Повесть Пианино

Юрий  Марахтанов
   
 
Пианино

повесть


                Маша. Когда берёшь счастье урывочками,
                по кусочкам,   потом  его теряешь, как я, то
                мало-помалу  грубеешь, становишься злю-
                щей…  (Указывает себе на грудь.)  Вот  тут у
                меня кипит…
                А.П.Чехов “Три сестры”, драма

                - 1 -

Так совпало. Хотелось праздника. А тут – юбилей. С инструмента стёрли пыль. Марина надела французское платье, последнее, что могла себе позволить в шестьдесят лет. Если бы его расстелить, то можно сыграть на нём в шахматы. Она подкрасилась в брюнетку и, плюс к этому, стала кудрявой. Ждала и боялась гостей. Которые - с юности. Максим припёрся в белом пиджаке, Артём – в полосочку. Он схохмил:
-В бархатных брюках мужчина,
 Женщина в жёсткой джинсе, - и хлопнул по заду её младшую дочь, Вику, оценив прикид.
Поцеловались дежурно. Максим вручил конверт с деньгами, заранее согласовав сумму по телефону. Артём, в связи с финансовым кризисом, взял из домашней коллекции картину с пейзажем, принёс в качестве подарка. Марина развернула бумагу, посмотрела с недоумением:
-Сам что ли нарисовал? Ну-у, спасибо.
Целый час нарезали салаты, ждали концертмейстера Ольгу.
-Гриш! – в который раз долбил, как дятел, Артём, скинув пиджак, но оставшись в полосатых брюках. – Мы кого ждём? Говорили – к трём, а уже пять. Марин, ты хозяйка или кто?
А она дефилировала во французском платье, одёргивала его с волнения, но не слышала. Салаты, будто миниатюрные египетские пирамиды, водружались на стол, сыр изгибался в тарелках, колбаса потела, черствел хлеб, мертвели голландские ненастоящие яблоки с грушами. Вялые цветы грудились в горшках на подоконнике.
-Этот ядовитый, - показав на пёстрые лопоухие листья, определил Максим, изящно откинув полу белого пиджака. – В древности его соком заливали глотку, она распухала, и человек погибал.
-Ты зачем это сказал? – вспомнил и повторил интонации детективного фильма Артём.
-Что?
-Про яд.
-Чудной ты стал. Сколько не виделись? Год-два?
-Больше.
-Ты чего без жены?
-Болеет.
-И моя не ходячая. Вот дожили! Наконец,  в одиночку гуляем!
Он оглядел столик из карельской берёзы, на котором бутылки разного цвета и калибра. Водочные – с дозатором, не палёные. Вино – сухое, красное: испанское, французское. Максим подмигнул Грише.
-А говоришь – ***во живёте, - осёкся и покосился на Асю Петровну.
Та, удобно устроившись на диванных подушках, всё равно ничего не слышала. Радовалась, что на девятом десятке жизни попала в гости, да ещё на юбилей Марины. Поправила парик, брошь-камелию на платье, вежливо улыбнулась Максиму, заметив, что он на неё смотрит.
-Что Вы сказали?
-Здрасте! – Максим ещё и поклонился в пояс.
-Не боишься, что радикулит прошибёт? – Артём шутливо придавил давнего друга, но тот умело вывернулся.
Обоим казалось, что возраст шестьдесят лет, который они собрались праздновать у давней знакомой – это совсем не про них. Хорохорились. Подтрунивали над Гришей. Он был чуть старше, и эта разница, усугублённая его “нездоровым” образом жизни, ощущалась.
Ася Петровна так и сидела в позе “вся внимание”, но про неё уже забыли. Поулыбались вежливо и переключились на себя. Максим одобрительно похлопал Артёма по плечу.
-Читал, читал.
-Ты о чём?
-Ладно тебе, “гвоздь номера…”
-“Гость” – поправил Артём.
-Нормальная статья, - уже серьёзно сказал Максим. – Сам писал?
-Как же я о себе писать буду? Журналистка интервью брала.
-Дети с внучками все газеты в киосках скупили?
-У нас воскресенье сегодня, а статья в четверг вышла. Даже прочитать не удосужились. У тебя-то как?
Вика, которая периодически заходила в комнату, расставляла на столе закуски, задержалась, искоса поглядывая в сторону мужчин. Весь её облик: молодой, красивой, двадцатипятилетней; с плотной, выпирающей из платья грудью, игривым взглядом почти кукольных, но всё-таки живых глаз, - невольно возвращал мужчин к своей молодости.
-Сам как? – переспросил Артём.
За него ответила Вика.
-“У меня жена, двое девочек, - на этом слове Вика насмешливо хмыкнула, - притом жена дома нездоровая, и так далее и так далее, ну а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы… Нет, нет!” – её чуть хрипловатый голос вполне подходил под мужской монолог. Она вышла, не интересуясь реакцией на её спич.
-Чегой-то она у тебя, Гриш? – поразился Максим.
-В “театральный” поступала…
-Это когда было?
-… в прошлый год второй раз пробовала. До сих пор монологами из “Трёх сестёр” шпарит.
-У вас это наследственное. Ты тоже театрал заядлый. Все буфеты в московских театрах посетил.
-Да уж!.. – Гриша, кажется, воодушевился, приосанился. – Меня покойный Самойлов, когда ещё в нашем театре  работал, в студию приглашал заниматься. А я вот, - он развёл в недоумении руками, - физиком стал.
-Был, - поправил Артём.
Вошла Марина и салат – даже вид которого источал чесночный дух – чуть не выронила.
-Ты?! Телевизор прошу починить месяц уже, а он в ответ: “Я физик, а не телемастер”.  Милый мой, каждый еврей должен уметь играть в шахматы, на музыкальном инструменте, хоть на балалайке, и уметь что-то чинить, сапоги, например. Хотя, какой ты еврей, если не обрезанный даже.
-А ты откуда знаешь?
-Гриш, ты дурак,  что ли? Постыдился бы, здесь женщины всё-таки, - и она ушла.
-Ничего не меняется! – рассмеялся Артём. – Вечная тема еврейства. Гриш, чего за стенкой возня какая-то? Ремонт?
-О! Кстати. Пойдём, поможем. Там Вася пианино двигает. Оно хоть и на колёсиках, но тяжёлое.
-Вася – это кто?
-Хрен его знает. Живут вместе.
-С кем?
-Хватит придуряться, Артём. С Викой, с кем ещё?
-Это сейчас модно. Моя младшая – тоже. А у тебя,  Максим?
Тот отмахнулся.
-У старших по-человечески, а у вторых всё через пень колоду. В перестройку попали. Как в другой стране выросли. “Аншлаг” одним словом.
Пианино стояло в угловой, почти пустой комнате. Там же шкаф с книгами советских времён, большинство в мягких облезлых переплётах; да старинный буфет у противоположной стены, где два чайных сервиза вперемешку с фарфоровыми статуэтками. Ни присесть, ни прилечь негде, разве что на полу. Эта четвёртая комната в квартире казалась излишней, ненужной никому.
-А старшая твоя где? – Максим не бывал в гостях у Гриши давно, многого не знал.
-В Москву уехала, в командировку. Обещала подъехать. Вообще, планирует туда перебраться, там бабки платят. Хотя и здесь… квартиру вот однокомнатную купила.
-Замужем?
-Нет. Ну, взяли?
Левая, минорная часть пианино, почему-то была загорожена книжным шкафом, то есть инструмент оказался задвинутым в угол, хотя места в комнате хватало.
Хлипкий на вид Вася, стоял, чесал затылок и явно не понимал: что, а, главное – зачем это делать. Басовые октавы его, кажется, не интересовали.
-“Я ему: куда ставить-то? А он мне: да погоди ты! ” – но Вася не помнил, а, может, и не знал цитаты из фильма молодости Артёма. Молчал вежливо.
-А кому оно понадобится? – Максим и пиджака белого не снял, мерил томиком Чехова расстояние от пианино до косяка двери. – Вход перегородит. Давай на середину выкатим.
-Не проще книжный шкаф к окну подвинуть? – подал “рацуху” Артём. – Или так оставить. Кому эти басы нужны, не Поль Робсон в гости нагрянет. Половик есть? – повернулся он к Васе. – Знаешь, что это такое?
-Не в хоромах рос, - буркнул тот и вышел.
Дореволюционный крепкий шкаф без скрипа встал на новое место.
-Половик не вытаскивайте, назад ставить будем, - Гриша не помогал, распоряжался.
-Дурдом!
Артём корячился рядом с Васей и, услышав его реплику, подумал: «Не простой, этот бойфренд у Вики».
Гриша принёс табурет с кухни, сел за инструмент, открыл крышку, грустно посмотрел на клавиатуру, осторожно опустил пальцы, но так и не придавил клавиш.
-Забыл уже всё, - ссутулился, вздохнул. – Эх, молодость! Помните? – посмотрел на Артёма и Максима. – У вас тоже пианино было, Артём. Где оно теперь?
-Когда разошлись, первой дочери отдал.
-Играет?
-Продали, давно ещё.
-Сейчас пианино никому и задарма не нужно. Спустить с восьмого этажа дороже встанет.
-А когда-то мой отец в очереди два года стоял, чтобы сестре купить, - Артём помолчал, - да сами знаете. И как его от меня запирали, а я отмычку сделал. Все из дома, а я – к инструменту. Отец говорил, что если я научусь играть хоть на чём-то – сопьюсь. Буду по свадьбам ходить или в кафе, в ансамбле.  И сопьюсь. Так и не научился… Мы за стол сядем сегодня? Кого ждём?

                - 2 -

Ожидали Ольгу. Гриша называл её концертмейстером. Артём терялся в догадках: кому ровесница? Какая? Вся из себя, подобная хозяйке вечера? Лена, сестра Марины, перебивала тему, рассказывала всем: «Маринка родилась белокурая, несмышлёная, прекрасная, как кукла.  Я с неё пылинки сдувала». И Марина представлялась Артёму  театральным реквизитом: редкостной, удачной находкой художника, - но неправдашней, точно опереточный персонаж. А дожидались Ольгу. Расселись,  наконец. Место рядом с Артёмом оказалось свободным.
-Никогда во время не придёт, - извинялась перед всеми Ася Петровна. С таким видом, будто опоздала сама.
-Дочь? – через стол спросил Артём.
-Что, извините?
И он переключился на Лену, сидевшую по правую руку. За ней – Максим. В дальнем торце стола – Вика с Васей. Гриша, вжавшийся в диван рядом с Асей Петровной. Кот между ними, которому было столько лет, что Артём не сомневался – животное сидело ещё на руках Якова Свердлова, когда-то бывшего другом семьи по Гришиной линии.
Ждали в предвкушении. Смотрели на Марину. Восхищались её химической завивкой с эффектом мокрых волос. Она, заняв в одиночку ближний к двери торец стола, в волнении осматривала “поляну”.
-Так! – провозгласила она. – Никого ждать не будем. Гриша, командуй!
Тот ухватился за “кедровую”. Вика скатила на него выпуклые глаза, надела на лицо маску озабоченности.
-“Маша (Чебутыкину строго) Только смотрите: ничего не пить сегодня. Слышите? Вам вредно пить”.
-Начинается, - Гриша разливал соседям. – Угомонись.
-Реплика неправильная. Ты должен был сказать: “Чебутыкин. Эва! У меня уж прошло.  Два года, как запоя не было”.
Все сидели в застывших, неловких позах, как будто пошли в туалет, а неожиданный торнадо снёс ненадёжное сооружение в углу двора, застав врасплох. Гриша гнул свою линию, разливая всем водку. Но Вику обошёл. Она взяла бутылку сухого испанского вина, красного. Набулькала себе полный фужер.
-И мне, мне! – спохватилась Ася Петровна, оказавшись единственной с двумя, полными ёмкостями. Но её никто не осуждал.
-Я хочу… - Марина встала, одёрнула платье, подняла рюмку. – Да, может, кто “шампанское” будет? – Промолчали. – Ладно, в холодильник положим пока. Вася, ты снимаешь? – тот поставил стопку, взял видеокамеру. – Давайте вспоминать сегодня, - она волновалась, но это было ей к лицу. Все знали её уверенной, строгой, в корсет затянутой. Главой семьи, где царил матриархат. – Артём, скажи что-нибудь.
Он удивился, замешкался. «Дай-ка», - отобрала у Васи камеру Вика. Одной рукой держала фужер на отлёте, другой – камеру. Парила. Нацелилась на Артёма.
-Это наш писатель, - пояснила Марина, - но все и так знали, а Ася Петровна не расслышала.  Марина посмотрела на неё, думая: повторить?
Ася Петровна, решив, что начинают с неё, ветерана, трудно встала с низкого дивана.
-Мы с твоей мамой подруги были. Сейчас твои дети с моей внучкой Ольгой дружат. Ты воспитала хороших дочерей. Одна – умная, другая – красивая, - она повернула голову к Вике. Все невольно рассмеялись.  Но Ася Петровна не заметила двусмысленности слов.
Это единственное, что она и сказала интересного. Дальше уже никто не слушал. Вика выключила камеру. А старушка всё говорила и говорила…
-Где же Оля? – опять извиняясь, удивилась она. – Вот так и дома… сижу целыми днями одна… поговорить не с кем.
-За тебя! – не вытерпел Максим и чокнулся с юбиляршей.
Гости с удовольствием поддержали почин. Раскрепостились. Принялись нашлёпывать в тарелки салаты. Артём в пику всем взял кусочек сыра, ломтик горбуши, отведал, посмаковал. Ели молча, сообща, как в армейской столовой. Минут через пять Гриша встрепенулся:
-Между первой и второй…
-Перерывчик небольшой! – поддержал его Максим. – Наливай.
-С удовольствием.
-Да уж ты, конечно, - Вика подтрунивала над отцом, а он не обращал внимания.
И вообще, никто друг друга не стеснялся, не жеманничал, разве только Лена несколько выбивалась из общего ряда. Даже рюмку держала чопорно, отставив в сторону мизинец. Молодилась. Насильно уселась между Артёмом и Максимом, тому пришлось за ней ухаживать. Взяла второй тост на себя.
-Мариночка! Ты такая родилась! Красивенькая, беленькая, кудрявенькая – как кукла. Я всегда за тебя боялась: чтобы ты пальчик не обожгла или занозу не посадила. Ножку не порезала. А теперь вот ты мне помогаешь. Необходимо жить вместе… Много ли мне надо…
 Марина потянулась к сестре фужером. И все стали чокаться друг с другом, заглушая перезвоном тост Лены. Она воскликнула:
-Петь хочу!
Опять принялись закусывать.
-С советских времён, - Ася Петровна в удивлении оглядела стол, - то с продуктами проблема, теперь с деньгами. А стол ломится. Это, Марина, что? “Под шубой”? Как же без него.
-А этот “с кальмарами”. Тот, зелёненький – капустка свежая, редька “дайкон”. А это кальмары с икрой минтая – прекрасная вещь!
Только салаты и позволяли на первой стадии застолья судить о способностях хозяйки в кулинарном деле. Разве рыба ещё, пожаренная.
-Куда столько наготовили? – продолжала беспокоиться Ася Петровна. – Ещё кто будет? С работы?
-С какой? С ними уже отпраздновали, кто остался. Подругу школьную ждала. Артём, Таню Барину помнишь? Не придёт. В больницу попала. Ольга опаздывает. Старшая звонила – в дороге ещё. Гололёд под Владимиром.
-Могла бы и пораньше выехать, - буркнул Гриша.
-Знаешь что, милый мой! – лицо Марины мгновенно пошло красными пятнами. – Лучше бы пошёл и попробовал хоть что-то на пианино исполнить.
-И сыграю!
-Когда!? – Марина театрально заломила руки.
-Тост хочу сказать! – поднялся Максим.
Лена устремила на него взгляд:
-Какой ты сегодня! Весь в белом пиджаке, как тогда… Обувь сменную с собой принёс!
-А хрен ли нам, незамужним. Так вот. Мы, три мальчика из голубой юности… - на него воззрился Вася в немом изумлении.
Артём встрял: - Ты людей хотя бы не пугал. Нет сейчас такого мечтательного цвета. Это стало ориентацией, а не спектром радуги.
-Не замечала раньше за тобой этой склонности, - кокетливо ткнула Лена в бок Максима. Ну, говори, высказывай.
-Дожили… - вздохнула Ася Петровна. – Всё испохабили. Pardon.
Вася бесстрастно фиксировал происходящее на камеру. Вика хохотала шансонным голосом.
-“Маша. Выпью рюмочку винца! Эхма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!” Вся жизнь – театр.
Марина смотрела на неё неодобрительно.
-Я всё-таки продолжу, - Максим вежливо ждал, когда закончатся дебаты. – Гришку с детства знаю. Марину и Артёма – лет с пятнадцати. Хорошо, что ещё помним. Редко, но собираемся. За нас!
-Трудящиеся встретили с большим воодушевлением! – отозвался Артём.
-Цитата?
-Ну. А меня за Марину в пионерском лагере сватали. Фотографии есть. Такая активистка была, всегда председатель чего-нибудь – отряда, дружины… Кто ж знал, что Гриша на неё глаз положит. Он, кстати, где?
-Музицировать ушёл, - Вика ёрничала.
Из дальней комнаты послышались осторожные аккорды. Знакомые Артёму и многим здесь с молодости. Но теперь в них не было смелой, уверенной удали. Потом стихло. Но через несколько минут  взорвалось вдруг внезапным, неожиданным исполнением, в которое вовлекали и слушателя. Гости застыли с недожёванными салатами во ртах. Только Вася сидел, закусывал буднично, словно не верил в чудо и знал то, чего не ведали другие.
Марина поднялась, поправила платье французское, вслушалась, гордо подняла голову. Мелодия, тем временем, превращалась в затейливую вариацию. В неё с чувством добавлялись виртуозные пассажи.
-Балакирев превосходно импровизировал в кругу друзей, - поделилась своей музыкальной образованностью Лена. - У нас в филармонии…
-“А у нас на Таити!..” – исподтишка подал реплику Вася.
-Ну, Гришка, проказник, - продолжила Лена. – Это он к твоему юбилею, Маринк,  разучил, - и она переполнилась достоинством за родственников.
Вместо задумчиво-печального вступления началась непосредственная импровизация. Будто подражая разговорной речи, играли на фортепьяно.
-Затуркали мужика, - искренне пожалел вслух Артём. – Разговора, общения ему не хватает здесь, - тут же и пожалел, что не сумел промолчать. На него накинулись, словно он не гость, а живёт в этой семье постоянно.
Вика встала в театральную позу, явно обращаясь к матери за поддержкой.
-“Маша. Вот пришёл… Он заплатил за квартиру?”
Марина поняла её – не раз подыгрывала дочери в репетициях перед экзаменами.
-“Ирина (смеётся). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл”.
-“Маша (смеётся).  Как важно сидит! Все смеются.  Пауза”.
Никто ничего не понимал. И, чтобы разобраться, ринулись, роняя фужеры, в дальнюю комнату. Когда ворвались, там никого не было. Лишь одиноко томилось пианино. А музыка исходила из комнаты напротив, Гришиной.
Он стоял посреди помещения, как нашкодившая собака. Ей предназначена посудина для отправления естественной нужды, а она взяла, и наблудила в гостиной.
-Ты чего тут? – опешила Марина. – Кто играл?
-Денис… Мацуев… Вчера записал по пьянке. Интервью у него брали, а он им объяснял, что такое импровизация. Солировал.
И правда. Из музыкального центра слышался голос пианиста: “Эпоха романтизма была не мыслима без фортепьяно.  Но она кончилась.  Двадцатый, а уж тем более двадцать первый века призвали к жизни электро-музыкальные инструменты… Нет, не согласен с Вами.  В обществе, в семье, как и в ансамбле. Даже если явно слышен солирующий голос, импровизировать могут одновременно несколько музыкантов… Возьмите народный ансамбль. Там все участники, сохраняя общность, остаются импровизаторами…”
-Ну, ты и дурак, милый мой! – неожиданно взбесилась Марина.
-Говорила уже.
-Вы посмотрите на него! – она обратилась к гостям, но те молча, каждый со своими мыслями, побрели в зал, где праздничный стол.

                - 3 -

-“У Вас были тогда только усы… О, как Вы постарели! Как Вы постарели…”,  дядя Артём.
-Всё играешь, Вика.
-А что делать? - они стояли вдвоём на лоджии, курили. Иногда в темноте, далеко внизу, всхлипывали сигнализации оставленных машин. - Когда мне было десять лет, я влюбилась в Вас первый раз. В Абхазии. Вы так неожиданно появились. Как праздник. Родители уже устали - каждый от себя ненаглядного, и молчали последние дни. А ещё оставалось отдыхать целую неделю. А тут… Вы… Незагорелый, усатый, новый, радостный – не такой, как все. А как красиво тратили деньги.
-Гонорар тогда получил за первую книгу. Кутил.
-А сейчас?
Он и отвечать не стал, просто нервно стряхнул пепел вниз.
Когда-то давно Новый Афон поразил и его. Возможностью жить праздной жизнью: есть шашлыки за 1 рубль 10 копеек в кафе на вершине монастырской горы (море внизу); пить хорошее вино, а не портвейн “777”; плавать утром и ночью; слушать абхазские песни; флиртовать, никому не оставаясь обязанным.
-Всё по-другому. Путёвок на 24 дня уже никогда не будет. Чего ты про любовь-то намекала?
-Вы зачем усы сбрили?
-Жена попросила. Мешают.
-Всё ещё мешают?
-А ты уже совсем взрослая. Не замёрзла?
-Перетерплю. Гору помните?
-Какую?
-Куда мы забрались тогда. Лезли вверх, лезли… А потом не могли спуститься.
Он вспомнил. Тогда ему стало страшно. Казалось – обратно пути нет. Гришка, наверное, отрезвел сразу и махал снизу руками, указывая обратный путь. Артём, и Вика рядом, которую он еле удерживал. Она рвалась вниз, а он не видел дороги. Ватные ноги. Один раз и на всю жизнь. Испытал трусость. Куда вся бравада подевалась.
-Мы потом читали книги, - Вика затянулась сигаретой, почти до фильтра, - зачем? Всё же оказалось неправдой. И Ваш Бунин, и Чехов.
-А что - правда?
-Канделаки, Собчак… Секс.
Ему захотелось обнять её и согреть. А она нервно передёрнула плечами.
-Без усов Вы моложе. Кажется, Ольга пришла. Пойду,  встречу.
В своём чёрном свитере самовязке Ольга напоминала скворца. И стройные ноги в чёрных, обтягивающих их,  брюках. Каре тёмных волос падает на крупный лоб, чуть скрывая взгляд глаз, таких же тёмных, загадочных, как и сама. Сразу подумалось: «Пианино – её инструмент».  Оно, начинённое ощущением предстоящей музыки, ждало в одной из комнат. Да и все поджидали, желая петь не а капелла, как во времена Великого Возрождения, но под аккомпанемент, чтобы каждому выразительнее исполнить свою партию, а значит обозначить характер.
Среди праздничных, разноцветных одежд, Ольга выглядела настороженно. Но ей лет тридцать пять,  с ней можно было флиртовать. Максим раскинул полы белого альбиносского пиджака. Артём стал вспоминать оригинальные тосты. Ася Петровна выдохнула успокоено:
-Ты где была, Оля?
-У арфистки юбилей. Задержалась.
-Сцена из “Ревизора”. Не ждали! – Вика подошла к Оле, обняла, поцеловала в щёку. – А подружка твоя ещё километров за двести. Обстоятельства. Выпьешь? – Ольга неопределённо пожала плечами. – Выпьешь. И я с тобой.
-Скажите, - Артём решил пошутить. - Арфистки свои инструменты на     грузовике домой возят?
-В филармонии оставляют. - Ольга одёрнула свитер, посмотрела внимательно: где её место? Оно оказалось рядом с Артёмом.
Вася педантично фиксировал всё на камеру. Он вообще выглядел чужим в этой компании. Артём, почему-то, жалел его. Вася годился ему в сыновья, но по возрасту, не по духу. Представить не мог, что они сидят вдвоём и разговаривают душами нараспашку.
-Как внучки? – отложив знакомство с Ольгой, как давний друг спросил Артём Максима.
-Младшую в “музыкальную” водим. По классу саксофона.
-Чего? – Артём не удивился бы и “мандолине”, но “сакс”?
-Такое время, - вздохнул Максим.
-А у меня Дашка… Идём тут, она прижалась, шепчет мне: “Я тебя так люблю! Ты не умирай, дед, - а потом говорит. – Открой рот”.  “Зачем?” – спрашиваю. “Я посмотрю,  где у тебя душа”. Представляешь?
Гриша стоял рядом с ними молча. В их “театральном сообществе” не было внучек. У Васи, в брошенной им первой семье, существовала его дочь, но он, как рассказывал Гриша, даже в цирк её не сводил ни разу.
«Сколько здесь одиноких женщин! – удивился для себя Артём. И таких пол-России. Разве раньше так было?» Он сел рядом с Ольгой. Она разминала пальцы. То,  покручивая в них фужер, то рюмку, элегантно держа в правой руке вилку и цепляя на неё разные закуски.
-Вы замужем? – неожиданно вырвалось у Артёма.
Она не ответила, будто не расслышала. Он осознал нелепость и бестактность вопроса, с извинением посмотрел на Асю Петровну. Та, конечно, не расслышала, но словно поняла. Покрутила пальцем у виска, кивая взглядом на внучку. Он понял: одинока.
-Там Вас пианино ждёт, Оля.
Даже головы не повернула: - Я знаю.
-Так, господа! – Марина постучала вилкой по непочатой бутылке шампанского. Сама же, видимо привыкнув всё в этом доме делать самостоятельно, и распечатала его.  Ловко, по-мужски. – Шампанское! – она произнесла это так, будто его на столе было с дюжину. А до этого момента никто не сидел за столом, не произносил тостов. -  И петь, петь! – она попыталась даже исполнить что-то экспромтом, но сорвалась на фальцет.
-Диафрагму больше, чего ты на глотку давишь? – осадила её с другого конца стола Вика.
Лена вступилась за сестру.
-Фи, какой тон, Вика! Она не распелась ещё, - Лена встала и сама исполнила фрагмент. Раскланялась, как со сцены, покраснела от волнения.
Её белые, дряблые пальцы с остатками былой семейной роскоши – золотыми кольцами и вычурными перстнями – мелко дрожали. Постепенно каждый гость становился более открытым, чем пришёл сюда. То ли отогревались потихоньку,  или вино действовало? Который раз она пыталась сказать что-то существенное, но её перебивали. Второстепенной фразой, звоном бокала, поспешным тостом. Её возраст – между Асей Петровной и Мариной – позволял относиться к ней, как к человеку поколения уходящего. А она возражала. Всем существом женщины, у которой не сложилась судьба. Оставила мужа дома. Он – футболист из команды, у которой и славы-то было года на два. А потом – лига первая, вторая… кто его помнил теперь… Обрюзг. Кулаки вход. А она всю свою зрелую жизнь отдала филармонии. Теперь молодилась. А тут ещё Максим в белом пиджаке – совсем рядом, как тогда, в доме бабы Софы, тётки Гриши. Не мудрствуя лукаво, она заставляла Максима ухаживать за ней. Сейчас уже хотя бы за столом. Не как раньше.
-Господи, - Лена произнесла, но так, всуе, - дом тёти Софы помните?
Почти все молчали. Это было прошлое… юность… Пианино в соседней комнате улыбнулось, обнажив пожелтевшие от времени зубы-клавиши, которые, если к ним не прикасаются человеческие руки, тускнеют – как жемчуг.

                *              *            *

…Водитель автобуса был очень недоволен, когда кто-то из них крикнул кондуктору: «“По  требованию” остановите!» Они вывалились из битком-набитого салона, гружёные вином, снедью и пошли к тёте Софе. Гришка включил магнитофон “Айдас”, работающий и на круглых батарейках, из него понеслось:
“И не церковь, не кабак,
 Ничего не свято…”
Софина собака Рекс издалека узнала их,  начала радостно лаять.
-Опять? – ворчанием встретила компанию тётя Софа, и Рекс в поддержку хозяйки перешёл на короткие, низкие звуки. Но так, для порядка.
Тётя Софа влачила одинокую жизнь старой девы. Всю свою молодость она поручила революциям, творившимся у неё буквально за окнами, да войнам. Ни мужа, ни детей у неё никогда не имелось. Она и отдавала теперь всю любовь племяннику Грише, в котором души не чаяла, а потому старалась воспитывать.
-Да ладно тебе, тёть, чего всё бурчишь? – Гриша подошёл к ней, обнял маленькую, сгорбившуюся уже женщину, успокоил. – Сессия в университете… Сдал, имею право расслабиться. А это, - он принял позу памятника Ленину, стоявшему неподалёку, - Марина, сестра её Лена, Артём – друг наш. Максима не представляю, знаешь. Мы посидим тут?
Максим тоже по-свойски приобнял хозяйку:
-Здравствуйте, тётушка.
-Чего не заходишь? В детстве, помню, по-соседски частенько забегал.
-Всё некогда. Экзамены в институт сдавал.
-Проблондичал прошлый год… вот, Гришка…
-Ну, ладушки, - прервал её нравоучения Гриша.
Артём, Марина – они были девственно чисты ещё. Осенью в десятый класс только. Какие к ним претензии? Тётя Софа настороженно, искоса, осмотрела Лену, старшую в этой компании.
-Лена консерваторию закончила, - предвосхитил вопросы Гриша. Та сделала книксон. В шутку, конечно, но тёте Софе явно понравилось. Видимо, вспомнила церковно-приходскую школу. – Пианино-то не рассохлось ещё? Мы помузицируем?
-Вы уж, Лена, присмотрите тут за этими охломонами, а я в город к подруге съезжу.
“Съездить в город” – означало в верхнюю его часть. Хотя район, где жили они, тоже считался городом. Тётя Софа предпочитала трамвай №14, кольцо которого располагалось неподалёку. Полтора часа поездки, и другая, цивилизованная жизнь. В основном, все её соплеменники, а тем паче с революционным прошлым, там и жили. В респектабельных домах, даже с лифтами на пятый этаж, а не ютились в частных домишках, как тётя Софа. Но она не завидовала. Как  и в Гришиной семье. Его родители искренне считали, что государство, как только окрепнет и встанет на ноги, никого не забудет, отдав по заслугам каждого. Оно не Господь Бог, конечно, но помнит всех, помогавших ему в трудную годину.
Как только за хозяйкой захлопнулась калитка, все радостно переглянулись. Это теперь они бы дружно выкрикнули “Йес!”, а тогда просто молча подпрыгнули.
-Тащи! – скомандовал Гриша, и Артём побежал в кусты перед домом, где они запрятали сумку с вином и съестным. “Семильон”, “Варна” – они предпочитали такие напитки,   не водку.
-Сидеть! – скомандовал Гриша Рексу, когда тот дёрнулся за Артёмом вслед, потому что привык пускать при Софе всех, но выпускал лишь с разрешения и одобрения хозяйки.
Пёс посмотрел неодобрительно, но хвост поджал, видел в Грише единственного наследника.
Принёс. Начали разливать.
-Дом не будут сносить? – поинтересовалась Лена.
-Зачем? – удивился Гриша, двигаясь ближе к Марине.
-Прописался бы. Двухкомнатную получите.
-Нам хватает.
Лена многозначительно переглянулась с сестрой. Марина всегда казалась Артёму чуть старше (или мудрее?) своих лет. Он знал её с детства, но в этой компании сошлись случайно, хотя и учились в параллельных классах.  А с Гришей и Максимом подружились на “пятаке” – месте, где собиралась молодёжь и кучковалась по интересам.  “Тусовались”, как сейчас говорят. Они оказались постарше, но он пришёлся ко двору. Одни фильмы нравились, книги… Общая предубеждённость к танцам в парке, куда больше ходили ПТУ-шники. Умел слушать, но и своё мнение имел на жизнь. В той же школе учился, которую закончили Гриша с Максимом. А туда брали отнюдь не каждого.
Артём помалкивал, потягивал “Варну” из гранёного, нагретого жарким солнцем стакана, оглядывал сад, опоясывающий дом. Наблюдал, как откровенно Лена флиртует с Максимом. Тому в руки плыло, и он не возражал. Всё в их молодой жизни:  и парней, и девушек складывалось, как нельзя лучше, - они и не комплексовали.  Деньжат иногда не хватало, так родители подбрасывали. От старших товарищей веяло свободой, уверенностью, импозантностью.
-Как вам “Рублёв”? – вбросил тему Артём. После “Гамлета” со Смоктуновским в главной роли, фильм Тарковского оказался для него вторым событием. Но, в отличие от первого, на “Рублёв” класс не водили. Он  шёл-то в одном кинотеатре, ненавязчиво. – Какие съёмки, изображение! Это фильм из будущего.
-Прижмут его, - высказался Гриша.
-Кого? – отвлеклась от Максима Лена.
-Тарковского. Хотя… после того, как Хрущёва сняли, поменяется, может, что-то.
-А зачем его прижимать? Я, правда, не смотрела.
-Чтоб другим не повадно было.
-Кому? – Лена лениво отпила “Семильона”, расстегнула пуговку на груди. – Жара какая стоит.
-У его фамилии окончание неправильное.
-Так и у тебя, и у нас с Маринкой.
-А у меня – нет, - рассмеялся Максим. – Но это же мне не мешало с Гришкой дружить с детства. А ты, Артём, что скажешь?
-Я два раза ходил смотреть. Первый раз не осознал до конца, а во второй…
-Девчонки, ещё сбегать за одной? – Гриша чувствовал себя взрослым, свободным человеком. – Тут недалеко.
-Беги скорее, пока открыта “Бакалея”, - Максим косил за пазуху Лене и не скрывал этого.
-До одиннадцати вечера работает, успеете ещё, - Марина надела на себя облик учительницы.
-Артём, сходи, - Гриша многозначительно подмигнул. – Хотя, тебе могут и не дать. Молодой пока. Кстати, у тебя какие планы на следующий год? Куда поступать будешь? Могу посодействовать.
-В армию пойду.
Марина воззрилась на него, как на ненормального. После того, как начало громыхать во Вьетнаме, китайцы очумели,  – слово “военный” таило угрозу. 
-Зачем?!
Он не мог объяснить. Хотелось. Тем более конкурс в институты на следующий год бешеный: в один выпуск из-за реформ будут заканчивать одиннадцатые и десятые классы.
-Мой ушёл… и не вернулся, - Лена задумалась, плеснула в стакан. – Глупо  и погиб. На каких-то учениях.
В магазине, куда послали Артёма, оказался обеденный перерыв. Минут на пять опоздал.
Когда он вернулся, около порога сидел Рекс и никого не пускал внутрь. В саду оказалось пусто. Артём сел за стол под яблоней, откупорил бутылку. Налил. Выпил без особого желания. За окном дома услышал голос Марины: «До свадьбы даже и не думай об этом». Но чердак ходил ходуном. Там, между Леной и Максимом происходило всё то, что разве угадывалось в фильмах “Брак, - и, - Развод по-итальянски ”.
Резонировало струнами пианино.

                - 4 -

Он, наследственный инструмент, очевидец и участник ещё дореволюционных сходок, помнил столько, что если бы мог изъясняться словами – на роман хватило. А так – прелюдии, фуги, романсы. Правда, домашнее музицирование, а не концертная, публичная сценарная жизнь. Не пижонистый рояль. Зато, чему только не был свидетелем за сто тридцать лет существования. Хотя всего-навсего: “стоячий высокий ящик с вертикально натянутыми струнами”. Большая часть жизни прошла в родном доме Софы. Сейчас особенно вспоминалась молодость. Какие интересные события творились вокруг на исходе XIX- начале XX века!
Отец Софы, следовательно, и дед Гриши, был из пришлых неблагонадёжных элементов, не имевших прочных корней в местной жизни. Одним из многих бродячих народников интеллигентов, высланных “под надзор полиции” подальше от столиц и университетских городов после того, как за гибель государя Александра II казнили вождей их революционного движения: Желябова, Перовскую, Кибальчича…
Дед женился, взяв в жёны мещанку Риву. И если поначалу в семье витал дух политического радикализма, а вместо нот на пианино зачастую лежали нелегальные народнические издания “Вперёдъ!”, “Набатъ”, то с тех пор, как  начали рождаться один за другим дети: Софочка, Яшенька, Зиновий, - постепенно всё встало на запасные, либеральные рельсы.
На домашних встречах друзей, уже остерегавшихся прямой политической борьбы, оно – пианино – стало главным действующим лицом. Вызывало удивление то, как зажигательные речи-импровизации в виде музыкальных прелюдий, постепенно заменяли фуги, с чёткой, подчинённой строгим законам, организацией взглядов. Не даром же, в переводе с латинского, фуга – “бегство”. От террористических методов, от жёсткого противостояния государевой власти. Собирались, разговаривали, ждали, что кто-то изменит жизнь. Читали Тургенева, Льва Толстого, иногда Некрасова. Исполняли романсы Глинки. Из прежних убеждений, не приемлющих компромисса с властью, из кризиса народничества – переходили на позиции марксизма, не требующего немедленных поступков. Тем более, вполне легально в России вышел 1-й том “Капитала”. Он и лежал теперь на полированной крышке инструмента, весь в закладках, торчащих наружу, как иголки настороженного ёжика.
Незаметно как подросла Софочка. Она мучила инструмент примитивными гаммами, и приходилось терпеть. Он относился к этим занятиям, как, наверное, человек к физзарядке: не хочется, а говорят, полезно.  Но ни теперь, ни потом в будущем, они так и не подружатся друг с другом.
Постепенно и ограничились в своей жизни мещанским оппортунизмом, сторонясь всякой политической борьбы. Играли пьесы “Времена года” Чайковского, предпочитая конкретным действиям - словоблудие.

                *         *        *

От Ольги ожидали большего.  А она точно издевалась над всеми. Свинговала, раскачиванием тела заменяя невзятые аккорды. В этом театральном действии Артём участвовал с удовольствием. Пробовали петь. Написанное евреями по-русски. Он сам и задавал тон.
“На тот большак, на перекрёсток
  Теперь не надо больше мне спешить…”
Вдогонку друг за другом вступали голоса, поддерживая главную мысль. Пели почти профессионально. Только Вася молчал, занимаясь съёмкой. Вика держала руку на плече Артёма, словно пыталась помочь ему. Даже у Максима, который вслух не пел никогда, что-то дрожало внутри.
“Жить без любви, быть может можно,
  Но как на свете без любви прожить…”
Конечно, выпитое вино действовало,  и души многих распахнулись.
-Как хорошо! – стоя поодаль, произнесла Ася Петровна. Она не различала подголосков, но ощущала общую мелодию компании. – Я тут у Димы Ульянова прочитала. Про Ленина пишет. Он с Владимиром Ильичём был в опере. Ставили “Дочь кардинала…” Вечером ужинали молоком с хлебом. Владимир Ильич напевал “Рахиль, ты мне дана…”, а главным образом арию Елиазара: “Христиан я ненавижу, их решился презирать, но теперь я прибыль вижу – можно денежки достать!” Это место ему особенно нравилось. И за ужином – он тихо всё время повторял его.
-Ася Петровна, Вы контрреволюционерка? – Марина с восторгом захлопала в ладоши. А как Вы относитесь к Владимиру Владимировичу?
-Интересный мужчина.
-А вот модный сейчас прозаик Притыкин пишет, что у него “обоссаная морда”.
-Их, писателей нынешних, в 30-е годы. Денька на три. Посмотрела бы я на них.
Все обернулись на Артёма, будто это он, а не Притыкин пользовался теперь бешеной популярностью. Артём, опёршись подбородком на пианино, разглядывал Ольгу. Как в молодость окунался.  Она выдержала паузу, запела тихо:
“Нет, мой милый,
 Никуда я не уеду…”
У него сжалось внутри. В задуманном им рассказе имелось всё: название, сюжет, фабула… - рефрена не было. А где его взять в шестьдесят лет?
“… или сердце разорвётся на кусочки…” – пела Оля.
Максим с Леной изображали танец, Вика подпевала, Марина пыталась руководить процессом, но скорее – не объединить участвующих в нём, а упорядочить последовательность их действий. Пристально и усердно приглядывала за Гришей. Тот притащил антикварный “венский” стул, поставил его посреди комнаты, сел, откинулся на спинку, и старый стул затрещал под его тяжестью. Гриша затих, потёр переносицу, думая о чём-то своём.
-Устал? – потрепал его по волосам Артём.
-Устал, - с годами всё еврейское в нём стало вылезать наружу. Через губы с лёгкой пенкой в уголках рта; глаза, смотрящие сквозь тебя; манеру одеваться неряшливо. – Иммигрировать что ли? Куда? И на кого оставишь всё?
-Вообще-то гости пришли! – жестикулируя руками, будто они и были главной частью её тела, усилив интонацией высказанное,  веско произнесла Марина.
-А я уже ушёл.
-Начинается.
Театрально приложив ладонь ко лбу, Вика вставила своё.
-Маша. Сегодня я в мерлехлюндии, невесело мне и ты не слушай меня (смеясь сквозь слёзы).
А Ольга пыталась задать нужную ей музыкальную интонацию. Но никто не хотел вникать в нюансы её настроения (разве Ася Петровна?). Даже пианино – от старости или от масштаба пережитого и виденного им – неохотно отзывалось на её порывы. Тем более, музыкальным фразам гости предпочитали слова.
-Ты меня уже задолбала! – неожиданно для многих взъерепенился Вася. – Меня чего, лохом тут назначили?! – он посмотрел на Вику с презрением. – На себя посмотри.
Её лицо, действительно, тупело с каждым выпитым бокалом вина, которые тут и там стояли по всей комнате. Артём присматривался к ней и видел, как пропадают её глаза. Рот Вики в нервной позевоте становился некрасивым. Такой – уже не хотелось бы  целовать, даже наблюдать его гримасы.
Никто не заметил, как  Ольга в своем музицировании перешла на пошленький полонез Огиньского. Она могла не утруждать себя. Ещё со времён социал-демократического движения, камуфлируя цели, на домашних сходках исполняли эту вещь, пудря мозги ищейкам-полицейским. Пианино вспомнилась молодость.

                *          *         *

Был апрель 1905 года. Неожиданно выпал снег,  убаюканные им, стояли деревья.  В доме звучала лёгкая музыка Огиньского – единственное, что в свои 18 лет Софочка выучила наизусть.
Полицейский, стараясь быть вежливым, попросил её прекратить, уселся на крутящийся стул, закрыл крышку на клавиатуре и начал составлять протокол.
«… в доме мещанки Ривы Евич около 9 часов вечера собрались неизвестные лица, которые тотчас были задержаны подготовленным ранее нарядом полиции… Обыском помещения, занятого сходкой, обнаружено:
1.печатная брошюра “Итоги Лондонского съезда РСДРП”;
2.писанный чернилами проект “Организационного устава окружной организации”, со сделанными исправлениями, добавлениями карандашом и распределением организации на два района, разделённые Большой Молитовской ул.;
3.разорванный листок бумаги, озаглавленный “порядок для конференции”, с перечнем подлежащих обсуждению вопросов;
4.несколько разорванных клочков бумаги, представляющих собою, очевидно, доклад о партийной социал-демократической работе в губернии;
5.в кухне, в умывальном тазу, найдена квитанционная книжка с печатью окружной организации РСДРП и записями поступивших взносов.
Все перечисленные выше лица, застигнутые на сходке, были арестованы и привлечены к дознанию по 102 статье Уголовного уложения, за исключением Погосс и Аврушкиной, которые, по недостаточности улик, к дознанию не привлечены».1
А уже к лету, началу июля, пианино покрылось пылью.  Надвигалась полугодовщина “Кровавого воскресенья”. Митинги, забастовки и слухи о готовящихся властью погромах.
Поднялись всей семьёй и с сотнями других двинулись из города. Пианино стояло в оставленном доме и дрожало всеми фибрами своей музыкальной души. Гармонь, балалайка – эти инструменты не вызывали ни у кого ненависти. Но пианино – символ принадлежности к иному классу. Интеллигенции – странной, мятущейся от партии к партии, которые возникали одна из другой подобно русским матрёшкам, и отличались лишь размером. Либералы, социал-демократы, конституционные демократы…
Два дня по всем дорогам из города тянулись беженцы. Ушли почти все евреи…2 А город был охвачен всеобщей забастовкой, митингами и демонстрациями. Полиция и казаки ждали только повода, чтобы выказать силу. И на одном из митингов началось. Чёрная сотня избивали всякого, имевшего вид интеллигента, врывались во дворы и дома, ломали и крушили всё, что попадало под руку. Родительский дом Софочки беда минула стороной, если не считать пули со зла, сквозь окно, и застрявшей в теле пианино. В городе погромами руководил сам губернатор; он лично указывал чёрной сотне на отдельных лиц из задержанных полицией, и на его глазах озверевшие черносотенцы истязали и избивали несчастных.3
Когда всё поутихло, семья Софы вернулась. Но в этих событиях она потеряла жениха. Даже на его похороны не успела попасть.

                - 5 -

-Песня сопровождает человека всю жизнь, - трезвая Ася Петровна и высказывалась рассудительно, благосклонно прощая “молодёжи” чрезмерно шумное веселье. – Музыка, стихи, проза – это же замечательно!
-“В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда…” – Вика со смехом прервала цитату.
-Да, да! “… и душа, и мысли”. Это высказывание чеховского Астрова записала в своём дневнике Зоя Космодемьянская.
-Кто? – прервал свои съёмки Вася.
-У тебя лампочка на камере не горит, напомнила его обязанности Вика.
-Замонали! Ещё бы Ленина вспомнили! – он положил аппарат на пол и  вышел.
-Не театрал, - рассмеялся Максим.
-Да уж, - извинилась перед всеми Марина. – Лена, мы сегодня споём дуэтом? Как давно мы не исполняли ничего дуэтом. От души.
Ольга осторожно начала один романс, второй…
-Нет, нет, - прервала её Лена. – Другой.  “Гори, гори, моя звезда…”.- они исполняли вдвоём. Душевно. Никто не мешал. Казалось, они существовали сейчас в другом времени: сложном, но с надеждами на будущее.
-Много ли мне надо? Всё равно комната пустует, - Лена обращалась к сестре. – Я бы вам играла каждый день, пела…
-Вы знаете, чей это романс? – спросил Артём. Все пожали плечами. – Адмирала Колчака.
Но лучше бы он не затрагивал эту тему. У Стендаля: “Чёрное и красное”. В последней России опять “красное” и “белое”. Когда в середине 70-х Гриша привёл в дом Марину, они и не вспоминали о политических убеждениях отцов и дедов. Потому что присутствовало ощущение, что все, кто противостоял или не соглашался с красным мировоззрением, испарились. Превратились в облака, а их унёс ветер подальше за пределы страны. Весенняя ясность и прозрачность сквозила повсюду. О прошлом и говорить было не принято. Теперь языки развязали.
-Сколько интеллигентных людей погубили! – лицо Марины немедленно покрылось пятнами.
   
                *          *         *

Она помнилась Артёму ещё школьницей. Кто-то на перемене выругался при ней матом. Плохо, конечно, но не до странного же состояния, в котором она пребывала несколько минут, а потом побежала жаловаться директору. Ладно бы в монашеской семье росла. Жили, как и многие обычные люди, правда, в каменном казённом двухэтажном доме. Иногда Артём приходил туда в гости, к бабушкиной сестре, а сосед, дед Маринки, встречал его простым русским:
-Ну, бляха муха, здорово, – и никто в обморок не падал. Как ни крути, но всегда дед Маринки был в светлой рубашке и при галстуке. Мало ли, какие у интеллигентных людей могут быть присказки.
И кто же знал, что у него благородная кость, а брат с белой эмиграцией смылся за границу. Если и осознавали кто в себе, то помалкивали. А Маринка… то с трамвая на ходу спрыгнет, как пацан-ПТУшник, а то… Расплакалась однажды, когда в подъезде портвешку “пятнадцатого” отведала, из горла за компанию: Гриша, Максим, Артём… “Как это стыдно, мерзко!” – ревела она, будто её кто силком заставил. Но бутерброд с килькой слопала, не поморщилась.

                *          *         *

Артём   подошёл к старинному книжному шкафу без стёкол, присмотрелся к переплётам книг, стоявших давно и намертво. Их не трогали тысячу лет.
-Кого? – обратился он к Марине. – Тех, кто рубил шашками, сжигал людей в топках, расстреливал?
Марина собрала их на юбилей не для того, чтобы ей противились. Хотя бы ради приличия – могли помолчать. Ольга со своими музыкальными вариациями стала фоном политических споров. Пыталась извлечь из пианино соответствующие обстановке интонации, опираясь на звук. Реагировали слабо. Но не пренебрегали словами, вкладывая в них такие тона, что они заменяли смысл. Только Гриша стоял  на пороге между комнатой и лоджией, откуда уже вид на звёзды; курил и молчал. Всё в этой квартире осталось от родителей, да и сама жилплощадь – тоже. Теперь его упрекали за революционное прошлое. Будто он виноват в том, что его семья приложила руку к судьбе страны, которой не стало. Винили за всё. Не получившийся альянс с театром. Пророчили карьеру Зямы, но не хватило обаяния. Да отважности заняться по жизни неконкретным делом, хотя вполне традиционным для еврейской семьи. И Рихтера из него не вышло. Простреленное пианино не позволяло стать профессионалом. А Вика не простила ему своих неудач. Когда подошло её время входить во взрослую жизнь, настиг дефолт, да и власть поколения Гришиных родителей и знакомых, их заслуг – закончилась. Ушли Самойловы, Бондарчуки, и пришли другие, пристально глядевшие на её тело, а не на способности. Наверное, надо было кому-то дать, а она ещё не созрела тогда.
-Истребили целый класс интеллигенции! Той, противостоящей большевикам, - Марина жестикулировала. Чувствовалось, что вся атмосфера квартиры была пропитана ядом современной жёлтой прессы.
Артём вытащил из тесного ряда книг отдельный том. Он знал, что искать. Письмо Ленина Горькому.
-“… Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян!
«Художники невменяемые люди», - это он слова Горького цитирует. Вот дальше. - … Таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме, если это надо сделать для предупреждения заговоров (вроде Красной Горки) и гибели десятков тысяч. А мы эти заговоры кадетов и «околокадетов» открыли. И мы знаем, что околокадетские профессора дают сплошь да рядом заговорщикам помощь. Это факт.
Интернациональные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…”4 – тут многоточие дальше, - Артём усмехнулся, - хотя понятно, что он имел ввиду. Когда мы пытались сохранить патриотизм каждого, вы метались из партии в партию. И демонстративно рвали партбилеты.
-А ты дефилировал в красном пиджаке. “Marllboro” стал покупать.
-Я другие курил, кашлять начал, буквы на снег вылетали, вот и поменял. А пиджак, кстати, кирпичного цвета был. Носил, потому что в фирме заставляли. По наивности думал, что в ельцинские времена – это цвет протеста. А ваши? Ходорковский и этот, которого цепями к больничной койке приковали, они в чём ходили?  В самопальном “Адидасе”? Пиджак мой виноват, что вас, районных депутатов, разогнали,  и вы ничего ухватить не успели?
-Брэк! – тоном уравновешенного гостя скомандовал Максим. – Танцы, шманцы, обниманцы. Международное объединение.
-Может, пойдёмте к столу? – Ася Петровна выглядывала из прихожей, будто чувствовала себя виноватой за все поколения. – Что уж теперь делить-то.  У меня отец любил повторять слова Керенского: масса не умеет признавать власть «в пиджаке», - потому он и облачился в полувоенный френч. И Сталин любил так одеваться. От всех тех событий одно название улицы осталось: «Коминтерна». Где он теперь этот интернационал? Оля, сыграй что-нибудь.
-С ума что ли все посходили? – всё это время Лена пыталась запеть, но не получалось. – Мы ради чего собрались? Ольга!
Даже Максим, по характеру не категоричный, предпочитавший промолчать, произнёс многозначительно:
-Ольга… - словно от неё зависело спокойствие в компании. А, может, тоже глаз положил на молчаливую – в себе – женщину.
-Оленька, - забыв о возрасте, флиртанул и Артём.
-Что? – с неожиданной усталостью откликнулась она. – Вика, у тебя сестра где?
-Едет.
-Едет…  Знала бы, не торопилась. Замучили её командировки. Как мёдом ей в Москве намазали.
-Так! -  скомандовала Марина. – Раз не умеем петь, за стол!
И все радостно ринулись в другую комнату.

                - 6 -

К удивлению всех, там Вася что-то колдовал над цветами, стоявшими на подоконнике.
-Он у вас биолог? Вавилов? – шепнул Максим Грише.
-Или Лысенко.
-Театр, - искренне удивился Максим.
-А он хоть раз был там.
-И мы по нынешним временам не зачастили.
-Как у тебя?
-Работаю. Всё очень скучно, обыденно. Одно слово “бюджетник”. Пока не гонят, - Максим всегда отличался конкретностью, предпочитая реальную жизнь, а не рассуждения о ней. – Вася работает? Или, как это сейчас принято у них, в поиске?
-У телевизора лежит.
-Может, его на “мусоровоз” устроить? Права же есть. Простая, полезная работа. Деньги платят. Не ахти какие… Что-то не вяжется он в вашей театральной семье.
-Да ведь театр – это не увлечение. “Арте” – профессия, ремесло. А у нас что? Понты одни.
«Когда же ты это понял?» - подумал Максим. – Вика играет? – кивнул он за стену, где отдыхало пианино.
-Не любит она его. На тусовку не возьмёшь. И оно, мне кажется, не очень отзывается на её потуги. Семейного в ней мало. А Вася вообще для него чужой. Слышал, как Васька матом его обложил, когда перетаскивали?
Артём присоединился к ним на лоджии.
-Чего поминаем? Как инструмент сюда переезжал?
Историю неохотно, но вспоминали…

                *         *        *

Тогда саму идею – объединить жилплощади в одну, восприняли  неоднозначно. Таки сломали дом тёти Софы, помнящий и хранящий так много, что он мог бы получить статус музея типичной советской семьи. Старушка переехала в однокомнатную квартиру в кирпичной высотке. После бани они втроём иногда наведывались к ней: пивка попить, водочкой усугубить. В спокойной обстановке, подальше от недовольных жён. Софа по привычке ворчала, но не выгоняла. Но лафа продолжалась недолго. Умерла тётя Софа. Постепенно квартира превратилась в “штаб”, ключи от которого имелись у Гриши и его отца Зиновия Наумовича.  “Бани” стали затягиваться  до вечера, а то и до утра. Отец Гриши понимал молодых мужиков, покрывал, как мог, но не одобрял.  Вот и решили “съехаться”: 3+1 обменять на “четырёхкомнатную”. По тем временам это не считалось безумием. Странно, но и Гриша поддержал намерение жить одной большой семьёй, хотя уже взрослела старшая дочь.
-Надо оставить ей эту квартиру! – возмущалась Марина. – Года через три поступит в институт, там и замуж… Колхозом жить будем?! «Революционер долбанный!» - жаловалась она на упорство свёкра. Но ей ничего не принадлежало в недвижимости,  решение приняли вопреки.
Переезжали два дня. В августовскую субботу перевозили вещи из “трёхкомнатной”. Артём хорошо помнил, как неумело делалось всё. Паковались на ходу. Зиновий Наумович сидел на колченогом табурете, усталый какой-то, притихший. Когда складывали в пачки книги, он засуетился. «Разве можно паковать Достоевского рядом с Тургеневым?! - одновременно удивлялся и возмущался он. – Фёдор Михайлович даже руки ему не подавал! А Евтушенко и Куняева? Они ж ненавидят друг друга!» «А Вы на чьей стороне?» - спросил тогда Артём. «Я? – Зиновий Наумович задумался. – В разные периоды жизни надо знать и того, и другого. Хотя бы, что б не повторять чужих ошибок».  Выпили, отметили, на воскресенье сил не осталось. Тащить пианино на восьмой этаж из бывшей квартиры тёти Софы, желания, да и сноровки не оказалось ни у кого. Вот и наняли каких-то шарамыжников.
Тянули долго и неумело. Казалось, сам инструмент сопротивлялся новой среде обитания. То ногу кому придавит, то, воспользовавшись оплошкой, на несколько ступеней вниз съедет. Кое-как, обливаясь потом, с помощью русской речи и “парижской богоматери”, пианино занесли в квартиру. На мужиков было жалко смотреть. Видимо, тоже вчера не в читальном зале просидели. Они выпили на кухне и пошли усугублять “на воздух”.  Сидели на лавочке у подъезда, пили по бутылке на брата.
Гриша самозабвенно играл что-то бравурное. Артём смотрел с балкона, озирая новые окрестности, которые теперь будет ежедневно наблюдать друг. Он по-хорошему завидовал многочисленной семье Гриши, у которого оставалось множество живых тёток и  дядек. Будут приезжать в эту большую квартиру на какие-нибудь праздники, играть на пианино… У Артёма было сегодня хорошее доброе настроение. Недавно он получил новую должность, и будущие перспективы приятно томили душу. Общему подъёму не мешали даже рулоны талонов на продукты, мыло, спички… которые в суматохе подмочили, а теперь развесили сушиться на лоджии. В отличие от многих других, в семье Гриши с её революционным прошлым, их всегда оказывалось метра на два больше. За отцовы заслуги. Вспомнился Сухуми, гостеприимный хозяин дома, у которого они снимали комнату. Рулон сигарет “Космос”, правда,  без фильтра. Наподобие мотка верёвки, он висел на стенке вместе с ножницами – бери и отрезай, сколько надо. Кури на здоровье. Конечно, там этот рулон – от изобилия, здесь – от бедности. И всё равно хотелось надеяться на лучшее.
Грузчики поднимали головы, кричали что-то одобрительное. Гриша жал на педали. Перед окнами взблёскивало озеро. Закончив возле дома, мужики побрели на берег. Там ещё минут тридцать сидели. Один из них, самый молодой, отправился в озеро. Поплыл…
Артём предчувствовал беду, но ничего не мог поделать. На середине озера молодой стал махать руками. Гриша играл свои миниатюры. Парень тонул. Один из грузчиков прыгнул в воду. Но пока он неумело плыл, тот, молодой, первый, - скрылся под водой.
Через час приехала милиция. Потом водолазы. Они искали весь вечер.
Наутро Гриша позвонил Артёму.
-Телевизор включи.
-Чего там?
-Переворот. ГКЧП. Пивка попьём?
Весь понедельник страна разваливалась на две части. Рушилась держава, а семья Гриши воссоединялась по еврейским обычаям.
Труп вытащили из озера под утро, но милиции было не до него.

                *         *        *

-Вот так всегда! – прервала их воспоминания Марина. Все люди, как люди. Этим – тайком выпить. Гриша, у тебя совесть есть?
-Была.
-Господа, за стол!
-А у меня здесь припрятано, - прошептал Гриша. – Мужики, давай, помянем.
-Кого?
-Советский Союз.
А он, с высоты восьмого этажа, простирался перед ними. Бульвар, озеро, парк… и дальше, за широкой рекой, с татарским, но ставшим русским названием.
Мужское сообщество трудно было разрушить. Это тогда, в августе 91-го всё развалилось вдруг. Одним утром размежевались на две формации. Марина даже взяла административный отпуск. Ходила по митингам. Спорили с отцом Гриши. Сегодня дискутировать было не с кем. Вымерло поколение отцов. И вся ответственность легла уже на их плечи: Марины, Артёма, Максима, Гриши…
Втихаря за родину выпить на лоджии оказалось даже интересно. Как в молодости. Хотя стол и ломился от выпивки и закусок, они приняли украдкой грамм по сто. Опыт, приобретённый на хоккее с мячом, когда  на морозе спирт из горла – его не пропьёшь. К общему столу вернулись умиротворённые, готовые поддержать разговор на любые темы.  И потрафить дамам. Так раньше уступали место в транспорте по принятым в Советском Союзе правилам.
-Ну, конечно! – разве что не руки в боки, встретила их появление Марина. – Эти без жён заявились, и он туда же. Милый мой Григорий Зиновьич, ты не забыл, что у супруги день рождения? С гостями бы поговорил.
-А я с кем разговаривал?
-О чём?!

Вот в ком пропадал театральный “талант”. Даже элементарные вопросы она умудрялась опутать такой мимикой и жестами, которых и в опере не увидишь. Глаза от недоумения округляются;  костяшки сцепленных нервных пальцев белеют; и – большей частью -  судебная, обвинительная риторика, а главное зерно сказанного ищи не в смысле, а в интонации.
После школы она и собиралась в артистки, не важно куда, но в богемную жизнь. Но папа, главный инженер солидного предприятия, жёстко пресёк эти попытки. А поскольку друзей у него среди технарей оказалось много, в том числе и в вузах, её сориентировали в “Политехнический”. Но невостребованные иллюзии передались Вике, и Марина сочувствовала ей во всём, потакала. Хотя к другим, и друзьям тоже, была очень категорична.
-Он у тебя кто? – спрашивала она знакомую по работе о новом знакомом.
-Снабженец.
-Значит, пьяница. Тем более, на нашем заводе. Чтобы несчастный  “разъём” привезти, снабженцу самолёт выделяют. Вот, где он у тебя сейчас?
-В Лиепаю уехал.
-Вот видишь, милочка моя.
Когда в разваленной стране начались повальные выборы в разные структуры власти, она ринулась в свежеиспечённую политику, будто начала играть в новом сериале с мексиканскими страстями, где ни о какой системе Станиславского слышать не хотели. Главным из всех источников красноречия стало словесное выражение, а не нахождение веских – через душу – аргументов.
На беду, они с Гришей оказались в разных партиях. Он - безразлично остался в коммунистической, терявшей власть и уважение. Она – среди молодых, да ранних. Заново родилась: “45” – баба ягодка опять.  И к ней уже на козе было не подъехать. Районный депутат.

Артём сидел сейчас за столом, наблюдал за Мариной. Она ничуть не изменилась. Это Гриша завял как-то. Так беспечные хозяева уедут в отпуск, а цветы полить никому не поручат. Приедут, а они скуксились, мошка по дому летает. Тараканы на кухне, потому что, уезжая, долго спорили по политическим вопросам. Хватились – на самолёт опаздывают. Так и оставили посуду немытой.
Сейчас Гриша больше молчал. “Женский батальон” намертво взял в доме позиции. И каждый махал своим флагом, которых в старом державном Союзе было пятнадцать, не считая единого – красного, с серпом и молотом, а теперь куда больше. Причём, норовят сделать колющий удар древком, если не в глаз, то хотя бы в бок. А там печень ноет…
-Употребляешь? – будто ища поддержки, спросил Гриша у Максима.
-А как же!
-Что предпочитаем? – Максим назвал. – Дорогие, - почесал затылок Гриша.
-Так я же ещё на двух работах числюсь. Не всю же зарплату домой нести.
-А ты, Артём?
-Чего?
-Всё на два дома командуешь?
-Ими покомандуешь… Теперь уже внучки подросли. Дашка с “персидского” – повелительница.
-Сколько ей? – вклинилась в мужскую беседу Лена.
-Пять.
Лена пожала плечами. Своих детей у неё не было. А когда Маринкины росли, самой пожить хотелось. В воспитании племянниц участия не принимала. Они и платили ей сейчас тем же в ответ на все её жалобы.
-Интересно, - Гриша перегнулся через стол, тихо прошептал. – А как Вася переводится?
-Не переводится, - рассмеялся Артём.
-Хотя – да.
Вика и Вася вышли. Начали выяснять отношения в соседней комнате, рядом с пианино. Матерились, как это теперь принято, а Марина попыталась заглушить их диалог, говоря ещё громче, чем она это обычно делала.
-Мы совсем забыли, зачем пришли сюда, - неожиданно взял слово Максим.
Он вообще разговаривал по жизни мало. Хотя часть её проваландался в райкоме комсомола. Там умели заболтать любое дело. С этим, который в 91-м пытался в дрожащих руках удержать страну, они в своём периферийном городе работали вместе. Не раз встречались, пили на райкомовских тусовках. Правда, тогда они назывались по-другому – семинары.  Но кто же знал, что ему взбрендит порулить страной. Хорошо, что ещё до ГКЧП Максиму хватило ума заняться конкретным делом, а не посвятить жизнь никому ненужным теперь тезисам.
-Вот именно! – Гриша взял непочатую бутылку водки, начал разливать.
-Не гони, Гриш, - тормознул его Максим, - и так жизнь пролетела. Даже не заметили. Тут у нас водила с гаража начал случай рассказывать, а его спрашивают: «Это когда было-то?» Он задумался: «Когда? Трахались уже с Машкой.  Значит, лет по семнадцать нам стукнуло».
-К чему это ты? – насторожилась Лена.
-Скоро будем говорить: «Когда трахаться перестали».
Ася Петровна потупила взгляд. Лена встряхнулась, словно курица в солнечный день, но сникла. Марина исподлобья глянула на Гришу.
-“Одинокий мужичок за пятьдесят, неухоженный…” – попыталась игриво пропеть Лена. Получилось грустно.
-За женщин, при которых все мужчины, как бывший президент Индонезии – Сукарно!
-Почему мат? – вошла в комнату Вика. – О ком речь?
-А у него чуть ли не в 80 лет ребёнок родился, - осведомила всех Ася Петровна.
-От молодой жены, - уточнил Максим.
В своём белом пиджаке, которого он так и не снял в этот зимний вечер, Максим выглядел хоть куда. И скользкая тема его будто не касалась. Как всегда. Любые вещи рассказывал с лёгкой иронией. И не поймёшь – о себе он или так, слышал где-то. Как с гуся вода.
Марина сидела, чисто фарфоровая статуэтка, цены на которые – раньше копеечные – взлетели в антикварных магазинах до неимоверных сумм.
-Я не понимаю иногда, о чём ты говоришь, Максим?
-Иногда не только про блюдей разговариваем, а и о жизни тоже.
-При этом, всю жизнь считая себя интеллигентами.
-“Лучшие приветы! Ваш Ленин”, - вспомнил конец недавней цитаты Артём.
И почему они, эти мужчины, всю жизнь пикировались с ней? Как Ленин с Горьким.

                - 7 -

В советские 60-70-е годы для поездки на юг нужно было только желание. А если связи в профкоме, у родителей хотя бы, то путёвку на двадцать четыре дня оформить задарма не составляло никакого труда. Хоть куда.
Прекрасно понимая, что после скорого замужества поездки могут отодвинуться на второй план (беременность, дети, да и мало ли что…), Марина решила отдохнуть перед семейной жизнью. Она и Татьяну, невесту Максима, с панталыку сбила. Обеих финансировали родители, благо повод оказался значительный – дипломы защитили в институтах. Намерений не афишировали. Будто не сами дело затеяли, а родители сюрприз сделали. За три дня до отъезда. Мол, путёвки горящие подвернулись.
А чтоб женихам легче было перенести разлуку, начали загодя поводы для ссоры подыскивать. А чего их искать? По молодости из каждой нечаянной глупости можно огород нагородить. С футбола задержались – раз!  Пришли с него раньше, значит, не на футболе были – два! “Я пою, а ты, милый мой, тональность не можешь подобрать! И пианино у тёти Софы расстроено, больше меня петь не проси!” В общем, собрались, и  на юга!!! Оставили Максима с Гришей репы чесать.
Крым, Кавказ или Абхазия – там можно и затеряться, это признанные месторождения, но где есть свои камни-самоцветы: Коктебель, Хоста, Новый Афон… Ах, юга! Густые пятна цвета перемежаются на фоне синего холста моря. На каждом листике, травинке играет солнце! Кажется, это и есть ставший модным абстрактный экспрессионизм, где и намёка нет на реальность.
На украинский полуостров едут просто спокойно отдыхать. У Марины Крым ассоциировался с детством, пусть и недавней, но юностью, - когда она отдыхала там с родителями. Здесь упрощённые, сглаженные горы; сливающиеся с линией горизонта, выжженные солнцем равнины. В отдельных, небольших посёлках, за рамками картины, словно огромные бесшумные птицы, кружат дельтапланы и планеры. Почти женственная атмосфера. Мужчины ленивы, истомлённые солнцем. А хочется настоящего мужского присутствия, что бы хоть в зарослях таился охотник. Страсти, чувство превосходства, вины, пусть и предательства.
Они первый раз отправились на юг одни: без опеки, надзора и вполне взрослыми. Хотя аэропорт именовался «СОЧИ», на самом деле самолёт приземлился в Адлере. Но им предстояло отдыхать в другом месте. Некоторые из пассажиров, и так ошарашенные первыми в их жизни южными впечатлениями, озирались в недоумении. Им объясняли нюансы, и они успокаивались, потихоньку наполняясь радостью. Страна городов и однообразных посёлков отправляла своих жителей на отдых. Здесь, на югах не было главного: производственных пейзажей и суровых, тусклых окрестностей вокруг; заводов и кварталов, составленных будто из спичечных коробков, повёрнутых этикетками внутрь; обыденных сцен из верениц утренних рабочих, с неохотой плетущихся к мрачным заводским корпусам.
Пока ехали автобусом в Хосту, Марина весело тараторила, строила авантюрные планы.
-Надо было без путёвок ехать. Представляешь?! Пожили бы в Ялте, потом перебрались в Тамань, оттуда – в Сочи, и – в Грузию!
-Хотя бы в Абхазию съездить.
-Точно! В Новый Афон, пещеру посетим, - среди пассажиров автобуса – скованных, не успевших отойти от повседневности – Марина уже выделялась ярко-красными губами, таким же маникюром, цвета чувственности с почти кричащим колоритом,  и пылкой жестикуляцией.
Татьяна оказалась её противоположностью. В жёлтом мирном платье, с аристократическим лицом, её легко было представить бредущей вдоль пустынного берега моря, пронизанную идеей прогулки и одиночества. Или где-нибудь в центре промышленной России, в небольшом городе, среди таких же горожан, стоящих с задумчивыми лицами у стенда “Обмен квартир” и – немного мечтательными – у  “Междугороднего обмена”.
Тем не менее, русский Кавказ будоражил сознание. Живая игра света на кирпичных кладках, чёткие тени. Стремительные блики на изорванных формах гор мечутся, увлекаемые вихрем. Почти нет пустых пространств, как в Крыму, разве открывающееся иногда море. Но и там по поверхности раскиданы пассажирские лайнеры, яхты, а совсем далеко – силуэты военных кораблей, так знакомых Тане по временам, когда они жили в небольшом северном городе, пока служил отец. И, конечно, почти шумное великолепие красок.
-Да-а! – непрерывно восклицала Марина. – Тогда бы они нас точно не нашли.
-Кто?
-Максим с Гришей.
-Думаешь, приедут?
-Как пить дать. Припрутся миленькие.
-Ты ж поссорилась.
-И что? Куда они денутся.
Хоста сразу понравилась вкусными сочными чебуреками, из которых вытекал сок, и под него подставляли ложку. А ещё разливным чешским пивом трёх сортов, которого в Советском Союзе днём с огнём не сыщешь. Татьяна не возражала расслабиться, но тихо, незаметно. Марина желала гулять на широкую ногу.
С Татьяной было трудно познакомиться. Её лицо, часто повёрнутое в сторону моря, казалось безразличным. Беседующий угадывал её настроение со спины. Иногда она откладывала неизменную книгу, на время забывала о ней, как бы погружалась в сон наяву. Марина же могла сесть на пляже в эротической позе и не заметить этого, вызывая напряжение в окружавших её мужчинах.
Поскольку существовала тогда такая форма общения, Татьяна писала письма. Марине оказалось не до того. Перед самым отъездом парни в их компании начали делать глупости. Максим наколол татуировку на левой ноге из инициалов Тани, Артём – тоже, хотя серьёзных отношений у него не наблюдалось. Гриша – отказался. А кто-нибудь видел татуированного еврея?
Скоро девушкам стало скучно. Потянуло куда-то. Ждали, что приедут женихи, начнутся сцены ревности – всё разнообразие. Неделя прошла, вторая, а от них ни слуху,  ни духу.
На пляже, рядом с ними, постоянно располагался один и тот же мужчина. Спортивная фигура, неназойливое поведение, тёмные очки, которые смотрелись, как часть его лица, задумчивого и загадочного. Иногда Артур молча приносил им мороженое, Марина игриво расплачивалась, а он безразлично бросал мелочь в шляпу, которую на пляже не надевал никогда. К концу дня там накапливалось, и на обратном пути к пансионату они пили пиво, самого дорогого сорта – по 28 копеек за кружку. В результате девушки постоянно оказывались перед ним в маленьком пустяковом долгу. Разговаривали ни о чём, и они всё ждали – с кем он начнёт флиртовать. Даже воспитанная в ежовых рукавицах Таня, втянулась в странную молчаливую игру. Только у Татьяны напрягалось внутри, а у Маринки выпирало наружу.
Он и предложил смотаться в Новый Афон, по “курсовке”,  дня на три, с обустройством в частном секторе и однодневной поездкой на озеро Рица. 
-У меня недалеко от Афона друг живёт, у его отца мельница в горах. Съездим в гости.
Артур оказался немного старше их, лет на пять. Мастер спорта по неведомому им велосипедному спорту. На хорошо накаченных ногах он ходил вкрадчиво, пружинисто. И это их, молодых девчонок, забавляло. А когда он рассказал, как в Италии, в горах, разбился его товарищ по команде, они и вовсе расположились к нему.
Абхазия оказалась третьей частью черноморского советского побережья, где всё по-другому. Знойная и безмятежная, по утрам с гор сползает туман; с открытыми настежь, но печальными глазами абхазцев, желающими петь свои вечные мелодичные грустные песни. Даже кладбища поражали надгробиями, похожими на маленькие домики склепы. В тесном, небольшом Новом Афоне все здоровались друг с другом. Густой, синий цвет моря придавал тяжёлым камням, упавшим в него, воздушную эфемерность. Тела людей в море лежали в синей краске, испытывая состояние просветлённой свободы. Вибрирующий цвет в садиках по всему Афону, водопады с непрекращающимися звуками падающей воды. А ещё и пруды с праздным, декадентским образом жизни вокруг, который грезился обеим. Даже Татьяне.
-Как у Моне, - удивлялась она, но Артур молчал.
Их расселили по разным домам. Так совпало - по характерам. У Маринки хозяева попались шумные, весёлые, общительные. Таню разместили на втором – солнце насквозь – этаже дома, с уставленными книгами стенами и пианино в дальнем углу.
-Отдыхайте, - сказала немногословная женщина и вышла.
Таня подошла к инструменту, открыла крышку, вспомнила музыкальную школу. Наиграла из Свиридова. Увидела в окно, как остановился неподалёку Артур, снял очки,  наконец, но отсюда глаз было не разглядеть. Перешла к книгам и затихла на время.
От поездки на озеро Рица особых впечатлений не осталось. Не яркие тона, расплывчатые очертания аскетичных скалистых гор. Цвет здесь оказался не главным. 
-И что?! – удивлялась Марина, видя, что и Артур не впечатлён увиденным.
Он сопровождал их повсюду, но казался безразличным к флирту человеком. Маринка из кожи вон лезла, пытаясь разговорить его, а он молчал. И Тане это нравилось.
«Почему он всё время в очках? Как слепой» - размышляла она, когда скучно возвращались в Афон. Марина дремала рядом, чуть перебрав сухого вина под шашлыки. Артур вообще сидел на раскалённом заднем сиденье автобуса “ЛАЗ”, принимая все неудобства, как настоящий мужчина. Сухая духота, которую не помогли выгнать ни открытые форточки, ни крышные люки, ни максимальная – насколько это возможно на узких, петлистых дорогах – скорость горбатого, старого автобуса. Таня кожей осязала, что Артур смотрит ей в спину. Как у всех брюнеток, её тело быстро нашло общий язык с солнцем, покрылось добротным – хватит и на зиму – загаром. Она физически ощущала свою гладкую кожу, её шоколадный цвет, который становился ещё темнее, если она лежала в море. Для блондинки Марины процесс загорания был мучительным. Её светлое тело сопротивлялось процедурам и, казалось, неспокойному характеру Марины. По вечерам, ещё в Хосте, она лежала нагишом, обмазанная кефиром и охала. Но когда Татьяна натирала её, тело Марины дрожало.
-Тань, у меня спина облазит? – беспокоилась она.
-Уже не везде. Плечи загорели. А ниже поясницы, ноги, совсем бархатные, - у Марины начинали подрагивать и раздвинутые ноги.
-У тебя с Максимом, что?
-Всё.
-Как понять? – Марина повернулась с живота на бок, оголив грудь, живот. – До свадьбы?
-А у тебя?
-Потерпит Гриша, без него пока обойдусь, не маленькая, - она совсем легла на спину, смотря Татьяне в глаза.
-У тебя же спина кефиром намазана, - отводя взгляд, напомнила Татьяна. –Живот мазать?
-Давай. И вот тут, внизу живота.
-Там незагорело.
-Ну и что…
Постепенно, к концу второй недели, Марина стала, как большинство отдыхающих. Сразу же влезла в откровенные платья, дождавшиеся своего часа. И, конечно, в открытый купальник, по тем временам немного фривольный. Её упругая грудь (впрочем, Татьяна считала свою не хуже) требовала прикосновения любопытных рук. Марина и не скрывала этого.
Вечером пошли к Новоафонскому монастырю, пытались фотографировать монашек, а те смотрели на них осуждающе. Опять ели шашлыки, слушали песни, пили невкусное здесь пиво, скорее всего разбавленное чем-то. Полюбовавшись с верхотуры морем, возвратились обратно. По аллее тесно стояли чёрные кипарисы, пирамидальные тополя, за которые цеплялась луна. И всё казалось нереальным: этот отдых, поездка сюда, сегодняшний вечер.
-Завтра идём в пещеру, - напомнил Артур.
-А пляж, море? – огорчилась Марина. – Чего там смотреть-то?
-Музыку послушаем, - Таня повернулась к Артуру. – Говорят, там Баха исполняют.
-Да. Тем более, завтра с утра будет дождь.
-Откуда? – Марине было жаль даже часа без прибрежной полосы, а тут полдня потеряешь.
-Тучи с моря, - действительно, парочка облаков с чёрным низом висела над морем.
Наутро нудно шелестел дождь, вызывая ощущение понедельника, хотя и была суббота. К Тане заглянул Артур, принёс полный пакет черешни, высыпал в широкую тарелку на столе. Солнца не предвиделось, и ягоды томно тлели на белой керамике.
-А Марина где? – спросила Таня.
-Спит, наверное, - пожал плечами Артур.
«Опять в очках, - подумала она. – А тебе-то какое до этого дело». Она взяла черешенку, съела задумчиво. Ещё одну. Он тоже подошёл к столу, тоже притронулся к ягодам, их пальцы соприкоснулись, и у Татьяны что-то захолонуло внутри, даже зябко передёрнула плечами.
-А вот и я! – как обычно, с шумом ворвалась Марина. Лёгкая, воздушная, по фигу непогода. – А меня сегодня вечером хозяин дома на день рождения пригласил.
-И ты пойдёшь?
-А ты?
-Мы при чём?
-Интересненько… вы уже заодно? Ладно. В пещеру?
И они отправились на очередную экскурсию. Татьяна любила всякие загадочные события и ситуации, которых не хватало в ясной, регламентированной военными уставами жизни отца, а значит, и семьи. Даже теперь, когда отец уже работал на серьёзной должности в облисполкоме, а Таня выросла, - они с мамой жили по установленным отцом порядкам. Она уезжала, а отец строго положил руку на её плечо:
-Ты там смотри, голову не теряй.
-Папа…
-Знаю я тебя.
Что он мог знать, если она сама не понимала, что у них происходит с Максимом.
Пещеры: с их огромными залами, большими плоскостями, озарёнными удивительными подсветками; музыкальным сопровождением из органных концертов Баха, - принуждали к молчанию. Марина притихла. Холодные сталагмиты и сталактиты громоздились и свисали там и тут, а женщины-туристки присматривались к ним, почему-то, особенно внимательно. Бездонные, глубокие пропасти-провалы, над которыми нависали переходные мостики, пугали, но и манили одновременно. Через полчаса  девушки стали мёрзнуть.
-А я вас предупреждал, что бы теплее оделись, -  Артур осуждающе покачал головой на их неосмотрительность. Снял пиджак, постоял в задумчивости и набросил его на плечи Татьяны.
Марина всё поняла, усмехнулась, спросила недовольно:
-Конец будет этой экскурсии?
К полудню распогодилось. На пляже лежали молча, перебрасывались с Маринкой ничего не значащими фразами, думая о завтрашнем возвращении в Хосту.
Марина оказалась упрямой. Она решила скрасить чисто абхазский праздник своим присутствием. Не думала о последствиях. Артур пришёл на пляж, когда солнце уже не жарило.
-Поехали.
-Куда? – борясь с согласием, спросила Таня.
-В горы, на мельницу.
Она задумалась. Эта молчаливая голова в очках, пугающий и влекущий аноним – он привлекал к себе. Хотя и внушал страх.
-Артур, ты можешь хотя бы сейчас снять очки?
Он снял. Его глаза: навыкате; огромные, как перевёрнутые блюдца, - источали ужас, отчаянье и скорбь. От кого достались они ему, она не знала. И взгляд, будто рентген. Насквозь. Откуда? Но не хотелось прикасаться к его прошлому, понимание которого оказалось не для её возраста.
-Едем, - окончательно решил он.
Таксист молчал всю дорогу, они тоже. У неё бретелька от лифчика всё время выглядывала из-под платья. Она заправляла, а та опять спадала с плеча. Тане было стыдно. Наглая лямочка не давала покоя. Постоянно одёргивала подол платья, короткого по последней моде.
-Мы скоро вернёмся? – сделала она ударение на второе слово.
-Как получится, - ответил Артур, взглянув на неё страшными, будто пузырь рыбы, глазами.
И она смирилась, подчинившись женскому естественному чувству. Это Максим сделал её женщиной, даже не спросив, хочет ли она этого. На “старой хате”, в доме тёти Софы, во время её недолгого отсутствия. Вопреки воле. Чего теперь было вспоминать об этом.
В горах, куда они приехали, Таня почувствовала драматичность окружавшего мельницу ландшафта. На фоне горных склонов появлялись вдруг одинокие, случайные на дальних планах маленькие фигуры людей, совершенно безучастных к происходящему далеко от их привычной жизни. И у Татьяны появлялось необъяснимое беспокойство, даже и страх. Низвергались общепринятые в их семье нормы. А она была виновницей этому.
Голова в очках пыталась поцеловать её. На мельнице никого не оказалось. Жернова, приводящиеся в движение водяным колесом снаружи, шуршали камень о камень, воспроизводя иллюзию вечного шума монотонно-ритмичного любовного акта. Не спешного, а наоборот - долгого, сопровождаемого энергетикой тел, трущихся друг о друга.
-Сними очки, - простонала она. Он снял, а ей стало ещё страшней за содеянное. – Мы должны вернуться.
-Утром.
И она поняла, что у него всё спланировано. Раздвинула ноги, задрала их и отдалась, понимая – уже никогда и не перед кем не будет такой откровенной. Тем более – Максимом, воспринимавшим её, как “мамину дочку”. Но она, окончив медицинский институт, знала гораздо больше, чем предполагали её родители.
В небесах давно уже происходило движение, намекающее на то, что погода готова измениться в любую минуту. И правда. Гроза началась такая, будто Господь обратил весь свой гнев на человечество. Она когда-то читала это в виде комментария к забытой картине. Тогда и не думала, как произойдёт наяву. Вдруг её пронзило подспудное предчувствие трагедии, даже не завтрашней, а далеко будущей. Внутри этого мироздания они лежали в виде крошечных, обнажённых фигурок. В самом центре христианского прошлого, наполненные женским стыдом, ужасом, и мужским молчанием. Экстаз физический и духовный закончился. Лишь жёсткие молнии соединяли небо с землёй, а ливень тушил грозящие вот-вот вспыхнуть пожары.

                - 8 -

Кто, кроме Господа Бога знал эту длинную историю? Но они не желали верить в Него. Разве какой-нибудь ретивый писатель мог придумать подобное, да и то в пределах своей скудной фантазии, не претендующей на талант.
Сейчас наседали на Артёма, продолжая полупьяный уже спор.
-А ты безгрешен? – домогалась до него Марина.
-Нет, - он сидел задумчивый, вертя в руке ёмкость с водкой. – История мало кому дала возможность остаться праведником. Не самому, так на генном уровне.
-Конечно, ты беспощадно-искренний в своих рассказах, но не к себе, а к другим.
-Ты роман прочитай. Я же давал рукопись распечатанную.
-Больше мне делать нечего, милый мой. Опубликуй сначала.
Спорить Артёму было лень. Он шаркнул стопку водки, поморщился, а закусывать не стал. Все, присутствующие здесь, может быть, за исключением Вики и Васи, прожили счастливую жизнь. Под опекой государства, родителей, знаменем  молодости и незадумывания о будущем. Хотя всех призывали размышлять о нём, хотя бы под видом коммунизма.
-Я седой, растрёпанный ветрами,
 Кризисом, кредитами не мне.
 Мы умели что-то делать сами,
 Но в другой, отзывчивой стране.;
Всё происходило под аккомпанемент из соседней комнаты. Туда ушла Оля, не желая участвовать в диспуте. Там ей негромко подпевала Вика. Остальные не торопились туда, предпочитая обсуждать насущные проблемы.
«Сами и развалили. ЧМО на лыжах», - Вася произнёс это негромко, но отчётливо. Артём услышал. Он встал, пересел поближе к Викиному бойфренду.
-Ты, паренёк, базар-то фильтруй, как сейчас выражаются.  Я в гостях, а то поговорили бы.
-О чём? – с пренебрежением  глянул на него Вася.
-Ты чего так не любишь нас?
-За что вас любить-то?
-Хотя бы за то, что родили вас.
-А мы просили?
Зазвонил “сотовый” у Максима. Он посмотрел на дисплей, недовольно покачал головой, но нажал нужную кнопку.
-Любовница что ли? – повернулась к нему Лена. – Бес в ребро?
-Жена Татьяна. Ну что тебе? Да здесь я. Сидим, выпиваем, беседуем. Приезжай, если не веришь, - он рассмеялся. – Ревнует.
-Позавидуешь, - пробурчал  Гриша.
Торжественный вечер, все лучи которого фокусировались поначалу на хозяйке, постепенно терял стройные очертания. Это бывает, если хотят сосредоточить внимание на одном человеке. А он не святее других. И с ним возможно спорить, возражать ему, даже подшучивать.
-Я такая пьяная! – удивилась себе Марина.
-Не двадцать лет, - оправдала её Ася Петровна.
Каждый уже занимался самим собой. Был эскепистом. Особью, возделывающей свой внутренний мир. У россиян как? Трезвые – молчим, гложем себя изнутри сомнениями. И только выпив, пускаемся в фантазийные полёты, больше – в прошлое, где имелось много хорошего, хотя и плохое тоже.  Будущее трудно поддаётся осознанию – боязно пойти туда и разочароваться. Настоящее, хотя бы дай Бог сил понять.
-У меня мама покойная никого не хаяла. Говорила: “Мужьям ни в чём не отказывай”, - Ася Петровна повернулась к Грише. – Ты закусывай, закусывай, а то сморит. Не пей много.
-Как говорят на «Русском радио»: “Алкоголь полезен, миллионы мужчин не могут ошибаться”.
-Так и говорят? – удивилась Ася Петровна.
-Это юмор такой, - разъяснил Артём, - современный.
-А-а… я уж много не понимаю в нынешней жизни. Олю начну спрашивать, а она молчит больше.  Ладно,  хоть сериалы по телевизору показывают.
Все снисходительно промолчали.
-О, кстати, - встрепенулся Артём. – Гриша, что это за приборы к телевизорам подключены? Здесь и у Вики в комнате.
-Рейтинги по ним считывают. Какой канал смотришь, сколько времени. Все данные на компьютер поступают.
-По блату поставили?
-Методом случайной выборки. Ткнули пальцем…
-… и попали в порядочную еврейскую семью.
-Шутки у тебя, Артём.
-То есть, Вася, например, не работает, лежит и целый день смотрит. Что мы смотрим?
-ТНТ
-Вот.  “Дом-2”.  Значит, теперь мозг нации, как Горький выражался, поселился в “собчачьей конуре”. Ася Петровна отслеживает сериалы. Остальные телезрители – “пашут”. Гриш, а ты право голоса имеешь?
-Обижаешь.
-И какую информацию скачивают с тебя?
-Чтобы поддержать российскую интеллигенцию, я включаю с утра канал “Культура”…
-… и сплю, - добавила Марина.
-Вот вам и рейтинги! - зло высказался Артём.
Вася разговорился: - А мы что, не люди?
-Боже упаси, - Артём попытался вовлечь в разговор друга, - Максим, - но тот аппетитно закусывал. Пришлось воевать с молодым поколением в одиночку.
Вася на полутонах и подтекстах разговаривать не умел. Худой, костлявый, он посерел лицом, как наркоман, схватил вилку в левую руку, начал озираться. Марина сразу протрезвела.
-А где у нас Вика?
-Музицируют, - подсказала Лена, - и запела.
-Завыли, - искобенился Вася. Вскочил, цапнул со стола фужер с красным вином и, отшвырнув стул, вышел.
-Фрукт! – дожевав, изрёк Максим. – У меня младшая такая же. Ты, Марин, зачем его пригласила-то? Посидели бы спокойно. Вспомнили.
-Что?! – она приняла театральную позу. – Что вспоминать? Сами, какие были? Приехали тогда с Гришей в Хосту – грязные, оборванные, “зайцами”. Проводниц, поди, по дороге тискали. Отдохнуть не дали по-человечески. Ехали “дикарями”, первобытными и явились. Сцены устраивали, отеллы хреновы.
-Не всё же вам.

Бабьим летом, в прошлом году, Артём зашёл к Максиму в гости. Случайно, в субботний день, с утра. Сидели на кухне с Татьяной, разговаривали. Она нервничала.
-Ты чего какая взвинченная?
-Сейчас выйдет, - она сообщила так, будто Максим не в ванной мылся, а готовился к полёту в космос, и она поведала Артёму страшную тайну.
Тот наводил лоск минут сорок. Он всю жизнь таким был. Камни с неба, а Максим, как с иголочки. И не подумаешь, что с похмелья.
-Вчера в час ночи пришёл, - прошептала Татьяна и выругалась архаичными словами. – ****юк малосольный!
Артёма покоробило, но шибко не удивился. У его жены, которая слова худого бывало не скажет, и то – проскальзывает. Жизнь перевернулась. А всё дети – поколение непонятых.
Максим вышел наконец-то из ванной, махнул из прихожей Артёму: - Я сейчас.
Минут через двадцать появился. В костюме-тройке, в таких они ходили в молодости, при галстуке.
-Он у нас мусор так ходит выносить! – уже кипела Татьяна.
-Идём, - отмахнулся от неё Максим.
И они ушли, якобы выносить мусор, а на самом деле по-мужски отдохнуть в солнечную, тёплую субботу.

Всё в этой квартире Васе было ненавистно. Те же книги. Вслух он этого Вике не говорил, но украдкой уничтожал их. Втихаря вытащит из второго ряда, пойдёт и выбросит в мусоропровод. Особенно доставалось авторам с нерусскими фамилиями. Гофманы всякие, Белинский, Троцкий, Бродский…  А их, как говорил отец, пока жив был, “до Москвы раком не перевешаешь”. От театральных реплик – вообще тошнило. Книжно-сценическая жизнь казалась насмешкой над реальным существованием. «С жиру бесятся!» - думал он, ощущая себя придатком к Викиным капризам, которые ей снисходительно прощались. За некоторые выходки его отец шею бы свернул, а тут, хоть бы хрен по деревне. Да ещё умничают: “В Японии,  детям дают полную свободу”.
Когда Васе исполнился год, по стране полным ходом катилась перестройка. Конечно, он ничего не помнил из той истории, но последствия ощутил сполна. Его первый день рождения, как рассказывала мать, отец решил отметить с размахом: с бригадой, потом дома. Но в стране действовал “сухой закон”. Спиртное выдавали по талонам. Они и ввязались в драку рядом с магазином. Бились насмерть, отстаивая право на очередь. Отец двинул кого-то рабочим кулаком в челюсть, а супротивник взял и помер. Свидетелей – куча.  Отцу дали семь лет. Остались они с матерью одни. Жрать-то иногда в доме нечего было, как и у многих в стране, не то, что книги покупать. И по наследству не попало. Связей не хватило, когда книги доставали по блату.
Пока отец парился на зоне, мать изменяла напропалую. Чаще всех в доме появлялся Семён – круглолицый жизнерадостный еврей. Первое, что помнил из своего детства Вася – материны стоны и всхлипы. Он просыпался утром, а кровать елозила по комнате. Прятался под одеяло, не понимая, что происходит.
Отец вернулся неожиданно. Условно-освобождённый. В этот день мать напекла блинов, Семён вытирал сальные пальцы о полотенце, Вася сидел в углу комнаты, слушал радио.  Семён начал суетливо объясняться перед отцом, а тот слушал недолго. Взял нож и всадил Семёну в живот. Опять загремел на зону. Больше Вася его по настоящему и не видел. Иногда, когда ездили на “свиданки”. Мировоззрение Васи уложилось в примитивную схему: если бы не евреи, не было бы перестройки, значит, “сухого закона”; отца не посадили бы; мать мужиков в дом не водила; отец не мстил им; никого не бил бы и не сгнил на зоне. Всё втиснулось в семь-девять лет, а жизнь наперекосяк пошла. Восемь классов, ПТУ, серое будничное прозябание. Женился по дурости, так же и разбежались. Дня рождения дочери и то не помнил. А кого теперь этим удивишь? Хотя… если бы не тёща, может и жили бы потихоньку.
Её “хрущёвка” требовала постоянного ремонта. Не рублёвские хоромы. То штукатурка начинала сыпаться, балкон  гляди того рухнет, полы скрипят, бачок в туалете вместе с унитазом менять надо. Не хватало денег, а главное – желания. Да Вася и не приучен был к комфортной жизни.   «А мы рылом не вышли!» - зло шипела мать, глядя на соседей, которые более менее устроились в жизни. В чужой квартире ничего делать не хотелось, но тёща всю плешь переела: «Хоть трубу поменяй в туалете». Где-то он ошибся в размерах. Так и этак прилаживал. Бачок, висевший на стене, с места сдвинул, а он и так еле держался на ржавых кронштейнах. А тёще приспичило, блин! Ладно бы сидела тихо, так цепочку дёргать начала. Бачок на голову и свалился. С перепугу вызвали “Скорую”. Врач только руками развёл: «В моей практике первый случай. С такой высоты упал чугун и никакого “сотрясения”». Но тёщу будто заклинило. «Я к нему всей душой, а он такую подлость сделал», - изо дня в день талдычила тёща. «Да пошли вы все на хер!» - решил Вася и вернулся к матери. Но и там до драк доходило. “Полтинника” на “косяк” не выпросишь. Сама же не просыхала. “Бухалово” в доме не переводилось.  Вася хотя и не голубых кровей, но такую жизнь презирал. Как и Вика, с которой он познакомился случайно. А, может быть, и нет.
За дверью всё музицировали. Вика что-то восторженно произносила, но Вася, привыкший к её причудам, не вслушивался. И в комнате, где гости – ему тошно, и здесь – тоже. Чего они упёрлись петь эти забытые советские песни? Что в них? Но и на себя удивлялся. Иногда Ольга играла музыку без слов. Он слышал её каждый раз, когда Ольга с сестрой Вики заглядывали в гости. Почему его медленно, но обязательно уносило в детство, к прадеду Ондрею, Вася объяснить не мог.

Отцов дед жил далеко, в другой области, поэтому Вася ездил к нему в деревню редко. Старик в неизменной белой косоворотке, казацких шароварах, заправленных в яловые сапоги, картуз набекрень, - встречал его с радостным удивлением:
-А ёпотовую а мать! А хто к нам приехал! Как же тебя мамка одного-то пустила, в этакую даль? Был бы отец, рази позволил!
Дед Ондрей казался Васе неправдашним. Он рассказывал как был казацким есаулом, под расстрелом стоял; то и дело повторял своё любимое словцо “зараз”; брал гармонь, но не частушки пел, а какие-то грустные песни. В последний раз Вася видел его, когда деду перевалило 100 лет.
Они сидели в бане, ещё кто-то, прадед говорил буднично:
-Вот я сколько войн прошёл, а живу. Митька – дед твой – на целине погиб. По случайности. А всё порода наша, бесшабашная. Меня тут деревенские допытывают: “Чем человек счастлив?” Зараз просто всё. Тем, что он своего конца не знает. Не смерть срашна, а какая она будет, - прадед медленно оделся в чистое бельё. Помолчал. – Ладно, вы тут зараз посидите, а я что-то устал. Да и не мудрено при нынешней жизни.
Пошёл в дом, лёг на пуховую перину с высокими подушками и не встал больше. Вася помнит, как орал благим голосом, понимая: вместе с прадедом рухнуло что-то светлое и большое.

Поначалу семья Вики показалась Васе чудной, немного лоховатой. Он пытался подобрать слова, но не находил. Пока однажды не услышал  краем уха кусок передачи на Гришином телевизоре. Там рассказывали про художника.  “Жизнь на картине мы видим интересную и чопорную”. «Верняк», - подумал Вася и пошёл смотреть “Дом-2”. Там всё ясно и элементарно. Прикольно. Никто на мозги не капает. Язык понятный.
Пианино затихло. Он услышал, как Ольга возмущается.
-Вот так всегда. Уедет в свою долбанную Москву, и не дождёшься! А мне без неё тошно! Ты хоть это-то, Викуся, понимаешь?
Вика отвечала, но тихо. Вася чуть приоткрыл дверь.
-Ольга, милая… милая… - но он же не знал, что это монолог из пьесы.
Васина фантазия, раззадоренная задавленным втихаря “косячком”, полезла во все потайные уголки нетребовательного сознания. Его не мучили мысли,  что может ошибиться. Из простого возникало сложное, а это пришлось “по кайфу”.
Однажды они с Викой лежали в заброшенном, выселенном доме. Обкуренные. Он видел в пролом полотно ржавого железа. По нему стекал дождь. Кроме репродукций в учебниках, других картин Вася не знал. И не понимал, чем они отличаются от  просто-напросто фотографий. Металлический лист на глазах превращался в причудливую живую картину: “Бурлаки на Волге”. Утопали в песке босые ноги, жарило солнце, лицо заливал пот, широкая лямка резала грудь, не давая вольно вздохнуть. Долго ли продолжалось, и сколько вёрст вместе с такими же мучениками тащил баржу – он не ведал. Растолкал Вику, той грезились сцена, сама в главной роли, овации…
-Я видела себя в чеховской «Чайке», в роли Зарецкой: “Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене и чувствую себя прекрасной…”
 Прикол!Теперь его не покидало чувство копошащегося змеиного клубка. Неподалёку на кухне шумел чайник, а ему слышалось шипение гадов. Под властью переживаемого им, с острым осязанием видений, которыми был обделён в жизни, он словно влезал в чужую кожу, становясь другим. Обострённо, до ненависти, вдруг пришло понимание, что Вика пустила его в свою жизнь в пику родителям или смеха ради.  Любовь, на которую он втайне надеялся, вовсе что-то запретное, тайное, раньше презираемое в русских обычных семьях, нынче же выставленное напоказ в гламурных кругах, куда ему, Васе, вход навсегда запрещён.
Олицетворением всего стала музыкантша Ольга.  В тёмном, молчаливая, а если и произносящая что, то Васе непонятное до раздражения.  Это она своим присутствием и профессией постоянно напоминала семейству Вики о их нереализованных талантах. Мозг Васи, воспалённый ненужным сочетанием различных по степени воздействия допингов, требовал действия. Чтобы распалить себя, он против желания решил вернуться в общество, умно и бесполезно обсуждающее то, что государство решало без чьего-либо участия. Уж тем более, народа.
Хотя Вася и был злопамятен, но это сообщество злило его обыкновенным своим присутствием и витавшим вокруг бездумным благополучием. Он почти ни слова не мог вспомнить из сказанного здесь, тем более, составить слова в значащие фразы.
Между делом тыкая вилкой в почти пустую тарелку с объедками курицы, Лена поинтересовалась у Артёма:
-Пишешь чего-нибудь?
-Тут рассказ задумал. Написал всего одну, первую фразу: “Как я давно не смеялся от души…” На этом и застопорилось.
-А почему? – повернулась к нему Ася Петровна.
-Что?
-Не смеялись.
-Если бы всё можно было объяснить.
-Стихи надо сочинять, - уверенно посоветовала Лена. – И короче, и проще. У меня знакомая, раньше в филармонии в хоре вместе пели, книжку стихов выпустила. Ей муж деньги дал, когда от неё к молоденькой сбежал.
-Твой бы футболист куда сгинул, - вздохнула Марина.
-Так она заявление написала в ваш Союз писателей. Варенина, не слышал такую? Не читал?
Вздохнул и Артём. Ему явно не хотелось развивать тему.
-Видел.
Лена обрадовалась, как школьница, вытащившая удачный билет.
-И как?
-Один из наших поэтов так сказал: «На заборе написано х-й. Так это “Шахнаме”  против её стихов».
Мужики загоготали, Ася Петровна деликатно не расслышала, Лена, и Марина за компанию, надули губы. Видимо, учуяли подоплеку в словах Артёма по отношению к своим способностям в пении.
-К собственному творчеству, ты, разумеется, претензий не имеешь?
-Почему же. Например, перестроиться не сумел под массовую культуру. Писал  бы детективы, пошленькие романы, типа “мыла” – при деньгах жил бы. Вообще, странное мнение о писателях сложилось. Не спрашивают же Максима: «Какие у Вас претензии к должности?» Писательство – та же работа, профессия. Серьёзная литература есть, но её на прилавок не пускают. Люди хавают то, что даёт торговля, а там – отстой. Вот и думают, что писательство дело не серьёзное. Конечно, надо в московские издательства ехать. Жить там, угождать, пресмыкаться.
-А мы это не можем?
-Нет, Марин. Не приучены, гены не те.
-Ах! Какие мы гордые и бедные!
Слушая их, Вася нервно зевал. Кроме Артёма никто с ним не разговаривал, будто он понарошку здесь находился, а не на равных правах. Дрожал изнутри, представляя, как в соседней комнате Вика с Ольгой объясняются в любви.
-Мы давно не пели. Все за мной! – Марина торжественной походкой, а за ней все остальные, двинулась на рандеву с пианино. Каждый с бокалом красного, сухого вина, потому что водку уже всю выпили.
Вася отправился последним. Нёс четыре бокала: Вике, Ольге, себе и запасной кому-нибудь. Там, в комнате все шумно перемещались, ставили бокалы на подоконник, книжный шкаф, пианино. Он поставил один рядом с Ольгой,  другие на край инструмента. Всем было весело. Спорили, что петь. Ольга начинала одну мелодию, другую, но единодушно не поддерживали.
-Давайте исполним гимн советских времён, - обратился ко всем Артём. – Не пугайтесь. Я про песню Лозы «Плот», - он, не дожидаясь аккомпанемента, начал первым.
Его дружно и с охотным воодушевлением поддержали. В это время в прихожей раздался вкрадчивый, осторожный звонок. Никто, похоже, его не слышал, самозабвенно исполняя песню. Вася пошёл открывать. Думал, что приехала сестра Вики, но на пороге стояла незнакомая женщина.
-Это квартира Евич?
-Ну.
-Я жена Максима, он здесь ещё?
-Ну.
Она сняла шубу, оказалась пышнотелой, в годах, но симпатичной дамой. Вася махнул рукой внутрь прихожей.
-Они там, в дальней комнате. Поют.
-Слышу. Вас как величают?
-Вася.
-А меня Татьяна Николаевна.
Она ему понравилась. Разговаривала по-простому, но вежливо. Как с равным. Единственное,  слишком пристально вглядывалась в его лицо. Глаза в глаза. Он невольно потупил взгляд.
Длинная песня только достигла своего апогея, когда Татьяна вошла в комнату. Никто не удивился её появлению, не прервал пения, лишь Максим помахал рукой из дальнего угла. Вернее, поднял бокал с вином и символически изобразил подобие молчаливого тоста. Задумчивость царила в помещении. Может, смысл песни оказался тому виной, а скорее, минор привносили мысли о молодости, которая прошла.
-Здравствуй, милочка! – таки выкроила секунды и многозначительно шепнула Марина. – Думала не придёшь, - она тут же отвернулась и вместе со всеми начала новый куплет: “Я не от тех бегу, кто беды мне пророчит…”
А в Татьяне что-то напряглось. Исповедальная песня не была предназначена для хорового исполнения. Хотя звучала откровением под искренний аккомпанемент Ольги. Наконец, петь закончили, Вика подошла к Ольге, от души расцеловала.
-Давайте выпьем! – она взяла бокал, стоявший напротив Ольги, потом ещё один – на краю пианино, слила вино в один и протянула в сторону Татьяны. – А Вам “штрафную”! – бокал пошёл по рукам, его передавали торжественно и весело.
Она приняла вино, стояла в раздумье. Разобрали остальные, скорее всего, перепутав в бесшабашной суматохе – где и чья посуда.
Вася вошёл в комнату, нашёл глазами Ольгу, у неё вина не оказалось. И он вышел. Максим пробрался к жене, потянулся своим фужером.
-Ты чего пришла? Говорила – болеешь.
-Мешаю?
-Вредно тебе волноваться.
-Позаботился. Лучше бы пил меньше. Посмотри на себя.
-Начинается. Припёрлась,  да ещё к шапошному разбору.
Артём появился рядом, Гриша. Для неё все сейчас выглядели сильно выпимшими существами. Раздражали.
-Не хочешь, не пей, - Максим попытался взять её бокал.
-Она со мной выпьет, - Марина отошла от пианино и приблизилась к Татьяне. – И почему мы так редко видимся теперь? Помню, неделю друг без друга прожить не могли.
Обе синхронно поглядели на мужей.  Вздохнули и осушили вино до дна. Дежурно прикоснулись щека к щеке.
-Как всё изменилось, - искренне пожалела Марина. – Раньше все дни рождения справляли вместе.
Татьяна не откликнулась на порыв Марины. Она пришла поздно и не успела расслабиться, как  другие: 
-Я своего заберу.
-А я не хочу, - не очень, впрочем, воспротивился Максим. – Артём, ты остаёшься?
-Пора уже.
Пока собирались, распевая напоследок песни, Татьяна почувствовала себя плохо.
-Ну вот, - трудно дыша, сказала она, - зачем пришла?
-За мужем, - позавидовала ей Лена. Потянулась к Максиму. – Дай я тебя поцелую.
-Без проблем.
У Вики зазвонил телефон. Она взяла  трубку, выслушала, опешила.
-Сестра…в аварию попала…
Пианино замолчало. Руки Ольги повисли, как плети.
-Кто звонил?
-Она… сама, из больницы.
-Вот и повидались.
-Жива, здорова? – вскрикнула Марина.
-Мама, успокойся. Нормально всё.
-Я говорил, что эти поездки до добра не доведут, - Гриша порыскал глазами, обнаружил беспризорный фужер, допил, поставил его на пианино, где стояло ещё несколько: пустых, недопитых и заполненных наполовину.
-Всё. Концерт окончен! – Ольга встала, с силой захлопнула крышку.
Инструмент с огорчением вздохнул всеми струнами. Он давно чувствовал себя лишним и ненужным в этой семье. С ним общались, как подросшие внуки поддерживают отношения с пожилыми бабушками и прадедушками. Интерес мимолётный, а больше – снисходительно мирятся с  наличием занимающего жилплощадь родственника.  Ладно,  на улицу не выбрасывают.
-Я останусь? – виновато глядя в глаза Марине, спросила Лена. -  Мало ли что. Раскладушку рядом с  пианино поставишь, мне и ладно.
-Откуда она у нас?
-Так постели. А чего мне дома делать? Опять  этот дурак будет граблями махать.
-Если бы рояль, на нём могла спать, - пошутил Гриша.
Пианино обиделось и одновременно пожалело Лену. Ему не хотелось опять быть одному в пустой, без света комнате. Одолевали мысли: однажды возьмут и скинут с восьмого этажа вниз. Перегнутся через перила лоджии, похохочут и разбредутся по комнатам. Каждый за своей, удачной жизнью.
-Как замечательно посидели! – Ася Петровна немного суетилась, не понимая до конца: пора уходить или можно побыть, хотя бы недолго. – Викуся, ты присядь, а лучше приляг, отдохни.
Но та совсем с панталыку сбилась, кричала не своим голосом:
-Всё прошляпили! Всё! На хрен! Театралы заядлые, а Чехова не помнит никто.
-Я помню, - застёгивая молнии на ботинках, возразил Артём.
-А живёте по другим законам.
-Максим, - напомнила о себе Татьяна. – Поехали домой. Плохо мне что-то.
Она задыхалась.
Никто и не предполагал, что, пока они праздновали  от души тремя поколениями, Вася накапал ядовитого сока в бокал. Кому он был предназначен, кто знает? А попал Татьяне Николаевне. Даже если бы вызвали милицию, поди, разберись в куче отпечатков пальцев на бокале. А, может, съела чего?
Когда толпой вывалились на улицу, все наперебой успокаивали Татьяну.
-Подыши свежим воздухом, пройдёт.
-Ты, не “в положении”? – жёстко пошутил над женой Максим.
-От тебя что ли? И раньше-то через два дня на третий дома появлялся. А теперь…
Вика смотрела на них и хохотала:
-Маша. Я в дом уже не хожу, и не пойду…(смотря ему в лицо) Прощай…(продолжительный поцелуй).
Немного вьюжило. Киношная позёмка переметала трамвайные рельсы. Высотные, однообразные дома тянулись вдоль путей, сплошь зарешёченные не только по первым этажам, но и выше. Дворничиха, - в ядовитого цвета, зелёном фирменном жилете, обозначавшем принадлежность к частному магазину, - ругалась у переполненной урны:
-Скоты! Лоботрясы! Ходют и вываливают! – она вытащила пустые бутылки, а мусор оставила, видимо, до утра.
-Мне так всё понравилось, Марин!  А тебе, Оленька? Вика такая забавная, а Лена – певунья! – не переставала восхищаться Ася Петровна. – Когда теперь увидимся?
С лоджии квартиры Евичей за ними наблюдал Вася. Компания разбредалась в разные стороны. Кто-то пошёл к шоссе, ловить такси. Артём остался на трамвайной остановке. Остальные медленно плелись к повороту, где ещё можно было сесть на “маршрутку”.
Не то, что мучения, но малейшего стыда не испытывал он за своё преступное деяние. Поскольку и все эти люди, вслед которым смотрел сейчас, оказались по большому счёту равнодушны друг другу, всего лишь играя в товарищество и благородство.
Он вернулся в пустую  комнату, нашёл недопитую бутылку бабского вина, выпил  “из горла” и пошёл бродить по пустым комнатам. Закрытое пианино, к которому раньше и не подходил никогда, темнело у стены. Вася небрежно откинул крышку, попытался взять несколько аккордов, громыхнув по клавишам. От сотрясения крышка упала и отбила неприспособленные для музыки пальцы. Он выругался и в полном безразличии отправился смотреть телевизор.