Клочок 10. Золушка 99

- - - - - - - - - - - -
Клочок 10. Золушка '99
- - - - - - - - - - - -

– A что же ты на Новый Год будешь делать? – Наташка с неподдельной и доброй завистью посмотрела на Катин бокал красного вина. Катя протянула бокал  Наташке, но та только покачала головой. – Да ты посмотри на меня. Мне вот на седьмом месяце еще только вина нехватает.
– Нехватает, – улыбнулась Катя, забирая стакан. – Знаешь, немного совершенно невредно. Вот только если под стол напиваться, тогда плохо. А так... как врач слово даю. Нормальненько.
– Ладно-ладно. Подожди пару месяцев, вот рожy, куплю какую-нибудь бутылку, дорогую-дорогую и хорошую, и мы как сядем. – Наташка мечтательно закрыла глаза, предвкушая, какую же именно бутылку сухого красного вина она купит, когда родит. И как они с Катькой сядут, как нальют вино в длинноногие шары-бокалы. Как она, Наташка, сначала понюхает богатую бордовую жидкость и лишь тогда сделает первый глоток. “Нужно будет обязательно купить  свежий хлеб на тот день, – подумала она, – чтоб еще теплый был. Да, тёплый французский хлеб. И сыр. Надо будет купить какой-то хороший сыр – мадригал, гуда, манчего, иберико.  Куплю два вида сыра и обязательно дорогую бутылку. И ничего там из Чили или Австралии. Долина Напа тоже надоела. Попробуем что-нибудь из Сономы.”

Она открыла глаза и посмотрела на подругу. Катя остановилась по среди глотка и молча кивнула.
– Ну, что ты молчишь?
– Да так, ничего. Смотрю, как ты кайфуешь.

Старое слово “кайфуешь” Наташа не слышала так давно, что от удивления улыбнулась.
– Вот и ладушки. Беру сыр и вино на себя, а ты хлеб принеси, ладно?
Катя опять молча кивнула.
– Ну что ты молчишь да молчишь? Даже на мой вопрос не ответила.
– Какой вопрос?
– Что ты на Новый Год делать собираешься? Ведь всё-таки 2000й.
– Да ну!
– Не хохмись...
– А что ты тогда делать будешь?
– Я тогда рожать хочу. Вот представляешь, как классно было бы родить её ровно в двенадцать, в новогоднюю ночь с девяносто девятого на двухтысячный?
– И что же классного-то? – Это вот уже третьи Наташкины роды, на которых Андрей, Наташкин муж, присутствовать наотрез отказывается. Делать детей он, конечно, мастер, а вот когда доходит до родов, предпочитает отсиживаться в зале ожидания, мотивируя это тем, что ему “пофиг все эти американские финты ушами.” В Америке большинство отцов при родах присутствуют. Некоторые, правда, теряют сознание. Несколько раз при Катьке, между прочим. Она анестезиолог. И терпеть не может, когда это происходит. Ну, посмотрите на это с её точки зрения – мало того, что у тебя роженица на руках  – существо само по себе довольно беспомощное; мало того, что вот-вот еще один пациент появится – существо новенькое, маленькое и хрупкое; так еще и амбал какой-то носом об пол каааак хряснется! Видите ли, мы вида крови не переносим. И теперь у тебя три (три!) пациента. Не переносишь вида крови, боров, не лезь в родильню.

Катька уже двоих Наташкиных на свет божий поприветствовала. Но не как врач. Как подруга.

– Так что же классного то? – Переспросила она. – Ты точно решила, что на новый год, и еще такой новый год, хочешь пыхтеть, кричать и от боли корчиться?
– Не-а. Я после первого раза умная стала. Опять эпидурку попрошу.
–  Сама ты эпидурка...
– Ладно, ладно. Не выпендривайся. Как она там называется? Ну, этот... как его?... укол в спину, а после него, ну, полный каиф, и ничего ниже пупка не чувствуешь...
– По-английски – “еpidural,” а как по-русски... Наташ, ну откуда мне знать? Может эпидюралка, но уж точно не эпидурка.
– Эпидюралка, так эпидюралка. Вот её и хочу.
– Ну и слава богу, – одобрила Катя. Первый раз Наташка без наркоза рожать решила. На “natural childbirth” видите ли её потянуло. Насмотрелась глупостей всяких по телевизору.
– Ну?
– Я  не лошадь…
– Ну, Нелошадь, что же ты на новый год будешь делать, если я не рожу? – Наташка встала со ступенек ведущих на второй этаж скромненького дома Катькиных родителей и выгнула уставшую, ноющую спину. На ступеньки они присели, когда ушли из-за обеденного стола на кухню, зная, что на кухне им абсолютно делать нечего. Кухня – это домен Катькиной мамы и горе тому, кто там что-нибудь нахимичит без её ведома. Застольная беседа приняла “не тот” оборот, и Катя решила не спорить, а просто пойти на кухню. Так просто, подумать. Через минуту-две на кухне появилась Наташка, считая, что вдвоём думать веселее.  Раньше Катя приходила к Наташке в гости три или четыре раза в месяц. Мальчишек укладывали спать, Андрей “припарковывался” у телевизора где-то в другой комнате, подружки открывали бутылку и садились за кухонный стол, а чаще на диван. Но вот уже полгода, как Катька не приходит. Наташа сначала думала, что это Катькино расписание, но потом начала обращать внимание, что с Катей что-то не то.
– Ну?
– Баранки гну... Слушай, что ты от меня хочешь?
– Я еще не знаю, что я от тебя хочу. Вот сначала скажи, что ты на Новый Год делаешь, а там я решу, что я от тебя хочу.

Катя несколько секунд думает.
– Я решила войти в секту дьяволопоклонников, – наконец говорит она.
– Чего?
– Секта. Секта дьяволопоклонников, – глядя на недоумённое выражение Наташиного лица, она спешит пояснить: – Ну, проклятия там всякие, свечки, волшебные круги, перевёрнутые кресты и пентаграммы, молитвы задом наперёд... Что, непонятно?

Наташка внимательно смотрит на подругу, ожидая улыбки, но Катька спокойно выдерживает серьёзное выражение лица и так же спокойно допивает вино.
– Чееееего?
– Что чего?
– Слушай, не крути мне... – тут она подумала, что то, что она хочет попросить ей не крутить, в данной ситуации не подходит по чисто анатомическим причинам, – не пудри мне мозги, а? Что за чертовщина?
– Нет чертовщины. Я действительно решила стать поклонницей сатаны.
– Поклонницей сатаны?
– Ага. Им-то я точно нужна.
– Кому? Зачем?
– Ну дьяволопоклонникам каким-нибудь. Им девственницы, кажется, нужны. Всегда, как ни читаю об этих сектах, пишут, что им кровь девственницы необходима. Или там девственница нужна в жертву принести...

Секунду Наташка смотрит молча на Катьку. А потом как засмеётся. Аж с прихрюкиванием!
– Неееет... Ха-ха-хааааааа (и при вздохе) хрррррр.... Я..... я..... Ха-ха- хххрррик... Я... Ха-Ххххххр-р... Я...йа... не... мо... гу.... Хр-хр-хр-хррр... я сейчас описаюсь.... ха-ха-ха – ххххх-ррррр... – и, туго сжав коленки, и рукой поддерживая беременное пузо, как-то очень так неграциозно посеменила в туалет. – Неееет, я сейчас рожать буду... Хааа-хааа..... хх-ррр.

Есть такие люди которые, когда смеются, прихрюкивают. Бывает.
– Таш, если ты действительно рожать собираешься, позови, а? – бросила Катька, проходя мимо двери туалета. Она взяла свою тёплую куртку, нащупав предварительно в кармане пачку "Camel" и спички, и направилась на улицу.

– Ты ж собиралась бросить, бегунья, – перехватила мимолётом её на кухне мать.
– На Новый год брошу.
– А Наташка где?
– В туалете... То ли ржет, то ли рожает.
Мама прислушалась к звуку хохота и хрюканья раздающихся из туалета и понимающе кивнула.

Катя вышла на заднее крыльцо и закурила. Да, смешно, конечно, Наташке. Катьке тоже смешно было бы, если б не одна маленькая деталь. Ну... как вам сказать... Давайте я вам на латыни скажу, а вы в словаре посмотрите, ладно? Понимаете, дело в том, что Екатерина Дмитриевна Градова, привлекательная и умная женщина, врач-анестезиолог (блестящий врач-анестезиолог)... действительно является тем, что... тем, что по-латыни называется "virgo intacta." Смейтесь, смейтесь. Вы там похрюкайте еще.

Ну как, посмеялись-отхрюкались? А теперь возьмите другой словарик, Англо-Русский/Русско-Английский и переведите вот еще: Bachelor of Science (University of Michigan, Dearborn), Doctor of Medicine (University of Michigan, Ann Arbor); Anesthesia residency – University of Michigan, Ann Arbor; Critical Care fellowship – Cleveland Clinic; Fellow of American College of Anesthesiology; current practice – Belleview Hospital, New York, New York. A очень коротко получится Екатерина Градова, B.S., MD, F.A.C.А. Так что смейтесь сколько угодно, но если Вам или, не дай бог, любимому Вами человеку так плохо, что необходимо пару-тройку дней отлежаться в палате интенсивной терапии и реанимации, на Катю Градову вы на коленках молиться будете.

Да, а вот с любовью не повезло человеку. Только, пожалуйста, не подумайте, что Катю лицом или фигурой господь обидел. Нет. Там как раз всё в порядке. Или характером не вышла – нет, вышла. Да вот с... этим... ну там, с тем, что вот уже долго в русском языке “интим” называется... вот... да, именно с этим как раз и не вышло. А ведь вы сейчас опять смеяться и хрюкать будете... Нет? Ну ладно, тогда знайте – в этом году ей исполнится тридцать пять. Вот видите, я же сказал, что опять смеяться будете... Нет, не смеётесь? Вижу, что не смеётесь. Но и не верите тоже, да? Ну и не надо верить, если не хотите. Только правда это.

Вот смотрите, приехали Градовы в Америку, как и многие другие, в конце семидесятых. И вот интересная каверза – Градовы были русскими. Почему каверза? Да потому что на то время на 50-100 еврейских семей, выезжавших из СССР, русских приходилась всего одна-две. Правда, уезжали и армяне и немцы, но всё-таки у евреев и армян иммиграция лучше налажена была. Общины больше и дружнее казались. И органицации разные были – некоторые помогали с перелётом в Америку, другие с языком, третьи с устройством на работу. А у русских, вот только один замурыженный Толстовский Фонд. И вот попробуйте на работу устроиться, если образование у мамы экономическо-статистическое, у папы – инженерно-механическое, по-английски мы разговариваем “айн, цваи, драй,” и вам никто не помогает. И сел тогда Дмитрий Васильевич Градов на такси за баранку. Как впрочем, сделали сотни, а может, и тысячи, других И глядите, что вышло. Посидел он за баранкой месяца четыре, пришел домой в один прекрасный вечер, сел на стул, схватился за спину и не встал уже. Вызвали скорую, забрали его в больницу, проверили то, что проверяют в таких случаях, и сразу в операционную. Исправили протекающую аневризму аорты, вышли и сказали маме, мол, повезло вам, женщина.

Да, повезло.

А потом счет пришел. Ну, по-сегодняшнему счет небольшой был ~ $12 000 с хвостиком, но для них тогда – деньги сумасшедшие. Пошла тогда Дарья Афанасьевна Градова, что в девичестве Жуковская (да-да, из тех самых Жуковских, что Наталью Гончарову-Пушкину утешали, когда Дантес её мужа прострелил; те Жуковские)... пошла Даша с дочкой Катей в Толстовский Фонд, ну, хоть за какой-то помощью, а им там – фигу с маком. Ну, не грубо, конечно, но всё же – фигушки. Заплакала тогда Дарья, что по кровям своим голубым Жуковская, и сказала, что Лев Николаевич так бы никогда не поступил. Лев Николаевич помог бы соотечественникам. И услышала она ответ, который вот уже около сорока лет по русскоговорящей эмигрантской общине летает. Сказали ей тогда в Толстовском Фонде: "А что есть такое льэфньэколайэвитш?"

И вот что интересно – прослышали об этом другие водилы, что с Катькиным папой баранку крутили, и собрали с миру по ниточке все эти Абрамовичи-Рабиновичи и Мкрцпяны-Хачатуряны. Нет, на всё не хватило, конечно. И собрали не сразу. Недели три-четыре откладывали, кто что мог из своих чаевых в банку в диспетчерской.  Завалились к концу смены тогда к ним домой и принесли чудо-невиданное. Знаете пластиковые бутылки такие большие? Пять галлонов в каждой? Да, ну так вот, принесли две такие бутылки с деньгами. В основном, мелочь была, конечно, но были и долларовые бумажки, и пятёрок много, и десяток, и двадцатки даже. Дарья опять заплакала, только теперь другими слезами. У Дмитрия Васильевича, тоже на глаза слёзы навернулись. А Катька смотрела на всё это своими уже не совсем детскими глазами и думала, что никогда этого не забудет. Было ей тогда  почти пятнадцать.

Привезли эти две “бочки” в госпиталь, а там как начали смеяться. Да кто же это всё считать-то будет? Пришлось в банк ехать. Рабиновичи-Хачатуряны с мамой Дашей тогда в банк тоже поехали. И скандал там устроили, когда почему-то в банке деньги считать отказались. Слишком трудоемкое это дело, видите ли, мелочь считать в таких количествах? А у вас на вывеске что написано? Банк? Такой скандал устроили – полицию вызывать пришлось. А полицейским тоже интересно стало, почему в банке деньги не считают? Так что деньги посчитали, разменяли и потом еще и спасибо говорили. "Но спасибо, кажется, говорили потому как радовались, что ушли," – промелькнуло тогда в голове у Катьки. Таких денег одной пачкой не видели ни Мкрцпяны-Абрамовичи, ни Хачатуряны-Рабиновичи, ни Градовы. Чуть больше пяти тысяч вышло! Повезли эти деньги в госпиталь, а там их уже ждал директор какой-то. Посчитал он деньги и сказал, что общий счет снизят по бедности и спросил, пожалуйста, смогут ли они оставшиеся четыре тысячи с чем-то помесячно выплачивать?
– А сколько?
– Триста в месяц смогут? Ну если нет, то двести, но так дольше будет...

Дарья Градова тогда в церковь ходить начала. Ведь есть же Бог, наверное.

Через месяц Катькин отец опять за баранку сел. А еще через год с каким-то Рабиновичем и каким-то Мкрцпяном они мастерскую открыли. Не сами открыли, конечно, а так, купили какую-то дохлую разваливающуюся будку-хижину, которая лет тридцать уже мастерской по ремонту машин только называется. И превратили они этот амбар-хижину в настоящую мастерскую. И не перессорились, как им пол-Нью Йорка и треть Нью Джерси пророчили. А Дашин стаж бухгалтера-статистика тут как раз и пригодился. И приятно на себя работать им. Разрослась эта будка-хижина, и вот уже все русскоговорящие таксисты едут туда ремонтироваться, так как знают: в этой мастерской туфту не гонят. Если можно и нужно чинить, починят. Не надо – так и скажут. И расценки божеские. А если ты только-только приехал в Америку и денег тебе нехватает, в рассрочку смастерят. Некоторым даже на слово делали. Редко так было, конечно, но, практически все, кому на слово делали, потом возвращались и платили. И пошло у них дело.

Смотрела на это Катька и заразилась вирусом этим. В Америке он "work ethic" называется. Английский выучила. В школе четвёрки одни, отличница значит*.  И не думайте себе так, нормальной девчонкой росла. К концу одиннадцатого класса – стройная, красивая. Глаза карие, волосы светлые. И в кино с мальчишками одноклассниками бегала. И вот, с одним в машине целовалась, и снял он с неё блузку уже и над застежкой лифчика на спине работать начал, – пальцы неопытные, ну, дети, короче, – а тут полицейский в окошко постучал фонариком, легонечко так. Ой, как испугались они оба! Отпустил их полицейский. Но всё равно ничего у неё с тем мальчишкой не получилось. Просто так не получилось.

И вот уже двенадцатый класс. В институт подавать надо и факультет выбирать. Все это время помнила Катя, как папу в госпиталь забрали, как они с матерью ждали врачей сначала в неотложке, потом рядом с операционной. Потом, как в реанимацию ходили. Как сначала страшновато в реанимации было – все к машинам каким-то подключены, к каким-то датчикам. Как однажды вечером что-то завизжало в нескольких койках от той, где папа лежал. Как все бросились туда. Как с потолка какой-то женский голос объявил нараспев: "Code Blue, six SICU. Code Blue, six SICU. Code Blue, six SICU."

Что такое "Six SICU" было понятно: палата хирургической реанимации, шестой этаж.
– А что такое "код синий?" – спросила она у медсестры, когда та вернулась к отцу.
Медсестра, маленькая загорелая филиппинка с пластиковым значком "Тэсс Мариньос," улыбнулась Кате и сказала:
– Не бойся, к твоему отцу это не относится.
– Ну, всё равно. Интересно, что это? Скажите, пожалуйста.
– Это означает, что кто-то активно пытается умереть, малышка, – сказала Тэсс, поджав уголки губ.
– Активно пытается умереть... – повторила Катя. Эта фраза несколько ошеломила её. Удивительна была не только комбинация слов, но и то как между-прочим эти слова скатились с губ медсестры. – И это часто бывает?
– Ну этот маленький латинский король сегодня уже второй раз пытается.
– Латинский король?
– Да, ты что газеты не читаешь? Латинские Короли** что-то там не поделили с кем-то еще... Вот он к нам и попал.
– Ааа... – Катя понятие не имела, кто такие Латинские Короли. – Так он сегодня умрёт?
– Слушай, ты можешь вот этот красный мусорник подвинуть ближе к кровати, – попросила Катю Тэсс. Она спокойно делала перевязку Дмитрию Градову. Её руки были заняты окровавленными лоскутками. – Ага. Спасибо. Кто умрёт?
– Ну этот... ну, как Вы сказали, этот Латинский Король?

Тэсс кивнула головой на молодую женщину, стоящую у длинной стойки напротив комнаты Дмитрия Градовя. Катя уже несколько раз в течении последних двух дней видела эту женщину. Её значок гласил, что это "Diana Rhee, MD." Женщина выглядела маленькой и изящной, как статуэтка. Ростом она была немного ниже почти-пятнадцатилетней Кати. Несмотря на корейскую фамилию и внешность, она говорила на чистом американском английском без тени акцента. Она всегда выглядела так, как будто делает, как минимум, три вещи одновременно. В данный момент Диана Ри прижимала телефонную трубку плечом к уху, писала что-то в карточке одного из пациентов правой рукой, а левой проверяла свой последний вызов по пейджеру. Именно в сторону Дианы Ри кивнула головой медсестра Тэсс.
– Сегодня эта Железная Стрекоза дежурит. Королю придётся подождать умирать до завтра, – сказала она.

Кличка "Железная Стрекоза," написанная по-русски, совсем не делает чести Диане Ри. А вот по-aнглийски "стрекоза" это "dragonfly" – муха-дракон. И Кате не надо было долго думать о том, что эту свою кличку доктор Ри получила не только из-за своего крохотного роста, но и за совсем другие человеческие и профессиональные качества. Пока Диана Ри отдавала короткие указания по телефону и заканчивла что-то писать в карточке, к ней подошел высокий худой парень, одетый в короткий халат (белый халат Дианы Ри был ей явно велик и доходил чуть ли не до пола). Парень был фута на полтора выше маленькой женщины. Он явно нервничал.

– Доктор Майклс, – спокойно начала Диана Ри, не прекращая писать, – вот уже второй раз я вам даю прямое указание во время "код синий," и вы его не исполняете немедленно.
– Да, но я думал...
– Когда мне будет необходимо удостовериться в том, что вы умеете думать, я посмотрю в вашу сторону и задам вам вопрос: “Доктор Майклс, а Вы умеете думаеть?” Понятно?
Парень ничего не ответил.
– Понятно? – доктор Ри остановилась посреди строчки и посмотрела на парня. Для этого ей было необходимо откинуть голову назад.
– Да, мэм.
Диана Ри только вернулась к недописанной строчке, как у неё на поясе опять завизжал пейджер. Снимая пейджер, она бросила короткий взгляд на парня-каланчу, всё еще мявшегося рядом, удивленно вскинула брови, и бросила: – Вы еще тут?

Каланча испарился.

– Боже, как я её люблю, – пробормотала Тэсс и добавила: – если ты умираешь, приползай в госпиталь, когда Ри на дежурстве.
– А парень этот кто? – неуверенно спросила Катя.
– Аа... этот? – Тэсс презрительно поджала губы. – Медстудент-практикант,  четверокурсник. Терпеть не могу этот Гарвардский сброд. Все из себя умных корчат, а на практике сами себе ж...пу подтереть не могут.

Ну по поводу подтирания ж...пы Тесс, конечно, преувеличила немного. Самую малость. Но, несмотря на это, несколько дней пребывания в палате хирургической реанимации произвели на Катю поистине неизгладимое впечатление. Именно тогда она решила стать такой, какой в тот день её взору предстала Диана Ри, MD. Когда-нибудь и где-нибудь кто-нибудь обязательно скажет о ней, что бы она не услышала конечно, но скажут: "Если ты умираешь, приползай в наш госпиталь, когда Градова на дежурстве." А еще она решила, что, даже если ей предложат, она никогда не пойдет в Гарвард.

В Гарвард её, конечно, никто не пригласил. Она поступила в Университет штата Мичиган. Несмотря на скромную квалификацию младших курсов, курсов необходимых для диплома бакалавра, она очень хотела попасть в медицинский ВУЗ этого университета. Мичиганский мединститут всегда стабильно входит в десятку лучших в Америке. Именно этот ВУЗ закончила доктор Диана Ри (об этом Кате сказала уже другая медсестра.)

Улетая в Мичиган, уже восемнадцатилетняя Катя ни за что, никакой силой воли не могла заставить себя перестать мысленно напевать "Из вагантов"  Тухманова:
"...Если насмерть не упьюсь
На хмельной пирушке,
Обязательно вернусь
К вам друзья-подружки.
Вот стою, держу весло
Через миг отчалю.
Сердце бедное свело
Скорбью и печалью.
Тихо плещется вода,
Голубая лента.
Вспоминайте иногда
Вашего студента."

Но Давиду Тухмановy не надо было так  за неё волноваться: даже если бы Катя захотела, она бы не смогла до смерти упиться. Не то, что не было возможности посещать "хмельные пирушки," нет. Дело в том, что одно из условий для получения финансовой поддержки в виде хорошей академической стипендии – такие выдают первокурсникам лишь шесть в год, – это средний балл не ниже 3,8 (4,0 максимум). Но и стипендии в двенадцать тысячи в год (!!) нехватало. Так как постоянным “штатом проживания" для Екатерины Градовой считался штат Нью Джерси, годовые взносы за образование в Мичиганском университете были для неё в пять раз дороже чем для местных жителей штата Мичиган (такие правила существуют во всех штатах). То есть  её годовые взносы лишь на обучение составляли двенадцать тысяч. А учебники, жилье, еда, одежда – ведь это тоже необходимо. Конечно, помогали папа с мамой, но она стыдилась этой помощи и решила работать. Ей повезло. Госпиталю Оаквуд необходима была секретарша в отделение детской реанимации на субботу и воскресенье. Великолепно!

Нет, опять же, пожалуйста не подумайте, что всё это время Катя жила монашкой-отшельницей. У неё были подруги. Были друзья. Она ходила в кино и в бары. Её приглашали на свиданья, и она соглашалась. Но каждый раз, когда доходило до... ну, скажем, до критического момента, всегда что-то срывалось. И этих что-то/чего-то, казалось, были тысячи – то заболела секретарша посреди недели и "ты можешь прийти в ночную смену? Ну, на пару дней всего?" То экзамены. То необходимо срочно домой в Нью Джерси – мама заболела. То парень не приехал: на улице минус 24’F – машина не заводится. То просто банальная менструация, черт её побери! Ну, что поделаешь? Знаю, что звучит смешно, но Катьке было так "смешно," аж выть хотелось.

А однажды её пригласили на “братскую пьянку.” Это так и называется “fraternity bash.” Эти студенческие братства всегда именуют себя буквами греческого алфавита и то, в которое пригласили Катю, называлось ОмегаПиЭпсилон. Вильям Хименес, парень из этого братства, был нормальный, симпатичный крепыш калифорниец. Вильям (или Уильям, а проще Билл) приглянулся Екатерине к концу первого семестра. Неглупый обаятельный юноша учился на химическом факультете и, несмотря на испанскую фамилию, что в Калифорнии обычно означает мексиканские корни – смуглая кожа, карие глаза, тёмные волосы, – был синеглазым блондином сёрфером. Его мечтой было приехать в начале летних каникул в Сан Диего, город на юге Калифорнии, “ оседлать какую-нибудь красавицу-волну” и потом двигаться со своей доской на север к Канаде до самого Ванкувера...” (Да, кстати, пожалуйста, не особо задумывайтесь над смыслом словосочетания “оседлать красавицу-волну” и не смотрите на это, как двенадцатилетние мальчики смотрят на постиранные лифчики на бельевой верёвке. Там нет ничего сексуального. У сёрферов просто язык такой: “оседлать волну,” “прокатиться в трубу,” “прикоснуться к зеленой стене,” “стать большим Кахуной...” Нет, я не буду вам об этом всём рассказывать. Хотите узнать, раздобудьте себе доску, найдите волну, а потом “get into the pipe, touch the green wall, and become a big Kahuna.” И все сразу станет ясно...)

– Ты пьёшь? – спросил однажды Билл.
– Пью что?
– Ну спиртное...

Вопрос казался до бесконечности глупым. Когда они пришли в дом братства ОмегаПиЭпсилон, оказалось, что для девушек братья специально приготовили какой-то ужасный розовый пунш, в который была примешана какая-то спиртообразная гадость.

– Уж лучше просто водку пить, – тихо сказала Катя после первого глотка.
– А как? – на неё смотрела, как минимум, дюжина наивно непонимающих глаз.
– Что как?
– Как водку пить? Ну, в смысле, просто так водку пить? В смысле, напрямую?

До Кати вдруг дошло, что в Америке очень немногие пьют водку так, как её пьют на родине.
– Просто так водку никто не пьёт, – вынес приговор один авторитет-четверокурсник.

– А какую же гадость вы тогда напихали в этот противный пунш? – спросила она.
– Это секрет нашего братства, – горделиво сказал авторитет.
– Тоже мне, секрет, – подмигнул Билл. – Мы туда чистый спирт наливаем. – И, отражая укоризненные взгляды братьев по ОмегеПи, добавил, – Ну, подумаешь, секрет. Я же сам его вам и гоню.

А секрет действительно необходимо было держать в тайне.  Ведь если о нём узнает администрация... 

Дело в том, что аппаратуру и лабораторную стеклотару в отделении паразитологии (да, есть такая наука) моют спиртом, т.к. работают с очень уж злыми паразитами. Малярийный плазмодий, например, – это один из наименее патогенных зверюшек этого зоопарка. В администрации кафедры биологии идиотов всё-таки не было. Там прекрасно осознавали возможный творческий потенциал студентов с двадцатигаллоновой бочкой этилового спирта. И, чтобы этим спиртом не пользовались "не по назначению," этил разводили метиловым раствором в пропорции 1:4. А метиловый, то есть древесный спирт, – это яд-отрава. Это все знают.

Вот только не рассчитали администраторы-биологи, что у студентов-биологов могут быть друзья студенты-химики. А так как разница между температурой кипения у этих двух видов спирта измерялась в целых 7.5’С, и собрать дистилляционный аппарат мог любой уважающий себя бурсак химик, недостатка в этиловом спирте у братьев из ОмегаПиЭпсилон не было и на ближайшее будущее не намечалось.

– Одну минутку, – Катин русский ум просто не мог постичь такие дебри ханжества, – у вас есть прекрасный чистый спирт, и вы его переводите на это... это... – у неё не было слов описать ту ярко-розовую гадость, которую туземцы ОмегаПиЭпсилон почему-то решили назвать пуншем. Она просто ткнула пальцем на стеклянную бадью посреди стола и скривилась.
– Ты хочешь сказать, что ты можешь пить чистый этиловый спирт?! – авторитет-старшекурсник заметно оживился.

В течение минуты вокруг стола собралась группа молодых студилов, с огромным любопытством ожидающих победы Русской Малышки (Russian Baby) над силами трезвого невежества.  Или её смерти отравлением. Наиболее предприимчивые из братьев ОмегиПиЭпсилон занялись статистическим анализом ставок на “чтоже произойдёт дальше.”

– Пять, что она выпьет пять кубиков, но после этого отключится!
– Принимаю пять. Не отключится, но шататься, точно, будет.
– Один к трём, что она выпьет десять.
– И умрет?
– Не знаю...


– Стойте, стойте!!!... Какие пять, десять и один к трём?!... – последним был голос Билла Хименеса. Когда он повернулся к Катьке, на его лице толстыми мазками была нарисована искренняя тревога. Катю это тронуло. Она нежно взяла его руку чуть пониже локтя, притянула к себе, тихонько шепнула: “Всё будет в порядке” – Биллу на ухо и ласково поцеловала. Прикосновение её губ к его щеке было настолько легким, что он потом долго сомневался, прикоснулась ли она к нему или нет.

– Тридцать процентов со всех ставок, и я пью 50 кубиков! – громко крикнула Катька.

Раздавшиеся крики восторга, предлагаемые и принимаемые ставки, шум и общий ажиотаж затмили джентльменские возражения Вилльяма Хименеса. А через 15 минут Катю окружила мёртвая тишина. На столе перед ней стояла кристально чистая химическая колба с настолько же кристально чистой жидкостью, доходящей ровно до отметки 50mL. На столе лежали несколько пачек зелёных купюр означавших всевозможные исходы: умрёт в течение часа (1:50); умрёт через три часа (1:35); скорее всего, не умрёт, но потеряет сознание и не очнётся (1:1); будет в порядке (спорщиков не нашлось; что поделаешь, наивные в Америке дети); и еще несколько зеленых кучек, представляющие другие варианты и исходы. Самой большой кучкой лежала Катькина пачка (“на похороны, если что”).


Катя понюхала горлышко колбы. Да, чистый спирт. Чистого спирта она еще никогда не пила. В Катькиной семье не было алкоголиков (повезло). Но обошла их эта беда скорее всего потому, что никто никому никогда не запрещал пить. Пить можно было, что угодно и сколько угодно. Нельзя было напиваться. Пьянство считалось плохим тоном, неумением держать себя в руках. В самые последние дни последних летних каникул, до начала университета, отец позаботился о том, чтобы дочка, если будет необходимо, могла выпить водку и могла выпить её правильно. Так, чтобы носом не пошло. Так, чтобы горло не жгло. Так, чтоб не напиться “под стол.” “Надо было про спирт спросить,” – промелькнуло в голове у Кати.

– А можно чашку, пожалуйста, – попросила она – или стакан. Неудобно из колбы...
Щербатая кофейная чашка материализовалась перед ней.

Она спокойно перелила спирт в чашку, глубоко вздохнула, выдохнула половинку, спокойно выпила прозрачную жидкость и выдохнула оставшийся в лёгких воздух через сдвинутые в трубочку губки. Как и учил папа. Только немного покривилась в самом конце. Ну, спирт всё-таки. По комнате прошла волна неподдельного восхищения – Дмитрий Васильевич Градов мог гордиться дочкой.

А дочка спокойно взяла пачку со своей долей от всех ставок и начала их спокойно пересчитывать.

Первым подвох заподозрил авторитет-старшекурсник (факультет кибернетики). Он робко понюхал колбу, затем налил себе унцию спирта и пригубил. Обжегся, закашлялся, покраснел и презрительно фыркнул.

– Уж лучше бы за техникой наблюдал, а не за исполнительницей, – укоризненно заметила девушка, стоявшая рядом. Она взяла у него из рук пробирку со спиртом и спокойно её осушила.

В восторге были все! Поняв, что спирт можно пить в чистом виде, братья ОмегиПиЭпсилон уговаривали девушек ввести их в Зен искусства спиртопития.

– Наташа, – представилась Кате вторая спиртопьющая.
– Катя, – представилась Катя.
– Домой доберёшься или помочь?
– Если сейчас, доберусь, а позже, наверно, такой вертолёт будет, что нужно будет помочь наверно.
– Не будет, – уверенно сказала Наташа и куда-то исчезла. Через несколько минут она вернулась с банкой клюквенного сока. – На, пей.

Да. А Наташка-то права оказалась. Если скромную дозу спирта запить литром клюквенного сока, это очень даже ничего получается. И с тех пор подружились они.

Да. А вот с Биллом Хименесом не получилось ничего. В течение часа братья ОмегаПиЭпсилон полностью вошли в Зен поглощения чистого этила. А еще через несколько часов только у самых стойких хватило сил добраться до белого фарфорового алтаря и вырвать в него то, что еще оставалось в бедных обожжённых желудках от столь ретивых жертвоприношений духам зелёного змея. Билл Хименес, к сожалению, не попал в число этих счастливчиков. Билл Хименес попал в неотложку с алкогольным отравлением (да, русичи, и такой термин в медицинской науке имеется; нет, честно, имеется). И через два дня весь кампус Мичиганского университета в Диарборн знал об этом происшествии. А еще всe знали, что какая-то Русская Бэби перепила двадцать (а потом: тридцать, сорок... и так далее) братьев из ОмегаПиЭпсилон. Так что мораль сей басни такова: если не хочешь попасть в неотложку после неудачного свидания, держись подальше от русских девушек, какими бы красивыми они ни были.

Так что на эту тему у Кати продолжалась полная засуха. Наташке-то что? Она на летние каникулы в Алушту укатить решила и с Андрюшкой вернулась. Он не крымчанин. Он Рижанин. В Алуште они просто познакомились, и он к ней сюда приехал, и потом они поженились. И радовалась Наташка – мало того, что парень нормальный, так еще и фамилия простая – "Зорин." Слава богу, а то у Наташки с этим, ой, как сложно. Мало того, что еврейка, так еще и фамилия  Журавлёва. А ну, попробуйте продиктовать её по буквам по телефону. По-английски!   

А Катька?...

А Катька на летние каникулы устроилась в отделение патологии ассистировать с патологоанатомическими вскрытиями. Да не кривитесь вы так. Для тех, кто в медВУЗ метит, работа интересная и платят нормально. Потом она спокойно продолжала держать свой средний балл на идеальную четверку. Совершенно спокойно сдала вступительные экзамены в медВУЗ с первого раза так, что попала в высшую десятку-процентиль. (С первого раза!) У неё были великолепные рекомендательные письма от врачей Оаквуд госпиталя и этих врачей хорошо знали члены отборочной комиссии медицинскго ВУЗа Мичиганского университета в Энн Арбор.

И вот мединститут начался. И много я могу вам писать и рассказывать, как Катька в мединституте училась. Да не стоит наверно.

Еще больше могу написать о том, что с ней в резидентуре было. Но тоже нудно получится. А лучше давайте я вам просто в общих чертах попробую нарисовать, как тут в Америке из людей-человеков докторов делают. Я понимаю, что многим из читателей это может показаться скучноватым. Тут мало что о Кате написано. Но, мне кажется, – это важно. Ведь двадцатидвухлетняя Екатерина Градова прекрасно понимала, на что идёт. И негоже было бы с моей стороны обойти последующие десять лет жизни человеческой, как будто и не было их. А если вам скучно об этом читать, не серчайте и не фыркайте. Пропустите следующие несколько страничек и подберите ниточку Катькиной жизни там, где административная часть заканчивается.

 Ну, так вот... В Америке медицинское образование и практика отличаются от оных в Англии, Франции, Германии, Австралии, и т.д. Вот заканчиваешь ты среднюю школу в Европе или в Австралии и что делаешь? Правильно, хочешь быть врачом, подавай в мединститут и, если хорошо сдашь экзамены и тебя примут, – через шесть лет ты доктор. Ну практику пройти еще надо... Понятно это.

Не так тут, в Америке. Хочешь стать доктором? Никаких проблем. Только после школы ты не поступаешь в мединститут, нет. После школы надобно поступить в обыкновенный университет. Любой. И на факультет тоже любой – математика, история, английский, биология, химия, физика... что хошь... Отзанимался свои четыре года, получил диплом – молодец. Ищи работу. Ой, а ты всё еще хочешь врачом быть? Нет проблем, сдавай вступительный экзамен и вот только сейчас подавай в медВУЗ. Экзамен один для всех, стандартный. Называется он MCAT (Эмкэт). Состоит он, насколько я помню, из шести частей: математика, физика/химия/термодинамика, биология, английский... и еще там что-то. Сдал? Молодец. Я же сказал, раз сдал, можешь в медВУЗ подавать. МедВУЗы скромненько тут называются – Medical School. Но попасть туда нелегко. Если тебя первые четыре года не "отсеяли," если после колледжа на тебе долги сотнями тысяч не висят, и родные тебя поддержать могут (ведь у многих за эти годы еще и семья заводится; детишек кормить надо), если ты хорошо сдал МСАТ – подавай. Может, возьмут еще на четыре года в какую-нибудь Medical School.

(Кстати, всегда русские – ну в смысле СССРщики, как я – интересуются: а что,  “блата” нет? Конечно, есть. Но тут непросто. Вот смотрите, лет двадцать назад семейство Кеннеди – те самые Кеннеди – пытались пристроить одного из своих болванов отпрысков в медВУЗ. И никуда его не приняли. Пришлось давать какое-то огромное – некоторые газеты писали, миллионное – пожертвование университету Джорджтаун, куда его все-таки взяли. А потом пожалели, что взяли... Есть, конечно, примеры поскромнее и потише, но пожалуйста поверьте мне, их мало.)

Первые два года медВУЗа – теоретическая подготовка: анатомия, гистология, биохимия, патология, фармакология и множество других “-гия” и “-мия.” Первый год медВУЗа – это также твои самые последние летние каникулы. Вообще. В жизни. После окончания второго курса начинается жизнь в госпитале – “крутилка,” или “клиническое вращение,” или “чередование” (“rotations” по-местному; кажется в русском есть слово “ротация,” но я не знаю подойдет оно тут или нет). Тут тебя потихоньку начинают подпускать к живым – а в отделении патологии к не очень живым – пациентам. Медицинская терапия, хирургия, педиатрия, акушерство/гинекология и психиатрия – этапы обязательных крутилок третьего курса. На четвертом курсе две обязательные ротации это –  общая хирургия и общая терапия. Всё остальное – крутилки на выбор . Хочешь стать кардиологом, выбирай кардиологию. Хочешь стать кардиологом в Бостоне, бери кардиологию в больнице Массачусетс Дженерал. Хочешь стать онкологом, попробуй онкологию в Слоун-Кетеринг, Нью Йорк или Джон Вэйн, Лос Анжелес. При любом варианте тебе, и только тебе, необходимо позаботиться о билетах туда и обратно, жилье, питании и так далее.

Выбрал себе специальность? Ну и ладушки. По окончании третьего года Medical School, подавай в резидентуру. Что такое резидентура? Резидентура – это практика. То есть, по окончании медВУЗа ты таки да доктор. У тебя есть диплом. И ты можешь полноправно настоять на том, чтобы к тебе обращались с титулом “доктор.” А дальше что? Лицензию (т.е. “лайсенз,” а по-русски “права”) на лечение человеков тебе не даст никто ни в каком из штатов Америки или провинций Канады. Для лицензии необходимо проработать резидентом, как минимум, год. А для того, чтобы тебя признали специалистом по терапии, общей хирургии, педиатрии, гинекологии или психиатрии, необходимо закончить всю резидентуру: три года для терапии, пять или семь для хирургии, четыре для гинекологии, и так далее. Если хочешь еще более узкую специальность, ну, кардиологию, например, необходимо закончить сначала три года резидентуры по общей терапии и потом феллоушип – т.е. узкую специализацию – по кардиологии. А теперь давайте посчитаем: университет/колледж (4 года), медВУЗ (4 года), резидентура общей терапии (3-4 года) и узкая специализация по кардиологии (2-3 года).

Хотите стать сердечно-сосудистым хирургом? Опять нет проблем: университет/колледж (4 года), медВУЗ (4 года), резидентура общей хирургии (5-7 лет), узкая специализация по сердечно-сосудистой хирургии (2-3 года).

Сосчитали? Видите, вот почему математика – предмет всегда обязательный.

Помните, я вам уже рассказывал, что Екатерине Градовой понравилась реанимация (Critical Care). Для того чтобы туда попасть, у неё были три-четыре основных выбора после окончания медВУЗа:
1. общая хирургия (5-7 лет) плюс хирургическая реанимация (1-2 года)
2. анестезиология (4-5 лет) и общая реанимация (1-2 года)
3. медицинская терапия (3 года), кардиология (2 года),  кардиологическая реанимация (1 год)
4. медицинская терапия (3 года), пульмонология  с общей реанимацией (2 года)

Говорят, что жизнь во время резидентуры у тебя собачья. Это не совсем так. Тебя не морят голодом. Как раз наоборот – практически все госпитали тебя кормят за свой счет. Так что, если не воротит от жареной картошки три раза в день, ешь, если есть время. Дежурство называется бытием “on-call” (он-колл). В основном, когда ты на дежурстве, необходимо находиться в госпитале. Можно конечно попробовать снять квартирку через дорогу от больницы. Некоторые именно так стараются и сделать. Но, во-первых, в твоем контракте написано, что дежурство ты обязан провести в госпитале. Не рядом с госпиталем. Не очень близко к госпиталю. Не через дорогу, а В госпитале. Так что тех, которых на этом “ловят,” часто увольняют. Во-вторых большое количество таких госпиталей находятся в районах, где белому человеку... ммм...  ну, как вам сказать?... сложно и не безопасно. Так что работать в таком районе – это одно дело, а вот жить... И последнее, домовладельцы, что владеют домами вокруг таких больниц, прекрасно понимают стоимость лишних сорока пяти минут сна по утрам и выставляют соответственные цены за квартиру. А когда ты резидент, зарплата у тебя далеко не докторская. Так что большинству приходится жить подальше. Если везёт и во время дежурства выпадает возможность поспать полчаса, то в госпиталях есть специальные комнаты – “call-rooms” (колл румз) называются. Ничего особенного там нет: так – кровать или две кровати и телефон. Таких комнат обычно несколько и при них находятся общие, но разделённые на мужские и женские туалеты и душевые. Удобств больших не наблюдал еще за всю свою карьеру. Но, обычно, чисто – бельё меняют раз в день; душевые и туалеты выскребывают тоже раз или два в день; есть чистые полотенца и больничные униформы-скрабс (“scrubs”). Госпиталь всё-таки.

Когда я был резидентом, а это было очень давно, пирамидальная система хирургических резидентур уже отмирала. Что такое пирамидальная система? Пирамидальная система – это когда в первый год резидентуры набирают, например, 8-10 человек и внимательно за ними наблюдают: смотрят на их работоспособность, характер, технические способности, результаты ежегодных тестов, и так далее. После первого года многих увольняют. После второго года тоже увольняют, оставляя двух или трёх. Эти два-три счастливчика, тогда, и заканчивают резидентуру и становятся полноправными хирургами. Пирамида, короче. Некоторых и увольнять не надо было – люди сами такой жизни не выносили и уходили по собственному желанию. Когда Екатерина Градова подавала в резидентуру, пирамиды уже не было, и она хотя бы знала, что если выдержит расписание и закончит резидентуру, то получит свою специальность.  А что такое “выдержать расписание,” вы хотите спросить?

Дело в том, что, когда Кате было необходимо выбрать резидентуру, не существовало каких-либо ограничений количества рабочих часов, которое от вас могли потребовать. Рабочая неделя от семидесяти до ста часов в неделю (в зависимости от специальности) была нормой. (В 2002м вышло федеральное законодательство, лимитирующее работу резидентов до 80и часов в неделю. Согласно тому же закону, резиденты обязаны получить, в среднем, хотя бы один выходной в неделю и не могут работать больше, чем 24 часа подряд. Зря, мне кажется, это сделали.)

Честно говоря, Кате сначала хотелось попасть именно в хирургию именно Мичиганского университета. Но тут пришлось хорошо подумать. Хорошенько подумать было просто необходимо о многом. Вот например: доктор Нил Смолин, MD, F.A.C.S., худой, высоченный и высокопарный директор хирургической резидентуры Мичиганского университета в Энн Арбор. Несмотря на то, что русского в отделении хирургии не знал никто, кличку Нилу Смолину дали русскую. Дали американцы, за глаза и шепотом называя доктора Смолина – “Сталин.”

О некоторых директорах хирургических резидентур ходит множество историй, рассказов, анекдотов и баек. О Сталине ходили легенды. Он практически никогда не повышал голос. Ему это не приходилось делать почти двадцать лет. Дверь в кабинет Сталина была всегда открыта. Он так и говорил: “Дверь в мой кабинет всегда открыта. Добро пожаловать. Но помните, эта дверь – вЫход из резидентуры.”

Резиденты пятого курса получают титул “шеф-резидента.” Они ведут команду младших резидентов и резидентов средних курсов и, в большинстве случаев, могут самостоятельно оперировать. Они полностью несут все виды ответственности за пациентов, кроме судебной. Последний раз Сталин уволил резидента на пятом (пятом!) курсе два года назад. Уволенный шеф-резидент допустил ошибку. Ошибка была элементарной и казалась безобидной. Он моментально её исправил. Пациента спас тот же шеф-резидент и команда, действующая под его руководством. Но на следующий день у себя в кабинете Сталин попросил его положить на стол пейджер и госпитальное удостоверение, сопровождая увольнение фразой: “Son, go be stupid somewhere else.” Фраза, произнесенная с южным акцентом человека, выросшего в штате Луизиана, мгновенно окрылилась и буквально через несколько дней в любом коридоре в ответ на любую ошибку вы могли услышать безошибочно узнаваемый луизианский акцент, из уст медсестёр, фармацевтов, секретарш и врачей: “Отрок, иди болванься где угодно, но не тут...”

В другой раз глаз Сталина упал на свеженькую татуировку другого шефа-резидента за час до начала еженедельного собрания под названием “Осложнения и смертность” (Morbidity and Mortality Сonference). За несколько дней до этого парень вернулся из Флориды. Там он провел семь дней со своей девушкой, медсестрой. Так, просто в отпуск съездил. Они крепко напились, а когда проснулись, у каждого на шее, чуть-чуть повыше ключицы, была татуировка: у него с её именем, у неё с его. Глянув в лифте на свеженькую татуировку “Wendy,” Сталин задумчиво произнёс: “A я не помню, чтобы в нашей программе был кто-либо с именем Венди (Wendy),” – и с таким же задумчивым выражением на лице вышел было из лифта, но вдруг развернулся, придержал закрывающуюся дверь, посмотрел на часы и добавил: “до начала конференции час.”

О том, как “Wendy” срезали с шеи после наспех сделанного укола лидокаина, как впопыхах и трясущимися руками бедный младший резидент зашивал рану шефа-резидента, как потом распались швы и как после этого гноилась рана на шее, Кате рассказали на третьем курсе медВУЗа всезнающие и всё помнящие медсёстры. А вот что же произошло с Венди, рассказывать совсем не требовалось. Чего бы вы, дорогой читатель, не насмотрелись по телевизору, госпитальные романы почти никогда не заканчиваются ничем хорошим. Об этом знают все.

Ну вот, судите сами. Вам двадцать шесть лет (двадцать семь... восемь... или даже тридцать). Вы молоды. Ваши друзья давно женаты, подруги замужем и в разных стадиях беременности, а вы около ста часов в неделю проживаете там, где работаете (я не преувеличиваю; в Катины годы закона о восьмидесятичасовом ограничении еще не было). И у вас просто нет возможности познакомиться с кем-то “по-человечески,” ну, там пойти в бар, в кино... ну, “поухаживать” за кем-то или дать возможность кому-то поухаживать за собой... Вот так и выходят эти “служебные романы” с медсестрой Венди.

И Катя об этом знала. И просто так, как говорится, переспать с кем-нибудь, чтоб галочку поставить, уже не хотелось. Хотелось “по-настоящему.” Хотелось, чтоб с ног смёл, чтоб “в груди дыхание сперло...” А ведь для этого нужно время. Время, чтобы хотя бы ноги побрить, купить что-нибудь, в чём не стыдно выйти, макияж сделать. Да ладно, чего уж там...

А пока необходимо простое решение принять: какую специальность выбирать и в какую резидентуру поступать. Медстуденткой тогда еще была. Молоденькая совсем. И вот стоит она однажды в операционной и молча ретрактор держит. Пальцы уже давно онемели. В плечах и бёдрах судороги. А пошевелиться ни-ни! Сказали держи ретрактор, значит держи ретрактор. Молча. Сталин тоже молча смотрит, как один из “его мальчиков” (one of my boys) пришивает графт к аорте. Катя думает, что, наверно, такую же операцию делали папе лет десять тому назад, но её мысли прерываются спокойным приятным баритоном:
– Вот наблюдаю я за вами, доктор Градов, уже скоро две недели...
Тут предложение обрывается, и в операционной опять полное молчание, ритмично прерываемое металлическими щелчками зажима для иголки. Шеф-резидент, за каждым микродвижением которого, как коршун, следит Сталин, продолжает накладывать стежок за стежком. Каждый новый стежок синей нитки 5-0-пролин – копия-близнец предыдущего. В этой части пространства-времени просто так может говорить только один человек. И если он не разговаривает, и если разговаривать не жизненно необходимо, не разговаривает никто.

– Вот смотрю я на вас и думаю, доктор Градов... интересно мне, что же вы со своей жизнью-то делать собираетесь? Хирургия, терапия, гинекология... Что?

Вопрос этот взбудораживает в Катькиных мозгах, мозгах и так воспалённых от хронического недосыпания, целый рой мыслей-пчёл-ос-оводов: во первых не “Градов,” а “Градова.” Папа у нас “Градов...” Но не дай бог это сейчас ляпнуть... И совсем еще не “доктор.” До доктора нам еще 244 дня... Нет, стой! Который сейчас час? Три ночи? Четыре утра?... 243 дня. Если еще две недели этого выживу... Дура, ну скажи же что-нибудь...

– Не знаю... – наконец-то вылетает из-под её хирургической маски. Она чувствует, что краснеет и что краску эту операционная маска не сможет полностью скрыть.
– “Не знаю,” – раздумчиво повторяет Сталин. – “Не знаю.” А ведь ваше откровение освежает. Не так ли, Роб? – Не отвлекаясь ни на долю секунды, шеф-резидент Роберт Пауэлл, как швейная машина, продолжает накладывать стежок за стежком и лишь коротко бросает военное “Yes, Sir.” – Да, – продолжает Сталин, – даааа... Обычно медстуденты тушуются и отвечают на этот вопрос какой-нибудь глупостью. Обычно отвечают мне, что хотят стать хирургами. Терпеть не могу жополизов... Роб, доктор Градов говорит, что не знает что ей делать. А что она тебе сказала? Ты её спрашивал?
– Да, сэр.
– И что она сказала?
– Сказала, что думает о реанимации.
– О чем?
– О реа...
– Роб, мне не надо повторять. Интересно... – Он опять переводит взгляд на Катю. – О реанимации не думают. Думают о дерматологии, кардиологии, терапии... В реанимации оказываются по каким-то совершенно неизвестным причинам. Большинство людей на этом свете даже не знают, что это такое. Интересно, что же с вами такое произошло, что вы “думаете о реанимации?”

“Ззззз-зз-ззз... ну скажи ему что-нибудь... жжж-жжж...  жж... зз..” – роятся в Катькиной черепушке мухи-мысли. И она немного запинаясь рассказывает о папиной операции и о докторе Диане Ри...

– Диана Ри?! – Из-за маски видно, как улыбаются только глаза Нила Смолина. – Давно не слышал о моей стрекозе. Она, кажется, уехала из Нью Йорка, да, Генри?
– Да. Она, я слышал, в Кливленд Клиник, – донёсся голос с другой стороны занавески. Оттуда, где сидит анестезиолог.
– Кливленд Клиник... Кливленд Клиник... Что ж, совсем неплохо. И вы, доктор Градов, хотите сказать, что черпаете свое вдохновение от доктора Ри?
– Да, сэр.
– Роб, кажется, у доктора Ри лет через десять появится достойная соперница.

В этот момент Роб Пауэлл на секунду, буквально на секунду, останавливается и удивлённо смотрит на Катю и рядом стоящего Сталина.

– Роб?
– Да, сэр, – Пауэлл накладывает последние несколько стежков на аорту.
– А смог бы ты жевать жвачку и одновременно ловить рыбу?
– Да, сэр.
– Ага! Значит ты можешь делать две вещи одновременно, да?
– Да, сэр.
– Тогда попробуй одновременно шить аорту и, не отвлекаясь, прислушиваться к разговору. Думаешь получится?
– Да, сэр....
– И еще, Роб. Ты никогда не встречался с Дианой?
– Дианой?
– Дианой Ри?
– Нет, сэр. Она закончила до меня.
– Жаль. Очень жаль. Она не просто талантливый хирург, но у неё еще кроме всего железные... Нет, не железные... У неё  просто титановые яйца. Я рад, мисс Градов, что из всех моих выпускников вы встретили именно её.

О Диане Ри, оказывается, в Энн Арборе тоже ходили легенды. Так, например, все знали, что в Энн Арбор доктор Ри перевелась из Балтиморы, где она начала резидентуру в больнице с умопомрачительно длинным названием  “Р. Адамс Каули Шок Травма Центр.” Так как приходить в госпиталь необходимо было рано утром, а уходить, если не на дежурстве, поздно вечером, маленькая Диана Ри представляла собой уж очень соблазнительную мишень для всякого сброда Американских гоп-стопперов. После двух ограблений доктор Ри, заполнив кучу всяких бумаг, купила себе небольшой револьвер. Спроектированный специально для женской хватки, модель  “Lady Smith,” производимый знаменитой компанией “Смит и Вессон,” – калибр .38, облегченная рама, облегченная спусковая пружина, модифицированная рукоятка – совершенно натурально вписывался в её маленькую, но очень крепкую, руку. И как раз вовремя: следующей паре грабителей, позарившейся на девушку, шедшую ночью по опустевшей госпитальной стоянке для машин, страшно не повезло. Один получил холлоупоинт пулю в лицо, а другой – в передневисочную часть черепной коробки. Когда полицейские закончили свои вопросы, она переоделась из разорванной одежды (попытка изнасилования была явной; полицейские даже не скрывали своей симпатии к девушке) и спокойно вернулась на работу.

– Так зачем же ты в голову метила, – спросил её Майкл Стивенс, директор резидентуры Центра Шок Травма.
– Я сейчас в торакальном отделении, – ответила доктор Ри, в то время резидент первого гурса, –  не хочу за этим говном ухаживать. Пусть они в нейрохирургии полежат.

К большому сожалению доктора Стивенса, налётчики принадлежали к группе именующей себя Ист Коуст Криппс, и он не без оснований волновался за Диану. Полицейские, конечно, знают своё дело, но никогда нельзя предугадать в какой именно момент кому-то из этой сволоты стукнет в голову напиться, нанюхаться, накуриться, обколоться какой-то дрянью и решить сходить в госпиталь свести счеты. Стивенсу пришлось звонить в другие хирургические резидентуры в поисках рабочего места для доктора Ри. После двух дней его звонков по всей стране, Нил Смолин перезвонил своему Балтиморскому коллеге и любезно сказал, что если доктор Ри закончит свой первый год в Балтиморе, он примет её на второй год хирургической резидентуры Энн Арбор, штат Мичиган.

Катя поняла, что, если она решит пойти в хирургическую резидентуру в Энн Арбор, ей предстоят 5-7 лет невольных сравнений с железной мухой-драконом Дианой Ри. А еще она понимала, что у неё, Екатерины Градовой, нет той части тела, которая у Дианы Ри, согласно Нилу Смолину, состоит из титанового сплава.  Сидя в кабинете доктора Смолина, Катя пересохшими губами попросила рекомендательное письмо... в отделение анестезиологии. Она тут-же добавила, что согласна отказаться от права читать письмо написанное доктором Смолиным и благодарит его за любую оказанную ей поддержку.

Смолин только головой покачал, и Катя не поняла, что означает этот жест. Он отказывает ей в письме? Он отказывает ей в поддержке попасть в анестезиологию? Что?...

– Буду рад вам помочь, – это всё, что он сказал, по-старомодному провожая Катю к вечно-открытой двери кабинета.

“И это всё?... Зачем я, дура, отказалась читать рекомендательное письмо?.. Почему он покачал головой?... Что это значит?... Надо обязательно у кого-нибудь спросить?... У кого?...” – терзала себя Катя, понуро идя по длинному, как горный тоннель, госпитальному коридору.

Точно таким же движением головы сопроводил свой ответ Роб Пауэлл, когда она его спросила, что по его мнению означал жест Сталина.

– Дура.
– Он думает, что я дура?
– Нет, я думаю, что ты дура, – уточнил Роб и добавил: – Ты знаешь что люди отдали бы за письмо Сталина, которое он тебе напишет?
– Только не говори, что титановые яйца.
– Нет, – Роб вздохнул, – титановых есть только одна пара. Но вот уши бы отдали многие.
– Неужели с его мнением так считаются?
– Давай я тебе расскажу так, чтоб дебилу было понятно. Хочешь?
– Хочу.
– Куда ты хочешь попасть?
– Что ты имеешь ввиду?
Роб Пауэлл посмотрел на неё, как на ребёнка, которому необходимо объяснить что-то очень простое, а у ребёнка синдром Дауна.
– Где ты хочешь пройти свою резидентуру по анестезиологии? Стэнфорд? Масс Дженерал? Ю Си Эл Эй? Дюк? Мэйо? Кливленд? Где?
– Здесь хочу остаться.
Видно было, что Пауэллу очень хочется сказать что-то обидное, но он себя сдерживает. Он глубоко вздохнул и сказал: – Ну, тогда сюда и подавай. И больше никуда не надо.

И ушел.

Подавая еще в девять резидентур (“тоже мне, дуру нашел хохмиться; в одну резидентуру никто не подаёт”), Катя не знала, что Пауэлл был прав, конечно. А ещё она не знала, что после её ухода из сталинского кабинета, Нил Смолин поднял телефонную трубку и набрал номер офиса своего коллеги в отделении анестезиологии:
– Генри?... Нил...  Да так, просто звоню сказать, что я проиграл спор, старина... Да, да, Градов... Ну, наша потеря – ваша находка... Конечно, жалко. Знаю, что сырая, но из неё хороший хирург бы вышел...  Пока.

Узнала она только, когда открывала толстый большой желтый конверт с документами и анкетами из “Residency Program, Department of Anesthesia… University of Michigan… Ann Arbor” и оттуда вдруг выпал листок, явно ко всем документам и анкетам не подходящий. Это был простой белый листок бумаги. На нём не было ни заголовка, ни даты, ни подписи. Еле читаемым почерком, синей чернильной ручкой были написаны лишь четыре слова: “Don’t let me down” (не подведи).

И она не подвела.

Ну, а про жизнь в резидентуре я вам уже рассказывал. И именно в резидентуре у неё появилась кличка Синдерелла  (Золушка). А ведь у неё действительно был потрясающий запас энергии. С ней всегда можно было обменяться дежурством или просто попросить взять твоё. 

Наташка к тому времени уже давно в Нью Йорк переехала. Андрей, уже Наташкин муж, хорошо устроился программистом-аналитиком в одну из огромных финансовых фирм в южной части Манхэттена. Наташка повесила свой диплом факультета журналистики в одну из комнат их квартиры на Лонг Айленд и заявила Катьке, что хочет детей рожать и их же растить.

– Работа грязная и неблагодарная, – предупредила Катя. – А что Андрей говорит по этому поводу?
– А Андрей  по этому поводу говорит, что лучше пусть она рожает, чем я, – сказал Андрей и пошел спать.

В тот вечер они с Наташкой первый раз сидели с бутылкой сухого красного вина, смотрели какую-то муру по телевизору и заедали то и другое хорошим сыром.

После окончания практики по реанимации – реанимацию Екатерина Градова прошла в Кливленде, штат Огайо, – Катя вернулась в Нью Йорк и начала работать в госпитале Беллвью. Казалось, что репутация Золушки опередила её. Но это только казалось. На самом деле, когда устраиваешься на такую работу, те, кто тебя принимают, не только смотрят на твои бумаги и слушают, что ты мелешь на проверочных интервью, нет. Еще за неделю до того, как доктору Градовой было предложено интервью, обмен звонков между начальниками отделений анестезиологии в Нью Йорке, Мичигане и Огайо дал заведомо ожидаемый результат – если она согласится, берите.

Вот курьёз, резидентура закончилось, а количество работы не уменьшилось. Как раз наоборот: количество работы увеличилось. Но после тринадцати лет, как говорила Наташка “паханья по-черному,” зарплата хотя бы тоже, наконец, повысилась. Для Нью Йорка, то есть Манхэттена, где квартплата за нормальные квартиры еще тогда лишь начиналась с трёх или пяти тысяч в месяц, Катина зарплата такой уж высокой не казалась. Да вот “повезло” опять – деньги Синдерелле особо не на что тратить было. Узнав, что в отделении появилась не только новенькая врач, но еще и толковая новенькая врач, братья и сёстры анестезиологи, казалось соревновались в новом виде спорта: “Что мы сегодня спихнём на Золушку?” В первую тройку быстро вошли сёстры-анестезиологи: “Oй, у моей Ашли сегодня концерт. Она такая талантливая пианистка. Ты можешь меня прикрыть с 5и до 9ти?...” А потом звонок в полдевятого: “Ой, Ашли вдруг так раскашлялась, так раскашлялась... Нет, ты понимаешь, ведь я не могу её оставить. Ты можешь до утра остаться?... Да?... Ну ты просто золото...”

Или: “Ой, только что позвонили из ателье... Оказывается у дочкиного платья не тот шлейф... Кейт, ты не могла бы только сегодня и только реанимацию за меня прикрыть?... Ведь это же свадебное платье...” (А откуда “Кейт” знать, что мымра-дочка уже третий раз за последние пять лет замуж выходит.)            

Или... А хотя, какая разница. Количество операций никогда не может привысить количества операционных, а пациентов в реанимационной палате не может быть больше физического числа коек в палате интенсивной терапии. Работа как работа. Так что ни в профессиональном, ни в персональном отношении Катина жизнь не изменилась. Вот только к родителям поближе и Наташка под боком. И теперь у них традиция такая – они три-четыре раза в месяц вот так открывают бутылку вина, подтягивают босые ноги на диван перед телевизором, включают что-нибудь экстраглупое и засыпают. Андрей их потом разводит по комнатам.

– Кать, ну неужели не хочется? – спросила её Наташка года два тому назад. Разговор, как это часто бывает, опять как-то сам собой зашел “об этом.” Но начался он совсем с другого. Начался он с того, что Наташка третьего хочет. А пока она еще второго не доносила. Ну, есть таки женщины: вот, кажется, понюхала мужа, и готово – пузо само по себе растёт. А через год, или того меньше, заряжай, готова опять. Завидуют таким.

Катя немного подумала.
– Ну, смотри, ты на диете сидела когда-нибудь?
Наташка кивнула.
– Ну, это немного на то похоже. Вот первые несколько дней голод, как червь гложет, а потом ничего. Терпимо...
– Тоже мне, сравнила божий дар с яичницей. Тут диета, а тут...


Да, и вот еще одна традиция: праздновать американский “День Благодарения” (Thanksgiving). Праздновать его всегда настаивает Дарья Афанасьевна, Катина мама. Каждый год  Thanksgiving на разные числа выпадает. Происходит это потому, что в отличие от многих других праздников, Thanksgiving отмечают не в определённое число, а в последний четверг ноября. И на праздник этот всегда-всегда приглашаются и Рабиновичи,  и Абрамовичи, и Мкрцпяны, и Хачатуряны, и Наташка с Андреем, короче, все друзья и близкие, кому помогла Америка и те, кто в Америке друг другу хоть когда-то помогли и помогать продолжают. На первый такой праздник Наташка с Андреем привезли бутылку чистого спирта и рассказали Дмитрию Васильевичу о похождениях дочки в штате Мичиган. С тех пор на каждый Thanksgiving кто-то обязательно приносит бутылку чистого этилового спирта и каждый раз её всегда распивают до конца. Так и на этот раз. Тюкнули все по стопке этилочки перед праздничным обедом, и праздник как-то праздничнее стал.

Да вот только самую малость испортился, когда Дарья Афанасьевна села рядом с дочкой и как-то грустно так сказала: “Засиделась ты у меня, доця, в девках...” Ну ничего дурного ведь мама не сказала. Ну, факт это. Да только задел факт этот Катю. Встала она из-за стола и пошла на кухню. А за ней Наташка утиной беременной походкой.

А про разговор на кухне я вам в самом начале рассказал. Выкурила Катька свою сигарету, вернулась, и вот вам картина – сидят  на кухне мать с подругой и о чем-то перехихикиваются. Фыркнула на них Катька, бросила куртку на вешалку и к столу пошла.

Ведь кривила душой доктор Градова. Самую малость, но кривила про культ сатанопоклонников. Вот уже почти пять месяцев секрет один у неё на сердце кирпичем лежит.

В начале июля залило женскую раздевалку. (Для тех, кто Америку не любит, вот вам косточка: в Америке, так же, как и везде, иногда трубы прорывает. И заливает всё, как везде.) И вот пробило как-то трубу какую-то на шестом этаже, там где женщины хирурги, медсёстры, анестезиологи, и другие, кто в операционной работают, переодеваются. Пришлось на пару дней разделить занавеской мужскую раздевалку на две части – мужскую и женскую. На туалеты и душевые специальные значки повесили, чтоб люди не путались. Но всё равно, как ни старайся в таких ситуациях, какие значки ни вешай, всё равно какой-нибудь конфуз обязательно да выйдет. Так и произошло.

Закончила доктор Градова своё дежурство, взяла полотенце, смену одежды и в душ пошла. Да вы не подумайте там чего непристойного – нет, не голая была. Да вот только по привычке не посмотрела, какая половинка душевых и умывальников мужская, а какая женская. Отодвинула занавеску, а там мужчина у зеркала стоит. Тоже не голый. Ну, не совсем, футболки от скрабс не хватает. Стоит он спокойно у умывальника и бреется. И только доктор Градова хотела извиниться и выйти, как ей показалось, что где-то когда-то она его видела. А узнать трудно – пол лица в пене. Остановилась Катя тогда и смотрит. А он не видит её. (Глупо по сторонам смотреть, когда бреешься; вот зыркни на секунду от зеркала, а потом кровь останавливай.)

Катя сначала подумала, что отец тоже таким же старомодным станком бреется. Безопасная бритва называется. Там, знаете, такие широкие и острые-острые лезвия менять надо. В Америке мало таких. Смотрит она на мужика этого и, чем дольше смотрит, тем крепче к тому месту, где стоит, прикипает. И какая-то странная ниточка у Кати под ложечкой оборвалась. А как почувствовала Катя этот срыв, повернулась и ушла. Так в своих рабочих скрабс домой поехала. Но на это никто не обратил внимания. Нью Йорк. Тут многие еще и не так одеваются.

Будете смеяться, а ведь приснился он Кате в тот же вечер. (Знаю, о чем вы думаете. Перестаньте. Сон был совсем не эротический). Тот же мужик. Так же стоит и бреется. Проснулась тогда Екатерина Градова посреди ночи. Волосы на лбу и щеках слиплись, сердце в шее бьётся. Жара тем летом стояла в Манхэттене. Босиком на кухню потяпала. Налила стакан воды со льдом, и полегчало немного. Села она на табуретку и подумала, что вроде рановато для менопаузы. Не думайте пожалуйста, что в делах житейских Катерина Градова ничего не понимала. Понимала. Она прекрасно понимала, что с ней ничего такого клинического не происходит. Она прекрасно осознавала, что именно то, что с ней происходит, уже давно описали Бальзаки, Мопассаны, и Сомерсеты Моэмы разные. И даже имя этому дали. Деликатный термин такой – “зов плоти” называется. А завтра она обязательно узнает, кто же это брился и почему таким знакомым кажется.

Но завтра не узнала. И на следующий день тоже не узнала. И на третий, и на четвёртый... А узнала она только через неделю, когда на дежурстве по пересадке печени оказалась. Узнала, что у них новый хирург по трансплантации, но для неё человек этот оказался совсем не новым – Билл Хименес. Узнали они друг друга. Поговорили за чашкой кофе в кафетерии.  Рассказал он Кате, что после того, как его откачали от алкогольного отравления, он решил почитать, что же эта гадость этиловая с его печенкой натворила? Интересно оказалось. И тогда решил Билл Хименес после окончания университета в медВУЗ подать. Попал в Калифорнийский Университет в Сан Франциско. Потом остался в Сан Франциско в хирургической резидентуре, и на столько увлёкся печенкой, что поехал в Питтсбург, учиться, как её пересаживать...

– В Питтсбург? – переспросила Катя.
– Ага, а что?
– У Старзла?
– Да, а что?
– Да так, ничего. Просто интересно посмотреть на колобка, который от Тома Старзла живым ушел.
– А что такое “колобок?”

Ну, вот видите, в Америке не знают кто такой Колобок. А вы слышали о Томе Старзле? Ну, вот... Да... О Томасе Старзле я бы вам мог кое-что интересное рассказать, но в рамках этой истории лишь скромно спрошу: помните, я вам рассказал о Ниле Смолине (“Сталине”)? Помните, я сказал, что о Смолине-Сталине в мире американской хирургии ходят легенды? Да? Ну, так вот, о Томе Старзле легенды не ходят. Томас Старзл – легенда. Живая, настоящая легенда без каких-нибудь преувеличений. Не верите? Проверьте... А пишу я вам это не просто так. Пишу я это потому, что права Екатерина Градова: трансплантаторы, которых готовил Том Старзл, – это часто совершенно незаурядные люди. Мало того, что в программу в Питтсбурге было баснословно сложно попасть, оттуда было так же нелегко и выйти. У Старзла не было определённо установленного срока, по окончании которого он тебя “отпускал.” Если Старзл считал, что тебе хватит два года чтобы “созреть” и работать самостоятельно, столько и держал. А иногда держал и по три года, и по четыре. Некоторые не выдерживали и сами уходили. Зато те, кто с ним заканчивали, выходили первоклассными трансплантаторами. За ними госпиталя со всего мира до сих пор охотятся!

A o личной жизни доктора Хименеса Катерине поведали всеведающие операционные медсёстры: женат, разведен, детей нет (тут говорящая медсестра подмигнула то ли Кате, то ли другой медсестре, сидящей за тем же столиком), сёрфер (но об этом Катя знала). Вам, наверно, всё это глупыми сплетнями кажется. Нет, поверьте – важная эта информация. Хирурги часто не носят обручальные кольца. Ведь когда к операции готовишься, ну там руки специальным мылом и щеткой скребёшь, перчатки надеваешь, – нельзя никаких колец носить. (Я сам так два обручальных кольца потерял).

Работать с командами по пересадке органов Катя, как раз, любила. Операции очень сложные, тяжелые и, многие, долгие. Когда необходима неотложная операция, слово “неотложная” обычно ни к черту не годится для описания ситуаций таких пациентов. Такие пациенты, как в своё время пятнадцатилетней Кате сказала медсестра Тэсс, просто пытаются “активно умереть” у тебя на глазах, и твоя задача – это не дать им умереть в ближайшие пять минут... Потом еще пять... И, может быть, еще... И так далее. Ей нравилась рабочая этика трансплантаторов. Казалось, для них не существовало понятия “это не моя работа.” Надо полететь в Роуд Аилэнд за печенью?  Нет проблем. Надо остаться после пересадки еще раз прооперировать вчерашнего пациента? Нет проблем. Надо помочь травматологам с печенкой простреленной до такой степени, что она на швейцарский сыр похожа?  – Нет проблем... Золушка как-то органически амальгамировалась именно с этой бригадой хирургов, анестезиологов и медсестер.

А тут еще Хименес. А ведь он действительно красивый. Из худощавого, симпатичного, немного стеснительного, прыщеватого студента-химика он превратился в спокойного, сильного, уверенного в себе хирурга.

... – Доктор Хименес! Доктор Хименес! Тут кровотечение.
– Я знаю, Джон.
– Но, доктор Хименес!...
– Джон, или остановите кровотечение, или дайте мне закончить то, что я делаю сейчас, и его остановлю я.
– Но доктор Хименес, я... я не знаю, как...!
– Тогда замолчите, Джон.
В операционной тишина, редко прерываемая звуками разных датчиков.
– Ну, вот слышите, Джон?
– Что слышать, доктор Хи...
– Тишину слышите?
– Да.
– Ну вот. Кровотечение только видно, его НЕ слышно. Если кровотечение видно, но не слышно, значит оно не так уж страшно. Вот положите большой палец своей правой руки на эти вену, Джон... Нет, Джон, я сказал правой руки...  Джон, попробуйте другую правую руку.... Вот так. Понятно?
– Да, доктор Химе...
– А теперь замолчите, Джон. Если услышите кровотечение, немедленно мне скажите...

Доктор Градова не чувствовала необходимости сдерживать улыбку. Ей нравится Билл Хименес. Она сделает так, чтобы она понравилась ему. Чтобы с ног смёл её он.

Но ни Дарья Афанасьевна Градова, ни подруга Наташка об этом пока не знают. От того, может, и хихикают за кухонным столом. А Екатерина Градова, MD, вернулась к праздничому столу и начала продумывать план операции.

Через месяц Рождество, и в этом году 25 декабря выпадает на начало недели. Хорошо. Значит обязательная госпитальная рождественская вечеринка скорее всего выпадет на субботу. Есть время подготовиться. И еще, вы никогда не слышали об игре в “Secret Santa?” “Secret Santa” (Секретный Санта Клаус или просто Секретный Санта) на русский легче всего перевести как “Таинственный Дед Мороз.” Когда администрация большой компании состоит из полных жмотов, которые так жадны, что кроме себя самих жилятся выписать премиальный чек на Рождество, они устраивают весёлую мульку под названием “Таинственный Дед Мороз” (или “Секретный Санта”). Ответственность ложится на какого-нибудь директора среднего калибра, а чаще – на его секретаршу. Она организовывает человек двадцать, пишет их имена и фамилии на пронумерованные клочки бумажек, кладёт все бумажки в картонную коробку, и в начале декабря вы вынимаете из коробки бумажку с именем человека, которому на рождественскую вечеринку должны принести подарок. На обертке необходимо написать кому этот подарок предназначается, но нельзя писать, от кого он. Вот и всё. И всем интересно и весело. И компании, даже такой большой, как Госпиталь Беллвью в Манхэттене, совсем не надо раскошеливаться на всякие там премиальные...

Первая остановка – банк. Необходимы новенькие денежные купюры.

Вторая – офис Отделения Анестезиологии, стол секретарши директора, негритянки по имени Грэйс (Grace, по-русски “грация”). Имя “Грэйс” и фигура самой секретарши – понятия, которые совместить могут только геологи или планетологи: по форме Грэйс похожа на планету Земля – если к росту прибавить дюйм или полтора, она получится круглая. Грэйс всегда очень доброжелательна и искренне симпатизирует Кате, потому что знает – если в расписании образовывается какая-нибудь “дырка,” доктор Градов (Кейт) её закроет своим телом в любое время дня или ночи.

– Ты в этом году расписываешь Секретного Санту, Грэйси? – спросила Катя после обычных предварительных вежливостей.
– Как всегда, – ответила негритянка с настороженной улыбкой.
Катя взяла с уголка письменного стола чистый конверт, вынула из кошелька три новенькие хрустящие стодолларовые купюры, вложила их в конверт и положила его перед Грэйси.
– Merry Christmas, Gracie (С Рождеством, Грэйси), – ответила Катя на немой вопрос секретарши, когда у той от удивления подскочили брови. – Оу, ты могла бы постараться так, чтобы я в этом году не была на дежурстве в вечеринку?
– И всего-то?
– И Хименес...
– Что?
– Мне нужно “выиграть” бумажку с его именем.
– А! – Грэйси поняла, что от неё требуется. Она открыла один из многочисленных ящиков своего огромного стола, вынула какую-то папку с белыми листочками. На каждом листке аккуратно было напечатано по четыре имени. Так же аккуратно, Грэйси отрезала прямоугольник с “No. 16. William Jimenez,” смяла его в шарик, и протянула его Кате.
– And a very Merry Christmas to you too, Doctor Gradov, – сказала она, улыбнулась и подмигнула (“И вас с рождеством.”)

Часть третья – 5th Avenue. До того, как хорошо отовариться в магазинах этой маленькой части Нью Йорка, необходимо удостовериться в своих финансовых возможностях. И тут Катя неожиданно для самой себя осознала, что она не просто Катя, она вдруг поняла, что может отоварится как Доктор Градова. С большой буквы Доктор. Нет, она не богата. Но до неё вдруг дошло, что за последние четыре года, она практически ничего не потратила из своей зарплаты. Ну, кроме жилья и еды, там, конечно. Мало того, всё это время кредитные компании пытались всучить ей всё новые и новые кредитные карточки. От всех она упорно и постоянно отказывалась, придерживаясь лишь своих старых счетов, открытых еще в колледже – Визы и МастерКард. Поговорив с агентами и тех, и других, она с немалым удовольствием услышала что и Виза и МастерКард очень благодарны ей за долгие годы их взаимоотношений и с удовольствием (да, да “с удовольствием!”) поднимут ей кредитный лимит. Виза  – до четырнадцати тысяч, МастерКард – до двенадцати.

Во! Ну, никогда у Катьки Градовой такого не было. Такого ей и не нужно было! Месячный счет любой из этих карточек обычно не превышал 500-800 долларов. И это после переезда в неимоверно дорогой Нью Йорк из относительно дешевого Кливленда.

А вот теперь вернёмся к третьей части Катиного плана – Пятая Авеню. На это Катя выделила целую пятницу, отклонив несколько просьб, включая маму вечно кашляющей пианистки Ашли и другую сестру-по-специальности с постоянно выходящей замуж мымрой-дочкой. Пятница началась в полшестого утра:
– Кейт, это Шелли. Я понимаю, что рано, но тут такая ситуация... (и рассказ о явно надуманной ужасно важной ситуации), а не могла бы ты...
– Не могла, – первый раз в жизни резко бросила Катя и повесила трубку. И от неожиданности, что так сказала, аж проснулась. – Ой, – почему-то в слух сказала она, а про себя подумала, что неплохо бы перезвонить Шелли и извиниться за грубость. Но потом вспомнила, что Шелли, сестрица-анестезиолог, за четыре года еще никогда ни за что не извинялась.

Налив большую чашку (желтую) крепкого кофе (черного с сахаром), доктор Екатерина Градова села на кухонную табуретку, завернулась в старую огромную для неё фланелевую мужскую рубаху (размер 34/15, с дыркой на правом локте,) и стала смотреть в окно, как просыпается Нью Йорк (город, который никогда не спит).

А через пять часов мисс Градову приветствовали буржуи бесконечных фирм моды, косметики, бижутерии, обуви, и всяких других видов женских изделий, о которых я  не то что понятия не имею, а просто понятия иметь не могу. Мисс Градова твердо решила передать каждый цент двадцати шести тысяч долларов, временно принадлежащие буржуям Визы и МастерКард, буржуям Trish McEvoy, Shisheido, Clinique и Lancome. Буржуи фирмы Christian Louboutin не получили ни цента – нечего делать подмётки дорогих туфель по цвету (и, скорее всего, по назначению тоже) задницы самки макаки в период эструса. А вот буржуи компании Jimmy Choo выступили сегодня неплохо, заработав на докторе Градовой несколько тысяч электронных долларов. Когда Катя подписывалась под их кредитными квитанциями, представители компаний  Tahari и Cassini улыбались так доброжелательно, будто Рождество уже сегодня. А вот лицемерные гады Shalini оказались такими же приторными, как и переслаженный запах ими продаваемых духов. Поэтому приз сегодня достался холеным работницам фирмы Marc Jacobs. Но самый большой удар проклятые капиталисты Визы (МастерКард к тому времени была уже полностью забитой) получили от скромных и постоянно кланяющихся тружениц Нью Йоркского филиала японской компании Mikimoto Pearls.

Но и этого оказалось недостаточно. Пришлось зайти в Ohm Spa…

Она не знала правильно ли ей делают лицевую маску, маникюр, педикюр, грязевое что-то, массаж разогретыми камнями вдоль позвоночника и еще что-то за семьсот пятьдесят долларов. Просто не с чем было сравнить, но она мысленно себе призналась, что все, что с ней делали, оказалось весьма приятной процедурой. Несколько раз она поймала себя на том, что ей хочется замурлыкать, как кошка. Она тихонько лежала и каким-то телепатическим сенсом чувствовала, как в новой сумочке (Coach, $1360) запертой в раздевалке в шкафчике с замоком сходят с ума от госпитальных звонков её пейджер и телефон. А еще она мечтала о том, что же подумает No. 16ый, когда откроет подарок от Секретного Санта Клауса:  бритвенный набор фирмы “The Art of Shaving” – кисточка из слоновой кости и барсучьего меха ($125), безопасная бритва (стерлинговое серебро, $190) и стальная тяжелая подставка с  набором специального мыла для бритья, масла, и лосьона ($85). И вот шкода – он никогда не узнает, что это от неё.

Ну, “никогда” – это уж очень длительный срок и, когда-нибудь конечно, она ему скажет, но не скоро...

На вечеринку было выбрано платье Тахари. Кассини просто не подошло под настроение. А на кровать была выложена скромная, но прелестная ночная рубашка. Та, что продавщица назвала “simple slip” ($125, Hanro, silk spaghetti straps) – чисто белая, облегающая фигуру, длинная до голени, непрозрачная, без кружев, блесток, меха, или каких-либо других выкрутас. Так, на а вдруг.

И тут, глядя в зеркало, она отчего-то вдруг подумала, что все Нью Йоркские такси похожи на тыквы. Все какого-то ужасно желто-оранжево-тыквенного цвета. Ну нельзя же на рождественскую вечеринку на тыкве ехать. Хмыкнула Катя, подняла телефон, и через пол часа у подъезда, остановился... нет не лимузин (не перебивайте!)... остановился обычный, черный, строгий и блестящий Линкольн с шофёром ($500, если до двенадцати ночи; нет честно – это настоящая расценка такая была в те годы).

Вы знаете, что такое “double take?” Вот уже минут пятнадцать смотрю в словари разные, а перевести не могу. Вот возможные переводы: “повторный взгляд,” “внимательный осмотр,” “реакция по зрелому размышлению,” и “последующая реакция.” Но ни один перевод не делает чести этой простой двусловной фразе. “Double take,” это когда твой мимолётный взгляд скользит, например, по женщине, которую ты знаешь уже давно, но такой не видел никогда. Потом, когда, так же безразлично, ты переходишь на третью или даже четвертую персону, твой мозг вдруг кричит: “Идиот, куда ты смотришь?!” В такие моменты зрачки обычно чуть-чуть расширяются, челюсть немного отвисает и, не только глаза, но и голова, мгновенно возвращаются к женщине, по которой только что безразлично проскользнул твой туповатый бессознательный взгляд. Да, да, та самая женщина, что к тому времени улыбается глядя на резкий поворот твоей головы и глупое выражение твоего лицая. Самую малость улыбается. Вот это и есть “double take.” (Ну какая тут, к черту, “реакция по зрелому размышлению?”)

Ну так вот, сколько было double takes, пока Катя дошла от парадной двери ресторана до зала, где проводилась вечеринка, никто не считал. Но я вам гарантирую, мысленно её раздевала, как минимум, половина посетителей того ресторана. Зайдя в зал, она с удовольствием отметила, что реакция коллег не сильно отличалась от реакции других посетителей, тех, что оглядывали её минутой раньше. Тут были все, кто работают в операционной – хирурги, анестезиологи, медсёстры, техники. То есть все, кто не на дежурстве и захотел прийти. Из большого танцевального холла с баром шел широкий проход в другой зал, где стоял накрытый стол. Катя пришла далеко не первой. Вокруг было шумно, так как все приходящие, поздоровавшись друг с другом, немедленно направлялись на заправку в бар.

За столом уже сидели человек десять или больше. Вилльям Хименес сидел с высокой очень красивой брюнеткой, и они о чем-то оживлённо разговаривали.
– Ну, как тебе нравится? – Возле Кати вдруг появилась Грэйси, – жена приехала из Питтсбурга. Ну и подарочек рождественский. – Видя, что выражение лица у Кати изменилось так, будто у неё заболели два зуба сразу, пожилая негритянка добавила: – Малышка (Baby), ну я же тебе вчера звонила. На мобильный звонила и домой звонила. Никто не отвечал...
– Спасибо, Грэйси, – Катя сумела улыбнуться и добавила: – Merry Christmas.

Она положила коробку с подарком Секретного Санты на стол для подарков врачам, вышла из ресторана и дала водителю черного Линкольна Наташкин адрес. Добравшись до Лонг Айлэнда она вручила водителю последние хрустящие четыре двадцатки, почему-то улыбнулась своему пустому кошельку и зашла в подъезд.

Дверь открыл усталый Андрей, только что уложивший спать двух маленьких чертенят. Увидев перед собой убойно красивую Катю, он окинул её демонстративно оценивающим взглядом.

– Мне раздеться догола сейчас или как? – спросила она, также демонстративно подбоченясь в стиле профессиональной девушки лёгкого поведения.
– Если хочешь... А вообще-то лучше зайди и разденься тут. Холодно в подъезде.
– Кто это? – раздался Наташин голос из глубины квартиры.
– Катя.
– Катька! Заходи.
– Да потише ты. Разбудите нашу пару – сами укладывать будете.

Катя зашла, повесила пальто на вешалку и нашла Наташку на диване под кучей одеял с опухшими голенями и сопливым носом.
– Ой, какая ты красивая!... Только не целуйся, а то подхватишь от меня эту заразу, – прогундела она.
Катя наклонилась, поцеловала отвернувшуюся Наташку и погладила огромное брюхо:
– Такое от поцелуя не подхватишь. Что с тобой? Заболела? А чего мне не звонишь?
– Да ну тебя в жопу... лучше расскажи чего ты так вырядилась. На бал, что ли?
– Ага, на бал. Вот к вам прикатила и только что карету на огород отправила. А ну, давай, что с тобой?...
– Ты ей про анализ мочи расскажи, – раздался голос Андрея из кухни.
– Идите вы все в жопу, – незло рассердилась Наташка, на этот раз делая ударения на слове “все.” – Разбудишь свою пару, сам укладывать будешь.
– А ну давай, про мочу рассказывай, – настаивает Катя, снимая туфли и усаживаясь прямо перед подругой.
– Ух ты! Это Джимми Чу?! Давай сюда! А то у меня сейчас слюни потекут, – если бы Наташка могла, она бы соскочила с дивана и быстренько схватила Катины туфли. Но сейчас она себя чувствует, как гибрид слона и дирижабля. Кажется у неё опухло всё и о таких движениях, как “соскочить,” не может быть и речи.
– Я тебе сейчас так дам, что каблуки поотлетают.
– Слушай, Кать, ну не сучись, дай хоть потрогать.
– Да я тебе их подарю, только скажи, что за глупости с тобой тут?
Наташка берёт одну туфельку и нежно щупает застёжки. Она нюхает стельку и блаженно закрывает глаза:
– Ноооовенькие. Когда купила?
– Вчера купила, а теперь про мочу.
– Слушай, у вас у всех крыша поехала? Что вы ко мне с этой б...ядской мочой пристали? – Глядя на ожидающее выражение Катиного лица, гормональный смерч-торнадо немного успокаивается. – Ну, сказала я своему гинекологу, что у меня изжога. А он, наверное, так же на моче поехал, как и вы тут все. Шасть мне баночку и в туалет гонит. А потом как всполошился, мол, белки у тебя!... белки у тебя! И давление меряет. А я ему – мне медсестра уже померила. А он померил и говорит: не нравится видите ли ему там что-то. Давай на расписание ставить – кесарево делать. Ну и послала я его. Тоже мне, дуру нашел резать на части. Так вот из его офиса уже третий день звонят. Андрюху переполошили мне так, что он с работы отпросился, сидит дома и по пять раз в день меряет мне давление...
– Чем?
– Что?
– Чем меряет?
– Слушай, и ты туда же? На всю голову... Мама родная, да отъеби...
– Вот, – Андрей принёс обыкновенный сфигмоманометр.
– Не дамся, – Наташка по-детски скрестила руки на опухшей груди.
Катя терпеливо сидит перед подругой и молчит. Так проходит минута. Потом другая.
– На, меряй, – Наташа сбрасывает халат с плеч и с мученическим выражением лица протягивает обе руки Кате. – На выбор.

Катя меряет давление в левой руке. Молчит несколько минут и делает то же самое на правой.
– Ну, что? Намерялась?
– Да.
– Ну, и?
– Нормально.
– Неужели?
– Слушай, на тебя сейчас посмотреть и послушать, так никаких противозачаточных средств не надо.
– Слушай, а ты сюда ругаться пришла?
– Нет, я сюда плакать пришла.

Наташа внимательно смотрит на Катю.
– Чё-чё там о противозачаточных средствах?

Андрей закатывает глаза к потолку и уходит.

Катя садится на диван, устраивается поудобней и рассказывает Наташке про двадцатишеститысячную глупость.

– Кать, так ты плакать хочешь? – сочувственно, наконец, сказала Наташка, когда рассказ о глупости исчерпался.
– Не-а. Больше не хочу. Хочу биться головой об стенку.
Наташка внимательно смотрит на подругу из-под опухших век:
– А может не надо, а? Я не знаю как Ланком и Шишейдо со стенки смываются...
– А я вот сейчас пойду и смою их с морды. Можно халат какой-нибудь?
– Бери. Знаешь, в каком шкафу, или тебе дать?
– Да сиди ты. Куда тебе такой?
– Слушай, Кать, – Наташа вернула её с порога, – а что ты на Новый Год-то делать будешь? Ты мне так и не сказала.
– Сейчас не знаю. Если ты не  родишь, подожду, когда родишь, а потом уволюсь.
– Чевооо?!...
– Не чевокай. Уволюсь, – Катя опять собралась смывать Шишейдо и Ланком.
– Да подожди ты! – Опять вернула её Наташа. – Как уволишься? Куда уволишься? Ты совсем поехала или тебе моя моча в голову ударила?
– Ну, ладно, ладно. Не кипятись. Всё продумано. Я на неделе наконец-то в свой банковский счет заглянула. Денег там... Ну, на дом наличными в Нью Йорке не хватит, но на половину точно. А в других штатах таки хватит...
– Так ты что, переезжать собираешься?!
– Нет, переезжать не собираюсь...
– А где дом покупать будешь? Что ты про другие штаты тут мне поёшь-то?
– Да угомонись ты. Я ж сказала: никто никуда не идёт и не едет. Пока ты не родишь, конечно. А потом...
– А потом?
– А потом суп с котом... Не знаю я. Сто тысяч маме с папой отдам. Тебе деньги... ну, в смысле, вам деньги нужны?...
– Слушай, ты совсем охренела или... так, частично, на почве сексуального голодания? У меня хоть органическая причина для психоза есть, – Наташка погладила своё пузо, – а у тебя?
– Ну, уймись ты. Я ж говорю, пока ты не родишь никто никуда. А потом я хочу... Я не знаю, что я хочу. Вот только уехать я хочу. И не спрашивай куда, не знаю. Продам свою машину, куплю себе Джип какой-нибудь и поеду на запад. А там подумаю, что дальше делать. Летом, поеду на север. Доберусь до Аляски, а там видно будет. А, может, не поеду я на Аляску, хотя она красивая должна быть. Поеду на Гавайи или Таити. Или... А хрен его знает... Куда денег хватит.
– Слушай, а ты не мойся, а?
– Что-что?
– Не мойся. Не надо. Побейся головой об стенку как есть. Ланком и Шишейдо я потом со стенки смою.

Отмыв самый дорогой в своей жизни макияж, Катя завернулась в один из Наташиных халатов, помогла ей перебраться в кровать и зашла в комнату, где тихонько посапывали две маленькие копии взрослого Андрея. Она подобрала мишку с пола и, надеясь, что кладёт его в правильную кроватку, положила его под бок будущему среднему брату. Заснула она на привычном диване у телевизора...

...– Кейт, ну, мне просто не кого просить, меня тут пригласили на Новый год... Ну, я знаю, что тебя просят все... Ну, одна женщина там будет, понимаешь?... – Грег Хашимото, коллега-анестезиолог, явно стыдится своей просьбы. Он никогда никого не просит меняться дежурством. Он холост, и некоторые сплетничают, что он гей. Но Катя знает от медсестёр, что это не так. А медсестринский телеграф всегда прав. И, если у Хашимото есть хоть наметка на кусочек счастья, почему бы не помочь человеку.
– Нет проблем. Скажешь Грэйси, что б она расписание поменяла, ладно?
– Кейт, я тебя люблю! Я тебе должен!...
– Ладно, ладно. Выпей за меня, хорошо?...

Вот и Новый год. То есть праздник двухтысячного Нового Года! А работы в Беллвью на нормальный Новый Год по горло – пьяные обкуренные обнюханные (без запятых) гуляки сбивают друг друга машинами; стреляют и стреляются; пропарывают друг друга всевозможными колющими, режущими и другими инструментами пропарывания и резни; выпрыгивают из многоэтажных домов сами или выбрасывают других...  Некоторые из тех, кто калечат только мозги, становятся донорами всевозможных органов. Такие праздники – это просто страда для трансплантаторов: вдруг в течение буквально одной ночи “появляются” почки, печенки, сердца и лёгкие.

Домой доктор Градова добралась уже к вечеру второго января нового тысячелетия. Только смыла с себя в душе прилипший к ней запах Беллвью, как в дверь позвонили. Переминаясь с ноги на ногу, в пиджаке, наброшенном на госпитальные скрабс у входной двери стоял Билл Хименес. Не долго думая, Кейт нажала на кнопку электронного замка и быстро набросила на себя первое, что попалось под руку.

Билл Хименес, стоявший на пороге её квартиры, напоминал больше молодого стесняющегося студента-химика, чем звезду Нью Йоркской хирургии.

– Здравствуйте, Кейт, – он продолжал переминаться с ноги на ногу, и Кате было непонятно, делает он это потому, что хочет согреться или потому, что чего-то стесняется.
– Добрый вечер, Вилльям.
– Добрый вечер, Катерина.
– Вы знаете, я могу еще раз с вами поздороваться. А потом еще раз. Но если хотите, я это сделаю даже после того, как вы войдёте.

Билл зашел и пройдя за Катей на кухню, где кипел чайник, облокотился о стол и неловко сказал:
– Кейт, извините, пожалуйста, за... за то что я к вам так поздно... И вообще, извините, что я вообще к вам... но мне очень важно задать вам вопрос... ну, в смысле, вопрос тут один есть...
Катя смотрела на Билла, и её буквально разъедало любопытство – какая же глупость в этом мире может превратить взрослого мужчину  в мальчишку, который ведёт себя, как пятиклассник?
– Это, конечно, ваше личное дело, Кейт... И, если вы не хотите, вы не обязаны отвечать, но, пожалуйста... да, пожалуйста, вы не могли бы мне сказать, кому вы сделали рождественский подарок и что это было?

От неожиданности Катя рассмеялась так, что чуть не захрюкала.

Билл спокойно подождал, пока она перестала смеяться и вытерла слёзы квадратиком бумажного кухонного полотенца. На плите засвистел чайник. Катя автоматически поставила на кухонный стол две чашки, сахар, растворимый кофе (у кого есть время заваривать?) и полезла в холодильник за молоком.

– Это вы всех спрашиваете или только ко мне с этим заявились? – Она посмотрела на дату на пакете молока, понюхала, скривилась и выбросила. – Без молока придётся. Ничего?
– Ничего. – Из кармана пиджака Билл вынул сложенную в несколько раз бумажку и развернул её. – Нет, конечно вы не одна. В списке двадцать четыре человека, вы восьмая.
– Ну вот, я рада, что не девятая. И вы всех так посещаете?
– Нет. Большинству звоню по телефону или спрашиваю в госпитале. Неловко. конечно, но мне очень важно знать...
– Зачем? – Катя насыпала себе в чашку кофейный порошок и налила кипятку.
– Я не знаю, – Билл обхватил свою горячую чашку бледными от холода пальцами. – Это не совсем правда конечно. Мне кажется, мой подарок сделала женщина.
– И это важно?
– Не знаю.
– Билл, вам напомнить, что вы женаты или вы это сами знаете?
Билл поморщился, как морщатся люди в метро, которым кто-то очень большой и тяжелый наступает на ногу.
– А... Вы имеете ввиду женщину на рождественской вечеринке?
– Билл, я никого не имею ввиду. Вы предо мной не должны отчитываться...
– Нет, нет... Мне кажется: это важно. Я хотел бы, чтобы вы знали – это моя бывшая жена. Я понятия не имею, почему она решила приехать в Нью Йорк и заявиться именно тогда и именно в тот ресторан. Мы друг друга не ненавидим, то есть у нас к друг другу нет такой уж огромной неприязни. Мы просто слишком поздно узнали, что полностью несовместимы... пришлось разводиться... – Билл вот уже минуту рассеяно мешает растворимый кофе в чашке.
– И вы всем рассказываете эту историю? То есть всем из вашего списка? Или только женщинам?
– Что? А... нет, только вам.
– Вы, я смотрю, усердно работаете над приобретением второй экс-миссис Хименес? – Катя почему-то безжалостно улыбнулась.
– Да... В смысле, нет... Я не знаю. Кейт, пожалуйста, скажите, что и кому вы подарили?
Катя отпила глоток крепкого черного кофе.
– Доктор Вилльям Хименес, честное говоря, я не знаю. Вот уже четыре года, как я даю деньги Грэйси и прошу что-нибудь купить кому-то от моего имени. Попробуйте кандидата номер девять по списку. Может она даст вам ответ который, вы хотели бы услышать.

Хименес вынул из внутреннего кармана пиджака ручку и провёл длинную черточку по строчке с именем “доктор К. Градов.”
– Спасибо, Кейт, – сказал он и спокойно кивнул. – Извините, что я вас побеспокоил.

– А вы поймали свою волну? – не зная, почему, вдруг спросила Катя, когда он уже стоял в дверях.
– Волну?
– Да. В Мичигане у вас была мечта на летние каникулы поехать в Сан Диего на сёрфинг и потом ехать на север к Ванкуверу в поисках самой лучше волны которую только можно оседлать? Именно оседлать, да? По-моему вы так мне это рассказывали?
– Самой лучшей волны нет. Все волны разные, – он немного подумал. – Разные, как женщины. Кажется, их миллионы, но только одна – твоя. Вот только не могу решить: это звучит действительно романтично или глупо-банально...
– Так вы что, бросили серфинг?
– Нет, у меня еще есть доска...
– Но вы уже не ищете свою волну?
– Ну, почему же нет? Когда-нибудь я уйду в длинный отпуск, возьму свою доску и поеду искать новую волну.
– Куда?
– Не знаю. Чили, Австралия, Борнео, Аруба, Южная Африка, Таити...
– А вы там когда-нибудь были?
– Во всех этих местах? Нет. Только на Таити, Арубе и в Австралии, а что?
– Нет-нет, ничего. Просто интересно.
– Вы хотите заняться сёрфингом?
– Нет, я просто хочу посмотреть на Таити?
– Таити? Там нет ничего такого... ну, сногсшибательного. Там нет хороших волн. Столица, Папеэте, чем-то похожа на мексиканскую Тихуану. Только в Тихуане все говорят на мексиканском наречии испанского, а в Папеэте на полинезийском наречии французского. Самый популярный остров –Бора-Бора. Но он практически весь застроен, как Уайкики Бич, на Оаху... на Гавайях. Все остальные – очень маленькие острова.
– Какие острова?
– Ну, мне понравился Хуахине...
– Что-что?
– Хуахине. Это остров такой. Он неподалёку от Таити. Он совсем маленький и там абсолютно нечего делать. Сам не знаю почему, но хотелось бы туда вернуться на пару недель. Просто так, валяться на песке и ничего не делать.
– Хуахине... Хуахине... – Катя задумчиво произносит это странное слово. – Хуахине. А что же...

Синхронный визг двух пейджеров не дал ей закончить свой вопрос. Катя улыбнулась.
– Мы опять вместе на дежурстве?
– Да, – сказал он, глядя на номер телефона на пейджере, – пора закончить так встречаться, – с горечью в голосе пошутил Билл.
Он встал и на этот раз направился к двери зная, что она его не сможет вернуть. Их обоих вызывают в госпиталь на одну и ту же операцию. Мысленно Билл прошелся по оставшимся именам списка Тайных Санта Клаусов и решил, что больше не будет задавать глупых вопросов по поводу своего рождественского подарка никому. Не имеет значения...

– Станок безопасной бритвы, кисточка для бритья, лезвия и... там еще что-то, – тихо сказала Катя потупя взгляд.

Он обернулся, и лицо его немного изменилось. Изменилось именно так, как этого ожидала она...

И тогда он бросился к ней, и они обнялись, и страсно поцеловались, и сорвали друг с друга одежду, и...
.
.
.
.
.
.
.
.

Ха-ха-ха-ха... А что, поверили? Да нет, ничего такого не было в помине, и быть не могло. Ведь кому-то необходимо было оперировать. И кому-то необходимо было давать наркоз... Ой, умора!... Нет, вы таки поверили, а?

Нет, ну, серьезно, Вы же взрослый человек, а такие глупости думаете. Может хватит в телевизионную дурилку смотреть, а?

Нет, я тут не при чем. Я вам правду сказал. Катя таки действительно рассказала ему про свой подарок. И обоим было неловко – ей, потому что сказала, ему потому что вообще пришел. А потом они оба рассмеялись. А когда перестали смеятся, в комнате повисла неловкая тишина. Билл молча улыбнулся, кивнул на прощанье, вышел и направился к госпиталю. 

А потом, оба часов шесть промыкались с одним и тем же пациентом. И он, пациент этот, выжил. А потом... ну помилуйте. Я на эротические темы не мастер. Я на любые темы писать не мастер, так что сам не знаю, как вы до этого места дочитали.

И детали описывать не буду. Зазорно. Только скажу, что Катя больше никогда не думала о Билле Хименесе, как о мальчике-пятикласснике. А вот, если вас на эротику потянуло, могу анекдот поведать. Не знаю пошлый он или вульгарный, но то, что антиэстетичный, так это наверно. Сами решайте. Вот: о чем молились юные грешницы в бальзаковские времена в первую ночь с любимым мужчиной? Ответ: “Господи, только что бы он не узнал, что бы он не узнал!.. ” А о чем молится девственница бальзаковского возраста в наше совсем юное третье тысячелетие в первую ночь с любимым мужчиной? Правильно, тоже: “Господи, только чтобы он не узнал!...” Прочитайте опять, только внимательно. Это действительно смешной анекдот. И немного грустный. А еще грустно от того, что пока всё это происходило, её пейджер и мобильник звонили, визжали, и вообще, как всегда, бесились. А ведь и он и она, до того как из госпиталя выйти, проверили расписания – ни он ни она не на дежурстве. И суббота сегодня. И завтра они не на дежурстве. И снег ночью падал. Он спал, а она слушала, как тихо падает снег и знала, что его никто не разбудит. Нет, она не бросила пейджеры с мобильниками в унитаз, хотя очень хотелось. Она их просто выключила. Все четыре. Подумала минуту и отключила домашний автоответчик с телефоном тоже. Пусть и они отдохнут. Потом тихонько залезла под одеяло и закрыла глаза. “Всё равно уволюсь. Отращу себе пузо и буду рожать,” – была её последняя мысль.

Даже серо-коричневый декабрьский Нью Йорк не может подавить волшебной белизны только что выпавшего ночью снега. То же самое случается во всех больших городах северного полушария. Буквально за день или два снег превращается в грязное коричневое месиво с грязно-черными корками по кромкам тающих сугробов. Но пока он чистый-чистый и белый-белый. Иногда попадаются следы собачьих или кошачьих лап. В такое утро надо обязательно рано проснуться и побежать в какую-нибудь соседскую булочную, где только-только испекли еще горячий хлеб. Такой хлеб будет ещё тёплый, когда его принесут домой. Он и есть еще тёплый. На столе стоит целая розетка взбитого масла. В отдельных сковородках шкварчат бекон и яичница.

– Слушай, если ты их сейчас не выключишь, они сгорят.
– Пусть горят.
– Что ты делаешь? Ты что меня нюхаешь?
– Я нюхаю твои волосы.
– Ой, я их уже целый день не мыла...
– Мне нравится, как они пахнут.
– Как?
– Снегом.
– Выключи сковородки, а?
Билл выключает обе сковородки и выбрасывает содержимое на огромную плоскую тарелку посреди кухонного стола.

Маленькие ледяные кристаллики оседают на кухонном окне витиеватыми цветами и узорами. Билл стоит с дымящейся чашкой кофе и задумчиво смотрит в окно. У Кати только одна такая чашка, её желтая чашка. А вот сегодня утром он взял именно эту чашку, пропустив стройный ряд других, совсем не зная, что эта чашка всегда была её. Сделал он это совершенно подсознательно, не спросив, можно ли и какая из этих чашек её. Точно так же, не спрашивая и не разговаривая, он взял её, Катю, утром, когда она еще спала. И ей это понравилось, как сейчас ей нравится, что он держит именно эту глупую огромную желтую чашку с кофе. Её желтую чашку. Блестящий клинический ум доктора Градовой совсем не хотел разбирать на молекулы и анализировать это новое и странное чувство полностью овладевшее ею. Она прекрасна понимала – это не любовь, не похоть, и даже не животное удовлетворение какого-то там инстинкта самовоспроизведения. Может, ближе всего к тому, что сейчас она ощущает, подходит старое пушкинское "нега?" Нет, и "нега" – не то. В голове крутится какой-то отрывок какого-то предложения из какого-то редко читаемого коротенького рассказа одного из полузабытых русских классиков XIXго века: "... и в избу зашел хозяин." Да, именно так. Так правильно. Так и должно быть. Так хорошо...

– Ты вызывала такси? – вопрос Билла, смотрящего в окно сквозь ледяные цветы, кажется почему-то несуразным.
– Такси? Н-нет... Ты хочешь сказать, что я тебе так нравлюсь, ты забыл, что пришел домой ко мне, а не наоборот? Ты очень тонко льстишь. Льсти мне почаще.
 Катя чувствует что по-волчьи голодна. Она, не стесняясь, передвигает общую тарелку с середины стола, ставит её перед собой и наваливается на яичницу так, как будто это самая последняя яичница в её жизни.

Билл не отвечает. Он с любопытством наблюдает за водителем такси, который, разговаривая по сотовому телефону, подходит к подъезду Катиного дома. Через несколько секунд – звонок. Билл открывает дверь, и до Кати доносятся лишь обрывки приглушенного разговора.

–... ошибка... не вызывали...
– ... женщина... Градова... доктор...
– ...минуту...

Кате лень вставать из-за стола, но в конце концов всё равно необходимо будет узнать, какой дурак так остроумно шутит.

– You is doctor Gradova? – безошибочный русский акцент, с характерным несоответствием местоимения множественного числа "you" и глагола единственного числа "is." Молодой парень с открытым взглядом на приятном юном лице, как все новые иммигранты, понимает убогость своего английского. Он явно смущается и выглядит немного виноватым.
– I am. Would you be more comfortable speaking Russian?
– Yes, Russian, Russ... Да-да, пожалуйста, – парень кивает головой, как будто в подтверждение и английского "yes," и русского "да" и с облегчением улыбается. – Это для вас, – он протягивает телефон Кате.

Катя недоуменно смотрит на протянутый ей телефон, но еще секунда и её лицо озаряет радостная улыбка:
– Ну ты даёшь, Наташка! Такси прислать... Только ты додумаешься... Ты только рожаешь или уже роди...
– Екатерина! – строгий голос матери не только безцеремонно обрывает Катин счастливый щебет, он отрезвляет. Катя чувствует, как будто на неё выплеснули ведро холодной воды. Мать не называла Катю Екатериной вот уже около тридцати лет. – Это не Наташка. Что с тобой? Тебя всё ночь искали...
– Мам...
– Нет, ты послушай...

Слыша воистину интернациональное "мам" и прекрасно представляя предстоящий разговор, Билл по-братски хлопает паренька таксиста по плечу: "Hot coffee?" "Please, yes please..." У входной двери остаётся Катя. Закатывая глаза к потолку, она опирается о дверной косяк и готовит себя к Разговору. Нет, она прекрасно понимает, что родительская забота в аналогичной ситуации вполне обоснована, когда дочке пятнадцать, но когда ей тридцать пять?! Ну, помилуйте, люди добрые...

На кухне молодой таксист, как заправский мясник, режет английские глаголы и добивает изнемогающие существительные невпопад расставленными артиклями. И всё это лишь, описывая сегодняшнюю погоду и ночной снегопад. Вилльям Хименес, лет на пятнадцать старше паренька, терпеливо и доброжелательно поддерживает разговор. Он прекрасно знает, что еще год-два, и парень будет говорить правильно, выдавая свои исторические корни лишь акцентом. Ведь в Америке все эмигранты откуда-то...

Мимо кухни пулей проносится Катя. Через секунду она влетает на кухню, прыгая на одной ноге и одевая ботинок на другую. Выхватив откуда-то сумочку, она выворачивает всё содержимое на стол, хватает ключи и кошелёк.

– Деньги есть? – спрашивает она по-английски, заглядывая в пустой кошелёк.
Оба мужчины достают кошельки.
– Нет, нет... Извините пожалуйста, как вас зовут?
– Леонид, доктор Градова... ну, Лёня, – парень улыбается и  протягивает руку.
Но Катя рассеянно не видет протянутую ей руку. Она хватает все купюры выпавшие на стол из кошелька Билла, и протягивает их Лёне-таксисту.
– Екатерина Дмитриевна, не обижайте. Ведь нам в диспетчерскую Дмитрий Васильевич позвонил. Он очень волновался.
– Лёня, мне надо... мне необходимо, чтобы вы меня подвезли.
– Да что за проблемы? – Лёня не знает, что делать с деньгами и, на всякий случай, кладёт их перед Биллом.

Билл не понимает ни слова из их диалога на русском, но по Катиному лицу он видит, что произошло что-то серьёзное.
– Are you OK? (Ты в порядке?) – спрашивает он.
Качая головой, она перебирает разбросанные на столе вещи из сумочки и, не найдя, что искала, опять бросается из кухни. Возвращается она с пейджером и сотовым телефоном.
– Вот, вашу сумку только не забудьте, – Лёня подает ей сумку, говоря с ней на русском – Ваш муж вам туда деньги положил так, на всякий случай, но просил Вам не говорить. Не выдавайте, а?

Кате кажется, что всё что она видит и слышит доходит до неё, как бы сквозь пелену какого-то странного белесого тумана. Лёнина фраза “ваш муж вам деньги положил...” “... ваш муж...” “...муж...” кажется отскакивает каким-то неестественным эхом от стен кухни. Катя стряхивает с себя звуки эхо и на секунду замирает глядя на сидящего на стуле Билла. Он выглядит спокойным, но она знает: он очень за неё волнуется. Она не знает, что сказать. Она нагибается и неуклюже целует его куда-то в шею.

– Пойдемтё, Лёня, пойдёмте...

Бухнувшись на заднее сиденье такси, она лихорадочно шарит в сумке, но её пальцы почему-то плохо ей повинуются, и она опять выбрасывает всё, на этот раз, на сиденье. Пейджер – двенадцать пропущенных звонков; мобильник – тридцать шесть.   "Двенадцать на три – тридцать шесть," – почему-то думает она, – "двенадцать плюс тридцать шесть – сорок во..."

– Так куда мы едем? – перебивает её мысли-путаницу Лёня-таксист. – Мне сказали, Вы работаете в Беллвью.
– Нет, нет... Нам на Лонг Аилэнд. Лонг Аилэнд Пресбитериан, вы знаете, где этот госпиталь?
– Конечно. Нет проблем. Всё в порядке?
Катя чувствует, как плачет. Она не отвечает. Она лишь качает головой. Она знает, что, если сейчас что-нибудь скажет, будет плакать так, что не сможет остановиться. А ей просто необходимо будет разговаривать. Необходимо...

Непослушными пальцами, она ищет номер телефона Демитриадиса Истакиса. Вот он, "Istakis, D - OB/GYN... pager... cell... office.. emergency back line..." Сегодня воскресенье. Катя набирает номер пейджера. Вешает трубку и сразу же набирает мобильный номер.

– Деми... Деми – это Кейт.
– Здравствуй, Кейт, – его голос спокоен. Его голос всегда спокоен. Демитриадис Истакис, не просто гинеколог. Его специальность "high risk OB" (по-русски – это "беременность повышенного риска," да?). Наташу он принял, сделав одолжение Кате. Истакису скоро будет семьдесят. Он хочет на пенсию. Он не берёт новых пациентов... пациенток. – Ты в порядке? Мы тебя искали...
– Да-да, в порядке... Деми, что произошло?
– Кейт, меня сейчас кто-то вызывает по пейджеру. Одну секунду...
– Это я. Это я на пейджере...
– А... Да, вижу, что ты... Кейт, мне очень жалко, что так вышло. Я знаю, что это была твоя подруга. Но было уже поздно. Малышку мы еле вытащить успели... Прямо в неотложке пришлось делать кесарево.

Катя знает, что в неотложке никто кесарево не делает. Делают только, если роженица умерает, и до операционной ребёнок просто недотянет. Она чувствует, что еще несколько секунд и начнёт плакать навзрыд. За эти несколько секунд она успевает сказать:
– Деми, я сейчас еду на Лонг Айлэнд. Я понимаю – это ничего не изменит, но чтоб я не гадала, расскажи мне...

Демитриадис Истакис хорошо знает Катю. Он понимает, что происходит. Если бы вопрос задал кто-нибудь другой, он, наверняка, бы ответил иначе.

– Муж позвонил в офис где-то в девять вечера. Говорит, что давление 130-с-чем-то на 95. Я сказал, чтобы немедленно в неотложку. Слышу я, а они ругаются, только я не понимаю; не на английском ругаются. Крикнул я тогда ему в трубку, чтоб неотложку вызывал, что ребята скорой помощи разберутся. Ну слава богу услышал он меня и в скорую позвонил... Только жалко, что раньше не позвонили...

(Катя, кажется, не слышит голоса Демитриадиса Истакиса. В её ушах Наташкин голос. И голос этот, на Андрюшку... – Как она там сказала недавно? – ...Голос этот на Андрюшку сучится. И точно знает Катя, что Наташка кричит. Точно знает. А ведь она кричит – идите вы все! Пока Катька не перезвонит, никуда не поеду! И заскулила тогда Катя. Kак собака заскулила – Ууууу–уу-уууу...)

–... Кейт? Кейт?
– Я... я слушаю, Деми... я тут...
– Кейт, а может, не надо, а? Никто ничего не мог сделать...
– Деми, пожалуйста, расскажи мне или я сойду с ума. Пожалуйста, Деми... Пожалуйста...
– Кейт, а там рядом с тобой есть кто-нибудь?

Тихо всхлипывая, Катя передаёт телефон водителю Лёне.
– Лёня, пожалуйста, скажите этому человеку, что я не очень с ума схожу...

Лёня берёт протянутую через его плечо трубку.
– Здравствуйте... Я водитель... Лион... Да... Да... Она плачет... Нет...В Лонг Айлэнд Пресбитериан... Ну, полчаса еще... Нет, может, двадцать... Хорошо. – И отдает телефон Кате.

– Деми, я обещаю, что не выпрыгну из машины.

Нет, из машины она не выпрыгнула. А Демитриадис Истакис двадцать четыре минуты до самого до Лонг Айлэнда, рассказывал сухим медицинским языком, что же ночью произошло. Как повезло ему, что все еще отсыпались от празднования Нового года, и на дорогах было мало машин. Как в неотложку он добрался на целых двенадцать минут раньше чем машина скорой помощи. Что из операционной прислали двух медсестёр и полных два набора брюшных инструментов – хирургический и гинекологический. Так, на всякий случай. И что дежурный общий хирург с анестезиологом тоже спустились в неотложку. Но судороги уже начались, когда скорая еще только от дома отъезжала. А когда появились в неотложке, она уже была в эпилептической коме. Анестезиолог интубировать не смог – ведь она себе весь язык искусала. Но хирург молодец – постарался. Коникотомию сделал за минуту, так что кислород ей быстро подняли, а вот давление сбить не смогли. Её привезли с систолическим за двести, а когда фибриляция началась, сразу "crash"-кесарево пришлось делать. Малышка серая-серая была. Не знали, выживет ли. Но ничего, пару раз по попке шлёпнули, кислороду дали – задышала и цвет появился. Но этим неонетолог занималась. А Истакис, хирург, анестезиолог и медсёстры продолжали с матерью “работать.”
– Думали плаценту извлечем, и легче станет. И действительно, после четырёх раундов дефибрилятором, ритм сердца вернули, эпилепсию приостановили, но тут ДВК**** началась... И тут совсем плохо стало... “Code Blue” объявили, конечно, и еще минут сорок “вернуть” её пытались. Два раза возвращали и пульс, и давление, но третий раз уже вернуть не смогли... Кейт?... Кейт, ты слышишь?
– Так она просто кровью истекла?
– Кейт... Слушай, не грызи ты себя, а?
– Спасибо, Деми.
– Кейт, дай мне водителя на минутку.

Лёня опять взял телефон.
– Да, мы здесь. – Он закрыл телефон и отдал его Кате.
– Спасибо, Лёня. Вот только деньги возьмите,  пожалуйста?

Лёня покачал головой.
– Вас подождать?
– Нет, нет. Что вы? Я вам очень благодарна.

Андрюшку она нашла в “кормильне,” что рядом с яслями. Там вообще-то одни мамаши обычно сидят. И сейчас, кроме него, две сидели. Они грудью кормили, а он из бутылки с соской. Лицо опухшее, глаза красные, двухдневная щетина. Села Катя на пол напротив него, а сказать-то нечего. Вот и сидят они молча. И обе другие женщины попритихли тоже. А потом медсестра пришла и помогла женщинам малышей в ясли перенести. А Катя с Андреем  остались. Только трое их тут.

А ведь Андрюхе не впервой так малышей кормить. Оказывается, он не только делать их умеет. Взял он малышку, бросил на плечо с мягким полотенечком и по спинке её ладошкой погладил, а потом вдруг – бац и шлепнул ладошкой легонечко, тоже по спинке. Отрыгнула малышка, сытно так. Зевнула во весь свой беззубый рот, пощурилась на мир вокруг и спатки собралась.

И Андрей тут представил их:
– Ну что, Катька, будешь тёзку-Катьку встречать? – Катька-малая только сладко зевнула опять, и даже глаз не открыла. А Катька-старшая  просто сидела и плакала. Наташка вот уже месяцев шесть хохмилась, как только узнала, что дочка будет, – "Вот разрожусь и Катькой её назову. То-то путаницы будет, а?" И всегда смеялась, прихрюкивая, когда это говорила.

А на Катьку, на Катьку-старшую, смотреть – душа болит. Сидит на полу у стенки; слёзы, сопли с подбородка капают. И слова нормального вымолвить не может. Сидит она, в перёд да назад качается, и опять то ли подвывает, то ли скулит, тихонько так: "yyy–yy–-yyyyy." И если б Андрей вдруг схватил что-нибудь тяжелое и огрел её по голове или куда попало, чтоб больно было, может, и легче стало бы ей. Но Андрюха сидит в кресле-качалке, которые во всех кормильнях в больницах стоят рядом с яслями. Кресла эти обычно для мам туда выставляют, чтоб кормить сподручнее. Сидит и качает Катьку-младшую. И, кажется, что он спит. Но он не спит. 

И вот перестала подвывать доктор Градова. И качаться тоже перестала.

– Андрюх... ты меня ненавидишь, правда?

А "Андрюх" молчит и только Младшую качает. Так проходит минута. Другая.
– Катюша.. ты вот что... – и замолчал. А потом: – Слушай Кать, мне сейчас плохо... Ну, очень плохо. Так, что не муди глупости всякие, ладно?  Сказал бы я тебе, чтоб себя не грызла, да вижу – не выйдет.

Стала тогда Катя на коленки посмотреть на Младшую и видит, что ни на Андрюху ни на Наташку она не похожа. Протянула она руки к Андрюхе, и передал он ей Младшую. Уйти ему надо было – бумаги подписывать, с няней, что с мальчишками договариваться, похороны устраивать. Вы только не подумайте, там, чего плохого об Андрее, потому что ему уйти надо было. Отец он хороший. Плохо, что мало таких. Он ушел. А Старшая так в кормильне и осталась.

Ну, почему ж не может так быть? Она ж не одна там все эти часы просидела. Приходили медсёстры. Принесли пару баночек с молоком-формулой. Помогли  покормить. Показали, как подгузник поменять и в чистенькое одеялко-полотенце замотать. Это у Андрея и у медсестер запеленать раз-два получается; для Кати-старшей это сложно оказалось: Катька-малая всё время брыкаться хотела и вопила во всё горло. Но больше всего, сидела Старшая в кресле-качалке, Младшую качала, и в никуда смотрела. И не думала ни о чем. Совсем ни о чём...

А потом таки-да уволилась через месяц.  Просто пришла в главный офис отделения, дала Грэйси письмо, которое тут называется "two-week notice." То есть письмо, в котором пишется “я увольняюсь через две недели.” Нет, не так просто всё было, как я об этом вам рассказываю. Конечно, был разговор с Хименесом. Грустный он был, конечно, грустный. Он сказал, что любит её. А еще сказал, что ей не надо работать пока. Что его зарплаты им запросто на двоих хватит. Пока пусть возьмёт отпуск на сколько хочет, сделает, что надо, и возвращается, когда сможет. Но Катя ничего ему не ответила. Только головой покачала и ушла, зная, что вскоре пожалеет об этом. С папой и мамой сложнее было. Мама плакала. А отец успокаивал жену, говоря, что дочка у них "что надо," и не стоит убиваться так, ведь она не в Антарктиду уезжает... И "ты вот, что Катюша, наезжай к старикам, ладно?" "И на похороны к нам приди," – сказала мама Даша, уже не плача. Это она шутить попыталась, а ведь не вышла шутка...

* * * * * * * * * * * *

Если вы когда-нибудь захотите бросить цивилизацию, подумайте о Полинезии. Именно туда “сбежали” Поль Гоген, Сомерсет Моэм, Джек Лондон, Марлон Брандо, Тур Хейердал и многие другие.  Большинство “убегали” на время и потом возвращались. Некоторые уезжали туда навсегда. Архипелагов множество, и у них самые чудные и странные названия – Маркизы, Туамоту, Тубуаи. Есть острова с более "цивилизованными" названиями – Наветренные Острова, Подветренные Острова, Архипелаг Общества.  Именно в Архипелаге Общества (Society Islands или Society Archipelago) находится одна из самых популярных туристических остановок – Таити.

Сам Таити – это всего лишь один остров из множества. Острава совершенно разные, иногда чудные по форме и именам. Там вы можете найти Мореа, Раиатеа, Тахаа, Маупити и Хуахине. Бора-Бора – самый популярный остров . Билл Хименес не соврал Кате – пляжи крохотного Бора-Бора почти полностью застроены шикарнейшими отелями. Людям "средней руки" (и среднего кошелька) попасть туда нелегко. Сначала необходимо прилететь в столицу Таити – Папеэте, потом лететь на Бора-Бора, и, если вам не по-карману отель за $1000-5000 в день, наверно, стоит хорошо подумать, ехать или нет. Но если вы всё равно хотите посмотреть Полинезию, главное, что нужно сделать, это добраться до Папеэте. Оттуда можно двигаться, как это делают местные – сухогрузами. Сухогрузу всё равно – он большой. За $10-20 можно купить билет, спать на палубе (не забудьте взять хотя бы пару бутылок воды и немного еды) и смотреть на такие звёзды, каких никогда не увидишь с суши.

Если вы решили сойти на каком-нибудь из маленьких островков, редко посещаемых туристами, будьте осторожны и внимательны, если корабль причаливает ночью. Вот подплыл сухогруз к пристани, пришвартовался, и огромные смуглые зататуированные с ног до головы матросы-полинезийцы начинают суетиться, бегать по трапу, что-то разгружать – какие-то мешки, тюки, коробки, контейнеры. Освещена только пристань. За пристанью – какая-то черная глыба. Глыба та познается только потому, что заслоняет звёзды. А так – тьма кромешная. Немного стесняясь (ведь вы же не говорите на местном наречии французского), вы тыкаете пальцем в эту глыбу и спрашиваете одного из матросов:
– Раиатеа?
А матросу некогда, он спешит. Он лишь кивает головой и резко бросает:
– Раиатеа, Раиатеа.

Хочешь – сходи, а хочешь – нет. Может это и есть остров Раиатеа, а может, моряк над тобой подшутить решил и это совсем другой остров. На размышления у тебя минут двадцать. Сухогруз скоро отплывает. Решил сойти, ну вот и хорошо, но помни: следующий сухогруз может прийти нескоро. Так что решай побыстрее...

Если ты таки решил сойти на этом острове, и сейчас ночь, и этот остров таки да Раиатеа, подожди несколько часов. Всё равно сухогруз ушел, а вокруг тебя только тьма и звёзды. Остров относительно близок к экватору, и восход тут практически всегда к шести утра (а заход, к шести вечера). Где-то к половине шестого уже достаточно светло, чтобы передвигаться. Но всё равно, сядь и успокойся часов до восьми.

На острове несколько маленьких отелей и пансионов (может, сейчас и больше, не знаю). "Отель" – это очень громко сказано. Со стандартами острова Бора-Бора отели и пансионы других маленьких островков Полинезии редко в чем сходятся. Раиатеа окольцована лишь одной дорогой (недавно мне кто-то сказал, что её, наконец-то, полностью вымостили асфальтом). Можно взять на прокат мопед и отправиться на нём исследовать остров. Часа через два вы так или иначе вернётесь в то место, откуда начали. Через два дня, если вы действительно не в бегах от цивилизации, вы поймёте – тут действительно нечего делать. Жди сухогруза. Если есть какая-нибудь толстая книга – ну, например, полная трилогия о трёх мушкетёрах – вам страшно повезло. А если нет, будет скучновато. А потом и просто убийственно скучно. Помните состояние Онегина до того, как он с Ленским познакомился? “Xандра.” Ну, так вот, “хандра” – это еще не то слово. Некоторые из тех кто “застряют” на таких островках в “неплановом порядке” иногда просто с ума сходят.

Правда хандра одолевает далеко не всех. Если вы приехали с заведомо определенной целью, даже на маленьких островах можно найти уйму красивого и потрясающе интересного. На острове Мореа, например, местные ныряльщики прикормили у одного рифа множество акул. Так что, если у тебя есть права нырять с аквалангом, всего лишь за сто долларов (может сейчас и больше) можно опуститься на глубину пятидесяти футов, примоститься у рифа и смотреть, как вокруг медленно кружатся эти удивительные хищники. Тут маленькие рифовые акулы (“reef sharks”) и акулы побольше – “черноконечники” (“black tip sharks”). Тут слишком мелко и тепло для пресловутых больших акул-людоедов, таких как белые акулы (“great white sharks”), но иногда “в гости на обед” приплывают большие лимонки (“lemon sharks”) и даже быки (“bull sharks”). Не волнуйтесь, акулам ты не нужен. Местные их кормят всевозможными рыбьими отходами, и на человеческий запах они не реагируют. Так что минут пятнадцать можешь спокойненько сидеть и наблюдать за этими великолепными и, в то же время, страшноватыми существами. Еще за пятьдесят долларов организаторы этой “экскурсии” могут сделать подводную видеозапись: ты и акулы, чтоб друзья поверили, когда ты им будешь хвастаться; а ведь обязательно будешь...

Не нравятся акулы? Гм... Дай подумать...  А кошки тебе нравятся?

Нёт, серьёзно.

За день пути сухогрузом от атолла Рангироа, есть маленький остров, которые местные называют... кажется Элеэле-Попоки-Мокупини (‘Ele‘ele Popoki Mokupini), или Остров Черных Кошек. На картах, где он отмечен, у него какое-то другое официальное европейское название. А имя “Остров Черных Кошек” он получил из-за того, что вот уже более ста лет тут живут (вы угадали!) черные кошки. Основоположники этой кошачьей династии, наверно по глупости, сбежали на берег с какого-то европейского корабля в конце 18го века. С тех пор они перегрызли всех мелких местных птиц и зверюшек, полностью изменив местную экосистему. Если есть хороший бинокль, пройдись по джунглям Кошачьего Острова и попробуй найти кого-нибудь из этих отшельников. Если найдешь, за ними можно наблюдать долго – это удивительной красоты животные. По телосложению они просто копия своих дальних родственников – черных пантер. Такая же гибкая грация и ловкость. Интересно, что несмотря на одинаковую окраску шерсти – все черные, как деготь – их глаза или ярко-желтые, или светло-голубые. Кстати, если набредешь на маленькое логово с котятами, тихонько и медленно отойди. Кормящие самки очень агрессивный. Эволюция и тут сделала свое дело, так что когти этих одичавших зверюшек отличаются от когтей их домашних предков. Это острющие когтищи, которые помогают им лазить по “негостеприимной” жесткой коре местных пальм, чтобы на кого-то там охотиться в высотной листве. Если тебя оцарапает такая кошка, при тропической жаре твои раны будут гноиться неделями...

А?... Что?...  И кошки не подходят? Что-что? Ааа... Ты-таки “застрял” на острове Раиатеа? Нннндааа...

Ну ладно, я тебе помогу. Только  чур, делать именно так, как я говорю – тютелька в тютельку, понятно?

Опять же, нобходим хороший бинокль. Есть? Великолепно. Договорись с кем-нибудь из местных одолжить завтра каноэ, или возьми его напрокат. Будут предлагать моторную лодку, не бери – звук мотора слышно на мили. Необходим каноэ. Спусти его на воду с северной части острова и греби на север. Тут и грести-то только около двух миль всего – на маленький остров Тахаа.

Отчалить от Раиатеи необходимо довольно рано, ведь к полудню нужно добраться до залива Хаамене на юго-восточном берегу Тахаа. Добрался? Молодец. Переплыви залив, и причаль метров двести к северу. Вылези из каноэ, попей воды, отдохни, разомни ноги, руки и спину, поешь что-нибудь. Если в течение часа или двух ничего не увидишь, продолжай свою экскурсию или возвращайся на Раиатею. Но если ты увидишь, как от маленького домика на северном берегу залива отчаливает светло-голубое каноэ – похожее на твое, но поменьше, – затаись и не двигайся. Подожди, пока каноэ не пройдёт полпути к моту.

Моту – это коса ослепительного белого кораллового песка. Большинство моту маленькие. Но есть и побольше, с рощицами кокосовых пальм и даже домами. Маленький светло-голубой каноэ всегда направляется на моту, который защищает залив Хаамене от волн и ветра. На моту маленькая пальмовая роща. Когда голубой каноэ прошел полпути к моту, отчаливай со своим каноэ и обходи этот моту с севера, так, что ты сейчас на него смотришь не со стороны острова, а со стороны океана. Придерживайся северо-востока и не подплывай ближе двухсот ярдов (надеюсь у тебя хороший бинокль). Теперь сложи весло в лодку, тихонько спусти камень-якорь за борт (тихонько!) и направь бинокль на моту. Ты увидишь, как маленький голубой каноэ мягко и лениво тюкнет в белоснежный песок моту и из него с криком вождя краснокожих, вылетит малышка – девочка лет пяти. Поверь мне, это девочка. Если ты хорошо слышишь её дикий вопль, ты слишком близко подплыл – её мама тебя, наверняка, увидит, поймает бегунью, посадит обратно в голубой каноэ и всё, можешь возвращаться на Раиатею ждать свой сухогруз. Но если у тебя в башке хоть две извилины, не лезь, куда не надо, держись подальше от берега и наберись терпения.

За малышкой из каноэ всегда выходит потрясающей красоты женщина. Она всегда носит свой синий парео, как юбку, а не как платье. Белую футболку, если ты их не спугнул на полпути к моту, она уже давно сняла и бросила на дно каноэ.

Если ты внимательно приглядишься к лицам малышки и женщины, ты увидишь на сколько они схожи, но у матери глаза карие, а у малышки синие-синие. Иногда ленивый ветерок срывает с женщины небрежно завязанный парео. Часто, она его просто сбрасывает с себя сама и остается  полностью обнаженной. В любом случае, она бросит парео на ствол снесённой ветром пальмы. О такой осанке говорят: королевская. О такой фигуре говорят: она выточена. О таких ногах говорят: они от шеи растут. От лучей тропического солнца её кожа уже давно потемнела и сейчас напоминает своим оттенком кофейный напиток “mocha” (мока). Ее светлые волосы выгорели до оттенка взбитого клеверного мёда. Это её радует, так как скрывает недавно появившиеся редкие и замечаемые лишь ей одной седые волоски. Она уже несколько лет не стриглась (на Тахаа негде стричься, там нет парикмахерских) и за это время её грива (она сама говорит – грива) так отросла, что спереди прикрывает грудь. Да, а вот это плохо. Такую грудь нельзя прикрывать. Такую грудь необходимо выставлять на показ. Всему миру.

За этой женщиной можно наблюдать часами: как изящно играют под кожей упругие мышцы, как к влажной коже ложбинки над левой ключицей прилипли белоснежные коралловые песчинки, как лениво скатываются вниз блестящие капельки морской воды между лопатками, как по-мальчишески выглядит рельеф гибкой и крепкой спины, переходящей в идеальные по форме женственные ягодицы и бедра...

До того, как они покинут моту и поплывут обратно на Тахаа, женщина вернётся к маленькому голубому каноэ, достанет непромокаемый полиэтиленовый кулек и вынет оттуда пачку сигарет “Camel” и спички (она почему-то никогда не пользуется зажигалкой). Когда она курит сигарету (всегда одну), то всегда задумчиво смотрит на юг, туда, где на горизонте виднеется кусочек острова Хуахине. (Видишь, поэтому я тебе и сказал: подплывай с севера). Если у тебя хороший сильный бинокль, оторвись от её королевской осанки и убойной фигуры и еще раз взгляни на лицо. Ты увидишь – она не молода, но ей еще нет сорока. Когда она смотрит вдаль на Хуахине, выражение красивого умного лица кажется немного грустным и всегда хочется узнать, о чём же она думает. Она никогда не докуривает сигарету.

К тому времени малышке обычно надоедает бегать по берегу и играть в песке, и она с разбегу плюхается в ласковые бирюзовые волны. Её кожа уже давно такая же тёмная, как у местных полинезийцев и совсем не соответствует цвету глаз и копне белобрысых всегда непричесанных волос. Мать иногда бросает спокойный взгляд на дочку, зная, что та великолепно плавает и ныряет. Часто малышка выбрасывает на берег какую-нибудь блестящую чудную ракушку. (Они никогда не забирают такие ракушки домой. Малышка сложит их в маленький каноэ и выбросит за борт по-очереди одну за другой на обратном пути от моту, когда они поплывут к домику на северном берегу залива Хаамене. Зачем? Не знаю.)

Скоро женщина поднимет свой синий парео со ствола снесённой ветром пальмы и завяжет, как юбку, вокруг талии. Она окликнет дочку: "Наташка! Наташка, вылезай! Я кому говорю, вылезай! Поплыли обратно, давай! Нам баба с дедом 'Муху-Цокотуху' прислали. С картинками..."

Что?! Ты услышал, как она её зовёт? Ну, идиот... Ну, и олух... Я же тебе сказал, Кретин ибн Мудилович, если ты слышишь их голоса, ты слишком близко подплыл!... Всё! Греби на свою Раиатею, жди свой грёбаный сухогруз или вешайся со скуки толстой веревкой с первой попавшейся пальмы... Ничего я тебе нафиг больше не буду рассказывать!...






___________
* В Америке оценки считаются от нуля до четырёх баллов. "А" – четыре, "В" – три, "С" – два, "D" - один, "F" (fail) – ноль.

** Латинские Короли (Latin Kings gang) – одна из испаноговорящих банд, в их "территорию" входят Нью Йорк и Нью Джерси.

*** ДВК – диссеминированная внутрисосудистая коагулопатия




= = = = = = =