива, и с семейными выездами на дачу по выходным…то никто в этом мире не обязан его принуждать делать это. А у нас все на этой рутине зациклено.

– Я понял. Тебя круто наебали. Семья-машина-квартира, кредиты, длинный список обязательств... Любите друг друга, люди. Поменьше думайте о прозаичном и бытовом – будет вам счастье! – провозгласил, обернувшись к пабу, Кот. Компания за соседним столиком удивленно посмотрела на него.

 Я решительно подозвал официанта и заказал еще выпить.


***


 Спустя некоторое время развод был узаконен. Будучи верен намеченному курсу, я снова купил себе старенький, но великолепно звучащий «Fender», и позвонил нашему басисту. Полчаса разговора по телефону, затем полтора месяца спешного повторения и совершенствования репертуара. В начале зимы был концерт в клубе – первый после долгой спячки. Мне исполнилось двадцать восемь. В этом возрасте скончался Виктор Цой. А я только учился жить снова.

 В двадцать восемь лет Гюго написал «Собор Парижской Богоматери». А сколько людей смогли достичь зенита, не перешагивая тридцатилетний рубеж, за которым таятся первые признаки увядания? Я и сам лишь теперь попытался вновь обрести себя. И на моем личном фронте это было ничуть не менее значимой победой.

 Затем появилась Тина.






ГЛАВА 3

От кого: Тина (сегодня в 02.39):Привет.


– Привет.


От кого: Тина (сегодня в 02:40):Уделишь мне немного внимания?


– В такое время мне ничего больше не остается, кроме как уделять внимание. Да. Только уже не очень долго.


От кого: Тина (сегодня в 02:40):Я не буду отнимать много времени, обещаю. Или тебя спать тянет?


– Нет. Я вообще-то поздно ложусь. Вечера бесцельно в инете трачу. Или пиво пью. Еще читаю. Кое-что из Ремарка под пиво хорошо идет, если пиво приличное. И с сосисками. Хотя большинство его произведений лучше натощак все-таки читать…


От кого: Тина (сегодня в 02:41): Гештальт… Пиво и сосиски. Входишь в образ бюргера? :)


– Можно и так сказать. Вредная привычка, знаю – чтение за едой.


От кого: Тина (сегодня в 02:43): Коэльо возьми, «одиннадцать минут». Обязательно сделай греческий салат, читай и ешь. Ты же знаешь такой салат? Он сейчас популярен в меню, как сам Коэльо – на витринах. Поэтому-то они прекрасно подходят друг другу, в моем понимании.

А вот де Мопассан у меня чувство голода даже у сытой вызывает. Хочется мучного, булочек каких-нибудь. Ги де Мопассан и свежий круассан. Не так ли?


От кого: Тина (сегодня в 02:43): Ты не удивляйся.


– Чему удивляться? Тому, что почти в три часа ночи пишет незнакомая мне девушка с гастрономическими рекомендациями? Так знаешь, я вообще привычный. Пару лет назад меня бы еще что-то удивило в этой жизни, но не сейчас.


От кого: Тина (сегодня в 02:44): А что изменилось с этих пор?


– Все изменилось.


От кого: Тина (сегодня в 02:46): Так не бывает. Когда люди говорят, что все изменилось – это значит, что они сами пытаются уложить свое «я» в рамки очередной жизненной маски. Ты разве не знаешь?


– Считаешь, что я маскарад устраиваю? Костюмированный бал на празднике жизни?:)


От кого: Тина (сегодня в 02:47): Все люди – участники маскарада. И ты не исключение. Взрослый уже, в курсе должен быть. Со временем маски затвердевают…ну вроде как слепок с лица. На некоторых остаются. На некоторых они меняются всю жизнь. А те, кто примириться с ними не хочет, в сумасшедший дом идут или с собой кончают. Потому что нельзя жить не по установленным правилам. Конец. Кранты. Погибшая душа. Понимаешь?


– Угу... Слушай, давай не о масках, я недавно только с дня рождения вернулся. Спиртное. Было выпито много спиртного. Попроще, ладно?


От кого: Тина (сегодня в 02:49): Как скажешь.


От кого: Тина (сегодня в 02:50): У кого хэппи бездей был?


– У Кота.


От кого: Тина (сегодня в 02:50): Кота?


– У Андрея. Так зовем. Не спрашивай, почему, так сложилось.


От кого: Тина (сегодня в 02:50): Не люблю это имя. Пусть будет Кот.


– Да все его так кличут. Когда он умрет, так и запишем: «Кот. Родился тогда-то, умер тогда-то. Причина смерти – скука, депрессия на почве недовольства миром и легкая алкогольная интоксикация».


От кого: Тина (сегодня в 02:51): Он мне уже начинает нравиться.Только имя не привлекает.


– Я ему это передам, не волнуйся:) Завтра же пойдет в паспортный стол, поменяет.


От кого: Тина (сегодня в 02:52): Цинизм бывает притягательным. Но не переусердствуй, можно незаметно для себя скатиться в грубость или пижонство:)


– Слушай, уже время позднее…


От кого: Тина (сегодня в 02:52): Не сердись. Может, побудешь тут еще немного?


– Если меня не будут тыкать в мое «пижонство» носом – может, и побуду:)


От кого: Тина (сегодня в 02:53): Я не хотела тебя задеть. Так что не будь таким злым.


– С каких это пор я злой… Ладно, лучше вот что скажи – почему ты решила написать? Именно мне, и именно сейчас?


От кого: Тина (сегодня в 02:54): А! Хороший вопрос. Понимаешь, так надо. Это долгая история. Когда-нибудь узнаешь все подробней…если разрешишь мне написать тебе завтра.


– Напиши, я ничего особенно против не имею.


От кого: Тина (сегодня в 02:54): И послезавтра, да?


– И послезавтра.


От кого: Тина (сегодня в 02:55): Значит… Я могу тебе писать, когда заблагорассудится?)


– Ммм… Ну не знаю. Наверное, да. Когда я не в настроении, могу не ответить.


От кого: Тина (сегодня в 02:56): Это ничего.


От кого: Тина (сегодня в 02:57): Я могу и потерпеть с ответами. Все хотела тебя этой ночью дождаться… Поговорить. Узнать тебя лучше.


– Вот как. Чем же тебя я привлек, интересно. Мы раньше были как-то знакомы?:) В этом и кроется твой обещанный ответ?


От кого: Тина (сегодня в 02:57): Нет. Мы никогда не были знакомы, в том смысле, который имеешь в виду ты.


– А что, есть какой-то другой смысл?


От кого: Тина (сегодня в 02:58): Да. Есть.


– Хм… Пояснишь?


От кого: Тина (сегодня в 03:00): В другой раз, хорошо? Ночью мне и без подобных откровений сильно не по себе.


– Чем тебе ночь так не угодила? Легла бы спать, если так.


От кого: Тина (сегодня в 03:01): Я же говорила – хотела с тобой познакомиться. В обыденном смысле – вот ты и вот я, и я тебе пишу. А ты мне отвечаешь.


От кого: Тина (сегодня в 03:02): А что касается ночи…


***


Компьютер я выключил только в 04:18. А на следующий день Тина написала снова.

Так состоялось мое с ней знакомство.






ГЛАВА 4

 Мне было девятнадцать, когда появилась возможность отделиться от родителей. Квартира досталась по наследству, семья осталась на Чертановской, а я переехал в Марьино. Дом встретил меня разбитыми стеклами парадного входа и национал-патриотическими надписями черным маркером на стенах лифта. Ничем не примечательное здание обычного спального района. В таких живут без надежды на светлое будущее. Именно в них хронически текут крыши и прорывает трубы водоснабжения, а также периодически отключается свет. В подъездах обязательно встретятся сломанные почтовые ящики, специфические ароматы и не работающие с момента постройки здания потолочные лампы.

 Районам, где стоят такие дома, всегда не хватает места для парковок, деревьев и развитой инфраструктуры. Не хватает лоска. Смысла жизни. Вообще ничего не хватает. Но я быстро освоился.

 В мои годы обзаводиться друзьями не представляло особенной сложности. Помимо институтских знакомств, я вскоре «оброс» приятелями с моего нового района. Старые связи с прошлого места жительства как-то потускнели и сами собой развалились. Тогда я не считал ни потерь, ни пополнений – пока не перешагиваешь за двадцать лет основательно, море кажется по колено.

 Чувство свободы было доминирующим, и я оказался словно в водовороте, когда квартира превращалась то в место шумной попойки, то в домашний бордель, где опять-таки не обходилось без выпивки. Соседи сами были не ахти – неблагополучная семья – и именно благодаря этому, как ни странно, особых конфликтов у нас не возникало. Я не обращал внимания на скандалы за стеной, они не особо протестовали против звучания моей электрогитары и шумных собраний молодежи. Нам было, в общем-то, наплевать друг на друга, и всех это устраивало.

 Учебе мною уделялось ровно столько времени и сил, чтобы получать более-менее нормальные оценки и не вылететь с курса за систематические злостные прогулы. Иногда посреди этой вакханалии молодости в голову приходила мысль о том, что будет дальше, но я старательно гнал ее прочь от себя.


***


 Помню, как однажды в первом часу ночи сосед решил меня проведать.

 Звали его Анатолием, отчества я запомнить не удосужился. Это был прекрасный образчик неуспешного мужчины из разряда тех, кто в кругу таких же неудачников за бутылкой водки станет рвать на себе рубаху, доказывая, что никогда ни перед кем спины не гнул и не будет этого делать. А в реальности не может найти себе места лучше, чем предоставленная государством «малогабаритка» на окраине, скромная работа и диван у телевизора вечером выходного дня. Анатолия можно было бы выставить в музее, наподобие парижского метра, как эталон данного типажа людей.

 Просто он не был приспособлен для наглой жизни, построенной на капиталистических отношениях, информационных технологиях. К жизни в условиях тотального развала той идеологии, что была ему привычна. Везде хватало таких людей, прочно подсаженных на иглу неурядиц и обреченно двигающихся к тому, чтобы окончательно быть выкинутым за борт жизни. Компенсацией им служили доступные допинги вроде алкоголя. Я невольно сочувствовал этому человеку, но не более того.

 Во время его визита я понял по красным глазам, дрожащему кадыку и специфическому запаху, что крепко выпивает он уже не первый день подряд. С помощью экспрессивных выражений Анатолий расписал мне, что «его баба сбежала с каким-то уродом». Сам я тогда я еще не был обременен семейными проблемами, но из солидарности выслушал его. Он просидел у меня до половины третьего, угощаясь остатками моего вермута. Но оказался принципиальным – смотался к себе за закуской, извинялся за беспокойство, а дойдя до крайней степени опьянения, не стал буянить и тихо отчалил в свою квартиру, с моей минимальной помощью.

 После него остался кислый аромат тупиковой жизни. Наверное, все хотя бы мимолетно ощущали этот запах, являющий собой поразительный купаж из перегара и едкой кислоты дешевого алкоголя, остро приправленной спецификой потных подмышек. Было жаль мужика, хотя я и желал, чтобы он убрался из моей квартиры.

 Жена к Анатолию так и не вернулась. Иногда он заходил, спрашивая, не найдется ли чего выпить. Я вскоре привык сдавать в его ненасытную утробу остающееся после вечеринок спиртное. А затем проснулась совесть по отношению к его неуклонной деградации, и я стал говорить, что «вчера все выпили подчистую».

 Со временем Анатолий все больше как-то усыхал, превращаясь в тень от самого себя. От него на версту разило упадком и алкоголизмом, но как сосед он неожиданно стал тише и спокойнее. Во многом потому, что застать его дома было сложно – пил с собутыльниками, черт знает где. Да и скандалить в опустевшей квартире теперь ему было не с кем.

 Еще одним моим соседом по лестничной клетке был некий бизнесмен. Приезжал он сюда от силы раз в два-три месяца, и каждый раз его визиты напоминали плановый осмотр территории. Несколько раз был с дамой. Кем она ему приходилась – не знаю…хотя догадываюсь. На глаза мне они попадались крайне редко, и его появление чаще всего распознавалось мной по черному «BMW» у подъезда. Что случалось, как я уже упоминал, редко.


***


 Если соседи и не представляли собой ничего интересного, то этого нельзя было сказать про институтский круг общения. В девятнадцать лет я был на втором курсе, компания подобралась не из самых тихих. Мы все были разношерстными, представляя собой лоскутное одеяло дружбы разных по натуре людей, не подкрепленной излишними обязательствами.

 Женя – магнит для многих, кто был с ним знаком. Огромный, как медведь, он производил впечатление незыблемой скалы. Тональность его разговоров всегда была уверенно-командирской. Неприкрытое буйство тестостерона, выражавшееся в постоянной щетине на лице, у него смотрелось просто идеально в отличие от большинства недобритых и жалких студенческих подбородков. В университете он пользовался огромной популярностью. Девушки его любили, преподаватели ставили хорошие оценки даже тогда, когда Женя демонстрировал практически полное незнание предмета.

 Саша носил кожаную куртку и линялые черные джинсы, постоянно крутил в руках брелок, ручку или что под руку попадется, много курил. Говорил мало и как-то обрывочно, сумбурно. Однако он был превосходным барабанщиком. До того, как мы с ним стали играть вместе, он«стучал» в какой-то трэш-группе. После ее распада Сашка оказался свободен. И аккурат в это же время у меня возникла в голове идея фикс – играть в музыкальном коллективе. Это вылилось в совместный с Сашей проект, просуществовавший недолго. Однако нам удалось собрать  людей и дать около десятка мелких концертов.

 Затем образовались «Armed Revolt» – гораздо более качественный и сплоченный коллектив, золотая эпоха моей музыкальной жизни. Тогда я верил – все, что уготовано мне судьбой, будет превосходно. Два раза в неделю мы с Сашей после института шли на репетиции.

 Еще был Мишель. Он писал стихи и игрался с эпатажностью своего облика, словно котенок с клубком. Он был непредсказуем, одевая пестрые кофты, шляпы с полями и очки немыслимого фасона. Его наплечная сумка утяжелялась чуть ли не парой килограммов разнообразных значков. Одно время он ходил с окрашенными черным лаком ногтями на левой руке. Конечно, над ним посмеивались. Но своими стихами Мишель в нашем понимании «попадал в масть». И это не было чем-то удивительным – студенческая, довольно маргинальная, тусовка, для которой протест любого рода был целью избежать уготованных для нас серых и скучных ролей в обществе.

 Наивно, глупо.

 Однако когда твой возраст - от 17 до 19, любая мелочь кажется важной и возвышенной.


«Говорят мне, что я наркоман,

И немного не здесь существую.

Упрекают за новый роман,

Что жизнь якобы трачу

Впустую.

Презирают за каждую пьянку,

За спиной утверждают скрипуче,

Что когда-то я спал

С лесбиянкой,

И пророчат трагедий мне кучу.

Вы бы знали, как я резал вены,

Как в бредовом шатался экстазе,

Если завтра размажусь о стену,

Мне подставьте, пожалуйста, тазик.

Не ищу ни судьбы, ни любви,

Жить так проще.

А всем – ну-ка, тише.

Знаю все, что мне скажете вы,

Но опять –

Предпочту не услышать.

Яд в глазах перемешан со страхом,

Слухи-воздух да сплетни-еда.

Я, наверно, пошлю вас всех на**й,

И продолжу свой бег в никуда»


 Мишель однажды написал это своим небрежным косым почерком на обрывке туалетной бумаги и использовал как закладку в институтских учебниках. Тогда мне показалось это очень символичным, и я зауважал его еще больше. Его эпатаж и смелость высказываний поначалу были для меня магнитом. А он любил поговорить со мной на околомузыкальные темы, но больше нас ничего особенно не связывало.

 Антон всегда был спокойным внешне человеком без резко очерченных граней в характере. По крайней мере, так казалось при беглом взгляде. Одевался он практически всегда одинаково – темно-серые и синие цвета водолазок, джинсов, джемперов. Им с Мишелем, казалось, было противопоказано находиться друг с другом рядом. Но как ни странно, Мишель чаще проводил с ним время, чем со всеми остальными. И если бы вам довелось пообщаться с абсолютно невзрачным Антоном подольше, то можно было заметить, что этот человек не так прост, как кажется. Не зря он был выбран впоследствии старостой группы и носил это звание до самого окончания института. Говорил он мало, зато делал много. Причем все получалось как-то естественно, с хозяйской основательностью, и так гладко, что на любые его начинания можно было смело наносить штамп ГОСТа. Его учебная литература, тетради и ручки лежали на парте в мистическом порядке. Он мог бы показаться занудным, но вместе с тем был прекрасным ограничителем для нашей разнузданной компании. Возможно, именно это в Антоне и ценил Мишель – сам-то он плохо контролировал порывы своей необузданной души.

 Реджи, он же Роман, был некой светлой серединой. В те годы он стал мне самым близким другом. Его увлеченность зарубежной фантастикой всецело разделялась мной, и мы часто делились книгами. На парах с ним обязательно присутствовал томик Андерсона, Саймака или Азимова, частенько он украдкой читал их на заднем ряду. Писателем-фаворитом для него был Брэдбери, из которого он практически наизусть помнил массу отрывков. Реджи любил носить полосатые свитера и шарфы, знал неимоверное число карточных игр и умело развлекал любые компании. Внешне же он был ничем особо не примечателен. За исключением своей улыбки. Есть категория людей, которых улыбка может преобразить полностью. А Реджи улыбался часто, и потому казался кудесником перевоплощения. Когда он растягивал губы в приятной улыбке либо хохотал в полный голос над чьей-то шуткой, то у окружающих сразу становилось легко на душе. Такие люди встречаются нечасто, но Реджи принадлежал к редкой категории индивидуумов, способных найти общий язык с кем угодно. Он делал мир лучше. Реджи словно сам сошел со страницы хорошей книги - и нравился всем, но именно мы вдвоем стали связкой "не разлей-вода" с первого курса.

 Если бы не тот случай, который разорвал все ниточки.

 21 января Реджи не стало. Разбился в своем стареньком любимом «Фольксвагене» на Пятницком шоссе.


***


 Кажется, именно с этого момента все и пошло наперекосяк. Потеряв винтик, разрушился весь механизм взаимодействия между нами.

 Оказалось, что система не так уж и прочна. А может, и не в смерти Реджи было дело. Просто жизнь неумолимо забирает свое, расставляя свой приоритет на шахматной доске имени себя. Вся маргинальность молодости и попытки бурно протестовать против привычного уклада – оказались обречены на постепенную смерть.


***


 Что дальше?

 Женя хорошо обустроился, работает где-то на высокой должности. По-моему, еще не женат. Есть дорогая иномарка. Одевается на два порядка дороже – но с прежней столь подходящей ему топорностью. Я видел его фотографии в социальной сети. Но почему-то не стал отправлять ему френд-заявку.

 Мишель….просто исчез с моего горизонта. Остались только его стихи на скомканных обрывках памяти.

 Антон стал примерным семьянином. Пунктуально звонит по праздникам, поздравляет. Не сомневаюсь, что муж и отец из него получился хороший, и вряд ли его терзают противоречия касательно верности собственного жизненного выбора.

 Саша по-прежнему играет со мной в «Armed Revolt», которые распадались и собирались вновь. Прошлой дружбы уже давно нет, но оба мы не загоняемся по этому поводу. Он хороший ударник и неконфликтный человек, мы делаем общее дело, о прошлом почти не вспоминаем. После репетиций и концертов Саша обычно едет домой. Я знаю, что у него больная мать. Но в остальном, кажется, у Саши все хорошо.

 Я утешился неожиданно возникшей дружбой с Котом и нашел себе в конечном итоге работу, не вызывавшую морального отвращения. Обзавелся машиной. Женился-развелся. Наверное, у меня все тоже сейчас не так уж плохо? Не знаю.


After all we've done – our past is gone

Future is no more – what it used to be

When we have been more sensible…






ГЛАВА 5

 Сквозь тишину паба с улицы доносилось негромкие, приглушенные шорохи, скрип снега под ногами прохожих, подвывание ветра. Казалось, будто какое-то большое существо желало ворваться в помещение. Было в этих звуках и нечто печальное. Песни зимы – почти всегда в миноре.

 Мы сидели у окна, поэтому до нас доходили эти слабые уличные звуки. Я знал, что и она их слушает. Неожиданно для самого себя, я решил показать ей заведение, которое периодически заменяло мне дом. Тина освоилась быстро. Она курила, терпкие завитки дыма лениво поднимались вверх. Там тугие спирали разворачивались, затем слабели, пока полностью не растворялись в окружающем пространстве.

 Что меня вообще дернуло привести ее сюда, в паб? Не знаю. Одно было очевидно и просто – она мне нравилась, иначе мы бы здесь не сидели вместе даже в самый лютый мороз.

 Началось все просто – с переписки той ночью, которая продолжилась уже следующим днем. Уже через два дня я стал ждать ее в Сети. А через какое-то время мы с Тиной встретились.

 Она почему-то настаивала на том, чтобы приехать самой. Поскольку особых аргументов «против» не имелось, то, по зрелом размышлении, я решил сводить ее в свой любимый паб. Конечно, существовал риск, что там окажется Кот… Но я решил довериться случаю.

 Она сильно отличалась от того, какой была на фотографиях в соцсети… В первую очередь, ни одна фотография даже близко не передавала этот цвет глаз и их глубину. Они были центром притяжения на ее лице. Впрочем, и помимо них, было на что посмотреть. Ее волосы, тонкая фигура, слегка упрямые линии рта – я украдкой любовался этим зрелищем, сидя напротив.

 Когда я встретил ее у метро, единственным, что мы сказали друг другу, было «привет». И после не проронили ни слова за всю дорогу до паба. Как ни странно, не возникло ощущения неловкости, когда требуется чем-либо заполнять разговорный вакуум. Это показалось мне чем-то удивительным…и важным.

 А в пабе мы говорили о разном.

– Тебе не одиноко теперь?

– Не знаю.

 Тина покачала головой:

– Ну…есть в жизни такие моменты, которые нельзя вернуть, ни за что. И это грустно.

 Я молча отпил из стакана, воздержавшись от комментария.

– Жалеешь о случившемся?

– Понимаешь, я ведь уже это сделал. И сожалеть о чем-то в данном случае…излишне, как мне кажется.

 Тина чуть опустила веки, откинулась на спинку кресла. Я продолжил свою мысль:

– Всегда был уверен, что правильных решений как таковых практически не бывает, разве что в редком случае. И обычно речь идет не о правильности пути, а о его выборе как таковом. Со всеми вытекающими последствиями. Какой путь выбрал – того и придерживаешься, вот пусть он и зовется «правильным».

 Она слегка оживилась и кивнула:

– Да, неплохо звучит.

 Ей очень шел темно-алый свитер, который, несмотря на свою плотность и теплоту, каким-то неведомым образом подчеркивал форму ее небольшой груди и изящество талии. Мне бы не помешало отвлечься… И все же, Тину хотелось рассматривать еще и еще, бросая как бы невзначай беглые взгляды искоса. Веду себя как подросток, честное слово… Хотя я был значительно старше ее.

 Казалось, что в мою душу ворвался сквозняк…то ли расплата за прошлое, то ли ветер перемен.

 Мы сидели в кафе и слушали, как поет зима за окном.





ГЛАВА 6

 Темно-синий «Пежо» давно и безнадежно стоял в пробке на Третьем транспортном кольце. Вязкая, тяжелая кашица, характерная для столичных дорог в зимнее время, густо облепила колесные арки и бампера окружающих автомобилей. Иномарок на дороге было куда больше, чем отечественных машин, но все они смотрелись в этом сезоне неестественно – словно гости, не вовремя и не по месту назначения. Роскошные немецкие седаны, японские внедорожники, французские и корейские хэтчбеки… Москва их превратила в единую грязно-серую массу, не оставив шанса на самовыражение. И только «Лады» всех моделей и степени запачканности выглядели органично в московском декабре.

 Расположившись в велюровом кресле, я слушал старенький рок-н-ролл, прочно сегодня прописавшийся в магнитоле – автомобиль принадлежал Коту, и музыку он всегда ставил свою, под настроение. Сам он спокойно сидел за рулем и не выказывал ни малейшего раздражения по поводу затянувшейся пробки.

 Когда закончилась последняя песня, мне потребовалось заполнить каким-то занятием возникшую пустоту и я начал разглядывать соседей по пробке. Прямо напротив в серебристом «Опель-Астра» сидел молодой человек в светлом свитере, на вид не старше меня, и барабанил пальцами по ободу руля своей машины. Со стороны Кота была темно-синяя, густо покрытая дорожной грязью «Хонда», прямо перед нами стоял «Фольксваген» с подмосковными номерами, а в зеркале заднего вида я разглядел белую «Волгу».

 Кот докурил сигарету.

– Забавно как-то получается. – задумчиво сказал он, глядя перед собой в лобовое стекло. – А ведь у всех этих людей на самом деле нет почти ничего, что им принадлежит.

 Я внимательно посмотрел на него:

– Это как?

– Ну вот, пример самый простой. Видишь, тот парень в «Опеле». Представь себе, что он менеджер, и хочет поменять свою первую, старенькую машину на этот самый «Опель-Астра». Он что делает?

– Машину продает, новую покупает.

– Верно. Берет ее в кредит, как почти все делают. И платит определенную сумму раз в месяц на протяжении двух или трех лет. За машину, которая вся из себя мечта, удовлетворяющая его потребностям и вкусам. Так ведь это она только сейчас такая…

– Ага. – отблеск понимания промелькнул в моей голове.

– А потом, – развивал мысль Кот, – его «Опель» к тому моменту, как выплаты по кредиту заканчиваются, обзаводится прокуренным салоном, парой вмятин на бампере, и несколько раз по необходимости посещал сервис. Вот вроде бы все деньги выплатил, теперь катайся и радуйся свободе, а по факту на подсознательном уровне тебя обманули.

 Пробка медленно тронулась.

- И самое главное, что все то время, что ты за него платишь – он не твой нифига. Не выплачиваешь кредит – машину отберут. Ну и скажи, свой у этого парня «Опель» или не свой? Вон, новенькая какая тачка. Сразу видно, что год-полтора, не больше. Чувствуешь, как от нее пахнет кредитом и несвободой?

– За версту тянет, – согласился я. А затем добавил:

– Это если ему папа машину не купил.

– Почти как у меня, да? – насмешливо улыбнулся Кот. – Отец на джип пересел, а "Пежо" мне оставил, за что ему как бы спасибо. Но суть-то дела от этого не меняется. Если купил папа, то насколько это «твое»? Подарок подарком, а хрен редьки не многим слаще.

 Я показал ему пальцем – через ряд медленно катилась черная «Ауди» с тонированными стеклами, напоминавшая акулу в косяке сельди. Несмотря на плотное движение, вокруг нее был словно вакуум метра на два – как в природе, так и здесь хищников боялись. Кот хмыкнул.

– Ну, у богатых и властных свой мир… Толщина кошелька пропорционально уменьшает объем проблем…

– Почему, – возразил я. – А если 1917 год? Или кризис какой-нибудь. Чем выше забираешься, тем больнее и страшнее упасть в случае чего, не так разве?

– Ты же у нас никогда особенно богатым не считался, тебе-то откуда знать?

– Оттуда. Когда мне было девять лет, у меня от силы десять-пятнадцать рублей имелось, и я мог потратить весь свой капитал на шоколадное мороженое. Или отдать маме – огорчился бы конечно, но убиваться не стал. А вот сейчас нам, взрослым людям, и в голову не придет потратить с легкостью на пустяки хотя бы половину зарплаты. Даже на забитый доверху холодильник с мороженым, не говоря уж чтобы просто так. Доходит?

– Ну да…

– А когда власть держишь и миллионы зарабатываешь, то вообще о свободе не думаешь. И своего ничего нету.

– Ты представь, – хмыкнул Кот. – Вот этот мужик на «Ауди» едет, с шофером, климат-контроль всякий и салон кожаный. Акции какие-нибудь прибыльные, то-се. А может, он бы и рад в снежки поиграть! А как лето наступит - поехать не на совещание, а на природу, мороженое твое шоколадное есть. А нельзя. Потому что совет директоров, биржа, откаты, телохранители, налоговая инспекция…

– И какое к черту мороженое, если на нем нет высшей ручной пробы от итальянских кондитеров.

– Верно. Он заложник имиджа, пленник собственной жизни. Свободы нигде сейчас нет, и не будет никогда. Все работаем на потребление, все в клетках сидим.

– Только одни-то в золотых, а другие в железных.

– Но клетка всегда остается клеткой! – подвел итог Кот и резко нажал на газ. Дорога была свободна.

 Я откинулся в кресле, лениво прикрыл глаза и расслабился.

 Под влиянием чего вдруг накатили воспоминания, которые мне хотелось бы забыть навсегда? Не знаю…





ГЛАВА 7

 …один из самых жутких на свете звуков – это звук падающих на крышку гроба комьев земли.

 Быть может, мне только казалось так. Но именно тогда стало ясно со всей отчетливостью – человек ушел. Навсегда. Это осознание приковало к месту ледяной глыбой, пробрало до костей.

 Процесс погребения отталкивает, неужели в нем кто-то находит великое таинство? Это же страшно. Просто страшно.

 «Тумм». Первые комья гулко бьются о поверхность гроба. Как можно закидывать человека землей? Равнодушно опрокидывать зачерпнутые лопатами промерзлые горсти в яму, тесную и мрачную?

 Оказывается, можно. Это значит только одно – настоящий конец. Миг этого полного, безраздельного понимания наступил именно тогда, когда я услышал, как земля стучится в грудь Ромы, чтобы придавить его вечным грузом.

 «Тумм. Тумм. Тум, тум»

 Одного не стало. Придут новые, много новых. А одного – все равно больше нет, и никогда не будет.

– Пей.

 Женька грубо, резко всучил мне пластиковый стакан с водкой.

– Зачем?

– Так надо. Окоченеешь. З-зима же на улице. А, блин!

 Он опрокинул свою порцию, отер губы, поморщился. На мгновение мне вдруг показалось, что он заплачет. Что вот-вот прорвется, даст о себе знать нечто страшное, сидящее в человеке, и взвоет, закричит, замечется над белоснежным полем с крестами и могильными плитами. Но этого не случилось. Я не знаю, почему. Не плакал почти никто. Иногда какая-либо женщина начинала украдкой вытирать покрасневшие глаза платком. Однако почти все смотрели на погребение без слез, с застывшими лицами – мороз и скорбь придавали им странное, почти гротескное выражение.

 Угнетающие мой разум звуки практически утихли. Земля теперь ложилась мягко. Еще немного, еще чуть-чуть…

 Ловкие, привычные движения рук с лопатами. И вот уже высится небольшой холмик. Над присутствующими повисло тягостное состояние горького отупения. Надмогильная, мертвая – тишина.

 После погребения я шел рядом с Мишелем. Тот кусал губы, хмурился, то вжимал голову в плечи, то начинал беспокойно озираться. Видно было, как ему не по себе. Мы были уже почти у выхода с кладбищенской территории, когда он сказал севшим, тихим голосом:

– Мало у него было родственников. Друзей пришло куда больше.

– Да…немного.

– Сестра даже не пришла, не видел ее. Впрочем, немного странная девчонка.

– У Ромы была сестра? Я даже не знал.

– Да, – Мишель кивнул. – Столкнулся как-то с ней, когда она приезжала…к брату.

Мы вышли за ворота.

– Ты разве не останешься на поминках?

– Нет. Плохо такое переношу. Одних похорон мне за глаза хватило, не хочу теперь сидеть, вспоминать за столом о добродетелях Ромы и неспешно напиваться. Лучше сделаю это в одиночку, дома.

 Молчание. Мы стояли около кладбищенской ограды… Вместе с болезненным ощущением утраты я испытывал почему-то острое, сиюминутное чувство приязни к Мишелю, разделявшему мое горе. На какой-то миг эта потеря сблизила нас. Я сказал, выдержав небольшую паузу:

– Может, и его сестра сейчас так же… Одна. Прощаться можно по-разному…

– Кто знает? – Миша стряхнул несколько снежинок с рукава. – И я это понимаю, уж поверь. Но все равно, неправильно так. Мне вот стыдно уходить…но я больше просто не могу.

Я заглянул в его глаза и промолчал.

– Хороший он был человек, – внезапно выпалил Мишель.

– Да…хороший.

 Я пробормотал это, и вдруг почувствовал предательское покалывание в глазах. Мишка сделал вид, что ничего не замечает, и добавил:

– Для других жил, не для себя….

 Нам пора было разойтись. Мне – ехать на поминки, ему – к себе домой. Внезапно Мишель коснулся моего рукава:

– Вот ведь…почти никто не пришел, чтобы проститься. Еще одного человека скоро забудут.

 Он бросил на меня какой-то беспомощный взгляд.

– Забудут, да…мне кажется, мы не умеем любить. Разучились жить…и разучились умирать.





ГЛАВА 8

 Кажется, обо мне самом было уже сказано более чем достаточно. И вместе с тем огромный промежуток постоянно ощущается пустым. Как будто пончик…у которого в центре дыра. Отсутствие всего, что делает его вещественным понятием.

 С другой стороны, если из пончика убрать дырку, это будет уже что-то другое – наверное, булочка. Пончик обязан по природе вещей оставаться пустым в нашем о нем представлении.

 Но люди не пончики.

 Это серьезно, и стоит учитывать.

 Поэтому попробую в очередной раз закрыть дыру в собственном портрете. Хотя со стопроцентной вероятностью понимаю, что сделать этого не сумею никогда.


***


 Я родился в СССР периода его стремительно ускоряющейся агонии и гибели, но не помню этого. Мне уже не дано ощутить себя человеком, по-настоящему принадлежавшим той эпохе. Для этого я слегка опоздал с появлением на свет. Зато хорошо помню те конкретные «советские» образы, которые составляли мое детство. Детство несложившегося советского человека.

 Я знаю, как выглядит радиоприемник «Харьков» – такой стоял у дедушки в деревне. Хорошо помню и меблировку нашей квартиры периода моего раннего детства, до того, как мы сделали капитальный ремонт. Эти обои, сервант, домашняя утварь… У всех наших соседей они были страшно похожи друг на друга.

 Сидя на стареньком диване, впитавшем в себя запах как минимум двух поколений, я страшно гордился «нашими», просматривая фильм «В бой идут одни старики». Ведь это же «наши». Сильные, мужественные парни, они были лучшими. Это я мог понять. Хоть и не особо любил советские киноленты, предпочитая естественные в юном возрасте мультфильмы – но понимал же, чутьем. Пусть тот же Леонид Быков слишком часто мелькал на экране в фильмах тех лет (их с упоением пересматривали бабушка и мама), это не делало его героев хуже.

 Я хорошо помню арбузы, рядом с которыми вкус нынешних кажется мне пресным. Знаю точно – арбуз, принесенный отцом с рынка двадцать лет назад, был вкуснее, чем тот, что теперь я сам себе куплю.

 А буржуйские приветы с таинственного Запада, вроде появившейся однажды приставки «Денди»? Жевательные резинки с наклейками, первый глоток «колы»? Это были ворота в сказочный мир для любого, кто родился в том времени. Так давно… Сейчас тех ощущений от лакомств с вычурными названиями и самыми необычными начинками – даже близко не прочувствуешь.

 В моем шкафу до сих пор бережно хранятся эта приставка и несколько картриджей к ней. В рабочем, кажется, состоянии… Когда-нибудь они будут извлечены на свет, с них отряхнут слой пыли. И тогда наступит время ярких воспоминаний…если конечно, такое вообще случится. Если я смогу вызвать к жизни те чувства в основательно потрепанном и многое забывшем себе.

 Не надо качать головой, слыша брюзжание по поводу нынешнего века. Присмотритесь к людям, которые это говорят. Заметили эти интонации, беглые улыбки и даже туман в глазах, за которыми наши родители прячут свою собственную ностальгию по давно отзвеневшему детству? Прячут, маскируя, память о том прошлом, которое хранило отпечаток безмятежного счастья. Раньше-мол-было-лучше.

 Дайте нам еще два года, три, пять лет  – и мы будем такими же. Тоскующими по ушедшему.

 А помните первые пробуждающиеся ростки любви? Они находили свое особое место в мире ощущений, наивных детских чувств.

 Или забыли?

 Я пел в хоре на школьном празднике, старательно выводя слова и забирая голосом чуть выше, чем надо:


«Первая любовь, звонкие года,

В лужах голубых стекляшки льда…

Не повторяется,Не повторяется,

Не повторяется такое никогда…»


 И все это было так загадочно, так  неясно и заманчиво. То есть уже появилось понимание, что девочки от нас отличаются, но пока образы были туманными. Я не знал, кто та девочка, которую уже начинал представлять себе в осторожных грезах, как она выглядит – но фантазия уже делала робкие попытки изобразить лицо, глаза, волосы. И хотелось осторожно взять Ее за руку (как в каком-нибудь фильме), пойти куда-то не спеша после школы, а вокруг будет серебриться холодной дымкой по первым осенним лужам сентябрь моей юности. И чтобы вокруг были опавшие листья клена…

 Хочу спросить какого-нибудь прохожего, чуть постарше меня, который спешит по улице в грязных от городской зимы ботинках, опустив взгляд и уйдя мыслями в свои глубоко личные бытовые проблемы. Хочу спросить его, случайного: «Вы помните свое детство? А в какой момент вы его потеряли? Зачем вы позволили себе его потерять?»

 И пусть все это лишь вопросы человека, который не может до конца разобраться в себе, обрести свою точку опоры в окружающей действительности.

 Духовную точку опоры. Финансовую-то найти какую-нибудь всегда можно, черт бы с ней. А как найти самого себя?

 В этой жизни нас всех, как мне кажется, ждет главный вопрос: «что с нами станет»?

 Я бы даже осмелился назвать его конкретным вопросом конкретного века.

 Мы-то вышли из века двадцатого. Вышли со всем кармическим грузом того столетия. Это передано нам родителями, бабушками и дедушками, вбито в головы информацией в прочитанных нами журналах, газетах и книгах. Век завершился на наших глазах и придавил своим наследием. Мы – поколение, которое родилось на границе понятий.

 Наши дети уже будут расти в мире открытых коммуникаций, они изначально будут рождены в «своем» столетии. Это будут другие люди. Хорошие или нет, я не знаю. Но скорее всего, понять их мне будет не так просто как хотелось бы. Потому что я – ребенок из прошлого, который слушал старенький радиоприемник. А он в свою очередь, родом из мира черно-белых фотокарточек, старых диванов и совсем иной романтики – отличной от нынешней. Да, я тоже хорошо владею компьютером, имею представление о том, что сейчас носят и обсуждают, и в курсе происходящих в мире событий – но суть все равно неизменна.

 Так что станет с нами? Со мной лично?

 Когда я читаю про поколение 60-х с их «Beatles», сексуальными революциями, когда смотрю на фотографии техники, простых людей, музыкантов и актеров эпохи 50-х – мне отчего-то немного завидно. Мне завидно, когда я смотрю в старых зарубежных фильмах на жизнь тинейджеров 70-х годов.

 Завидую я и тогда, когда изредка еще встречаю на дорогах раритетные, пронизанные советской идеологией наши тяжеловесные машины, вроде «Победы», «Волги»…

 А те старенькие, с желтизной, открытки, которые показывал мне дед! Смотришь – а на них, например, ВДНХ, народные гулянья. И все это кажется куда более реальным, чем те же павильоны, которые сейчас могу сфотографировать я.

 Честно…хочу оказаться там. Хотя бы посмотреть, совсем чуть-чуть. Чтобы убедиться, что я родом действительно «оттуда».

 Сколько вещей, даже не коснувшихся меня, вызывают тайную тоску! Они принадлежат чужому и далекому прошлому, и вместе с тем они мне неуловимо понятны.

 Всему этому что я могу сейчас противопоставить?

 Нас – погруженных в виртуальные миры, завязших в паутине ненайденных ответов и личных проблем? Людей, которые не могут сделать свой мир лучше?

 Свое поколение, прослойку того общества, которое я знаю и в котором живу – я ощущаю потерянным во времени. Между числами 20 и 21.

 Закончилось время шедевров и настоящих движений души. Наступает период «онлайн» для каждого и поодиночке.

 Шпенглер предрекал переход от культуры к цивилизации. Знал ли он, насколько же коварной эта цивилизация окажется – словно многогранное, изменчивое чудовище со стальной хваткой. Теперь эти когти внезапно стали виртуальными, но оттого не менее остры. Скорее даже, они кажутся еще более опасными, благодаря чудесам компьютерной графики.

 Как говорили в древнем Китае: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!» Именно в такое время я и живу. Чувствую себя немного растерянным. Не знаю, как приспособиться и что в точности надо делать. Просто новый век постепенно перемолол меня своими жерновами.

 Возможно, такое ощущение испытывали воины древности, бежавшие на врага с обнаженными мечами и вдруг попавшие под залп изобретенных недавно и еще неведомых им пушек…

 Но пора уже заканчивать. Начал с радиоприемника, переметнулся к древним китайцам.


***


 Как бы то ни было – винить за то, что происходит со мной, я могу только себя самого.

 Меня устраивает по отдельности большинство вещей и понятий из того, что мне предоставляет новый век. Я не против ни технического прогресса, ни современной музыки. У меня же нет ПРОТЕСТА как такового!

 Мне сложно обозначить, против чего, а главное как, я буду протестовать. И я не думаю, что раньше было намного лучше… Нет.

 Но все равно не могу уложиться в рамки заданной системы.

 Значит, проблема кроется во мне самом. Ибо каким бы ни было мое поколение, я его неотъемлемая составляющая. А в глобальном смысле я – частность, песчинка, не влияющая на основы мироздания. Поэтому перекладывать свои личные проблемы на окружающую реальность  – занятие бессмысленное.

 Все (более или менее) в порядке.

 Но что же делать дальше?





ГЛАВА 9

– А я бы, наверное, снял кино.

 Кот сказал это, глядя на меня через опустевший бокал.

– Зачем?

– Да просто так. Снял бы, и все.

– А потом что?

– Не знаю.

 Мы сегодня почти не пили. Ну, практически... Встреча была формальной, но от этого она не становилась хуже. По сути, в такие дни происходило возвращение моего сознания в традиционное лоно окружающего бытия.

– И о чем бы поведал миру сей шедевр кинематографа, расскажи мне.

– Я бы показал, как живут люди второстепенных ролей, «массовка». Настоящие люди.

– Куда тебя занесло-то…

 Мы обменялись улыбками.

– Однако, смотри, – Кот явно решил развить тему. – Эти люди живут в одном доме, одном подъезде. И живут они там, между прочим, много-много лет. Годы проходят, а за теми же стенами – все те же драмы и сюжеты. Иногда они обновляются, но на общее течение жизни не сильно влияют.

– Наверное, это твое кино получится очень скучным.

– Точно.

 Мимо нас иногда сновали официанты. За окном понемногу темнело. Народу в пабе было сегодня на удивление мало, лишь компания в углу порой давала о себе знать взрывами хохота по каким-то только им ведомым причинам.

– Первый этаж. Первая дверь… – Кот поставил слегка звякнувший бокал на стол. – Допустим, за ней живет пожилая женщина, лет шестидесяти с небольшим. Полная особа с короткими седыми кудрями, в неизменной серой кофточке. Ей не приходится подниматься по лестнице, однако она зачем-то ворчит по поводу часто нерабочего лифта. Для чего ей это надо – я не знаю. Но ворчит. Заметь, для понимания характера такой героини – это важный штрих.

 Я с серьезным видом покивал головой, давая понять, что важнее штриха уж точно быть не может.

- Еще ее ужасно раздражают почтовые ящики, которые находятся рядом с ее дверью, ведь пол всегда завален мятыми рекламными листовками. У нее есть собака – старый, астматически хрипящий пес, в котором она души не чает. И больше, в общем-то, нет никого. И ей особенно никто не нужен, и сама она никому не нужна. И имя ее по сути, лишено здесь всякого смысла. Главное – раскрыть характер, а без имени обойдемся как-нибудь.

- Одобрено.

 Первый этаж, вторая дверь. – Кот многозначительно поднял вверх указательный палец. – Съемная квартира. В ней проживает, ну скажем, какой-нибудь башкир Назим с семьей.

– Ого, уже конкретика.

– Ну да. Семья большая, однако Назиму от этого не легче. Работа на рынке не приносит ему желаемого достатка. И со временем наш Назим смиряется с тем, что его жизнь имеет вкус рахат-лукума лишь оттого, что он торгует восточными сладостями, а вовсе не потому, что она удалась. Он привык к своей маленькой нише, и знает наперед, что уже никуда не подняться. Знает, но до конца не осознает – чуешь разницу? Ум у Назима не отличается остротой хирургического скальпеля. Порой это знание перегружает его систему. Тогда он, без особого смысла и необходимости, поколачивает свою верную Гульназ и иногда – отпрысков. Но это ничего не меняет.

– А второй этаж?

– Второй… А ты как думаешь?

– Я?

– Да, ты. Продолжай.

– Ну, хорошо…

 Я задумался на пару минут. Кот хитро прищурился.

– Второй этаж… Обшитая потрепанным дерматином дверь. Двухкомнатная квартира. Некая Клавдия Андреевна лет пятидесяти с большим хвостиком. Дважды разведена. От второго брака – сын, который давно уже вырос и живет отдельно, с молодой женой. Клавдию они навещают редко. У нее есть слегка облезлая кошка и обширная коллекция ширпотребного чтива – дешевые детективы в мягких обложках и романы о любви, похожие друг на друга как один. Этим литературным «фаст-фудом» заставлены все ее книжные полки. На окнах растут неизменные герань и фиалки. Как тебе?

– Хорошо, хорошо… А рядом за жильцы?

– А там, – я пожал плечами, – к примеру, вполне добропорядочная семья, типичный «средний класс» с поправкой на отечественную специфику понимания и употребления этого понятия. Есть подержанная, но приличная иномарка. Двое детей. Дети учатся, а родители работают. Начиная с майских праздников семейство непременно отправляется за город, на дачу. Иногда отдыхают на море. Все очень банальное, лишенное примет как таковых. А может, отсутствие их и есть самая главная черта таких семей?

– Мм, ну ладно. Над ними я бы поселил какого-нибудь хилого и бледного вузовского аспиранта.

– Тогда пусть рядом с ним проживает военный в отставке, который ходит на политические сборища…а по вечерам садится перед телевизором как прикованный, неодобрительно качая головой. И цедит так, знаешь, сквозь зубы – «Сволота…».

 Кот фыркнул:

– Это тебя уже заносит.

– Ну хорошо. Значит, давай весь следующий этаж заселим добропорядочными скучными семьями.

– Принимается. У нас же планируется очень тоскливое и банальное кино. А еще выше на одной лестничной клетке живут чета пенсионеров, мелкий предприниматель, сделавший недавно евроремонт в своей квартире, и не вышедшая ни разу замуж тетя Лера.

– И кто она такая? – интересуюсь я.

– Черт ее знает. Не старая еще, в каком-то банке работает. Но красотой особо не блещет.

– Не плохо для подобного фильма.

– Правда?

– Да. Скучнее не придумаешь.

– Ну вот и хорошо. Такой фильм я бы и снял. Пойдешь ко мне в компаньоны?

– Пойду.

– Значит, снимаем… – ухмыльнулся Кот. – Ну, думаю, на сегодня с нас хватит.

И мы разошлись по домам. По нашим личным, таким скучным сюжетам.


***


 На этот раз вечер удался. Тихий, слегка морозный. Скрип снега под подошвами, его танцы на электрическом свету фонарей – отвлекали от всего постороннего и вторичного. Я просто шел к себе, смакуя каждый шаг, каждый глоток воздуха. Такие вечера бывают теперь не так уж часто. Теперь я спешу попасть в тепло и обыденность своего дома как можно скорее…хотя снежинки по-прежнему готовы станцевать для меня, как и раньше, в детстве. Но чем старше становишься – тем меньше подмечаешь.

 Однако сегодня я просто наслаждался вечером, никуда не торопясь. По нынешним меркам – роскошь.

 У самого дома повстречал соседа. Анатолий стоял слегка качаясь, свесив руки вдоль тела, и таращился стеклянными глазами куда-то вдаль. Пьян, мертвецки пьян, сходу определил я, пытаясь обойти его по широкой дуге. Однако не получилось. Увидев меня, он промычал что-то и шагнул, покачнувшись, вперед. Можно было попросту его проигнорировать и идти себе дальше, однако я остановился послушать его пьяный лепет. В глубине души мне всегда было его попросту жаль. Что ж, от меня не убудет, если уделю соседу немного внимания.

– Добрый вечер, дядь Толь. Погода просто загляденье сегодня, не так ли? – с наигранным добродушием приветствовал я пьяницу.

 Какое-то время он переваривал мои слова. Было видно, как в проспиртованном мозгу, уже наметившем себе некую линейную модель поведения, происходит сложная работа. Наконец, обдав меня мощным спиртовым ароматом, Анатолий натужно произнес: «д..брый…в…чер». Черт побери, это было уже немало для столь налакавшегося человека.

– Не холодно, на улице-то? Снег идет. Простудитесь.

– Уммм…

 Понятно, наши дела сегодня обстоят особенно плохо… С этим нужно было что-то делать, ибо на моих глазах сосед стал медленно, плавно оседать в сугроб. Я подхватил его за локоть.

– Я скажу…подожди…

 Невнятное сипение, вырвавшееся из его горла, и страдальческий взгляд – выглядели как-то уж совсем жалкими. Очевидно, Анатолия сегодня «накрыло» весьма хорошо. Придется довести его до дома, иначе он тут вовсе замерзнет в снегу.

– Хорошо, хорошо. Все мне скажете. А теперь давайте-ка я вас доведу до дома, дядь Толь. Вот так…

 Приговаривая подобным образом, я вел пропойцу до подъезда. Когда мы добрались до дверей наших квартир, я уже порядком подустал и начал проклинать собственный порыв добродушия. Однако прогулка подействовала на Анатолия благотворно: он даже пытался нашарить в кармане ключи. Правда, они тут же выскользнули из его дрожащих пальцев – мне пришлось самому открывать дверь. Втащив соседа в его грязную, пахнущую затхлостью «двушку» и уложив на диван, я с облегчением повернулся и собрался было уже идти к себе. Внезапно в полу моего пальто с неожиданной силой вцепилась волосатая пятерня пьяницы. Обернувшись, я поймал его взгляд – и он мне не понравился. Там была мысль. Совершенно четкая. Казалось, в этих водянистых, бледных глазах выразилась вся скорбь по чему-то, что могло бы случиться, но так и не состоялось в рамках одной, никому уже давно не нужной судьбы.

– Я думал, что жизнь будет совсем другой…совсем другой…

 После чего его глаза наполнились слезами.

 Мягко отцепив его руку от своего пальто, я повернулся и вышел. Мне сложно было добавить что-либо к этой фразе.





ГЛАВА 10

 Едва ушел последний ученик, как с кухни донеслась телефонная трель. Я аккуратно поставил гитару на стойку, убрал в выдвижной ящик письменного стола полученные за урок деньги, и только потом отправился в прихожую за трубкой – может, звонивший решит, что никого дома нет. В области виска тонко пульсировала боль, а на тело давила усталость. Я надеялся сегодня лечь спать пораньше, а перед сном почитать что-нибудь не сильно грузящее голову. Но этим планам не было суждено сбыться.

 Поколебавшись, я поднес телефон к уху.

– Слушаю? – в трубке кто-то слегка вздохнул, прежде чем ответить, и я сразу узнал ее. Только она начинала говорить по телефону с таким характерным, особенным придыханием.

– Ну, здравствуй.

 Я промычал что-то невнятное. Она помолчала и спросила:

– Как ты…теперь?

– Не знаю. Наверное, как обычно.

 Выжидательное молчание. Одной фразой, значит, не отделаться.

– Ну, как. Стало больше быта. Уборкой приходится заниматься, а ты знаешь, как я не люблю этого. Сломалась микроволновая печь, новую купил недавно. Опять привык вставать рано. Курю чаще обычного. Тебя это действительно так интересует?

– Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь, – в трубке ее голос казался каким-то усталым и бесконечно далеким. – Я в самом деле спрашиваю, как ты. А не про то, что случилось со старой микроволновкой или во сколько ты теперь встаешь по утрам.

– Послушай, ты должна вроде понимать и без моих объяснений – я не из тех, что будут убиваться месяцами. Просто вернулся к старой жизни, как сумел. Не беспокойся за мое настоящее.

– Понятно.

 Снова пауза.

– Ты даже не хочешь меня ни о чем спросить, так?

– Ну…нет, наверное. Почему бы мне хотеть тебя о чем-то спрашивать?

– Мы с тобой в разводе, вот почему. А когда-то ты говорил, что любишь. И я тебе то же самое говорила. Пару тысяч раз, не меньше. Засыпали вместе, и по выходным в постели смотрели вечерние телепередачи. И сейчас у тебя ко мне нет вопросов?

– Никаких.

 Короткие гудки в трубке.

 Настроение, как ни странно, не особенно испортилось. Однако на языке остался вкус чего-то кислого. Словно я повел себя не так, как полагается. И это как раз меня раздражало. Что я, в самом деле? Провинился? Не уступил место старушке в автобусе? Ругался в церкви? И все же, где-то на задворках сознания была мысль, что надо было спросить хотя бы, как у Ирины дела. Она сама позвонила, а мне нечего было ей сказать. Мог бы поинтересоваться ее судьбой, заботами, планами.

 Принципиально мешало только одно. Мне больше не было до нее никакого дела.

 Поколебавшись, я снова взял в руки телефон.

 Иногда нужно делать решительные шаги.


***


– Хай. Не думала, что ты позвонишь.

– Я с домашнего, откуда ты…?

– Чудак. Как это можно не понять. Вот подумаешь о человеке, и тут звонок. Сразу ясно же, кто.

 Я поймал себя на самодовольной улыбке, но поделать с ней ничего не смог. Нечасто доводится услышать, что о тебе кто-то думает.

– Тина…

– Да?

– Я могу к тебе приехать?

 Пауза. Только она молчала не как Ира, а совсем иначе. В этом не было никакой неловкости – просто Тина принимала решение.

– Давай лучше я к тебе. Хорошо?

 Я согласился. Какая в сущности, разница? Мне сейчас нужна была она, вне зависимости от того, как и где.

– Тогда я выхожу. Через час у метро тогда встречай.

– Ага. Буду ждать на выходе, как и в прошлый раз. Первый вагон из центра.

– Надеюсь, у тебя найдется что выпить, и покрепче, а? Вечером холодно, между прочим.

– Ничего, я согрею, – ляпнул я, и чуть не зажмурился от собственных слов.

– Ты, главное, купи выпить, – в трубке прозвучал серебристый смешок. Затем она попрощалась и положила трубку, не дожидаясь ответа. А я снова поймал себя на улыбке. Такое чувство, будто мои двадцать восемь лет, накопленные привычки и социально-бытовые обязанности сейчас летели ко всем чертям.


***


 Падал крупный, обильный снег, и машину приходилось вести осторожно. Около метро я купил мартини – мне всегда почему-то казалось, что этот напиток подходит для большинства женщин, тем более в подобных случаях. Положив бутылку на заднее сиденье своей старенькой «Мазды», я пошел обратно к будке метрополитена. А там уже стояла Тина. В черном коротком пальто, уже с чуть припорошенными снегом волосами – у меня на миг перехватило дыхание.

– Привет, – просто, как и тогда, сказала она.

– Привет, – снова только и нашелся, что ответить, я.

 Дежа вю. Только сегодня она была как-то особенно притягательна. Мой язык взял решительный отпуск…я никогда не был мастером красивых слов, когда дело касалось девушек. Просто протянул руку и коснулся кончиков ее пальцев. Слегка сжал.

 Мы молча стояли, глядя друг на друга.

 Внезапно она засмеялась, чуть прищурившись. Я улыбнулся и на миг решительно ее обнял. Хотел было уже отпустить, но она перехватила инициативу. Ее губы коснулись моих губ – таким же легким, мимолетно-воздушным поцелуем, который пьянил, сводил с ума.

 Мы пошли к машине. И не говорили друг другу ни слова. Иногда способность красиво поддерживать беседу абсолютно ничего не значит.





ГЛАВА 11

 Войдя в квартиру, я нашарил на стене выключатель. Что ж, с уборкой у меня не очень, как всегда…

– Извини. Тут немного…

– А мне нравится, – Тина перешагнула через гору зимней, летней и домашней обуви, аккуратно обогнула все острые углы в коридоре и прошла в комнату. – Не люблю, когда крайности в доме. То море подушек вразброс с коврами, аж смотреть душно, то напротив, как в операционной. А у тебя ничего так.

 Квартира представляла собой извечное поле боя между мной и Ириной. И я, и она любили современные интерьеры, однако воспринимали их по-разному. Ее, скажем так, больше привлекали картинки из каталогов крупных мебельных магазинов, при этом с обязательным условием сохранения идеального порядка в доме. У Иры получалось складывать одежду перед сном и застилать постель так, что можно было делать фотографию для конкурса «идеальная спальня». Я в этом отношении всегда был свободнее, а нарочито светлые тона отделки мне никогда не были по душе. В итоге наши комнаты стали воплощением стилистического разнобоя, когда каждый пытался привнести что-то свое. А после развода сюда добавился еще и беспорядок. Центральное место в большой комнате вновь заняли усилитель и электрогитара, а стопки музыкальных дисков, книги и различные мелочи находились в самых неожиданных местах. Перед приездом Тины я попробовал быстро провести генеральную зачистку территории, но передумал. Она не из тех девушек, которым надо что-то доказывать и проводить нарочитые демонстрации. Хотя бы здесь моего понимания хватило. И мысленно я поздравил себя с этим.

 Оставив ее в комнате, я прошел на кухню. Открыл мартини – оно было холодным – разлил по бокалам. Прислушался к внутренним ощущениям. Голова больше не болела, а в груди словно взвели пружину. Наверное, все было правильно.

 Вернувшись с бокалами в руках, я увидел, что Тина стоит на коленях перед музыкальным центром и смотрит на компакт-диски в руках. Увидев меня, она помахала одним из них.

– Не против, если я это поставлю? Коллекция у тебя что надо. На твоих дисках ровно столько же шедевров вперемешку с безвкусицей, сколько у меня в плеере.

 Комплимент был, мягко говоря, сомнительный. Я кивнул, решив не обращать внимания – в конце концов, я действительно любил музыку почти всех жанров. Дома был Вивальди, были «Queen», Элис Купер, Поль Мориа. На полках рядом стояли «Nightwish» и «Rolling Stones», «Led Zeppelin» и «System of a Down», «Scorpions» и «Modern Talking». Все вперемешку. Хватало и отечественных исполнителей. Подборка музыки вне зависимости от года и жанра. Просто мне нравилось собирать у себя то, что так или иначе проходило через мою жизнь и хоть немного влияло на нее. Я никогда не останавливался надолго на чем-либо одном, старался узнать по возможности как можно больше и самого интересного, пусть даже поверхностно. В музыкальных вкусах это нашло свое отражение – меня можно было безо всякой натяжки назвать меломаном. И дома была приличная фонотека, которой я даже немного гордился.

 Тем временем Тина вставила диск в проигрыватель, комнату заполнили энергичные тяжелые риффы. Наверное, это выходило не слишком романтично, но в конце концов, Тина оставалась верна себе – ее представления о том, что «принято», что «хорошо и плохо», не слишком укладывались в житейские рамки.

 Мы сели на диван, глотнули мартини. Оно обладало каким-то удивительным вкусом – но я отогнал от себя эту мысль как не выдерживающую никакой критики. Самое обычное мартини. И сегодня это был напиток богов лишь потому, что рядом сидела самая красивая девушка, которую я мог себе представить. Невольно я задержался на ней взглядом. На Тине была темная водолазка, темные джинсы в обтяжку – это придавало ей совсем миниатюрный вид, хотя на самом-то деле невысокой ее не назовешь. Правую руку она положила себе на колено, глаза смотрели вдаль, в одну точку перед собой. Видимо, ощутив мой взгляд, она улыбнулась, продолжая смотреть вперед. Ее обостренное мироощущение порой ставило меня в тупик.

 На часах было 19:39. Зимой темнело рано, и, глядя в окно, создавалось впечатление, будто уже давно воцарилась глубокая ночь.

 Мы молчали. А музыка продолжала играть. Я опять наполнил бокалы, принес в качестве закуски шоколад, который она отвергла, что было мудрым в принципе решением – ибо невскрытая коробка у меня лежала не меньше полугода. Затем выпили еще. И еще. Бутылка опустела.

 Тина продолжала сидеть на диване, как ни в чем не бывало. Лишь блеск в глазах стал чуть более влажным.

– Послушай…

 Она повернула ко мне голову, встретившись глазами с моими. Музыка звучала не настолько громко, чтобы нельзя было разговаривать.

– Да?

– Ты мне так и не сказала…тогда, в самый первый раз. Почему ты написала мне? Откуда меня знаешь?

Она чуть нахмурилась. Прикусила губу.

– Тебе это обязательно все знать...сейчас?

– Ты обещала рассказать.

– Да. Я обещала.

 Внезапно ее рука легла поверх моей. Пальцы оказались холодными.

– Я все-все расскажу. Только не сейчас. Пожалуйста.

– Но…

 Слова повисли в воздухе. Она смотрела на меня, спокойно-выжидательно. И я кивнул. Что за дьявольщина…пусть сама решает, как ей больше нравится. И, быть может, ее молчание в самом деле имеет вескую причину. От этой мысли мне показалось, что в комнате стало как-то прохладней.

Музыка доиграла, и на нас обрушилась тишина.

– Теперь сыграй мне, пожалуйста, – попросила она, кивком головы указав на гитару.

 Почти все девушки, которых я приводил к себе домой до свадьбы, приходили в восторг от вида нескольких стоящих в ряд гитар и просили им что-нибудь поиграть. У Тины же это прозвучало почти как требование – а глядя в ее глаза, было ясно, что она представляет этот вечер только так. На меня внезапно снизошло понимание, что будет дальше. Такое могло быть только с ней. Я потянулся за гитарой.

 Мои вокальные данные были достаточно скромны, но для этой песни их хватало с запасом. Не знаю почему выбрал именно «Агату». Просто пришла в голову. Может быть, оттого, что есть песни, которые получаются в такие моменты как-то сами. Где бы ты их ни услышал впервые – в кинофильме, на концерте или в плеере друга, – они отложатся в самой глубине, чтобы родиться вновь из твоей сущности в правильный миг. Что ж, эта – была заучена не зря.

 Вот только – не помню, пел ли я ее Ирине?… Хоть раз.

 Почему-то мне казалось, что нет.

 Усевшись поудобнее, я коснулся струн.


«Между прошлым и новым заблудиться так просто…

Между прошлым и новым – непростые вопросы,

Непростые ответы. Я скитался безбрежно…»


 Она неотрывно смотрела на меня.


«Я искал тебя – где ты? Был мой мир безутешен.

Я ломал его стены, истребляя надежды…»


 Пальцы Тины провели по моим волосам, легко, играючи. Задержались в области затылка, опустились до шеи.


«Позови меня, небо. Удиви меня правдой.

Я, конечно, не первый, кто летал и кто падал...»


 Она на мгновение придвинулась ближе, я ощутил ее дыхание на своем лице.


«Ты как будто нарочно, ты со мною играешь,

Потому что все помнишь, потому что все знаешь...»


 Ее губы коснулись моей щеки, влажные и мягкие. Я непроизвольно вздрогнул, в голове на миг помутилось, но удалось не испортить игры неверной нотой. Хотя в глубине моего сознания необузданным зверем поднималась страсть…


«Я нашел все вопросы. Я нашел все ответы.

Все, любимая, просто – это ты мое лето...»


 Тина отодвинулась. Мое сердце стучало так, словно хотело проломить грудную клетку.


«Это ты – моя осень. Это ты – мои звезды.

Это ты рассказала, что бывает не поздно…»


 Она встала прямо передо мной. Медленно стянула через голову водолазку. На ней был черный лифчик, прикрывавший небольшую девичью грудь. Тонкая фигурка, нежная кожа, родинка на плече…


«Позови меня, небо. Удиви меня правдой…»


 Так же буднично Тина расстегнула застежки лифчика, и он скользнул к ее ногам.


«Позови меня, небо…»


 Я больше не мог играть. Она встала передо мной на колени, чуть выгнувшись. Гитара явно не скрывала степень моего желания. Пока Тина расстегивала мои джинсы, я только и успел, что не слишком бережно положить музыкальный инструмент на пол… Обиженно загудели струны. Затем ее язык обвился вокруг моего мужского естества, и я запрокинул голову к потолку, окунувшись в эйфорию ощущений.

 Она ласкала ритмично, не спеша, целиком отдаваясь этому процессу. Я посмотрел на нее. Глаза Тины были закрыты, волосы слегка встрепались.

 Одна рука лежала у меня на бедре, вторую она положила себе на грудь, поглаживая.

 Ее ласки становились быстрее, она плотнее обхватила губами мой пенис. Я ощутил, как внизу живота словно сворачивается тугой комок – минет вел меня к неизбежному финалу. Видимо, Тина тоже почувствовала это, так как отстранилась. Встала, освободилась от джинсов и трусиков. Я лихорадочно, словно подросток, избавился от собственной одежды. И уже ничем не прикрытые, мы сплелись телами в объятии. Ее грудь легла в мои ладони так, словно была только для этого и предназначена. Опустив ее на диван, я лег сверху и мы слились в одно целое.

 Она словно знала меня лучше, чем я сам. Нельзя сказать, чтобы в ее движениях чувствовалась большая опытность, но она дарила мне свое тело с головокружительным энтузиазмом. И мне не пришлось испытывать затруднений ни в чем – все происходило спонтанно, слаженно, лучше чем можно представить себе в самых смелых фантазиях. Под конец не было ни сил, ни желания сдерживаться. Я отдал ей всего себя без остатка.

 А потом, влажные и пресытившиеся, мы переводили дыхание, не размыкая объятий. Ее пальцы что–то чертили на моей спине.

 Уснули мы, кажется, одновременно. Проваливаясь в сон, я поймал себя на мысли, что происходящее ощущается нереальным. Слишком прекрасно. Чтобы быть правдой. Однако она никуда не исчезала, я чувствовал каждый сантиметр молодого упругого тела рядом с собой.

 Спокойной ночи, Тина. Love u.





ГЛАВА 12

 Меня разбудил робкий солнечный луч, прокравшийся на постель. Он был нежданным гостем – еще вчера снег падал густой пеленой, и улицы из-за него казались черно-белыми и неконтрастными. Теперь же я какое-то время, прищурившись, наблюдал за пляской света на одеяле. Перевел взгляд на окно – небо было изумительно голубым. До моего разума стали медленно доходить обрывки вчерашней ночи. Тины рядом не было.

 Привстав на кровати, я огляделся. Когда взгляд обрел требуемую степень фокусировки, стала видна разбросанная по полу вперемешку женская и мужская одежда. Значит, не ушла…и все это мне не пригрезилось. Прежде чем отправиться на поиски Тины по квартире, я откинулся на подушку и несколько минут смаковал вчерашнее во всех подробностях. Меня «накрыло» полнотой ощущений и неожиданных чувств. Так хорошо не было…давно. Или даже очень давно. А может, и вовсе никогда такого не случалось.

 Вспоминая ее губы, руки и изгибы тела, я ощутил, как эрекция не заставила себя ждать. Не помешало бы отвлечься… С некоторой ленцой я встал с кровати, натянул джинсы, чтобы скрыть чрезмерную откровенность желаний, и вышел из комнаты.

 Тина оказалась на кухне – почти раздетая, за исключением нижнего белья, она сидела на табурете и с ленцой листала книгу. Рядом стояла бутылка пива из моих запасов, уже наполовину пустая. Когда я вошел, она бросила на меня беглый, будто бы пустой взгляд, и вернулась к книге. Нимало не задетый ее пассивным поведением – утром оно часто было присуще и мне, – я проследовал к холодильнику и взял оттуда вторую бутылку. Последнюю. Пиво с утра, значит пиво.

 Так мы и сидели не меньше двадцати минут.

 Молчали, изредка переглядывались, когда она отрывалась от чтения и делала глоток. Я перехватывал ее взгляд и словно бы ловил его в фокус своего. Задержавшись на миг, каждый возвращался к своему занятию. Впрочем, признаться, я не делал вообще ничего. Да и не был как-то намерен.

 В конце концов она закрыла книгу, отодвинула ее на противоположный край стола. Уставилась на меня. Тишина не прерывалась.

 Наверное, следовало бы что-то ей сказать, какую-либо банальную нежность. Напомнить Тине о вчерашнем – намеком, вскользь. Или спросить, выспалась ли она? А может быть, просто овладеть ей прямо на кухонном столе? В общем, что-то сделать. Пиво кончилось, а разговор так и не начался.

 Как-то так. Утро, тишина.

 Все нормально.

 Тина хмыкнула и сменила положение тела, скользнув локтями по столу в моем направлении. При этом подбородком она опиралась на кисти рук, что в итоге придало ей сидяче-полулежачее положение.

– Доброе утро.

– Доброе, – я подумал, что бы можно было добавить к столь запоздалому обмену приветствиями, и не нашел ничего лучше, кроме как спросить:

– Ты как, ничего?

 Она фыркнула:

– Ага. Высший класс. Есть не хочешь?

– Нет. Вообще не хочу.

– Понимаю…меня по утрам почему-то слегка мутит, когда за еду принимаюсь. Организм такой. Поэтому завтрак обычно пропускается. А потом до обеда хожу и все жалею, что не поела.

 Я кивнул:

– Да, бывает. Ну, здесь ты можешь всегда подходить к холодильнику, не дожидаясь обеда.

– Вот как… – внезапно на ее лице появилось выражение, которое я бы назвал не то тревожным, не то озадаченным. – Я так понимаю, это приглашение.

 Ее рука опустилась на стол, и пальцы побарабанили по поверхности.

– Ты хочешь, чтобы я осталась?

– Да.

– Тогда я останусь.

 Мы уставились друг на друга долгим, изучающим взглядом. Потом я поцеловал ее. Пусть это будет полнейшим безумием. Но оно того стоит.

 Так и началась наша совместная жизнь.





ГЛАВА 13

 Шли дни.

 Когда тем холодным вечером она зашла на кухню, я как раз готовил в духовке картофель с сыром. Ничего сложного, простой и достаточно быстрый рецепт. Буквально за несколько дней мне довелось убедиться на паре наглядных примеров, что кулинар из Тины достаточно средний. Поэтому периодически я сам вставал за плиту. Сегодня был как раз такой вечер – озабоченный ужином, я наклонился над духовкой и смотрел, как тертый сыр начинает понемногу плавиться.

 Должен сказать, мне даже нравилось происходящее. Не будь здесь Тины, со стопроцентной вероятностью сегодня ограничился бы размороженными полуфабрикатами. Что же происходит?… Впрочем, ладно.

 Она встала у подоконника, лицом к комнате. На ней была простая домашняя водолазка, которая, тем не менее, удивительно ей шла. Тина улыбалась краем рта, глаза ее слегка блестели. Вид у нее был очаровательный.

– Вижу, готовка – твое призвание.

– Да не сказал бы. Обычно не утруждаю себя ничем подобным. – я открыл дверцу духовки и ножом проверил готовность блюда. Нет, пожалуй, было еще рано.

– Тем не менее, выглядит и пахнет хорошо.

– Это да…

 В четыре руки мы быстро расставили столовые приборы, открыли по бутылке пива из холодильника. Тем временем картофель пропекся до нужной кондиции, и мы сели ужинать.

– Мне кажется, или ты чем-то…слегка взбудоражена?

– Ну, это ты сильно выразился. Лучше сказать «заинтригована».

– Вот как?

– Да, наверное. Слегка. Слушай, действительно вкусно!

 Я кивнул: и в самом деле. Какое-то время мы без слов жевали. Потом я складировал опустевшие тарелки в раковину.

– Оставь…я вымою.

– Ладно.

 Сел обратно на табурет. Тина подмигнула мне:

– Мне бы так готовить, да не получается.

– Да брось… Ты и получше можешь, если захочешь.

 Она глотнула пива.

– Может быть. Ладно… Тебя что-то интересует?

– Ага. Не отказался бы узнать, о чем ты сейчас думала.

– Ерунда там, просто забавно вышло. Написал мне тут на страничку один…поэт.

– Мм?

– Хотел, чтобы я на его творения подписалась. Пиарит себя по социальным сетям.

 Я пожал плечами.

– Ну, это многие делают, подумаешь. И что?

– Стихи у него отвратительные, вот что. Он же процитировал…там про политику, про грехи общества.

– Покажешь?

– Да нет, дорогой. Не стоят они того, чтобы их кому-то показывали.

– И что ты ему ответила?

 Тина засмеялась. Отставила бутылку, облокотилась на стол.

– О, мне почему-то вдруг захотелось высказать свое мнение. Наверное, лучше бы этого не делала. Чужая точка зрения – наименьшая ценность на свете. Но видимо, я не до конца привыкла к этому факту… И написала в ответ, что стихосложение у него хромает на обе ноги, а тема и речевые штампы ужасно банальные.

– Он обиделся, наверное.

– Ответил, что не считает соблюдение рифмы и размера чем-то очень важным в стихах, а тема, на его взгляд, отнюдь не банальна.

– Как интересно.

– Да…он даже стал мне немного любопытен.

– Почему?

– Да так. Интересуюсь такими самоуверенными, наверное.

– Тогда я завидую самоуверенным людям.

 Она улыбнулась, наклонилась вперед и провела указательным пальцем по моему подбородку. Я ощутил, как по спине побежали мурашки.

– Не надо им завидовать. Так вот, его фраза была воспринята мной как личный вызов. Решила немного позанудствовать.

– И как?

– Я ему ответила: когда люди говорят, что не считают нормы стихосложения чем-то значимым, мне представляется, как хирурги столь же фривольно относятся к стерилизации инструментов.

– Хм. Верно, но…

– Да, да. – Тина кивнула. – Мне возразили, что хирургия и поэзия – ремесла абсолютно несравнимые. Ну…он мог бы с легкостью меня отбрить, но вместо того, чтобы развивать мысль, ее сам же и испортил.

– Испортил? Каким образом?

– Представляешь, написал: «Это революция. Искусство надо понимать, не равняя его с прозаичными понятиями. Если интересно, почитайте Маяковского, у него есть любопытная статья о том, как делать стихи. Тогда, я полагаю, для Вас многое прояснится».

– Разве он слил этим ответом беседу?

– Коне-е-чно. – протянула Тина с какой-то брезгливостью. – Сам подумай… Аналогию можно подвести подо все – раз уж годится писать стихи как душе угодно, то и сравнивать можно с тем, что мне нравится. И вообще, давайте выйдем на улицы с манифестами – «бездарность как новая грань искусства»? Нет, ну иногда с помощью должного пиара это действительно удается обозначить искусством. Но отделять злаки от плевел все же стоит!

– Ну, если человек ощущает себя зрелым злаком, зачем ему мешать.

– Да пусть так. Я же не могу ему запретить. Честно скажу – дальнейший диспут с ним мне был просто неинтересен. Если точить клинок интеллекта о каждого непризнанного гения, можно и вовсе оружие затупить. Переизбыток вольных талантов – болезнь культуры нашего общества.

 …не знаю почему, но в этот момент мне вспомнился Мишель. Я чуть не засмеялся, но отогнал от себя его образ и спросил:

– И чем у вас в конечном итоге закончилось?

– Да ничем, я просто написала ему то, что посчитала важным.

 Тина выпрямилась и продекламировала:

«Вы говорите – революция. Это прекрасное слово. Не очерняйте его. Не низводите до уровня скверных стихов».

– Браво! А он?

– Удалился из френд-списка. Мне кажется, это было лучшее его решение.

– Ага.

 Мы допили пиво и пошли заниматься любовью. И для нас это тоже оказалось лучшим решением.


***


 Позже, когда она свернулась на моей груди, я не удержался от того, чтобы не высказать вслух мысль, которая вертелась на языке после нашего разговора:

– Тина.

– Мм?

– Мне интересно одно. Извини, что продолжаю тему.

– Ничего. Говори.

 Тина пробормотала это сонным голосом. Я ее не винил – сил недавно мы потратили немало. Ладно, раз уж начал…

– Любопытно просто. Неужели никто из тех, кто в потугах рожает новые формы искусства по малогабаритным кухонькам московских бетонных коробок, не может позволить себе минимум объективной самокритики? Что-то много нынче «революций» самого разного толка.

 Она равнодушно хмыкнула:

– Оппозиционеры нынче в силе. Что в политике, что в искусстве.

 Продолжая лежать, Тина поправила упавшие ей на лицо волосы.

– Но не люблю я тех, кто сливает протест своей бездарностью или пустословием. Неважно, какого рода эти протесты. Когда губят то, под чьи манифесты же сами и встают – это печально.

 Да, с этим сложно было не согласиться. Я протянул руку и накрыл ее одеялом получше – все-таки зима, а наши тела начинали понемногу остывать от бурного соития. Разговор, однако, на этом еще не завершился:

– Слова «оппозиция» и «революция» – сейчас это самый яркий тренд на страницах газет и в интернете, – говоря это, Тина как будто несколько даже оживилась, – И в искусстве это тоже тренд. Вседозволенность в нем захватывает сердца. Особенно у тех, кто очень молод.

– Интересно… А как отделять будем плохое от хорошего, если творческая революция, объявленная молодыми волчатами, разрешает все считать шедеврами? Скатимся в созидательную анархию? Этак убьем все созидание на корню.

– Постмодернистский дискурс отменил все хорошее и плохое. Будем ждать его заката и появления чего-то другого на осколках им же провозглашенной эпохи перемен.

Я воспротивился:

– Ты серьезно вписываешь в определение «постмодернистский дискурс» ту мелкую и дикую поросль, которая искренне считает себя поэтами, писателями и художниками?

– Да нет, наверное. Не серьезно. Давай уже спать, дорогой. Ни к чему начинать такие темы сейчас, правда?

– Пожалуй…

– Вот и хорошо. Забудь. Хорошую революцию все равно делать не им. Но и не нам. Спи.

 И я действительно погрузился в сон.





ГЛАВА 14

 Если говорить совсем уж коротко и по существу…

 Нынешняя жизнь наполнена мейнстримом. Он повсюду в таком количестве, что хочется закрыть глаза и уши. Его характерной чертой являются сами носители/поклонники – они громко заявляют, что их мейнстрим самый что ни на есть true and progressive . Что они-то «в теме», и миру явлено якобы некое откровение.

 Уже только за это я не люблю само понятие мейнстрима.


(…)


 Сходили с Тиной на вечерний сеанс в кино. Фильм – очередной пример, что грамотный маркетинг способен подать в красивой обертке даже пустышку, были бы деньги. Если бы я шел один, то непременно пожалел бы о потраченном времени. А так – не времени жаль, а того, что мы внесли свой финансовый вклад в столь негодное творение. Всё-таки кормящихся штампами паразитов от режиссуры – слишком много. А недостатки сценариев уже традиционно латаются графикой и кичливой рекламой.

 У меня легкий приступ хандры, не иначе.


(…)


 Неожиданное событие случилось на днях.

 Лицом к лицу столкнулся с бывшим вузовским однокашником, выходя из дверей супермаркета. Идущий навстречу мужчина дернул плечом, пропуская меня, я бросил на него беглый взгляд – и понял, что передо мной Женя! На его лице мелькнул встречный проблеск узнавания. Однако, у меня не появилось чувства, что он был особенно рад встрече.

 Мы разговорились. Разные пустяки, банальные вопросы. Ни о чем – и обо всем. Обменялись контактами. Сомневаюсь, что будем поддерживать общение… Люди редко сходятся вновь, если разошлись однажды без ссор и причин, по доброй воле. Немного странно, конечно, но бывает и так.

 Иногда доводится сталкиваться с прошлым. Будь это в моих силах – я бы его избегал при всякой возможности.


(…)


 Внезапно вспомнился рассказ Тины о ее беседе с поэтом. Подумал о своей группе… Интересно, мы музыку так же делаем, как он – стихи? Мнений разных хватает. Но даже если признать, что и мы – такая же обыденная серость, то как тогда быть?

 Если перестать по идеалистическим соображениям писать музыку, которую можно счесть посредственной, станет ли это изменой по отношению к данной музыке, или нет? Ведь кому-то мы нравимся – значит, будет налицо факт измены?

 А еще нам самим нравится наше общее дело.

 Похоже, я хочу успокоить свою совесть. Никому не хочется быть чем-то меньшим, чем он сам изображает себя на холстах своего разума. Даже если в глубине души знаешь, что так и есть.


(…)


 Кот уехал на все выходные. Куда – так и не сказал. Будь это кто-то иной, я бы решил, что речь идёт о женщине. Но в случае с Андреем такое предположение кажется сомнительным. Он не подходит для ролей в таких пьесах. Или я просто не знаю о Коте чего-то важного.


(…)


 Что-что, а звонок Женьки стал для меня полнейшей неожиданностью. Трудно было предположить, что он вообще выйдет на связь, не говоря уже о том, чтобы позвать к себе домой. Договорились о встрече на вечер субботы.


***


– Я всегда думал, что не боюсь ничего. И что никакая сила не заставит меня отступить.

 Женя (глядя на его солидный и холеный вид, меня так и подмывало сказать – Евгений Владимирович) небрежно наколол на вилку солидный ломтик карбонада и, откусив кусок, начал с силой жевать. Сосредоточенно-мрачное выражение никак не сходило с его лица.

 Мы сидели у него уже около трех часов. Сначала разговор протекал как обычно, без примечательных поворотов. Ну, встретились двое бывших студентов-одногруппников, с кем не бывает.

 Затем грань, за которой начинается доверие, оказалась в какой-то момент пройденной. И очевидно, пришла пора душевных излияний. А всё виски... У Жени оно было отменное.

– Да…я так думал, – он запустил свою огромную пятерню в короткий ежик волос и крепко задумался о чем-то, понятном только ему одному. – Но я ошибался.

– Ладно, – говорю я ему. – Что заставило тебя так считать?

 В самом деле, не читать ведь Женьке нотацию про опасный переизбыток уверенности в себе. Эта особенность была присуща ему еще с тех пор, когда мы учились вместе.

 Женя всегда полагал, что все вокруг ему должны что-либо. Он был обаятельным человеком и надежным товарищем – в пределах установленных им рамок. Там, где они заканчивались и начиналось его непомерно раздутое «Я», он бывал невыносим.

– Случайно это вышло, года полтора назад. Вечером возвращался с работы, не пешком конечно. Уставший был, задумался. Ну и подрезал по неосторожности типа одного. Что там у него за машина была, я так и не запомнил…только лицо врезалось в память.

– И что?

– Ну, тот взбесился. То ли дерганый такой попался, то ли просто нервы на пределе у парня были в тот день. Короче, догнал, стекло опустил, орать начал. Я соображаю, что вроде как перед ним виноват, но…сам понимаешь.

 Я покивал головой с серьезным видом. Да, Женьке была свойственна импульсивность.

– Ну, ясен хрен, я в долгу не остался. Крикнул ему пару ласковых в ответ. А он газует, перестраивается передо мной и – по тормозам. Блокировал, значит. Я сам оттормозился. Ну, думаю, ты сейчас у меня получишь… Гляжу, этот тип как раз уже из машины выходит, дверью хлопает, кулаки сжимает. Время вечернее, дорога мимо промзоны идет, никого вокруг нету. Вылезаю из машины…

 Женя остановился, с таким же хмурым выражением лица съел еще несколько ломтей нарезки, тяжело вздохнул и только потом продолжил:

– Ну, он в крик и мат опять ударился, наскакивать начал. Я ему в ответ все вернул, сполна. Знаешь, как оно бывает. Вроде все мы нормальные люди, а как за руль садимся – тестостерон зашкаливает…

– Знаю. Ты продолжай.

 Я подлил ему виски, затем подумал – а не много ли мне на сегодня? – и, дав себе вольную, наполнил свой стакан тоже.

– И как-то он мне в грудь заехал, я обозлился – ну и в ответ пихнул так, что парень чуть на асфальт не грохнулся. Всё, понимаю, драки не миновать. Замахиваюсь – и тут до меня доходит, что не смогу…

– То есть? Ударить не сможешь?

– Ну да. Представь, я в жизни никогда ни с кем толком ни разу не дрался, – на щеке Женьки вздулся желвак, – всегда мне уступали. Я был выше и крепче других с детства, привык к командному тону. Со мной на конфликт не нарывались – ни друзья, ни шпана уличная, ни сослуживцы. Вообще не было такого. И потому-то я схлопотал в тот день по полной программе.

 Он мрачнел все сильнее, буквально на глазах, даже казался опасным…но внезапно я ощутил, насколько это не соответствует истине.

– Ты же не хочешь сказать, что силы не хватило, – осторожно говорю ему. Он мотнул головой, словно отгоняя назойливое насекомое:

– Да какое там… Силы-то у меня всегда хватало. Но вот посмотрел я на этого парня, и понял, что не могу нанести удар. Как так – бить человека в лицо, чтоб кожа лопалась, зубы крошились…или под дых, или еще куда… Я не просто этого не умею, а вообще – просто физически не смог бы сделать. Оказалось, для драки я никак не приспособлен … Какого-то стержня внутри не нашлось в тот момент, когда очень надо.

 Мне было сложно поверить в это, глядя на сильного, высокого, обычно такого уверенного человека, одетого в хороший костюм. Но судя по всему, Женька отнюдь не привирал.

– А он меня… – Женя показал на свою переносицу, и я обратил внимание на то, что ее явно ломали. – Видишь? Он-то такими вопросами явно не задавался. Помял мне тогда морду знатно. Потом сел в свою тачку и укатил. А я остался…со своим страхом наедине.

– Страхом?

– Да, тогда-то я и научился бояться собственной слабости. Знаешь что? Завидую гибким людям. Они всегда могут…ну как-то…приспособиться, что ли, после поражения. Найти другие пути, успокоить себя, и всё такое. А я вот осознал поражение – и точка. Живу теперь, понимая: если случится вдруг чего – не смогу защитить себя и то, что мне дорого. Вот так. Нет, честно. Страхи свои побеждать не умею – у меня их просто не было раньше. А теперь есть.

 В глубине его глаз я сумел прочитать затравленное выражение.

– Не гибкий я, – пробормотал Женя, глядя куда-то на скатерть. – Случись что, пойду ко дну. И не выплыву.


***


 Понемногу стало очевидным то, что встреча наша не слишком задалась. И очень скоро мы ее прервали. Но к Женьке я теперь стал относиться гораздо сердечнее.

 Даже если больше мы не увидимся – мне было жаль его наперед.





ГЛАВА 15

 Когда подошло время очередной репетиции группы, я вспомнил, что мне нужны идеи для новых песен. И в поисках вдохновения не нашел ничего лучше, чем завести об этом разговор с нашим басистом.
 Тот слушал с хмурым видом, сосредоточенно отстраиваясь перед игрой. В какой-то момент до меня дошло, что у парня просто паршивое настроение, и я закончил заведомо бесполезную беседу. Внезапно он вздохнул и исподлобья посмотрел на меня:

– Идей, говоришь, тебе не хватает. У меня дома знаешь, сколько таких ходячих идей на моей шее устроилось? Бери - не хочу. 

 Я понял, что у него явные домашние проблемы, и хотел было миролюбиво сменить тему разговора, но он махнул рукой:

- Короче, вот тебе быль – когда-то, в далекие времена, не было ни скрипок, ни флейт. Даже гитар не было. Ни одной твоей любимой электрогитары. Даже самой паршивой. Ну как, представить себе такое можешь?

– Могу, в принципе. Что, даже бубнов не было, колотушек всяких?

– Вообще ничего, только Великий Музыкант, у которого был Великий Инструмент, на котором он порождал Вселенскую Гармонию. Вот так.

 Я попробовал это вообразить и был захвачен зрелищем какого-то исполинского контрабаса с клавишами, уходящего могучим грифом в облака. Некто в хламиде, с умным бородатым лицом, медленно играл непередаваемую мелодию. С трудом отвлекшись от замечательной картины, я стал слушать соратника по группе дальше.

– …и все жили хорошо, не надо было заботиться ни о чем. Ели кокосы с бананами, никому ничего не были должны и в музыке самостоятельно не извращались. Великий Инструмент играл, и прекрасней этого ничего не было, да тебе даже во сне такое не представить.

 Остальные музыканты не вмешивались в нашу беседу. Ударник как всегда, немного опаздывал, вокалист и второй гитарист, коротая время в ожидании, говорили в углу о чем-то своем с владельцем репетиционной базы. Это был невысокий крепыш с бородкой клинышком, в которой уже посверкивали серебристые нити. Одевался он всегда в чудовищно потертый балахон с Металликой, и, по моему глубокому убеждению, даже ночью его не снимал...

– Ладно, а потом что случилось с Великим Инструментом твоим? И вообще, ты к чему мне это рассказываешь? Я тебя спрашивал о…

– А потом пришла женщина и полезла туда любопытными руками, понял? – рыкнул он и отложил свой бас в сторону. – Вот и все дела.

 Я вздохнул и пошел к своему гитарному усилителю. У нашего басиста была жена и двое детей. С ними в одной квартире жила его старая и сварливая мать, а на семье висел кредит за машину, в полном соответствии с концепцией Кота о жизни взаймы.


***


 После репетиции из головы никак не шел образ рассыпающегося Великого Инструмента; контрабасноклавишный монстр, издавая жалобные протяжные звуки, распадался на скрипки, флейты, гитары всех разновидностей, тромбоны и лютни, люди хватали их и немедленно начинали пытаться играть. Великий Музыкант смотрел на это опустив голову, с глубокой скорбью, затаившейся в морщинах лица и выражении добрых глаз.

 В украшенном новогодней мишурой супермаркете, мимо которого я не спеша проходил, звучала фанерная поп-музыка. Что-то донельзя простенькое голосили девочки на вокале.

 Да…теперь, наверное, будет только хуже.

 Кот наверняка нашел бы в подобной теории нечто близкое какому-нибудь философскому учению.

 Как ни крути, а сделанного не поправишь. Сегодня надо снова зайти в паб, решил я. Выпить за грехопадение человечества.


***


 Позвонив Коту, я предложил ему встречу около восьми часов вечера. Тот не был занят и с видимым удовольствием поддержал идею. Долго задерживаться я не собирался – завтра нужно было выходить на работу, подошла моя смена. Однако пропустить стаканчик все же хотелось. В глубине души я понадеялся, что это желание не превратит меня со временем в подобие собственного соседа по лестничной клетке. Кстати, кто-нибудь наверняка же задумывался над словосочетанием «лестничная клетка»? От хорошей жизни ни одно место в доме «клеткой» не назовут.

 До восьми было еще много времени. Мы лежали с Тиной в постели. Чуть повернув голову, я любовался ее плечами, небольшими холмиками грудей и плоским животом. Она была худа, выглядела телом даже младше своих лет. На бедрах отчетливо были видны холмики тазовых костей, а на животе слегка выделялись кубики верхнего пресса, и все это смотрелось не спортивной, а подростково-угловатой худобой.

– Почему ты никак не расслабишься до конца? – спросила она с легкой улыбкой.

 Я повернулся к ней всем телом.

– Как это – «не расслаблюсь»? Вроде не напряжен.

– Ну нет. Ты даже сейчас – комок из рассуждений. Лежишь, а в голове крутятся какие-то мысли. Видно же. Вот о чем ты сейчас думал?

– О тебе. Очевидно, кажется.

– Если бы ты только обо мне думал, у тебя глаза бы не напоминали старый чердак, забитый под завязку не пойми чем.

 Мне захотелось обидеться, но не получилось. Скорее, стало интересно.

– Не думал, что можно так сказать про глаза.

– Можно, конечно. Хочешь, я тебе скажу, в чем корень твоих трудностей?

-Попробуй...

 Тина перекатилась на живот, поближе, коснувшись щекой моего плеча.

– Ты слишком часто ищешь смысл в таких вещах, где этого можно и не делать. Почти всегда стараешься думать о чем-то заумном – чтобы непременно разобраться, докопаться до сути и первопричины.

– Не сказал бы, вроде... Но что в этом плохого, не пойму?

 Она высунула кончик языка и не спеша провела им по мне, от плеча к ключице. Было немного холодно и щекотно.

– Такой солоноватый вкус, мужской. Хорошо потрудился… Мне понравилось. Ах, да, мы же о другом говорим. Я попробую объяснить, ты понять постарайся, ладно?

 Я кивнул, выжидательно глядя на нее. Тина устроилась поудобнее, тесно прижавшись ко мне.

– Знаешь… Есть такие люди, которые постоянно носят в голове какой-либо груз и не дают себе возможности его сбросить хоть на время. Они чего-то не до конца осознают, все время ищут ответы на сто тысяч самых разных «зачем» и «почему». Ты расслабься. О куче мусора, происходящего вокруг, не нужно думать постоянно. Тогда многие вещи сами решаются.

 Тина помолчала, затем продолжила:

– Не подумай, что я тебя упрекаю. Но понять тебе бы стоило: если немного отвлечешься от вечных тем и сложносоставных мыслей, то не деградируешь. С тебя не убудет. Слишком много вопросов задавать жизни…это неприлично. Все равно что навязчиво приставать к девушке. Вот ты думаешь о сложных материях – но зачем приносишь весь этот груз в постель, когда я рядом, с тобой? Здесь и сейчас.

 Я не знал, что именно следует на это сказать. Мне нравилось слушать интонации голоса Тины, его мягкий тембр. Чуть сменив позу, я приобнял ее за плечо. То, что она говорила, звучало, пожалуй, здраво.

 Только представь, говорила Тина, как по-разному можно воспринимать самую банальную ситуацию. Ну вроде как, если каждое утро мы будем есть бутерброды, а потом я вдруг сделаю нам яичницу. Ты – станешь думать, искать подвох. Почему это я вдруг приготовила именно яичницу, что делает ее такой вкусной и будет ли теперь она каждый день на завтрак. И даже вкуса настоящего толком не прочувствуешь. Тогда как я буду просто есть и радоваться. В этой беспечности есть своя глубина. Ты должен научиться снова наслаждаться тем, что есть у тебя, и что тебя окружает.

 После ее монолога мы некоторое время лежали молча. Потом ее рука скользнула ко мне под одеяло и начала нежно поглаживать. Естественно, эрекция не заставила себя долго ждать.

– Немного отвлечемся?… – мурлыкнула она и легла на меня сверху. В принципе, до встречи с Котом у меня было еще довольно много времени…и какая разница, сколько? Я перестал думать обо всем лишнем и отдался течению.





ГЛАВА 16

– Не понимаю я, как ты это ешь. Жизнь мужская – от сиськи до сосиски, так что ли?

 Сказав это, Кот сделал глоток пива, чуть задержал его во рту. Подумал, кивнул самому себе и проглотил. Даже пиво он не мог пить, не продегустировав на вкусовые соответствия. И никогда не покупал такое, чья цена не дотягивала до его внутренних «рамок приличия».

– Ну, сосиски ведь не навсегда, – прожевав, ответил я ему.

– Сиськи тоже. И это, наверное, куда печальней.

 Со вздохом Кот отставил бокал и, запрокинув голову на отведенные назад, сцепленные в замок руки, стал смотреть на потолочные перекладины из темного грубого дерева. Место было и в самом деле примечательное.

– И все-таки то, как ты питаешься – зло. Сплошной фаст-фуд.

– Если фаст-фуд – зло, то я не уверен, что хочу быть на стороне добра.

– Отвертелся…

 В этот паб мы с ним ходили уже восьмой год. Я, как известно, за эти годы успел жениться и развестись, похоронить двоих приятелей: Реджи – сгинул в автокатастрофе, а второй, с которым жили когда-то по соседству – замерз по пьяни у себя на даче зимой. Я успел сменить работу и обзавестись новыми привычками, бросал музыку и возвращался к ней. А паб был все тот же. Само время было над ним практически не властно. Менялся иногда обслуживающий персонал, но ремонта, способного изменить дух заведения, не делали ни разу. И здешний пунш, сколько нами ни дегустировались напитки других баров, оставался вне конкуренции, прекрасно подходя для холодной зимы.

 Здесь не было круглых столиков, а отделка не претендовала на изящество – что в моих глазах являлось несомненным плюсом этого заведения. Публика не слишком часто сюда наведывалась после десяти вечера, и мы с Андреем могли чувствовать себя абсолютно комфортно в просторном, стилизованном под старину помещении с низким потолком. К тому же, здешняя музыка не раздражала слуха ни моего, ни Кота.

– Знаешь, а я ведь никогда не женюсь, – сказал Кот.

 Я бросил на него беглый взгляд. В полутемном (из-за скудного освещения и местонахождения в подвале) помещении вполне отчетливо вдруг проступили черты черной кошачьей морды, ухоженной, но с драным ухом и белым пятном на переносице. Серые с синевой глаза смотрели в никуда. Я моргнул – и наваждение развеялось. Кот был просто человеком – завсегдатаем бара, любителем выпить, поклонником Ричи Блэкмора и моим другом.

 Закурив шестую за день сигарету, я ответил:

– Какие еще твои годы. Ты ведь помладше меня будешь? Все еще измениться может.

– Да нет… Не в возрасте дело.

– А в чем?

– Терять не хочется то, что есть. Вот этот паб, например. Ты когда женат был – часто мог себе позволить просто придти в любой момент сюда, пить на все деньги в кошельке, курить и думать о своем? То-то.

– Ты в то время приходил сюда один, Кот. Верно?

– Да. Только знаешь, паршиво без тебя было. Хорошо, что ты развелся. Для меня хорошо. Пить одному можно не чаще двух раз в неделю – тогда это называется эстетством философией жизни. А когда постоянно так – это уже одиночество и ненужность миру.

– Продолжай рассуждать в том же духе, и сможешь писать роман.

 Кот не ответил и, подозвав официанта, попросил принести еще пива. Его принесли моментально – за столько лет мы стали тут посетителями номер один. А Кота здесь и вовсе чуть ли не боготворили.

 Вне паба его мало кто любил. И практически никто им не интересовался. Кот платил миру такой же взаимностью – окружающее его не касалось. И поэтому он был крайне одинокой личностью, если смотреть с позиции случайных людей. Сам он себя одиноким не считал. У него был я, была выпивка. И любимая коллекция настенных часов.

 Всякий раз, когда я приходил домой к Андрею, мои глаза и чувства неизменно оказывались в состоянии легкого шока – за много лет до сих пор не сумел привыкнуть к зрелищу огромного количества часов, мертвыми телами застывших на стенах. Самой разной формы, размеров, из различных стран и отечественные, современные и старые, дорогие и дешевые – все они собрались дома у Кота. И не ходили. Только стрелки стояли у всех по-разному. Я не помню, чтобы дома у него хотя бы одни часы работали хоть раз.

– Их неподвижность напоминает мне о смысле того времени, которое идет. И уменьшает зависимость от него... – однажды сказал мне Кот.

 Допив пиво и покончив с едой, мы расплатились по счету и вышли из дверей паба в московскую зиму.


***


 Вернувшись домой, я стянул с себя пропахшую сигаретным дымом и московскими улицами водолазку, отправил ее в недра стиральной машины и прошел на кухню. Достав из холодильника запотевшую бутылку пива и упаковку копченого сыра, примостился на табурете. Наполнил до краев бокал, устроился поудобнее, насколько это было возможно. Дом. Пусть Москва, пусть Марьино, но дом остается таковым. Его необязательно любить, но считаться с ним – приходится. Даже если в подъезде пахнет кошками, а лестничные пролеты усеяны бутылками, обертками и использованными презервативами – атрибутами тех зданий в спальных районах, где жильцы поскупились на консьержек. Хотя…еще десять лет назад я сам щедро оставлял бычки и бутылки даже в таких домах, где на входе дежурили суровые пенсионерки с фиалками на смотровых окошках. Вряд ли с тех пор нравы сильно изменились.

 Дверь в комнату была закрыта, щель под ней не подсвечивалась – Тина давно спала. Она не любила ночь. Не потому, что была «жаворонком» – просто к наступлению ночи ей овладевало странное беспокойство, сходное с тем, которое охватывает животных накануне землетрясения. Об этом она мне рассказывала в первую же нашу переписку. Со временем Тина приучила себя ложиться спать не позже одиннадцати вечера. Допив пиво, я осторожно прошел в спальню и, раздевшись, лег рядом с ней.

 Ее спина была открытой – одеяло сползло чуть ниже груди – и слегка отдавала холодом. Поправив постель, я осторожно положил руку на бедро Тины и коснулся носом ее шеи. Завитки волос приятно щекотали лицо… Но видимо, мое дыхание ее потревожило – она отодвинулась, во сне пробормотав что-то невнятное. Тогда я лег на спину, закинув руки за голову, и стал смотреть в темный потолок. Тина спала.

 Редкие сполохи фар проезжавших где-то внизу автомобилей старательно проецировались окном на потолок. Один, два. Один. Один, два. И снова темнота.

 Я не мог понять одного – почему все-таки Тина до сих пор здесь. Что я знал про нее?

 Про других женщин – своих и чужих – я мог бы рассказать, наверное, немало. Если бы мне этого захотелось. Да, я не слишком хорошо с ними ладил, но все же рассказать было что.

 Она же к ним не относилась. Никто из них не станет делать то, что делала Тина с собой и своей реальностью. В сущности, нормальная женщина – обреченное создание. Рассчитанное на обреченного мужчину.

 У нормального мужчины, который связал свою жизнь с нормальной женщиной, обязательно со временем должен появиться живот. Он отнюдь не обязан знать, где лежат его носки. И упаси Боже, если у него нет автомобиля и он не имеет вредных привычек. Чтобы ужиться с обычной, правильной женщиной, мужчина свято должен соблюдать все эти нехитрые правила. И не роптать. Не мечтать о несбыточном.

 А если он не хочет этого?

 Я смотрел в потолок.

 Отношения между мужчиной и женщиной – список укоренившихся гендерных стереотипов. Но когда хочется выйти за их грань, теряешь связь с реальностью. А выйти захочется обязательно. В детстве меня удивляло, когда знакомая и казавшаяся неискоренимо прочной семья, живущая по соседству, внезапно распалась. Теперь вспоминаю – и мне нечего сказать. Сам я ушел раньше, не затягивая до того, как неизбежный выбор нависнет неотвратимым дамокловым мечом.

 Семья. Дети. Уют и комфорт домашнего очага.

 На самом деле, мужчина сталкивается с бегом в никуда. Поддается этому и бежит. Бежит, бежит. Спотыкается, задумывается.

 В браке заключается договор, как ни крути. Все чувства, на основании которых совершается свадьба и строится семейная жизнь – словно большая папка с документами, определяющими права и обязанности. Все расписано как по нотам. Даже если мы не до конца понимаем этого. Принц на белом коне и спящая красавица… Хочется верить в то, что ты принц, правда? Даже если «мерседес» не белый, даже если его вообще нет. И если принцесса не такая красивая, как в мультфильмах Диснея – ничего страшного. Вы вроде как нашли друг друга.

 Будто песок в часах, незаметно и мимолетно текут дни и годы. Принц обзаводится мамоном, растягивающим домашнюю майку, перестает брить подмышки и забывает о физкультурных нормативах, когда подтягивался на турнике лучше всех в классе. Он перестанет стесняться представать в семейных трусах перед принцессой и бреется уже не столь тщательно, как перед свиданиями с ней когда-то. Может, и вообще не бреется до тех пор, пока это позволяет «дресс-код» его работы.

 Время не щадит принца. Но не только старость – причина разрушения сказочного облика. Дом, рутина, а главное – погасший огонь в глазах принцессы, – вот что его убило. На самом деле, его спящая красавица не проснулась – она заснула после свадьбы, ведь она получила гарантию в виде штампа в паспорте, ребенка и кухонных будней. Она привязала его к себе узами любви – и уснула сама. Увяли смущенные и пылкие улыбки, убраны в шкаф будоражащие воображение наряды. Война с целлюлитом закончена по причине отсутствия необходимости. Оригинальные блюда – только по праздникам (да еще не факт, ибо все может свестись к обыкновенному оливье). И ко всему прочему, совершенно асексуальный халат в цветочек. Наш принц, глядя на это, пропадает сам, тает понемногу, теряя собственные идеалы. Он кое-как сохраняется только на старых фотокарточках в семейном альбоме. Но любая фотография – только прощальный привет из прошлого.

 Мужчина – хищник. Он должен всегда ощущать себя в тонусе, пока хватает его сил и здоровья. И женщина – великая, самая мотивирующая для него сила. Любовь к женщине может сотворить с мужчиной все что угодно – открыть двери рая и провести по кругам ада.

 Женщины редко это осознают в полной мере.

 И тогда мужчина спотыкается.

 Он перестает осознавать, зачем он действительно нужен в этой жизни. Ведь он не может быть после 30 и до выхода на пенсию просто машиной для пополнения семейного бюджета? Этот мальчик в детстве сражался с драконами и летал к звездам в своем воображении. Этот юноша дрался за свои принципы, верил Виктору Цою или поэтам Серебряного века – кто как. Этот мужчина мечтал о том, как его брак будет самым удачным и счастливым на планете.

 Теперь он остро нуждается в этом, осознав, что все позади. А может, даже и не начиналось толком.

 Потеря идеалов, скрытые метания души, неудовлетворенность плоти. Последнее начинается с просмотра в интернете порнографии в то время, когда супруга уехала к маме посудачить о женских делах. Затем – Маша на работе, Катя-соседка, Света с сайта знакомств для флирта. Все сильнее растет ком внутренних социальных и духовных противоречий, разрыв между действительностью и потребностью.

 Я по-прежнему смотрел в потолок. В темноту.

 Конечно, рано или поздно мужчина делает выбор. Ему либо становится все равно и он гаснет. Или он рвет с настоящим, пытаясь в очередной раз (пусть даже запал и возраст уже давно не те) начать все сначала.

 Второй вариант. Уходить. Я выбрал его, не пожелав разбираться с происходящим в моей жизни. Конечно, у меня была иная ситуация – однако выбор тот же. Сожаление? Не знаю…

 Повернувшись к Тине вновь, я прижался всем телом к ней и расслабился. Сон накрыл меня с головой.





ГЛАВА 17

 Пробуждение получилось ранним, хотя я намерен был выспаться как следует. Однако сон внезапно исчез. Пришлось вставать. Прожив несколько лет с женой, я понял, что самая главная задача, с которой начинаешь выходной день – как подняться с постели, не потревожив спящего рядом. С этим я успешно справился, сказалось наличие опыта: Тина и не подумала просыпаться. Она продолжала спать даже тогда, когда я заварил себе кофе и сделал на завтрак пару бутербродов. Утреннее солнце в январе было прямо-таки слепящим, оно отражалось от снега мириадами искр, и картина двора за окном преобразилась в какой-то алмазный прииск, сверкающий бесчисленными драгоценными камнями. Я так и простоял у подоконника все время, пока пил кофе.

 Чашка незаметно опустела, а передо мной встала дилемма – как заполнить утро.

 После пяти минут рассуждений, я решил сходить в бассейн неподалеку от дома. Раньше туда ходила моя жена Ира – строго два раза в неделю. Иногда я составлял ей компанию, хотя не могу сказать, что так уж люблю плавать. Однако сегодня захотелось окунуться в прохладную воду, смыть что-то такое, что с трудом поддается описанию, но висело мертвым грузом на душе. И заодно просто взбодриться. Приняв решение, я пошел собирать купальные принадлежности.


***


 Вода бассейна оказалась холоднее, чем я ожидал. Поначалу пришлось плавать быстрым кролем, чтобы как-то согреться. Потом тело привыкло к температуре окружающей водной среды, и я стал плыть спокойно.

 После того, как в пятнадцатый раз подряд преодолел расстояние от бортика до бортика, захотелось слегка отдохнуть. Прислонившись к кафелю спиной и поддерживая тело на плаву, я осмотрелся. Народу утром было очень немного – на этой дорожке так и вовсе никого, кроме меня. На соседней, крайней – резвились дети. Две девочки лет тринадцати смеялись и брызгали друг на друга, вспенивая воду. До меня доходила лишь легкая рябь. Я смотрел на их игры, прищурившись – солнце било в глаза через стекла высоких, доходящих до потолка окон.

 Казалось, будто расплавленное золото растекается тонкой пленкой по поверхности воды. Такое ослепляющее, торжествующее солнце бывает очень редко и только в зимнее безоблачное утро. Свет наводил мысли о зороастризме, о далеких странах, о суровых лицах с темной, прежде времени выжженной палящими лучами кожей. Золото на волнах – оно не грело, ведь была зима. Однако оно уносило меня в мир ранних детских грез, расписанных яркими красками. Передо мной вставали образы, навеянные чем-то далеким и безвозвратно ушедшим…и все из-за этих солнечных игр на воде и лицах. Потянуло в лето. На пару десятков или сотен жизней назад, в мир совсем других истин, с которыми у меня связывалось это солнечное медовое сияние. И внезапно мне захотелось увидеть, что происходит с этим светом под водой.

 Я набрал побольше воздуха в легкие. Не задумываясь ни о чем, нырнул, покорный неожиданному импульсу.

 Синева воды показалась мне странной. Когда не плывешь вперед, а просто смотришь, можно уловить многое – вода больше не была однотонной, она переливалась самыми разными оттенками. Лучи солнца казались призрачными нитями, безупречно ровной строчкой пронизывающими водную гладь. На дне они, сходясь воедино, образовывали большое пятно света. Оно подрагивало и меняло очертания.

 Возникло непередаваемое желание подплыть к нему поближе. Коснуться рукой.

 Вынырнул я лишь на миг, за новой порцией кислорода. Жадно, нетерпеливо глотнув, погрузился обратно и поплыл.

 Чем ближе я подбирался к пятну света, тем красивее оно казалось. Закручивалось в самые разные узоры, изгибалось удивительными фигурами – и становилось все больше. Наконец, я протянул руку – и смог коснуться его.

 Под ладонью оказалось не твердое дно бассейна. Пальцы провалились в обжигающую теплом пустоту. Или это мне так показалось? Ошибка в нейронных цепях мозга, воспаленное воображение, или в самом деле происходящее было явью – но меня затягивало прямо туда. Я понял, что не вижу своей руки уже по локоть – оптическая иллюзия?

 Мир вокруг взорвался вспышкой солнца, затем потемнел.


…


 День рождения… Утро, когда открываешь глаза, улыбаешься солнечному зайчику на твоей постели. И не знаешь, разрываясь всем существом – то ли вскочить, смеясь, с постели, то ли продлить это сладкое, томительное ожидание… Вот сейчас войдет папа. Улыбаясь, встреплет тебе вихры на голове. И в руках у него будет коробка. А в коробке – То, О Чем Ты Мечтал…или Волшебный Сюрприз, Который Очень-Очень Понравится…. И тут, словно стирая границы яви и фантазий, в комнату действительно входит отец.


…


 Выпускной. Одноклассники наутро расходятся, клятвенно обещаясь не терять друг друга из виду. Ты смотришь наверх, в пробуждающееся небо, нетрезвыми смеющимися глазами. Тебе грустно и одновременно радостно до головокружения. Ты только сейчас осознал себя кем-то значимым и взрослым, и рисуешь в мыслях образ светлого будущего – крепкой дружбы, беззаботного студенчества впереди, великой любви, хорошей работы. Ощущаешь, что оставил позади нечто большое, важное, но исчерпавшее себя, а впереди манят новые горизонты – и солнце ласково-ободряюще греет подставленное ему лицо. Ничего, что впереди на самом деле куда чаще будут встречаться фальшь и крушения надежд – ты сегодня вправе об этом не думать.


…


 Зимнее солнце, почти такое же, как сегодня. Миллиарды снежинок алмазной россыпью на плечах. Солнце снова касается твоего лица своими лучами. А ты судорожно сжимаешь в руке трубку мобильного телефона, слушая страшные слова. «На огромной скорости…разбился…было слишком поздно…» В тот день один хороший человек, которого ты звал другом, выжал педаль газа до упора. И ты хочешь кричать, изо всех сил. Ведь где-то ты пропустил тот нужный поворот, за которым Реджи не смог принимать жизнь такой, какая она есть. Но кричи, не кричи, а…

«…новый поворот,

И мотор ревет.

Что он нам несет -

Пропасть или взлет?

Омут или брод?

Ты не разберешь,

Пока не повернешь…»

 Он ушел на повороте, к солнцу, а ты остался, потерянно глядя на этот далекий свет, ставший для тебя вдруг страшным и чужим. Даже кричать на самом деле не получается. Только полузадушенный стон на остатке воздуха в легких.


…


 Поле. Колосья тяжело пригибаются к земле. Она идет, задумчиво проводя по ним невесомым сиреневым платком. Смотрит на тебя с какой-то особенной искрой в глазах. Вам вдвоем все понятно без слов. Спустя мгновение ты ложишься сверху, задирая подол ее тонкого летнего платьица, и соединяешься с ней одним сильным, живительным, древним как само мироздание движением бедер. А потом сидишь, переводя дыхание, ветерок слегка холодит мокрую от пота спину – смотришь на нее. Закат тронул ее плечи, шею, лицо – придавая и без того загорелому телу восхитительный оттенок. Хочется коснуться этой кожи, губами, зубами, пальцами, всем естеством, чтобы убедиться, что сидящая с тобой Она – настоящая и никуда не исчезнет. Не растворится в солнечном свете спустя мгновение.


…


 Я почувствовал, что теряю себя без остатка – этот свет забирал меня к себе, из этого бассейна, города, мира. Непостижимое ощущение. Еще мгновение – и я окажусь там. И если я уйду туда, меня больше не будет здесь.

 Здесь меня ничто не держит.

 Все вокруг почернело, свет исчез. Теперь я опускался на самое дно океана непроглядной темноты, растворяясь в нем, становясь его частью – меньше чем молекулой того Ничто, в которое уходят все живые существа в конце своего пути.

 Внезапно, пока еще сохранялись какие-то остатки собственного сознания, я представил себе Кота. Тот отрицательно качал головой, будто заведенная механическая игрушка. В его лице только половина принадлежала Андрею, а другая половина была ничего не выражающей кошачьей мордой. Кот мяукнул и пропал.

 Затем появилась Тина.

 Во тьме были видны лишь неявные очертания ее лица, тела – единственное светлое пятно посреди черноты. Она медленно, безвольно вращаясь, опускалась вместе со мной вниз. Ее глаза были закрыты. Как и я, она явно отдалась на волю течения.

 Решение внезапно созрело в голове. Я здесь не один, со мной Тина. И раз уж мы оказались в этой бездне оба, то почему бы и не…

 Протянув руку, я схватил ее за руку, напрягся. Остановить падение оказалось тяжелым делом…мы слишком далеко зашли. Или, правильнее говоря, заплыли. Но вот я почувствовал, что больше не проваливаюсь куда-то вниз. И она – тоже.

 Глаза Тина не открыла, но внезапно я ощутил слабое пожатие ее пальцев в моей ладони. Это словно придало сил, и мне удалось начать движение вверх, обратно. Поначалу было дьявольски трудно…но мы продвигались все выше. Я тянул ее за собой, ни на миг не отпуская. К счастью, она была невесома, иначе мы бы так и остались там. Но вот наверху снова забрезжил ослепительный свет…


***


 Судорожно вдохнув воздух в благодарно расширившиеся легкие, я очумело оглянулся. Девочки по-прежнему плескались в воде. Больше никого рядом не было. Еще миг – и на солнце за окном набежала туча, укрыв расплавленное золото на водной глади серой невзрачной тканью. Казалось бы, ничего необычного не произошло – просто нырнул…и поднялся обратно.


***


 Я вышел из здания бассейна спустя двадцать минут. Никто не заметил, что там происходило. Видимо, все оказалось лишь иллюзией. Сон разума явился некстати и родил чудовище, убеждал я себя. Бред какой-то. Однако чувство удивительной реальности произошедшего все равно не оставляло ни на минуту.

 Еще немного, и я был дома.




ГЛАВА 18

 Она сидела за столом, одетая в мою светлую майку (для нее на пару размеров больше, чем надо) и полосатые теплые носки. Голые ноги смотрелись по-детски беззащитными. Тина запустила одну руку себе в волосы, второй что-то лениво набирала на клавиатуре.

 Я подошел сзади и посмотрел в монитор. Там был открыт текстовый редактор «Office Word». Мне удалось прочесть заглавную строчку:

 «Под лазурным, чистым небом в стране, где люди не знали горестей и печали…»

 С сомнением покосившись на Тину, я придвинулся к экрану и начал чтение.



 «Под лазурным, чистым небом в стране, где люди не знали горестей и печали, гордо стоял дворец из белого мрамора, пронзающий острыми шпилями башен бархатные облака. Дворец этот был огромен как гора, его убранство могло поразить даже искушенное сердце, однако куда прекрасней дворца был маленький сад в самой его середине, окруженный от чужих глаз неприступными стенами. Непередаваемо чудесен этот садик, в котором всегда, когда бы ты ни пожелал навестить его, стоял сладкий, терпкий аромат благоуханных роз. В саду журчали маленькие водопады, около которых можно было встретить дивных единорогов.

 Часто туда приходил хозяин дворца – молодой статный юноша с горящим взглядом. В саду он проводил долгие часы, отдыхая – лежал на траве, писал стихи или искусно рисовал растущие в саду цветы, да так хорошо, что любой нарисованный цветок казался живым. Но не было в душе молодого человека гармонии и покоя.

 Однажды он, не в силах томиться более, распахнул ворота своего дворца, сел на белого единорога и поехал по свету – быть может, обрести свое неведомое счастье.

 Долго ли, коротко скитался он без цели и веры, но приехал в село, где решил утолить свою жажду. И вдруг у самого колодца увидел девушку, красивую как лучик солнца, гибкую и нежную подобно лани. Она набирала воду в кувшин. Юноша спешился и подошел к ней.

– О, дивное создание, я сражен вашей красотой, мое сердце сгорает от любовного пламени. Прошу вас, извольте сесть на моего верного единорога, а я донесу кувшин до вашего дома! – сказав это, он пылко сверкнул очами и ослепительно улыбнулся.

 А девушка посмотрела на него, откинула со лба мокрую прядь волос и молвила в ответ:

– Спасибо, но я сама. Мы с вами незнакомы, мужчина.

 Затем она пошла домой стряпать и стирать белье, а юноша вернулся к своим стихам и вечно цветущим розочкам.»



 Дав мне возможность дочитать до конца, Тина щелчком мыши закрыла документ, отправив его навсегда в поток виртуального забвения. Потом повернулась – в ее глазах искрился озорной смех. Она встала с кресла и положила тонкие руки мне на плечи.

 Все бы хорошо, однако родилось ощущение, что мне снова дали понять – я по-прежнему слишком много думаю о вещах, которые не следует трогать. Это чувство не ушло даже тогда, когда мы с Тиной быстро и жадно любили друг друга прямо на полу.

 Она что-то знает, а я только пытаюсь узнать. Как можно в чем-либо разобраться, если не думать об этом?

 А может, от меня что-то намеренно хотят скрыть?…

 Тина кончила первой.


***


 А вечером была рабочая смена. Продана акустическая гитара и несколько аксессуаров. Больше вроде бы ничего интересного.

 Сегодня у нас в магазине упорно крутили Twisted Sister.

 …We're not gonna take it.





ГЛАВА 19

 Ветер гнал по асфальту снежинки вереницами причудливых змей. Зябко поежившись, я вытащил последнюю сигарету из пачки – не то чтобы от нее стало теплее, просто так было проще ждать. Над головой угрожающе раскачивался наполовину содранный непогодой плакат с рекламой какого-то супермаркета. Тело замерзало все сильней, несмотря на несколько слоев теплой одежды, и вместе с холодом постепенно просачивалось раздражение.

 Это была идея Кота – увидеться втроем. Рассказав ему во время одной из наших встреч о Тине, я спровоцировал его интерес, и Кот выразил желание встретиться всем вместе. Когда же я сообщил ей о предложении Андрея, то был даже немного удивлен готовностью в ответ. Ощутил даже укол ревности, впрочем, сразу же устыдился. В конце концов, только эти двое стали для меня подсознательно островками, за которые еще следовало держаться.

 Скрипнув шинами, синий «Пежо» остановился перед нами, призывно мигнув фарами. Что ж, Кот, судя по способу передвижения, явно не был намерен вовсе пить или решил обойтись минимумом спиртного. Прокляв в очередной раз свою чрезмерную предусмотрительность, я распахнул заднюю дверь автомобиля перед Тиной, а сам сел спереди. Салон встретил меня уютным жаром вовсю работающей печки и негромко мурлыкающей Кендис Найт из динамиков – настроение сразу стало вполне удобоваримым. Как впоследствии выяснилось, ненадолго…

 Приветливо кивнув нам, Андрей вырулил на шоссе и мы набрали ход по дороге к нашему с ним давнему прибежищу – пабу, королю здешних алкогольных заведений.

– Сегодня вечер трезвости, не так ли? – спросил я у него, когда мы подъезжали к развилке.

– Что? А, ты про машину…нет-нет, я не откажусь разок поднять бокал за здоровье такой очаровательной дамы, -ответил Кот с легким смешком.

 Я бросил взгляд через плечо – Тина улыбалась Коту. Почему-то это мне не понравилось. И вообще, по моему мнению, комплименты подобного рода давно уже пропахли застарелым нафталином. Демонстративно я сделал музыку в салоне громче, дабы не портить себе ничем нахлынувшего в тепле удовлетворения. Боги, да что со мной такое? Ревность? Вроде и не подросток уже.

 Всю дорогу обычно сдержанный Кот с удовольствием руководил беседой, легко поддерживая темы о различных пустяках. Мое участие было довольно незначительным. Поездка скоро закончилась, "Пежо" был припаркован на стоянке. Но и у входа в бар Кот не отказался от выбранной линии поведения, галантно распахнув перед Тиной дверь. Только сейчас я в полной мере оценил со стороны всю изысканную непринужденность его манер – девушкам такие наверняка должны были нравиться. Он был от природы ловок, но вместе с тем обходителен, и уверенно-сдержан в любых движениях. Ну-ну. Хотя ревновать все же не стоило – кому как не мне, было знать о критичном отношении Андрея к любым чувствам. Однако, тем более странным было его теперешнее поведение.

 В давно знакомом полумраке царила обычная обстановка «вне времени», располагающая к расслабленной беседе. Когда подошел официант, мы с Котом не размышляя, заказали виски. Я повернулся к Тине:

– Что будешь ты?

 Она задумчиво перевернула страницу меню.

– Даже не знаю, здесь столько всего соблазнительного, что глаза разбегаются.

 И посмотрела на меня со слегка задорной усмешкой. Я повел плечом, пусть выберет себе что-нибудь. Тут вклинился Кот:

– В таком случае, позвольте нам, старым ветеранам алкогольного фронта, сделать заказ? Я бы порекомендовал для дамы взять вот этот напиток – и согревает, и не слишком крепко, к тому же готовят его здесь как следует. Вы доверитесь моему скромному суждению?

 Тина засмеялась и кивнула. Официант отошел от столика, Кот снова заговорил:

– Признаться, когда он рассказывал мне о вас, я был заинтригован. Однако и предположить не мог, что встречу с такой очаровательностью. И как ему, – Кот кивнул в мою сторону, – удалось вас пленить, ума не приложу? Я уж думал, что такие мрачные и безнадежные личности как мы с ним, пропивающие жизнь по барам и не имеющие здоровых устремлений, не могут заинтересовать прелестный цветок, который должен тянуться ввысь.

 Несмотря на то, что Кот говорил это с шутливой интонацией, мне это опять же не понравилось. Зачем он лезет со своей инициативой, и к чему столь вольно судит о том, кто бы мог понравиться Тине? Чувствуя необходимость что-то сказать, я решительно отодвинул от себя салфетку, край которой теребил в руке:

– Уж кто бы говорил о безнадежности, Андрей, но такого как ты еще поискать. Мне до твоего уровня проспиртованности далеко. Я бы даже сказал, что таких высот и в жизни-то не осилю. Так что не надо меня компрометировать перед «тянущимся ввысь цветком».

 И послал ему красноречивый взгляд, чтобы он перестал. Кот усмехнулся с прекрасно понимающей наглостью, явно принимая вызов вместо того, чтобы уйти в тень.

– По крайней мере, я держусь стабильно за что-то, дорогой мой друг.

– Даже если это «что-то» – стакан с виски? – с иронией отбрил я.

– Главное чтобы он был, якорь, – неожиданно произнесла Тина, – неважно какой, лишь бы постоянный. Многим не хватает именно его, и они мечутся до конца жизни, расставляя с годами все новые приоритеты, такие же призрачные, как и старые.

 Я с изумлением воззрился на нее. Кот артистично и легко зааплодировал.

– Браво, браво. Именно так. Я конечно, не хочу агитировать за пьянство…

– Ну конечно, конечно. – я ввернул это с максимально насмешливой интонацией, но он послал мне презрительный взгляд.

– …однако я знаю, что в моей жизни всегда есть что-то, к чему я сумею обратиться в любом случае. Точка отсчета в сознании. А ты никак свою дорогу не найдешь.

– Почему, а музыка, работа… – я даже растерялся от столь наглых утверждений и против воли почувствовал себя жалким, тем более что Тина смотрела на Кота с явной симпатией.

– Которой ты занимаешься, чтобы хоть как-то убить время.

– Ну, знаешь ли!

– Конечно, – непререкаемым тоном заявил Кот. – Ты менял приоритеты от семейной жизни до статуса кутилы-музыканта, стоило только измениться условиям вокруг тебя. И тем самым подобен солнечному блику на воде. Набежит облачко на источник света – и от тебя ничего не останется. Я хотя бы имею понятие о том, где я нахожусь и что собой представляю, а ты, дитя, все никак не определишься, что тебе делать дальше, и слишком много рассуждаешь о сложных материях.

 Тина засмеялась.

– Вот как! А что вы, господин Кот, скажете обо мне? Разве цветы не столь же ненадежны, как солнечные блики на воде?

– Ну что вы, миледи, – Кот изобразил на лице недоумение, – цветы могут быть недолговечными, однако называть их ненадежными – последнее дело. Это разные вещи. Почему мы дарим цветы, когда хотим выразить свои симпатии? Красота превыше всего, это как раз самая конкретная для человеческого восприятия субстанция на свете. Мы так часто влюбляемся в нее, вдохновляемся ею… А цветок, один-единственный – образец красоты.

– Неужели солнечные блики нельзя тоже назвать красивыми? – ввернула Тина, бросив на меня веселый взгляд.

 Кот вздохнул и тоже посмотрел на меня, с демонстративным соболезнованием. Софист несчастный. Я захотел пнуть его под столом ногой, но удержался.

– Конечно, можно. Но я бы не рисковал называть красивым то, что столь неблагонадежно. И вот он, – кивок в мою сторону, – превосходный пример. Никакой возможности удержать, сохранить, потрогать. Бессмысленно. Можно дарить цветы, но дарить солнечный свет – удел самых бесполезных романтиков. Впрочем, наверняка подобные эпитеты у нас кое-кто любит, не так ли?

 Я не стал на это ничего отвечать. Казалось бы, разговор был шутливым и непринужденным, но внутри меня словно разлилась какая-то горечь. Вместо той самой стабильности, о которой сейчас шел разговор, эти двое словно отталкивали меня, как мне казалось. Я поднялся, сказав с легкой улыбкой, что отойду в мужскую комнату, и быстрыми шагами стал удаляться от столика.

 По дороге я как бы невзначай оглянулся: Кот что-то говорил Тине, придвинувшись к ней вплотную, она его с вниманием слушала. В мою сторону эти двое не смотрели. Горячая волна гнева и почему-то стыда за свой уход окатила разум. В туалете я встал, опершись руками на раковину умывальника, пытаясь сосредоточиться и гадая, свидетелем какой глупой и гнусной комедии мне пришлось быть. Главное, зачем это понадобилось Коту? Сейчас мне меньше всего на свете хотелось знать о существовании такого человека. Но злость на Тину была в сотню, нет, тысячу раз больше.

 «А чего ты, собственно ждал?» – с усмешкой спросил я собственное отражение в зеркале. «Кто ей ты? Любовник – это еще ничего не значит. Будто сам никогда женщин не менял, святоша паршивый. Нашла она себе кого-то поинтереснее, вот и все. Тебя, между прочим, бросали уже. Не умер, правда? Так чего ты от нее в самом деле, ожидал?» – последнюю фразу в зеркало я почти сказал вслух.

 От нее - чего угодно, но никак не этого.

 Я передернулся и открыл кран, намереваясь умыться. Сомневаюсь, что это бы помогло, но охладить себя слегка все же не помешает. Стукнула дверь – кто-то вошел в туалетную комнату. Подняв снова взгляд к зеркалу, я увидел Кота. Он стоял сзади и спокойно-выжидательно глядел на меня.





ГЛАВА 20

 Итак, Кот отражался в зеркале, и смотрел мне прямо в глаза.

 Я повернулся и уставился на него в ответ. Всеми силами я сейчас старался дать ему понять, что кому-то из нас лучше выйти отсюда, не доводя до греха. И будет лучше, если уйдет именно он, без лишних разговоров. Но Кот не двинулся с места.

– И что, по-твоему, это все значит? Может, потрудишься объяснить наконец? – я постарался, чтобы голос звучал ровно.

– Я и не рассчитывал, что ты поймешь все сам и с легкостью, если уж сразу-то не догадался. – Андрей неопределенно повел плечом, как бы говоря всем видом, что ничего удивительного для него в моем теперешнем настроении нет.

 Теперь я действительно вскипел и непроизвольно сделал навстречу Коту шаг, сжав кулаки. Тот не отстранился, смотря на меня со спокойным выражением лица, лишь в глазах читалось некоторое напряжение.

– Издеваешься, да? От тебя не ожидал…всего что было сегодня!

– Нисколько. Это ты сейчас себя накручиваешь. А стоило бы проявить сообразительность.

– Какая к чертям еще «сообразительность», Андрей?! Мне достаточно того, что ты лезешь к девушке, которую я…которая мне…не безразлична. Ты меня же еще и упрекаешь? Хорош друг!

– Это хорошо, что не безразлична. Остынь, пожалуйста, – сдержанно попросил Кот.

– Не надо было вообще вам встречаться. Я, дурак, поздно сообразил. Из всего многообразия девушек тебе что, любую другую мишень выбрать было сложно?

– Остынь! Перестань так кричать, по крайней мере. – Кот это сказал резко, но вполголоса.

 Я сообразил, что и правда говорю чрезмерно громко, и могу привлечь внимание. Хоть охраны, хоть других посетителей…или Тины. Замолчал и посмотрел на Андрея. Первый пар был выпущен….но котел мог в любой момент просто взорваться.

– Если ты все же надумаешь дать мне по зубам, то я бы предпочел, чтобы это было сделано осознанно и со смыслом. А если честно, желаю вообще обойтись без подобного. Поэтому просто выслушай меня. Ладно? А там уж сам решай, как относиться к сказанному.

 Я все еще молчал, глядя в глаза Коту.

– Так мы договорились? – с легким, но все же нажимом, спросил он.

 Мне ничего не оставалось делать, кроме как кивнуть.

– Кто из нас, в конце концов, был женат? – спросил Кот уже со вполне обычной интонацией. – Ты, и хотя бы поэтому мог бы уже разобраться сам. Понимаю, тебе это все кажется диким. Но вместо того, чтобы задуматься о собственной линии поведения, ты находишь кого-то виноватого. Сейчас ты влегкую мог бы списать все свои затруднения с Тиной, все нерешенные вопросы – на меня, а ее отнести к девушкам легкого поведения. Только бы обезопасить себя от активных решений. Ты плывешь по жизни – так плыви дальше, но тогда не ищи ответственных за твои возможные промахи.

– Андрей! – я вознегодовал, но он перебил сразу же:

– Я не закончил, подожди. Думаешь, просто так о твоей жене вспомнил? Вот вы сошлись и вскоре развелись, потому что Ира нашла себе другого и вас обоих утомила совместная жизнь. Но скажи мне, много ли ты сделал, чтобы изменить что-либо до этой критической точки? Нет. А что-то после? Или ты нашел крайнюю и самоустранился? А именно так ты ведь и поступил. Вот и с Тиной – когда все идет не так как тебе хочется, ты уходишь под конец в глухую оборону и не пытаешься ничего сделать. Понимаешь меня?

 Я хотел ему ответить…и запнулся. Вздумай я упираться, Кот еще скажет, что вот она, наглядная демонстрация моей глупости и упрямости. То есть крыть было как бы нечем, и я ошарашенно молчал, думая, что бы такого веского сказать в ответ на эту внезапную контратаку.

– Чисто дружеская рекомендация: будь решителен в отношении того, что хотя бы в глубине души считаешь своим, ладно? – Кот это сказал серьезно и как-то очень тихо. – Начни бороться за это. Тогда и мне не потребуется вести себя так, как сегодня. Ты ведь даже не утруждаешь себя достаточным вниманием к ней, и это, между прочим, бросается в глаза. Просто…определись. Поставь приоритеты, понял? А не расклеивайся.

– А еще… – он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, словно ему было жарко. – Я не намерен красть девушек у близких мне людей. Буду признателен, если ты это запомнишь.

 От сказанного им мне стало как-то совестно, и вместе с тем легко в глубине души.

– Знаешь…я…

 Кот снова перебил. Видимо, он понимал, что необходимые формулировки мне сейчас будет непросто подобрать.

– Нет, все в порядке. И у тебя будет над чем подумать. Ты ж еще самого главного до сих пор не понял.

– Чего именно? – я внутренне снова напрягся.

– Ты все гадаешь, откуда она взялась в твоей жизни и почему. А я как ее увидел, так сразу все прояснилось. Ты, видимо, просто не даешь сознанию покопаться в воспоминаниях. Боишься боли?

– Как тебя понимать?

– Реджи.

– Что?… Он здесь-то при чем?

– Думай, парень, – жестко сказал Кот, как-то выжидательно вскинув бровь, – вы были с ним лучшими друзьями. Не мог ты Рому забыть, сними блок в голове на минуту. Обрати наконец, внимание на цвет ее глаз, на то как она курит, на манеры. Ну как, доходит понемногу?

 Видимо, постепенно понимание и шок нашли свое отражение на моем лице, поскольку Андрей удовлетворенно кивнул и добавил:

– Теперь я могу быть за тебя спокоен. Дальше сами разберетесь, это ваше дело. Пойдем? Боюсь, мы запаздываем, и Тина твоя решит, что у нас драка, – при этих словах он слегка улыбнулся мне.

– Ты иди…я буду через две минуты, все в порядке.

– Как скажешь. – Кот шагнул к двери. На пороге он обернулся с непривычным, сочувственным выражением лица:

– Надеюсь, ты действительно нормально себя чувствуешь. И не дави на нее сильно с этим… Я вам только хорошего ведь желаю, на самом деле.

 С такими словами Кот вышел, а я остался в туалете, судорожно перебирая в памяти обрывки разговоров с Реджи, черты его внешности. Как же так. Кот сразу все понял, а я…





ГЛАВА 21

«Расскажи мне, брат-скиталец,

Как сойти бы вдруг с пути?

И в какой неясной дали

Мне судьбу свою найти?

Знаю я, тебе известны

Тайны всех планет и звезд,

И к мечте своей чудесной

Ты провел радужный мост.

Sta, viator! Помоги мне,

Мудрость чту в твоих глазах.

Расскажи о жизни дивной,

Что мне виделась в мечтах.

Ну а после в назиданье,

Я прошу, мне дай совет,

Не о тайнах мирозданья,

Лишь единственный ответ –

Как найти свою дорогу,

Чтобы шла вдали от всех?

В чем покаяться мне Богу

Иль какой свершить же грех?

Явь сковала паутиной

Разум мой. Туман в глаза.

Не прорвать, боюсь, плотины,

Не взлететь мне в небеса.

Расскажи же, брат-скиталец,

Чем дышать мне, как идти!…

И в какой прекрасной дали

Мне судьбу свою найти?»


 Мишель дочитал последнее стихотворение, горстка собравшихся зааплодировала. Так было с регулярностью раз в несколько месяцев: устраивался квартирник, на котором наш друг читал собственные стихи. Вот и тогда – он сидел на табурете, держа в одной руке микрофон, а в другой  – листок, исписанный его косым витиеватым почерком, и с несколько растерянной улыбкой принимал комплименты, сыпавшиеся на него со всех сторон. Хотя это был далеко не первый его «поэтический вечер», волновался Мишель немногим меньше, чем когда-то в начале своих выступлений на публике.

 Начинал он, всегда чуть-чуть заикаясь от переживания, к середине выступления его голос становился сильным и звонким, к концу же – серо-зеленые глаза приобретали какой-то изумрудно-маниакальный блеск. У меня даже до сих пор где-то есть фотографии с таких квартирников. Мишель тогда был звездой, королем на вечер, и он это коротенькое, но безраздельное принадлежащее ему время – ценил как никто. Отдавал себя полностью, потом дня два ходил выжатый как лимон. И сейчас он мог с полным правом победно улыбаться.

 Несколько гостей после окончания чтений покинули квартиру, оставшиеся оперативно приступили к распитию спиртных напитков. Кто-то наигрывал на гитаре «Роллинг Стоунз». Женя о чем-то в углу беседовал с незнакомой мне девушкой; судя по тому, как уверенно он смотрел на нее и обнимал за плечи, можно было предположить, что ночь ему сегодня предстоит интересная. Кот стоял как всегда несколько в углу, потягивая вермут, и с ленцой скользил взглядом по лицам остальных гостей. Антон и Сашка были возле Мишеля вместе с основной массой приглашенных гостей. Тот благодарно улыбался, когда его хлопали по плечам, и кивал головой. Глаза у него просто-таки сияли от удовольствия. А мы с Реджи стояли у двери, держа в руках по бутылке пива. Поймав взгляд нашего молодого поэта, я помахал ему ладонью.

– Мишка забавный. Прямо весь выкладывается, души не щадя, – заметил Реджи, поднимая вверх большой палец. Ответить на наши знаки одобрения Мишель не успел, его уволокли в другой конец комнаты и всучили в руки стакан с выпивкой.

– Оно и здорово. По крайней мере, он уверен в том, что его старания кому-то нужны, кто-то интересуется ими. А это же главное.

– Да? Ты считаешь, главное именно это?

– А что, думаешь, неправда? – я посмотрел на Реджи, тот улыбался чему-то.

– Ну как тебе сказать. Правда или нет, не уверен, а только вот нехорошо. Потом обязательно ему аукнется.

– Пессимистичное заявление. На тебя не похоже.

– Просто я знаю, о чем говорю, – Реджи пожал плечами. – Тоже был втянут в такую воронку. Даже если таланта хватает, его так легко загубить тем, что творишь не для себя. А раньше я и сам был как Мишель наш, тоже выкладывался для других.

– А вот это для меня, наверное, новость.

– Пойдем, поговорим в другой комнате, тут слишком шумно, – предложил Реджи, и я согласился.

 Мы прошли в самую маленькую комнату. Там никого не было. Встали у окна, чуть приоткрыли форточку (все же на улице было еще холодно), я достал из кармана пачку сигарет. Гам из двух остальных комнат до нас долетал в удовлетворительно-приглушенном виде. Реджи затянулся сигаретой с видимым наслаждением. Курил он своеобразно – на вдохе чуть прищуривал глаза, манерно удерживая сигарету в пальцах. Поэтому каждая затяжка была плавной, основательной, наполненной визуальным вкусом процесса. Чаще так курят женщины. Но, должен признать, у него тоже получалось здорово.

– Итак, – после небольшой паузы продолжил он, уставившись на тлеющий кончик сигареты. – На чем мы с тобой остановились? Ах, да. Так вот, я никогда не думал, что однажды сумею настолько трезво себя оценить. Маленьким секретом всех моих больших поражений оказывалось неизменно одно и то же. Я хотел слишком многого, не прикладывая адекватных усилий. Жажда восхищения, признания… Потребность, чтобы мир тебя боготворил. Тебе это ведь знакомо?

 Я осторожно повел плечом, вложив в этот жест как можно больше неопределенности. От батареи веяло удушливым теплом.

– Не помню…говорил тебе, что в детстве мои рисунки оказывались неизменно в числе лучших? Стенды в школьном кабинете изобразительного искусства были увешаны ими. Потом пошли различные конкурсы, какие-то ученические выставки. Меня хвалили, пророчили художественное училище. Но знаешь что? Для этого пришлось бы тратить слишком много времени. Изучать в будущем специфические основы, долго и упорно рисовать то, на что я бы не хотел тратить ни время, ни силы. Зачем? Мной восхищались и так. Однако в какой-то момент я решил, что лучше рисовать уже не смогу, по крайней мере самостоятельно. Немного совершеннее, да – но без рывка, без прогресса. Заметь, я это понял еще в юном возрасте. И попросту бросил это занятие. Да не просто бросил, а демонстративно выкинул все, что было связано с изобразительным искусством. Возможно, так я зачеркнул свой первый шанс.

 Докурив, Реджи вдавил «бычок» в пепельницу, с силой несколько раз покрутив кистью. Облокотился на подоконник и посмотрел вдаль. Глаза его вдруг показались мне странно пустыми.

– Я стал искать для себя новые пути. В то время как раз переживал тот возраст, когда хочется непременно привлечь к себе внимание девчонок каким-то крутым способом. Неожиданно для себя я взял в руки гитару. Ну, ты знаешь. Однако, я не рассказывал, как ее бросил.

– С балкона пятого этажа?

– Остришь? Нет-нет, все было поначалу очень хорошо. Подход серьезный: брал платные уроки, часами занимался дома. Я бы в группе мог играть, вот как вы с Сашкой сейчас. А потом для меня все кончилось. Как с рисованием тогда, в детстве.

 Реджи со вздохом оторвал взгляд от пейзажа за окном, сделал шаг назад, но смена позиции мало изменила задумчивость его облика. Теперь он разглядывал обои на стене. Хотелось потрясти за плечо, но я предпочел дождаться, когда он сам продолжит.

– Не получалось у меня играть лучше и сложнее, единожды достигнув своего потолка. А я так не люблю. И тогда мне пришла в голову мысль, почему это со мной происходит. Мне не хватало усердия. Правда, это жутко банальная идея?

– Да, немного. Поэтому наверняка без подвоха не обошлось.

– Как бы тебе сказать… Я играл, и меня хвалили. Этого было достаточно, всегда. Возможно, у меня даже были какие-то крупицы таланта. Но это все само не прорастет. Заниматься больше чем «надо», постоянно повышать планку – не было мотивации, и зерно способностей оказалось брошено на неблагодатную почву. Меня не научили по-настоящему выкладываться. Хвалили все и всегда. Только представь себе бесконечные потоки одобрения: «прекрасные рисунки…умница…дети, берите с него пример, как надо отвечать у доски…отличный бросок мяча…ты такой красивый…у тебя все получается…чувак, какая музыка клевая…шикарно сыграл…у тебя большой член, ковбой…»

 Слушая, как он старательно подражает разным интонациям, я не сумел сдержать улыбки. Впрочем, внешне Реджи оставался все таким же невозмутимым.

– Так вот оно и вышло. Я ничего толком не делал для себя еще со школьной скамьи. А если точнее, то все было направлено на других с целью потешить мое самолюбие. Только оно само по себе алчно до невозможности – забирает, никогда ничего не отдавая. И чтобы по-настоящему, для души, искренне… Такого не было ни в учебе, ни в отношениях, ни в искусстве.

 Мы помолчали еще немного. Из соседней комнаты доносились раскаты смеха, оживленные переговоры, звуки гитарных импровизаций.

– И Мишель у нас по этой дорожке идет, все на публику играет. – закончил мысль мой друг, давая интонацией понять, что тему считает логически завершенной.

 В тот день я узнал Реджи с новой стороны, а творчество Мишеля больше не вызывало столь безотчетного восхищения, как раньше. Нам всем было в большинстве своем чуть больше двадцати лет, чуть меньше двадцати двух.





ГЛАВА 22

 Не знаю, почему в памяти всплыл именно этот отрывок из всех наших бесед… Таким я буду, наверное, помнить его всегда – чему-то постоянно улыбающегося, курящего с непринужденной элегантностью, непроходимого романтика, не реализовавшего своих мечтаний. Всегда… Я взрослел и продолжаю это делать, потом буду стареть, а он останется прежним. Поставившим точку в страшно коротком рассказе своей жизни, теперь уже вечно молодым парнем. Моим другом.

 У Тины были его манеры. Она и курила так же, как Реджи, и очень похожим образом проводила ладонью по затылку, взбивая волосы, когда хотела выразить длинную мысль. У них были одинаковые глаза! Одинаковые – выражением, цветом, формой. Только у нее они были чуть больше и вроде как насыщеннее цветом, вот и все.

 Как я не замечал этого раньше?

 Наверное, мне и правда хотелось оградить свой разум от воспоминаний, пропитанных горечью потери. А может, я просто начал забывать эти черты лица, глаза, голос – ведь годы шли, стирая понемногу ячейки памяти. И теперь я остро ощущал стыд. Из-за монолога Кота, из-за собственных забывчивости и равнодушия. Я внезапно понял…нет, не то чтобы понял, а появилось кислое ощущение, будто все время провел в погоне за собственными потребностями, необоснованно считая это для себя чем-то абсолютно разумеющимся – и не прилагая никаких реальных усилий к тому, чтобы делать жизнь свою и окружающих хоть немного счастливее.

 Кот был до болезненного прав: я не попытался понять Ирину и разобраться в реальных причинах осечек собственного брака. Не стараюсь всерьез изменить собственную реальность, хотя и часто жалуюсь на нее. Я не смог разглядеть очевидного в Тине. Ушел злиться в туалете, вместо того, чтобы спокойно забрать инициативу беседы у Кота и вести себя прилично. Зацикленное на себе поведение – по мелочам, по крупному…

 Сейчас я не просто стыдился самого себя. Мне начало казаться, что я стал наконец понимать что-то, спустя годы пребывания в каком-то детском эгоцентризме, которым как бастионом, окружил свою жизнь. Начинал ощущать все это – но еще не знал, что с этим нужно делать.

 Пора понемногу взрослеть.


***


 Я вышел обратно в зал, отправился к нашему столику. На сей раз Кот и Тина молчали. Она держала в руке бокал, он смаковал салат, который любил здесь заказывать. Мы встретились на миг взглядами – и я дал понять ему, что пора заканчивать. Он едва заметно кивнул. Тине я слегка улыбнулся, стараясь не подавать вида, что чем-то взволнован. И намеренно не задерживался на ее лице глазами. В самом деле…как же я раньше ничего даже не заподозрил…

 Кот ел свой салат вроде бы размеренно – но уже восемь лет, не меньше, мы регулярно обедали и ужинали вместе, и мне было заметно, что на самом деле он спешит. Очевидно, Андрей чувствовал свою роль в данном акте спектакля полностью сыгранной, и уступал сцену мне, в полном соответствии с его внутренней логикой и моим желанием. Чтобы не было подозрительной и гнетущей тишины – иначе Тина и впрямь бы решила, что мы разругались, – я завел какой-то легкий, совершенно пустяковый разговор. Кот на этот раз почти не вклинивался, беседовали в основном мы с Тиной. Вскоре Андрей завершил трапезу, Тина сделала это еще раньше.

 В итоге мы все расплатились и начали собираться, как-то просто подойдя к логическому завершению встречи. Когда я помогал Тине одеться, то поймал на себе ее изучающий и одновременно слегка, как мне показалось, лукавый взгляд. Было там и еще что-то, в самой глубине. Грусть? Не знаю. Мне стало не по себе. Она словно поняла, что мне все известно, и что я полезу опять с вопросами… Не зная, как отреагировать, я коснулся губами ее щеки и порывисто обнял. Она прижалась ко мне на миг, затем отодвинулась и оправила пальто. Кот в этот момент смотрел в сторону – впрочем, я не удивлюсь, если он намеренно занял такую позицию.

 Мы вышли из бара. Кот не стал доставать ключи от «Пежо», а повернулся к нам:

– Пройдусь своим ходом. Минут сорок, не так уж и много. Заодно проветрюсь.

– А машина как? – поинтересовался я у него.

– Завтра заберу. Для вождения я сегодня крепко приложился к спиртному. Хоть мне и недалеко, но неохота рисковать. Ничего, что я так, покидаю вас?

 Мы запротестовали, дружески распрощались. Тина подала Коту руку, тот аккуратно ее пожал. И отправился к себе – в противоположную сторону от той, куда нужно было нам с Тиной. Видимо, и это он просчитал в уме, оставив нас вдвоем. Я посмотрел ему вслед с мутной нежностью.

 Тина обняла меня, уткнувшись носом в воротник пальто.

– Хороший у тебя Кот.

 Я кивнул. Затем коснулся пальцами ее подбородка, заставив посмотреть в мои глаза:

– А нам не помешало бы поговорить.

– Я так и поняла, – чуть улыбнулась она, с задумчивым видом сведя при этом брови в очаровательную линию, – Кот все сразу понял, так прямо и спросил, когда ты ушел…а потом ваша задержка в туалете. Наивно было бы предполагать, что ты ничего не узнаешь.

– Я дурак, да? – прошептав это, я коснулся губами ее волос. Это вышло совершенно непроизвольно…и очень искренне.

– Нет, – она покачала головой. – Ты умный и многое можешь понять. Просто не всегда позволяешь себе смотреть на жизнь широко. Здесь проблема в самом восприятии, а совсем не в интеллекте.

 Опять же, как реагировать на подобное высказывание? Поразмыслив секунду, я не счел его чем-то обидным для себя. Взял Тину за руку, ее пальцы доверчиво скользнули между моими и обхватили их. Мы отправились к дороге ловить такси.

 Поездка до дома прошла в довольно-таки уютном, хотя и долгом, молчании. Весь путь Тина не выпускала моей руки и отрешенно смотрела вперед. Украдкой я бросал на нее косые взгляды. Она была так красива в своей легкой задумчивости…и я не решался прервать выбранную ей тишину. Так мы и доехали. Я расплатился с таксистом, мы с ней поднялись на нужный этаж, зашли в квартиру. Все это время она держала меня за руку, словно это было чем-то важным. А хотя…может, имено таким оно и было. Потом, когда мы сняли зимнюю одежду и сели на диван в большой комнате, я решил нарушить затянувшийся звуковой барьер.

– Так значит, Реджи…Рома был твоим братом?

– Верно, – она посмотрела на меня с какой-то далекой печалью.

– Но он никогда…

– Не говорил обо мне? Я знаю.

– Почему? К тому же, я бывал у него дома, тебя не видел. И тогда…на похоронах…тоже.

– Меня не было там, когда Рому хоронили, – на ее лице дернулся мускул, – и я еще ни разу не была у него на могиле. Он остался в моем сердце, а те изломанные кости в деревянном ящике…это не мой брат; я храню его в памяти таким, каким Ромка был – живым. Так лучше.

 Я молча смотрел на Тину.

– Ты и не мог видеть меня, – она пожала плечами, словно оправдываясь, и отвела глаза, – ведь мы с ним не совсем родные. Я и Рома – дети от разных браков, у нас одна мать и разные отцы. Такое ведь часто бывает. И в обоих случаях развод. Брат жил со своим родным отцом, я с матерью.

– Вот оно что…

– Но мы любили друг друга, – Тина произнесла это совсем тихо. – Рома души во мне не чаял, на самом деле. Я росла очень болезненным ребенком. Школу посещала, как мне порой кажется, реже, чем врачебные кабинеты. Он заботился обо мне…даже больше матери, наверное. У нас с ней как-то вечно не складывалось…впрочем, с ней мало кто действительно ладил, тяжелый характер очень. А вот брат, он делал для меня все что мог.

 Я не прерывал ее, Тина рассказывала сама. А мне в этот миг стало казаться, что о Реджи я знал не так много…как следовало бы, как хотелось мне. Ни разу мы с ним не говорили о его семье так, чтобы он рассказал мне такое. В районе горла комом застряло странное тоскливое ощущение, которое я безуспешно постарался проигнорировать.

– Мы постоянно навещали друг друга, чаще приезжал он. Думаю, Рома видел во мне ребенка даже тогда, когда я стала старше, более крепкой и самостоятельной, потому опекал как умел. Меня это немного злило. А с другой стороны, это было даже приятно. Никто ведь не был так заботлив в моем отношении как он. И наверное, в этом причина того, что я мало интересовалась противоположным полом в сравнении со сверстницами, которые устраивали буквально гонки за парнями. Для меня рыцарем и принцем был старший брат, я не испытывала острой необходимости в ком-либо другом.

 Тина отвернулась, слегка склонила голову на подбородок.

– Да, его опека иногда казалась мне навязчивой… Но сейчас его страшно не хватает. Ромка был частью моего повседневного мира…это терять тяжелее всего. Знаешь, мы никогда по-настоящему не ссорились. Ни разу…

 Я увидел, как Тина быстро вытерла глаза ладонью, и поспешно отвернулся. Прикасаться к ее горю сейчас казалось мне чем-то неприличным, глубоко интимным.

– О его друзьях, жизни, – и о тебе тоже, – как мне казалось, я знала все. Он никогда не утаивал от меня ничего, стоило что-то спросить. Понимаешь, мы были братом и сестрой, это как бы накладывает определенные табу, наверное…может, в каких-то семьях и так. А я знала о брате все, знала о его успехах и провалах, личной жизни, конфликтах с отцом. И он знал про меня тоже больше чем кто-либо. Когда у меня начались первые месячные, реветь пошла не к кому-либо, а к нему на плечо. Именно он помогал мне частенько с уроками, не мать, и забирал из школы если мог. Когда был первый парень, несмотря на то что я ими не особо-то увлекалась – именно с братом я делилась своими мыслями, ощущениями, волнениями. Он учил меня водить автомобиль, свой старый «Фольксваген-Гольф». И всегда говорил, чтобы я была осторожна. А сам…на нем же…

 Тина как-то сдавленно, глухо усмехнулась. Я повернулся к ней, положил ладонь на ее коленку. Впрочем, держалась она очень уверенно. На глазах уже не было мимолетных слезинок, и голос, когда она продолжила, был ровным и спокойным:

– Я хотела бы понять, зачем он это сделал. Знаешь, в последнее время Рома говорил странные вещи. Например, однажды он обмолвился – «по-настоящему познать себя – значит умереть, все остальное только бег за иллюзиями, который по слабости натуры люди и называют жизнью»…

 Мне оставалось только молча слушать Тину. Как-то я не мог припомнить, чтобы Реджи хоть раз такое сказал при мне. Но в конце концов, его сестрой была эта девочка, а я – лишь университетским другом. С ней он мог позволить себе быть откровенней.

– Меня пугали такие его слова, я просила его перестать. Он был здоровым парнем – не наркоман, не слабак, а умный, способный и жизнеутверждающий человек. Однако именно его ум, его любовь к поискам не пойми чего, самоанализу…это заставляло меня переживать за брата. Он слишком мало ценил вещественное, условности и обязательства. Жил по своим принципам, и очень страдал, когда его понятия расходились с действительностью. Я боялась иногда за него, хотя со стороны не было, казалось, никаких поводов. И вот как все обернулось… А потом я и сама начала понимать, что он имел в виду. После его смерти. Наверное, он не хотел меня отпускать от себя, мы слишком были связаны с братом при жизни.

 Минута молчания. Две, или даже три. Наверное, надо было что-то сказать? Но она опередила меня:

– Все началось с известия о гибели Ромы…





ГЛАВА 23

 Когда рвутся нити, связывающее твое сердце с близким человеком, мысль о смерти подкрадывается как-то незаметно для тебя самой. Самое страшное – это не истерики, не слезы. Куда страшнее апатия. Смотришь порой в одну точку и не осознаешь себя в пространстве, времени. Рада бы плакать, да слезы почему-то не текут. Кричать, страдать, биться головой о стенку – все это совершенно мимо. В тот момент, когда осознаешь, что все кончено – жизненные силы внезапно иссякают, как будто кто-то могучей рукой резко перекрыл краник где-то внутри тебя.

 В то утро я лежала в постели. Пепельница была забита окурками, холодильник – невостребованной едой. Шел уже пятый день после похорон… А я не могла найти в себе силы хотя бы на маленький шаг к тому, чтобы перестроить свою жизнь, обрести хоть немного себя в новых условиях. Никогда не умела терять людей. Это такое ощущение, словно от твоей действительности отрываются с кровью куски и выбрасываются, еще горячие, трепещущие агонизирующей плотью, на растерзание жадному прошлому.

 Ночь без сна пролетела незаметно. Давно перестала понимать, в каком измерении сейчас обосновалось мое «я». Тело словно стало вместилищем чужеродной боли, которую не заслужило… ну нельзя утешаться тем, что это все дано тебе в наказание за что-то. Для таких рассуждений надо быть или очень сильной, или истово верующей, или мазохисткой до мозга костей. Но я не такая. Я не умею.

 Почему нельзя просто выплакать все авансом? Раз и навсегда, а потом улыбаться, не зная боли? С какой радостью я бы ухватилась за это предложение. Семь кругов ада бы прошла, только чтобы знать точно – потом все обязательно станет очень-очень хорошо.

 Так я встретила очередное утро своего одиночества. Осеннее солнце играло на одеяле, в окно скреблись ветки тополя, одетые в увядающее золото листвы. Все это нисколько меня не интересовало. Если бы сейчас закричали соседи о пожаре или дом начал бы рушиться – честно, я бы не пошевелилась в тот момент.

 Мне хотелось перестать жить, лишить мир своего присутствия. Сейчас я была в нем ненужной настолько, что удивлялась, как вообще совсем еще недавно мы с окружающей действительностью могли пересекаться. Во всем теле разлилась апатичная расслабленность. Голова слегка кружилась. Ничего не болело, кроме того что внутри – но даже там уже ничто не могло кричать.

 Солнце коснулось моего лица примерно в половине девятого утра. Я улыбнулась и наконец умерла.


***


 Шелест, бархатно-мягкий и вместе с тем низкий, рокочущий. Я стою посреди длинного светлого коридора. Колонны по бокам, уходящие вдаль. Впереди огромное окно. А за ним – океан.

 Я дома.

 Океанская песнь, волны-ноты… я иду на этот звук, навстречу чему-то бесконечно родному и близкому. Посмотрела вверх и не увидела потолка. Он был так далек, что лишь смутно угадывался где-то там, на невообразимой высоте. Мне наверное, следовало испугаться торжественности момента, ощутить свою ничтожность. Но почему-то было очень уютно. Никакой тревоги, вопросов, смятения. Только чувство безграничного покоя. Такое бывает только в очень хороших снах. Я теперь поняла, что когда человек спит, он немного умирает и как бы находится в подвешенном состоянии между мирами. Я же сделала шаг дальше. После-сон.

 Как это было чудесно.

 Положив ладони на прохладное стекло окна, я на миг задержалась. Впереди мерно рокотал океан. Его волны подкатывали прямо к моим ногам – только теперь я заметила, что окно располагалось почти вровень с поверхностью воды. Когда набегала очередная волна, мириады брызг оседали на стекле не выше моих щиколоток. Я вдохнула поглубже и резко распахнула ставни.

 Ветер принес с собой легкий аромат корицы, как мне показалось, и игриво встрепал мои волосы. Шум волн многократно усилился – теперь это была действительно песня. Я знала ее наизусть. Иначе быть и не могло.

 Стоя у окна и ощущая, как брызги легко щекочут мои ноги, я слушала песню океана.

 Солнце там не такое, каким его знают люди. Здесь на него можно смотреть, и оно не ослепит. Да, здесь мой дом. Потому что только в этом месте я больше не боюсь остаться одной.

 А потом….


***


 Тина замолчала.

– И? – не выдержав паузы, поторопил ее я.

– Нет. Хватит, – она покачала головой, и пара прядей челки упали на глаза. Поправив волосы, Тина вздохнула.

– Я хотела бы рассказать тебе. Не все можно выразить словами. Тогда я осталась там.

– Ты же здесь. Перестань.

– И здесь, и там, мои дни напрокат… – прошептала Тина, глядя куда-то очень далеко, мимо меня. – Все так смешалось в том месте, где нет времени…

– О чем ты? – мне не понравилось то, как она выглядела, как дрогнул ее голос. Порывисто обняв Тину за плечи, я поглаживал ее волосы, начал говорить что-то ласково-успокаивающее. Но неожиданно она оттолкнула меня.

– Глупый. Ты все еще не понимаешь ничего. Прекрати меня утешать, а то всерьез же получишь.

 Я пожал плечами. Ладно, пусть так. Сказка закончилась раньше времени. Натянул футболку, пошел на кухню. На пороге бросил взгляд на Тину. Она сидела, вытянув одну ногу, а вторую согнула в колене и обхватила руками. Невольно я рассердился – опять какие-то тайны, мистические истории, загадки…

 А еще мне хотелось вернуться на пять минут назад, выслушать ее не перебивая, а потом сказать, что я ее, наверное, люблю.

 Естественно, ничего такого я не стал произносить вслух.

 Хотя мне и нужно было собираться на работу, времени все еще оставалось в достатке. Поставил чайник, дождался, пока щелчок возвестит о готовности. Заварил чай – ей покрепче, как она любила, себе послабее.

 Вернулся с чашками в комнату.

 Там никого уже не было.

 Тина исчезла.

 Тишина повсюду – в квартире, на лестничной клетке, во дворе, – везде, где я искал ее. На все мои звонки по мобильному отвечал лишь робот-автоответчик безжизненным женским голосом: «абонент недоступен».

 Я не знаю, как она смогла так уйти. Словно бы ее не было никогда в моей жизни. Но она не вернется. Истина обрушилась на меня могучим ударом, и отправила в безнадежный нокаут.





ГЛАВА 24

 Она ушла, но не исчезла из памяти, держась за самую подкорку чувств и переживаний. Словно вирус, который гложет изнутри и насквозь, в моей голове засели мысли о ней. Никакие методы отвлечения от реальности не спасали от безысходного ощущения потери. Нелепо, утверждал я в долгих беседах с самим собой, мы были знакомы столь короткий промежуток времени, что цепляться за эти дни – полная чушь. И отвечал сам себе – моей жизни «до Тины» пришел конец, с этим надо смириться.

 И если сейчас я не получу желаемого, то не получу уже никогда.

 Наверное, это и есть любовь? Осознание, что есть человек, способный одним фактом своего существования перевернуть для тебя привычную картину мира с ног до головы. Тот, кто может стать ключом для активации тех побуждений, о которых ты и не подозревал раньше. Любовь? Возможно. Хотя и не знаю. В мире столько определений этого чувства, что бесполезно рассматривать хотя бы одно как истину. Это какое-то стихийное по природе явление, лишенное напрочь логического обоснования.

 По крайней мере, со своей логикой я уж точно никогда не был дружен.

 Лишний раз я убедился в этом, когда попросил на работе предоставить мне отпуск по состоянию здоровья. Со справками помог знакомый друг-врач, не задававший ненужных вопросов. Конечно, без критики от начальства не обошлось, но в конечном итоге у меня оказались две недели, в течение которых я мог – должен был – найти Тину.

 Первый день я провел дома, нарочито занимаясь бытовыми делами. Иногда лишь намеренное отрешение от проблемы способно помочь с подбором логических цепочек дальнейших действий. Не знаю точно, почему так происходит. Наверное, когда заставляешь голову переключиться на повседневные, автоматические занятия, в мозгу и закипает самая настоящая работа по решению трудностей – мысли освобождаются от балласта бесполезных эмоций.

 Где-то в глубине моего сознания, я знал, происходил ожесточенный анализ неочевидных, туманных для меня глубинных связей и причин, происходил поиск решения. Тем временем я закончил пылесосить пол, который давно требовал к себе внимания, и приготовил бутерброды. Неспешно перекусывая, включил компьютер и просмотрел список новостей. Где-то в другой стране шла «небольшая война», которую никто не пожелал назвать войной. Это упорно именовали то освободительной миссией, то как-нибудь еще. Самое странное было то, что перечитав кучу источников, я так и не понял, почему собственно все началось, что послужило толчком для начала военных действий, и против чего конкретно наносится удар. Это показалось мне значительно более страшным, чем сам факт боевых действий, и я оборвал чтение с ощущением удавки на горле. Определенно, рекомендации булгаковского профессора Преображенского, не советовавшего читать советских газет за столом, были в полной мере применимы и для области интернета… Последний бутерброд показался мне безвкусным, и я отправил его в холодильник черстветь до лучших времен, которых он никогда не увидит.

 Погода на улице стояла довольно холодная и пасмурная, небо весь день было затянуто серой завесой туч. Ничем не примечательный день.

 Под вечер я устроился со случайно выбранной книгой на том самом диване, где мы с Тиной занимались любовью. И заставил себя сосредоточиться на литературе. В конечном итоге, если я начну метаться по квартире, разве это приблизило бы меня к разгадке ситуации?

 Я открыл книгу, сборник рассказов Хемингуэя. «Старик и море» быстро захватили меня в привычный плен запахов и образов. Перечитывая знакомые строчки, неожиданно для себя я ощутил, что был тем самым стариком. И была моя рыба, которую я не могу победить. Но не могу и отпустить, потому что… потому что не могу. В жизни человека должна быть его самая главная победа.

 Где ты теперь, Тина?

 Мою лодку раскачивало все сильней, но я радовался этой качке, уносящей меня стремительно от берегов прошлой жизни. Где-то там позади остались все ошибки, все мои повседневные обязанности. Я плыл вперед, в неизвестность. Солнце играло на волнах, и я наконец стал понимать его предназначение в своей жизни. Смутные догадки начали обретать свою форму.

 Увижу ли я тебя там, на другом берегу?

 Он обязательно должен быть, этот берег, к которому я хотел приплыть всю свою жизнь. Раз мы начинаем движение от какой-то отправной точки, значит, должна быть и точка прибытия. Из курса геометрии помню, у луча на школьной доске есть начало, но он бесконечен. Это неправда. Луч кончается тогда, когда закончится доска, на которую он наносится. Или когда устанет рука, держащая мел. Все остальное – балласт умозаключений о вечности.

 Если я не вечен сам, значит не вечно ничто, с чем соприкасается мое сознание. И само понятие вечности, заключенное в нем, тоже имеет свои границы.

 Я плыл из начального ниоткуда в конечное никуда, и знал, что плыть осталось совсем немного.

 Через час я отложил книгу и открыл список контактов на телефоне. Нашел имя Антона. Он должен был знать адрес и контактные данные Мишки, они ведь с ним являлись лучшими друзьями в институте.

 Да, мне определенно требовался Мишель. Быть может, он станет недостающим звеном в той головоломке, что я так усердно пытался собрать.


***


 Телефонный разговор с Антоном был недолгим. Он почему-то особенно и не удивился неожиданному факту, что Мишель мне вдруг срочно понадобился. Что было ценно в этом человеке – он не задавал лишних вопросов. Информация, которой он меня снабдил, была исчерпывающей, но не порадовала.

 Оказалось, Мишель уехал из Москвы и теперь живет в одном провинциальном городе, даже не в столичной области, а далеко отсюда, практически в дне пути на поезде. Когда я услышал это, то не сдержал изумленного возгласа. Как причудливо может изогнуться дорога нашей жизни, ведь представить себе демонстративно-эпатажного и обожающего внимание Мишку где-либо, кроме Москвы либо Питера с их непрерывно пульсирующей жизнью – было невозможно…

 К сожалению, Антон не обладал достаточной информацией по поводу того, что заставило Мишеля переехать в этот городок, бросив здесь все то, что он когда-либо ценил. По словам Антона выходило, что Мишель просто поставил его перед фактом и уехал, хотя и дал свой новый номер телефона. Одно время они созванивались, но наш поэт с каждым разом становился в разговоре все более отстраненным, и наконец их общение закончилось – окончательно разорвалась ниточка студенческой дружбы.

– Однажды я просто понял, что Мишка не желает моих звонков, не хочет мне отвечать, – спокойно рассказывал мне в трубку Антон. – Тогда все и прекратилось. Я даже не уверен, что до сих пор он там остается и не сменил ли уже номер.

– Да… Разошлись, как в море корабли… – неловко выдавил из себя я, не зная, что еще можно сказать.

– Ага. Ты ему теперь звонить будешь?

– Ну, наверное. Стоит по крайней мере, попробовать. Дело к нему есть. Не могу объяснить, ты уж пойми меня.

– Ладно. Ты от меня привет ему передавай, – как всегда, голос Антона был спокоен. – А хотя… Не надо. Вряд ли ему теперь это важно. Ты прав, мы все подобны кораблям, и у каждого теперь своя гавань.

– Извини… – я почему-то ощутил болезненный укол в груди.

– Брось, все в порядке. Так, мне идти надо. Мы с семьей ужинать садимся. Хорошего тебе вечера.

 И в самом деле, далекий женский голос в трубке уже второй раз звал Антона к столу.

 Отложив телефон, я попытался унять щемящее, глухое чувство непонятной тоски. Затем, чуть повременив, сходил за мобильным и некоторое время задумчиво смотрел на дисплей. Как ни странно, но решимости позвонить Мишелю, в другой город, спустя несколько лет – явно не хватало. В сомнениях прошло минут десять, а то и больше. Затем образ Тины почти вытеснил мои внутренние конфликты. Я решил все же не звонить, но отправить смс на указанный номер.


«Привет, Миша.

Нам надо поговорить. О Реджи и не только.

Ответь мне, пожалуйста»


 Написал, потом стер. Представился, снова удалил текст. Написал то же самое. Застыл в нерешительности.

 Какого черта? Я начал закипать. Мне нужно понять, что происходит в моей жизни, и если Мишель способен мне помочь, то колебания неуместны. Мысленно отругав себя, я нажал на кнопку «отправить».

 Ответа не было до ночи. Я немного послушал музыку, приготовил незатейливый ужин, вымыл всю посуду и лег спать. Мне попросту больше не оставалось ничего иного.


***


 Спал я крепко, и никакие звонки и сообщения моего сна не тревожили. Однако утром, как только встал, первым же делом я потянулся к трубке мобильного телефона. Или Тина, или хотя бы Мишель, кто-то из них должен был наконец уже вернуться в поле зрения моего существования. Мне хотелось верить в это. Предчувствие не обмануло. Экран показал, что пришло две новых смски. Сердце невольно совершило кульбит и сбилось с привычного ритма. Но это была не Тина. Первая оказалась ни с того ни с сего от подруги, довольно далекой. Ее содержание я даже не потрудился уяснить, сразу нетерпеливо перейдя ко второй. И прочел:


«Привет.

А я догадывался, что ты когда-нибудь напишешь. Приезжай ко мне, это лучший вариант.

В любой день, только заранее сообщи:)

Устрою тебя в гостинице, есть знакомый.

Окей? Жду ответа»


 Да…такого простого варианта развития событий я немного не ожидал. Но совершенно точно знал, что на это отвечу. Разве могло быть иначе?





ГЛАВА 25

– Куда едешь-то? Ааа… Это печально.

 Пожилой сосед по плацкартному вагону сопроводил свои слова энергичным кивком и опустошил стакан водки. Крякнув, предложил налить и мне, но я отказался.

 Печально?

 Стоя через каких-то восемь часов на пороге гостиничного номера, я начинал понимать, сколько глубокой истины крылось в этом слове. Морщины и желваки на лице попутчика, прокуренный насквозь салон таксистской старенькой «Волги» у провинциального вокзала, в хрипящих динамиках которой звучали хиты русской попсы десятилетней давности… И серого цвета было явно больше чем следовало. Какими-то пожухло-серыми были и зеленый, и синий, и красный – все цвета вокруг.

 На улице было 2 градуса тепла – и подтаявший снег, перемешанный с грязью, тоже был серым.

 Должен признать, что сама гостиница была вполне удовлетворительна, даже с некоторой претензией на уют, но ее современное здание находилось на отдаленной от городского центра улице и смотрелось чужеродным среди унылых двухэтажных домов.

 Я приоткрыл окно. Где-то заливалась лаем собака. Через дорогу от гостиницы мужик в дерматиновой куртке занимался починкой видавшей лучшие дни «Нивы». Поскольку Мишель обещал навестить меня вечером, а день только начинался, то возникла мысль пройтись по магазинам и заодно ознакомиться с городом получше. Захватив с собой только телефон, деньги и сигареты, я надел пальто и покинул номер.

 Солнечный свет полоснул по глазам как ребро бумаги, надолго оставив саднящее чувство. Теперь я мог неторопливо оглядеться и рассмотреть город получше. Вперемешку с кирпичными домиками стояли покосившиеся деревянные, однако вдалеке виднелся массив обычных бетонных высоток. Мимо меня, с лязгом подскочив на ухабе, проехал чадящий «пазик». Солнце играло с бронзой церковных куполов на холме впереди.

 В отличие от пасмурной Москвы, погода здесь была замечательной, ясной, однако она обнажала такой разительный контраст между столицей и остальной российской реальностью, что хотелось немедленного наступления кромешной ночи. Было в окружающем что-то радищевское, пустившее щупальца в глубь времен и безнадежно оторванное от бега жизни.

 Где-то в южной стране шла война за освобождение чего-то от кого-то. Очень далеко отсюда решались мировые экономические вопросы. А еще…люди посещали спортзалы, загорали в соляриях, ездили на дорогих машинах по прекрасным дорогам, тратили деньги. Ухоженные улицы, хорошая одежда, сытая жизнь… Все это было совершенно неведомо потерянному во времени городу. И не только ему, а большинству таких вот местечек, из которых и складывалась Россия. Дорогая реклама, иногда встречающаяся на моем пути, была настолько же аляповата, как «айфон» в руках коренного североамериканского индейца.

 Вспомнились песни по радио в доставившем меня до гостиницы такси, где безголосые дети потемкинского гламура выводили свои рулады о красивой жизни, богатстве и девочках. Динамики искажали их пение до совершенно безобразного звучания, и это было на удивление созвучно окружающей обстановке. Борясь с раздирающими меня противоречивыми чувствами любви и ненависти к реалиям собственной страны, я поспешил на центральную улицу города.

 Какая сила могла заставить Мишеля переселиться сюда?!


***


 На главной улице мой водоворот впечатлений несколько улегся. Здесь тоже царил мир контрастов, но уже не столь разительный. Купив себе в супермаркете пару упаковок лапши быстрого приготовления и пакет сока (на долгое пребывание здесь я не рассчитывал), я решил пройтись еще немного.

 Улица вскоре закончилась, упираясь в главную площадь. Рядом с ней была река, и через нее перекинут пешеходный мост. Только когда я дошел до его середины, на меня снизошло понимание того, насколько мое нездешнее происхождение бросается в глаза. Абсолютно все люди шли с какой-то неторопливой, соразмерной пульсу города основательностью. И только мои шаги словно кричали «столичный житель!». Осознав это, я попытался идти так же мягко и лениво, как окружающие, но ничего не получилось. Очевидно, для естественности подобного шага здесь нужно было родиться. Поймать этот ритм у меня не вышло, и я снова вернулся к резкой, московской ходьбе.

 На мосту стояла троица, двое юношей и девушка. Рядом примостились два небольших усилителя и микрофонная стойка. Это зимой-то?… Каждый парень держал в руках по электрогитаре. Один из них носил бородку, тонкие, аккуратно подстриженные усики, и был одет в длинный плащ с небрежно накинутым на плечи шарфом. Второй выглядел гораздо более потрепанным, хотя вроде был моложе, от силы лет двадцати. Однако несоразмерный росту толстый свитер и засаленные волосы до плеч придавали ему облик бродяги. Именно он стоял у микрофонной стойки.

 Девушка… Невысокая, чуть выше моего плеча. Рыжие волосы собраны сзади в хвост. Одета в выцветшие черные джинсы, бежевую водолазку и приталенное полупальто. Ничего не играла, лишь загадочно улыбалась прохожим. Перед ней лежал раскрытый чехол от гитары, в котором была разнообразная мелочь. Очевидно, сборы шли негусто.

 Я решил остановиться и послушать, что они играют. Встал на середине моста, прохожих было не так много, чтобы я мог кому-либо помешать. Подняв взгляд на меня, девушка улыбнулась чуть шире, с каким-то задорным приглашением. Парень с длинными волосами как раз начал новую песню. Через несколько секунд я узнал ее. Ну конечно, это был «Lumen».

 Манера исполнения, правда, хромала на обе ноги. Да и звучание было довольно диким с моей точки зрения. Однако набережную заливал солнечный свет, игравшей в волосах рыжей провинциальной принцессы, а певец исполнял песню с искренним энтузиазмом. Под действием сиюминутного импульса я подошел к ним и положил в чехол сторублевую купюру.

 Девушка перевела взгляд на нее, потом обратно на меня, и ее улыбка слегка угасла. Или мне это только показалось? Однако возникло стойкое чувство, что я как-то выдал перед ними свое неместное происхождение. Непонятно почему, возникло легкое раздражение. Я развернулся и пошел обратно, в сторону гостиницы.

 А глаза у нее были красивые, с каким-то необычным оттенком. Жаль, не рассмотрел внимательней.


***


 В номере я заварил себе лапшу и быстро перекусил, не задумываясь над тем, что мой желудок отнюдь не в восторге от подобной пищи. Когда именно придет Мишка, я не знал. От нечего делать я попытался представить, как сильно он мог измениться за эти годы. В голову ничего путного не шло. Я настолько свыкся с привычным обликом Мишеля – встрепанным, вызывающе-ярким, что не мог представить себе его без значков, одежды диких расцветок, крашеных волос… Удивительно, как линейно человеческое мышление. Привык к одному образу, и уже ни за что не представишь его в совсем иных условиях. Сам факт того, что Мишель теперь жил в захолустной провинции, казался мне настолько диким, что я отказался от дальнейших предположений.

 Затем мои мысли перешли на самого себя. А насколько сильно изменился я сам со времен моей институтской учебы? Что стало другим внешне, а что – внутренне?

 Со внешностью удалось разобраться легко. Я больше не носил длинных волос, поправился как минимум на пять килограммов, хотя по-прежнему находился в приличной физической форме и не страдал намеками на «пивной» живот. Одеваюсь теперь с хоть каким-то, но вкусом, хотя работа продавцом в музыкальном магазине позволяет некоторые вольности. Не так однозначен был вопрос, насколько хороши или плохи эти перемены. Поразмыслив, я счел их закономерными.

 С изменениями внутри все обстояло иначе. Для начала следовало представить себя прежнего. Что я хотел тогда от жизни? Что из этого осуществилось, и чего хочу теперь? Подобные мысли в конечном итоге завели меня в тупик. Получалось, что в той или иной степени удовлетворилось большинство моих запросов, вроде своего автомобиля, хорошей гитары, более-менее обставленной квартиры и стабильной работы. Однако назвать себя удовлетворенным жизнью человеком я не мог.

 Почему?

 Это все касалось материальной стороны дела. Я желал себе каких-то благ, и со временем их получал. Однако в то же время незаметно для меня все повышалась и повышалась внутренняя планка. Вспомнив разговор с Котом о счастье, заключенном в шоколадном мороженом, я невольно усмехнулся. Получается, я сам давно стал заложником собственной клетки. Клетки на колесах, вроде тесной кабины гоночного автомобиля, который мчится с огромной скоростью по вымощенному материальными благами шоссе. Чтобы в конечном итоге разбиться, не достигнув финишной черты.

 Скорость все выше.

 Таков теперь удел жителя мегаполиса – окончить жизнь в клетке собственных устремлений, продиктованных реальностью материализма вокруг.

 Как остро это не сочеталось с моими недавними представлениями о лодке в океане!… Там я был уверен, что у моего путешествия непременно будет конец. В той лодке я спокойно отплывал от суетливого берега собственных ожиданий. Где кончалась гонка, начинался океан.

 Видимо, все упиралось в то, что гонщиком в автомобиле-смертнике я был, когда стремился постигнуть материальную сторону дела. Лодочником – когда искал духовной гармонии. Соответственно, мое сознание развело эти пункты по разным направлениям. Словно в левом полушарии моего мозга происходила борьба за материальное благополучие, в правом – поиск гармонии в чувствах и духовных устремлениях. И одно не могло уравнять другое.

 Странно, я не был верующим человеком, но сознательно только что отделил душу от тела. Более того, определил, что душа у меня все-таки есть.

 Отрадно, что Тина явно находилась в условном правом полушарии. Я не видел ее очертаний. Однако в лодке нам хватило бы места на двоих, это точно.

 Все-таки я любил ее. Именно ее саму, а не то, что она могла бы мне дать. Хотя изначально мне казалось, что без нее я не получу от жизни то, чего желаю. Теперь такая формулировка казалась мне относящейся к той гонке, что происходила в моем левом воображаемом полушарии.

 На самом деле я стремлюсь найти ее не потому, что она может мне дать что-либо. А потому, что сам хочу этого. Своим внутренним я, тем настоящим, которое плывет в лодке по океанским просторам к далекому противоположному берегу.

 Я ощущал, как начинаю что-то понимать, и одновременно чувствовал себя сходящим с ума. Начав с безобидных размышлений, я как обычно, провалился в бездну собственного мира, истинных размеров которых не могу оценить даже примерно. Тина бы это не одобрила. Она хотела меня предостеречь – в первую очередь от самого себя.

 В дверь постучали.





ГЛАВА 26

 На пороге стоял мужчина, на вид примерно лет тридцати или около того. Ростом на пару сантиметров ниже меня и потому кажущийся чуть плотнее, хотя далеко не полный. Одет он был в куртку из темно-коричневой кожи, которая была расстегнута, и из-под нее виднелась черная футболка с неким абстрактным рисунком. Его довольно длинные волосы были зачесаны назад и приглажены. Пристальный взгляд светлых глаз. Все это я выцепил гранью сознания за секунду до того, как он схватил мою ладонь в свою и крепко стиснул. Мишка? Это не мог быть он. И все же…

– Миша! Это и правда ты?

– Конечно, я, а ты что думал? Призрак графини де Монсоро?

 Мишель рассмеялся и буквально влетел в мой номер. В руке его был большой пакет, из которого как по мановению волшебной палочки, стали появляться многочисленные виды спиртного и закусок. Стало ясно, что вечер обещает быть долгим.

 А я все разглядывал его спину, когда он деловито расставлял на столе бутылки. Это был не тот Мишка, которого я знал. Он остался в моей памяти сгустком креатива, гротескным и тонким юношей-поэтом с выкрашенными черным лаком ногтями. Человек передо мной не имел с данным образом ничего общего. Этот был обычным, правильным, ничем не выделяющимся. Странно…

 Хлопнула пробка, шампанское наполнило пластиковые стаканчики. Мишель позаботился и о том, из чего нам пить, незатейливо решив проблему тары. Сунув один стакан мне в руки, Миша уселся на кровать и откинулся назад, опершись плечами о стену. Внезапно я поймал себя на мысли, что его куда проще про себя называть Михаилом, Мишей – а "Мишель" принадлежало прошлой жизни и казалось сейчас несколько чужим.

– Как же ты все-таки изменился. Совершенно другой человек.

– Все мы меняемся с годами. Скажешь, не так?

– Может быть. Тебя я знал не такой уж большой промежуток времени – несколько лет, Миша. В моей памяти ты всегда был одинаковый. Когда ты уехал, я и вовсе не мог отслеживать твои…ммм…

– Преобразования?

– Вот-вот.

– Жизнь прекрасна и удивительна, дорогой мой, – Миша произнес это с буквально-таки наставительной интонацией. – И то, что мы знаем о других людях, не более чем сантиметровая верхушка скрытого под водой айсберга, понимаешь ли. Впрочем, о себе самих мы знаем не намного больше. Так что не удивляйся.

– Если бы это было так просто. Все же, когда я смотрю на давно знакомого мне человека, мысль о том, что он, оказывается, неведомый айсберг, как-то не греет.

 Мишка вскинул руку со стаканом и подмигнул мне:

– Салют! Выпьем сначала за встречу, иначе я отказываюсь вести беседы подобного рода.

 Я кивнул, мы улыбнулись друг другу и аккуратно чокнулись стаканчиками. Ощутив вкус шампанского, мне невольно стало смешно. Как же все это просто, незатейливо. Совсем как раньше, наверное. И все же немного по-другому.

– Шампанское может и не лучшее, зато ностальгия, а? – спросил наблюдающий за мной Мишка, и мне показалось, что в его глазах тоже пляшет потаенная смешинка.

– То, что это не элита виноделия, не отрицает факт необходимости правильно закусывать. Ты и о винограде позаботился, я вижу.

– Ага. Бери, он мытый, из дома. Заедать виноградом игристое вино…не по-мужски мы выпиваем. Но, бог мой, когда-то нам это казалось таким куртуазным! Особенно когда встретишься на квартире с друзьями, все дрянь пьют, а ты – виноград с шампанским….

– Мне и сейчас кажется, что это круто. Представляешь, Миш?

– Да у тебя молодая душа, как я погляжу.

– Или примитивные вкусы.

– Ешь виноград. Скептик… Сейчас еще шампанского налью.


***


 Спустя какой-то час мы порядочно «отяжелели». Ибо после шампанского в ход пошла артиллерия покрепче. Все это время мы предавались диалогу «…а ты помнишь? Помню!», перебирая институтскую жизнь в подробностях. Несколько раз в разговоре звучало имя Реджи, но я не спешил переходить к причине своего приезда. Признаться, мне самому было приятно вспоминать былые моменты, смотреть на Мишку. Пусть он кардинально изменился, однако его глаза, улыбка…в общем-то, все более или менее осталось на своих местах. Сейчас, когда он был навеселе и со смехом говорил о пустяках, перемены не играли значения. Однако рано или поздно тема все равно приняла более насущный оборот.

– Не понимаю, Миша.

– Чего именно? – он прервался и посмотрел на меня.

– Что ж ты здесь забыл? Прости, Миш, я правда не понимаю. Наследство тебе здесь вдруг большое досталось? Или случилось что-то. Ну не тот ты человек, которого я могу представить добровольно покинувшим столицу. Там жизнь, а здесь-то что?

– Жизнь… – задумчиво и как бы насмешливо протянул Мишка. – Знаешь чего? Пойдем-ка на улицу, я тебе город покажу, погуляем и заодно поговорим.

– Да я как бы сегодня уже выходил. Что такого можно увидеть в провинции вечером, чего не заметно днем? Менее освещенные бедность и упадок?

– Брось, освежимся хоть немного. И пообщаемся по существу. Ты же не просто так сюда приехал, чтобы со мной повидаться, а? Собирайся, мы выходим.

 Возражений у меня более не имелось, мы оделись и покинули гостиницу.





ГЛАВА 27

 Снаружи было весьма прохладно, вечер вступил в свои права. Фонари тускло освещали тихие улицы с изредка проезжавшими автомобилями. Я зябко повел плечами, однако Мишель был непреклонен – призывно махнул рукой, и мы отправились на прогулку в противоположную сторону от тех мест, где я сегодня бродил днем.

 Ветер был не слишком сильным, но все же доставлял неудобства. В глубине души я надеялся, что прогулка не затянется. Тем более, пейзажи вокруг лежали опять-таки совсем безрадостные. Миша задумчиво курил сигарету и молчал, шагая по хрустящему грязному снегу.

– Ну так что же. Рассказывай! – наконец нарушил я эту половинчатую, мерно поскрипывающую тишину.

– Да вот думаю, с чего подступиться, – он щелчком отправил сигарету в наполовину скрытую снегом урну, не попал, и продолжил. – Вроде бы и есть что сказать, но как, просто не представляю. Мало иметь в голове мысль. Ее пока до языка донесешь, она высохнет, что твой Арал, обеднеет напрочь.

– А стихи ты, между прочим, при этом довольно хорошие писал.

– Ужасные.

– Ну, как знаешь…

 Мы прошлись еще немного. Я разглядывал окружающие дома.

– Вот скажи мне, если бы ты планировал уехать из Москвы, то куда? Назови город какой-нибудь. Ну, за границей. – Миша сказал это со странной, легкой улыбкой, как будто ответ ему был очевиден.

– Хм. Да без понятия, в принципе. Что за вопрос такой? Наверное, куда-нибудь в Лондон, или может быть, в Стокгольм. Не знаю.

– Ага. Ты заметил, что назвал именно столицы?

– И что же, по-твоему, с того следует?

– Да то, что предсказуемо это все, дорогой мой. Ты – типичный столичный житель. Конечно, можно этим гордиться. Только вот твое сознание волей-неволей зациклено на статусе и соответствии ему. Большинство москвичей на мой вопрос ответят именно так: из столицы в столицу. Кому-то в Токио неймется уехать, а кому-то в Берлин. Один мечтает о Париже, другой о Вене видит сны. И Питер не исключение, это ведь «северная столица».

– Странная мысль.

– Ничего она не странная. Многим ли москвичам всерьез придет в голову мысль променять сей статус на нечто менее престижное? Конечно, если подвернется шанс – уедут из Москвы, быть может, и в Йокогаму какую-нибудь. Но в головах большинства эта пресловутая «столица» сидит на подсознательном уровне. Спроси москвича о переезде, и тебе назовут главный город другой страны. Вот сам подумай, правду я говорю или нет.

 Я честно подумал. Забавно, но получалось, что Мишель в чем-то прав. Только непонятно было, зачем он начинает разговор так издалека.

– А это к тебе имеет какое-то непосредственное отношение?

– Так я же и сам всю жизнь в столице прожил. И делюсь с тобой своими наблюдениями, как бывший москвич с москвичом. Ты же хочешь понять, что я здесь делаю. Так что слушай дальше.

– Угу.

 Мы свернули в какой-то небольшой парк. Беседки с колоннами, тяжеловесные урны, «доски почета»… Видимо, в советские времена это должно было нести в себе какой-то внятный направленный пафос, некий информационный посыл грядущим поколениям детей коммунизма…но теперь выглядело донельзя печально, укрытое сероватым снегом и разукрашенное обычными в таких случаях надписями.

 Мишка вздохнул:

– Москва, дружище – это город-вампир. В нем ты сам приобретаешь мышление вампира. Существование у обитателей столицы простое – им заливают в глотки продукты потребления, а они надрываются в очереди за новыми добавками. За счет этого коллективного надрыва мегаполис и живет, движется вперед. Всем хочется блюда «Красивая Жизнь». И хоть бы один задумался, какие чертовы ингредиенты туда намешаны, а?

- Да много чего…

- В общем, вот что я тебе сказать хочу: когда я торчал в Москве, я жил по тем законам, которые она мне активно навязывала. Родился, вырос, выучился, и постепенно погружался в ритм города. «Надо, надо, надо». Знаешь, как трудно человеку остаться человеком среди океана условностей? Конечно, это в любом городе происходит, но в Москве – чувствуется сильнее, потому что это столица и огромный мегаполис.

– Миша, тебя куда-то несет в область депрессивной, поверхностной, и оттого вдвойне опасной философии, – задумчиво протянул я, глядя на него с легким недоверием. Забавно, ведь только сегодня я размышлял о чем-то подобном, но делиться этим не собирался.

– А ты думал, я с лопатой, что ли? ручками в душе копаюсь. Так глубоко, как только могу. Знал бы ты, сколько всего можно нарыть даже на верхушке.

– Ладно, копай дальше, я слушаю.

– Ну, а что еще сказать? Пока я там жил, моя неудовлетворенность постоянно наращивала обороты. Вот ты говоришь, что я стихи писал, диссидентство устраивал. Так это я только по наивности думал тогда, что плыву против течения. А на самом деле это были всего лишь попытки самоутвердиться на свой лад. И назови ты это как-нибудь красиво – никакой особой разницы нет. Чем бы ты ни мазал хлеб – сливочным маслом или паштетом, – итог все равно будет называться «бутерброд».

 Внезапно мне вспомнился снова отрывок беседы с того квартирника, который когда-то давно устраивал Мишель. Голос Реджи: «…по той же дорожке идет, все на публику играет». Невольно я замедлил шаг.

– И что же тебя, Миш, заставило вообще так на жизнь начать смотреть?

– Да как тебе сказать, – Мишель поморщился, как будто ему было неуютно. А может, от холода. – Я уже тогда начал задумываться, какого черта я вообще это делаю. Почему мне так важен итог, чтобы меня оценили, признали. Именно это признание было краеугольным камнем жизненной философии. А весь эпатаж служил лишь ширмой. Тебе разве не знакомо?

– Почему же, знакомо. Знаешь, как часто приходилось размышлять о том, что вот я играю в группе уже черт знает сколько времени, прожигаю годы в учебе и работе, а все эти гении, о которых нам твердят в интернете и с телеэкранов – они уже все получили, взобрались на вершину. И мне дьявольски хотелось оказаться там же, наверху, вместе с ними. Не получалось, конечно, но хотелось ведь. Пришлось смириться.

– Ну…да, и это тоже.

– Видимо, Миш, я все же до твоей стадии самокопания просто не дошел. Мне же как-то в голову не пришло бросить все и поселиться не пойми где.

– Тут сложнее. Вот мы и заговорили о Реджи, – Миша посмотрел на меня искоса, – ведь он никогда не понимал того, что я делаю. Зачем лезу вперед со своим пафосом, ищу внимания, а на самом деле гублю себя как человека. К тебе он никогда не был критичен, ты-то у нас не совсем безнадежный.

 Однажды мы с ним, знаешь, поговорили. Он мне про этот бутерброд, что от начинки не меняет своей сути, все и растолковал. И о себе рассказал, что той же ерундой маялся поначалу. Я тогда, признаться, не особо понял, что к чему…вникать не захотел. А он потом через два дня взял и ушел из жизни. Всем сказал, что хотел, и уехал в последний путь. Прикинь? Вот тогда мне начало крышу сносить понемногу… Потому что тут волей-неволей начинаешь думать, что и зачем тебе говорил человек.

 Я молчал. Сейчас мне нечего было сказать. И к Мишке почему-то не испытывал особого сочувствия.

– Как-то так… – он вздохнул. – Тогда мне постепенно опротивело мое окружение. Стихи порвал, две тетради извел. Из интернета удалил все, что только мог. Не помогло. Все равно было ясно, что рано или поздно начнутся новые бесплодные попытки самовыражения, похожие на те, что уже были.

– И?

– А потом случилась совершенная мелочь. Смешная даже. Новенький мобильник выпал из кармана, когда я поднимался по лестнице, и два этажа вниз пролетел. А у меня он очень дорогой был тогда, тонкий и хрупкий, зараза. Взял на него кредит… А потом сидел на корточках и собирал кусочки пластика, которые мне обошлись в круглую сумму…смотрел на эти умершие механизмы, какие-то нелепые обломки… И вот это все, собранное воедино – то, что занимало мои желания? То, ради чего я влез в кредит, чтобы вытащить в нужный момент и повертеть перед приятелями? Вот эта херня непонятная?! Я тогда сразу начал думать, не в масштабе телефона, конечно. а глобально… Сразу все понял. Как же накрыло-то тогда, в подъезде… Не плакать хотелось, а выть от бессилия. Понимаешь?

– И уж конечно не потому, что телефон разбил.

– А потому, что с каждым годом и каждым месяцем понемногу рушился целый мир, которому я доверял. На вершину которого карабкался изо всех сил. И вот он, как этот телефон, однажды просто разлетелся в хлам, на мелкие кусочки, которые ни черта не стоят. Слишком хрупки и условны тамошние ценности. И вещественные…

– И духовные, видимо.

 Миша потер переносицу указательным пальцем и тяжело вздохнул:

– Мда… Подумай, ведь у нас человек умер в итоге. У Реджи так же мир раскололся когда-то. Он своим умом дошел до этого, перемолол и научился с этим жить до последнего. Реджи был умнее всех нас, надо признать. А я…взял вот и уехал. Хочу другую жизнь провести, для себя лично. Деньги, конечно, имеются после продажи московской квартирки, работу здесь нашел – но какое это имеет значение здесь и сейчас? Оглянись вокруг. Это же идеальная Голгофа для поэта!


***


 Мы остановились на выходе из парка. Я смотрел Мишелю прямо в глаза, он их не прятал. И мы долгое время не говорили ничего. Просто стояли, смотрели друг на друга.

– Знаешь… – наконец выдавил я из себя. – Я наверное, понял. Но одна, скажем так, мелочь – мне до сих пор ни черта не ясна. Начальный такой пунктик.

– Какой?

– Ну положим, уехал ты из Москвы. бросил всех. Но есть ли принципиальное различие? Здесь сверху льются те же дерьмовые потоки. Только разрыв между желаемым и действительным еще сильнее. Так какая разница, где в этом плавать?…

 Миша не сразу ответил. Положил мне ладонь на плечо и слегка надавил, я повернулся в указанном направлении.

 Мы стояли на небольшой возвышенности, отсюда открывался хороший вид на город. Я снова окинул взглядом его безмятежное вечернее спокойствие. Эта неспешность того, кто уже родился старым и ненужным… Низкие здания, запутанные улочки, неспешно идущие редкие прохожие. К небу кое-где поднимался дымок – от печей окраинных домов, от какого-то завода. Но и он был редким и каким-то жалким, словно бы нити тянулись к небу, зная заведомо, что им не преодолеть плотную завесу хмурых облаков и не достичь настоящей высоты. Город не шумел и не кипел жизнью, его ритм напоминал пульс спящего бедняка. Он дремал на холодной земле, кое-как местами неловко укрывшись глянцевым покрывалом уличной рекламы и ресторанов, но это нисколько его не спасало. Сколько таких городков, выросших из сел и деревень, разбросано по стране?

– Этому городу все равно. С самого начала так было, – тихо сказал мне Мишель, – и так будет. Если он однажды исчезнет с лица земли, ничего не изменится. Меня это устраивает…я сделал свой выбор, знаешь ли. Если от чего-либо решил отказываться, то пусть никто и ничто вокруг не заставит меня об этом сожалеть. Пойдем обратно?





ГЛАВА 28

 Он ушел от меня ночью, примерно в 12:50. До этой поры мы пили, почти не нарушая молчания. Когда Мишель отчалил к себе домой, я повалился на гостиничную кровать и долго без сна смотрел в потолок. Перед глазами упорно маячил красноватый туман, сильно болела голова – а сон все не шел. Конечно, так пить не стоило. Но что еще оставалось делать, когда мир понемногу разбивается на мелкие осколки, теряя свою ценность и вес.

 Целостность постепенно нарушалась все сильней. Реджи, Мишель, Женя, Антон – все они со временем откалывались, ломая такие понятные в прошлом структуры, бывшие основой моего существования. Я потерял Иру, теперь ушла Тина. Возможно, само мое существование стало всего лишь бессмысленным фрагментом. Когда это случилось, как?

 Все мы разбрелись – кто-то в поисках ответов, кто-то в погоне за благополучием. Антон стал прилежным семьянином… Я сильно подозревал, что если задам ему вопрос: «как ты спасаешься от одиночества», он ответит – семья и дети. Но это был не тот ответ, который решил бы мои проблемы. Я хотел бы восстановить себя в целостном виде, однако это, конечно, было утопией. Где начиналось это единение – в окружавших меня людях? Честно говоря, я был рад даже, что Мишель ушел… Женю увидеть меня как-то не тянуло. Значит, ответ такой ответ был бы неправильным.

 Да и был ли мой мир когда-либо вообще целым?

 Мне надоело. Я наконец провалился в пьяный, мутный сон. Предполагалось, что он должен принести некоторое облегчение. Но наутро было похмелье, и даже думать не было сил, что меня в определенном плане вполне устроило.

 Когда немного отпустило (это было уже во второй половине дня), я снова отправился за покупками, ибо до отъезда обратно предстояло чем-то питаться. К тому же, сигареты закончились еще вчера. Мишка не позвонил – то ли сам еще отходил, то ли работал, этого я знать не мог. Особо покупать что-либо впрок у меня не было намерения. Поскольку не было ясно, сколько мне еще оставаться в этом городе…

 Пока что я, приблизившись на шаг к разгадке, получил вереницу новых вопросов. Отпуск начался лишь недавно, однако стоило хорошо подумать, как именно его провести. В одном я чувствовал свою правоту – поиски Тины для меня были чем-то вроде поиска самого себя в бесконечном лабиринте угасших возможностей и вовремя не найденных ответов. Я искал ее не по адресам, скорее это был метафизический процесс. Насколько он вообще соотносится с реальностью – никакого понятия.


***


 Я встретил ее неподалеку от гостиницы. Она сидела неподалеку от дороги, прямо на снегу, прислонившись спиной к дереву. Зимой глупее занятия даже нарочно не придумать. Но я бы прошел мимо – раз ей хочется, пусть сидит, – если бы не узнал ее. Рыжая, сапоги на платформе, полупальто – та самая девочка, что стояла на мосту с музыкантами. Я невольно сбавил шаг.

– Ну, здравствуй.

 Голос показался глубоким и выразительным, но несколько надломленным, словно у курильщика…или как у человека, которому уже как-то все равно. Я не сразу понял, что это было адресовано мне. Видимо, она заметила мой взгляд и тоже припомнила нашу встречу.

– Привет.

 Я подошел к ней. Какой-то миг мы стояли, глядя друг на друга, она снизу, я свысока. Мне показалось, что это выглядит нелепо…или некрасиво, и хотя по виду девчонки можно было предположить, что на приличия подобного рода ей плевать – я все же присел рядом с ней на корточки. Наши глаза теперь оказались примерно на одном уровне.

 А глаза у нее были…интересные. В них мелькала какая-то неуловимая желтизна, не позволявшая дать определение основному цвету. Желтые глаза? Нет, конечно, но и на линзы непохоже. Вместе с тем, этот неправильный оттенок приковывал к себе внимание. Затем я отметил, что она довольно симпатична. Ее не особенно портили чрезмерно острые черты, само лицо можно было назвать миловидным. Однако глубокие (возможно, от хронического недосыпания) тени под глазами и сильно потрескавшиеся от холода губы все же несколько смазывали впечатление.

– Паршивый был вчера денек, да?

– Что?

– Спиртным от тебя пахнет, и щетина похлеще чем у кактуса. Вот и делаю выводы. Не впервые такое вижу. Ты зачем напился?

 Это было уже нахальство чистой воды. Она сидела на снегу, в отнюдь не лучшем виде, и еще собиралась прочесть мне нотацию? Однако вместо того, чтобы уйти, я почему-то сказал, чуть помедлив:

– Раз пил, значит надо было, а бритву дома оставил. Ты вставала бы лучше со снега, а?

– Говоришь, оставил дома? Так и думала, что ты не здешний. Сразу заметно, – мою фразу про подъем она просто проигнорировала, – ну да ладно. Вот твои деньги, вчерашние.

 Она вытащила руку из кармана, протягивая мне сторублевую бумажку. Я поморщился.

– Оставь… У тебя вообще с головой в порядке? И вставай уже, застудишь все себе там, потом хлопот не оберешься.

– Как скажешь… – ее рука лениво, медленно вернулась обратно в карман. – А насчет меня не беспокойся. Марина.

 Очевидно, так она представилась. Я промолчал, глядя на деньги, на ее ладонь с покрасневшими, явно ледяными пальцами. Затем снова перевел взгляд на ее лицо, встретился с глазами. Они смотрели на меня с какой-то неимоверной усталостью, словно бы я для них не особенно существовал, а было лишь что-то далекое там, впереди, где-то в тучах просвечивающего сквозь меня зимнего серого неба.

– Эй, алло.

 Я вздрогнул от ее оклика. Теперь она смотрела на меня пристальным взглядом:

– Сам называть имя не собираешься, да?

– Тебе-то какая разница.

– Так удобнее. Но если тебе больше нравится быть мистером Инкогнито, тогда конечно, не возражаю.

– Да нет, – я пожал плечами и встал, снова смотря на нее сверху. – Мне скрывать нечего. Только имя у меня, как и у тебя, самое обычное. А это скорее обезличивает.

– Хм… – девчонка неопределенно дернула головой, то ли равнодушно, то ли выражая несогласие, а может и то и другое одновременно.

 Внутри меня всколыхнулась какая-то пелена злости. Они издеваются тут все, что ли? Мишель со своим самобичеванием…тоже мне, поэтический мазохист. Растворяться, бежать от себя самого, очищаться – этого ли я когда-то хотел от жизни, даже если битва заведомо проиграна?

 Видимо, рыжая заметила, что я рассержен.

– Эй, – на ее лице мелькнуло удивление. – Ты чего так напрягся-то?

 Черт, и правда. Мне стало неловко за то, что я вообще подошел к ней, ввязался в заведомо бессмысленный разговор. Хочет она на снегу сидеть с отрешенным видом и нести чушь – пожалуйста, мне-то что.

– Ничего, забудь. Пойду я, наверное.

– Погоди, – она неторопливо поднялась, встала рядом, и я снова обратил внимание на какую-то хрупкость, даже болезненность ее облика. Да, первоначальное впечатление не подвело, в чем-то ее можно было бы назвать привлекательной, хотя и не без некоторой натяжки. – Расслабься, я не хотела тебя задеть. Вот, видишь, со снега встала?

– Ага.

 Мы помолчали примерно полминуты, глядя друг на друга.

– Пойдем что ли, прогуляемся, – предложила она, слегка улыбнувшись.

 Улыбка ее отнюдь не красила, поскольку получилась какой-то напряженной и даже, я бы сказал, отстраненной. Видимо, делать это ей доводилось нечасто. С другой стороны, такая манера улыбаться хорошо гармонировала с ее несколько нескладным обликом. Подождав еще секунд десять, я ответно растянул губы в улыбку. А что мне еще оставалось делать?





ГЛАВА 29

 Мы лежали в моем гостиничном номере. Она смотрела в потолок с отрешенным видом. Вновь чувствовался какой-то отпечаток равнодушия, к которому я уже немного успел привыкнуть. Даже обнимая меня в порыве страсти – с неожиданной силой для ее хрупкого облика, – отстраненность не покинула ее, что бы мы ни вытворяли в постели.

 В каком-то смысле эта девушка дорожила своей душой куда больше, чем телом. Кажется, так.

– Я пойду сейчас. Спасибо, в общем.

– Куда? Ночь на дворе.

– Ничего, это меня не смущает.

– Послушай, – я повернулся к Марине и несильным нажатием руки слегка повернул ее голову. Она наконец оторвалась от пристального изучения потолка и глянула на меня, чуть прищурившись. – Не дури. У нас впереди беспощадное завтра. Возможно, при его свете многое покажется совсем иным. Даже вероятнее всего, так и будет. Днем все не такое, как ночью.

– Мм, и тогда ты сам пожелаешь, чтобы я ушла?

– Не знаю. Возможно. А может, и нет.

– Понятно…хорошо, я останусь на ночь. Но не дольше.

 Я кивнул. Какое-то время мы еще пролежали без движения. Потом еще раз любили друг друга – спокойно и чувственно, оттягивая финальный момент до предела. Она ушла в душ, затем вернулась на кровать, включила маленький телевизор, стоявший на тумбочке у кровати. Там показывали какой-то довольно старый, явно бюджетный боевик. Обилие сцен насилия делало понятным столь позднее время показа. Минут 20 мы наблюдали за событиями на мерцающем в темной комнате экране. Потом нам это надоело. Марина щелкнула пультом, и снова наступила чуть тягучая, клейкая темнота.

 Пауза.


…


– Почему люди никогда не бывают счастливы? – спрашивает она.

 Мне кажется, что она ни к кому не обращается, и ее вопрос повисает в пустоте. Однако политес требовал что-либо сказать, и я, подумав, отвечаю:

– Сложно сказать. Наверное потому, что жизнь тогда показалась бы невыносимо тоскливой.

– Нет, нет, нет… Тоскливой она бы показалась разве что для тех, кто не испытывал настоящего несчастья в жизни. Не суди так поверхностно.

– Тогда не знаю.

– Эх… А что-нибудь о несчастьях ты знаешь?

– Хороший вопрос… У меня и на него нет подходящего ответа. Градация этого понятия у всех своя.

– Ладно. А ты попробуй подумать, что же это такое. Для тебя лично.

– Для меня…

– Да.

 Она приподнимается на локте, смотрит на меня. В ночи можно разобрать лишь, как слегка поблескивают ее глаза. Я задумываюсь, на этот раз надолго. Почему-то мне начинает казаться, что я смогу ответить на ее вопрос.

 Приходит мысль о Тине, навязчиво вертится в мозгу.

– Наверное, несчастье – это когда нельзя полностью и безраздельно слиться с человеком. Любовь возникает между двумя людьми…но кто-то один ее методично и незаметно разрушает, к примеру. Или они вместе долго и счастливо, но рано или поздно умирает кто-то из них. Раньше, чем другой. И вот человек остается в одиночестве. В конечном итоге, кто-то всегда будет одинок. Всегда. Вот это и есть несчастье. По крайней мере, одно из многих, но мне кажется, что очень существенное. Я так думаю…теперь.

– Ясно.

 Ее глаза по-прежнему блестят, выражения лица практически не разобрать. Я задаю встречный вопрос:

– А что для тебя несчастье?

– Не спрашивай.

 Она опускается на кровать, я больше не ощущаю ее взгляда на себе. И не настаиваю на ответе.

 Вот так мы лежим всю ночь. И засыпаем.


***


 Утром Марина собралась и ушла. Быстро, молча. Я не стал задерживать. Потом, встав окончательно с постели, заметил на столе ту самую сторублевую купюру.

 Наверное, я ей все-таки был немного противен.

 И больше о ней я уже не вспоминал – хватало других дел и нерешенных вопросов.





ГЛАВА 30

– Так, значит, тебя интересует сестра Реджи?

– Да. Я хочу ее найти.

– Ты оказывался не слишком разговорчивым всякий раз, когда речь шла о цели твоего визита сюда, – Мишель слегка приподнял бровь. – Скажи мне…был ли для тебя смысл приезжать или нет?

– Наверное, был. Я ведь сам до сих пор не знаю, что мне следует делать. Зато кое-что понял. А это дорогого стоит.

– Хорошо, если понял. А все-таки, какой был толк от визита в мою захолустную берлогу? Ладно бы, о Реджи поговорить хотел, а оказывается, человека найти хочешь.

– Сложно объяснить, Миш. Честно. Эти поиски мне видятся чем-то большим, чем простое обретение рядом кого-либо. Пусть адреса, имена ничего не дали – мне требуется нечто значительней.

– И почему ты решил, что именно я мог тебе как-то помочь?

– Интуиция.

– Ну, хорошо…

 Мы постояли еще немного, переминаясь с ноги на ногу – было холодно.

– Попробуй мне вразумительно объяснить, зачем тебе оно надо. – попросил меня Мишель.

 Я помолчал минуту, подыскивая подходящие слова для ответа. Он выжидательно смотрел на меня, засунув руки в карманы куртки.

– Знаешь… Всю жизнь меня воспитывали придерживаться какой-либо веры. Любой человек смотрит на жизнь сквозь призму того, чему его учили. Мир неодинаков для религиозного фанатика и отрицающего все нигилиста. Для того, кто воспитан на терпимости, и того, кто был приучен к правилу «бей первым». Для человека добросердечного, и для человека, которого учили быть крепче стали. Для священника и воина, для добряка и циника – мир слишком разный. Люди верят в идеалы, которых неизмеримо много – на любой вкус.

– Ну и что с того, в конце концов. Так всегда было, и так будет.

– Мне нужна истина. Такая, к которой я максимально смогу приблизиться, чтобы понять. И требуется мне не чья-то вера, а всего лишь правда. Ты можешь сказать, что я спятил или замахнулся слишком сильно – но так ведь оно и есть. И если раньше этого не осознавал, то теперь испытываю острую потребность в том, чтобы найти ответы. Я устал от непонимания происходящего в этой жизни, а удовлетвориться заложенными кем-то в меня данными – не могу. И не хочу.

– А причем здесь девочка?…

– Она такая же, как я. И вместе с тем – до невозможности другая. Я чувствую это. И мне кажется, что мы могли бы помочь друг другу. Еще я чувствую вину за то, что она исчезла. И наконец, после смерти брата кто-то должен позаботиться о Тине.

 Мишель с неодобрением покачал головой:

– Вот такие у тебя причины, да?

– Нет, не только они. Я влюбился в нее, и не могу примириться с потерей. Вот тебе ответ.

– Понятно…. Ну что ж, уже лучше.

 Мишель выразительно постучал пальцем по своему запястью, как бы намекая, что ему пора. Затем он снял со спинки гостиничного стула свою куртку, одел, застегнув молнию наглухо. Я проводил его до холла, где мы и распрощались.

 Уже открыв дверь, он придержал ее и, обернувшись, сказал:

– Одного человека, слишком продвинувшегося по дороге поисков, мы уже похоронили. Я бы не хотел, чтобы и тебя настигла похожая участь. Ты не Реджи, хотя и решил, как вижу, пойти по его стопам. Но ты не должен поступать так же, как он. Помни об этом. Ладно? Давай, увидимся.

 И, не дожидаясь ответа, вышел навстречу зиме.

 Кот бы меня понял…

 Пора было возвращаться обратно.





ГЛАВА 31

 Виртуальные часы, закрепленные на панели задач в мониторе, показывали 0:01.

 А маленький будильник с желтым корпусом, стоявший неподалеку от экрана – так, чтобы его было видно, – уверял, будто лишь близится к завершению вчерашний день. 23:03.

 Кот устало потер глаза. Он любил этот час. Особая прелесть состояла в том, что ты не знаешь, что же это на самом деле. Уже сегодня, или все еще вчера? И когда само понятие суток растворялось в небольшом промежутке между расходящимися часами – все прочее обезличивалось и теряло смысл. В доме у него было много часов, и ни одни не совпадали. Так он пожелал когда-то.

 Кот дорожил этим моментом, когда желтый малыш упорно доказывал свою принадлежность минувшему, наперекор сухой логике часов компьютера – то есть, единственным часам, которые в его доме шли верно. Впрочем, раз уж речь зашла о часах… Коту они не требовались. Он ими пользовался лишь для того, чтобы более-менее сориентироваться, когда его приглашали на встречи. И каждый раз бросал на цифры беглый взгляд с затаенным чувством вины, ощущая себя кому-то обязанным. Немного пленником, заложником обстоятельств. Собственно, все мы являемся ими, и причин тому тысячи, но Кот с присущим ему рационализмом нашел крайнего – Время.

 Сейчас был час-призрак. В состоянии вневременной невесомости Кот чувствовал себя легче и свободней. Впрочем, справедливо будет заметить, что ее, как и рамки ограничений, он придумал себе сам.

 Если все будет как вчера, эта ночь окажется третьей подряд, когда он не ложится спать.

 На душе у Кота было неспокойно. Явно выраженной причины, впрочем, не имелось. У него бывали периоды, когда он буквально не находил себе места, ощущая, что в его привычном укладе, собственном размеренном мире, идет что-то не так. А поскольку Кот не был склонен к метаниям и чрезмерной драме, то ему оставалось лишь замыкаться дома и не спать, пережидая волны кризиса своей души. Обычно метод отсутствия сна срабатывал безотказно – усталость в итоге насильно его сваливала, и просыпался он уже в обычном своем состоянии. Благо, с работой ему повезло – она выполнялась на дому и неплохо оплачивалась, хотя и не регулярно. Кот бы попросту не вынес графика с необходимостью каждый день что-то посещать и сидеть в заданных рамках.

 Поэтому он мог смело оставаться у себя и ждать. На сей раз душевный кризис несколько затягивался. А сон хоть и был желанен, но все не брал верх над телом.

 В состоянии сильной заторможенности и одновременно возбуждения, между сегодня и завтра – чем можно было заниматься? Кот ничего и не делал, он не без доли удовольствия выжидал. Ему нравилось думать, что несмотря ни на что, в итоге нити контроля над собственной жизнью он более или менее держит в своих руках. Даже если это было заблуждением, оно того стоило.

– А почему ты так в этом уверен? – пискнул у него над ухом тонкий голосок.

 Кот повернулся на голос, но естественно, никого не увидел.

– Ты не вертись, не вертись. Я тебя спрашиваю, с чего ты взял, что управляешь собой сам?

 Голосок звенел уже из дальнего угла комнаты. Поняв, что гость навязчиво диктует ему свои правила, Кот разозлился на миг и начал вставать с кресла. Но вовремя одумался и сел обратно, так же внезапно успокоившись. Эмоциональный всплеск бы сейчас как раз прямым доказательством хрупкости равновесия его системы, поэтому он принял позу поудобнее и всем видом выразил готовность к диалогу.

– Вот это правильно, – одобрил голос, – а то что ты, в самом деле. В общем, давай потолкуем что ли, пока ты спать не собираешься. Хотя тебе немного осталось, скоро отрубит.

– Ну давай.

 Гость внезапно материализовался у Кота на подлокотнике кресла. Выглядел он довольно странно – двуногий, не более тридцати сантиметров ростом, покрытый светло-серой, длинной и очевидно мягкой шерсткой. За спиной у него болтались два кожаных мешочка, в которых при некотором желании угадывались крохотные сложенные крылья, явно недостаточные даже для столь миниатюрного существа. Внешне он был до крайности забавен – круглое лицо, чрезмерно крупный крючковатый нос с горбинкой, придававший ему некий восточный колорит, длинные тонкие пальцы.

 И только глаза выглядели отнюдь не смешными – большие и задумчивые, они смотрели на Кота взглядом магистра-джедая Йоды, преисполненным мудрого понимания и даже какой-то иронии.

 Поначалу Кот растерялся от такого своеобразного воплощения, но быстро овладел собой.

– Почему…потому что. Где-то имеется грань, когда на тебя влияют внешние факторы, и ты принадлежишь самому себе. А мне нравится думать, что я редко выхожу за очерченные границы и регулирую сам себя в рамках, дозволенных человеку. Знаю, что это утопия. Однако можешь считать, что мое убеждение это и есть та форма, которую я называю внутренним самоуправлением.

 Кот озадаченно выпалил это, глядя, как невесть откуда взявшееся существо приглаживает шерстку, а затем не удержался и спросил:

– А ты…кто вообще?

– Неважно, – гость с явным удовольствием почесался за ухом и уселся на подлокотнике, свесив ноги. – Мы же о тебе сейчас говорим. Или ты думаешь, что я тут просто так на огонек зашел? Здесь не настолько уж интересно, можешь мне поверить. Но с тобой я, так и быть, поговорить не отказываюсь.

 Затем он снова внимательно уставился на Кота.

– Как же ты докатился до того, что стал затворником в собственном сознании? Понятно, что так тебе нравится. Но знаешь ли, это опасно. Опаснее чем ты думаешь. Вот уже и я тебя навестить зашел. А приходить вообще-то мне не положено, никак. Дошел Кот до точки, да?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ну зачем так сразу-то. Чопорный тон, а? Послушай, что я скажу.

 Существо с неожиданной ловкостью взбежало по руке Кота и уселось ему на плечо. Шерсть щекотала лицо, к тому же весил пришелец не так уж мало для своего роста. Однако Кот не шелохнулся. Смотреть вбок было уже невозможно, и он уставился в монитор. По рабочему столу плыла заставка. Это была фраза, напечатанная им большими белыми буквами на сером фоне:


«Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня ».


– Сартр, что ли? – спросил ночной гость, кивнув на монитор. Кот почувствовал, как мех при этом щекотнул его щеку. – Все правильно. Человек большого ума был. Экзистенциалист! И как, помогает тебе это? Ну так, по жизни?

 Кот нетерпеливо дернул головой. Гость начал ему докучать.

– Так, о чем это я. Ах, да… – уловив суть, пришелец принял деловой тон. – Вот что. Давай-ка начнем с начала. Знаешь, почему ты такой закрытый? Вокруг тебя всегда было слишком много людей. Не больше, чем у других, даже меньше, но для тебя все равно – много. Редко когда индивид задумывается, какой он интеллектуальный паразит для тех, кто его окружает, а другие не понимают того, что паразитируют на ком-либо. А вот до тебя как-то дошло…и все, ниточка потянулась.

– Слушай, слезай с плеча. Немеет уже.

– Как скажешь, – пушистый собеседник, нимало не смущаясь, перебрался на другое плечо, больно оперевшись при этом ладонью Коту о затылок.

– Так-так. Слишком много людей, а, Кот? И каждый знал про тебя все что нужно и даже больше.

– А это уже чушь какая-то. Никто и никогда меня толком не знал.

– Нет, я не о том. Послушай. Эти люди именно что знали про тебя абсолютно все. С самого детства и всю твою жизнь они лучше всех осознают, чем ты должен заниматься. Вспомни мать, отца, родственников – у них было свое представление о том, каким вырастешь ты и по чьим стопам пойдешь. Требования, просьбы, навязчивые советы. Тебя это никогда не устраивало с самого начала, но другие - приспосабливаются. Много ты знаешь людей, которые опираются на себя самих как личность, а не на груз чужого опыта и мнений, который формирует их ложный облик?

 Кот слушал, и его раздражение несколько угасло. А пришелец продолжал:

– Поэтому вы, люди, не представляете из себя ничего, кроме вместилища коллективных идей. От религии до рекомендаций, кем работать и как одеваться на похороны, вы все живете с обозначенными установками. Сами по отдельности – практически ни хрена не решаете, за вас это делает ваше социальное окружение.

– Погоди-ка. Ты только что говорил, что мы все в ложном обличии и не опираемся на себя как на личность. А что такое эта самая «личность», как по-твоему? Если брать в расчет то, что она как раз и есть формирование совокупностей…

– Ты еще сходи и в словаре подбери подходящее определение личности, – в голосе существа звучала насмешка.

– Если надо – подберу. Хотя я тебе и так могу сказать, что понятие личности основывается на социальном контексте. И как тогда быть?

 Существо слезло с Кота и перебралось на стол, усевшись прямо напротив собеседника. Теперь Кот вынужден был смотреть в эти глаза, и эффект получался каким-то одурманивающим. Во взгляде теперь плескалась уже не столько ирония, сколько сочувствие – или так показалось?

– Личность это вообще маска, по сути, не более того. Personality – от persona, роли актера в древних театрах. Какие вы, люди, интересные создания… Говорите «я – личность», подразумевая собственный любовно взращенный индивидуализм, и не задумываясь о том, что признаетесь де-факто: «я – совокупность масок, которые на меня одевали все кому не лень». Но каждый из вас почему-то верит, что личность есть нечто более значимое, чем отпечаток маски на физиономии. Хорошо…идя навстречу, соглашусь с определением личности как обособленного от общественных реалий понятия. Но вы же сами ему никак не соответствуете! Только декламируете громко, какие, мол, индивидуальные сами по себе.

– Видимо, мы сейчас понемногу в экзистенциализм и углубимся. – Кот не удержал ироничной улыбки. – Конфликт индивида с обществом в нем как раз очень даже актуальная тема. Может, еще о Сартре побеседуем? Мне кажется, ты явно не для этого пришел, да и знаешь обо всем таком поболее моего.

– Угу, – существо без особого интереса смотрело на Кота, почесывая живот, – знаю я и в самом деле много больше, чем ты. Но знать – не главное, главное понимать, что за знание в твоих руках и как им распорядиться.

 Гость прервался на миг. Покачал головой:

– Мда. И если знаешь ты достаточно для того, чтобы не быть совсем уж замшелой persona, как твои биологические братья, то в плане понимания тебе прогресс не светит. Человек всегда остается таковым, нечто большее ему доступно только при переходе в другие инстанции.

– Это какие же?

– К примеру, можно умереть. Не хочешь попробовать?

– Пока нет.

– Правильно. Тебя оно и так не минует. Хотя помогает-то далеко не всем, но я не планирую тебя огорчать наперед… В общем, слушай. Напоследок расскажу немного о тебе самом. Вся твоя трагедия в том, что ты отчаянно ненавидел людей, которые пытаются тебя чему-то научить. Потому что быстро понял, что учат каким-то совершенно противоположным и неправильным вещам. И не ясно, почему сами наставники не живут так, как проповедуют. Тебе говорила о необходимости женитьбы женщина, которая не была счастлива с твоим отцом. О значимости богатства и карьеры наперебой твердили родственники, ничем не примечательные и состарившиеся на своих унылых работах. Девушки прославляли любовь, меняя своих «единственных и неповторимых» на других уже через пару месяцев. Чиновники вещали о величии страны, разворовывая бюджет. Всю твою жизнь тебя учили жить – не те люди и чему-то не тому. И ты всех-всех их ненавидел, правда?

 Кот не отвечал.

– И поэтому ты придумал себе собственный мир. В котором нет места чужим советам и не имеет цены бегущее время. Этот участок ты холишь и лелеешь. Но все равно остаешься человеком со своими слабостями, и, в сущности, довольно никчемным созданием, как весь ваш род в целом. Извини, конечно. Поверь, от самого себя не убежать никому, я-то знаю. Все, а теперь спи. Организм требует. Вот уже и «завтра» настало на обоих твоих часах, хе-хе. Оно всегда наступает, хочешь ты этого или нет. Спокойной ночи, personality.

 01:01.

 00:03.

 Кот спал в пустой комнате, сидя в кресле. Тихо гудел системный блок. Гость ушел.





ГЛАВА 32

 Обратная дорога…

 Понятие «на середине пути» приобретает в твоих глазах несколько особую окраску, когда ты – пассажир поезда.

 Перестук колес давно приелся. Мягкий диван уже не манит немного подремать на нем, слегка покачиваясь в такт движению. Напротив – весь просиженный, со взбитым бельем, он вызывает стойкое желание встать и хоть как-то размяться.

 Ты уже пресытился незамысловатой, прихваченной с собой в путь едой, напился чаю. И либо впадаешь в состояние вялой апатии до конца дороги, либо ищешь себе какое-никакое интеллектуальное развлечение.

 Можешь рисовать? Рисуй. Почитай книгу… Возьми телефон, пройди «Angry Birds» до конца, потом сыграй на улучшение результата. Обладая лишь несколькими бутылками пива, я был лишен подобной благодати, и посему, отчаянно маясь от дорожной скуки, искал возможность отвлечься.

 Моим соседом по плацкарте оказался полный мужчина средних лет со светло-русыми, зачесанными назад волосами, которые прикрывали его лысину – впрочем, без особого успеха. Пользуясь продолжительностью пути, мы разговорились. Звали моего попутчика Николаем.

 Спустя полчаса после начала обстоятельного диалога я понял, что с собеседником более-менее повезло. Мое пиво Николай пил охотно, обменяв бутылку на помятый, но еще вполне съедобный домашний сэндвич с ветчиной. И с удовольствием обсуждал любые темы. Колеса мерно отсчитывали наше возвращение в привычный мир.

– Странно, как дорогие вещи обесцениваются в неподходящем для них антураже.

 Николай говорит и аккуратно показывает мне на соседа напротив нас. Это бизнесмен в пиджаке из хорошей ткани. На запястье – не менее дорогие с виду часы. Он сидит, уставившись в ноутбук, раскрытый на раскладном столике поезда. Пиджак в поезде уже несколько замялся, хотя еще и не утратил лоск. Бизнесмен не замечает ничего вокруг и пристально смотрит на экран. Неясно, какого черта он вообще делает в поезде – слишком холеные повадки, слишком дорого одет. Окружающей обстановке он, на мой взгляд, соответствует слабо – и даже вынужденная помятость облика не примиряет его с действительностью плацкарты.

 Посмотрев на дальнего соседа, я перевожу взгляд обратно на Николая. Тот кивает самому себе и крепко прикладывается к бутылке. Еще пара таких глотков – и от пива останутся только воспоминания.

– Дорогие вещи вообще редко имеют ценность, реально соизмеримую с их настоящей, материальной стоимостью.

 Говорю это, чтобы хоть как-то ответить, и принимаюсь за уничтожение сэндвича.

– Да-а… – Николай задумчиво смотрит в окно вагона. – Здесь все неоднозначно. Единой шкалы ценностей для большинства предметов нет. Но и для большинства ситуаций такое суждение тоже применимо. Вот лично для меня тут по-настоящему понятно только с противоположным полом. Потому что у них как раз очень ясная система приоритетов под мишурой чувств.

– Это как?

– Здесь природные механизмы задействованы. В конечном итоге побеждает реальная составляющая. Женщина выбирает более сильного на доступной ей шкале выбора. Более способного к обеспечению.

 Николай допивает пиво и выразительно смотрит на вторую бутылку, пока еще не открытую. Я отрицательно качнул головой. Он, поняв намек, лезет в сумку и достает пакет с фисташками. Не плохо. Компромисс состоялся – с меня пиво, с него закуска, на этом и сошлись.

 Бизнесмен закрыл ноутбук и зевает, с риском вывихнуть себе челюсть. С интересом смотрит на нас. Точнее, на импровизированное застолье. Мы демонстративно его не замечаем и продолжаем беседу.

– То есть, я хочу сказать вот что: когда мужчине особенно нечем привлечь девушку, он начинает дарить цветы и писать посвященные ей стихотворения. В конечном итоге она выберет того, кто купит нечто гораздо более материальное и преподнесет ей естественно, а не в унылой псевдоромантической оболочке.

 Я нахожу, что эти рассуждения принимают несколько тягостный оборот. И возражаю:

– Очень уж однобокий взгляд получается. И отнюдь не в пользу женщины как лучшей половины человечества.

– Почему же? – пожав плечами, Николай, аккуратно чистит фисташки. – Тут выбор превосходства. В конечном итоге, женщинам род продолжать надо, а это лучше делать с тем, кто способен обеспечить комфортно обставленную ячейку. Где есть большая жилплощадь, забитый шкаф для одежды и личный «Лексус» под окнами. Личный, подчеркиваю. Делить один «Лексус» на двоих с мужем – уже не очень актуально. Ну хорошо, допустим, «Тойота» тоже подойдет.

 Пива в его бутылке осталось чуть меньше половины. Проводник зачем-то прошелся пару раз по вагону из конца в конец. Бизнесмен с тоской смотрит на часы.

– Остальные амплуа хороши для любовника. Не более того.

 Я возражаю:

– Значит те, кто не имеет подобных возможностей, обречены на одиночество? Не могу с этим согласиться.

– Да почему же. Просто приходится понижать планку выбора.

– То есть, если я не могу позволить себе купить ей норковую шубку и менять дорогие телефоны раз в полгода, значит, и на длительную перспективу рассчитывать не получится. Смешно.

– Ну может, и смешно. Или не очень.

– Я конечно, ретроград, но не считаю, что в отношениях все упирается в подобные вещи.

– Ты женат?

– Развелся.

– То-то и оно.

– На то были иные причины.

– Так я же и не спорю, – Николай благодушно машет рукой. – В конце концов, мы с тобой знакомы всего ничего. Вот тебе мое видение жизни, если хочешь. Но одно скажу – я крайне редко ошибаюсь в том, что происходит вокруг.

 Он начинает казаться несколько сентенциозным, этот лысеющий, пьющий мое пиво и разглагольствующий о жизни мужчина с первой сединой на висках, у которого тоже явно не состоялось большого успеха в жизни. Мой интерес угасает совершенно.

 Но увы, он продолжает разливаться соловьем, уверенный, что обрел благодарного слушателя.

– Перфекционисты и мечтатели – забавны. Подходить к любви нужно, вооружившись чем-то существенным. Тебе нужно ее кормить, одевать, и при этом предоставлять ей условия лучше, чем те, что имеются у конкурентов. А романтическую сторону дела можно оставить на страницах поэтических сборников.

– Мм…ага.

 Дискомфорт от выбранной темы и ее развития нарастает все больше. Я извиняюсь и выхожу в тамбур. Смотрю в окно, спешить все равно некуда.

 Мимо меня проносятся деревья, какие-то строения, железнодорожные столбы, изредка – люди. А я, кажется, остаюсь на месте, лишь слегка покачиваясь вместе с обнимающим мое сознание вагоном поезда. И вот я стою – а мир движется мимо, отнимая дни, часы, секунды.

 Я подождал немного и вернулся обратно.

 Дорога в молчании казалась особенно скучной и монотонной, однако мы с Николаем уже практически не заговаривали – как-то не клеилось… А может, он ощутил мое нежелание общаться.

 Допили пиво, съели фисташки. Бизнесмен снова открыл свой ноутбук. Мне удалось немного вздремнуть, сидя у окна. Прибытие на Казанский вокзал состоялось через пару часов.


***


 В Москве опять шел мокрый снег. Лица прохожих встретили меня однообразным выражением, в котором читались хмурая озабоченность делами и неприязнь к погодным условиям. Первый светофор на перекрестке, встреченный мной по возвращении, горел красным светом и никак не хотел гаснуть, раздражая ожиданием – или просто я снова включился в нетерпеливый, понукающий ритм столицы? Было ветрено, и снежные хлопья залетали за воротник, били в лицо.

 Такое впечатление, что на календаре навсегда застыло проклятие, извергнутое с небес на этот город.

 Но уж он-то точно не умрет и не исчезнет. Ибо он, единый во многих именах и столетиях, будет жить вечно, пока сам мир не изменится к лучшему.





ГЛАВА 33

 Возможно, кому-то покажется, что Кот представлял собой типаж абсолютно непробиваемого затворника, не допускавшего слишком глубоко в свой мир женщин. Это было не совсем так. Женщина у него имелась.

 Собственно, кто она? Если об этом спросить Кота, он затруднился бы с ответом. А затем непременно задал встречный вопрос: «Разве это имеет значение?»

 Женщина жила в небольшом доме на третьем этаже; он, покрытый какой-то очень выцветшей бежевой краской, свойственной только таким вот приземистым старым домам, стоял на набережной речного канала. Стоило летом открыть окно, и комнату наполнял смешанный шум – смесь звуков от волн, плещущихся на ветру листьев, проезжающих по дороге автомобилей. К тому же окна выходили на солнечную сторону, поэтому света было в избытке. Коту это нравилось.

 В ее доме он вообще принимал каждую деталь, мелочь, как единственно верную. Ему казалось, что это окно, кровать, шкаф – все только и ждало его появления; и в каком-то смысле так оно и было. Кот принял обстановку дома, набережную за окном и саму хозяйку квартиры так, будто бы с рождения был сам неким предметом здешнего быта, жизненного уклада. И мог часами просто лежать на кровати, слушая неритмичные перепады шорохов, доносившиеся с улицы.

 Зимой, конечно, окно не открывалось, но шум все равно был. Деревянные, рассохшиеся от старости ставни с огромными щелями – не слишком хорошо защищали от звуков и холода. Однако женщину это нисколько не смущало. Она с удивительной легкостью переносила морозы, а Кот всегда старался их не замечать. Следует признать, им было неплохо вдвоем. Хотя между собой разговаривали они редко, а на людях и вовсе не появлялись вместе. И когда зимними вечерами было как-то очень холодно, они лишь сильнее обычного прижимались друг к другу в моменты ласк. Не более того. Даже занимались любовью они в каком-то отстранении друг от друга. Не сдержанно, просто каждый был на своей волне, и высшей степенью уважения к партнеру полагал невмешательство в его мир, действия и чувства.

 Однажды Кот все-таки задумался – что же, в сущности, он знает о ней? Сидя в баре – один, вечером, – внезапно он вспомнил ее черты как-то особенно резко, в деталях. Вероятно, сказалось действие алкоголя…или это был просто сиюминутный порыв его души, которая никогда по-настоящему не признавала никого рядом. Он перебрал в памяти ее запахи, припомнил форму рук, оттенок меди в волосах, походку – то, что любил в ней он, – потом подумал о кофе с молоком, горьком шоколаде, белых и желтых цветах – о том, что любила она.

 Кот без особого труда сохранял в памяти практически все, что женщина говорила и делала – это оказалось несложно, поскольку она редко беседовала о чем-либо, и редко совершала суетливые поступки. В общем и целом, Кота это устраивало как нельзя больше.

 Но все по-прежнему было лишь обрывками, случайными мазками на незаполненном (в сознании Кота) холсте ее личности.

 В какой-то момент ему захотелось встать из-за стола и поехать к ней прямо сейчас. Любить друг друга на старом, но такой удобном диване, а потом попробовать вызвать на разговор. Всего миг в нем горело намерение что-то изменить, однако желание прошло так же моментально, как и вспыхнуло. Помешкав, Кот решил, что в таких случаях не помешает выпить чего-нибудь покрепче и попросту пойти домой. Что он в тот вечер и претворил в жизнь.

 Увиделись тогда они лишь спустя две недели.

 Скучала ли она в это время по нему? В свое время он не интересовался ничем подобным. Ее такие вопросы, видимо, тоже не слишком занимали. По крайней мере, Кот был бы отнюдь не в восторге, если вдруг оказалось, что для нее важна вся эта чепуха.

 А сейчас – он сам скучал по ней. По ее глазам, чуть кривой усмешке, тонким пальцам.

 Самое сложное – признаться себе самому, что человек может быть тебе нужен. Если ты всю жизнь строишь барьеры между собой и окружающим миром, и вдруг находится кто-то, способный пробить сквозь них брешь…с этим непросто смириться.

 Он покрутил телефон в ладони, задумчиво уставился на дисплей. Может, ему просто взять и позвонить?

 Это не входило в его намерения. Однако хотелось…

 Странный ночной разговор с пришельцем никак не выходил из головы – почему-то он чувствовал себя…виноватым, что ли.

 Может, и правда надо что-то сделать? Хотя бы ради приличия.

 А, к черту все…

– Алло.

– Ты у себя?

– Да. Ты хочешь приехать?

 В голосе не прозвучало никаких подчеркнутых эмоций – ни удивления, ни особенного интереса, – однако Коту было наплевать. Если бы он начал копаться в подобных мелочах, его система рухнет. А она и без того на поверку была не слишком прочной. Местами.

– Хочу.

– Приезжай. На ужин только нет почти ничего.

– Я позабочусь об этом.

 Она положила трубку. Кот, чуть помедлив, начал собираться.

 На дороге царила слякоть, шел мокрый, клейкий снег. По радио в машине обещали возвращение холодов в начале весны, что сулило сильный гололед в обозримой перспективе. Кот вел «Пежо» по вечерним улицам, неторопливо лавируя между вялотекущими автомобилями – как всегда, вечером Москва погружалась в транспортный коллапс.

 Есть ли способ не привязываться друг к другу? Он не хотел…не хотел знать, что значит взгляд ее серо-зеленых глаз, ее гортанные смешки, ее легкое запрокидывание головы назад, когда она подходила к нему и смотрела долго, пронзительно. Есть ли способ избежать правды? Он не хотел разрушать свой мир. Как порой непросто смириться с тем, что есть обстоятельства, которые сильнее тебя. Кот регулярно получал доказательства этого, однако всякий раз перекраивал собственную систему под изменившуюся ситуацию. Здесь так не вышло.

 Он опасался стать рабом нового, зарождающегося в глубине его сущности ощущения. Есть ли возможность избежать этого чувства? Не желать. Не ждать. Не действовать.

 Вот и ее дом.

 Кот сидел в салоне автомобиля, механически поглаживая обод руля. Задумчиво смотря в одну точку, он искал в себе якорь, за который можно было бы зацепиться, вернуться к прежнему состоянию.

 В светящемся проеме ее окна – второе слева – мелькнул силуэт. На таком расстоянии можно было разобрать лишь неясный профиль и копну волос.

 Кот понял – она ждет.

 Дальше медлить было нельзя. Он бросил взгляд во внутрисалонное зеркало – там отражались его несколько запавшие после бессонных ночей глаза. Коротко выдохнул, повел слегка плечом, будто бы говоря: «Ну, раз уж так складывается…». Протянул руку за пакетом с покупками из супермаркета, лежащим на пассажирском сиденье. Еще раз бегло глянув в зеркало, решительно открыл дверцу машины.

 Она ведь ждет его.

 А таких нельзя заставлять ждать слишком долго.

 Когда за ним со скрипом закрылась дверь подъезда, Кот почему-то ощутил с необыкновенной ясностью, что назад он уже не вернется – прежним.

 Ну и пусть.

 Мокрый снег падал на капот, на еще горячий радиатор «Пежо», стоявшего в московском закоулке. Падал и тут же плавился, исчезая без следа.





ГЛАВА 34

 С самого порога, едва лишь открыв входную дверь, я понял, что дома кто-то есть. Это ощущение заставило меня замереть на пару секунд. Что-то было не так, хотя обстановка вокруг, казалось, была прежней – те же цвета, звуки, запахи…

 Стоп. Звуки?! Запахи?

 В обыденную бытовую обстановку неумолимо вплетался чуждый аромат. Чуждый, и вместе с тем чрезвычайно мне знакомый. Привычный. Именно поэтому я не сумел сразу объяснить себе причину уверенности в том, что в доме есть другой человек. Несколько секунд ушло на распознавание, после чего я ненадолго ощутил себя в ступоре. Словно бы это происходило не со мной, а с кем-то другим, ненадолго позаимствовавшим мое тело.


***


 Видимо, она вошла, воспользовавшись своим ключом – с тех пор я как-то не удосужился поменять замок. Сейчас она сидела на диване в гостиной, прикрыв глаза и будто бы вслушиваясь в тихие звуки моей стереосистемы. По крайней мере, мне так показалось. На меня она практически никак не отреагировала, лишь легким движением головы обозначила мое появление на пороге комнаты. Я сел в кресло, не проронив ни слова. Майкл Джексон пел на грани слышимости, не разрывая воцарившийся вакуум, а скорее подчеркивая его. Захотелось сделать звук погромче, однако, уже устроившись, вставать я не собирался. Молчание грозило затянуться до крайности.

– Зачем ты здесь?

– Не волнуйся. Возвращение не входит в мои планы.

 Ирина посмотрела прямо на меня. Я кивнул и откинулся на спинку кресла, машинально поглаживая его подлокотник. Еще какое-то время мы не говорили друг другу ни слова.

– Чай сделать, может?

– Не надо.

 Не надо, значит не надо. Мне, в общем-то, было все равно. Я принялся рассматривать Иру, пытаясь найти в ней перемены за то время, что мы жили порознь и не видели друг друга. Почему-то мне казалось, что они обязательно должны быть. Брак – странная вещь, неведомым образом он сплетает двух разных и вроде бы здравомыслящих людей воедино под предлогом некоего высшего обязательства. После разрыва кажется, что человек уже никак не может оставаться прежним. Иногда мне казалось, что я сам изменился, иногда – что нет. Но в Ире не наблюдалось, по крайней мере внешне, ничего примечательного, отличного от того, какой она была всегда. Светло-русые, чуть вьющиеся волосы до плеч, открытый лоб – даже прическу она не стала менять. Серая кофта без каких-либо узоров, с небольшим вырезом на груди. Через него были видны молочно-белые ключицы. На груди – небольшой кулон с зеленым камнем, который она купила спустя полгода после нашей свадьбы.

– Я тут, чтобы забрать кое-какие вещи. Не все взяла тогда, ты наверное видел, хотя и не потрудился уведомить меня об этом.

– Столько времени прошло, а ты вспомнила о свитерах да паре-тройке блузок в гардеробе? На тебя не похоже. Мелко как-то.

 Пауза.

– Так ты ведь не за этим сюда пришла? Или я попал пальцем в небо?

– Да как сказать…





ГЛАВА 35

 За окном шел снег. Белые хлопья были слабо различимы в сумраке раннего вечера. Им не было дела ни до чего, что происходит в этом мире. Снег летел к земле, мокрый и безразличный.

– Я позвонила на твою работу. Мне сказали, что ты взял отпуск по состоянию здоровья. Но и дома тебя не оказалось. Стало ясно – уехал.

– А догадалась-то, что я сегодня буду дома, ты каким образом?

 Она окинула меня коротким взглядом из-под полуопущенных ресниц.

– Спросила по телефону, когда отпуск твой заканчивается. Сообщили, что сегодня последний день. Поэтому я решила на всякий случай подождать здесь.

– Значит, ты все-таки хотела повидаться?

 Ни звука в ответ. Ладно…

– Допустим, что приезжала ты ради вещей. Но ничто бы не помешало тебе забрать их во время моего отсутствия. На худой конец, оставила бы записку. А то может статься, я бы и вовсе не заметил, что кое-что из твоей одежды взято.

– Да. Ты бы – действительно не заметил.

 Сказано это было неуютно, сухим и даже жестким тоном.

– Послушай, – я негромко засмеялся, абсурдность нашего диалога начинала ощущаться все явственней. – Не пора ли приоткрыть карты? Мы с тобой разошлись, и ни о чем оба вроде бы не жалеем. По крайней мере, теперь уже как-то глупо рассуждать о сожалении. Тогда – почему ты здесь?

– Я не знаю, – она встала, подошла к стереосистеме, повернула ручку громкости. Майкл Джексон внезапно перестал петь. Так же внезапно, как и ушел из жизни, подумал я.

– Можешь считать, что мне показалось – так будет лучше для нас.

– «Для нас» – это для кого?

– Для тебя. Или меня. Нас. И для той, что жила здесь. Если хочешь, то хоть для твоего приятеля Кота. Какая разница.

– Бессмыслица какая-то. И откуда ты знаешь, что со мной кто-то живет…жил?

– Женщина такое всегда чувствует, это очевидно. – она пожала плечами, вернулась обратно на диван. Мы помолчали еще немного, уже без музыки. С ней, должен признать, было несколько проще, она заполняла пустоту. Но что уж теперь…

– Ушла эта девушка от тебя, или что? – спросила Ира. Я неопределенно повел плечом. – Видимо, ушла. Ты как всегда, в своем репертуаре.

– Не умею людей рядом с собой удерживать? Ага, мне говорили.

 Я продолжал ее разглядывать. Нет, пожалуй, Ирина все-таки изменилась, стала худее, чем раньше. Не сильно, но скулы прочерчены резче, и сама фигура показалась как-то тоньше обыкновенного. В глаза с первого раза это не бросалось, однако теперь явственно проступило через пелену привычных воспоминаний о ней. Интересно, в чем причина? Стрессы, наверное, или может, просто решила сесть на диету, не знаю… Не скажу, чтобы меня особенно интересовал этот факт. Ну, похудела, и все, а иных перемен в ней я попросту не видел. Держалась Ира отстраненней обычного, но ничего удивительного тут, должно быть, не было.

– Да, у тебя всегда плохо такое получалось. Рядом с тобой люди редко задерживаются надолго. Знаешь, как это выглядит? Могу рассказать.

– Попробуй.

 Я пожал плечами – если она хочет высказаться, то пускай. Неожиданно показалось, что воздух в комнате стал как-то плотней обычного. А может, действительно не хватало хоть какой-нибудь музыки. Сейчас мы с ней были исключительно наедине друг с другом, и это был далеко не самый приятный момент.

– Ты похож на дом, в котором нет окон. Только две двери с невзрачными табличками «вход» и «выход». Входная дверь всегда открывается медленно, со скрипом, словно предупреждает о том, что визит не желателен – вас внутри никто не ждет. Зато выходная – всегда открыта, и покинуть дом проще простого. А задержаться…разве кто-то пожелает? В такой негостеприимной атмосфере люди не смогут находиться долго. Ты не потрудишься расставить в гостиной мягкую мебель, предложить посетителю чашку чая, ночлег. В лучшем случае человека, заглянувшего в дом твоей души, ждет довольно жесткая и неуютная раскладушка. Долго ли можно на такой лежать, терпя невнимательное, а иногда попросту равнодушное отношение хозяина, скажи мне?

 Вопрос явно был из разряда риторических. Я продолжал ее слушать. В голову закралась мысль – сейчас происходит что-то вроде исповеди. Первой – за все годы совместной жизни и после развода.

– Пойми меня правильно…человек ты хороший. Неглупый, и зла в себе не несешь, по крайней мере. Твои чувства не атрофированы. Но многие вещи в этой жизни находятся для тебя «за гранью». Ты знаешь об их существовании, но не делаешь ничего. Ни-че-го действительно серьезного, чтобы реально был прок. Все время ожидая от жизни иного, не замечаешь того, что лежит рядом. Хочешь чего-либо достигнуть, но не знаешь – как. И в конечном итоге, все попытки найти с тобой общий язык – терпят поражение. Потому что ты закрылся, не осознавая сам того, что происходит с тобой. Когда люди покидают твой дом, ты не стремишься их удержать. А потеряв – не вернешь обратно, даже если это в твоих силах.

 Ирина замолчала, но ровно настолько, чтобы продолжить именно в тот момент, когда я собирался с мыслями для ответа. У нее получилось – я в конечном итоге так и не издал ни звука. Просто продолжал впитывать в себя ее слова, как губка поглощает воду.

 Странно, почему мы никогда не заговаривали ни о чем подобном? Или как раз – ничего странного? Ладно, ей можно говорить что угодно. Бывшая жена все-таки…

 Ира говорила:

– Знаешь, он ведь совсем не пуст, твой внутренний дом. Я закрываю глаза – и вижу двор. Несколько заросший и неухоженный, по нему хаотично разбросаны разные предметы, всякие сломанные вещи – но он есть. Это самое важное.

 А вот внутри тебя… Стены исчерканы сотнями тысяч вопросов, на которые ты не нашел ответа, и потому запечатлел их внутри себя. Углы в этом доме пугают своей остротой. Как будто эти самые обыкновенные девяносто градусов, обозначающие границы твоей натуры, превратились в острые, режущие грани. Сам ты не таков, но углы внутри понемногу затачиваются…они давно уже не прямые. Однажды они могут разорвать на части того бедолагу, кто окажется внутри в неподходящее время, оставив куски кровавой плоти на стенах. Тебе надо укротить их, пока не поздно.

 У меня не нашлось подходящей реплики в ответ, поэтому я хранил тишину. Ирина выдержала ответную паузу, не дождалась реакции и добавила:

- А еще там свалены в одну беспорядочную груду твои несбывшиеся надежды. Лежат, заброшенные, вдоль стен, покрытых бесконечными «за что, где, почему?». Твой мир - это…не плохой дом, не злой. Но жить в нем никто не захочет. Я не захотела, например.

 Я в упор смотрел на нее. Ира вздохнула:

– Ну хоть так. Нелепо, зато образно. Если до тебя это доходит не только в виде набора слов – уже успех. А мне как-то уже и легче стало. Высказалась.

– Значит, поэтому тебе был нужен другой?

– Ну вообще, да.

– Ясно.

– До конца тебе это вряд ли может быть ясно, я думаю. Ты же и тогда не захотел меня понять, никогда этого по-настоящему не собирался делать. Разве можно было мне жить в такой обстановке, когда человек, которого возводишь до уровня самого близкого, даже не интересуется твоими желаниями, жизнью? Ты думал, что все для этого делаешь, а на самом деле тебе было плевать. Тебе важен был только ты сам.

 Ее тон меня задевал, но подходящий ответ в голове не сформировался. Внезапно я ощутил некоторое смущение:

– Подожди. Мы несколько лет прожили в браке, и ты никогда ни о чем таком не заговаривала. Просто потом вывалила на меня – мол, приелось. А то, о чем ты сейчас говоришь – это другая опера, и я о ней ничего не знал. Так какого же черта…?

– На самом деле, это все одно и то же. Воды можно? Горло пересохло уже.

 Молча сходив на кухню, я принес ей кружку. Остатки кипяченой воды стояли в кувшине уже так давно (все время моего отсутствия), что я, поколебавшись, налил воды из-под крана. По крайней мере, холодная. Впрочем, судя по тому, как Ира сделала несколько энергичных глотков прежде чем отставить кружку, ей было все равно. Видимо, и правда сильно хотела пить.

– Так вот. Я уже сказала, разницы тут никакой. Да, предлогом для ухода был другой мужчина и то, что мне надоели проблемы наших с тобой отношений. Если хочешь знать, с тем человеком я уже рассталась. Может, полегчает?

 Я пожал плечами.

- А что касается рутины…так оно же к тому и сводится. Ты никогда не задумывался о том, что я могу чего-то хотеть, не стремился предугадывать мои желания, и всегда делал то, что удобно тебе. Вот и приелось. Пойми, я не говорю, что ты меня не любил. Но что не доверял – это точно. Я в твоем внутреннем доме – тоже всего-навсего случайный гость, понимаешь?

 Ира вздохнула и небрежно слегка провела ладонью по лицу. И все-таки – я остро это почувствовал – в этом жесте сквозила огромная усталость.

– Для тебя и женитьба весомым аргументом не стала, чтобы перекроить себя. Ты так и не повзрослел. Остался неприспособленным к настоящей жизни человеком. А чтобы никто не понял, и не воспользовался этим знанием против тебя – не даешь никому возможности задержаться в твоей жизни. Привязанности ни к кому не излучаешь.

 Мы помолчали около минуты, думая каждый о своем. Я вспоминал нас с Ирой – в те времена, когда все только начиналось.

– Вот такое неприветливое местечко этот дом, который ты выстроил. Балласт груза прошлого, настоящего, и еще не наступившего будущего – однажды тебя задушит до срока. С тобой невозможно было дальше жить, и я ушла.

– Инстинкт самосохранения?

– Если пожелаешь, пусть так.

– Понятно…

– Девушка, с которой ты здесь какое-то время жил, видимо, тоже не выдержала? Выбыла из игры досрочно, да?

– Об этом нам с тобой нет смысла говорить. Да и история долгая.

– Не знаю, кто она…но наверное, для нее же лучше. Ты живешь у жизни в кредит по слишком неразумным ставкам. Ни одна женщина не пойдет на такое в долгосрочной перспективе.

– Ты не права.

 Я сказал это очень тихо, но она услышала. Бросила на меня взгляд, неопределенно покачала головой. Ее поджатые губы говорили о том, что она сердится. А я, возражая, понимал – пожалуй, в ее словах куда больше правды, чем я могу себе представить.

– И что, сильно ошибаюсь?

– Да. Не знаю…

– Ладно, извини. – она как-то странно хмыкнула и встала с дивана. – Думаю, что мне пора собираться. Вроде достаточно поговорили.

– Вот тут сложно сказать, достаточно ли.

– Я тоже не очень пойму… Но полагаю, что с нас хватит. Вещи забытые я уже собрала, не беспокойся, больше не потревожу.

– Угу. Да я и не беспокоюсь. Раз приезжала, значит, так надо было.

– Может быть, мы больше не увидимся. Причин для встречи вроде как нет.

 Я промолчал. А что тут сказать?

 Некоторое время мы смотрели друг на друга, затем Ира сказала:

– Ну, до свидания.

– До свидания.

 Какое-то время она смотрела прямо мне в глаза, затем подошла и мягко коснулась губами моей щеки. В душе что-то всколыхнулось и задрожало, но это продолжалось лишь миг. Она отступила, я не двинулся с места.

– Удачи, – тихо добавила Ирина. Взяла стоящий у дивана пакет (видимо, все вещи уместились в него), повернулась и вышла из комнаты. Спустя минуту щелкнула входная дверь.

 Человек вошел в дом. Однако задержаться не вышло. И человек этот дом покинул.

 Неужели все это и правда – моя вина?





ГЛАВА 36

 Весь следующий день я не мог найти себе места, снедаемый противоречиями. Диалог с бывшей женой оставил неприятное послевкусие, хотя она на самом деле была здесь ни при чем. На работу так и не вышел – телефон разрывался от звонков, но мне было все равно. Даже если окажется, что я был уволен, сейчас это не вызывало какой-либо реакции внутри.

 За все время я так и не смог уловить никакого прогресса в себе. Казалось, что вот-вот осознаю что-то важное, но оно никак не давалось мне. Тяжелое, неповоротливое, оно ворочалось на задворках и было слишком громоздким для того, чтобы оказаться доступным пониманию. Громоздким – и немного пугающим.

 Все, что я делал, оказалось в итоге бесполезным. Продвинувшись по лестнице на несколько ступеней вверх, я по-прежнему не понимал куда иду, и где конец подъема. Только бесконечные зацепки, позволяющие моему мироощущению понемногу подниматься на новые уровни.

 Вот только осталось мне не так уж много. Допустим, лет тридцать пять в запасе у меня может быть. Пусть даже сорок. Только если я окончательно разберусь во всем к тому времени – не исключено, что это знание будет мне уже отнюдь не нужно. В старости люди живут совсем другими ценностями и занимаются вопросами иного рода.

 Я невольно восхищался теми, которые стоят на много ступеней выше меня по той самой лестнице, что представала в воображении. Тина пожалуй, была из таких. Возможно, она даже видела впереди, что представляет собой конец нашего общего подъема.

 Не потому ли она и ушла?

 Или все дело в том, что она тоже попросту не видела возможности найти для себя уголок в моем внутреннем «я»?

 Тогда она ошибалась. Ведь без нее я, как ни странно, уже не мог жить так, как раньше.

 Невольно закипала злость – и остывала так же внезапно, как и появлялась…

 Я все-таки проиграл. Продул с разгромным счетом. Теперь это было ясно как никогда.


***


 Вечер провел традиционным способом – зайдя в интернет, позволил Всемирной паутине мягко, но властно увести сознание в свои сети. Решил, что больше никуда не поеду. Ни с кем говорить, ворошить прошлое не стану. Тина ушла, и с этим стоит смириться. Мои друзья тоже ушли, каждый в свое время. Я остался один и смотрел в экран монитора.

 Только теперь я понял это.

 Я один. И смотрю в экран монитора.

 И буду смотреть так долго, вечер за вечером, потому что мне не к кому больше обратиться. Выйди на улицу и закричи – никому не будет дела до того, что я чувствую. Могут забрать в отделение полиции или в психбольницу, чтобы не нарушал спокойствия.

 Я не позволил никому задержаться в своей жизни. И мне уже не вернуться обратно. Нажать на кнопку и перейти в прошлое можно только в браузере. Или в компьютерной игрушке. В жизни так нельзя. Я «провалил квест».

 Теперь, по укоренившейся привычке одинокого молодого человека, сижу в интернете. И решительно не знаю, что делать дальше.


***


 В цепи умозаключений выходило словно бы подведение финишной черты под поисками Тины и самого себя. Это, разумеется, и был в каком-то смысле провал всех моих начинаний.

 С годами я стал посредственностью-одиночкой. А может, таким и родился, и лишь недавно проникся этим знанием. Не мир вращался вокруг меня, как порой казалось в детстве. Напротив, я был этаким космическим мусором на орбите мироздания, которое спокойно могло обойтись без меня.

 Много ли нас, таких людей? Я думаю, очень много.

 Да и так ли это важно, на самом деле?

 Если смотреть шире… В конечном итоге, как бы социально и интеллектуально не был значим каждый из нас, стоит пожалуй, признать одно:

 Все мы – лишь часть всепоглощающей пустоты.


***


 Я открыл сайт кулинарных рецептов, на который периодически начал захаживать после развода с женой. Пробежался по списку блюд – аппетита сегодня ничего не вызывало. Однако мне необходимо было чем-то себя занять в том вакууме, который окружил меня, сдавливая голову и грудь.

 На ужин была запеченная в духовке с картофелем курица. Блюдо простое, но вкусное. Я часто угощал им Тину – она вообще любила, когда я что-либо готовил в духовке… В холодильнике нашлись сливочный пломбир и банка консервированных персиков в соку. Выложив их в глубокую тарелку, получил относительно приличный десерт.

 Затем около получаса я бродил по дому без дела.

 Следующие полчаса – провел в интернете, машинально и без интереса пообщавшись с парой практически незнакомых людей в соцсети. Бессистемно пролистал сводку новостей. Там все было как обычно – то есть ровным счетом ничего такого, что внушало бы оптимизм.

 Позвонил Коту – трубку никто не взял.

 Устроился на диване с романом Хэмингуэя. Читал его тридцать две минуты, затем отложил.


…


 Собрался было напустить горячую ванну, но передумал. Выдернул затычку и смотрел, как уходит вода.

 Сна по-прежнему не было. Только начала болеть голова.

 Сходил на кухню, сделал себе чай.

 Еще немного полистал страницы в браузере.


…


 Лег в постель, когда наступила ночь. И вот тогда меня накрыло.





ГЛАВА 37

 Сырой, холодный туман резал легкие, хотя это ощущение нельзя было однозначно назвать неприятным. Гораздо больше дискомфорта причиняло то, что из-за густой молочной пелены не получалось разобрать абсолютно ничего впереди себя. Здесь все было каким-то призрачным, несфокусированным – даже пожухлая, скрюченная трава под ногами. Напрягая зрение, я кое-как разглядел поблизости нечто, напоминающее дорогу.

 Посмотрел по сторонам – да, больше ничего не было. Только туман. Размышлял я недолго. Похоже, тут и вариантов никаких не оставалось, кроме как идти по направлению к дороге, черной линией пролегшей неподалеку…

 Она представляла собой асфальтовую ленту, не шире одной полосы. И уходила куда-то в молочную серость неведомой дали, постепенно растворяясь в ней. Я бросил взгляд назад – и понял, что вернуться обратно уже никак не получится. Там, откуда я пришел, туман угрожающе густел прямо на глазах, становясь непроглядным. Отвернувшись от этого зрелища, я пошел вдоль дороги.

 Не знаю, сколько пришлось идти таким образом. Постепенно мне стало ясно, что пейзаж не меняется. Все та же дорога в тумане, тот же ландшафт – как будто я ни на шаг не сдвинулся с места. Внезапно впереди загорелись два бледно-желтых огонька.

 Как завороженный, я смотрел на их приближение. Вначале они были далекими и страшно расплывчатыми из-за того, что продирались сквозь густую муть, но постепенно разгорались все ярче. Я отчетливо слышал звук мотора – и наконец, стал виден сам автомобиль. Отойдя к обочине, я стал ждать его приближения.

 Это был старенький «Фольксваген-Гольф» вишневого цвета. Неспешно подкатив ко мне, он остановился, опустилось стекло водительской двери.

– Садись, – сказал мне Реджи.

 Обойдя машину, я, словно находясь в прострации, молча сел на переднее пассажирское сиденье. «Гольф» развернулся, и мы поехали обратно – в ту сторону, откуда он появился, и куда направлялся я.

 В полной тишине, не говоря друг другу ни слова, мы катили вперед. Туман как будто расступался перед капотом автомобиля.

 Искоса я бросал беглые взгляды на Рому. Тот вел свой «Гольф» с небрежным видом, слегка улыбаясь. Мне хотелось окликнуть его, поприветствовать…и даже улыбнуться в ответ – но это оказалось невозможным. Признаться, мне было просто страшно. Немного.

– Расслабься, – внезапно сказал Реджи. – Ты здесь скорее как гость. Ведь это всего лишь сон.

– Здесь – это где?

– Ну, а сам-то ты как думаешь?

Я промолчал.

 «Гольф» набрал скорость. Пейзаж в лобовом стекле не менялся, однако чувствовалось, что едем мы все быстрее.

– Скажи мне…это было случайностью? Или…

– Случайность, и только. Правда. Но я всегда понимал, что однажды произойдет что-то подобное, – Ромка забарабанил пальцами по ободу руля. – Не самое лучшее ощущение. И потому я всегда торопился жить…

– Ты был хорошим другом, – я внезапно ощутил спазм где-то в груди. – Мне так жаль…

 И мы снова замолчали. Он по-прежнему слегка улыбался, а мне было одновременно и радостно от встречи, и горько в глубине души. Скорость вновь возросла.

– Знаю, что причинил тебе массу проблем.

 Я удивленно посмотрел на него. Он вздохнул:

– С того момента…твоя жизнь окончательно пошла наперекосяк, правда? Ты еще больше отстранился от той реальности, в которой мы должны существовать. Как и Кот, но у него другая история.

– А что с ним такое?

– Не переживай. Теперь-то с ним все будет в порядке.

– Хорошо…

– Тебе пора пересмотреть то, чем и как ты живешь. Иначе с тобой случится то же самое, что и со мной. Неважно, как, но случится. Ты и Кот – люди, не желающие смириться со смыслом и предназначением, которые вам диктует жизнь. Вы строите свои клетки, ищете альтернативные смыслы. Но Коту это больше не грозит.

 Я смешался. И без особой уверенности пожал плечами:

– Мне говорили что-то подобное. Но никто не предложил готового решения.

– А до него ты уже сам должен дойти, – с жесткой ноткой в голосе ответил Реджи, откинувшись на спинку водительского кресла. – Никто за тебя этого не сделает.

– Ладно… Будет, над чем подумать.

– Думай, но не затягивай с этим сильно.

 Еще какое-то время мы ехали в молчании. Затем Реджи тихо сказал:

– Моя сестра…

– Да? – я бросил на него быстрый взгляд. – Что с Тиной?

– Сама она не сможет найти себя, – он нахмурился. – И поэтому тоже выбирает не ту дорогу. Она была слишком привязана ко мне… Сейчас ей одиноко…я чувствую это так, будто сижу рядом с ней и обнимаю за плечи. Тине нужен человек, который покажет ей выход из плена собственного одиночества, даст смысл существования. Чтобы кто-то смог сохранить от беды не только ее тело, но и душу – поверь, второе всегда важнее. Я не мог быть для неё защитой вечно. Ей надо научиться как самой быть опорой для кого-то, так и принимать поддержку от других. Иначе её мир зациклился бы на мне одном. А я – всего лишь брат…

– Ты говоришь, что чувствуешь ее…значит, ты знаешь, где она?

– Да. Она замкнула круг своего прошлого и настоящего. Я не смогу к ней пробиться, но чувствую ее. Зато я знаю, где точка разрыва круга.

 Я не понимал его, однако без особой надежды спросил:

– И ты можешь…показать мне эту точку?

– Ты и сам ее знаешь. Догадайся.

– Не пойму, о чем ты.

– Да нет, ты уже понимаешь. Так всегда – сердце улавливает лучше, а до головы все доходит позже. Я знаю, что тебе не нужны подсказки.

– Но…

 Реджи посмотрел на меня. Мягко, с теплым прищуром, однако я понял, что больше ничего от него не добьюсь.

– Ладно… Но ты можешь хотя бы отвезти меня к ней?

– Могу. Почему бы и нет.

– Тогда я хочу этого.

– Будь по-твоему.

 …и внезапно я оказался на дороге. Задние фонари «Гольфа», горящие алым, стремительно уносились от меня вдаль, в густой туман.

– Реджи!

 Автомобиль растворился в сумраке.

– Подожди…Реджи.

 Звук мотора внезапно оборвался. Осталась только тишина, странная и гнетущая. Все то же – дорога, обочина, трава. И туман.

 Я столько ему не сказал. Что он был для меня настоящим другом и едва ли не наставником. Что позабочусь о его сестре, если только сумею ее отыскать. Что скучаю, черт возьми…

 Хотя наверняка он все это хорошо знал и сам. Но скажи я это, мне стало бы легче.

 Все вокруг внезапно помутнело и покрылось рябью. Дорога под ногами внезапно исчезла – вместе с травой и клочьями тумана. Сон оборвался.





ГЛАВА 38

 Часы показывали половину пятого…время, когда ночь нехотя делает первые шаги к отступлению. Пребывая в растерянном и несколько апатичном состоянии, я сидел на постели. Так и не выключенный системный блок компьютера негромко урчал под столом. Его давно следовало бы разобрать и почистить.

 Казалось, будто Реджи и в самом деле передавал привет из загробного мира. Улыбающийся череп человека, который давно ушел и лежит в могиле. К черту такие приветы…

 Я встал с кровати и выключил компьютер.

 Зашел в ванну, долго рассматривал свое отражение в зеркале. Затем ополоснул лицо холодной водой. Прохлада впилась в кожу, но не дошла до разгоряченного мозга – мои ощущения по-прежнему были сумбурными и дикими. Причесался. На меня глядел из зеркала мой двойник – парень с усталыми глазами.

– «Я трагедию жизни претворю в грезофарс»… – негромко процитировал я ему Игоря Северянина, и он повторил слово в слово.

 Хватит. Мне нужна была эмоциональная разрядка. Накинув куртку и взяв ключи от машины, я вышел из квартиры, спустился по лестнице, распахнул дверь подъезда.

 Раннее утро было как-то перенасыщено колючим, холодным воздухом. Первое марта, приход весны получился слякотным и грязным.

 Двадцать четыре шага до автомобиля.

 Механически все это писалось в ячейки памяти, словно бы в мозгу установили «черный ящик»-регистратор. Мне уже ничего не хотелось, только сесть за руль и уехать далеко-далеко отсюда. А потом, когда запал пройдет…я буду думать, что делать дальше. Скорее всего, вернусь обратно, а сейчас – прочь. Только мне особо и ехать-то было некуда, наверное.

 Поворот ключа зажигания, звуки непрогретого мотора. Задний ход, поворот руля, первая передача, выезд со двора… Дорога. Газ в пол. Нужно было поторопиться, уехать от чего-то большого и тяжелого, что преследовало меня уже давно. Я словно бы почувствовал его дыхание кожей…и еще сильнее продавил педаль. Шоссе, свободное от пробок. Быстрее, еще быстрее. Если и оштрафуют, поймав в видоискатели камер – потом, все потом.

 Нет… Кажется, оторваться я уже не смогу. Чувство освобождения, ухода от реальности все не приходило. Наоборот, мне захотелось плакать от собственного бессилия. Никто меня не догонял. Это все было внутри, во мне, с самого начала.


***


 Всего 5:30 утра, выезд из Москвы, поворот на второстепенную дорогу. Практически пустая лента асфальта, бегущая к горизонту. Чем дальше углублялся в пригород, тем меньше автомобилей мне попадалось, попутных и встречных.

 На этом отрезке пути я ехал в полном одиночестве. Поворот…

 Скользкая дорога, высокая скорость, отсутствие концентрации? В какой момент контроль над управлением был потерян? Это не было намерением. Однако случилось.

 Что именно произошло в тот момент, и почему так – я не знаю. Возможно, что где-то наверху уловили сигнал и дали отмашку. Мол, ты взял свои дни у этой жизни напрокат, парень – и исчерпал лимит раньше назначенного.

 Реджи наверняка ехал так же. Только с осознанием, что нечто подобное случится. И так же – его вычеркнули из списка. Моя очередь.

 …визг тормозов, руки, беспорядочно крутившие руль, хаос в глазах…удар невероятной силы, сдавивший грудь, темнота.

 Мир перевернулся.





ЭПИЛОГ

 …

 Человек не знает сам, чего ему не хватает. И никогда не узнает.

 В поисках счастья он перемещается из пустоты начала в пустоту конца.

 Смысл собственного существования придуман нами, чтобы заполнить промежуток.


***


 Я был близок к концу как никогда. Все ценности в мире потеряли для меня значение. Счастье было – в каждом вдохе, движении рук, ударе сердца. Кто бы мог подумать, как все оказалось просто.

 Успеют ли помочь? Пустое шоссе, обочина, груда железа с бьющейся внутри жизнью. Сколько я так пролежал? Сколько еще осталось? Металлом на губах застыл вкус крови, зрение расплывалось все сильней. Холод. И боль – где-то там, милосердно приглушенная сознанием, но все равно раздирающая тело. Сейчас решался вопрос жизни и смерти. Его задал я, а отвечал кто-то свыше.

 Первый день весны, утро.

 Зима закончилась.





P.S. ОНА

 Когда рвутся нити, связывающее твое сердце с близким человеком, мысль о смерти подкрадывается как-то незаметно для тебя самой. Самое страшное – это не истерики, не слезы. Куда страшнее апатия. Смотришь порой в одну точку и не осознаешь себя в пространстве, времени. Рада бы плакать, да слезы почему-то не текут. Кричать, страдать, биться головой о стенку – все это совершенно мимо. В тот момент, когда осознаешь, что все кончено – жизненные силы внезапно иссякают, как будто кто-то могучей рукой резко перекрыл краник где-то внутри тебя.

 В то утро я лежала в постели. Пепельница была забита окурками, холодильник – невостребованной едой. Шел уже пятый день после похорон… А я не могла найти в себе силы хотя бы на маленький шаг к тому, чтобы перестроить свою жизнь, обрести хоть немного себя в новых условиях. Никогда не умела терять людей. Это такое ощущение, словно от твоей действительности отрываются с кровью куски и выбрасываются, еще горячие, трепещущие агонизирующей плотью, на растерзание жадному прошлому.

 Ночь без сна пролетела незаметно. Давно перестала понимать, в каком измерении сейчас обосновалось мое «я». Тело словно стало вместилищем чужеродной боли, которую не заслужило… ну нельзя утешаться тем, что это все дано тебе в наказание за что-то. Для таких рассуждений надо быть или очень сильной, или истово верующей, или мазохисткой до мозга костей. Но я не такая. Я не умею.

 Почему нельзя просто выплакать все авансом? Раз и навсегда, а потом улыбаться, не зная боли? С какой радостью я бы ухватилась за это предложение. Семь кругов ада бы прошла, только чтобы знать точно – потом все обязательно станет очень-очень хорошо.

 Так я встретила очередное утро своего одиночества. Осеннее солнце играло на одеяле, в окно скреблись ветки тополя, одетые в увядающее золото листвы. Все это нисколько меня не интересовало. Если бы сейчас закричали соседи о пожаре или дом начал бы рушиться – честно, я бы не пошевелилась в тот момент.

 Мне хотелось перестать жить, лишить мир своего присутствия. Сейчас я была в нем ненужной настолько, что удивлялась, как вообще совсем еще недавно мы с окружающей действительностью могли пересекаться. Во всем теле разлилась апатичная расслабленность. Голова слегка кружилась. Ничего не болело, кроме того что внутри – но даже там уже ничто не могло кричать.

 Солнце коснулось моего лица примерно в половине девятого утра. Я улыбнулась и наконец умерла.


***


 Шелест, бархатно-мягкий и вместе с тем низкий, рокочущий. Я стою посреди длинного светлого коридора. Колонны по бокам, уходящие вдаль. Впереди огромное окно. А за ним – океан.

 Я дома.

 Океанская песнь, волны-ноты… я иду на этот звук, навстречу чему-то бесконечно родному и близкому. Посмотрела вверх и не увидела потолка. Он был так далек, что лишь смутно угадывался где-то там, на невообразимой высоте. Мне наверное, следовало испугаться торжественности момента, ощутить свою ничтожность. Но почему-то было очень уютно. Никакой тревоги, вопросов, смятения. Только чувство безграничного покоя. Такое бывает только в очень хороших снах. Я теперь поняла, что когда человек спит, он немного умирает и как бы находится в подвешенном состоянии между мирами. Я же сделала шаг дальше. После-сон.

 Как это было чудесно.

 Положив ладони на прохладное стекло окна, я на миг задержалась. Впереди мерно рокотал океан. Его волны подкатывали прямо к моим ногам – только теперь я заметила, что окно располагалось почти вровень с поверхностью воды. Когда набегала очередная волна, мириады брызг оседали на стекле не выше моих щиколоток. Я вдохнула поглубже и резко распахнула ставни.

 Ветер принес с собой легкий аромат корицы, как мне показалось, и игриво встрепал мои волосы. Шум волн многократно усилился – теперь это была действительно песня. Я знала ее наизусть. Иначе быть и не могло.

 Стоя у окна и ощущая, как брызги легко щекочут мои ноги, я слушала песню океана.

 Солнце там не такое, каким его знают люди. Здесь на него можно смотреть, и оно не ослепит. Да, здесь мой дом. Потому что только в этом месте я больше не боюсь остаться одной.

 А потом я поняла, что уже и так не одна.

 Откуда он взялся?

 Сзади меня кто-то стоял…не знаю, как сумела это почувствовать. Но острое ощущение присутствия буквально укрыло с головой, вонзилось иголками в кожу.

 «Кто ты?» – хотела спросить, но почему-то не получилось. Вся содрогнувшись от предчувствия чего-то неясного, вместо того, чтобы обернуться, я подалась вперед, забыв о распахнутых ставнях.

 Океан был так близко, что я даже не успела испугаться своему падению в него. Вместо теплой воды меня встретило погружение в неожиданно колючие, весьма холодные волны. Видимо, мне не следовало сюда погружаться. Я переступила грань.

 Но я бы все равно это сделала, пусть не так. И теперь мне было страшно.

 Бороться – первая мысль. Вторая – зачем?

 Если я уже дошла до того, что оказалась тут, тогда какого черта надо вообще сопротивляться?

 Позволив океану сомкнуть свою гладь над собой, я стремительно уносилась в черную глубину. Там было слишком темно, чтобы можно было разглядеть хотя бы что-нибудь. Внезапно накатил страх – разве я смогу там увидеть брата…да вообще что-нибудь, в этой непроглядной и пронизывающей тьме? Видимо, все шло не по плану. По крайней мере, не по-моему. Да собственно, у меня его и не было.

 Это финиш.

 В какой-то момент я снова оказалась не одинока. Кто-то упорно пытался меня вытащить наверх. Первое, что я вскоре смогла различить – солнечные лучи, пробивавшие водную гладь. Она уже не была черной. На меня внезапно накатили воспоминания…что-то вроде того, когда говорят «вся жизнь перед глазами прошла в момент». Но это прошло так же быстро, как и началось.

 Внезапно стало ясно – никакого океана больше нет.

 Я лежала в кровати у себя дома. Затекла правая нога, отчаянно хотелось есть, голова шла кругом. Чувство жизни внезапно заполонило собой все. Оно выражалось в биении сердца, в сведенном от голода желудке, в неприятном ощущении онемевшей конечности…в запахах вокруг, окружающей обстановке, дыхании.

 Снова здесь. Пусть даже это время взято мною напрокат.

 И еще – я сумела рассмотреть, пусть всего на миг. Узнать, кто был со мной рядом – там, на грани.

 Головокружение в голове слегка унялось, и я встала с постели. Не помешает перекусить для начала. А после… Надо вернуть долг.





P.P.S. ОН

 Боль. В отличие от большинства чувств, которые испытывает человек – боль надежна. И не потому, что физиология доминирует над нематериальным. Это еще достаточно спорный вопрос, кто там над кем и как доминирует. Но все равно, так или иначе – боль неколебима.

 Она возвращала меня…к жизни? Я уже не был за гранью. Мир обретал вполне реальные очертания.

 Где, что, почему?

 Больно. Это отправная точка, за которую зацепилось сознание. На какой-то миг даже нахлынуло нечто вроде благодарности за тупое, тяжелое чувство в голове – оно давало гарантию существования. В страдании был некий смысл, который расширялся, постепенно становился вполне видим и ясен. Зрение понемногу начало обретать четкость, и я увидел – потолок. Белое полотно с хрупкими паучками трещин, не имевшее понятных глазам границ, называлось именно так. Уже хорошо. В моем сознании есть потолок, значит, где-то есть стены, и даже пол. Есть какой-то определенный мир. А я – лежу. Потому что так на потолок можно смотреть только из положения лежа.

 Пространство становилось все объемней и понятней, но оставалось еще предельно узким. Потолок. Лампа. Запах медикаментов – больничная палата. И еще какой-то знакомый аромат. Голову не повернуть – свинцовая тяжесть. Чье-то лицо склоняется надо мной. Рядом, совсем близко. Проясняются черты, аромат – сильнее. Точно, знакомый. Что-то касается моей щеки. Кажется, это ладонь, она теплая и небольшая.

Она пришла. В миг узнавания я успел улыбнуться ей. И провалился в спокойный сон.

 …Love is the ocean with the island inside,

No savior, no reason, but lay down and die.