роман Твой след ещё виден... часть 2

Юрий Марахтанов




           Твой след ещё
                виден   


                роман

                журнальный вариант

                ч а с т ь
 
                вторая


                Мало остаётся таких душ ,
                у которых память достаточно сильна.
                Платон. «Федр» 250А.












               

               
               
               















                -  1  -

Город, где родились все Благовы, стал закрытым для всей страны с военных времён. Хотя давно, ещё в программном документе Южного общества декабристов, его предполагали выбрать столицею Российского государства, потому что, сей город в середине России расположен.i  Прикрытый с запада многочисленными столицами больших и малых союзных республик; а с востока – необъятными дикими просторами; с севера – сусанинскими лесами и ледовитыми морями; с юга – оберегаемый горячими кавказскими народами, - город как лошадь-тяжеловоз делал разную трудную работу, приучая населяющих его людей к сосредоточенному, ритмическому, не на показ труду. Почти все, живущие в этом городе, разделились на семейства и кланы   с незапамятных времён “ревизских сказок”: военный люд не жаловал партикулярныхii; а они с высоты катившихся по булыжным мостовым пролёток,   снисходительно посматривали на людей фабричных. Но торговый люд не любили ни те, ни другие. 
Фабричный народ повиновался басистым гудкам своих заводов, вторящим им бесчисленным цеховым призывам, а также свисткам и сиренам больших или малых артелей – тоже, впрочем, состоящих если не в прислуге, то в необходимой зависимости от железоделательных монстров. Народ переполнял прошпекты, улицы, переулки и, казалось, город для этих трудолюбивых мурашей создан. Он их поит, кормит, даёт возможность существовать, и вообще – учреждён для радости,  печали, любви и ненависти, созерцания и созидания.
Как и раньше, рабочие люди, не зная дворянских законов, тем не менее, жили по их обязанностям, в которые “входило достойное поведение и служба в тех случаях, когда государство не могло без них обойтись”. И гордились этим, хотя государство на даровом их труде заводило всё новые фабрики и заводы, объясняя через своих партикулярных служивых, что всё это принадлежит народу, а значит и самим рабочим.
Весь город, словно одно огромное секретное изделие, понятное только избранным, был окутан камуфляжем тайны. Никто, даже в мыслях не называл выпускаемую ими продукцию своим именем, а только: “заказ”,  “изделие”,  “комплектующие”. И даже фурнитурные, суконные или кожевенные заведения, и те сподобились пристроиться к оборонной промышленности. Кто пуговицей, кто кальсонами, кто ремнями с жёлтыми бляхами.
Редко среди массы людей, занятой общим государственным делом, попадались неприкаянные странные субъекты, именовавшие себя прозаиками или поэтами. Сирые, голодные, с нарочитым небрежением одетые – они пытались найти вдохновение среди железа и  кирпичных дымящих труб, а, обнаружив его, вставали как вкопанные, лицом навстречу людскому потоку, и бормотали что-то вслух, пытаясь достучаться хотя бы до одного из сотен тысяч людей, поголовно занятых благим делом. Иногда им удавались гениальные вещи. Тогда они получали гонорары и уезжали из железного города подышать свежим воздухом в Сорренто. Но никто уже не возвращался.
А каждый житель закрытого города наполнялся радостью, когда по весне красные транспаранты со словами: “Мир Труд Май” – трепетали над их головами. Весь город, а значит и каждый его житель обеспечивал всей своей жизнью, - по крайней мере, большей её частью, посвящённой трудовым будням, - мирное сосуществование не только своих близких, но и всей страны. Весной же, в садах и огородах, на бульварах и в парках – всё расцветало, обозначая новую жизнь. На нагретых солнцем лавочках сидели старики и старухи, подшучивали друг над другом:
-Ну вот, сосед, и весна! Теперь и помирать можно.

Тогда, в самом начале “перестройки”, ничего этого сеньор Марчелло не знал. Он летел в Москву, в глубине души думая попасть хоть ненадолго в другой город, в котором родился. Конечно, по масштабам Италии, тот находился от Москвы далековато. Но Марчелло надеялся вместе со своим дядей, Виктором Благовым, что-нибудь придумать, хотя и видел последнего, когда самому было десять лет,    в тридцать третьем году.  В последнее время летать сеньору Марчелло приходилось часто, но большей частью это были полёты над Европой, где страны под крылом самолёта сменялись быстро и были  трудно различимые с высоты. Над Россией Марчелло летать не случалось. Но ему думалось, что он понял бы,  когда начнётся  его Родина. Сейчас он чуть ли не стонал от досады, что полёт выдался на ночное время. Очередная забастовка в итальянской авиакомпании сбила все графики полётов, и самолёт сильно опаздывал.
Каждый раз, когда летательный механизм поднимал Марчелло над планетой, ему вспоминалась удивительная для III века дохристовой эры фраза из письма Эпикура Пифоклу: “Ведь именно так наблюдаются нашими чувствами на земле огни, видимые из отдаления…” Кто-то возвышался над землёй на воздушном шаре, кто – на самолётах, кто – философской мыслью, кто – во снах, а некоторые  пронзали доступное пониманию пространство на космических ракетах.
И просторна («летишь, летишь…») и тесна была Земля. Огни, огни, огни – огненные острова.  «Наверное, деревеньки», - не отрывался от окна иллюминатора Марчелло и видел два-три десятка огоньков. А рядом города-ларцы, которые манят своим мнимым мишуровым блеском; дай и я прилеплюсь сбоку. Вот и всё больше чёрной пустоты вокруг ларцов. «Может, тот упрямый огонёк  пытается в одиночку черноту разбавить?» 
И антрацит ночи
Бездонной чернотой
Взирает безучастно:
Как много нас под ней,
Как мало вместе нас…
Казалось, строчки пришли сами собой или свыше? Откуда до звёзд было  ещё ближе, чем им, уже заходящим на посадку.

Пока сеньор Марчелло ожидал багажа в зале, он никак не мог избавиться от ощущения полёта. Или не хотел, желая  ещё парить и видеть всё “ландшафтно”. Но вскоре привезли багаж, и Марчелло быстро опустился на грешную землю.
-Чей чемодан?! – орал служитель аэропорта, держа поклажу на вытянутой руке.
-Мой, - сразу узнал своё имущество Марчелло.
-Держи.
Из чемодана текло, будто его вынули из-под воды. Марчелло положил чемодан на бетонный пол, открыл: от двух бутылок коньяка, лежавших внутри, остались только склянки. Пара обуви была полна коньяком; жидкость пропитала и другие вещи. Он так и вышел через таможенный контроль, неся поклажу на руках, как носят хлеб-соль для гостей. Встал посреди зала и не знал, что делать.
-Вы мистер Благовиони?
Марчелло повернулся. Перед ним стояли двое.  Один из них до боли напоминал отца, только чуть уменьшенной копией на много лет старше.
-Виктор?! – Марчелло положил чемодан на пол.
И они молча обнялись. Отодвигались друг от друга, не снимая с плеч рук, и снова обнимались. Второй   оказался Борисом, сыном Виктора, годился по возрасту в сыновья и Марчелло, но приходился ему двоюродным братом. Так странно всё перепутало время.
-Чего случилось-то? – засуетился вокруг чемодана Борис.
-Вот, - развёл руками Марчелло и удивился обыденности вопроса, - разбили.
-Это у нас могут, - как бы даже оправдывал Борис  интересную ситуацию. – Жалко. У нас вино только по талонам. Тут полдня стоял, чтобы отовариться. Так и не досталось.
-Говорите помедленнее, - попросил весёлого словоохотливого Бориса  Марчелло. – Я плохо знаю русский.
На запах, вокруг чемодана, грудились люди.
-Обувка-то новая? – спросил один. Он осторожно, чтобы не расплескать, взял в руки полный коньяка ботинок.
-Sie, - удостоверил Марчелло.
-Так и пейте, - незнакомец улыбнулся и протянул ботинок Марчелло. – Обмыть надо обновку-то, а то носиться не будет.
-Жалко, - ещё раз повторил Борис. – Мне нельзя, я за рулём, - он как бы извинялся перед Марчелло. – Отец, выпей, - достал из чемодана второй ботинок и протянул Виктору. – За встречу.
-Где наша не пропадала! – рассмеялся Виктор. – Не уничтожать же добро! – он ткнул каблуком ботинка о каблук другого, звук получился необычный, а часть коньяка выплеснулась на пол. – С увидом, как мама говаривала.
Они выпили, ещё раз обнялись, и Марчелло, почувствовав себя русским, расплылся в улыбке.
-Виктор, Боря! – поочерёдно поворачивался он к родственникам. – Как я рад! Не надо было затруднять себя машиной, доехали бы на поезде.
-Мы ещё не настолько перестроились, чтобы к нам запросто иностранцы на поезде приезжали, - Борис всё разговаривал, а Виктор больше молчал, только украдкой смахивал слезу с морщинистых щёк.
На аэропортовской площади, в дальнем её конце, стояла машина красного цвета. К ней и подвели Марчелло. Ничего подобного ни в Европе, ни в Америке, ни в Японии, Марчелло видеть не приходилось. Если во всём мире производители боролись за обтекаемость, выбирая малейшие зазоры на корпусе, то у этой модели всё торчало наружу. Вопреки всем законам аэродинамики.
-“Запорожец”, - ответил на немой вопрос Марчелло, Борис. - Отцу как инвалиду войны выделили. У вас, Маркел, бесплатно машины дают?
-Нет, - Марчелло удивился и обрадовался одновременно своему давно забытому имени.
-А у нас дают. Полноги отец на войне потерял, и, пожалуйста – машина, - он открыл все двери и передний капот. – Чемодан сюда клади, - он показал под капот. – Движок-то у него сзади.
Они сидели с Виктором на заднем сиденье, прижавшись друг к другу, как и тогда, раньше, на озере, куда взрослый Виктор Благов брал маленького Маркела на рыбалку. В салоне ощущался запах французского коньяка, надуваемый из-под капота, и что мог Марчелло вспомнить сейчас, больше чем через полстолетия? Хотел только одного: понять, куда пропала его мать,  и почему он оказался в Италии один, без неё? Хотя и было кое-что понятно. Виктор напряжённо сидел рядом, молчал. И только, когда Москва и её пригороды остались далеко позади, зашевелился.
-Боря, не гони.
Тот не обращал внимания:
-Маркел, сейчас фокус покажу. Копперфильд – понятно? Называется “ограничитель скорости”. Как за “сто десять” перевалю, так будет фокус. Вот сейчас, с горки только разгонюсь!
Он и вправду разогнал машину под горку, Марчелло наклонился с заднего сиденья, глядя на спидометр. И, когда стрелка достигла  нужного деления, раздался хлопок, и капот багажника впереди открылся, перекрыв лобовое стекло.
-О! Automatik!  *– изумился Марчелло.
-А то! – он остановил машину и пошёл закрывать капот. – Замок ни хрена не держит.
-Давай и мы, Маркел,  выйдем,  кости разомнём.
Стояла августовская ночь, но уже светало.
-Ты бы это… - Виктор подёргал Марчелло за жилетку, потрогал массивную серебряную цепочку от карманных часов, платок в верхнем кармашке.  - Как-то поскромнее,  у нас так не ходят. Сразу видно – иностранец.
-Виктор, у вас могут быть проблемы из-за меня?
-Да я-то уже своё  отбоялся. Как бы у него, - он кивнул на Бориса. - Он у меня в режимном институте работает. В партию никак вот не примут.
-Да приняли уже, кандидатом, - Борис сладко, с наслаждением потянулся, распахнув руки над головой. – Как, Маркел, природа?!
Но ни справа, ни через дорогу ничего особенного не наблюдалось: сколько хватало глаз,  простирались поля, перелески, и ни одного   огонька не было видно вокруг.
…Ранним утром подъехали к городу и  по объездной дороге направились в один из его рабочих районов, где когда-то  жили Благовы.
По приезду, в дороге, в квартире Виктора, главного вопроса Марчелло не задавал. Будто сговорившись, все сторонились этой темы, но, скорее всего,  откладывали “на потом”, когда они выберутся туда, где родились.  Хотя Марчелло понимал, что вряд ли от улиц и частных домов что-либо осталось. Теперь город состоял из   “девятиэтажек” и  панельных пятиэтажных коробок.   
Но после полудня они сели в чудной “Запорожец”, который пришлось толкать, потому что  подсел аккумулятор, и отправились в путешествие.
-Воевал, Виктор? – спросил Маркел (а здесь его так только и называли).
-Пришлось. 
-Ногу как потерял?
-Подорвался на ваших итальянских минах. А ты в войну чем занимался?
-В горах сражался против Беннито и его власти. А когда Бен пытался бежать, был среди волонтёров, которые арестовали дуче.
-А Николай?
-Он странно погиб,  я до сих пор не уверен в правильности своей версии.
При переезде через трамвайные пути “ушастый”, как называл свою машину Борис, опять заглох. Слева приближался трамвай.
-Трамвай – постарался насторожить Бориса Маркел.
-Объедет, - он оказался весёлым мужиком.
Так и передвигались по городу с небольшими приключениями. Виктору явно не хотелось ехать в бывшую рабочую слободку.
-Там всё посносили, Маркел. Ничего не осталось, кроме булыжной мостовой.  Поедем на бульвар, к озеру, - скомандовал он Боре.
-Как скажете.
-Помнишь, Виктор? – задумчиво произнёс Маркел. - К озеру спускалась Баринова гора, мы шли на рыбалку, и песок жёг голые ноги. 
-У меня одна нога теперь помнит. А гору сравняли.
Они, не спеша,  шли бульваром. Тёплый августовский ветер гнал вдоль озера медленную волну. Недалеко парень с девушкой крутили педали водного велосипеда.
-Кирилл, кажется, - Борис подошёл к берегу, замахал руками. – Кирилл!! – тот   помахал в ответ. – Друг, рекомендацию в партию давал.
-Пусть плывёт, - сказал Виктор, - у нас сегодня свои дела.
Вскоре они остановились у опушки паркового леса. Почти вековые сосны, пропускавшие через себя солнечные лучи, встречали пришедших.
-Здесь, - остановился Виктор и после некоторой паузы попросил Бориса, - доставай.
Боря вынул из шуршащего пластикового пакета водку, помидоры, огурцы, бутерброды, достал два стакана. Налил грамм по сто.
-Помянем, - пригласил Виктор к трапезе Маркела.
-Кого?
-Степана.  Выпей, сейчас всё расскажу.
Молча выпили и сели на траву у  росших рядом трёх сосен. Прислонившись спинами каждый к своей сосне. И хотя деревья стояли в некотором отдалении друг от друга, Виктора было слышно отчётливо.
-Вы же, Маркел, с матерью твоей Полиной в соседях с нами жили, наискосок. Почти и так, как родные, а уж потом, когда ты подрос и становился всё больше похожим на нас, Благовых, моя матушка и на Степана грешить начала, и на меня косо поглядывала. Полина была красивой женщиной, правда одинокой и вся в работе, общественных нагрузках, партийных делах. Как наш Степан. Того назначили начальником райотдела НКВД  - дневал и ночевал на работе. Ты подрастал, и всё больше напоминал Благовых. На улице разговоры пошли,  и Полина всё реже стала к нам заходить. А году, наверное, в тридцатом, продала дом здесь, на Песках, и съехала в сталинские дома. Помнишь?
Маркел помнил, но смутно.
В новом доме его поразили высокие потолки, он не мог допрыгнуть до люстры; балкон – тогда он не знал даже названия этого сооружения; и арка  в середине дома, где даже в летнюю жару было прохладно, а ещё гулко разносились голоса таких же,  как он, ребятишек.
-Кое-что помню, - ответил Маркел. – Дом жив?
-Куда ему деться? Ещё сто лет простоит. Это не хрущёвские пятиэтажки.
-У вас время каждого премьера отмечено своей архитектурой?
-А у вас, в Италии? – рассмеялись. – Сейчас не строят, митингуют только. Ну  вот. Однажды матушка пришла, сказала нам со Степаном: «Маркела принимайте, как своего. И Полю не обижайте». Степан усмехнулся: «Её обидишь. Член губкома, депутатка. Что, Николай в Советский Союз приезжал? Всё никак царское офицерьё успокоиться не может!?» Матушка заплакала, но ни тогда, ни потом ничего не рассказывала. Может быть, и не знала. Где они встретились, Маркел?
-На Генуэзской конференции. Потом в Рапалло. Отец осел в Италии после того, как сбежал из австрийского плена.
-И не писал.
-Оказии, наверное, не было, да и у вас времена всегда были строгие. Не хотел причинять неудобства.
-А ты, Боря, говорил “шпион”. Типун тебе на язык.
Борис виновато глядел на Маркела:  - Пошутил я.
-Вот с этими “шутками” так жизнь и прожили, - Виктор вздохнул. – У этого, - он кивнул в сторону Бориса, - мать еврейка, хорошая была женщина, светлая ей память, а у меня ещё и брат “за границей”. Полный набор. Вот тебя пять лет и мурыжат, Боря, в партию никак не примут.
-“Мурыжат” – это что? – не понял Маркел.
-Прополощут, повесят сушиться, глядишь, пятнышко обнаружат. Опять стирать-полоскать. А как по другому?  Антанта,  беляки, немцы,  да японцы.  Холодная война; китайцы; американцы эти – без судьбы, без родины. Наш город у американцев в пятёрку первых входил на уничтожение баллистическими ракетами, ежели какая заваруха случится. Одно слово – “оборонка”! – Виктор и Борис с превосходством первых поглядели на Маркела.
И он тоже почувствовал гордость за оставленный когда-то не по его вине город.
-Выпью я с вами пятьдесят грамм! – неожиданно встрепенулся Борис, но налил  полный стакан.
-Ты же за рулём.
-Тут ехать до дома две минуты. Говорил: «Пешком идите!» Нет, надо им на машине разъезжать. Извини, Маркел Николаевич. Тут дальше без пол-литры вообще не разберёшься.
-Это точно, - согласился Виктор. – Наливай, - выпили, закусили, помолчали немного. – Куришь, Маркел?
-Нет.
-А я закурю.
Борис остановил отца: - Ты же бросил, пап.
-Одну, - он с наслаждением затянулся сигаретой. – Вот дожили! Вино – по талонам, сигареты – тоже!  Разве при Брежневе такое было?
-Было и не такое, - возразил Борис.
-Вам бы только языком поболтать, свободы нужны!
Маркел понял, что между родственниками существуют некоторые разногласия по поводу вечных вопросов.
-Ладно, - продолжил Виктор. – Матушка иногда тебя в дом приводила, любила. Потом ты простудился сильно, воспаление лёгких подхватил, а следом желтуху, кажется. Долго тебя выхаживали. Помнишь?
Маркел напрягся. Вспомнил духоту комнаты, стоящего над кроватью врача, который спокойно говорил матери: «Не жилец он. Ему бы куда-нибудь на юг».
-Вскоре ты и пропал. В тридцать третьем, кажется. Куда делся, как в воду канул? Вроде, и забывать стали. Да и до того ли было? Жизнь какая кругом творилась!  Открываешь газету, а там одно достижение за другим! То Кузнецкий металлургический в строй встал или первый советский блюминг на Украине пустили. Челябинский тракторный, Уралмаш, Беломоро-Балтийский канал открыли! Мало того – первую советскую ракету с жидкостным реактивным двигателем “Гирд-Х” отправили. До любовных ли историй было, когда вторую пятилетку начинали…  Вот у вас, Маркел, пустит какой-нибудь капиталист завод, что, вся Италия радоваться будет? А у нас строилось всё  с    речами, митингами. Семнадцатого съезда ВКП(б) все ждали…  Значит, Полина в тридцать третьем взяла тебя с собой в Италию и оставила там? Спасать поехала?
-Да. Папа говорил, что на время, лечиться.
-А получилось – навсегда. Конечно, хотела как лучше…
-Ни он, ни я так и не поняли – куда она пропала, мама.
Виктор поднялся с травы и подошёл к обрыву берега. Встал рядом и Маркел. Солнце уже  зависало над озером и бульваром во всю свою краснеющую мощь, сигнализируя об исходе дня. Навстречу солнцу шли  по бульвару люди, просвечивали насквозь женские одежды, тени людей плелись за ними неохотно, цепляясь за траву, и укорачивались с каждым шагом. Солнце уже прилегло на крыши дальних домов, близился вечер.
-Только недавно, Маркел, через нашего друга, который служил в областном КГБ, я узнал кое-что подробно. Полина была делегатом XVII съезда ВКП(б), в тридцать четвёртом. Это сейчас стало возможным, и можно узнать, что около половины делегатов съезда были репрессированы, а восемьдесят процентов кандидатов и членов ЦК - расстреляны. Теперь этим никого не удивишь, а тогда…  Одно помню хорошо. Под Новый, тридцать пятый год, мы сидели вдвоём со Степаном, я никогда не видел его таким. Краше в гроб кладут. Он смотрел бездонным взглядом мимо меня, крутил барабан нагана и рассказывал чуть слышно: «Это я арестовал Полину. Мне рыкнули “фас!”, я и сорвался с цепи. Допрашивал и наслаждался самим процессом. Будто счёты сводил.  Я хотел стереть её с лица земли?!  Нет, разве только показать немного кузькину мать. Но исправно протоколировал всё. Она сама, своей связью с Николаем сунула голову в петлю!! Сама…  В общем, тянул ей душу и видел, что она не находит себе места. Но её тревогу воспринимал, как элементарный страх, под которым есть основание. Как саврас без узды ринулся исполнять долг. Мне забыли сказать “фу!”, или не услышал», - Виктор замолчал.
Маркел не перебивал, слушал. Они стояли на берегу. Здесь росли сосны, но под их корнями, повисшими в воздухе, не было почвы почти на полметра. Удивительно, как сохранились они и за счёт чего оставались живы.
 И рядом гранитная стелла, с гранитными же знамёнами поверху, с которой обломаны буквы, но остались следы от них, и при желании можно прочитать надпись: «Светлой памяти революционерам 1905 года. Здесь проходили маёвки и митинги».
Виктор вернулся на своё место, под сосну, теперь Маркел расположился рядом.
-Я спросил тогда: «Где она?»  «Не знаю, - ответил  он, - её дело у меня забрали». Больше никто Полину не видел. Степан стал пить. А потом, через месяц после нашего  разговора, он застрелился. Вот здесь его нашли, между этих сосен…
Теперь молчали долго.
-Может, она жива? – выдохнул Маркел.
-Мне сказали, что её расстреляли.
-Но за что её арестовали?!
-Нашли повод. На съезде она была в группе делегатов, которые стояли и обсуждали возможность выдвижения Кирова на пост. Кто-то подошёл и вбросил мысль. Может,   и отошёл тут же. Кто теперь это докажет?
-Помянем? – теперь уже предложил Маркел.
В глубине парка играла музыка, звучали итальянские песни, они были так популярны в Советском Союзе в те годы. Потом, бросив “ушастого” на дороге, они долго шли вдоль бульвара, поддерживая друг друга плечами и стараясь попасть в ногу с хромавшим Виктором. Там, где между ив, был довольно большой прогал, на скамейке сидела девочка и что-то рисовала, расположив этюдник на острых коленках. С высоты прожитых лет девочка показалась Маркелу совсем юной, почти ребёнком. Он подошёл сзади и встал у неё за спиной.
-Как вас зовут, юная мисс?
-Таис.
-Я хотел бы подарить вам набор хороших фломастеров, но вы уже работаете красками.
-Если не жалко, - не отрываясь от дела, сказала она.
Маркел вынул из кейса многоцветный набор, который вместе с одноразовыми зажигалками, сигаретами и прочей мелочью для презентов он взял на всякий случай, и положил его на скамейку рядом с девочкой.
-Спасибо, - повернула она наконец к нему лицо, но он уже шёл дальше, чтобы   вечером  побродить в последний раз по местам, где родился.
   
                *                *                *
    Теперь, много лет спустя, сеньор Марчелло сидел в своём кабинете, смотрел на Александра и не знал, какие слова найти и как рассказать то, чего Александр не мог прочитать в письмах Николая Благова.
-Когда я был в моём городе, я и не предполагал, что   в пригороде стоит завод, а на нём установлено наше оборудование. Мы делали поставки в союзное министерство, а то само уже распределяло оборудование по своему усмотрению. Но тебя, конечно,  интересует   как я остался в Италии? Из писем отца, которые сохранились, даже последнего, тридцать четвёртого года, “адресованного” моей маме,  это не совсем ясно.
-Да, сеньор Марчелло, почему она не забрала вас после болезни? Куда пропала вообще?
-Скорее всего, её расстреляли как раз тогда. И отец писал человеку, которого уже не существовало, а я ждал. Слушай, Александр, ты помнишь Таис? Египет?
-Конечно. Редко, но мы встречаемся с ней.
-Откуда она?
-Теперь выходит, что Ваша землячка.
-Кажется, я встречался с ней тогда – уверен в этом. Почему ты забыл её?
Александр просто опустил голову.
«Ещё одна судьба русского может сложиться неудачно, хотя я делаю всё, чтобы ему было здесь комфортно», - подумал Марчелло, а вслух попросил:
-Ты не стесняйся, приходи чаще. Кроме бизнеса, у меня здесь в Италии уже давно никого и ничего нет. И ещё. Ты хороший работник и твои математические способности меня радуют. Но вот я о чём подумал. Представь себе падающий осенний лист. В принципе, наверное,   можно рассчитать и вычислить алгоритм его падения. Можно учесть силу сопротивления воздуха; воздействие боковых потоков, площадь поверхности.  Но тогда где  цвет, бесшумность падения и переход из состояния жизни в небытие, как это передать математическими формулами?! Может быть, я ошибаюсь, то о чём я скажу, конечно, субъективно, но мне кажется, что в первом случае – некий абстрактный портрет католицизма, его ratio, а во втором – православие с его мечтательностью. Понимаешь, о чём я говорю?
-Пытаюсь…  Как отшлифую всё в письмах,  принесу.
-Не спеши. Надеюсь,   есть  время. Кстати, а что  с заводом в Чёрной Рамени? Почему господин Кирилл не отвечает на наши запросы? Ты бы созвонился с ним, разузнал, что там происходит. 


                -  2  -


Тогда, несколько лет назад, после ухода с завода, у Кирилла стало скрючивать пальцы на правой руке,  но он не придал этому значения. А теперь, когда  стал  спец, жнец и на дуде игрец, оказалось, что это – болезнь, имеющая сложное немецкое название.  Кирилл не то, чтобы испугался (душу иногда скрючивало сильнее), но обеспокоился: «А как на станке работать?» Но с жестоким упрямством продолжал тащить весь воз один. В день, за установленную им для себя десятичасовую смену, его начинающей каменеть ладони, приходилось делать по три тысячи хватательных движений, отрывая от литника готовые изделия. Эта тупая трудотерапия, как ни странно, помогала. Но ненадолго. К ночи он, в процессе сна, засовывал ладонь в расщелину дивана, было больно, но ему казалось, что мазохистская гимнастика пальцы выправляет. Сложнее было с мыслями, которые одолевали его в бессонные ночи. И телевизор не отвлекал, потому он всё реже и реже включал “ящик”.
Кирилл, конечно, не зарыл голову в песок, но наблюдал за жизнью без искреннего интереса и азарта, с которым он делал это раньше. То и дело начинались, заканчивались и снова возникали различного уровня выборы. Не покидало ощущение скучных нудных очередей, в которых, в те времена  ему пришлось постоять немало.  И за продуктом паршивого качества, за китайским костюмчиком для дочки, который полинял в первый же дождь,  и дочь стала похожа на кикимору.  И за кружкой пива после бани, разысканного где-нибудь на окраине города, хотя, как сказал знакомый Кирилла: «Любая очередь обязательно заканчивалась на нём, а возглас: “Люся, не пробивай!” – стал символом эпохи».
Тоже было и теперь, с той лишь разницей, что стояли в очереди за властью и возможностью “порулить”. Но сейчас Кирилл даже  ради интереса не стал спрашивать  «Кто последний?»,  потому что постоял и в этой очереди, когда-то попытавшись хоть что-то изменить, насмешив профессиональных кандидатов в депутаты наивным лозунгом  “Иду во власть ради справедливости”.
               
                *                *                *
               
-Такие вопросы в одиночку не решают, - в один голос заявили Кириллу ГЮЛи, узнав, что он решил баллотироваться в областную думу.
-Кихот ты наш Ламанчский, - особенно искренне удивился его решению Лёха. – Может быть, тебе  популярности или славы маловато? Ты ж у нас телезвезда, публицист, газеты так и пестрят твоими интервью. Чего добиваешься?
-Справедливости.
-Ты уж её доискался, - Юлек сидел рядом и занудливо щёлкал зажигалкой. – Глава района ни одного заказа у тебя не размещает. В Казани дороже продукцию берёт, а у тебя не хочет.
-Толку от его заказов?! – возразил Юлеку Кирилл. – Набрали продукции, а ни денег, ни взаимного погашения налогов в районный бюджет. Вот и пикируемся на совещаниях: кто кому должен.
-Да он тебя боится. Ты ж у нас “красный директор”, коммунист. Если бы ты ему с бюджетных денег отстегнул немного, он бы все трубы твои скупил, закопал бы где-нибудь в лесу, зато интерес имел.
-Он  его имеет с муниципальных рынков, да с дорожного фонда.
ГЮЛи уехали, не сказав ни “да”, ни “нет”. И Кирилл понял, что бороться придётся в одиночку.
Насчёт  “коммуниста”  они, конечно, погорячились. Он  коммунистам помогал, чем мог.  Транспорт на месяц выделил для  кандидата в губернаторы, агитацию вёл,   но официально в партии не состоял, хотя и пытался восстановиться.
     Месяца два тому, он пришёл в районную организацию КПРФ по месту жительства.
-Восстановиться хочу.
-Зачем? – устало спросила его женщина секретарь.
-Чтобы быть в “единых рядах”, -  получилось вроде иронии.
-С кем?
-С Вами, - сделал комплимент Кирилл почти своей ровеснице.
-А где Вы были в 91-м?
-Когда?
-В августе. В те три дня?
-А Вы?
-На митинге.
-А я отправлял нашу продукцию в Минск.
-Чью сторону поддерживали?
-Горбачёва. Ещё раньше насмотрелся трясущихся рук, челюстей и других частей тел.
-Да-а, - раздумчиво протянула женщина. – Можете, конечно, попробовать подать заявление. Рассмотрим на парткомиссии. Делами надо свою преданность партии доказывать.
-Я работаю директором завода, который не на последнем счету в России, рабочие довольны. А комиссию я  в декабре семьдесят шестого года проходил. Партбилет номер шестнадцать миллионов сто восемьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать три, - и он протянул документ.
Женщина неохотно взяла его, открыла, полистала “взносы”.
-А взносы перестали платить в феврале 91-го.
-А куда было платить, если горком весь попрятался.
На этом всё и закончилось. “Пролетарии всех стран соединяйтесь!”, “Ум, честь и совесть нашей эпохи” - не порадовалась его желанию снова встать в её ряды. Но обиды он не затаил.  Частный  случай не мог изменить его мировоззрения.
     Кирилл сидел у себя в кабинете и прокручивал в голове мысли, не модные в наступившее ельцинское время.
Сколько раз Кирилл пытался, но так и не смог  представить себе  единую,  в семнадцать миллионов человек, аудиторию, где находился бы и он. А так хотелось. Обнять единомышленников, посмотреть друг другу в глаза или же публично заслушать тех, кто ловчил, двурушничал, плутовал. Или же помочь сомневающимся. Не существовало в мире другой такой могучей партии, поэтому принадлежность к ней вызывала в Кирилле осознанную гордость. Конечно,  это произошло не сразу.  Скорее наследство досталось на генном уровне  от  трижды прадеда-каторжанина,  прапрадеда- народника,  прадеда-революционера “пятого года”. Был ещё  дед,  моряк-революционер. Отец  – тихий, скромный, рядовой коммунист,   не получивший от этого    титулов,  званий, или  сколько-нибудь ощутимых преимуществ над другими. Может быть, “невхождение”  во власть  и отвело от их семьи беду репрессий и преследований, о которых говорили теперь так много,  наверное, для того, чтобы ужас   разрухи и неопределённости, царивший сейчас, не контрастировал с достижениями и победами, которые чтили совсем недавно.
Когда оставалось три дня до окончания регистрации кандидатов, а Кирилл думал, кто ещё вскочит на подножку уходящего поезда в последний момент, ему позвонили. 
-Виктор Семёнович Тылов – когда-то бывший депутат от этого округа при Брежневе. Выдвинут от коммунистов. Соответственно Вашу кандидатуру, Кирилл Николаевич, Народно-патриотический союз России поддержать не может. Просим снять с агитационных материалов фразу: “Поддержан НПСР”.
Последнее технически сделать было невозможно, поскольку, будучи зарегистрированным одним из первых, Кирилл уже предусмотрел текст в листовках, тираж которых лежал на столе.
Тылова Кирилл знал хорошо.  Когда-то он был начальником территориального управления, и под его руководством Кирилл начинал свою карьеру, пусть небольшого ранга, но руководителя.
А в последний день ещё одним из кандидатов оказался друг детства  Витёк по прозвищу Толстый, теперь управляющий одного из банков областного масштаба. Они не виделись с ним давно, с горбачёвских времён.
Ситуация стала совсем интересной.

Вскоре они  все встретились на областном телевидении. Кирилл приехал чуть раньше назначенного времени, бродил неприкаянно по коридорам, спустился в студию, где шло приготовление к съёмкам. Там и столкнулся с Ольгой, ведущей программы, с которой был знаком: Ольга делала год назад передачу о его заводе.
-Здрасьте, - почему-то неодобрительно встретила она Кирилла. – И Вы туда же. Во власть. Смотрю, фамилия знакомая в списке кандидатов. Вам-то это зачем? – и, не желая слушать его объяснений, деловито скомандовала. – Раз уж пришли раньше всех, садитесь вон за тот стол, будем на Вас аппаратуру отлаживать.
Кирилл прошёл в студию, напоминавшую небольшой самолётный ангар. Сел за одинокий столик посредине помещения. Позади прожектора излучали свет, приятно гревший шею. От этого стало уютно, потому что на улице было промозгло, машину отпустил, а оттого немного зазяб. Ольга суетилась рядом, обставляя стол цветами и говоря непонятные фразы.
-Так и ставим - два в одну.
Худенькая, черноволосая, несколько чем-то расстроенная женщина-режиссёр подтвердила:
-Оставь так. Здесь нечто, прямо отсюда и на тракт, свет строим туда, к тебе Оля, ты что-то читаешь.
Сзади и сбоку суетились  два помощника. Один поднимал на штативе прожектор.
-Возьмём повыше немного.
Кирилл поднял голову, увидел себя в мониторе.  Вроде, выглядел неплохо.
Но другой помощник что-то засомневался.
-У нас не слишком резкая граница? Жёлтый правее надо дать. Так вот лучше. Голубого прибрать. Нет – так он серый становится.
Чего-чего, а “серым”  Кириллу быть не хотелось. Со стороны, наверное, выглядел он глуповато. Экспериментировали на нём, как на манекене, и весь его заготовленный трёхминутный спич показался ненужным. Он взял две страницы текста, попробовал вчитаться ещё раз. Но телевизионщики мешали.
-Оленька, сядь на место ведущего. Так. Не вываливайся из кадра. Дадим это с третьей камеры. Теперь один оператор со “второй” переходит на фотографию, другой – на панораму.
-Фонари влезают в камеру, - озаботился оператор.
-А как мы теперь будем платить за детский садик? – обратилась со своего места Ольга. – Это же караул.
-Оля, поговори на “журавль”, мы его проверяем.
-Пожалуйста. Без штанов скоро останемся с этими платежами.
-У Оли текста  почти нет, что его проверять, “журавль”-то?
Тут в студию и ввели ещё четырёх кандидатов. Впереди, на правах старейшины, вышагивал Тылов. Он подошёл к Кириллу, протянул холодную, как  и блеск его очков, руку.
-Ну, здравствуй, соперник. Давно не виделись.
-Давно, - согласился Кирилл.
-Поговорим после дебатов?
-Можно.
Следом, в красной каске, колобком вкатился другой кандидат, основной довод которого в свою пользу был один: «Я – местный!» С каской он не расставался даже на встречах с избирателями. Прошёл, сел рядом с Кириллом. Оператор сразу завопил:
-Это ещё что такое! Бликует Ваш головной убор, господин кандидат!
-Каску сними, - подсказал ему Тылов.
-Не сниму! – упёрся местный кандидат. – Это моя харизма.
-Слова-то какие знает, - сказал Тылов, садясь по другую сторону от Кирилла.
Потом появился ещё один претендент, о котором Кирилл знал только, что он самовыдвиженец, из рабочих, но сейчас – безработный. Этот притулился  рядом с кандидатом в каске.
Наконец объявился   Толстый.  Поначалу Кирилл  его не узнал. Ничего броского на нём не было, но солидность, респектабельность  чувствовались за версту. Кирилл поднялся ему навстречу, подошёл,  они обнялись.
 -Знал бы, что  ты, Кирилл, по этому округу - по другому бы баллотировался.
-А то не знал?
-Знал. Поговорить  надо.
-Поговорим. Давненько в баньке не парились. Или ты теперь один паришься, персонально, Виктор Аполлонович? – краем глаза Кирилл заметил, как напряжённо следит за ними Тылов.
Дебатов не получилось.  Дали положенные три минуты, и каждый скучным голосом талдычил свой текст по бумажке.
Только кандидат в каске импульсивно пытался напомнить избирателям, что он “местный”, да ещё зачем-то озвучил, что видел  “живьём”  Фиделя Кастро.
-А я с Брежневым за руку здоровался, - буркнул Тылов, - руку вот не мою с тех пор.
-А я с Ией Савиной, народной артисткой,  танцевал в ресторане, - шёпотом поделился Кирилл своими достижениями. – До сих пор в тех ботинках хожу.
По вытянутому жребию Кирилл выступал последним. Отложил в сторону заготовленный текст и попытался просто рассказать о себе и успехах завода. Да ещё, в преддверии праздника “8-е марта”, поздравил женщин и, улыбаясь, процитировал стихи известного поэта:
“А жизни суть, она проста:
Его уста, её уста…”
Хотя сам, с хлопотами на заводе, давно позабыл эту простую истину.
Переговоры отложили на “потом”, назначив личные встречи. Но Кирилл догадывался, что его будут просить снять свою кандидатуру.
               
                *                *              *
Иностранные разведки давно перестали выписывать командировки своим профессиональным агентам в этот, ранее закрытый город. Теперь любого, раньше работавшего в “оборонке”, можно было “вычислить” по замусоленному кримпленовому костюму, купленному когда-то давно на премию за сданный вовремя “заказ”, “изделие” или часть “комплектующих”. Бывших “ведущих”,  “старших”, просто инженеров можно свободно было встретить в любом шатровом кафе-забегаловке. Сначала они брали пиво.  Потом, расслабившись, по пятьдесят грамм.  Далее, с заблестевшей в глазах гордостью, усугубляли ещё по “сто” и даже  “двести”.  И гасили порыв другой порцией доступного теперь пива. И бери их хоть голыми руками. Тут уж они могли рассказать многое. Даже то, что новые власти разрезали готовую титановую атомную подводную лодку на металлолом. А секретная “рупорная” противошумная резина, лежала теперь в общественной  бане вместо ковриков. Глубину, диаметр и профиль её засекреченных раньше отверстий, можно было запечатлеть, не рискуя быть пойманным.
Какие-то вновь образовавшиеся фирмы, яркие, как мухоморы в негрибной сезон, пытались что-то строить, которое бы плавало. Но на их чертежах даже не стояли размеры.  «А зачем? – удивлялись они вопросу забредшего к ним в поисках работы профессионала-кораблестроителя. – Линейкой можно померить: масштаб же есть».
И слова стали терять общечеловеческий смысл. Из лексикона жителей этого города исчезло слово “предательство”. Его заменили понятиями “экологическая целесообразность”,  “можиритарный процесс”,  “глобализм и потепление отношений”. А генералы различных бывших комитетов безопасности уезжали “за бугор” по обмену опытом. Редко кто возвращался. И люди оставшиеся, в кримпленовых костюмах,   с удовольствием давали интервью здесь, отвечая на любые вопросы, если их удосуживались что-то спросить.
Эти павильоны и кафе распространялись по телу города,  инфицированного хаббардовскими субсидиями, - медленно, но настойчиво, как тараканы среди немытой посуды. Когда язва ползёт по человеческому телу, болезнь называется “пиодермия”, а теперь этот ползучий процесс назывался демократией, иногда – либерализмом.
Участок Кирилла, который он продолжал арендовать в оборонном институте, стал проходным двором. Война в Чечне приутихла, и институтские разработки не приносили уже таких денег, как раньше. Народ вспомнил недавние времена. Запасная дверь на участке Кирилла – не через спящего постоянно цехового вахтёра – выполняла функции  “краника Маевского”, через который сбрасывают избыточное давление. Она пропускала через себя желающих сделать “бабки”  по лёгкой. Волокли всё: от приборов с уникальных станков  до деталей из меди и нержавейки. Стоило только Кириллу открыть дверь своего участка в цех, чтобы перегнать кран-балку, тут как тут появлялись “пилигримы”. Они вежливо здоровались, интересовались, как идёт бизнес, и беззастенчиво тащили. А уж как вывозили через центральные ворота, - вечно сломанные и наполовину открытые, - Кирилл мог только догадываться. Два раза в неделю приезжал за мусором “КАМАЗ”, и чем больше его громоздилось, тем легче было спрятать под ним желаемое. Однажды  даже украли ствол от пушки, беспризорно валявшийся рядом с помещением Кирилла. Потом долго глядели на Кирилла с укоризной,  думая, что он их опередил.
     Звонок Александра не застал Кирилла Николаевича врасплох. Он давно понял, что скрывать своё нынешнее положение от итальянской фирмы,  долго не сможет. Но на предложение поговорить о возможностях “хождения во власть”, ничего вразумительного ответить не смог. Слишком свежими остались ещё впечатления от недавнего, когда он баллотировался в областную думу. Кирилл Николаевич рассказал Александру, чем сейчас занимается, а когда тот, в шутку, наверное, спросил о хобби, Кирилл всерьёз ответил:
-Поездки на слонах, - и разъяснил русскому итальянцу. – Копаюсь в памяти, - а потом долго вспоминал свою неудачную попытку мимикрировать с властью.

                *                *                *

Все попытки Тылова, пытавшегося склонить Кирилла к снятию своей кандидатуры в его пользу, он отмёл сразу. Разговора не получилось.
Но встреча с Виктором Аполлоновичем затянулась надолго. Что-то вспомнили из детства с удовольствием. Но больше-то вспоминал Кирилл.
Элегантное отчество досталось Толстому случайно. Его усыновил новый муж матери – Аполлон, который стал первым интеллигентом в поколении Толстого.   Но не сразу.
     Поначалу Аполлон ходил к Витькиной матери по вечерам. С кухонного окна соседский дом Толстого просматривался хорошо. Аполлон появлялся под лунным сиянием и почему-то всегда поначалу справлял малую нужду под забором Кирилла, за что бабушка люто возненавидела соседского ухажёра. Но она и Витькину мать недолюбливала. Когда-то сын бабушки, дядя Кирилла, ушёл на фронт, оставив в невестах будущую Витькину мать. И пропал без вести. А она  ждать не стала, выскочила замуж, а потом, в “пятидесятые” – развелась. И коротала с Витьком дни, пока не появился Аполлон.
Даже летом он ходил в мягкой фетровой шляпе, курил странные длинные сигареты и носил светлые кашемировые брюки “в полосочку”. Это было простительно. Но “песочные” жители не могли понять его мании: разуваться на асфальтовой улице Культуры, а оттуда идти по пескам босым, неся обувь в левой руке. Аполлон, конечно, был странноватым человеком, но после смены отчества, Толстый перестал приходить на физкультуру в голубых материных панталонах со странного цвета пятном посредине.
Постепенно Аполлон стал в чём-то конкурировать с отцом Кирилла, к которому многие обращались за советом, потому что он читал лекции о международном положении в свободное от работы время, и не только в различных трудовых коллективах, но даже и в районном Дворце культуры.  Аполлон брал техническими знаниями, к чему отец Кирилла был совершенно не приспособлен. Аполлон мог отремонтировать розетку или штепсель, утюг, и   самое удивительное, садовый насос. А уж когда появились первые телевизоры, он припаивал антенные штекеры, и никто, кроме него, не мог так быстро и удачно заменить нужную лампу. Его магическая фраза: «Значит перегорела лампа “шесть П – четырнадцать С”», - просто завораживала.
Зауважали  Аполлона  и за то, что он после летнего отпуска, который проводил у себя на родине, привозил на Пески дулёвский фарфор: балерин, пастушков, козликов и барашков и массу других статуэток. Все дома на Песках были начинены этим фарфором. У него же покупали и семейства из семи слоников – правда, уже не фарфоровых, а непонятно из чего сделанных. Их расставляли по комодам, стоявшим в солнечных углах комнат, и от солнца в окна они становились тёплыми, бархатистыми на ощупь.
И если в начале своего знакомства с матерью Толстого, Аполлон долго и придирчиво вытирал подошвы обутых на крыльце ботинок о несуществующий коврик, то скоро он стал обыденно входить в дом, даже не стучась. И странно: с приходом в семью Толстого  Аполлона,  у друга обнаружились способности к точным наукам.
Ещё Аполлон парил их с Витьком в бане можжевеловым веником. Кирилл, стеснявшийся физического уродства своего отца, в баню ходил один. Мылся неумело,  даже спину потереть было некому, а просить стеснялся. Отпыхивался после бани, смотрел с завистью на ребят с отцами, и слушал полонез Огиньского, с которого всегда начинался или всегда им заканчивался концерт по заявкам для жителей района.
     И как хотелось сделать это сейчас, но отец давно уже не существовал, по крайней мере – физически на этой Земле.
-Отец жив? – спросил Кирилл друга.
-Чего ему сделается? – беспечно ответил Виктор Аполлонович. – Коптит потихоньку.
Кирилл ощутил вдруг, какая долгая-долгая жизнь осталась у них за плечами.
Может быть,  общее детство стало причиной того, что Кирилл не пожелал отказать Толстому и принял решение уйти с дистанции. Конкуренции “человека в каске” Толстый не боялся, а вот с Тыловым тягаться было не просто. И Кирилл решил ему помочь. Или себе – утвердиться.  Спросил лишь:
-У тебя слоники остались?
-Какие слоники?
-Ну, с комодов.
-С женой разводился, всё барахло забрала.
-Хочешь, я рассказ напишу о депутатах старой закваски? – неожиданно и для самого себя предложил он другу-банкиру. – Народ сразу поймёт: что к чему. Я ведь с ним работал вместе.
Толстый идеей загорелся. А Кириллу надо было тормознуться, но не смог. Сел и за два дня, - как головой в омут, - написал то, что болело давно, а происходило лет восемнадцать назад. Лишь чуть изменил фамилию Тылова. Описал всю поднаготную. Особенно  нравился финал своего опуса.

«ДЕПУТАТ»
…-Весна уже, - возразил Стулов.
Он вылез из машины, не помогать, конечно, а так – размяться, оглядеться, вздохнуть воздуха: свежего, ядрёного и уже густеющего от быстрых сумерек.  «Ладно, - облегчённо вздохнул он полной грудью, - день в дело пошёл. А дорогу-то, чёрт её дери, с моей помощью строили. Щебёнку я выбивал. И ведь предупреждал, что не годится она под асфальт, так не послушали. А она возьми и растворись: была дорога для показухи, и вот нет теперь. Мне – запрос, я его другому депутату. Им – щебёнка липовая, хозяину щебёнки – цистерну олифы выбракованной… Глядишь: у того тоже на участке где-нибудь дома сейчас облупились. Система!»
Но обо всём этом ему думалось спокойно, как о делах, в которых человека-то и нет. А раз так, и переживаний дела эти не стоили. Он не отвечал за тех, кто выбирал его и искренне надеялся, что время такой ответственности  не наступит никогда.
Недалеко от обочины стояла девчушка лет четырёх и громко, некрасиво плакала. Василий Сергеевич обернулся на её плач, широко и размашисто подошёл и, немного наклонившись, спросил от души:
-Девочка, а ты по какому вопросу плачешь?
Она подняла на него забрызганное грязью лицо и тут же замолчала. Василий Сергеевич  ещё  некоторое  время постоял рядом,  удовлетворился молчанием   и направился к машине.
-Поехали! – скомандовал он водителю, отчётливо хлопнув дверцей машины.
И, действительно, лимузин будто ждал его хозяйского распоряжения. Медленно, но с каждой минутой уверенней, тронулся к городу.

Кирилл хотел как лучше, а получилось по Черномырдину. Все ополчились на его “опус”. В первую очередь – коммунисты, потому что в каждом округе баллотировался их кандидат с правильным прошлым, и чем-то, напоминавший Стулова. Брошюра с рассказом появилась  в других округах и ей махали там, как знаменем порока. А уж в округе Кирилла, герой рассказа узнавался без труда, хотя бы по созвучию фамилий.
Рассказ получился добротным по размеру, как и сама брошюра. Раньше в таком формате издавалась «Библиотечка “Огонька”». Правда, авторские и другие выходные данные отсутствовали. Естественно, не состоялась и презентация. Толстый похлопывал Кирилла по плечу, довольно посмеивался: «Ладно, не сикай в компот, оплатим мы тебе твои моральные издержки. Две путёвки в Турцию устроят?» Кирилл молчал. Когда-то в юности они увлекались с Толстым фантастикой. И Кирилл вспомнил рассказ, где человек раздавил бабочку, а затем наступила катастрофа, через несколько поколений.
Брошюру рассовывали по почтовым ящикам, она валялась на лестничных маршах в подъездах; ладно хоть не догадались привезти к Кириллу на завод. Но она в изобилии лежала на конечной остановке автобуса, метрах в пятистах от завода, там её походя топтали ногами, и ветер перелистывал глянцевые страницы.
-Что же ты делаешь? – спросил его по телефону Тылов. – За что мстишь?
Но Кирилл не мстил, а просто напоминал о своём существовании и том унизительном “стоянии” в очереди на квартиру. Когда его очерёдность №2, будто мемориальную доску, навечно закрепили за ним. Третьи, пятые, десятые – становились первыми, а он оставался всё время вторым. И даже, когда родилась Маша, они так и остались жить в коммуналке. А председателю профкома, ходившему к Тылову по больному вопросу Кирилла, тот сказал: «Пускай размножается». Потом по пьянке профорг и поделился с ним информацией на своём новоселье.
И ГЮЛи не остались в стороне. Приехали на завод целой делегацией.
-У него, Тылова, жена Белла Ароновна.
-И что? – спросил Кирилл.
-Мнение есть: не мешать ему.
-Вы же демократы.
-Мы в других округах демократы.
И главное  никто   не сомневался, что брошюра – его рук дело. Наседали. Но Кирилл не поддавался. Назад пути не существовало. Хотя сам чувствовал, что открыл не те заслонки. Не водяные. Грязь полилась рекой. И слишком поздно вспомнил эпизод из детства.

Однажды во дворе учительницы немецкого языка, - “немки”, - которая жила неподалёку от Кирилла в частном доме, с такой же одинокой, как сама, сестрой, - случилось ужасное. В переполненную отхожую яму туалета, стоявшего на улице, кто-то напихал дрожжей.
Дерьмо расплывалось по двору, источая жуткий запах. И если раньше двух сестёр, старых дев, недолюбливали или, в лучшем случае, держали дистанцию, то теперь, когда запах её разорвал, - бабёнок открыто возненавидели.  Ещё и потому, что эти заполошные курицы не знали, как действовать в такой ситуации. Бегали, махали руками, кудахтали, брызгали на себя и вокруг одеколоном. В общем, действительно напоминали куриц без петушиного присмотра. Некому было  подскочить и клюнуть их в темечко.
А единственно, о чём жалели детдомовские, которые – Кирилл был уверен в этом –  подложили дрожжи в туалет: что стояло лето, и не было такой аудитории, как во время школьных занятий. Хотя, если бы не летняя, июльская жара, и эффекта такого не достигли бы.
Из детдомовских больше всего колония “плакала” по Андрееву. Ему  уже давно было пора на завод хотя бы, но он сидел по два года в каждом классе, и теперь – в восьмом, по возрасту годился в ровесники учительнице химии. Терпение от его проделок  лопнуло именно на уроке немецкого языка. Он сидел на задней парте поначалу один. Но “немка” подсадила к нему Хрусталёву, почти куклу с круглыми наивными глазами. Не потерпев покушения на свою независимость и свободу, Андреев вытащил однажды вполне уже мужской член из казённых детдомовских штанов и, отвечая урок, положил его на парту. Хрусталёва упала в обморок.
Восемь классов Андреев так и не закончил. Теперь, наверное, и мстил “немке” за её принципиальность. Или всем, у кого был свой дом, своё хозяйство и вообще – что-то, но своё. Но дрожжи? Откуда столько дрожжей взял  он, да ещё в то время, когда они были в таком дефиците. Не иначе, как Толстый в обмен на лояльность пошурудил в материных закромах, поскольку только она имела доступ к дефицитному продукту, работая на кондитерской фабрике.

                *                *                *

Все естественным образом унаваживают землю, не думая, что кому-то вздумается порыться в экскрементах, а тем временем кто-то уже заготавливает дрожжи.
Отбор на тех выборах произошёл естественным образом. “Человеку в каске”  и с самого начала мало  что светило, а в ходе кампании он терял всё больше сторонников. Его “местность” играла не “за”, а  “против”.
-Да это же Димки-пьянчужки сын! – удивлённо восклицали избиратели, пытаясь игриво постучать по каске кандидата во власть.
Толстому  делать ничего не пришлось. Его соперники сделали за себя всё сами, в основном – прошлой своей жизнью. Толстый разослал только по деревням и весям района своих помощников, одинаковых, как мормоны-проповедники. Те  усердно собирали информацию. Толстый стал выпускать газету под логотипом районной многотиражки, добавив лишь к последнему слову в названии знак “Ъ”. Там он публиковал  перечень улиц, домов  и скрупулёзно обещал что-то поправить, построить, отремонтировать.
Он и победил на выборах.
Такой же комплекции кандидат, даже чем-то похожий на Толстого, стал победителем в выборах мэра областного центра. Но того отстранил тогда Ельцин своим указом за чересчур криминальное прошлое в коммунистические времена, не дав порулить и дня.
Дрожжей хватило на всех.


               
                -  3 -


У Александра создалось такое впечатление, что сеньор Марчелло переживает вторую молодость.  Он постоянно носил джинсы, менял модные, стильные рубашки, даже причёску изменил. Идеи, словно римские фонтаны, били из него круглосуточно. Стал навещать Александра и у него дома. Чаще пили кофе, но иногда баловались  сухим вином. Сеньор Марчелло предлагал сыграть в шахматы, и эти неизменные три партии кончались, как правило, вежливым ничейным результатом: выигрыш, проигрыш, ничья. Или в другой последовательности. Белыми – Александр предпочитал ферзевый гамбит с неизменной каверзной “потерей” пешки на с4 и последующей фантасмагорией вариантов, вплоть до жертв фигур, которые, впрочем, иногда оказывались некорректными, если сеньор Марчелло принимал вызов, а не прятался за бастионами французской защиты. Очень берёг коней, разменивая их в крайнем случае, и радовался как ребёнок лихим кавалерийским атакам.
После писем Николая Благова у них появилась ещё одна тема для разговора. И это “ретро” Александру нравилось. Неспешные – за кофе или шахматами – беседы, всё больше располагали друг к другу.
-У Вас никого нет родственников  в Италии, сеньор Марчелло?
-Нет. Жена умерла, она была единственной дочерью у родителей. Те, тоже умерли. Был сын: русский  по отцу и по матери. Моя жена, Катерина Константиновна, дочь друга моего отца, тоже царского офицера. Там, в письмах, есть немного о нём. А сын – уже чистый итальянец. Мы  никак не могли найти общий язык. Почему он так не любил СССР, сам до сих пор не понимаю. Наверное, по молодости. Или не простил советской власти изгнания с родины двух его дедов. Хотя было, скорее всего, самоизгнание. Он погиб в горах, когда ему не исполнилось   тридцати. Его под лавиной даже найти не смогли. Один миг – и все наши  противоречия исчезли навсегда. Как говорили древние греки: “Случай часто не даёт сбыться надеждам – потому и счастье неосуществимо”.
-Вы, сеньор Марчелло, часто упоминаете греческих философов. Хобби?
-Почему же? В итальянских школах изучают древнегреческий язык, не говоря уж о философии. Как у вас говорят: “из-под палки”, но изучают. Так вот, о сыне.    Этот снежный карниз…  Я не люблю случайностей, хотя именно с них зачастую начинаются и большое зло, и значительная польза. У многих по воле случая – горе. Например, молния вонзается в планету именно в тот, совершенно незначительный квадратный метр поверхности, где находится несчастная жертва. Вероятность ничтожна: ноль целых три секстиллионных, то есть: ноль целых три десятых в минус двадцать первой степени, - сеньор Марчелло взял листок бумаги, калькулятор. – Площадь земной поверхности около 510  миллионов квадратных километров. У нас 1 квадратный метр равен 0,001 квадратного километра. Делим. Получаем число – это вероятность попадания молнии в это место  планеты. Численность населения около пяти миллиардов пятисот шестидесяти миллионов человек. Вероятность, что именно этот бедолага, из всех жителей планеты попадёт в переплёт: 1 к 5 миллиардам 560 миллионам. Теперь перемножим показатели каждой вероятности и получим то, о чём я говорил. Практически эту величину вероятности даже трудно вообразить, а человека нет. А кто-то взял  джек-пот в лотерее,  и  случай помог стать ему богатым.
Математика была Сашиной стихией, и он с удовольствием поддержал тему.
-Но вероятность серьёзно увеличится, если исключить те площади земной поверхности, куда человеку проникнуть невозможно, а также те местности, где в данное время года грозы быть не может.
-Вот и  ты попал в плен математических доказательств. Конечно, ты прав. Но вероятность увеличивается в первую очередь за счёт самой жертвы, её желания быть уничтоженным, пусть даже не осознанного. А этого ничем не измеришь. Знаменитый мифический певец Орфей тоже погиб от удара молнией. Он осмелился в своих стихах наделить богов такими мерзкими людскими страстями, которые редкий порядочный человек осмелится озвучить.
-И боги наказали его?
-Возможно. И я когда-то доказывал сыну, что мир – это мир чисел. Система числовых закономерностей. Всё в этом мире можно обозначить числами: расстояния, объёмы, размер, вес, возраст, силу взаимодействия – притяжения и отталкивания, и миллионы других понятий. Даже естественный, привычный белый солнечный свет с помощью элементарной стеклянной призмы можно преобразовать в разноцветный солнечный  “зайчик”. И разноцветный спектр будет содержать лучи, у каждого из которых своя длина волны. Но сын жил эмоциями. Однажды мы стояли с ним на отвесном, скалистом берегу,   он – пятилетний – говорил мне: «Хочу туда!» -  показывая вниз, где страшно далеко простиралась море. Даже мне было страшно   стоять там, а он ничего не боялся.  «Нельзя туда, там пропасть», - убеждал я его. «Тогда прыгну!» - кричал он. В их походе участвовали французы, бельгийцы, настоящие итальянцы. Но лишь он один ринулся под этот карниз. Никто не пошёл. Это врождённое русское “авось!”  И триллионные доли вероятности, доставшиеся именно моему сыну… - сеньор Марчелло долго сидел молча. -  Иногда думаю: где-то Всевышний, он проводит  эксперимент, который даже в других галактиках будет иметь один смысл: борьба зла и добра. Для кого-то коммунизм – добро. И вот апостол этого мировоззрения – Ленин “посылается” не в Африку или Австралию, а именно в Россию, к русским.
-С точки зрения теории вероятности, ничего удивительного. Площадь Советского Союза занимала около четырёх процентов поверхности земного шара, если мне память не изменяет. Ни одна нация мира, кроме русских, не имела такой территории, тем более, что надо ещё исключить океаны и моря. И если даже не принимать во внимание площадь океанов, - Александр взял атлас, быстренько посчитал. – Уберём Тихий, Атлантический, Индийский, Северно-Ледовитый океаны, тогда площадь суши составит 149024 тысячи квадратных километров. Оставим в покое моря и озёра. Тогда 15% суши приходится на Советский Союз. И куда было “десантировать” Ленина, не боясь сорвать эксперимент?
-Видишь, как всё просто, - погрустнел сеньор Марчелло. – Ни русской души, ни русского характера. Вот такой математики сын не принимал.     Как я  теперь его понимаю. Латинское ratio исключает греческое psуch; – душу.   Сколько о ней сказано! Ты, Александр, верующий?
-Было бы правильнее сказать: крещёный.
-Не веришь в Бога. Мозг не позволяет или сердце?
-Мозг, естественно.
-В твоём возрасте я ответил бы также. А сейчас кажется – сердце. А ещё лучше – душа.
-Эфемерное понятие. 
-Но мы же говорим, что она иногда всё-таки болит.
-Это всего лишь слова.
-Христос тоже воплотившееся Слово.
На том и расставались. Уходя, сеньор Марчелло пристальнее, чем раньше смотрел Александру в глаза, словно пытался увидеть там то, чего Саша пока не ощущал  сам. “Воплотившееся Слово” завораживало, но существовало за гранью реальности, что Сашу настораживало. Хотя иногда его стали посещать “непричёсанные” мысли. Кто-то же посылал на Землю гениев: Эйнштейна, Лобачевского, Менделеева, Толстого, Достоевского…  Видя, что не каждой молекулой, атомом Его Организма воспринято Учение для души, посылал других апостолов, будораживших мозг. Или, воодушевившись идеей всеобщего благоденствия, ставил эксперимент на части своего Организма и направлял другого апостола-гения, вливая в часть  Самого Себя  плазму, сознательно заражённую вирусом, имеющим кодовое название “ком-мун”. И более ста миллионов человек с благодарностью воспринимали этот вирус, ещё не ведая о конечных результатах.
Но попытка понять, кто тогда он – Саша – в этом столетнем эксперименте, уводила в  такие дебри, что он с удовольствием бросал это занятие и спускался на грешную землю. Здесь существовали реальные дела и люди: Таис, строящийся в Египте завод, Шакер Саллам,  сам сеньор Марчелло.
Тем не менее, шеф в очередной встрече, уже в его кабинете, опять тормошил Александра, будто он пытался вздремнуть на посту. В этот раз сеньор Марчелло рассказывал Саше о своей давней поездке в город  детства, скупо – о гибели матери.
-И что Вы думаете обо всём этом, сеньор Марчелло?
-Я не судья тому времени. Каждая власть устанавливает свои законы и порядки. Здесь, в Италии, были эпохи расцвета и падения, а совсем недавно – в масштабах истории, почти вчера – и я тому свидетель: Ватикан сотрудничал с Муссолини, а когда режим пошатнулся, преуспел в тайной дипломатии, стал центром международного торга и Папа, недавний единомышленник дуче, вдруг поддержал англо-американский лагерь, забыв про свою недавнюю прогерманскую ориентацию.
-Если бы я, сеньор Марчелло, не знал, что Вы воевали на стороне, сопротивляющейся режиму Муссолини, мог бы подумать: Вы упрекаете Папу за его симпатии союзникам.
-Дело не в его симпатиях, а в их своевременности. Тайные переговоры и двойная игра велись уже с 42-го года, когда стало ясно, что план “молниеносной войны” после битвы под Москвой провалился. Тогда  Третий рейх повёл сложную дипломатическую игру с Великобританией и США. В самое трудное для Советского Союза время, в конце 41-го года, разного ранга представители этих двух стран неоднократно тайно встречались  со своими противниками.  Переговоры о сепаратном мире велись в Ватикане, под сводами, украшенными фресками Рафаэля с его выписанной доктриной “согласия между античным миром и христианской духовностью”.  Где целая композиция традиционных религиозных добродетелей и сторон духовной деятельности человека. Сейчас не секрет, что Папа предостерегал Рузвельта от политических соглашений с СССР, так как вполне вероятен момент, когда надо будет делать выбор между Германией и большевизмом. И позиция Ватикана была в основном профашистская, антирусская. Фраза “святее Папы Римского” стала двусмысленной.
-Как Вам, сеньор Марчелло, трудно,  наверное, жить в католической стране с такими мыслями. Иметь здесь бизнес, какие-никакие корни. Когда делается большая политика, начинают играть главную роль не учения, не постулаты, а люди.  “Не убий” – это в заповедях, а решение расстрела парламента в 93-м принимал конкретный президент.
-Вот видишь, всё-таки историю делают конкретные люди: добрые или злые гении; прагматики или мечтатели, как ваш Горбачёв.
-Не долго ему помечталось.
«Какой-то странный сегодня разговор, - подумал Александр. – Отвлечённый и неконкретный. Он вбрасывает в меня информацию, словно булыжники в стоячую воду. Смотрит: разойдутся круги или нет? В России модно спрашивать в таких случаях: “А мне это надо?”»
«В нём есть потенция, в этом парне, - думал в это время Марчелло. – Жизнь его течёт ровным потоком, но я  своими вопросами перегорожу его, будто бетонными блоками, а потом направлю скопившуюся энергию в нужное русло и использую с пользой для задуманного дела».
-Вы хотите предостеречь меня от общения с церковью? – как можно проще постарался сформулировать вопрос Александр.
-Боже упаси! Разве ты у себя в России не посещал храмы?
-Нет, - Александр даже удивился простым для верующего человека вопросам. – У бабушки в деревне церковь   разрушена.  А в городе как-то не принято было ходить туда. На разные митинги студентами бегали. Странный у нас получается разговор. Вот Вы ставите мне по работе задачу: разработать чертёж пресс-формы для конкретного изделия. Найти оптимальный вариант  литниковых отверстий, системы охлаждения.  Всё  ясно и понятно. А у нас сейчас получается разговор “за жизнь”. Ни целей, ни поставленных задач.
-Но ты же сам говорил, что письма, например, в тебе что-то повернули.
-Да, только неспокойно стало как-то. Почему – сам не знаю.
-Тогда всё в порядке. Я сына всё приземлял, а он пытался летать. Тебе воздух под крылья нагнетаю, воспарил хотя бы.
«А мне это нужно? – задал себе уже не риторический вопрос Александр. – Я зарабатываю здесь полторы-две тысячи евро. В России, отец, кандидат наук, а еле концы с концами сводит. Ну почему я должен здесь терзать себе душу?!»
-Сеньор Марчелло, существуют же в чистом виде химики, физики, математики. Почему я должен  нагружать себя “достоевщиной”? Я выполняю свою работу?
-Sie, – перешёл на “итальянский” шеф.
-Плохо?
-No.
Александр сам удивился своим вопросам, даже не смыслу, а тону, который он позволил себе.
-Sсusi*, сеньор Марчелло.
-Переживём, - добрым русским глаголом успокоил его шеф. “Математики”,  говоришь? Надеюсь, тебе знаком Пифагор?
-Квадрат гипотенузы равен… - Александр рассмеялся.
Но сеньор Марчелло выглядел на удивление серьёзным сегодня. Включил компьютер, нарыл там что-то своё, лишь ему известное. Жестом пригласил Александра к монитору.
-Читай.
«А когда он нашёл, что в прямоугольном треугольнике, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, то принёс богам жертву в сто быков».
«Юный, но жаждущий знания, он покинул отечество для посвещения во все таинства, как Эллинские, так и варварские: он появился в Египте, и Поликрит  верительным письмом свёл его с Анасисом, он выучил египетский язык, он явился и к халдеям, и к магам <у вавилонян и ассириян – халдеи; у персов – маги –М.Bl.>.  Потом на Крите он вместе с Эпименидом спустился в пещеру Иды, как и в Египте в тамошние святилища, и узнал о богах самое сокровенное. А вернувшись  на Самос и застав отечество под тиранией Поликрата, он удалился в италийский Кротон; там он написал законы для италийцев и достиг у них великого почёта вместе со своими учениками, числом до трёхсот, которые вели государственные дела так отменно, что поистине это была аристократия, что значит  “владычество лучших”.
О себе он говорил, что некогда он был  Эфалидом и почитался сыном Гермеса; и Гермес предложил ему на выбор любой дар, кроме бессмертия, а он  попросил оставить ему и живому и мёртвому память о том, что с ним было <выделено мною – M.Bl.>. Поэтому и при жизни он помнил обо всём, и в смерти сохранил ту же память. В последствии времени он  вошёл в Евфорба, был ранен Менелаем; и Евфорб рассказывал, что он был когда-то Эфалидом, что получил от Гермеса его дар, как странствовала его душа, в каких растениях и животных она оказывалась, что претерпела она в аиде и что терпят там остальные души. После смерти Евфорба душа его перешла в Гермотима; который, желая  доказать это, явился в Бранхиды и в храме  Аполлона указал щит, посвящённый богу Менелаем, - отплывая от Трои, говорил он, Менелай посвятил Аполлону этот щит, а теперь он уже  весь прогнил, оставалась только обделка из слоновой кости. После смерти Гермотима он стал Пирром, делосским рыбаком, и по прежнему всё помнил, как он был сперва Эфалидом, потом Евфорбом, потом Гермотимом, потом Пирром. А после смерти Пирра он стал Пифагором и тоже сохранил память обо всём вышесказанном».iii
Александр откинулся от экрана монитора и молча глядел в текст. Сеньор Марчелло заговорил первым.
-Извини за столь длинную цитату.  Отвлекаю тебя от работы.
-“Цитата” из писем Вашего отца была куда длиннее, и я нисколько не жалею. Сеньор Марчелло, расскажите, как он погиб?
-Чтобы лучше понять эту историю, я должен объяснить обстановку, которая была тогда в Италии. К июню 43-го года,     Беннито Муссолини, правил страной уже 21 год. Почти столько же исполнилось к тому времени и мне. И если во Франции, например, огонь Сопротивления лишь тлел, то у нас он пылал с полной силой. В северной Италии фашисты не чувствовали себя так  спокойно, как в нижней части страны. Хотя ещё весной 43-го года, за несколько месяцев до падения режима дуче и его расстрела, уже началось массовое недовольство: забастовки на заводах, антивоенные  демонстрации. Все ждали: придут союзники и вышвырнут немцев с полуострова, где их позиции в центральной и южной части были особенно сильны. Ведь ещё летом 42-го года вся мировая печать опубликовала совместное англо-американо-советское коммюнике об открытии  “Второго фронта” в Европе, - сеньор Марчелло снова включил компьютер и вывел на экран карту Италии. – Вот здесь, южнее Рима, в горах местечка Монте Кассино, проходила оборонительная линия немцев, линия Густава. С военной точки зрения высадка войск союзников на материк могла осуществляться или с острова Сардиния, или с Сицилии. То есть, с плацдарма, который надо было ещё взять. Я не знаю, чем занимался отец во время войны, потому что сам воевал в то время в Западных Альпах, но думаю, что каким-то образом он мог помогать силам, боровшимся с фашизмом. У него был магазин, в котором он торговал радиоаппаратурой, радиомастерская, до войны имелась радиоприёмная станция. Это его и профессиональный интерес, и “окно” в мир, самое главное – в Россию. Ещё до войны он интересовался политикой. Был подписчиком женевского издательства “Геопресс”. Когда началась гражданская война в Испании, он заказывал в издательстве карты военных действий с пояснениями. Вообще, сколько я его помню, он, как детектор генерировал всё высокочастотное: в политике, культуре, искусстве, теперь понимаю и в любви. Может быть, для меня юноши, удивительным образом преобразовывал в доступное пониманию, воспринимаемое слухом. Допускаю, что мог он иметь связь с разведывательными антифашистскими службами. Какие-то элементарные сведения о дислокациях немецких войск в Италии, обстановке на промышленных объектах, подчинённых военным нуждам, - сеньор Марчелло замолчал, взяв паузу.
-Вашего отца не стало в 43-м? – уточнил Александр, хотя помнил даты рождения и смерти подпоручика Nikolo  Blagowioni.
-Да. Союзники СССР всё тянули и тянули с открытием  Второго фронта. Сейчас многие их политику называют позицией  “третьих радующихся”. Ведь ещё в начале войны американский сенатор Гарри Трумэн публично заявил: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…»iv Забегая вперёд и исходя из опыта нынешнего времени, скажу, что не зря они так тщательно готовили операцию в Италии. После их высадки ещё двадцать месяцев шли бои. Кессельринг – главнокомандующий войск в Италии, сражался талантливо и жестоко. Он больше трёхсот заложников расстрелял, когда наши силы Сопротивления взорвали бомбу, уничтожив тридцать эсэсовцев. В оборонительной линии Густава, в бетонные основания  были врыты танковые башни, кругом горы и рвы, колючая проволока и иезуитские минные поля. Казалось, что воевали там и обороняли подступы к Риму зомбированные люди, у которых, как у тибетских монахов во время немецкой экспедиции Шембера, был выбит изо лба треугольник и они стали обладать сверхъестественной силой. Но это будет потом, в 44-м. А тогда, перед началом операции в Италии, союзные войска, наверное, прекрасно были осведомлены о возможностях немцев. Как это сказать по-русски: «Немножко сикали от страха». Воевать в шортах, какими они высадились потом в Сицилии, мягко говоря, легкомысленно. И чтобы облегчить себе задачу по максимуму, они в 43-м вели активную предварительную работу, стараясь обмануть немцев хоть в чём-нибудь, - сеньор Марчелло встал, прошёлся по кабинету, опять подошёл к столу, зачем-то стал перекладывать бумаги. Александр видел, как он нервно теребит мочку уха.
-Может быть, сеньор Марчелло, я не совсем тактично влезаю в Вашу прошлую жизнь?
-Нет. Столько лет прошло. И это уже история, а не просто частная жизнь. Труп моего отца подбросили немцам с секретными документами, из которых следовало, что высадка союзников будет сделана на острове Сардиния. Конечно, наверное, это был не единственный способ дезинформации противника. Но немцы клюнули и сосредоточили свои силы там.
-А союзники?
-Высадились в Сицилии. А потом уже без проблем перебрались на материк, в Реджо ди Калабрия. Долго и упорно воевали. В 44-м году взяли Рим.

Вечером Александр ещё раз прочитал последнее письмо Николая Благова, датированное тридцать четвёртым годом. Может быть,  когда-то или даже сейчас, существовали  другие письма, или их не было? Но теперь это последнее письмо русского офицера имело уже другой смысл.


Письмо восьмое.
Июня 1934 года.

Дорогая моя Полина. Больше полугода прошло, когда мы виделись в последний раз. То, что ты сделала тогда, оставив мне сына, больше чем подвиг. Хотя и молчать столько лет, и воспитывать его одной – мужества нужно не меньше.
Уже лето, и перезимовали мы с Маркелом неплохо. В шутку я зову его иногда Марчелло, но он обижается, становится смешным и похожим на тебя  в детстве.
Ждал твоего приезда на международную ярмарку в Милане, был просто уверен, что увижу тебя. Не довелось.
Жить здесь становится сложно, если  воспринимать происходящее в Европе не голым разумом, а русской душой, которая, надеюсь, внутри меня ещё существует. С того момента, когда в прошлом году рейхсканцлером в Германии стал Гитлер, его теория “жизненного пространства” для немцев, вызывает во мне беспокойство. И здесь все зашевелились, того гляди,  дуче бросится отвоёвывать себе земли где-нибудь в Эфиопии.
Никогда не боялся за себя, потому что жил один. Но сейчас Маркел висит на руке, если мы идём к морю, и так хочется, чтобы он был счастлив, а мы с тобой оказались вместе навсегда. Ты, наверное (опять “наверное” – не могу даже представить: как и где ты живёшь; всё воображаю старый твой дом на Песках, где мы раньше жили), вся в политике и делах. Но иногда надеваешь то платье, в котором ты пришла в дом Константина в Рапалло, или другое – строгое, в котором  гуляла  по  набережной в Генуе.
Стал ловить себя на том, что часто просыпаюсь по ночам и прислушиваюсь к дыханию Маркела. Он почти выздоровел, а твои опасения насчёт желтухи оказались напрасными. Молюсь за него. И за нас тоже. И всех русских.
«Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот мы живы; нас  наказывают, но мы не умираем;
Нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем, мы ничего не имеем, но всем обладаем»,v - это послание святого Апостола Павла жителям Коринфа, но и не только им. Разве не было среди них пленных и рабов, путешественников или просто жителей с другой кровью?

Вскоре  сеньор Марчелло поставил перед Александром невыполнимую задачу: найти  в России человека честного, порядочного, в достаточной степени аристократичного. По поводу последнего – “аристократичности” - они с шефом долго дискутировали и поняли одно: словари для России устарели.
Ему требовался человек, которого  можно было делегировать во власть, пусть поэтапно: областная дума, Госдума, правительство.
Сначала Александр подумал: «Старческий бзик», - и как можно деликатнее попытался отговорить шефа. Но тот сказал простое:
-Я русский человек. И одинокий. Кому я оставлю свои деньги? Пусть идут в дело.
Александр стал перебирать в уме кандидатов на “халявные деньги”, и с ужасом понял, как далёк он от реалий страны, где родился и вырос.
Послал электронное письмо отцу, но тот не отреагировал. Тогда позвонил и услышал в ответ:
-Приватизация, сын, прошла мимо нас. Да и что мы могли приватизировать: классную доску, кусок мела? И нас уже настигают элементарные болезни. Зачем лишний раз трепать себе нервы?
Саша решил позвонить Таис. Вернее, её родителям, в город, ставший для Александра гораздо ближе, чем раньше. Позвонил с надеждой найти Таис. И ему повезло. Таис, с присущей ей темпераментностью, предложила:
-Кирилл Николаевич.
-Ты давно его видела?
-Недавно.
-Это средства сеньора Марчелло, и он не хотел бы ошибиться.
-А ты позвони ему сам. Кстати, как тебе там в Италии? В Помпеях был?
-Какие Помпеи?! – Александр долго молчал, потом выдохнул. – К тебе хочу!


                -  4  -

               
Таис не виделась с Сашей уже больше года. Можно сказать, что в наступившем веке они встречались лишь однажды. Но эта встречи были поспешны, неожиданны и случайны.
Она мчалась на первый зов Саши,  Бог знает куда. Но всегда эти нечаянные свидания  приносили ощущение “человека в чужом городе”. Это гаснущие к ночи окна домов, где уютные, с размеренной жизнью внутри них, чужие квартиры. Это продуваемые насквозь площади с одиноким, громыхающим трамваем, проносящимся мимо тебя и рассыпающим в мокрети ночи искры, и резкие трели его звонка, предназначенного тебе одной. И обязательное опасение негостеприимства гостиниц, где липкий холод простыней, и он же во вздрагивающем блеске стеклянных стаканов и никому не нужной воде в дурацком,  пузатом графине. Нерадостно и за окном, откуда через рамные щели – острый посвист холодного осеннего ветра. Совсем недалеко незнакомые очертания пустого берега беспородной, невзрачной речушки с косматыми ивами, которые прихватил первый мороз. Они стоят, будто старухи в бане,  выставив напоказ распущенную седину: корявые, некрасивые, - всем своим видом напоминая, что молодость не вечна. Даже белая стройная берёза, стоящая на берегу, не радует, потому что она одинокая и голая… как берёза.
И на ближнем плане жизни за окном всё неспокойно. Хоть бы  тихо падал снег. Нет. Вперемешку с дождём его несёт ошалелым ветром, а вместо идеальных спокойных кругов, образованных ветвями вокруг световых пятен фонарей, - мятущиеся тени.
Это потом, в конце девяностых, Таис обзавелась сотовым телефоном, а поначалу ждала Сашу в неведении, он же всегда опаздывал. То застревал в аэропорту Каира, где весь арабский мир насторожился и “встал на уши” из-за покушения на Исхака Рабина, убитого в Израиле.  То попадал под угрозу теракта рядом,  в Москве, и ждал, пока обезвредят несуществующую, к счастью, бомбу на вокзале.  Или элементарно торчал в миланском аэропорту, работа которого была парализована очередной забастовкой авиационной компании “Alitalia”. И никакой трагедии в этом пяти-шести-восьми-девятилетнем ожидании. Просто обыденность несовпадения места жительства и интересов.
-Я устала, - говорила она при встрече и кутаясь в простыню, в попытке согреться.
Саша стоял у окна, спиной  к ней, медленно курил, молчал.
-Ты слышишь меня? – еле сдерживала она слёзы.
И опять на пустой площади чужого города трезвонил трамвай, обязательный персонаж их тревожно-напряжённой баллады.
-“Мой миленький дружок,
Любезный пастушок…”, - слёз Таис не любила, сдерживала их, но они скатывались сами по себе. – Это поёт пастушка Прилепа, ожидая своего возлюбленного – Миловзора. А богач Златогор пытается прельстить её несметными сокровищами, но она отвергнет его домогательства, оставаясь верной  Миловзору.
-Откуда это? – не поворачиваясь, спросил Саша.
-Из оперы Чайковского “Пиковая дама”. Пастораль внутри драмы. Как у нас с тобой.
-У нас не драма, а – жизненные элементарные несовпадения,  - Саша повернулся, снял очки и стал тщательно протирать их висевшим на шее полотенцем. – Существуют сотни более печальных историй, где действительно драмы. Кстати, я – Златогор или Миловзор?
-Действительно, кто ты? – она встала с чужой, односпальной, казённой деревянной кровати, почти на цыпочках осторожно подошла к Саше и посмотрела на него пристально. – Как ты изменился за эти годы.
-У  тебя кто-то есть? Я ему мешаю?
-А у тебя?
Он неопределённо пожал плечами.
-И на том спасибо, - она не захотела развивать тему.

Но бывали и другие встречи, которые хотелось помнить.
Однажды она позвонила ему сама.
-Здесь море и солнце. Жара. Скучно.
-Ты где?
-В Ялте. Всего на две недели по путёвке.
-И тебе скучно?
-Ты собирался приехать в Казань по каким-то “полиэтиленовым” делам. Командировку не отменили? Приедешь ко мне?
-Дня на три, не больше. Где я тебя увижу?
-Найдёшь, - она отключила телефон,  не поверив до конца его обещаниям.
Несколько дней она выбирала место встречи. Стояла сухая жара, которая – по рассказам местных жителей – вот уже два месяца не была разбавлена ни каплей дождя. К приезду Таис (а стоял конец июля) из палитры города исчезли яркие краски: что-то выцвело и поблекло; что-то – особенно деревья и кустарники вдоль дорог – покрылось седой пылью; мужчины и женщины поголовно облачились во всё белое, и глубоким вечером казалось, что шорты, юбки, блузки – вышагивают по городу сами по себе, потому что шоколадного цвета хозяева одежд были трудно различимы, особенно в стороне от освещённых аллей, тротуаров и дорог. Белые суда, белое огромное солнце, вскипевшее до такой степени, что с него хотелось снять пену, и такое же почти белое, чуть в голубизну, небо. Солнце даже рисовать не надо было, а лишь оставить незакрашенный правильный круг на холсте, особенно если это случалось в полдень. Только море  радовало глаз. Но для  того, чтобы понять его цвет, приходилось уходить в глубь города, подниматься на “канатке” в гору и уже оттуда любоваться разноцветной – в зависимости от времени дня – акваторией.  «Но здесь он меня никогда не найдёт», - понимала Таис, хотя спускаться вниз не хотелось.
Как и любое земное существо, Таис желала подняться над суетой и обыденностью. Тем более, что вся пляжная линия вдоль берега моря только это и олицетворяла.  Там лишь иногда её привлекала неожиданная поза, изгиб руки или фрагмент тела. Но работать там было невозможно, впрочем, как и отдыхать. Или безразлично на тебя наступят, или будут неприлично рассматривать: мысленно раздевая, одевая, переворачивая с боку на бок. Здесь, на облюбованной ею площадке, метрах в ста от конечной станции “канатки”, Таис ощущала себя спокойной.
Впервые она почувствовала потребность приподняться над землёй, когда ей было лет шесть. Она залезла с мальчишками на сарай и оттуда, с казавшейся огромной  высоты, увидела соседние дворы. Один, другой, третий: сразу несколько. И это показалось необычным. Но первый плод, который она сорвала с дерева своими руками, оказался яблоком-дичком,  кислым и невкусным.
Вспомнилось и колесо обозрения в парке, откуда она, прижавшись к отцу (мама боялась высоты и стояла внизу), увидела почти игрушечным свой район и зелёную крышу родного дома, которую среди других крыш кирпичного цвета, различить не составило труда. Обрадовалась, что их крыша не такая, как все. И захотелось спуститься вниз, и жить в доме долго-долго. Но кому-то потребовалось “убрать дореволюционное наследие”, их дома сломали, и она стала жить на седьмом этаже многоэтажки. С озером под окнами, и частой радугой  над ним. Иногда казалось, что радугу можно потрогать. Но к тому времени Таис стала почти взрослой, поняла даже, что и в чудесный праздник Новый год дед Мороз не настоящий. Но радуга летом существовала взаправдашней.
Мужчину, карабкавшегося к ней по крутому склону от пансионата писателей, Таис заметила ещё минут десять назад. Он скрывался в зарослях кустарников, снова показывался, и Таис понимала, что ему встречи с ней не миновать, потому что единственная тропа выходила как раз на площадку,  где она   находилась.
-Это Вы. Из окон нашего номера я часто наблюдал Вашу фигуру на фоне неба. А ещё девушка с голубыми глазами и этюдником иногда проходила по территории нашего пансионата, не раз мы даже вместе спускались к морю.
Теперь  она узнала мужчину. Он отдыхал с женой и двумя дочерьми. Вниз от пансионата, по серпантину дороги, семья, случалось, шла впереди. Мужчина возглавлял процессию, старшая дочь в мечтательности шла отдельно, замыкали шествие его жена и младшая дочь лет десяти, которую все, походя, воспитывали за “недостойное поведение во время обеда”. Та перечила,   как могла,  ворчала на кисели и компоты, которых “на Кипре, например, не было”.
Мужчина представился: – Владимир.
-Таис.
Вопреки сложившейся традиции, Владимир не удивился её имени. Как бы даже обрадовался.
-Красивое имя. Парящей над плато девушке очень подходит. Вы художник или так – любитель?
-Я академию закончила.
-Отрадно. А я, можно сказать, не поймёшь и кто, - он обустроился   удобнее на широком плоском камне, будто приготовившись к долгой взаимно-интересной беседе. – Работаю инженером-строителем,  а  душой  и  по  смыслу   жизни – писатель. Точнее сказать прозаик. 
-А семья где? К морю ушли?
-А! – махнул рукой Владимир. – Представляете: младшая ни черта не ест. Кочевряжится. Жена на уговоры вся извелась. Достали. Сейчас за обедом стукнул кулаком по столу, попал по тарелке с кашей. Всех обляпал. Жену жалко, она-то не при чём.  Хорошее Вы себе местечко облюбовали! Как на ладони всё!
Таис украдкой бросала взгляд на Владимира. Она бы не взялась рисовать его портрет. Обыкновенное, ни чем не примечательное лицо. Выгоревшие, как и волосы, глаза; чуть проступающие на красном лице веснушки; спокойные руки, лежащие на коленях. Не к месту топорщилась борода, отращиваемая, по-видимому, недавно.
-Сбреете бороду,   останется незагорелый след на лице.
-И правда!  - рассмеялся он. – А мне никто   не подсказал. Все своими проблемами заняты. Ну, и как Вам здесь пишется?
- Жарко, да и не могу найти что-то особенное, цветное.
-А Вы посмотрите, какая прелесть! – он  показал вниз, где розовым облаком парила в воздухе магнолия. – Прыгни, пари, как на дельтаплане, на её кроне.
Таис посмотрела на него  с удивлением,  Владимир поспешил объяснить своё настроение.
-С моим обликом такая восторженность плохо увязывается. Понимаю. Воспарить хочется, а что-то всё время сдерживает. Меня и за прозу упрекают. Жена говорит, что воздуха мало в моих рассказах, а собратья по перу вообще не поймёшь. Кто упрекает, что я, как в навозе, в жизни завяз; кто наоборот, что недостаточно исследую жизненную правду. Им – обязательно надо человека в анатомическое пособие превратить, половые органы наизнанку вывернуть, в мертвеце покопаться, проследить, как он червяком могильным станет, выберется через истлевшую крышку гроба, проберётся наружу и тогда уж – со своей, червячьей точки зрения, за всеми понаблюдает. Вот забрался сюда к Вам, молодой и красивой, разговариваю и боюсь.
-И от чего же Ваша робость?
-От того, что наступило время, когда загадочное и прекрасное перестало волновать людей. Боялся увидеть на Вашем  холсте ромбы, круги, квадраты. Обнаружить, что девушка с этюдником на тропе к морю и фигурка, парящая на горе – два разных человека.
Таис давно отложила кисти и краски. Она не любила откровенничать с чужими людьми. Запрокинув лицо к солнцу, сидела, слушала молча. Но когда перед закрытыми глазами начинали мельтешить золотые спиральки, она приподнимала веки и смотрела вниз на панораму города.
Это был разный город, на который Таис взирала с очередной своей высоты. Верх, по склонам холмов и подножий гор, облепили одноэтажные, маленькие домишки, скрывающиеся за рядами бесчисленных шпалеров, жердей и тычин, сплошь увитых виноградной лозой. Здесь жили спокойной и размеренной жизнью, отличной от той, существовавшей на других ступенях-плато, из которых и состояла планировка города. Ещё два дня назад,  кабинка канатной дороги, поднимавшейся вверх, остановилась и, скрипя и покачиваясь, зависла над крышей одного из домов, одновременно находясь на уровне окон другого. Рядом с Таис сидел в окне старик с лицом, изрезанным морщинами, образовавшимися ещё и оттого, что он широко улыбался. На белом подоконнике, рядом с ним, рубиново светился графин с вином. Таис долго смотрела на старика, тоже невольно улыбалась.
-Выпей со мной, дочка, - протянул он кусок огромного, застывшего в стакане рубина. – А персиком закуси. Когда-то у моей жены была такая же кожа, как у тебя. И такие же молодые глаза. Бери, не стесняйся. Я так бываю рад, если на этой “канатке” что-то ломается. Этому вину десять лет, оно из последнего урожая, который мы собирали с женой вместе. А хочешь, заходи в гости. Спускайся на крышу Ахмета  и заходи ко мне.
Но Таис постеснялась тогда.
-Я Вас уже утомил, - услышала она голос Владимира.
-Нет, нет. Задумалась что-то. И солнце разморило. Извините.
-Вы приходите к нам в гости, познакомимся ближе. Девчонки у меня хорошие.
-Спасибо. Я должна буду завтра встретить близкого человека.   У нас всего три дня.
-Завтра возьмите с собой зонт. Будет дождь, даже гроза.
-Откуда? Два месяца уже ни капли дождя.
-У меня завтра день рождения, Ильин день. Где бы я его ни встречал – без грозы не обходится.
И он оказался прав. Таис долго искала место для встречи. Саша должен был появиться в середине дня, и самое простое, что приходило на ум  это автовокзал с шуршащими троллейбусами. Но решение казалось слишком простым, даже примитивным. Она бродила по набережной, шла мимо платанов, каштанов, общипанных пальм; останавливалась на причале, слушая стук бортов, пришвартованных друг к другу морских катеров; поднималась в тесные дворики, откуда вели непонятно куда крутые лестницы; опять спускалась узкими улочками с плавающими в жарком мареве стенами домов к морю; возвращалась к бесчисленным кафе и магазинам, думая, что надо обязательно купить в “Crimean wines”*  крымской “Массандры” отцу, и брела дальше.
И с неожиданной тоской для себя понимала, что знаковых мест, которые могли бы связывать их с Сашей – попросту нет. А если что и было, то давно растворилось и исчезло, как первые капли дождя, упавшие в расплавленный асфальт.
Таис в удивлении подняла голову и обнаружила в небе огромную, чёрную по низу, но сверкавшую белизной по краям, тучу. Она лениво висела, почти цепляясь дальним краем за один из пяти куполов храма, венчавших строгий четверик стен под ними.
-А что я говорил?! – рядом стоял Владимир с женой и дочками, улыбался. – Гроза будет! Странное Вы место для свидания выбрали. Рядом с верблюдом, на открытой площади. Промокните.
Таис и правда стояла рядом с нелепым в черте города верблюдом, только сейчас заметив это. Владимир наклонился к уху Таис и прошептал:
-У него улыбка Джоконды, только выражена она в несколько абстрактной манере, - рассмеялся и пожелал удачи, а она поздравила его с днём рождения.
«Этот разнаряженный верблюд виден издали. Не он, так его сородичи познакомили нас в Каире. Буду ждать здесь», - вся её затея напоминала детскую игру в прятки, когда спрячешь голову под лавочку и забываешь, что всё остальное осталось снаружи. А попросту боишься, что если спрячешься как следует, то тебя могут  не найти.
Дождь уже лил крупный, лихой и весёлый. Над мачтой, где заканчивалась канатная дорога, высоко вверху, сверкали причудливые молнии, и тут же оттуда скатывался вниз гром. Ливень шёл долго, до тех пор, пока на площади не появился Саша. Стена дождя, наверное, мешала ему хорошо видеть. Но понурого верблюда  и вымокшую,    одинокую Таис, он не заметить не мог.
Три дня они наслаждались нормальной, человеческой жизнью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Саша улетал первым, а потому в провожатых оказалась Таис. Аэропорт предполагает особенные проводы. Здесь нельзя быть с человеком до последнего момента пребывания. Ты ещё видишь его, даже различаешь грустную улыбку, но ничего не можешь сказать, потому что между тобой и ним казённая полоса отчуждения.
Они опаздывали, а потому их прощание оказалось скомканным. Таис пыталась улыбнуться, а Саша спросил:
-Почему у тебя такая романтическая улыбка?
-Потому что без романтиков у нашей России нет будущего, - напоследок она дала ему ключ от мастерской-квартиры бабушки. – Случится быть в нашем городе, заезжай. Живи, если хочешь. Даже, когда меня не будет там.

                *                *                *

Опять висел над землёй плотный август. С грозами и обязательным приветливым теплом после отшумевшего ливня. Остатки разрешившихся туч ветры весело гоняли по голубому небу, принося запахи яблок, мёда и всего того, чем пахнет простор и обмытые дождями, ещё невспаханные поля. С этюдов Таис возвращалась похожая   на наливное яблочко.  Просветлевшая, румяная, радостная. В мастерской она наливала в тонкий стакан молока, отрезала толстый ломоть тёплого ржаного хлеба и садилась за стол, на котором стоял портрет бабушки. Они любили друг друга, и привычка к непритязательной трапезе осталась именно от бабушки. Чего недолюбливала Таис, так это пенок на топлёном молоке. Бабушка и не настаивала.
-Ну, и не ешь пенки, а то свадьба ненастной будет.
Но никакой свадьбы не предвиделось. Таис гнала эти мысли, как и всегда после редких встреч с Александром. Но прятаться от них становилось всё труднее. И Таис пыталась занять себя делом, как все  женщины: которые от волнения начинают протирать в доме пыль; от раздражения – мыть посуду; от злости – устраивают большую стирку; а когда уже хочется рвать и метать и кажется, что всё кончено – организуют грандиозную уборку и мчатся в парикмахерскую, назло всем, в первую очередь, обидчикам.
 Ведь тогда, несколько лет назад, Кирилл Николаевич показался ей совсем иным человеком: ему никак нельзя было дать больше сорока; целеустремлён; интересен своим поиском и поставленными перед собой и людьми  - целями; даже и красив. Почему-то отдельно от его жизни она поставила его семью, хотя и сделала портрет младшей дочери Маши. Может быть, потому, что его мягкая, добрая, приветливая жена Наташа стояла как бы несколько поодаль от его жизни. По крайней мере, Таис этого хотелось. Или   Кирилл Николаевич поначалу не очень-то   охотно впускал посторонних в свою личную жизнь. А Таис и была посторонней девчонкой.  «Хотя кто из нас не влюблялся в своих преподавателей или друзей отца, например?» - так она оправдывала тогда свою увлечённость, порыв и непонятное, пугающее её  чувство.
Но в это лето Таис с удовольствием слушала рассказы Кирилла Николаевича о его микроскопической родине, состоящей из нескольких рядов улиц, застроенных частными домами. Но ей казалось, что эта родина огромна, как впечатления детства, которые и она не могла забыть. Она видела, как он преображался, светлел лицом, будто возносясь над сегодняшней действительностью. И странно: она жалела его той жалостью, какая навечно существует в любой женщине и граничит с любовью.  «А Саша?» - задавала она себе вопрос, не находя однозначного ответа. Иногда ей казалось, что его жизнь остановилась на одной из ступеней огромной пирамиды (вершины не видно), и он не желает идти дальше, удовлетворяясь углублением тех знаний и чувств, ступень которых уже пора было переступить. Даже написала ему тогда, в Ялте, в записной книжке на прощанье, итожа их долгие споры:
Ты познал в этом мире немного, только часть его, юноша славный.
Путь познания, он бесконечен, и, наверное, путь самый главный.
А когда Саша удивлённо взглянул на неё, бесхитростно объяснила:
-Ну,  кто из нас не баловался стихами? Тем более, если он влюблён. Странность  размера пусть тебя не смущает – нам в Академии преподавали античное искусство. Пройдёт время и всё выветрится… к сожалению.
Нельзя сказать, чтобы “выветрилось”, только писать стало некому… или незачем? И ей стало жаль уже себя, спрятавшуюся и ненайденную. Сидела под скамейкой, всхлипывала, а втянувшие её в игру, уже все “застучались” и разбегались прятаться по третьему разу. Даже Кирилл Николаевич, как казалось Таис, ходил на сеансы встреч всё неохотнее, без удовольствия.
Но сегодня он появился стремительно, шумно, может быть, даже чуть взбодрённый спиртным. Она испугалась, что он куда-то спешит и скоро покинет её мастерскую. Но он уже по-хозяйски расположился в кресле около окна, закурил, как обычно.
-Что у нас сегодня? – спросил он.
-Сама не знаю. Некоторые детали остались, -Таис мельком глянула на себя в зеркало, всё выглядело нормально, разве вот пуговка на блузке  расстегнулась в самом пикантном месте. Но,   Кирилл Николаевич не обращал на это никакого внимания, и Таис успокоилась. Хотя под блузкой ничего не было.
-Вы, Кирилл Николаевич, садитесь, как Вам будет удобно, я некоторые нюансы подработаю. Можете рассказать что-нибудь.
-А что бы ты желала услышать?
-Хотя бы из детских впечатлений. Вы сразу другим становитесь.
-Надеюсь не хуже, чем сейчас?
-Лучше, лучше, не беспокойтесь.
-А такой не нравлюсь?
-Нравитесь, - и поспешила добавить. – Торопитесь?
-Вроде бы, нет.
Кирилл Николаевич молчал. Таис стояла метрах в двух от давно законченной картины и грустно смотрела на человека, о возрасте которого она не думала, как и о его отношении к ней. Как искусство манило её к себе, так и этот человек, жаждущий правды в обнажённом виде, без одежд, в чём она убедилась в неоднократных  беседах с ним: будь то политика, экономика, жизнь, - заставлял думать о нём, прислушиваться к нему, не забывать его. Она заметила, в каком удивлении он иногда смотрит на неё, необычно долго задерживая взгляд. И поняла, что яркие солнечные лучи сквозь окно пронизывают её насквозь, а значит,  её блузка похожа сейчас на прозрачную тунику, существуя условно.
Кирилл Николаевич что-то говорил.
-Тебе из окна не дует? Не простудишься?
-Нет, - улыбнулась она, - август.
-Уже скоро осень.
-Кто Вы сейчас, Кирилл Николаевич? – Таис даже не вопрос задала, а сама с собой размышляла, но он услышал.
-Совершенно недавно, в день рождения, открываю “Литературку”, а там стихотворение неизвестного мне поэта Владимира Шемшученко:
Меня спросили: “Кем ты был?»
Я не ответил, я забыл.
Меня спросили: «Кем ты стал?»
Я не ответил, я устал.
Меня спросили: «Как ты жил,
Какие песни ты сложил,
Какого сына воспитал,
О чём несбыточном мечтал?»
Жена в глаза взглянула мне:
«Как страшно ты стонал во сне!»
Таис казалось, что о его жизни она знала так много, а оказывается – ничего. И её охватил озноб. Собственное тело, принадлежавшее лишь ей одной и иногда Саше, вдруг взбунтовалось и зажило самостоятельной, вне разума, жизнью, словно желало соединения невозможного и необходимого. Живыми, жёсткими и упругими стали соски на груди, казалось и цвет их – ненужно-ярко-тёмно-коричневый -  пытается прорваться сквозь прозрачную блузку. Она опустила глаза и убедилась, что мраморно занемела грудь. Невольно попыталась прикрыть её руками, и этот жест не ускользнул от Кирилла Николаевича. Таис чувствовала, что он смотрит на неё, как до этого на неё не смотрел никто.  Даже Саша, потому что с ним никакой внутренней борьбы не происходило, а всё получалось естественно и просто. В изнеможении она опустилась на стул, спрятала лицо в ладони, совсем не думая о том, что предательски расстёгнутая блузка в таком положении уже совсем ничего не скрывает.
-Что с тобой? – услышала она голос Кирилла Николаевича.
-Придёт время – Вас не замечу.
 Безразлично скажу: «Привет!»
 На бессловный вопрос  отвечу:
«Вы не мой, но всё тот же,
Только чётче и строже
Седины голубой просвет».
Страстная часть души Таис ожидала команды. Она ринулась на свободу наслаждением и болью, которая обязательно следует за ним.
«Сейчас он рассмеётся надо мной и вся эта сладость плавного наслаждения, резкая боль стыда – исчезнет. И никогда уже больше не повторится», - она подняла голову, боясь открыть глаза. Но ничего не происходило. Только бесшумно шевелилась на  груди распахнутая блузка. Свежий августовский ветер порывами врывался через открытое окно в комнату. Она открыла глаза. А Кирилл Николаевич сидел, судорожно потирая виски пальцами, словно изгонял наваждение. Таис увидела и портрет бабушки на столе, которая смотрела на неё с состраданием: «Невеста ты моя, неневестная…»vi «Господи! – прошептала Таис. – Что же я делаю?» - но тихо и осторожно повернула портрет лицом к окну. Расстегнула одну пуговку, вторую, медленно повела плечами.   Ткань с шуршанием упала на пол. Наконец она сделала шаг, который в снах, в мечтах, в мысленно рисуемых сценах   проделывала не однажды, но всегда оправдывала себя мыслью, что это происходит не с ней.
-Ты же не простишь мне потом, - он уже стоял рядом с ней, и только её грудь датчиками сосков пока прикасалась к нему, пытаясь возжечь красный сигнал тревоги.
-Лишь бы… Вы простили себе… - и она рванулась к нему, чувствуя,  как стон поднимается в ней, горлом вырываясь наружу.
Кирилл Николаевич обнял её, прижал к себе. А датчики не сработали. И было тихо, если не считать шелеста листьев за окном. Она уткнулась в плечо Кирилла Николаевича – жёсткое и напряжённое. Пока,  оставаясь чужой для него.  Но рядом,  за его спиной, стоял портрет. И там, созданный ею Кирилл Николаевич, существовал другим: способным на поступок, стремительным, отзывчивым, - таким, каким она хотела. Один стоял рядом, а другой наблюдал со стороны, не имея возможности подойти. Но и десятки глаз с других картин, набросков, эскизов наблюдали сейчас за ними.   Возникало чувство, что ты на перроне вокзала. И ничего нельзя было с этим поделать.
-Вы не со мной? – прошептала она. – Где-то далеко, в детстве?
-Дальше, - он покачивался, будто усталый путник в седле медленно бредущей лошади.
Но в щели действительности пробивался свет.vii  Флюиды, которые невозможно пощупать, а лишь почувствовать, уже проникали в обоих.
-Я великая грешница, простите меня! – она медленно встала на колени,  и слёзы капали теперь ему на ноги.
И он опустился на одно колено, расстегнул и сбросил рубашку, окунул своё лицо в её распущенные волосы, которые касались пола, и целовал их. Но это был поцелуй искупления, а не страсти. И всё равно Таис ощутила,  какими влажными стали её губы, как томно заныло в коленях, напрягся живот, а ниже всё занемело в ожидании его рук, губ, мимолётных прикосновений и утомительно долгих ласк. Она почувствовала, что его тело очнулось. Вот теперь все девяносто тысяч километров кровеносных путей, какие есть в каждом человеке: артерий, вен, капилляров, - ожили, запульсировали, гоня кровь от горячего сердца к осторожному разуму, пытаясь затмить его. Одновременно оба поняли, что стоят на краю пропасти… ещё шаг…
И в прихожей хлопнула дверь. Медленно, как в рапидной съёмке, в комнату вошёл Саша с румяными розами viiiв руках.
Таис показалось, что молчание длилось дольше, чем Кирилл Николаевич находился у неё.
-И что мы тут делаем, Кирилл Николаевич?
-Позирую.
-Как пошленько.
-Надо чаще появляться в России. Дуэль или сейчас не принято?
-Почему ты молчишь? – Саша говорил Таис в спину, она стояла у окна, пальцы её дрожали, пытаясь обнаружить пуговицы на блузке.
-Её надо оставить одну, Саша.
-А я так много хотел ей рассказать.
О ней говорили в третьем лице, словно её не существовало здесь, словно она не вольна была что-то решать.
-Интересная картина, Кирилл Николаевич, талантливо написана,   со смыслом.
-Уходите! – прошептала она обоим, еле сдерживаясь, чтобы не закричать.
-Ключ оставить? – спросил Саша, но она промолчала.
И мужчины тихо исчезли.


                -  5  -

    Спокойная, размеренная, с паузами для осмысления жизнь Саши – в одночасье закончилась.
-Ты зачем приехал? – устало спросил его Кирилл Николаевич, когда они, не сговариваясь, присели за столиком летнего кафе, неподалёку от озера. – Может быть, выпьем по сто грамм, по-мужски.  Коньяк, водку?
-Водку.
Выпили молча, не чокаясь, как на поминках.
-И всё-таки, зачем? – переспросил Кирилл Николаевич.
-Как ни странно, и к  Вам тоже.
-Обо мне потом. Ещё налить?
-Sie, - машинально согласился Саша.
-Ну, ты даёшь! Никак тебя наша действительность на грешную землю не опустит. Итальянец ты наш.
Опять выпили. Кирилл хотел уже соединить стаканы, но Саша свой придержал. Выпив, оба держались настороженно, будто любой из них находился под охраной другого. Один ждал, когда визави потеряет бдительность и тогда можно попытаться вырваться.  Другой   старался  не расслабиться и не отпустить “тостируемого”. Менялись ролями.
Шёл разговор двух мужчин: жёсткий, без соплей. Как в спорте. Только Саша предпочитал волейбол, хотя и там удары, как гирей по голове; а Кирилл Николаевич – если не регби, то, по крайней мере, футбол, где нет сетки, которая держала бы их на дистанции. Особо не церемонились, и вся беседа напоминала Саше недавно виденный по телевизору поединок, где секундант боксёра кричал тому в перерыве между раундами: «Не висни на этом куске сала! Брезгуй этим хохлом! Звездани его в печень, чтоб задохся!» В советском боксе, который Саша помнил, но смутно, - бить в разбитую бровь уже считалось неприличным.
-Она мне вздохнуть дала! – низким голосом внушал Саше Кирилл Николаевич.
-В голом виде?
-Российским генофондом надо заниматься, а не итальянок трахать! Ты сколько лет ей голову морочишь?!
-Вы что, её пастырь духовный? Или так платят за спонсорские отчисления?
Кирилл Николаевич поднялся,  навис над Сашей.
-Я тебе сейчас в морду дам! Ты меня казни, а её не трогай. Схимник херов! Думаешь, что паришь, а ты сам во прахе ползаешь: деньги, удовольствия, карьера.
Саша понял, что сморозил глупость и почувствовал, как покрывается румянцем.
-Pianо, * господин Баратханов. Я погорячился.
-На меня самого затмение нашло. Если бы я мог с тобой всеми моими проблемами поделиться… - он в отчаянье махнул рукой, - я её, как женщину,  воспринять-то не могу. Миф. Джоконда. Ты глаза её голубые близко видел? Хотя, о чём я спрашиваю.  Я всей своей жизнью   был подготовлен к встрече с ней, а ты…
-Вы добивались её?
-В мыслях не держал. Может быть, она меня в новолунье нагадала или в глазах твоих хрустальных образ увидела, или во сне привиделся? Увидела меня поникшим – жизнь у меня так повернулась – и пожалела, как Диана своего охотника.
-Но тот был юношей. А Вы… - Саша воспринимал слова Кирилла Николаевича, как ложь, но сейчас она была во спасение. И как же Ваша жена? – по сникшему взгляду Кирилла Николаевича, Саша понял, что попал в точку, аккурат в солнечное сплетение, потому что Кирилл Николаевич опустил голову, плечи,   будто перестал на время дышать.
-Хороший удар. В обвод стенки. Грамотно, сынок. 
-Вы жену предали.
-Не тебе судить. И ты не Парис.ix Не смог даже того взять, что тебе принадлежало. Разница-то, Саша, в том: кто из нас погубил бы Таис – я или ты. Не сможет она там жить, ты картины её ранние посмотри. А ты здесь уже не хочешь.  “Бабки”  - не те.
-Вы-то ей зачем?
-Для души… а о себе… - у неё спроси.
Саша сидел, машинально вертел ключ в руке и постукивал им по столу.
-Не оставил ключ? Вот и правильно. Утрясётся всё. Нельзя так надолго оставлять женщин одних. Впрочем – и нас тоже. Ты что хочешь сказать: у тебя за все эти годы никого там, в “италиях” твоих, не было?
-Было, - Саша уже рассуждал холодно, без эмоций. – Даже в Германии.
-Вот видишь, подпортил, значит, их арийский генофонд. Чего же Таис казнить.
Но перед Сашиными глазами опять возникала сцена. Стоящая на коленях обнажённая Таис,    испуг в её голубых огромных глазах.   Все эти годы он и представить себе не мог, что она может принадлежать кому-то другому. Он смотрел на руки Кирилла Николаевича,  и ему было мерзко, что они прикасались к Ней.
-Не смотри на меня так. Вдруг я во спасение ей нужен был.
-Вы что, Иисус Христос? Так и его распяли.
-Что?
-Ничего. Не поняли люди его иносказательного смысла. Он хотел сказать, что построит новый храм – Любви, а разрушать и не собирался. История, житейская… 
-Давай помянем.
-Кого?
-А тебе не кого? Все живы? Помню, бабушку ты приезжал хоронить. И как на акварель Таис запал тогда.
-Акварель жива?
-Куда ей деваться? Дома теперь живёт. Портрет дочери ещё был. Тоже Таис делала.
-А теперь где?
-Это другая история…
Саша сходил к стойке, взял по пятьдесят грамм, вернулся к столу. Выпили ещё. Саша хотя и отвык от русской водки, но сегодня она его не брала.
-У тебя ночевать-то есть где? – спросил Кирилл Николаевич. – Надолго сюда?
-Дня на три. В гостиницу устроюсь.
-Может, мест нет?
-Найдутся.
-Ладно. Ты не расстраивайся. Без возмездия ничего не остаётся… к сожалению. Розы с Италии?
-Оттуда.
-Давай считать, что я художник, а она позировала мне.
-Неправда это.
-Конечно, неправда! – закричал вдруг Кирилл Николаевич. – А кому от этой правды легче будет?! Тебе, мне, жене моей? И всё равно я ни за один свой шаг не раскаюсь! Понял?! Не жена она тебе. Забирай её и езжай к родителям. Поступок сделай хоть какой-нибудь в своей жизни.
-А Вы сделали?
-Сделал не один. Не те, правда. Столько “бабочек растоптал”, дай Бог, чтобы не на моём веку последствия наступили. Вот сегодня ещё одну. Брэдбери читал?
-Нет.
-Чего же вы со своими  интернетами читаете? – вопрос был риторическим. – Я тут парнишку одного встретил. Лет двадцать уже оболтусу. Сидит, кроссворд разгадывает, а там вопрос: “Кого Фёдор Сухов из песка откопал?” Он над ним и не задумался. Не знает. Я ему подсказал. Спрашиваю: «Ты “Белое солнце пустыни” смотрел?» «Нет», - говорит. Я думал, что в России нет уже людей, кто этот фильм не смотрел. Есть, оказывается. Таких, как он, в музее надо показывать, деньги на нём зарабатывать, - Кирилл Николаевич замолчал, что-то его мучило. – А ты смотрел?
-У меня в Италии  много чего имеется.
-Слава Богу! – облегчённо вздохнул Кирилл Николаевич. 
А у Саши душа болела, вернее – ныла. Все эти годы  Таис была его планетой Марс, при мысли о которой теплилась надежда, что там есть жизнь.   Загадочная, неизведанная, открытие которой ещё предстоит. Но пока он берёг эту тайну для себя, кто-то, сидящий вот здесь рядом, взял и нечаянно открыл. Саша поднялся, направился опять к стойке, принёс ещё по пятьдесят грамм.
-У тебя средство, может, есть какое от алкоголя? – усмехнулся Кирилл Николаевич. – Таблетки итальянские?
-Нет у меня ничего.
-Врёшь. Есть. Молодость твоё средство. Но, как говаривал наш давнишний министр иностранных дел Чичерин: «Это недостаток преходящий, с годами проходит». Историю нашу не забыл ещё?
-Не забыл. Читал кое-что. Даже совсем  недавно.
-Вообще-то нравишься ты мне.
«Начинается, - подумал Саша, - сейчас уважать начнёт».
-Не пьяный я, Саша, - как будто прочитал его мысли Кирилл Николаевич. – Домой идти не хочется. Не было у нас ничего. Очнулись, поплакали бы друг другу в жилетку и успокоились. Я жену люблю. Ты знаешь, какая она у меня?
-Какая?
-Святая почти. Только вот жить одним святым вместе нельзя. Лев Толстой ещё предостерегал.
-Почему?
-Монастырь это уже. А где страсти человеческие? Пороки, которые бы они прощали и от того ещё святее делались? И сами бы в своих глазах поднимались до высоты, куда простому смертному путь заказан. И только они, избранные, видят и знают то, на что  другим благословения не дано. Что ты на меня так смотришь, будто я не способен на человеческую мысль, на простое откровение?  Вы там со своим сеньором Марчелло, наверное, думаете, что  кроме пальбы, проституток и олигархов – здесь в России уже ничего нет? Нормальных людей ельцинский режим истребил?!  А ху-ху не хо-хо?
Саша увидел, что Кирилл Николаевич не так уж  стар, как ему, Саше, хотелось бы.  Даже стал понимать Таис. Или оправдывать?
-У тебя отцу сколько лет?
-Пятьдесят перевалило.
-Материал для тебя списанный?
-Да, что Вы?!
-Вот видишь. Она увидела во мне мужчину, а я сам стал забывать об этом. Мягко говоря: замудохался. Интересно, как это слово на итальянский язык перевести?
-Нет такого слова.
-Несчастные люди. А на английский или немецкий?
-Сомневаюсь.
-Бедная Европа. Высказаться даже в сердцах не могут. И сени у них – это вестибюль. “Ах, вестибюль мой, вестибюль!”  Маразм.  Астафьев рассказывал: его название книги “Последний поклон” в Англии перевели как  “Кивок головы”.
-Насчёт бедности Вы погорячились.
-Это да. Не такой  я дундук. Считать умею, - Кирилл Николаевич совсем уже не казался Саше мужланом и человеком, которого он ненавидел совсем недавно, несколько часов назад. – На завод мой бывший поедешь?
-Надо бы.
-Тогда без меня. Лишний раз нервы себе трепать не  стану. По поводу выборов.  Надо обмозговать всё. До лета  долго. Ходил я уже во власть, не до неё сейчас. А по поводу этого… - он взглянул на Сашу  задумчивыми, умными  глазами. – Время сейчас уже другое и нравственность иная. Помню: в брежневские времена, попал в Москве на выставку абстракционистов. С трудом. На ВДНХ тогда экспозиция была. Так на входе сено набросано в углу, и сидят парень с девушкой, голые по пояс. Сидят себе и всё. Композиция называлась “Высиживание яиц”. Давай договоримся: это я с Таис такую скульптурную группу конструировал. Назовём её “Несовпадение”, - он встал из-за стола, его качнуло чуть в сторону, протянул Саше руку. – До встречи?
Но Саша руки не подал. Кирилл Николаевич усмехнулся и медленно пошёл прочь. Вдруг повернулся, подошёл опять к Саше, положил ему руки на плечи.
-А я на твоём месте всё-таки дал бы мне в глаз разок. По-русски, от души. Ты только её не обижай.
На том и расстались.

К Сашиным родителям Таис не поехала. Он вообще не смог с ней встретиться. На следующий день, утром, пришёл в мастерскую, долго толкался у подъезда, поднялся и раза три позвонил в дверь. Но никто не открыл. Тогда он отпер дверь своим ключом. Всё оставалось, как   вчера, но розы не валялись на полу, какими он их оставил, а стояли в вазе на столе, рядом с портретом её бабушки. Там же лежало письмо.

«Милый Саша!
В последнее время мне всё чаще кажется, что та жизнь закончилась, а новая никогда не начнётся. Я пишу: “та”, - и вспоминаю каждую нашу встречу. Моя мама ждала отца из армии три года, но тогда это ожидание нужно было не только ей, но и государству. А кому нужно моё ожидание?  Италии?!
В своих картинах я пыталась воспевать высокие гражданские идеалы. Но постепенно они угасли не только во мне, но – после 93-го года – и в стране тоже. А воспевать идеал можно, если он есть, иначе попытки утверждения оборачиваются ложью, - что между нами и произошло. Теперь из-под моей кисти выходят “красивые” натюрморты. Картину с Кириллом Николаевичем я закончила, и показалось, что дальше буду только идеализировать или сообщать людям прописные истины. Вот уже и небо, которое раньше вдохновляло, кажется лишь бестелесным, безжизненным пространством.
Если раньше я ощущала в себе способность, скрытую силу, то теперь лишь сомнение и неуверенность. Раньше я невидимое делала видимым, а теперь…  Вот уже и в моём творчестве появилась “тоска” – любимое Пушкинское слово. У Микеланджело: “Ужель и впрямь, что я – не я? А кто же?”
Что такое измена? И далека ли она от предательства? Предать можно того, кому необходим. Моя душа разделила страдания тела, и они соединились. А Кирилл Николаевич?  Знал бы ты его ближе. Он сумел подняться над обыденностью, а также бедой, нависшей над его семьёй чёрной шалью. Он, наверное, иногда презирает толпу, но и она ненавидит личности. Я хочу быть личностью, пусть даже для этого надо будет скрестить чёрта с ангелом. И вдохновение буду черпать отовсюду! Я  человек русский! А ты не хочешь жить в России, потому что боишься её (?). Значит, и меня. Смотрю телевизор, а вокруг “наших” пирамид,   возводят забор. Но там, наверное, временно. А между нами? Не ищу тебя и ни в чём не оправдываюсь.
P.S. Ключ, если захочешь, положи на стол. А дверь захлопни. Только не с сердцем. Моя бабушка не любила этого.
                Таис. Август 2002 года»

Саша ощущал себя в мастерской чужим. Всё, что окружало его,  жило своей, непонятной ему жизнью. Он поискал взглядом портрет Кирилла Николаевича, но не обнаружил, подрамник, на котором вчера он видел холст, стоял пустым.
«Может быть, ничего и не было?» - подумалось ему. Но на столе белело письмо. Трудное, непонятное, искреннее и в то же время двусмысленное. Как  их отношения с Таис.
«Что же теперь делать? - напрягся он. – Где искать?» Он набрал номер её родителей. Телефон не отвечал. Набрал “сотовый”  Таис – отключён.  «Значит, на даче, а где это – не знаю», - но решил, что так и лучше. Вышел из квартиры, тихо захлопнув дверь. И только, когда сделал это, вспомнил, что   письмо  и ключ оставил там, на столе. И заскрипел с досады зубами. Всё, начиная со вчерашнего дня, выглядело случайностью и абсурдом.
И на заводе, куда Александр попал во второй половине дня, оказалось не лучше. Новые хозяева даже не знали,  оборудование чьих фирм они приобрели. Да и слабо представляли,  как его использовать. По пустому заводскому двору бегали облезшие собаки, сонные охранники не могли никак понять, откуда он приехал, зачем. В цехах стояла тишина, только воробьи, стаями летавшие в пролётах, гомонили почём зря. Да рядом со складом спали, прислонившись друг к другу, два пьяных грузчика.
-У нас тут смена собственности, - лениво объяснили Александру. – Пока не решили, что делать будем. Наверное, перепрофилируем.
-А как же рынок, который двадцать лет завоёвывали? – но хозяева оказались москвичами, им было на всё наплевать, а управляющему, стоявшему рядом с Александром, у которого, похоже, не было акций,   тем более.
Саша позвонил родителям, в соседний с этой областью город, но и там телефон молчал.  «Наверное,  в деревне, - совсем отчаялся Саша. – Если туда ехать, ещё сутки потеряю. И телефон у них там только с конного двора берёт. Не дозвонишься», - он совсем растерялся.
Не принимала его Россия. Будто  инородное тело. Отторгала и издевалась над ним.  Никогда он не чувствовал себя так тоскливо и одиноко.

Самолёт на Рим взлетел точно по расписанию. Александр перебросился по-итальянски парой дежурных шуток с бортпроводницами, откинул кресло и бесстрастно стал наблюдать облака     за     толстым стеклом     иллюминатора.    Хотел заснуть,    но не получалось.    Сидел, удивлялся:     «А где    он   и его жизнь в этом,    хлынувшем     вдруг     на него эпистолярном жанре? Чужие письма, чужие чувства. Даже в письме Таис, так опрометчиво забытом, а значит – для неё – непрочитанном, о его жизни она и не вспоминала. Упрекнула, что он боится России. Если бы она знала то, о чём он никому, кроме сеньора Марчелло, не рассказывал».
Ту историю он вспоминал редко. Итальянская жизнь, командировки в Египет и Европу, выдавливали из него те впечатления, как неожиданный прыщ из безупречной кожи лица. Чуть боли, и всё опять красиво, гладко.
Впереди Александра сидели пассажиры, лиц которых он не видел. Только в щели между креслами, на подлокотнике, виднелась мужская рука. Её пальцы нервно постукивали по пластмассовому набалдашнику, и золотой перстень с внушительным чёрным камнем поблёскивал в солнечных лучах, бьющих в иллюминатор. И приглушённая гортанная речь на знакомом Александру до холода в животе  языке, перемежаемая редкими русскими словами, - иногда слышалась из-за кресел.   Этот перстень  и эти звуки не давали ему покоя.
Александр обещал Таис приехать тогда, летом девяносто пятого года, но так и не смог этого сделать…

                *                *                *

Длинномерная фура, в которую был впряжён мощный тягач “Mercedes”, настойчиво пожирала предназначенные ей километры дороги.  Фура была наёмной, из Германии. Она шла транзитом  из Франции в Италию,  после перегрузки – в российский Невинномыск, а оттуда уже за полиэтиленом для фирмы сеньора Марчелло. Водитель, – немец, которого звали Франц, лет на пятнадцать старше Александра, с обветренным, загорелым, шершавым от небритости лицом, похожим на кокос, - не возражал, когда Александр ставил в магнитофон Тото Кутуньо. Даже подпевал что-то. Под эти песни они и совершали своё монотонное путешествие в Россию. Но большую часть пути он сидел за баранкой своего комфортного автомобиля злым и молчаливым, потому что домой, в Германию, не заезжал давно, получая распоряжения своего шефа по телефону.
Александр, удобно устроившись на высоком, пружинистом кресле справа,     покуривал в приоткрытое окно и без особого любопытства наблюдал медленно   сменявшиеся вокруг    пейзажи.    Сеньор Марчелло  послал  его для уточнения различных нюансов и выяснения причин сбоя в поставках, которые в последнее время их деловых контактов с российским заводом  участились.
Ещё вчера, поздним вечером, прихватив кусок ночи, они проскочили центр Италии, миновав Апеннины с их тесными дорогами; спустились к побережьям Адриатики, и уже в Римини взяли курс на северо-восток.
Александр жалел,  что осталась в стороне Флоренция, где он бывал дважды,   каждый раз встречал заход солнца на мосту через   Арно среди влюблённых пар, мечтая о таком же вечере, но с Таис. Но сейчас уже пересекали реку Рено с её многочисленными притоками и гулкими мостами; изрезанные несчётными руслами рек, долины Венеции, - торопясь к утру обогнуть северное побережье и попасть в словенский Триест. Уже в Падуе Александр задремал и, чтобы не провоцировать Франца на сон, залез в “спальник”.
Проснулся он на словенской границе. Пограничные формальности  прошли   быстро,    Александр   сварил   завтрак   на     портативной   газовой плите,   пристроенной   в   кабине,   и    они    молча  позавтракали.
Франц оказался никаким собеседником. По-итальянски он знал несколько слов, а на немецком говорил с каким-то странным диалектом. Но когда он нечаянно выронил чашку с кофе, облив себе джинсы, Александр услышал родное:
-Во бля!
-Франц, ты по-русски шпрехаешь?
Тот набычился, засопел толстым носом, буркнул.
-Nein. *
«Да и хрен с тобой!» - обиделся Александр, но вслух вежливо промолчал.
Дул лёгкий тёплый ветер.  Под лучами раннего солнца, в лёгком тумане, начинал бликовать залив, за которым  осталась Италия. Франц вытащил надувной матрац, спрятался с теневой стороны фуры и, ничего не сказав, улёгся отдыхать на свежем воздухе. Часа три пришлось сторожить фуру, но по правде  на неё никто   не покушался. Словению и Венгрию проскочили быстро, а к ужину стояли уже в Чопе.
Франц, уткнувшись радиатором в зад такого же длинномера, стукнул кулачищами по баранке и полез доставать припрятанное для презентов вино. Вынул четыре бутылки, завернул в пакет и отправился к таможеннику. Подошёл, отдал, поговорил, вернулся обратно.
-Der  Schopf ist stinkend!  *
-Может, хватить придурять-то, я же видел, как ты с таможенником разговаривал.
-Они на “немецком” лучше меня говорят, - по-русски ответил Франц.
-Ты из поволжских немцев, что ли?
-Казахских.
-Из России  давно уехал?
-Из Советского Союза ещё.
-Ну  и как там, в Германии?
Франц сморщился, сплюнув в открытое окно.
-А тебе, в Италии?
Александр не ответил. -Думаешь,  без очереди пропустят?
-Порядок такой. Брали, берут и будут брать. Долбаная Россия.
-До России ещё далеко.
-Один хрен.
-Ты ж у казахов жил. Плохо было?
-Не помню. Мне лет десять исполнилось, когда уехали. Вот в этом Чопе на перроне шмонали нас. Всё, что могли – отобрали.
-Это в каком году?
-В семьдесят первом.
-Не во время поехали, но не поэтому же ты на наших такой злой?
-Не поэтому.
-А из-за чего?
-В бывшей Восточной Германии сейчас живу, как неполноценный ариец. Семья – пять человек. Сын, жена, мать с отцом. И никто работу нормальную найти не может. Один вкалываю, - Франц вроде как спохватился, - пособие, правда, платят. На жизнь хватает. А ты чего в Италии?
-Работаю.
-Скоро поедем?
-Часа два простоим. Торопишься?
-Чем раньше в Невинномыске  разгрузимся, а в Будённовске получим полиэтилен, тем быстрее домой попаду. К девушке своей хочу заехать.
-Значит, я один в Италию груз повезу?
-Один.
-Знал бы, напарника взял. Вози тут тебя, студент! – но он уже не злился. Ворчал немного.

                *                *                *

Как и обычно, полёт продолжался незаметно.
Рука с перстнем, впереди Александра, уже лежала на подлокотнике спокойно, не нервничала, а оттого казалась отделённой от невидимого Александру человеческого тела. Стихли и голоса.
Александр попытался закончить свои воспоминания, но понял, что теперь спрятаться от них будет трудно. Опять припомнился казахский немец, с которым они уже больше никогда не встречались. Невыясненный до конца вопрос: «За что так вдруг все невзлюбили русских?» За то, что Бог ссудил им столько жизненного пространства, и за тысячи лет они  освоить его  не могут? Так ведь сроки никто не устанавливал. Времени прошло – всего ничего. Но то, что от русских пытаются отвернуться, видно невооружённым  глазом.
Совсем недавно Александр вместе с Шакером Салламом ездил в Германию и там, в кафе, услышал русскую речь. Подошёл, поздоровался. Оказалось, что и эта семья из благословенного раньше Казахстана, его северных территорий, которые русские казаки, да потомственные немцы и осваивали.
-Вы не представляете, что там творится! – рассказывал Александру глава семьи. – Как помешались все на своём национализме. Вечером спать ложишься, они, казахи – выходцы из тюркских народов. Утром просыпаешься, а они уже потомки Чингиз-Хана. Ищут к кому прикособочиться, но лишь бы не к русским. Или газету открываешь: неделю назад павлодарский “Трактор” в футбол играл, а тут – “Трактор” Кирику. Ермаку памятник скинули, а город в Аксу переименовали.
-А язык? – поддержала разговор супруга мужчины. – Слов триста казахских по степям бродит, никак не соберут. Создали институт языковедения. Сидят, в носу пальцем ковыряют, слова новые придумывают. Посмотрит в окно, там светофор ремонтируют. «Как по-казахски “светофор”?» Никак. Не нужен он им в степи был.  «Пусть он будет  теперь называться… тр-бр. Пойду,  доложу начальству».
Рука на подлокотнике, впереди Александра, лениво шевельнулась, отражённый от камня в перстне и золотой оправы, луч света неприятно резанул глаз, принуждая вспомнить и другое…

                *                *                *

Предательством и вонючим гноем политики пропах весь Кавказ: от реки Псоу до Ширакской степи; от гор Малого Кавказа до заоблачных, вечно ослепительно белых пиков  Эльбруса и предгорий Аддалы-Шухгельмеэр.
Южное Ставрополье, очерченное с севера лениво текущей Кумой, с юга кипящим Тереком, здесь, на западе, подпитывалось водами Кубани. Скатившись с многокилометровых приэльбрусских высот, сохранив свою первозданную чистоту в заповедных лесах Теберды, река текла  спокойно, а кое-где – среди тёплых жёлтых полей, несущих на себе благодатные урожаи – позволяла себе быть даже вальяжной, а на утренней зорьке и недвижимой, словно улёгшаяся отдохнуть. И люди здесь жили в охотку, размеренно. В такт сухим жарким ветрам, наплывавшим с недалёких Ногайских степей.
Сюда и пробирались, слившись  с многоцветным ландшафтом, странные люди, говорившие гортанно, но тихо, а больше – на непонятном языке жестов, цифр, паролей и кодов. Они будто экономя силу и энергию,  больше  молчали, иногда просто взглядом подсказывая идущему рядом  путь.   Который ещё вчера проходил вдоль берега горной, беспокойной, холодной реки Кубани. Сегодня они вышли на простор.

-Остался последний рывок, Франц! – Александр похлопал водителя по плечу. – Через час-два будем в Будённовске, загрузимся, уточним все проблемы и разбежимся!  Gut? *
-Sehr gut! *
Позади и впереди мчавшегося по шоссе длинномера, насколько хватало глаз, было пусто, жёлто, тепло и спокойно. Но скоро на шоссе показались двое людей с автоматами наперевес и с полосатым жезлом в руке одного из них. Франц сбавил скорость, помигал фарами, замахал руками, всем своим видом показывая, что фура пустая. Но люди вышли на середину дороги. Франц нажал на тормоза и машина встала, прижавшись к обочине,  за которой сразу начиналась негустая рощица. Там Александр успел заметить притулившийся грузовик с тентом и людей, скрывавшихся за деревьями.
-Vorw;rts! * – крикнул он Францу, но было уже поздно.
Двое стояли рядом с кабиной, по обе её стороны, напряжённо сдавив автоматы. Их глаза, как внутренние диаметры стволов, были черны и безразличны.
Франц, кажется, ничего не понял. Он попытался открыть рот, но Александр опередил.            
-Sagen Sie, was wir der Deutschen, *  - Франц что-то понял, потому что стал тараторить по-немецки так, как не говорил, наверное, никогда.
Один из двоих, нервный на вид, рука которого с перстнем и тёмным камнем на пальце, барабанила по цевью автомата, довольно рассмеялся.
-Гитлер – гут! Сталин – сука! Ла Илаха Илля-ллах!
Александру всё стало ясно. Напоролись на чеченцев, и это казалось дикостью среди русских полей,  в нескольких километрах от цели. Их выволокли из кабины, поставили в нужную позу, обыскали.
-В общем так, немцы. Долг платежом красен, - объяснил нервный с перстнем на пальце. – Нам нужно в Будённовск. Наша машина сломалась. Грузимся в фуру и вперёд, - он говорил, коверкая слова и придуряясь.
-А посты? – вырвалось у Александра.
-Так ты русский, Ваня! Что же ты, падла,  голову морочишь?! – и он саданул прикладом меж лопаток Александра. – Тебя сейчас кончить или потом?
Второй, всё время молчавший, с аккуратной бородой, от которого веяло надгробным спокойствием,  коротко и гортанно что-то приказал напарнику. Тот сплюнул на рубашку Александра и отошёл.
-Едем в Будённовск, - тихо сказал второй Александру, но так, что стало понятно: он главный, а не выполнить его приказ – значит, подписать себе приговор. Он поднял голову. Высоко в небе парил коршун или орёл, залетевший сюда с гор Кавказа.
«Не надо было останавливаться на Западной Украине и торчать в костёле два часа!» - прокручивал поездку обратно Александр, думая, что окажись они на этой дороге на час раньше – ничего бы   не произошло.
-Шевелись, Ваня! – опять засуетился нервный с перстнем. Он подскочил к Александру и больно ткнул его в лицо блестящим камнем.
Александр поднапрягся в знании немецкого языка. Для взбадривания собственной ненависти, чеченам хватит и одного русского.
-Du mus sich zusammennehmen und mus diese Arbeit beendigen. *
С перстнем опять дёрнулся.
-Много говоришь, Ваня! Надо сказать: «Паехали!»
Франц поплёлся в кабину.
Главный, с бородой, свистнул, словно Соловей-разбойник, и к машине, перебежками, подтянулись человек двадцать боевиков, - а что это были именно они, Александр не сомневался. Все оказались вооружены. Главный скомандовал, и они мигом забрались в фуру. Сам он залез в “спальник”  кабины, сверкал оттуда злыми глазами, которые Александр видел в зеркало.
-Дай бумага, - он взял лист, написал на нём нерусскими буквами: “PUSTOI”, - и поставил два восклицательных знака, ткнув в них стволом пистолета. – Парол, для мэнтов. Паехалы!
Александр понял, посты, если они есть, для пассажиров не помеха. Каким-то образом у них всё оказалось “схвачено”. Кого-то ему напоминал этот “главный”, но Александр вспомнить не мог; он поглядел на Франца – тот рулил зло, притопив педаль газа.
-Нэмцы правилно воевали с вами, русскими, - монотонно бубнил в затылок “главный”. – Так, Франц?
-Nicht verstehen. *
-Хэр с тобой, - отступился от него “главный”. – Скажи, Ваня…
-Меня зовут Александр.
-Ва-а-ня… - он больно схватил Александра за волосы. – Ну скажи: «Ва-ня».
-Александр!
-Ладно, - согласился вдруг “главный”. – А меня – Шамиль. Запомни: Шамиль. Надолго запомни, малчык!
Ехали минут тридцать. На въезде в город Франц неожиданно врезал по тормозам и прижался к обочине.
-Что он? – грозно спросил Шамиль. – Что хочэшь, э?!
-Der Durchfall *, - но Александр не разобрал его “немецкого”. – Срать я хочу! Понял?!
-Э, слушай, - неожиданно захохотал Шамиль, - от страха русский выучил! Вах! Иди, сры. Мы уже приэхалы! Здесь другой машина сядэм. Нас ждут.
И они высыпали из фуры, мгновенно исчезнув в пригородных постройках Будённовска. Шамиль напоследок крикнул:
-Тэлэвизор смотры, Ваня!

В Италию тогда они приехали пустыми. Сеньору Марчелло хватило и пяти минут, чтобы понять ситуацию, тем более, что каждые полчаса из России передавали новости.

                *                *                *

Но  сейчас Александр вернулся в Италию в настроении, которое тоже обеспокоило сеньора Марчелло.
-У тебя что-то случилось? – спросил он, по-отечески глядя ему в глаза.
-Всё нормально.
Сеньор Марчелло не стал настаивать на объяснениях.
-Как там Кирилл Николаевич? Как ему мои предложения?
-Нормальный мужик. Оригинал в некотором роде. Обещал подумать. Выборы в областную думу летом. В Египет когда ехать, Шакер не звонил?
-Всё идёт по плану. Поработай пока здесь. Устал?
-Немного. Я на денёк отлучусь, по Италии  поезжу. Всё равно два дня сэкономил.
-Езжай.
-И Александр уехал, чтобы забыться.
               

                -  6 -


Кирилл любил Наташу теперь уже странною любовью. Просто за то, что она рядом с ним есть. Любовь к ней держалась памятью и первоначальной влюблённостью. В последнее время не хватало многого – даже элементарных условий. Совпадения желаний. Хотя бы музыкальных. Он любил, когда хрипел и надрывался Высоцкий, Джо Кокер, Гару; она музыку воспринимала слабо, по крайней мере – внешне незаметно. Пыталась иногда подпеть неумелым голосом…  но Кириллу и этого казалось достаточно. Её попытки. Он выключал свет, обнимал её, приглашал на неуместный для неё танец, а она не сопротивлялась. И он был благодарен ей за это несопротивление, хотя и понимал, что Наталья противоречит себе. Ей не нравились хриплые голоса и жизнь на надрыве (какая существовала сейчас у них),  и хотела она,  наверное,  другого.
Её и сватали когда-то за мужика из района, бывшего соседа по деревне, отставного военного в галифе без лампасов. У неё могла состояться тихая, спокойная, размеренная жизнь без утренних “оперативок”. Держала бы поросёнка, намешивала ему в корыте тёплых отрубей; ещё и курицы кудахтали бы рядом: «Попритчевало бы вас!» - незлобно отгоняла бы она их. Муж со смятой папиросой в зубах неспешно бы тюкал неподалёку дровишки.
Хотя её родители, полжизни прожившие в деревне, учуяли в Кирилле городскую энергию, тревожащую их устоявшийся быт, и сопротивлялись, Кирилл, словно танк пёр напролом, поняв, что Наталья именно его половина. Та его часть, которую у него – с переездом прабабушки из деревни в город и скорой её смертью – ампутировали.
И он победил.
Наталья не сразу стала благодарна ему за эту победу. Даже чуть не разошлись однажды. Как многие: из-за пустяков, которые, если накапливать, однажды перерастают в ненависть. Немногословный, но мудрый тесть, кряхтевший по ночам на кухне за большим бокалом чая, слыша их напряжённый шёпот, однажды не вытерпел, сказал:
-Вышла замуж, живи! Научись в нём достоинства видеть. Ты тоже хорош, зятёк! – и взглянул на Кирилла так, что он понял: пора быть мужчиной, а не сквалыжным мужичонкой.
Время, когда все они жили  степенно, с бестревожным будущим назвали “застоем”. А сейчас что? Форсаж, и вот-вот  преодолеют звуковой барьер, перестав друг друга слышать. Такие перегрузки, что хочется иногда катапультироваться из действительности.

                *                *                *

Кирилл Николаевич легко уходил в своё прошлое. Соскучился по стабильной работе, хорошим заказам, которых в прошедшую зиму оказалось немного. На хлеб с маслом, конечно, хватало, но не больше. Путешествовать во времени помогал технологический процесс. Станок “выдавал на гора” циклы, а бесстрастный счётчик фиксировал. Выщёлкиваемые цифры, магическим образом складывались в числа, и Кирилл Николаевич непроизвольно ассоциировал их с датами, возрастом, расстояниями… Он не терпел тупости в своей работе. Надоедало это, придумывал другое занятие. Когда  начал работать самостоятельно и только познавал технологический процесс, что тоже являлось частью работы,  ему было интересно, но, познав, он ощущал иногда такую тоску – хоть волком вой. Изделия, которые он сейчас делал, предназначались для бетонных конструкций. Им и жизни-то на виду отведено было от силы месяц – пока лежали на складе. Их использовали при сборке арматуры, безжалостно, на века, заливая серым бетоном. И никого, кроме Кирилла Николаевича, не интересовало  какого они цвета. Но он, используя вторичные отходы полимеров, предпочитал брать за основу сырьё светлых тонов, пусть даже   дороже. Тогда, отсортировав материал ярких оттенков, он добавлял его к основной массе и радовался, как ребёнок, падающим в поддон деталькам. Мучился, но добивался, чтобы они получались всех цветов радуги. Паковал в мешок, посылал незнакомым рабочим записку: “Красиво? А вы их в бетон!” – и поздравлял с 8-м марта. Терял, конечно, на себестоимости процентов десять, но никому об этом не рассказывал. Только Наталье на “оперативках”. Она его понимала.
«1976 – родилась Света… 1983 – родилась Маша… 1987 – умерла мама… 1998 – родилась внучка…» - ещё два цикла, и мешок полный, можно завязывать. Три цикла “на поход” – 2003-й год…  опять сбрасываешь счётчик,  он начинает отсчёт с нуля. Только вот в жизни так не бывает.  «Внучке скоро в школу… с Наташей прожил тридцать лет.  Самому уже пятьдесят четыре…» - хлоп! Сбой. Наверное, опять попался металл в сырье. Замечтался, забыл проверить магнитом. Теперь надо чистить головку.  «Сейчас время   десять минут восьмого. Вечера. Закончу ремонт в семь сорок.  “Семь сорок”: «Та-тата-та-тата… - хорошая еврейская мелодия. ГЮЛи  долбанные развалили весь завод, продали и разбежались, а могли бы  работать сейчас. Уж если при ельцинском режиме всё выдержали, не на последнем счету числились, то сейчас сам Бог велел работать», - мысли скакали с пятого на десятое, а руки тем временем делали своё дело.

Всё чаще Кирилла посещала мысль «Куда подевалась слоны?» В тех историях он спускался по ступеням пирамид, но одновременно сам же и поднимался по ним навстречу себе, потому что  одна из них была перевёрнута. Но после случая с Таис, будто кто-то отключил его от чистого, огромного источника, откуда он питал свою душу. И бессонница не пропала.  Мнилось что-то, но просыпался утром и ничего не мог вспомнить. Оправдывался вычитанным где-то в научных журналах тезисом: “Продолжительность сна  не более трёх-пяти минут.  Человек помнит сны, если он после них просыпается.  Но сны снятся ему постоянно”. Хотя  его сны были длиннее  “научных”.
Наверное, он стал бояться этих снов. Потому что однажды, несколько месяцев назад, ранним утром, когда рассвет лишь брезжил и колыхался за окном почти невидимыми одеждами,  к Кириллу явился образ. Похожий на старика из парка, существовавшего вне нынешней жизни, чудаковатого, доброго человека с белой бородой, занимавшегося тем, что развлекал детишек самокатами диковинных конструкций, которые он делал сам и прикатывал в парк, будто пригонял стадо смешных барашков. Он долго и молча смотрел на Кирилла, будто оценивал его способность к разговору.
-Ты нашёл своё прошлое, - не то спросил, не то подтвердил он, - Кирилл молчал и смотрел на доброе лицо полу-бога, полу-человека. – Теперь постарайся увидеть своё будущее.
-Как же я увижу, если его ещё не было? – удивился Кирилл.
-Ты уже на полпути. Каким увидишь, таким оно и будет.
И Кирилл пошёл в церковь. Не сразу. Пытался что-то вычитать в учении Христа, и душа замирала над откровениями его апостолов, тоже пришедших к пониманию не сразу. Но мучительным оказалось это хождение.
…Потому что вина перед Натальей не отпускала его: “В равное возмездие, - говорю, как детям, - распространитесь и вы”x
Она ни о чём не расспрашивала тогда, лишь удивилась:
-А почему картину нельзя посмотреть?
Кирилл чего-то мямлил, прятал глаза. Наталья не настаивала, но замкнулась с тех пор. Он открывал Достоевского, читал гениально-простое: “И всё молча.  Другие  так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут”xi
-Слушай, - спросил он Наталью на очередной “оперативке”. – У тебя в жизни бывали поступки, за которые стыдно?
Она задумалась.
-Да, в деревне однажды, зимой. Мы шли в соседнее село, в школу. Дорога вся переметённая, снегу по колени. Каждый по очереди должен торить тропу первым. А я… струсила что ли или устала? Километра два за спинами других ребятишек пряталась. Потом, правда, назад, почти всю дорогу впереди шла. Но и ветер уже в спину подгонял, и тропа натоптана.
-А ещё? – Кирилл пытался вытащить из Натальи такое, чего он  и сам не мог предположить в ней.
-Там  же, в деревне. Мне уже лет пятнадцать исполнилось. С подругой свысока разговаривала. Я уже была городская, а она в деревне осталась жить. Бедно жили, да ещё она разговаривала странно, с дефектом. Но девчонки меня быстро на место поставили.
Вокруг храма Кирилл долго ходил кругами.
С детства он помнил его складом и хранилищем. Над тяжёлыми мощными куполами вечно кружило и каркало вороньё; у раскрытых дверей натужно ревели гружёные машины, слышалась ругань грузчиков. Всё выглядело облезлым, запущенным, обыкновенным и скучным. Хотя сам храм являлся чуть уменьшенной копией знаменитого собора в Софии. В нём таилась неистреблёная внутренняя  сила и загадочность, чего Кирилл по малолетству до конца понять не мог. Кто-то, до Кирилла, в упоении сдёргивал с храма кресты, рушил алтари и амвоны. Другие с таким же усердием совсем недавно восстанавливали его. И он, окружённый со всех сторон приземистыми банковскими помещениями, даже снаружи напоминавшими вычурные таинственные сейфы, парил сейчас над обыденной жизнью, заставляя запрокидывать голову ввысь, чтобы быть увиденным.
Кирилл Николаевич   сам до конца не понимал: зачем приходил сюда. Отпугивала нынешняя помпезность храма, его внутренний распорядок, который надо блюсти, но он его до конца не знал. Он недоумевал: почему у католиков в храме сидят; у мусульман – стоят на коленях на трёх слоях ковров; а  христианам суждено слушать стоя, как солдатам.  Его отпугивала, смахивающая на фальшивость, кладбищенская позолота, обилие икон, многих из которых он не мог расшифровать. Он вслушивался в распевы службы, но язык казался чужим; перед ним стояли убогие калеки, и он боялся их, потому что страшно стать таким же. Он догадывался – что ему скажут, но опасался – кто?
Но вот пришёл снова. И к самому важному Богослужению – обедне, чтобы проникнуться таинством “святого причащения”. Пришёл формально верным xii но фактически оглашеннымxiii  - да и то душой, а разумом – язычником и в чём-то иноверцем. И креста на нём не было, да и само таинство крещения: “И крестившись Иисус тотчас вышел из воды; - и се, отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него”xiv, - более полувека назад и на самом деле происходило тайно, а иначе отцу бы не сдобровать по партийной линии. Тот и делал вид, что ничего не знал.
Но и могли разве вера и обряд быть искренними тогда, сразу после войны, если не натщился Господь за ны  и не предотвратил от тли xv, а дозволил “сверхчеловекам” освободить себя, “избранных”,  от подчинения моралиxvi, дважды вознося над собой: “Mit unserem Got!”* Вот и перестала страна быть Его жительствомxvii.
Могла ли бабушка, мать двух сыновей “без вести пропавших”, так и не успевшая узнать их судьбу, поверить в то, что Он существует и поныне. Разве не подал весть  Кирилл и ещё трое с ним, горевшие в небесах рядом с Тобой и мыслящие: «Раз уж так случилось, то надо успеть дотянуть до танковой колонны и пасть на них».  «И где же ты был, Господи! И почему не подсказал за столько лет – где могила их?!» - вопрошала бабушка. Или, может, не подавал вести Юрий? После трёх лет службы их часть перебрасывали на фронт с Дальнего Востока, а бабушка трое суток ждала на вокзале: «Если не остановится, то хотя бы из вагона бескозыркой  махнёт. Увижу». Не увидела. Прогрохотал ночью состав и умчался на запад. А сослуживец Юрия, после войны уже рассказывал: «Бомбить эшелон начали. Я по одну сторону теплушки выскочил, а он по другую… Я всю войну прошёл и жив… а он и до фронта не доехал». И где же оно было Божественное Твоё правосудие, наказавшее бы тех, “которые неправедно злоумышляли на праведных”?! Тем паче и в первую голову, и на сыновей Израилевых, исчезавших в печах огненных!
Так думал Кирилл Николаевич, остановившись на ступенях храма. Пришёл, чтобы войти, но задержался. Уже пригревало мартовское солнце, но последний снег ещё скользил по куполам и ссыпался под ноги. Кирилл Николаевич знал, что действо внутри началось: недавно отзвонили колокола, извещая о начале обедни, - но он никак не мог сделать последнего шага. Впрочем, как и раньше, когда заходил сюда.
Из ниоткуда, рядом, возник человек, может быть, и священнослужитель, и понял сомнения Кирилла.
-Святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, ещё тысячи лет назад сказал: «Хочешь спастись? Пребывай в Церкви, и она не выдаст тебя. Церковь есть ограда: если ты внутри сей ограды, то тебя не тронет волк; а если ты выйдешь вон, то будешь похищен зверем. Не уклоняйся же Церкви: нет ничего в мире сильнее ея…»
И Кириллу стало легче поверить в это, потому что и Наталья рассказывала, как с девчонками шли в соседнее село в школу, а за ними по пустырю увязался волк. Они и спаслись, добежав до церковной ограды.
И Кирилл Николаевич сделал решающий шаг, чтобы воочию увидеть то, что он пытался познать в теории. Когда он вошёл, уже заканчивалась первая часть обедни – “приношение”. Священник вынимал частицы из последних, пятых, принесённых православными просфор. Он укладывал их на небольшое блюдо, а в это время на клиросе читались пророческие псалмы.
И опять действие легко сочеталось в памяти Кирилла с далёким детством, когда лето он проводил в глухой деревушке, у прабабушки. Ранним утром в доме становилось невыносимо жарко от натопленной печи. Не только газ, но и электричество в деревне отсутствовали. С пода русской печи, из её полукруглого зёва, прабабушка вынимала небольшие, красивые, вкусно пахнущие хлебы. Она выставляла их на стол и накрывала белой, вышитой мамой Кирилла, скатертью. Кирилла так и подмывало отщипнуть кусочек, но этого делать не позволялось. И он не понимал  почему? Потом она собирала Кирилла в дорогу. На жёсткой, деревянной телеге они ехали жёлтой песчаной дорогой в село Спас, за семь километров. И там эти хлебы прабабушка несла в церковь…
Но уже началась вторая часть обедни – литургия оглашенных.  С ней ещё позволялось быть в притворе храма и оглашенным, и кающимся, иноверцам и даже язычникам. Священник торжественным  голосом читал великую ектинию. Он молился о Святейшем Правительствующем Синоде и о митрополите, “о президенте нашем, Путине“, и О граде сем. И после каждого прошения, хор сильными голосами, растекавшимися по храму, воспевал:
-Господи, помилуй! - О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, пленённых и о спасении их. - Господи, помилуй!
После великой ектинии, на два хора пелись песни… Кирилл Николаевич стоял, слова проходили сквозь него подобно ветрам, и встрепенулся, когда услышал:
-Блажени кротцы, яко тии наследят землюxviii
Он и обрадовался за Наталью, хотя не понимал, что она может унаследовать в современном мире. Через некоторое время одна из дверей храма раскрылась и оттуда в сопровождении юноши со свечой, вышел священнослужитель. В руках он торжественно нёс книгу. Кирилл догадался, что это священная книга, может быть, Псалтирь или Евангелие?xix Торжественно запел хор, и все стали кланяться входящему.  Затем  священник открыл книгу, читал её, а после возглашения имени Отца и Сына и Святаго Духа  наступила пауза. И далее Кирилл услышал:
-Елицыxx оглашении, изыдите.
На третью часть литургии верных Кирилл Николаевич не остался, хотя был крещёным. Он подошёл к предстоятелю, принял благословение и уже хотел удалиться. Но вспомнил, что не подошёл к иконе своего святого, имя которого носил, и остановился перед ней. Сказать молитвенных слов он не умел, но за него это сделал другой человек, опоздавший к службе и только что вошедший в храм.
-Моли Бога о мне, святый угодниче Божий Кирилл, яко азxxi усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о души моейxxii.
Выходя из Церкви, Кирилл не произнёс и  молитвы благодарственной по выслушании Божественной литургии, - он не знал, что это нужно делать.

А на станке наступил пока 271-й год. Приближалась ночь и наступило время отключать оборудование. Сегодня станок вёл себя достойно, лишь раз напомнив о себе поломкой, в которой хозяин виноват и оказался. Но с Божьей помощью смена, а точнее почти две смены, прошли нормально. Впереди ждала ночь, и Кирилл не знал, какой она будет. Но долог был его сон, а путешествие на широкой спине слона – длинным, но не утомительным. И свидетелем тому явились немигающие звёзды, да луна, наблюдавшая за ним, словно подёрнутое тысячелетней катарактой око одноглазого волка.

СЛОН №6. *

Свиток

Во второй год 127-й олимпиадыxxiii Матхаре исполнилось пятьдесят шесть лет. Умерший недавно отец Ратхама оставил ему хорошее наследование: возможность служить при Александрийской библиотеке, чем Матхара  занимался вот уже тридцать лет.
Из жизни отец ушёл тихо, спокойно и естественно, как и жил. Только под конец своего пути он попытался вспомнить и рассказать Матхаре что-то из детства. Но это оказалось непосильным делом для него. Старик  если и припоминал эпизод, то Матхаре он казался фрагментом сказки, в которые в его возрасте уже не верилось. А в юношестве хотелось думать о будущем. Что он и делал, сидя на берегу тёплого моря, под дыхание которого он родился и рос, и оно заменяло ему дыхание матери, которую Матхара не знал, потому что судьба рабов и рабынь непредсказуема, будто момент возникновения и путь падающей звезды. А вольноотпущенниками Матхара и его отец стали не вдруг. Разное рабство досталось им: униженное, возведённое в степень несуществования – отцу, о котором он почти не вспоминал никогда, вычеркнув из жизни персидский плен; и другое – Матхаре, смысл которого он не понял до конца, потому что жил тогда ещё ребёнком. Перед самой смертью, в полубреду, отец несколько раз упорно повторял своё имя, словно пытался кому-то доказать что-то или напомнить о себе.
Матхара вновь перекладывал  на столе белые камни, которых, после давней поездки в Коринф, стало шесть. Он брал три – и обозначал ими вершины треугольника, или пирамиды? Клал на стол другие, с такими же, как на первых знаками, запечатлевшими слоговое письмо, - и строил такую же пирамиду, но уже с вершиной внизу. Мысленно соединял точки так,  эдак,   вдруг однажды получив то, что уже видел в древних иудейских свитках, хранившихся в библиотеке.
Фигура, которую он получил, называлась звездой Давида и принадлежала другому народу, когда-то, правда, жившему  в землях египетских. Этот мистический код, ещё не расшифрованный им, но уже увиденный: где символы Египта, Иудеи, белые камни, завещанные отцу далёкой, не поддающейся познанию родиной, – странным образом слились в один смысловой знак. Который вот уже несколько лет не давал Матхаре покоя.  Он и поднимался по ступеням пирамиды,  спускался ступенями другой – перевёрнутой, но страх останавливал его, и он никогда не доходил до конца. Только сфинкс загадочно улыбался ему в снах, будто приглашал в молчаливую древнюю Гизу, где покоились не нарисованные мысленно, а неведомым образом возведённые настоящие пирамиды, вросшие в пески пустыни основательно и лишь в миражах способные обратить свои сияющие вершины к низу.          Матхара  не любил бывать там, предпочитая белым пескам пустыни и камням пирамид уютную  Александрию. Он бродил по берегу моря, слушал ритмичный гекзаметр возникавших далеко и бесшумно, а здесь обретающих голос волн; находил раковины, розово светящиеся в голубой воде; выбирал самую крупную и приносил её домой. Если она была большего размера, чем ранее найденная, уносил старую обратно в море. И возникало чувство, что раковина растёт от проникновения в неё времени. В размышлениях Матхара поднимался к своему наставнику, возглавлявшему главное египетское хранилище-библиотеку, Каллимаху. Тот редко оставался в своих апартаментах один. Он работал над первым каталогом греческих писателей и многие, желавшие попасть в этот манускрипт, под разными поводами старались навестить корифея александрийской школы поэтов. Бывали здесь и советники многочисленных теперь царей, областеначальников и градоначальников; да и просто желающие разузнать или сообщить новость. В последних - легко угадывались афиняне: холёные, насмешливые, докучливые любители посутяжничать.
И сейчас,  перед величаво восседавшем  на широкой, мраморной скамье простоволосым Каллимахом  - лишь белый нависочный шнурок овивал его  прямые, седые волосы - завлечённым в светлую ткань не вычурных одежд,  на расстоянии вытянутой руки сидели двое.   Кудрявые, завитые по последней афинской моде, в одеждах из дорогого финикийского полотна, с непривычными разноцветными каймами по нему, мода на которые приходила с недавнего времени из Рима.
Матхара знал, но не любил обоих посланцев теперешнего архонта Пифаратаxxiv. Ежегодно менялись правители в Афинах, но эти посланцы умудрялись оставаться при любом из них вот уже несколько лет.  Один напоминал брошенного царём любовника, ещё с оттенком чужого величия, но уже присматривающего нового покровителя.  Другой,  комический поэт, победитель на городском Дионисии, и кажется двукратный на Ленеяхxxv, чванливого сладкоголосого кифариста. Он и хвастался  сейчас перед Каллимахом.
-… а во второй день Анфестерий, в день молодого вина на празднике Кружки, я получил награду за то, что первым выпил огромную кружку, и никто не смог меня опередить, а венок повесил на осла, ржавшего рядом.
-А осёл не показал обиды? – спросил Матхара, долгим взглядом поглядев на рассказчика.
Тот посмотрел пренебрежительно, но ничего не ответил. За этот взгляд Матхара   не любил комического поэта. Ещё несколько лет назад они схлестнулись в споре над гомеровскими текстами, которые Матхара вместе с Каллимахом изучал упорно и вдумчиво. Тогда, не найдя доводов в свою пользу, афинянин, отходя к окну и шурша одеждами, бросил чуть слышно: «Как тяжек спор с отродьями рабов!»
Но даже Каллимах это услышал, пророкотав:
-Но и Платона продавали в рабство. Диогена продали богатому коринфянину. И гегесианцы утверждали, что “если мерить наслаждениями, то рабство так же безразлично, как свобода”. Много ли ты её видишь рядом с очередным архонтом?
Тогда они встретились взглядами и разошлись: так лежащий лев не реагирует на проплывающего мимо  нильского крокодила, а тот, в свою очередь, игнорирует раскачивающуюся на ветке обезьяну, если, конечно, та в забывчивости и дурной шалости сама не свалится ему в пасть.
Не терпелось поделиться новостями и второму гостю. Для убедительности, будто умоляя верить, он касался холёными пальцами, – на каждом из которых сияло по золотому перстню в две драхмы, не менее,xxvi - колен Каллимаха, но тот сидел сухо и важно, на дорийский лад.xxvii
-… и мне не даст соврать Деметрий, живущий ныне при дворе Птолемея Сотера, фараона Египта. Ни о каком народном правлении Антигон Гонатxxviii и не помышляет. Приезжал он к нам в Афины,   каждый старался ему услужить, особенно знать. Так и оттискивали простолюдинов от его носилок. А уж после победы над галлами,   вовсе завалили его льстивыми письмами, - посланец опять тронул рукой колени Каллимаха. – До демократии ли ему, если он только и думает, что о попойках  да сладких ночах в объятьях своего возлюбленного кифареда Аристокла, -   он бросил кокетливый взгляд в сторону своего друга.
Прерывая поток его красноречия, с мраморной скамьи поднялся Каллимах и, взяв со стола несколько свитков, протянул их Матхаре.
-Архонт Пифарат прислал письма Эпикура, да будут боги благословенны к его памяти.
Матхара бережно взял свиток. Он чтил память недавно умершего философа.
-Это его рука? – спросил он посланников.
-Нет, свиток переписан людьми архонта.
-Можно надеяться на подлинность текста?
Посланник широко развёл руки.
И Матхара удалился из апартаментов. Как  у многих греческих философов, относящих себя к разным школам, жизнь Эпикура, не скрытая от любопытных глаз, была противоречива и разнообразна. Но не это интересовало Матхару. Кроме рутинной работы, которой он занимался, систематизируя и классифицируя поступающие в библиотеку материалы, он искал для себя то, что волновало его в последнее время почти постоянно. По крупицам он собирал подтверждения своим мыслям: о преемственности прошлого, настоящего, будущего. О неразрывности этой цепочки. И любое новое поступление интересовало Матхару,   как доступ к возможно новой информации.
Эпикур слыл изобильнейшим писателем,   многие завидовали количеству его свитков, даже пытались соревноваться с ним в этом. И невозможно было пока собрать их все.
Матхара развернул первый свиток.
«Эпикур Геродоту шлёт привет…
Он сидел сейчас один в огромном зале библиотеки, давно сжившись с нею, слившись с нею. Здесь ему хорошо и смело думалось. Он ещё раз мысленно представил себе две перевёрнутые и наложенные друг на друга пирамиды. Опять задумался над возникшим при чтении письма вопросом: «Если не человек может изменить Вселенную, то кто? И кто, и какими законами правит душой человеческой? Стоики считают, что Вселенную пронизывает мировой разум, но через какой народ он разговаривает с человечеством? И кто он? Бог?» -  мысль о едином Боге сразу и сильно пронзила. Матхара многое знал, тем более ко многому имел доступ, и последние годы пытался обосновать какие-то свои мысли математическими схемами, к которым он любил обращаться. И эти сухие, жёсткие схемы, требующие массу затрат времени, исследовательского энтузиазма, - водили его вокруг и  около, не раскрывая главного: где, когда и как проявит себя мировой разум, и кто на его, Матхары, планете первым услышит голос – крик или шёпот, властный или усталый, бесстрастный или взволнованный, человеческий или неземной?! Или уже было обращение, была предложена задача, решить которую – сам того не ведая – и пытается человек или народ, или государство?
Матхара, конечно, знал, что есть народ, верящий в единого бога, который зовётся у них Господь – и хотел поговорить с этим народом. Он читал, что народ этот был пленён и унижен царём вавилонским Навуходоносором и знал, что потомки этого царя брали в рабство и его отца Ратхаму, - и хотел увидеть и  их. Он знал, что тысячи лет назад (вспомнит ли кто теперь?) на его родину Египет ниспослали страшные казни.xxix
Вымерли и высмердели реки, когда вода в них превратилась в кровь. Жабы населили дома, пугая детей огромными круглыми глазами и пульсирующими жёлтыми шеями. Словно поднятые ветром, мириады песчинок с пустынь  воскружили чёрные тучи мошек и стали вместо воздуха.  Они покрыли людей, скот, не давая дышать. А потом стала погибать земля от песьих мух, будто мертвенный тлен накрывших   дома фараона  и рабов его. Язва стала точить тела всего скота египетского, выворачивая наружу кровоточащие ткани бессловесных животных. Поднялась пыль, закрыв пирамиды и солнце.  От неё не только животные, но   люди воспалились, даже гетеры сидели, расчёсывая в кровь свои красивые тела. Но  этим не кончилось. Будто небо разверзлось.   Оттуда посыпались – мгновенно покрывая поля – стеклянные шарики града, побив всё живое и уничтожив. Дальше треск пошёл по земле египетской: полчища маленьких злых летательных устройств, звавшиеся саранчой, напали на страну, а что осталось целым от града, то доели всё. Наступила тьма великая,   день стал, как ночь, а люди не видели друг друга, только дети плакали в ужасе, устав спать. Но наступила ночь, когда младенческих голосов не услышали: всех первенцев египетских поразил кто-то.
Рядом, на краю земли египетской, в светлых домах, вдыхая сухой, чистый воздух, сидел и ожидал своей участи народ, когда-то сам пришедший сюда числом в семьдесят человек, чтобы не умереть с голода в землях своих ханаанских. Весьма расплодившийся и размножившийся тут на хлебах египетских, но решивший теперь вернуться обратно.  Господь стал покровителем сынов Иаковых, но которых он назвал Израилевыми.   Столкнулось упрямство фараона египетского, не захотевшего отпустить, а пожелавшего непосильным рабством сократить число сынов Израилевых,   с гордыней покровителя их. И страдал один народ, а другой, избранный, ждал исхода. Тогда отпустили их  от греха подальше.
Страшные картины рисовались Матхаре, когда он читал древние свитки. Многочисленные войны, рвавшие в клочья кружевную вязь побережий Эгейского моря, с гиком и посвистом летевшие вдоль Чермного моряxxx по пустыням Аравии; кравшиеся подножиями гор Ассирии и Индии, цель которых была уничтожить и поработить. Но все эти войны ещё приносили и трофеи. Драгоценности, оружие, провиант, скот и людей, становившихся рабами, но часто и то, что на века осело теперь в Александрийской библиотеке. Матхара размышлял о способности человека памятовать. Вот и эпикурейцы, много, подробно и сложно размышлявшие об атомах, на которые они разделили чувства, и те не совсем внятно что-то пытались говорить о памяти:
“…памятование того, что часто являлось нам извне, например: «Вот это человек» («… а это – скотина», - добавлял Матхара, вспоминая одного из посланников архонта).  В самом деле, тотчас, как мы говорим “человек”, предвосхищение вызывает в нашей мысли его оттиск, предварением которого были ощущения”. Матхара пытался предвосхитить себе оттиск деда – не мог; матери – не получалось; дочери – опять атомы души начинали метаться, биться в запертую клеть мозга, вызывая ощущения.
При воспоминании о дочери Тхамаре вне воли его разума душа съёживалась до размеров птенца, у которого, подломали крылья. И в ней, превратившейся в комок, но трепещущей, умещалось столько, что давило мучение: как она вместила всё это?!
Поначалу, когда Тхамара выросла и всё чаще стала облачаться в прозрачные тарентские наряды, любуясь собой, выставляя напоказ округлость плеч, груди, бёдер – Матхара испытал простую отцовскую ревность при одной лишь мысли, что выращенная им и женой дочь вдруг станет принадлежать чужому человеку, которого он не знал. Он помнил её четырнадцатилетней девушкой, когда взял  с собой в Гелиапольxxxi и они долго с караваном добирались туда из Александрии. Стоял сезон не палящего солнца; по ночам воздух даже остывал, но тогда пустыня отдавала своё бархатное тепло; караван спешивался, верблюдов укладывали в круг, огораживая бивуак, в центре которого горело пламя небольшого костра. Уже тогда Тхамара выходила за мохнатую, ломаную линию живой изгороди и садилась одна в кромешной ночи, ничего не боясь. Матхару же навещала не то чтобы тревога, но предчувствие её.
В Гизе, рядом с Гелиаполем, они сидели около пирамид, сверкавших на солнце полированными плитами и похожих на раскалённые изнутри сооружения. Их караван медленно втягивался в окраины грязного, серого города и скоро они остались одни. Тхамара подходила то к пирамиде Хеопса, то распластывала своё тело по грани пирамиды Хефрена, задирала голову вверх, словно пыталась вскарабкаться туда, куда для простых смертных дороги не было. Пирамиды и вблизи поражали своей однотонной правильностью и безупречностью.

Кирилл с Машкой оставили туристическую группу и он, увлекаемый дочерью, попытался тоже взобраться, хотя бы на несколько рядов,   по ступенчатой грани пирамиды. Говорят, что когда-то  давно они, обложенные полированным известняком, были недоступны. Но вскоре Кирилл  прекратил попытку. Он сидел внизу и наблюдал за дочерью. Маша искала путь полегче.  Сначала путь её был зигзагообразным, но скоро он стал казаться Кириллу прямым. Это продолжалось долго, очень долго, скоро он почти потерял Машу из виду. И испытывал страх от непривычного представления, равный тому, какой бывает,  если вдруг мы видим то, чего не могли себе раньше вообразить, то есть – потрясение. Солнце висело  над отражавшей лучи, облицованной верхушкой пирамиды Хефрена. Какое-то пятнышко, точка на белом диске, подсказывало, что Маша там, почти на вершине. Точка превращалась в тире, снова в точку, и Кирилл понял, что дочь машет ему оттуда. И голос: пронзительный, звонкий, но уже не детский, - кажется,  слышался ему с высоты и летел над пустыней, стремясь к горизонту.
Ещё дольше он ждал, когда Маша спустится с поднебесных высот.
-Я впервые увидела: какими маленькими и никакими могут быть люди, - она смотрела на отца, как на чужого человека, и на других людей, бродивших вокруг. – Я почти на вершине, и выше меня никого нет, а внизу даже не люди – букашки, - Кирилл понял, что   дочь испытала свободу и смятение от неё, и ощутил их вместе с ней.
-А одиночество? – с надеждой посмотрел он ей в глаза.
-Разве плохо быть свободной?! – глаза её оказались веселы и блестели на солнце.

-Зачем тебе так хочется потревожить покой фараона? – спросил Матхара дочь, поняв её досаду от невозможности взобраться на пирамиду.
-Он так же смертен, как и все, только он умер, насладившись удовольствиями, а мы…
Ещё не было страха в его полном объёме, когда ожидаешь непонятного тебе зла. Может быть, Матхара впервые почувствовал себя рядом с дочерью не на своём месте. С тех пор он  почему-то  стал бояться совершить в отношении дочери неловкое или навязчивое действие и постепенно удалялся от неё.
А дочь оказалась вдруг совсем взрослой, и теперь он часто видел её в окружении таких же молодых, сильных, удачливых гетер – смелых и беззаботных. Вокруг их белых, прозрачных одежд кружились разные люди. Пёстро одетые, гарцевали на нервных конях с выжженным коринфским тавром на крупе, - похожие на разбойников киликийцы. Греческие моряки громко спорили с финикийскими – по какому созвездию Медведицы лучше ориентироваться. Опытные финикийцы посмеивались над греками: «Как можно ориентироваться по движущемуся созвездию?! Только Полярная звезда – неподвижный ориентир.xxxii Да и зачем вам ориентиры небесные, если вы плаваете вдоль берега, а островов у вас тридцать тысяч, и можно перепрыгивать с одного на другой!» - и они, с превосходством победивших в споре, смотрели уже на женщин. Витийствовали начинающие философы. Похожие на алектрионов,xxxiii взбивали вокруг пыль и вытягивали холёные шеи, напомаженные афиняне. Даже гордые заезжие римляне улучали момент для нечаянного прикосновения их пурпурных тог к прозрачному, тонкому женскому платью.
Александрия не хотела быть африканским городом со строгими порядками. И многочисленным богам не было интереса до людских страстей.
Тхамара уже не слушала отца. Она врывалась иногда к нему, в тишину и полумрак библиотечного зала, громко и красиво смеялась и стояла, освещённая несколькими лучами солнца, играющими с ней. Она рассказывала о подарках, которые ей посулила такая жизнь, о воздвигнутых в Греции памятниках гетерам и даже части царств, якобы отданных за любовь, о том, что не святы боги, не говоря уже о фараонах… Он слушал, а она  не понимала, почему он жалеет её. Она брала в ладонь белые камни и пыталась жонглировать ими, а у него отнимался язык от такого кощунства, и скорбь пригнетающая, словно змея, медленно обвивала тело, в котором мучалась его душа.
Говорили, что она отплыла с богатым купцом в Грецию, а может быть, в Малую Азию. С тех пор  Матхару не покидал страх бесчестия,      но ещё оставалась    какая-то надежда,    не пускавшая укорениться в душе рядом со стыдом ещё и безысходности. Хотя неотвязные размышления о дочери не давали теперь жить покойно.
Матхара и сейчас, всё то время, которое думал о дочери, почти машинально переставлял на столе три белых камня. Только шесть вариантов предлагали слоговые знаки на них. Но он упорно не выкладывал имя дочери. Она сама вычеркнула его из логической цепочки в последнюю, случайную их встречу.
Он уже жил один. Жена тихо увядала после исчезновения дочери. Над всем родом  Матхары висел какой-то рок суровой – без женской ласки – спартанской жизни. И он смирился с этим. Когда это случилось, он ждал судно на берегу. Зачем и куда отплывала иногда жена, он не расспрашивал, хотя и догадывался, что она продолжает искать дочь. Он так и не дождался этого судна. Где-то проснулся вулкан, и вздыбившееся море выбросило останки судна на скалы, далеко от Египта. Только  странных размеров волна, сбившая ритмичный, спокойный накат других волн на берег, где сидел он, заставила его вздрогнуть и ощутить тревогу. Не дождавшись, он медленно брёл к дому. И больше не ходил ждать. Словно кто подсказал ему, что это бесполезно.
А несколько лет назад, в месяц колосьев, он посетил Гелиаполь. На рынке, кричащем, стонущем от жары, желания купить и продать; среди пыльных и грязных одежд, серых, как и сам город, - он встретил дочь. Она сидела в кругу жёсткобородых мужчин, взгляды которых были свирепы, как у молосских охотничьих псов, курила кальян, а глаза её, затуманенные каким-то зельем, являлись зеркалом пустоты, пропасти и ещё чего-то страшного, наводящего оцепенение.
-“Разве упавши не встают, а совратившись с дороги не возвращаются?”xxxiv – спросил он дочь вычитанной в древних свитках мыслью.
Но она смотрела сквозь Матхару и безумно смеялась. Тогда он и понял, сколько вместила его душа благодаря дочери: ревность, тревогу, тоску, смятение, безысходность, испуг, мучение, потрясение, стыд, и вот теперь – ужас. Душа его сжалась навек и не распахивалась больше, потому что вся оказалась покрыта сочащимися, незаживающими шрамами.
Но недавно, в третий год 127-й олимпиады, от молодой, чужой пока женщины, у него родился сын. И об одном сейчас мечтал Матхара: чтобы наследник Тхарам быстрее рос, пока он – его отец – жив.  Тогда он сказал бы ему:
-Я объясню тебе, почему надо следить за народом этим. И почему с ним будет говорить мировой разум. В его истории есть символы и вехи, которые и подсказали мне путь моего поиска, - и он показал бы сыну свои доводы и расчёты, а ещё прочитал бы загадочные предсказания:
“Вот,  Я посылаю Ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною, и внезапно придёт в храм Свой Господь, Которого вы ищите, и Ангел завета, Которого вы желаете; вот, Он идёт, говорит Господь Саваоф.
И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он – как огонь расплавляющий и как щёлок очищающий”,xxxv - или:
“И потрясу все народы, - и придёт желаемый всеми народами, и наполню Дом сей славою, говорит Господь Саваоф”.xxxvi Я не знаю, - сказал бы Матхара сыну, - кто этот человек: от Господа или Мирового Разума, когда и куда придёт он? Но если ты услышишь, что появился там человек такой, иди туда  и выслушай там всё. Пока же читай то, что не успел я.
Вечерами Матхара возвращался домой, вставал над колыбелью Тхарама и смотрел на него. А ночью кто-то неведомый говорил за Матхару:
“И опять поднял я глаза мои и увидел: вот летит свиток.
И сказал он мне: что видишь ты? Я отвечал: вижу летящий свиток; длина его двадцать локтей, а ширина его десять локтей.
Он сказал мне: это проклятие, исходящее на лице всей земли…”xxxvii, - и тогда Матхара не хотел дожить до этого времени
               
               
                -  7  -


-Почему бы, тебе не жениться, Саша? – спросил его однажды напрямую сеньор Марчелло, видя, что в последнее время он   не рвётся в Россию. – Найдём тебе здесь скромную итальянку, что, кстати, очень не просто. И, обещая это, я беру на себя,   как это у вас раньше говорили, повышенные социалистические обязательства. Мне кажется, что в последние полгода у вас с Таис разладилось.  Может,  не  было ничего? Я не прав, нет?
Сеньор Марчелло угадал ситуацию. Александр пытался несколько   раз звонить на сотовый Таис,   но она, видимо, прочитав на дисплее его номер, нажимала сброс. И Александр возненавидел современную технику, которая за тысячи километров позволяла определить, что именно он хочет услышать Таис.
Стоял разноцветный апрель, насыщенный красками, запахами, ожиданием. Вокруг происходила современная, обыкновенная жизнь – с устоявшимся ритмом, привычками и обычаями. По утрам под окнами громко и весело кричал продавец хлеба, и не надо было заводить будильник. Вежливые друг к другу итальянцы, добрые от солнца, весны, буйства цвета и принадлежности к этой жизни, - встретившись на узкой улочке города, останавливали машины и подолгу, свесив руку в окно и барабаня пальцами по лакированной, бликовавшей на солнце дверце, - делились новостями.   И никто не возмущался, что они перегородили дорогу, а  терпеливо ждали. Звучала вокруг музыка. Женщины, сверкая агатовыми глазами, спускались по брусчатке тротуаров,  казалось,  они все идут к морю. А оно лежало спокойное, чуть слышно перешёптывалось с берегом.  Александр  ловил себя на мысли, что не знает,  где ему лучше?
Там, в России, существовал город, который он не успел познать. Он вырвался оттуда ненадолго, а прожил в Италии треть своей жизни. Иногда он рвался туда, пытался получить совет у отца, забрасывая его электронными письмами. Но недавно получил короткое послание: «Зачем?» Опешил, замолчал надолго и не мог осмыслить – что ответить? Но уже знал, что потерял нить той, теперь чужой для него, российской жизни.

                *                *                *

Она помнилась Саше даже не такой, из которой он уехал почти взрослым, а иной: из детства,  с открытыми нараспашку глазами;   юности, когда всё любопытно, понятно, объяснимо. Его детство захватило странные, пугающие его, шедшие чередой – трауры и похороны. Казалось, мать не успевает стирать и гладить белую рубашку, прохладность и шелковистость которой он не любил. Рубашка всегда вылезала из-под брюк и норовила предательски нарушить торжественность момента. Он рос в семье преподавателей,  видел друзей отца и матери у себя дома, таких же,  как и родители – доступных, часто по-праздничному весёлых, говорящих шутливые тосты: «Ну, за то, чтобы выпимши!» Теперь же они – по знакомству что ли – ставили его к очередному портрету, перевитому чёрной, прозрачной лентой, непривычно восковели лицами и гладили его по голове, пытаясь, видимо, прилизать его непослушные волосы. А ещё поправляли очки, которые сам он носил небрежно, по необходимости. Им надо было, чтобы всё соответствовало в нём моменту очередного траура, а строгость Сашиного облика  подходила выражению лица на портрете под траурной лентой. Саша смотрел на строгую “учителку”, на её пиджак, тёмную кофточку под ним, обтягивающую бёдра юбку, и с мучением, непонятным пока ему,  пятикласснику, вспоминал другое, совсем, кажется, недавнее…   Пионерский лагерь и себя в последнее лето перед впервые предстоящей школой.
На каждый пионерский отряд полагался вожатый и воспитатель. Сашин отряд не был ещё пионерским.  Собранный из таких же дошкольников, как он, а отчасти первоклассников, отряд опекался наиболее рьяно, наверное, потому, что здесь собрали детей преподавателей,  знакомых преподавателей, ну и прочих, как тогда говорили “блатных”.* Раз в неделю их вели в баню – тесную, неприспособленную для того, чтобы пропустить через себя весь пионерский лагерь быстро и качественно. В моечное отделение их завели скопом: сначала  девчонок, потом - мальчишек. Девчонки сидели уже в ряд на дальних скамейках. Мальчишек развернули спинами к ним. Голые воспитатели и вожатые, замученные процессом, бегали с тазами, помогали мыть головы и туловища подопечных. Саша сидел на шершавом бетонном  сиденье, болтал ногами, подслеповато щурился вокруг, пытаясь быстрее избавиться от мыльной пены на голове.
-Ну что у тебя? – подошла к нему вожатая, встала рядом, касаясь голым телом его ступней. – Давай помогу.
Она стала мыть ему голову, пальцы его ног почувствовали скользкое тело живота и расходящиеся оттуда ноги-столбы. Голой, размякшей ступнёй он ощущал странную шершавость на гладком теле вожатой. Шевелил пальцами, искал опять скользкий участок тела, но ступня была будто стиснута влажными ногами вожатой, не желавшими высвободить его пальцы. Вожатая в который раз скатывала его, приговаривала тихо:
-Посиди спокойно, сейчас ещё раз головку ополоснём, - Саша открыл глаза, увидел перед собой грудь вожатой, её живот, понял, что его пальцы находятся там, между стиснутых ног, опять зашевелил ими. – Вот хорошо, - шептала она, - и помылись.
Теперь она, бывшая вожатая, стояла, поправляла ему очки, пионерский галстук на шее, разводя алые концы в стороны. Повернулась и пошла в глубь коридора, стуча каблуками под строгими, прямыми, как и всё её тело, ногами, - оставляя Сашу одного на      торжественном  траурном посту.   Конечно, она не помнила его, но он, встречаясь с ней в школе, видел её другой и покрывался краской, зная – почему, и злясь на себя за это.
-Какой румяный мальчик! – говорила она и гладила его по голове.
А в старших классах она преподавала анатомию. И почему-то, именно его заставляла переставлять к окну пособие-скелет, которое уборщица упорно задвигала в дальний угол кабинета анатомии и биологии.
-Как Вы  думаете, Марина Владимировна, это мужской скелет или женский?  - поддерживая наглядное пособие за интимное место, задал он смелый вопрос.
-Не знаю, - ответила она, стоя у окна,  и думая о чём-то своём.
На выпускном вечере, подвыпив, Саша танцевал с ней. Нагло прижимал к себе, обнимал, старался быть  старше.
-Какой румяный мальчик! – прошептала она, так и не узнав его. – И уже совсем взрослый.

                *                *                *

Холодное ещё море накатывало на берег. Саша брёл по его кромке босым, впечатывая каждый шаг.  С хрустом придавливал береговую гальку и оглядывался назад на свои следы, которые, впрочем, исчезали почти сразу. Но не так легко стирались из памяти воспоминания.

С полгода назад, в сентябре, после той злополучной встречи с Таис, Александру позвонил Шакер Саллам. Предложил:
-Деньков на пять махнём в Турцию. Там клуб у нас есть, немецкий. Отдохнём.
-О работе поговорим, - пошутил Александр. – Кстати, оборудование скоро завозить, как там? Всё по графику?
-Nat;rlich, * - перешёл на немецкий Шакер, словно усиливая пунктуальность исполнения разработанного графика работ.
-Abgemacht!  *– согласился Александр.
-Раскладка ist vorz;gliche,  *- перешёл на “эсперанто” Шакер.
-Расклад, - поправил его Александр, не вдаваясь в подробности родов и падежей.
На огороженной территории клуба, где отдыхали в основном немцы, но слышалась  английская   и русская речь, - царила вполне европейская жизнь. Александр, давно привыкший к цивилизованному обслуживанию в странах, где приходилось бывать, воспринимал обстановку вокруг спокойно и с достоинством. Поживал себе, потягивал пивко, полёживал под солнцем  и поглядывал из-под защитных очков на окружающих. Больше, конечно, на особ женского пола.  Чопорных, сухо-надменных англичанок,  с потаённой энергией внутри – немок; и тех и других, но ещё с любопытством во взглядах – русских.
Однажды утром,   он, зазябнув от лёгкого бриза с моря, решил посетить баню. Конечно,  это была небольшая сауна, совсем не похожая на русскую парную, где они когда-то парились с отцом. Ещё и со своими порядками. Зайдя туда, Александр неожиданно увидел двух, сидящих в обнажённом виде  женщин.
-Извините, - буркнул он и собрался выйти.
-А мы не кусаемся! – ответила одна из них, даже не изменив откровенной, расслабленной от жара и одиночества позы; другая лениво накинула на себя полотенце, прикрыв нижнюю часть тела.
Александр, не испытывая, правда, неудобства, тоже обнажённый, забрался на верхнюю полку, напротив дам. Глаза его постепенно привыкли к обстановке,  он уже видел женщин во всей их прелести. Были они лет на десять-пятнадцать постарше его, в том возрасте, когда стесняться было уже  незачем  и  неприлично. Что и делала та, оставшаяся нагой, рассматривая Александра в упор, пристально.
Она спустилась по ступеням вниз, ближе к ТЭНам, на которых, словно её груди, лежали матовые булыжники, потянулась до ломоты в суставах. Её откровенный взгляд  - дополняющий позу, изгиб тела, настроение  - встретился с Сашиным. Он, словно заклинаемый её взглядом, тоже поднялся со своего места и тоже медленно спустился вниз. Тут же, молча поднялась соседка женщины,  улыбаясь, направилась к выходу. Между ними будто всё было оговорено. Каждая делала своё, предназначенное ей дело.
-Покарауль там меня, - сказала уходящей одна, и та,   помахав полотенцем, вышла.
-Не узнаёшь соотечественниц, Саша. Который день за тобой наблюдаю, - она подошла почти близко, но ровно настолько, чтобы её можно было видеть всю – не опуская и не поднимая глаз; и чтобы флюиды, распространявшиеся её телом, не упирались вплотную, а кокетливо скользили как бы мимо, но задевая его и поигрывая с ним.
Он узнал её: вожатую – учительницу анатомии – женщину, впервые позволившую ему так многозначительно обнимать себя в танце. Стоял перед ней, ощупываемый взглядом, и вся его физиология реагировала на ситуацию.
-А ты совсем вырос, - смотрела она ниже его пояса; сделала шаг, другой. – Не краснеешь уже. Головку помыть?
От внезапной мысли, что все долгие годы эта женщина помнила всё, держала в своём теле, - ему стало нехорошо. А она уже шарила по нему глазами, казалось, что он физически ощущает их прикосновение. Рассматривала его, как анатомическое пособие, а он стоял молча, будто на пионерской линейке.
-Боишься? – спросила она и чуть расставила ноги, ища твёрже опору. – Не бойся, Танька покараулит. Долг платежом красен.
-Здесь? – удивился он.
-А где же? Иди ко мне, - мелькнув белесым задом, она взобралась на верхнюю лавочку, села там вдоль её, вытянула и расставила ноги, а он всё мучился и не мог вспомнить,  как её зовут, помня только имя, без отчества: «Петровна, Васильевна?», - крутилось в его голове. – Что же ты? – спросила она сверху. – Садись напротив, как тогда, в пионерском лагере…
Но это было выше его сил. Он на миг представил, что нечто подобное могло быть у Таис с Кириллом Николаевичем несколько недель назад, и задрожал от ненависти ко всем женщинам мира: днём – скромным учительницам, а по вечерам, и вот  даже ранним утром – извращенкам  и похотливым бабам.
-Ирина  Владимировна, - вспомнил он наконец школьное имя, - идите сюда!
Она быстро и некрасиво сползла с полки, встала сама в нужную, удобную ей и ему, скорее всего, привычную позу, и он, обхватив сзади её груди, и как можно больнее стискивая их, занялся омерзительным делом. Что-то хлюпало, охало и стонало впереди него. А он мстил, стараясь сделать как можно больнее, но Ирине Владимировне нравились его издевательства…
Потом они долго мылись в отдельно-стоящих кабинках душа. Вышли оттуда, как чужие люди.
-Вы одна? – спросил Саша.
-С мужем.
-Зачем Вам это было надо?
-А тебе? – на еврейский манер ответила она вопросом на вопрос. – “All inclusive”. * Так называемый муж  дорвался до всего бесплатного. С утра и до ночи пьёт на халяву. К обеду проснётся. А я учитель анатомии, а не литературы.
-И сейчас?
-Сейчас – в киоске.  Бизнес.
Они расстались, и Саша досрочно уехал, ничего не объяснив Шакеру Салламу.

Александр замер на пустынном, утреннем апрельском берегу, резко скинул рубашку, джинсы, и бросился в холодное море. Наверху, за узкой полоской пляжа, на набережной остановились машины:  одна, другая.
-Would gou like some help?! * – на ломаном английском, видимо думая, что какой-то сумасбродный американец решил обратить на себя внимание, кричали с берега.
Александр перевернулся на спину и махнул рукой:
-Я русский!
-О, sie!  Морж, морж! – объяснили друг другу рядом с машинами и стали разъезжаться.
Жгло тело, но мысли просветлели. Александр ещё пару раз  с головой окунулся в холодную, стеклянную зелень моря и поплыл к берегу.
«И в эту Россию, где я   грязный и запутавшийся всё равно буду искать встречи с Таис, сеньор  Марчелло предлагает съездить!» - Александр дрожал, чертыхался, оправдывался, но уже согласился в душе на очередное предложение шефа. Тем более, Александру не нравилось настроение отца.   Его “зачем?”   не давало покоя.
               
                *                *                *

Испокон веков все значительные, судьбоносные события происходили в столице. Последнее время их небольшой город жил своей обыкновенной жизнью. Ждали, когда вновь оживут и заработают заводы; бегали по магазинам, отоваривая пачки талонов; отец мучился без  курева, которое вдруг исчезло, а потом появилось, но уже импортное и в три раза дороже, оказавшееся не по карману для преподавателя без зарплаты. Номинально она существовала, но её стали “задерживать”. Мыслями  Саша уже находился в Италии, если можно находится мысленно там, где никогда не был.
А на жизнь здесь, которую Саше предстояло оставить, он смотрел уже другим, скептическим взглядом повзрослевшего (так ему хотелось думать) юноши.
Ещё задолго до своего отъезда  – тщательно планируемого  всей семьёй,  выстраданного, не свалившегося случайно, подобно выигрышу в лотерею, поскольку накопленный багаж знаний уже стоял упакованным для путешествия (дневной – промышленно-экономический факультет и заочный – в институте иностранных языков), оставалось лишь выбрать  “куда?” – Саша стал понимать, что всё вокруг  началось изменяться быстро и неотвратимо.  Или странным образом всё совпало так.
Из дома, где он родился и вырос - трёхэтажки  “народной стройки” хрущёвских времён: с узкой, деревянной скрипучей лестницей; низкими потолками; дверями, обитыми дермантином и исцарапанными кошачьими лапами; отоплением от котла АГВ; покосившимися сараями вдоль дома; лавочками, отполированными задницами соседок каждого из трёх подъездов; маленьким магазином, похожим на сельпо; паутиной бельевых верёвок, привязанных к грязным стволам тополей; куцыми ничейными палисадничками с забытыми с лета выцветшими игрушками и жёлтыми плотными бутончиками бархоток; со столиком для доминошников прямо под окнами, чтобы мужики были под присмотром; блеклого цвета зданием школы через дорогу, с облезлым фасадом, - отсюда, с переходом отца на работу в институт, на кафедру, Саша под ноябрьские праздники переехал в новый четырнадцатиэтажный дом, в верхнюю часть города. И это совпадение: десятый этаж (после первого), и нагорная часть, которая из их промышленного района всегда хорошо просматривалась, будто висела в воздухе, - оказалось не последним в покорении высот. Вскоре отец защитил кандидатскую диссертацию по теме: “Интерполяция на базе функций специального класса”. На другую кафедру института устроилась на работу мама. И постепенно круг их знакомых стал меняться. В   квартире всё чаще наблюдалось броуновское движение различных взглядов, интересов, возможностей, обсуждаемых проблем, - тем более,  что  в стране происходило то же самое.
Незнакомый Саше аспирант с кафедры мамы наседал на отца при очередном застолье:
-Ваша “кандидатская” обусловлена однотипными задачами? Или применима к любому массиву точек?
Отец спокойно, с достоинством, объяснял горячившемуся  аспиранту идею диссертации. Мама умело меняла тему разговора, а Саша думал, что они оба знают секрет начертания кривых из отцовой диссертации, которые с заданной закономерностью могут соединить любые точки на плоскости.
Не понимал, правда, почему с таким азартом они смотрят трансляцию съезда, идущего с утра до вечера, где вполне естественно сталкивались разные мнения делегатов. Ему как-то не с чем было сравнивать. Последний проходил давно, когда Саша был совсем юным, а в памяти сохранилась лишь застывшая картинка зала Дворца съездов, похожая на безмолвную фотографию.  Теперь они три дня не отрывались от телевизора, к ним приходили и уходили люди. А с утра, в субботу, в ветреный, солнечный день конца мая, у них в квартире не смолкает телефон. Они, будто фильм, обсуждают результаты вчерашнего полуночного голосования по выборам в Совет национальностей, где прокатили какого-то опального Ельцина, который оказался двенадцатым, а не одиннадцатым, каким хотел быть на крайний случай, если уж не первым.
Опять прибегал аспирант и пересказывал сплетни от его московских друзей, с жаркой   радостью сообщая, что “московская группа” устроила демарш: «Включите погромче телевизор!»    Несмотря на субботу, опять садились к “ящику” и не отрываясь смотрели выступления Афанасьева, Попова, который тут же предлагал организовать на съезде фракцию. Аспирант хлопал ладонями по ляжкам, обтянутым джинсами, радовался, как ребёнок. Чего-то он знал такое, чего Саше пока было неведомо.
-Но почему эта группа решила дать бой именно сегодня, в субботу? – удивлялся отец,    предлагая свою, похожую на простую правду, версию. – Сегодня, в субботу, у телевизоров собрались   интеллигенция  и рабочие. Какова масса! Какова аудитория! Звонил знакомым, так те просто визжат от восторга, что создалась   кризисная ситуация. Лично мне ближе позиция  делегата из Новосибирска, кстати: Сибирь, как и в жизни – на галёрке зала. Правильно он  призывает к разуму и пониманию того, что не в один день всё решается.
-Надо пытаться брать власть! – кажется,  сам рвался к трибуне  гость аспирант.
-И что вы с ней будете делать? – спрашивала, посмеиваясь, мама. – Опять революция?
Неожиданно в дверях появлялась бабушка Саши, приехавшая из деревни.
-Телевизор-то как у вас глубко кажет! – говорила она с порога. – А у нас в деревне, просто срам: одни полосы  да мельтешенье.
-Вот, - подтверждал отец, - там и понятия не имеют про ваши фракции.
-Чего они так расшумелись-то? – спрашивала бабушка, устало подсаживаясь к телевизору. – Раньше такого кавардака не было.
-А Вам  сколько лет? – будто желая спорить, поворачивался к ней аспирант.
-Я давнышняя, - отмахивалась она рукой. – Всего нагляделась, - и ещё недолго послушав крики  делегатов, поворачивалась к Саше. – Ты-то как? Долго ли ещё учиться? Устал? Исхудал совсем, на деда стал похож. Тот тоже бывало, придёт с МТС *, не успеет рук помыть, да за книжки, - бабушка тут же искала глазами дочь, зятя, находила слова и для них. – Всё никак на вашу квартиру не нарадуюсь. Спасибо государству – позаботилось.
К вечеру  собирались гости, приходили друзья Саши, студенты за консультациями, забегали на огонёк знакомые и сослуживцы родителей. И никогда Саша не задумывался над тем, что приходящие в   дом люди – разных национальностей, хотя  различен был разрез глаз,  строение челюстей, даже одевались и пахли по-разному.
 Уже потом, позднее, незадолго до его Италии, стали проскальзывать в застольных разговорах гостей странные темы, которых раньше Саша не слышал  или не замечал. Даже группироваться в большой комнате гости начали по-особенному. И евреев, с которыми Сашина мама дружила ещё с математической школы, стали усаживать во главе стола, в красном углу, как говорила бабушка. На противоположном конце устраивался хороший знакомый   семьи, ровесник отца: то ли состоявшийся, то ли не начавшийся пока писатель. Говорил он тихо, вкрадчиво, но выкладывал фразы, как кирпичи на стол и уже было не важно – сам он их слепил, обжёг, выстрадал или подобрал по дороге в качестве веских аргументов затеваемого им спора. Но   он, как и аспирант,   другие гости их дома – обращал свой взор в столицу, где бурлила, кипела другая жизнь, а высказанное там, на трибунах и площадях, с экрана или в многочисленных печатных изданиях, - цитировалось здесь, далеко от Москвы, как нечто догматичное, с чем можно спорить, если ты уже из другого политического объединения. Они, кстати, плодились в последнее время, как  бездомные кошки, которых бегало по подъезду и чердаку старого дома Саши несметное количество. Но тех никто не трогал, потому что они хоть мышей ловили, а предназначения объединений Саша не совсем понимал. Существовавший строй, вечный, монолитный, похожий на стены городского кремля, казался незыблемым, несокрушимым, с достоинством взирающим на смешные, тщетные наскоки суетливых племён, пытавшихся сделать  под него подкоп, имея в руках детские грабельки и совочки.
-Народ взвинчен, - выкладывал на стол свои кирпичи писатель, - а проеврейские журналы пытаются отобрать у него последние идеалы. Опубликованный в “Октябре”xxxviii пасквиль Синявского “Прогулки с Пушкиным” – чистой воды русофобия и надругательство над поэтом. На недавнем Пленуме Правления писателей России об этом говорили многие. Как сказал Куняев: «Дантесу простительно, он не знал “на что руку поднимал”, а Синявский и  “Октябрь” знают. Дантес приехал сюда “на ловлю счастья и чинов”, Синявский,  видимо, на ловлю популярности и гонораров. Вот разница-то. Одно сходство, что оба – из Франции».
-Смех, аплодисменты, - саркастически подавали голос с другого конца стола. – А почитаемые Вами, товарищ писатель, “Наш Современник”, “Литературная Россия” – брызжут юдофобией, шельмуют наиболее активные перестроечные силы, среди которых, кстати, немало известных писателей: Окуджава, например; Мориц,  Рыбаков, Приставкин…
-Какими мерками мерить, - упорствовал писатель. – Белов, Распутин, например – они на противоположной стороне, и по уровню таланта, кстати.
Саша слушал и не понимал: что они пытаются делить? Религию,   корни, страну?! Что?  Он читал “Прощание с Матёрой” Распутина – щемило внутри; “Плотницкие рассказы” Белова – грустно улыбался; “Ночевала тучка золотая” Приставкина,   и от страха, жалости к чеченским ребятишкам – немела спина.
Но мудрый, ироничный, с мраморной лысиной Алик, засекреченный физик, сидящий посредине стола среди спорящих молдавский еврей, снимал со стены гитару и, будто извиняясь за погром памятника Пушкину в Кишинёве, запевал “Виноградную косточку”. Песня  на время всех примиряла.
А в год, когда Саша оканчивал институт, когда велись уже переговоры о его стажировке в Италии, и этим был наполнен дом, когда ни о каком ГКЧП   думать не думали, Саша прогуливался по центральной улице города, кипящей от митингов.
Влажный, благостно тёплый март наполнил город. Хотелось надеть лёгкую ветровку, кроссовки, снять шарф, упорно навязываемый ему заботливой бабушкой, которая в зиму жила с ними, - и он делал это, хотя к вечеру становилось прохладно. Но сейчас пригревало солнце, полдень блестел сосульками и каплями с крыш, отражался в лужах десятками маленьких солнц, звенел и, казалось, подпевал кому-то.
На митингах, словно в преддверии месяца, следующего за мартом и давшим название новому политическому  образованию, царили шум, сумбур, который организаторы пытались направить в нужное им русло. Им это удавалось. Если пытался взять слово человек не их лагеря, ему просто отключали микрофон. Всякий слушал себя и наслаждался только собственной речью.
Саша медленно шёл мимо кучкующихся людей. Каждая группа  стояла под   своими лозунгами и знамёнами: красными, чёрными,  полосатыми. Везде  трясли над головами потрёпанными газетами, толстыми журналами, листовками, вещая в толпу всё, что приходило в  разгорячённые головы.
-Мы, патриоты русской нации, - громко зачитывал какое-то обращение из-под чёрного знамени молодой оратор, - имеем право утверждать, что нас продолжают угнетать иудо-массонские ставленники… После разоблачения Сталина сионисты поменяли тактику, но одно до сих пор остаётся  прежним: совершение чужими руками, в основном тех, кого они называют гоями, актов тихого насилия и уничтожения достоинства. Всем известно, что над миром нависла новая угроза – болезнь века СПИД, но мало кто знает её истинных прародителей – масонское лобби в США. Именно они запустили её через проституток и гомосеков с тем, чтобы контрольным пакетом акций на излечение держать в узде нужных людей. Не будешь исполнять воли верхушки, умрёшь от СПИДа, сделаешь, как надо – выживешь…xxxix
На другом митинге, в пяти минутах ходьбы, говорили уже другое. Вещали спокойными голосами, но всё  же усиленными техническими приспособлениями. Тоже цитировали:
-Главное религиозное обвинение, которое евреи выдвигают против христианства, - это что христианство есть измена монотеизму. Вместо единого Бога является Троица, - «Мы уже видели эти “троицы”!», - кричали из толпы, а оратор продолжал. – Христиане основали свою религию на том, что в истории явился человек, который назвал себя Богом, сыном Божьим. Для юдаистического сознания это было кощунством. Человек не может быть Богом, человек может быть пророком Божьим, мессией, но не Богом… Евреи распяли Христа, сына Божьего, в которого верит весь христианский мир. Таково обвинение. Но ведь евреи  же первые и признали Христа. Апостолы были евреи… Почему же за это не восхваляют евреев? Еврейский народ кричал: «Распни, распни Его!» Но все народы имеют непреодолимую  склонность распинать своих пророков, учителей и великих людей… Греки отравили Сократа, величайшего из своих сынов. Неужели проклинать за это греческий народ? И не только евреи распяли Христа. Называвшие себя христианами в течение долгой истории своими делами распинали Христа, своим антисемитизмом,   ненавистью и своим насилием, своими услугами сильным мира сего, своими изменами и своим искажением Христовой истины во имя своих интересов…xl
-Сахарова в ссылку сослали! – послышался голос из толпы.
-Мне бы в такую ссылку! – бурчал рядом  какой-то мужик.
Митинг заканчивался, и люди, ищущие путь наименьшего сопротивления, направлялись уже вниз по уклону улицы, где несколько минут назад Саша слышал других ораторов.
И он направился вместе с толпой, которая вскоре натолкнулась на первый митинг, у здания института, где работали родители, раньше увешанного под праздники портретами членов Политбюро, теперь, стоявшего без политической ориентации. Саша вспомнил как совсем недавно, лет пять назад, он наблюдал момент водружения на крышу здания огромных, одинаково-скучных портретов людей, олицетворяющих в стране власть. Полотнища с ликами поднимали на верёвках, колдовали там наверху, подчиняясь командам снизу:
-Левей, правей! Готов! Вешай! – и очередного члена Политбюро вешали в честь праздника.
Саша поднял голову, но сейчас скат наклонной крыши здания был пуст, белел нанесённым за зиму снежным настом; и ниже, на уровне второго этажа, с массивных полуколонн наблюдали за происходящим сейчас внизу, каменные бюсты классиков: Толстого, Достоевского, Пушкина. А здесь, на узком пространстве площадки, столкнулись два противостоящих лагеря: вырывали друг у друга плакаты и цветные символы власти; хватали за грудки; бросали в лицо обвинения – одно больнее другого; кричали, стараясь перемочь карканье ворон в весеннем,  голубом небе. Слога и слова спрессовывались, кто-то неведомый швырял их в воздух. Эхо металось между домов узкой улицы, устремляясь к крышам. Оттуда, забытый нерадивыми хозяевами “перестройки”, по скату  зашуршал снежный оползень. Но никто не слышал угрожающего шума, потому что в людском гвалте его можно было только видеть, что и наблюдал Саша. Сотни килограммов плотного, слежавшегося снега обрушились вниз: на головы окаменелых классиков; на спорящих людей. Кто-то успел отскочить, кого-то лишь накрыло снежной пылью, а кому-то не повезло – вся тяжесть обрушилась на него. Удачно отпрыгнувшие, весело смеялись, другие вытряхивали из-за шиворота пригоршни снега, но Саша уже видел страшную картину: на тротуаре лежали двое. Женщина под красным флагом и мужчина – под разноцветным. Но оба были одинаково мертвы, укрытые холодным цветом белого снега, упавшего с небес. Из-под него проглядывали и неестественной величины каменные глаза Достоевского, попутно подхваченного оползнем. Саша невольно метнул взгляд наверх. Там, наклонившись, готов был кинуться на помощь обоим несчастным Пушкин; но Толстой    глядел мрачно и   в резком волнении, будто пытался напомнить об обязательных горьких последствиях всего дурного, что совершает человек: «Мне отмщение и аз воздам».

                *                *                *

Эту Россию Александра в очередной раз уговаривал навестить сеньор Марчелло, но отец, имея в виду возвращение навсегда, спрашивал: «Зачем?» Значит,  там стало ещё хуже? Или отцу, перевалившему на шестой десяток, давно забывшему предназначение своей диссертации, прошедшему восторженность Горбачёвым, увлечённость Явлинским, испытавшему брезгливость от безвременья Ельцина, а теперь полностью аполитичному жителю страны, переставшему ходить на выборы, - ему, у которого Александр единственный сын, просто страшно за его судьбу? Может, он, как всякий отец, оберегает Александра от случайных неприятностей, свидетелем которых его сын становится со странной последовательностью всякий раз, приезжая на родину. Но существовала ли она для него, Саши, в том высоком понимании смысла, подразумевающим  как известно, не просто место его возникновения и появления в мир, но отчизну, отечество? «Род, родина, отечество», - размышлял Александр, непроизвольно вычерчивая на листе бумаги треугольник и ставя в вершины эти понятия,  ясные, понятные с детства, но таившие сейчас в себе другой смысл, глубину которого он старался увидеть. Всего три явных точки, лежавшие на плоскости, не были тем многообразием им подобных, благодаря которым отец стал кандидатом наук, найдя закономерность соединяющих кривых, - но в названиях, соответствующих им, всё-таки крылась тайна. Или, объединяющий понятия смысл. Он лежал на поверхности листа,   Александр его уже видел. Род и родина, отечество – отец и отчизна, род и отец, который был частью родины,  главой рода, а для Саши ещё   образцом, идеей его существования,  частью поколения, о котором Саша почти не знал. Фамилию Саша носил настолько простую – Петров – что почти не вспоминал о ней. Никакого информационного поля она не создавала: ни там, на родине; ни, тем более,  здесь, в Италии, где его называли привычно для итальянцев – мистер Alexander или даже Alex. Линия, по которой в России достаются фамилии, по вине деда Александра была прервана, когда Саша ещё  не родился. Потому и предков как бы не существовало. Витали какие-то слухи, что ещё прадед Саши отличался гульливым нравом: в войну, оставшись в деревне почти единственным мужиком, он перепортил всех соседских баб; насытившись, отправлялся в дальние деревни, пропадал там неделями; тогда снаряжали за ним – летом телегу, зимой сани,   отправлялись    на поиски.    Привозили   нашкодившего, притихшего, но ненадолго. Так и сложил голову неведомо где.
Своим: «Зачем?» - отец отрезал его не только от отчизны, но   от себя тоже, обрекая быть иноземцем. Но каких бы достижений он здесь ни добился, свидетелей, способных по достоинству оценить его успех, на чужбине не было.
«Может быть, и поэтому сеньор Марчелло с таким трепетом и упорством пытается провести кривую, соединяющую Александра, Кирилла Николаевича, Таис…» - как ни старался Александр не допускать себя и Таис в единое пространство воспоминаний, особенно после того, что произошло с ней, с ним – у него не получалось. Но всё чаще он корил себя. Чудовищный монстр мнился ему, напоминая об отце, беседах с Таис и турецком происшествии. Даже  во сне.
Это не было фигурой второго порядка, напоминавшей земной эллипсоид, всего лишь срез её. Накалённой нитью мысли он словно резал вдоль огромную дыню, источающую приторную, пахнущую женщиной жидкость. Каждая линия, обозначающая главную окружность разновеликих эллипсов, очерчивала свою плоскость, а те в свою очередь, вложенные друг в друга – модель гигантской мишени. Она – огромная, топографически разноцветная и плоская –   мерещилась ему. В пересечении осей, как в прицеле, существовал центр тяжести всей конструкции. Миллионы точек располагались ближе к “молоку” мишени, их массив уменьшался к центру, оставив там лишь две-три. Всё вместе символизировало закономерность, которую Саша силился понять. По-видимому, над всей плоскостью мишени висела лунная ночь, потому что интенсивен был кобальт зелёный и синий: лесов и бескрайних океанов; но краски гор казались серыми и чёрными. Но уже следующее поле мишени, напоминавшее с детства внешними контурами улёгшегося на живот и вытянувшего лапы медведя, было окрашено красным кадмием с подпалинами жёлтого цвета пустынь в подбрюшье. Внутри – мозаичное поле Европы, где слепящая глаз смальта, переливы мрамора или взблёстки поливной керамики. Фрагмент пёстрой Азии своим турецким выступом-эллипсом, лежал следующим полем мишени. Везде Саша искал себя, понимал, что присутствует во всей этой фантасмагории, но пока не находил, хотя очерченное линиями пространство, становилось всё меньше и меньше. И вот уже обволакивающий её центр, подсвеченный изнутри, а потому и неестественно изумрудно-зелёный эллипс бассейна – гордость клуба, где “All inclusive”. Самый центр мишени пульсировал влажной живой плотью, излучая не цвет, но запах – животно притягивающий, опознающий тебя всего лишь как подвид, включённый в род “живое существо”. И это был центр тяжести его, Саши,  греха. Александр открыл глаза и долго смотрел в окно  на Полярную звезду, такую странно-знакомую в чужом южном небе. Ему вновь хотелось броситься в холодное апрельское море, свежее дыхание которого обволакивало дом.
«Опять возвратитися благоволи… Благословен ты, Господи! Научи его уставам твоим», - вспоминалось последнее наставление ещё живой бабушки.
 И тут же написанное  отцово: «Зачем?!», - и странный, эмоциональный восклицательный знак в конце, который обозначал рядом с коротким словом не вопрос, а недоумение. Или опасность?!
               
               
                -  8  -

     К весне 2003-го  года закрытый город практически весь оказался приватизированным. Редко где, но ещё оставались очаги сопротивления, в которых пока умели создавать то, до чего никак не могли додуматься во всём другом мире. Обкусанный со всех краёв бывший Советский Союз оставался целым разве что с севера и, называвшийся теперь Россией  раздражал Запад самим фактом существования.  Как  и имевшиеся в этой стране города – мёрзнущие, но оттаивавшие к весне; не запроданные и неперепрофилированные заводы; странные люди, ещё помнящие вкус и запах больших побед и продолжавшие именовать себя народом и нацией. И многие из них по отдельности – не понявшие прелесть и изысканный вкус западных подачек – не по своей вине понятия не имевшие, чем государственный завод или буровая скважина хуже приватной.xli
У семи государственных нянек – оправдывались приватизаторы – дитя без глазу. А семь дитяток у одной няньки – лучше что ли? Да ещё если нянька умишком-то скудовата,   дети нагуленные, не пойми какого рода племени, да и не местные мы  - порядкам вашим, на которых вы всю жизнь росли, не обучены.
Обо всём этом Кирилл Николаевич думал не в первый раз: со щемящей болью в душе; с тоской и смятением, - понимая, что прошлого уже не вернуть. Трудное, тупое, унизительное, - что в той жизни, конечно, присутствовало, - память отфильтровала, соскребла с шершавого фильтра и уложила в укромный уголок. Оставила светлое, чистое, яркое. Поездку в колхоз в августе, нарождающееся чувство любви к Наталье; стог сена, где они сидели, смотрели на звёзды и разговаривали;   бесшумный проезд велосипедиста неподалёку, вернее – видна была его голова, штормовка, а велосипед плыл в пласте тумана, стелившегося по льняному полю. Поход на шлюпках средь тугих, медленных валдайских волн – и ответственность за порученный тебе отдел с непочатым краем работы.  Впервые прочитанный Бунин – и три ярких луча, пробившиеся через щели в тёплый, нагретый солнцем сарайчик, упавшие на верстак, на пенистую свежеструганную стружку, и первая попытка Кирилла снять такую же: прозрачную, крупнозавитую, - ощущая полированную   гладкость рубанка, который помнил руки деда.

Станок шлёпал и шлёпал свои бесконечные циклы, - давно послушный воле Кирилла, его замыслам, планам, которые никак не вписывались в глобальные планы других людей, объединённых понятными, но не воспринимаемыми Кириллом целями. “Приват-доценты”xlii новых учений, может быть, и хотели искренне поменять систему “взять и поделить”  - на другую, но опять получилось по Черномырдину: “таки взять, но не делить”. А в пределах Садового кольца все стали жить счастливо.  «Только откуда взялось столько ободранцев после этого облыжногоxliii процесса?!» – задавал себе Кирилл  уже риторический теперь вопрос.

Весь процесс превращения общественного в приватное напоминал Кириллу недавние ещё, безобидные в государственном масштабе, но дикие по исполнению выезды инженеров с их домочадцев “по грибы”, организованные неугомонными профсоюзными деятелями. Остановив служебный автобус у какой-нибудь декоративной рощицы, боясь настоящего леса – бескрайнего для городского жителя, “грибники” опрометью вылетали на простор и, как стадо недоумков,  впервые попавшее из душного хлева на природу, мчались к маленькой роще. Там  с непривычки, от азарта, свежего воздуха, - доходили до полного одурения, ломясь облавычными шеренгами вглубь, выдирая, выламывая всё, что попадалось под руку. Съедобное и несъедобное. Данное природой человеку для радостного, таинственного обнаружения и подсунутого ради собственной самозащиты в виде обманных муляжей или даже отравляющих, но соблазнительных своей идеальной окраской – “данайских даров”. Через полчаса-час, поминутно окликающие сами себя люди, вырывались на противоположную часть рощицы, останавливались в недоумении перед широким простором жёлтого, спелого поля, обыденным комбайном посреди него, дальним планом тихой деревушки, сонно лежащей под солнцем. Они пробовали на предмет эховых иллюзий свои охриплые голоса и ныряли обратно, цепляясь за ветки, оступаясь на сломленных их же отрядом – валежинах,  теряя очки, предметы, остатки терпения и добирая то, что при первом прочёсывании сумело уцелеть.
Кирилл, понимая,  что попавшаяся под горячую руку рощица не предназначена для вдумчивого собирания, - сидел, обняв Наташу, на опушке  около пустых корзин, вспоминал свой лес.
Он начинался вкруг деревушки, где жила прабабушка, сразу за тремя бочагами с тёплой водой – с одной стороны; за небольшим полем – с противоположной; примыкал вплотную к дальнему концу деревни; и лишь со стороны песчаной дороги, ведущей в дальнее село, откуда они с мамой добирались в деревню пешком – немного отступал в сторону, но сразу же за соседней деревней опять смыкался над дорогой тяжёлыми тёмными лапами вековых елей. Это  был не один лес, а четыре разных, - как стороны света. Они собирались туда с бабушкой основательно, с вечера, не на промысел, конечно, хотя для бабушки, в колхозе по здоровью не работавшей,  каждый дар из леса – лишнее пропитание. Да потом зимой сама же и приедет. Будет долго на крыльце обмахивать веником снег с валенок, молиться потихоньку и степенно выкладывать на стол деревенские подарки из двух сумок  “наперевес”. Достанет из белого холщового мешочка с латкой понизу вязку сухих белых грибов, возьмёт осторожно, чтобы не порушить ненароком, спросит Кирилла:
-Помнишь ли? – и покажет два махоньких грибочка, сросшихся вместе, да так и засушенных. – А я тогда прошла мимо них, не углядела.
Он вспомнит.
За белым грибом надо было идти мимо бочагов, где в такую рань спали даже лягушки. Затем, пробитой росой тропой, подойти к кромке леса навстречу увеличивающейся в размерах половинке солнца.  Оно, как каменка в бане дяди Ондрея, раскалялось и набирало жар. А лес начинался сразу мощно, предлагая дар тут же, по краю, как бы говоря, что ходить-то никуда не надо: гриб он здесь есть. Но росшие на входе челыши,xliv лисички, сыроеги, даже  крепкие, как на подбор,  красноголовики – прабабка собирать не давала. В глубине их ждали поляны, имевшие каждая своё название.  С огромными дубами, росшими на почтительном расстоянии друг от друга.   Стелющими по траве ветви, колючими ёлками, под которыми любит  хорониться белый гриб. Там они неспешно наполняли свои корзины отборным грибом, здесь, под лапником ёлки, приподняв его как бы случайно батогом, прабабка и открыла Кириллу два махоньких, сросшихся грибочка.
В другой лес – за полем, ходили за груздём и рыжиком. Сидели у ручья, тёкшего среди разнотравья, и прабабушка радовалась, объясняя Кириллу:
-Раз рыжик растёт, значит,  воздух здесь пока чистый, а вода не загажена. Можжевельник да рыжик - первый признак, что лес чистый.
А за дальний конец деревни Кирилл ходить не любил, хотя там, далеко в глуши леса, где хозяйничал леспромхоз, на делянках видимо-невидимо краснело малины и земляники. Не любил, потому что по выходным оттуда приходили к деревенским девчонкам нагловатые лесорубы, и после кино в клубе обязательно завязывалась драка. Тогда Кирилл уходил в маленький домишко прабабки, зажигал керосиновую лампу и читал вслух привезённые из города книги. Прабабушка учила его лесной грамоте, а он её – обычной. Удивлялся: почему она до сих пор не научилась читать?!

Станок всё продолжал своё привычное дело, накапливая в поддоне уже тысячи одинаковых деталюшек, которые надо оторвать больной рукой от литников, отсортировать случайный брак, при этом не забыть отложить на счётах выбракованные изделия, чтобы потом компенсировать их в “ручном режиме”, при котором счётчик станка не работает. Наполненная под завязку маслом, сыто урчит система гидравлики; благостным зелёным светом  мигают миниатюрные лампочки на панели электроники, а красные – символизирующие неполадки, не участвуют в процессе; щёлкают штоки клапанов давления на впрыске, на дожатии и формовке; датчик времени бесшумно меняет секунды, показывая, что всё в норме. 19, 20, 21 – стоп! Конец цикла. Подвижная плита пресс-формы уходит влево, толкатели вылезают из своих гнёзд, сбрасывая очередную партию изделий.
Всё отлажено, привычно, обыденно. Как при социализме. Ему бы, дураку, радоваться, а он всё разнообразия ищет. А оно тут как тут, не за горами.
У двери стояла девушка, лет 18-ти, махала оттуда бумажкой, боясь пройти дальше, мимо пыхтящего, двигающего узлами станка.
-Вам письмо! – громко закричала она, хотя станок работал сносно, то есть без излишнего шума.
Кирилл Николаевич встал, подошёл к девушке, взял бумагу. Расписался на втором экземпляре, и посыльная испарилась,  будто её и не было. Текст оказался слишком коротким, чтобы над ним задумываться: “Уведомляю Вас, что в срок до 1-го июня Вы обязаны освободить арендуемое помещение”, - и подпись директора.
-Взахлёб твою мать!! – от души выразил Кирилл Николаевич своё отношение к прочитанному тексту, замолчал, осёкся.
В данный момент он имел в виду всех: государство, правительство, федеральное государственное унитарное предприятие в  лице института,   где он   ютился со своим станком,   и его руководство – не раз им поенное и кормленное.
Он подошёл к станку, облокотился на него, как на друга, задумался. Процесс приватизации социалистической собственности достал его и тут.
Работники НИИ наивно верили, что “приватизация” – всего лишь лозунг, их – государственных служащих – не касающийся. По старой советской привычке они продолжали праздновать “День машиностроителя”  с выездом в подведомственный Дом отдыха; с заслушиванием там речей и читкой приказов, обязательной стенгазетой с заимствованными классическими сюжетами из  картин, где к известным фигурам приклеивались фотографические лица коллег по институту. Например, в центре газеты – репродукция картины Васнецова, где лицо Ильи Муромца заменили директорским, Добрыни Никитича – лицом главного инженера, а Алёши Поповича – главным бухгалтером, хотя та   была женщиной. Всем было очень смешно и весело. Мучился лишь начальник  1-го отдела, бывший КГБист, с тревогой ставящий свою визу на тыльной стороне склеенных вместе трёх листов ватмана. Искал себя – не находил.  Читал самодельные стишки – не обнаруживал. Начинал деланно смеяться, не понимая изысканного юмора, предлагал – якобы в шутку – вернуть лица своим туловищам.  Но Борька  Благов,  освобождённый профорг, начинал шуметь, возмущаться, кричать про демократические процессы,   и майор в отставке, скрипя сердцем, соглашался завизировать эпохальный документ: «В канцелярии не забудьте зарегистрировать», - не теряя достоинства, напоминал он.
К Борису и направился за разъяснениями Кирилл.

Их отношения складывались и не складывались так давно, что это казалось дружбой. Так оно и было. Главным теперь ощущалось не присутствие Бориса рядом в непосредственном застольном контакте, а то, что он просто есть.
Русский политолог задним умом крепок, но тогда как ошалели все. Сейчас Кирилл открывает газету и читает набор слов, всё про тогдашние времена объясняющие:  “Интеллигенция использовала блага демократии против государства… Перестройка выродилась… из-за русской страсти к халяве, к чуду, из-за русского авось, из нашего нежелания работать головой… Ельцин пообещал всё сразу, если РСФСР будет суверенной республикой. И ему с радостью поверили… Советская интеллигенция не знает ни чувства меры, ни чувства совести, ни ответственности… Последние лопухи поддались на посулы демократов…”xlv
С началом перестройки, а особенно потом, с появлением авантюрных лозунгов Ельцина, Борю совсем обуяло бесшабашное неразумие. Целыми днями он пропадал на митингах, собраниях, встречах. Подобно марафонцу, несущему благую весть, он с пеной в уголках пухлых губ  вещал на банных посиделках всё им услышанное, мешая заниматься исконно русским делом - вдумчиво и молчаливо париться. Кирилл, как и Горбачёв, искренне верил тогда, что социализм можно соединить с демократической правдой, нужно только время. Боря, -  забывший в баню тапочки,   шапку, рукавицы, - ёжился в парилке от поддатого жара, переступал с ноги на ногу, будто ему приспичило в туалет, кричал, как на митинге:
-Нам коммунизм обещали, где он?
-Ты же сам его  строил, - хлеща себя веником, напоминал ему Кирилл. – Всё побросали: работу, профессию, жён, детей! Одни митинги на уме. Каждый должен делать своё дело.
Иногда  в пылу спора Боря даже забывал помыться. Так и бежал на очередную сходку с грязными катышами на теле.
-Давай хоть спину тебе потру, что ты, как монгол в самом деле, - предлагал ему по-дружески Кирилл.
-Некогда, - коротко отвечал Борис. – Сидите тут, а в стране такое творится! – и он в одиночку тужился расправить скатавшуюся майку на мокрой спине.
-Вот еврейская порода! Попал в свою стихию, - смеялся над Борей Толстый, в то время ещё не банкир и парившийся со всеми, как простой смертный.
-Толстый, а помнишь, как ты на физкультуру в материных рейтузах приходил? – подначивал его Кирилл, вступаясь за Борю.
-В перешитых, - уточнял Толстый, смеясь вместе со всеми. – Кто ж виноват, что в   стране   спортивных костюмов не было.
В своём институте, куда Борис попал по распределению, что подтверждало его способности, он вёл разработку какого-то миниатюрного, но важного узла, являвшегося лишь малой частью целого изделия – наукоёмкого, иезуитски разрушительного, секретного оружия. Даже ездил на испытания, где в силу своей информированности по разным вопросам, коммуникабельности, -мог заболтать любого члена приёмной комиссии, даже генерала. Но поскольку узел работал надёжно, стабильно, и ничего усовершенствовать в нём не требовалось, про Борю стали как-то забывать.
А потом  вообще  узел рассекретили и ГОСТировали. Тут как раз перестройка и подоспела. И Боря с головой окунулся в общественную деятельность. Как и любой, в ком есть хоть половина еврейской крови (по маминой линии), Боря, видимо, получал информацию о грандиозных замыслах и перевоплощениях, уготованных стране, где он жил. Нутром чувствовал,  откуда дует ветер. Но, как многие русские (по папиной линии) он в своём азарте нечаянно залезал в такие дебри, из которых сам не знал, как вылезти.
У Кирилла иногда создавалось впечатление, что Боре интересен не результат начавшихся в стране перемен, а сам процесс.  Шумный, открытый, похожий на бесконечную первомайскую демонстрацию. Не что получит в результате русский народ, а то, насколько свободно можно будет говорить всё, что взбредёт в распалённые головы. Словно получив право выбора, Боря самозабвенно искал свой пионерский отряд, куда он мог бы приткнуться.
Жена Марина подливала масла в огонь, вдруг вспомнив о каких-то дворянских корнях, чуть ли не упрекала Борю, что она теперь Благова. Сидела на кухне, держа чашку с кофе двумя пальчиками, оттопырив мизинец, и, как заклинание повторяла вслух свою девичью фамилию «Бел-конская»,   и звук “н” звенел подобно хрустальному бокалу. Оба члена КПСС, не давая Кириллу и полслова возразить, ругали советскую власть. Старенький, со слезящимися глазами, с лицом, похожим уже на печёное яблоко, Виктор Благов, отец Бори, смотрел грустно на Кирилла, ища поддержки, спрашивал:
-Чего они хотят разрушить?
-Вы, папа, своих дел уже понаделали, - не поворачиваясь в его сторону, отмахивалась свободной от чашки рукой Марина. – Сидите теперь, пейте свой чай. У Вас самого брат на чужбине сгинул благодаря этой власти.
Сложные тогда времена были, - задумчиво произносил старший Благов. – Трудно сейчас судить.
-Да уж куда нам! Сын Николая на два дня тогда приехал в гости, так затаскали по инстанциям. А нам Горбачёв о свободах сказки рассказывает. Только Ельцин  может вывести страну из кризиса! –     Марина была симпатичная, молодая женщина, но уже связанная  двумя детьми.  А ей хотелось той свободы, какую она испытывала, срываясь с подругой на лето в Крым.  Там взгляды, намёки, полу-фразы, хоть на несколько дней, но полное ничегонеделанье  и ревностные Борины поиски, когда он, разыскивая её по всему побережью, доказывал её, Марины, нужность.
Старший Благов  вздыхал и  молча  уходил  в свою комнату, к альбомам со старыми фотографиями и правильной жизнью, где он молодой и верящий в торжество марксизма-ленинизма.

-Боря, в твоём иконостасе только портрета с Чубайсом не хватает, - Кирилл сидел у друга-профорга в кабинете, в который раз рассматривая развешенные на стене фотографии.
На них, сделанных профессионально и любительски, был запечатлён Боря рядом со знаковыми  фигурами последних пятнадцати лет.
-Ты чего пришёл? -  в последнее время друг, наверное, понявший, что жизнь, самая главная её часть осталась даже не позади, а прошла мимо – выглядел усталым, опустошённым, и Кирилл сочувствовал ему.
-Вот, - Кирилл положил на стол письмо директора.
-Москвичи высадились. Приватизироваться собираемся. Всех арендаторов – на хрен. За ворота.
-Лишние глаза и уши не нужны?
-Если бы только это. Все профильные разработки прикрыть собираются. Людей – на увольнение. Ходят теперь все, стучат друг на друга, такая грязь полилась.
-Дрожжей москвичи привезли для активизации процесса.
-Ты о чём?
-Проходил это всё. Когда меня из директоров “уходить” собрались. Ваши же разработки выдвинуты на государственную премию, как можно такой институт приватизировать?
-Оказывается – можно.
-Борь, чего ты в Израиль не уехал? Когда матери и отца не стало.
Друг посмотрел на него печальным, коровьим взглядом, а Кирилл подумал в этот момент: «Своими неуспехами ты ответил за свой политический выбор».
-Кому я там нужен? Помнишь, со мной в классе учился Митя Петухов – тихий такой, застенчивый. Здесь каким-то проектно-конструкторским бюро руководил, потом, после всего этого шалмана, на собственной машине калымил. И вот лет шесть уже, как с женой развёлся, забрал сына, уехал в Израиль. Петухов – еврей, сроду бы не подумал. Приезжал тут, встречались. Четыре года сварщиком работал, но мужик он толковый, до главного инженера какой-то фирмы доработался. Все годы без отпуска, по десять часов вкалывает шесть дней в неделю. Болезней куча, весь в кредитах.   А мы? Я уж и профессию свою потерял давно. Языком болтать – это  ещё умеем! – Боря натужно улыбнулся. – Да я и не знаю даже крещёный ли? Какой веры, какого рода-племени?  Маринка замучила, говорит, что над нашей семьёй, над всеми нами, коммунистами, проклятье витает. В церковь тащит, окрестить хочет.
-Я захаживаю.
-Куда? – не понял Борис.
-В церковь.
-Ты?! Хотя это сейчас модно. У нас даже начальник 1-го отдела ходит. Ты-то чего там потерял, “зюгановец” стойкий?
-Бог его знает, - ответил Кирилл, желая увести разговор в сторону.
-Вот именно, - Боря вздохнул. – Придётся тебе съезжать, ничем помочь не могу. Попали под маховик исторического процесса. Может, выпьем с горя? Ну её   на хрен, всю эту жизнь!
И они врезали. Прилично, как в молодости правда без приключений и поездок на футбол в Москву. И разговаривали о многом: о детях, о скором приезде сеньора Марчелло, о юности, о дешёвых политиках и дорогой жизни…
Но уже под утро Кириллу спалось неспокойно, если такое состояние вообще можно было назвать сном.

СЛОН №7.

Boni *

Каждый день над землёй возгоралось новое солнце.
На Фаросском маяке, куда Тхарам  поднимался ещё с вечера, чтобы поиграть в шахматы со своим другом Елиудом,* уже гасили в осветительном устройстве древесную смолу и масло, и огромное вогнутое зеркало прекращало посылать в морское пространство луч, сила и мощь которого поражала воображение.  Солнце лишь подбиралось к небосклону, и выше Тхарама была сейчас только статуя Зевса, венчавшая величественное сооружение.
С высоты  трёх четвертей стадииxlvi Тхараму открывалась панорама Александрии, которая лежала подобная огромной бело-розовой раковине, омываемая Великим Нилом и водами Средиземного моря.
Народившийся где-то далеко за морем борейxlvii осторожно оглаживал зубцы далёких домов, храмов, пробирался внутрь раковины, образуя чарующие звуки.  Город, слыша их, постепенно просыпался.  Во   внутренней,    речной гавани,  расчерчивая воздух десятками вёсел, бесшумно скользили суда, привёзшие дары   с плодородной долины реки.   А в морской  её части набитые ветром паруса больших торговых иноземных судов  образовали причудливой формы белое облако на бескрайней лазурной глади.
Всего двадцать четыре олимпиады прошло, как царь Александр заложил город, отмерив участок размером тридцать на семь стадиев.xlviii  Давно уже ветры выдули ячменную муку с его следов, и боги, умилоственные подношением, сделали город благословенным, позволив жить в нём  египтянам,  иудеям,    грекам, и многим другим народам, к которым принадлежал и Тхарам.
-Почему ты  ушёл со своей земли, Елиуд? – спросил Тхарам друга. – Ты, в роду которого были цари, великие победы и  строительства, тысячи рабов и наложниц, сокровища филистимлянские, иудейские и хананейские?
-Потому что богатство не на век, да и власть разве из рода в род, - ответил Елиуд своими любимыми притчами дальнего предка царя Соломона.xlix
Тхарам стоял спиной к морю, прислонившись к одной из колонн  поддерживающих крышу; по площадке гулял ветер, а солнечные лучи образовывали тени на мраморном полу. Он рассеянно держал в руке фигуру ферзя, обдумывая ход, нарушая тем самым принятые правила.
-Поставь фигуру на место, - мягко улыбнулся Елиуд. – Когда ты проигрываешь, то вечно начинаешь донимать  моим происхождением:
«Кто ты? Откуда? Каких ты родителей? Где обитаешь?»l
Тхарам смотрел, как ветер треплет свитые в косички, длинные, чёрные волосы Елиуда, видел его большие карие глаза, всегда чуть печальные, и чувствовал особое расположение к другу. Но не желая уступать ему в знании Гомера, тоже вспомнил из “Одиссеи”.
-“Здесь мы не всё ль учредили, чтоб ты беспрепятственно прибыл
 в землю отцов иль в какую желанную землю?”li
Из канонических семи наук оба усердно изучали грамматику, только Тхарам увлекался ещё математикой, а его друг Елиуд – диалектикой. Этим они дополняли друг друга к удовольствию обоих. Тхарама интересовала магия расстояний и вычислений, Елиуда – ход рассуждений.
-Надеюсь,   ты    не будешь  хотя бы обвинять меня в персидской измене? – Елиуд вдумчиво рассматривал позицию на шахматной доске, сделал ход слоном,  вежливо предупредил. – Гарде.
Тхарам рассмеялся устаревшим манерам друга.
-Давно уже не принято предупреждать соперника о нападении на его ферзя, - он склонился в шутливом поклоне, желая прекратить проигрышную партию, в которой  опять не дотянул до эндшпиля, где был сильнее Елиуда, получая возможность для просчёта вариантов ходов малым количеством фигур.
Вскоре они уже стояли рядом, облокотившись на каменные перила, и смотрели с высоты  на далёкий город.
-Ты где, Тхарам? – потрепал его за плечо Елиуд. – Пора спускаться, скоро отчалит лодка, и сколько городских затейливых желаний ждёт там… consularise matrona Laelia *…  А, может быть, останешься? Здесь больше свободы. На острове и на маяке нет города, а где нет города, там нет и законов, как говорил Диоген: «Закон – это городская прихоть».
Тхарам подумал, согласился.
-Ты прав, Елиуд.  Но всё  равно  спустимся  к  морю,  в твой дом. Что мы будем сидеть у погашенного огня. Пусть Зевс караулит его.
Странным   выглядел    дом    Елиуда    у    подножья маяка. Отсюда, с высоты птичьего полёта, прямоугольник зелёной изгороди из мандариновых деревьев, обрамлявших дом, прочитывался, как египетский иероглиф “дом”.  Перед ним, на небольшой площадке – подобие цветочных клумб, где камни вместо цветов. Их Тхарам помогал таскать с берега моря. Ими и была выложена надпись, каждая litera* которой принадлежала ливийскому письму:
     -Для кого ты готовишь своё жилище, Елиуд? – в который раз удивился Тхарам, спускаясь по ступеням вниз. – Только с высоты можно чётко прочитать твои надписи. Но человек не умеет летать, - друг не возражал, лишь улыбался загадочно.
-А это тебе, - он достал с полки небольшой папирус, где Тхарам увидел простое. - Звук tha  в твоём имени, из индийского письма брахми. Пусть будет рядом с твоими камнями. Как видишь, слоговые знаки на твоих белых камнях принадлежат, видимо, другому письму.lii
Они сели пить чай. Лёгкая голубоватая дымка, витавшая над чашкой, казалось,  была тем ароматом, который неведомо как доставили сюда купцы со странными плоскими лицами. Они постоянно улыбались, но в узких прорезях глаз взгляд оставался холодным и настороженным. Они рассказывали, что этот чай недоступен для простолюдинов, что только монархи и их окружение имеют счастье вкушать его аромат, что собирают его высоко в горах, и лишь девочки, не познавшие менструаций, потому что кожа на их пальцах не знает пота страсти, а значит, девственно чиста.  Труден был путь сюда всего нескольких тюков с благословенными листьями.  Говорили, что здравствующий правитель Египта Птолемей Эвергет и его жена Береника вот уже несколько лет пьют только такой чай – зелёный, как несравненные глаза жены фараона.liii
Тхарам    небольшими глотками    поглощал   напиток,  думая о том, что    в доме    друга    хорошо,   но там, в городе, его ждёт свой дом,    где одиночество  иногда скрашивает женщина по имени Лелия – то милая, то коварная, то страстная, то усталая и безразличная. Род Тхарама  был короток и патриархален.   Материнский   счёт   родства     не вёлся,  а женщины всегда играли в его роду,  похожем  на племя, - второстепенную роль.  Но, глядя на изображение мужчины и женщины, он испытывал беспокойство.
-Нам уже скоро по сорок лет, Елиуд, а мы с тобой одиноки, как твой дом на этом острове. Почему ты не заводишь детей?
-А ты?
-Потому что люблю их.
-Это риторика. Вспомни ещё Диогена, который сам, воспитывая детей Ксениада, на вопрос о женитьбе отвечал философски: «Молодым   ещё рано,  старым уже поздно».  Слишком   значителен род мой, чтобы,  не поняв его предназначения, заводить потомков. По латыни  родня и познание, исследование – почти однозвучны. Сравни: cognatio  и  cognitio. Изменена всего одна буква.
-Колен твоего рода, Елиуд, так много, что они подобны руслу Нила, не имеющему видимых пределов. Но сколько восторженных взглядов, нашёптанных слов, сколько молитв и благодарственных поклонов путников Нубийской и Аравийской пустынь вобрал в себя Нил на пути от Кагерыliv до Средиземного моря, столько же плевков и грязи принял он на своём пути. Где твои Виктории и Альбертыlv - очистные вместилища, зеркала, куда необходимо заглянуть, чтобы увидеть самого себя? И далеко ли ты сможешь проплыть против течения?
-На тысячи лет, - ответил Елиуд. – Между моими озёрами расстояния в пятьсот лет:
-вошли в Египет с Иаковым, вошли каждый с домом своим…lvi всех же душ, происшедших от чресл Иакова было семьдесятlvii… и сыны Израилевыlviii расплодились и размножились, и возросли и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та.lix
-а дальше был исход, законы Моисея и переход через пустыню: сегодня выходите вы в месяце Авиве.lx
-потом царство Давида и царство Соломона – и светла и темна вода озера этого, потому что разделилось единое царство на два, южное Иудейское и северное Израильское. Десять северных племён раскололи страну на две части, - Елиуд замолчал надолго, и Тхарам догадывался,  о чём думает он.
Об Иерусалиме думал Елиуд. О жителях его: избранных и наказанных Яхвеlxi  не однажды. Обоим: Тхараму и Елиуду, - пришлось заниматься делом, которое в одну человеческую жизнь не укладывалось. Давно,   лет двадцать   назад,    отец Матхара, ещё во время правления Птолемея Филадельфа,lxii подсказал фараону, чтобы  он попросил у иудеев свитки Библии для перевода их на язык греческий, понятный рассеянным во многих странах за пределами Палестины, евреям.
И согласился первосвященник Иерусалима,   прислав в Александрию   не только    свиток   Торы,lxiii написанный    золотыми    буквами,  но   и  посланцев своих – переводчиков, которых, как и тысячу лет назад, происшедших    от   чресл      Иаковых – было 70. Елиуд, сын Ахима, остался здесь на Фаросе: продолжить дело отцов, не успевших его закончить. Таргумыlxiv семидесяти толковников лежали теперь в Александрийской библиотеке. Они же,  Тхарам и Елиуд, - работали сейчас над другими свитками. Спорили над каждым словом.
-Aule tris peptoke *, - Елиуд непривычно горячился, понимал это, но не поддерживал мягкой позиции Тхарама. – Когда разделили царство, когда Навуходоносор захватил Иерусалим, и совсем недавно – сто лет назад, когда Александр Македонский завоевал Палестину.   Только     сначала     Ассирия,     затем Вавилон, а потом Македония. И всё время борьба шла за территории, за потакание алчности монархов, за полисное устройство государства, но не за души человеческие. И некому было обуздывать пороки и поощрять добродетели, кроме единого Яхве. Вера в разных богов и идолов не создаёт законов, вот и говорит Господь: «Неразумные они дети, и нет у них смысла; они умны на зло, но добра делать не умеют»lxv, - Елиуд бережно свернул один свиток, беря другой, третий, словно знал, что Тхарам будет возражать ему.
-Мне часто кажется, Елиуд, что ты пытаешься оправдать страдания своего народа, сам же в душе ужасаясь им. Телесным болям,   мучениям, принятым только за то, что сказано: «нет Его, и беда не придёт на нас, и мы не увидим ни меча, ни голода».lxvi Разве не-верие должно быть тождественно не-жизни?
-А ты   вспомни,   что писал  Эпикур   Менекею: “Когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет…”
-И поэтому: «И сделаю город сей ужасом и посмеянием; каждый проходящий чрез него изумится и посвищет, смотря на все язвы его. И накормлю  их плотью сыновей их и плотью дочерей их; и будет каждый есть плоть своего ближнего, находясь в осаде и тесноте, когда стеснят их враги их и ищущие души их»?lxvii И это о твоём Иерусалиме! Разве очищающи воды этого озера в русле твоей родословной? И о каком мессии говорится в этих пророчествах,  в перевод которых ты так упорно пытаешься меня вовлечь? Поверит ли народ твой, наказанный столько раз, ещё и в какого-то посланника божиего?
Елиуд тяжело молчал, будто вера входила в него так долго, что он устал от этого мучительного процесса, но теперь был благодарен исходу.
-Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены, lxviii Елиуд, - Тхарам положил руку на плечо друга и высказал давно мучивший его вопрос. – А вдруг этот мессия, этот Кто-то – из твоего рода, а ты ещё и не зачал его предка?
-Я скоро уезжаю в свои палестины. А этот дом пусть останется и да не будет разрушен он на земле египетской, откуда не раз исходили, и куда опять возвращались мои предки.
-И мне скоро предстоит покинуть этот город, - с сожалением, понимая, что они уже никогда не увидятся, сказал Тхарам. – Птолемей   Эвергет направляет Сфера советником к царю Клеомену в Спарту. И меня с ним. Мне жаль расставаться с тобой, Елиуд.
-Даст Бог, увидимся, - высказал надежду Елиуд.
Перед отъездом  они вместе стояли у семейной мастабыlxix предков Тхарама,  молчали.
 Гесперlxx мерцала над их головами, и Тхарам читал надпись,  высеченную на каменной стене.      
          



 Hic  corpus  Matcharae* maiores:

     avus Maratcha –
ut fama est, inhumatus indus.
pater Ratchama -  ex humili  potens.
Ego- ecce et quisquam, quare ques,
quamquam …
postea posteri:
    nata Tchamara


В порывистых, круговых движениях ветров всего мира летали атомы.
Они слагались и образовывали новое, многообразное,  трудное и запутанное в отношениях,   входящих в него частей.
Кирилл Николаевич уже возвращался в действительность.
-К вам, к вам… - говорил за него кто-то с немыслимо-далёкого расстояния.
               
               
                - 9 -


В город, где когда-то родился Маркел Благов, добирались из Москвы поездом, в “СВ”
Дорогу скоротали в разговорах и обсуждениях. Говорили о нравственности, сами же и судили себя, словом не затронув национальной гордости американцев или англичан, или – упаси Бог! – евреев. Разве так, слегка подтрунивали. А свою жизнь судили строго, но с замиранием сердца.

Первая встреча с Кириллом Николаевичем состоялась у сеньора Марчелло в чопорном ресторане с итальянским названием “Колизей”.
-Ты можешь пригласить Таис, - ещё в гостинице предложил Саше сеньор Марчелло. – Тем более, ты рассказывал, что она знакома с господином Баратхановым. И пусть захватит фотографии своих картин. Будут ещё Борис со своей женой Мариной. Жаль, что Виктора уже нет в живых – один я из Благовых остался, - здесь, в России, когда-то родном, но теперь чужом городе, шеф выглядел несколько старше, чем в Италии, и усталость замечалась в его глазах.
Таким же он вернулся к ужину, на который  пригласил гостей. Александр, для которого этот город был чужим, не стал спрашивать шефа,  где он провёл столько времени в одиночестве, предположив ностальгические, старческие прогулки Маркела Благова по местам его детства.
-Почти ничего не осталось, - выдохнул шеф с порога, и Александр понял, что не ошибся. – Потом расскажу, - конечно, впечатления переполняли его, но Саша не настаивал на разговоре.
Они уже спускались из гостиничного номера вниз, Саша нервничал, сожалея, что поддавшись соблазну, пригласил Таис, и удивлялся  как легко она согласилась на эту встречу.
В холле ресторана их уже ждали.
-Познакомься, Саша, - с родственной приязнью подвёл его шеф к мужчине и женщине, которые по возрасту были ровесниками Сашиных родителей. – Это Борис, сын Виктора Благова. Это Марина, его жена.
-Александр, - представился Саша, сказал дежурное, - очень приятно.
Он вглядывался в черты лица Бориса, ещё одного из Благовых, которые – после писем Николая – являлись для Саши визитной карточкой города, ставшего, благодаря Таис, почти близким кусочком России.
Сеньор   Марчелло   по-родственному   держал   руки   на плечах гостей, улыбался, стоя между ними, искренне радовался встрече.
-Вы почти не изменились, сеньор Марчелло, с тех пор как приезжали к нам тогда, при Горбачёве, - Марина держалась несколько театрально, интенсивно улыбалась, почему-то с некоторым упрёком смотрела одновременно на мужа, словно продолжая какой-то давний спор.
-Давайте договоримся, - остановил Марину сеньор Марчелло. – Здесь, в родном городе, я – Маркел, если хотите: Маркел Николаевич. Прошу в зал, к столу.
Они   прошли  в зал,   к   широким, во всю стену окнам, откуда была видна часть площади, и открывался удивительный вид на заречные   просторы, лежавшие на   противоположном     пологом берегу.    Там   горело  ярко-красное,   правильное,     заходящее солнце,   окрашивающее гладь реки в неестественный  фиолетовый цвет.   И   Саша пожалел,    что рядом   пока   нет Таис,    которая,    прижавшись к нему, шептала бы свои магические фразы: «Смотри, там – ультрамарин, слева, видишь – жжёная сиена, а вдалеке – уже марс коричневый и тёмный…» - или бы просто хранила молчание из природной скромности.  Но она, как и Кирилл Николаевич, запаздывала. Или Саша торопил время?
Маркел Николаевич уже приглашал за круглый стол со срезанными по окружности гранями, каждая из которых предназначалась для одной из шести персон. Он жестом показал Марине и Борису на места рядом с собой.   По правую руку – Марине,  по левую – Борису. Саша расположился рядом с дамой и тут же понял, что  так или иначе, но Таис окажется по соседству с Кириллом Николаевичем.
-“Не так сели, - раздался за Сашиной спиной хриплый, скрипучий ельцинский голос. – Степашин – первый зам”, - Саша обернулся, позади стоял Кирилл Николаевич. – Здравствуйте всем!
-Ты всё ещё шутишь, Кирилл, - Марина строго, взглядом учительницы  смотрела на пришедшего.
-Вы знакомы? – удивился Маркел Николаевич.
-Сто лет, - Кирилл Николаевич крепким рукопожатием поздоровался с мужской частью компании, обменялся коротким кивком в сторону Марины. – Ещё кто-то будет? – он выжидающе посмотрел на Сашу.
-Таис.
И Кирилл Николаевич сел около Бориса, оставив рядом с Сашей свободное место.
-Знаменательная фраза девяносто девятого года, - объяснил Кирилл Николаевич свою удачную пародию на бывшего президента. – Через месяц Примакова снимают с премьеров, а меня – с директоров.
-Привет! – Саша    почувствовал  ласковое прикосновение рук на своих плечах, не оборачиваясь, понял: Таис. – Извините, опоздала немного. Здравствуйте сеньор Марчелло; здравствуйте Кирилл Николаевич; здравствуйте Марина Андреевна, Борис Викторович.
-При-и-вет! – в удивлении подняла  брови Марина. – А ты как здесь оказалась? – она игриво посмотрела на Кирилла Николаевича, и Саше стало неприятно. – Дочь моей сослуживицы – Таис, - представила она её всем.
-А мы ещё в Египте познакомились, - дружелюбно кивнул Таис шеф и пригласил её к столу. – Как твои успехи?
-Окончила академию художеств в Санкт-Петербурге, - продолжила за неё Марина.
-В Ленинграде, - поправила её Таис.
-Я уже ничему не удивляюсь, - рассмеялся шеф. – Ну что ж, придётся побыть симпосиархом.  Это у древних греков, как бы начальник пира, который задаёт тему речи своему соседу справа, - он деликатно поклонился в сторону Марины, она приосанилась, словно приняла олимпийский факел. – А сосед, в свою очередь, задаёт тему другому соседу справа, и так по кругу. 
Таис сидела,  опустив ресницы, тихо и кротко.
-Воды не замутит, - прошептала рядом с Сашей Марина, но так, чтобы он её услышал и понял о ком идёт речь. – Вы знакомы?
-Да.
-Я хочу выпить за русских людей, - Маркел Николаевич  поднял на уровень глаз фужер. – За всех. За ушедших, живущих и уходящих, потому что “мы теряем лета наши, как звук”.lxxi
Все встали и молча выпили. Уже садясь, Марина тихо сказала Саше:
-Несчастная семья, которая всю жизнь считала себя счастливой.
-Вы знаете их историю?
-Наслышана. Но у нас же всё это держалось в глубокой тайне, не приведи Господь, если что-то из биографии омрачит светлое революционное прошлое семьи. Закрытая тема. Да и у нас весь город закрытый был. Рабы военных тайн, своего прошлого, которое все, через одного, прятали, - постепенно её голос наливался силой, пафосом и  презрением, которое она через стол посылала то Борису, то  почему-то  Кириллу Николаевичу. – Через кого-то прошли репрессии, у кого-то родственники без вести пропали, а кому-то с национальностью не повезло. А у Бори – это всё в “одном флаконе”. Милый мой, не смотри на меня так, - зло прошептала она через стол мужу. – Не раньше, - она опять повернулась к Саше. – Это рабство в русских не истребится никогда. У нас весь отдел – рабы одни, весь завод – рабы. Напиться и бунтовать – это с удовольствием! А на трезвую голову отстоять своё достоинство – ничего подобного.
-Марина взяла разговор в свои руки, села на любимого конька, - громко, для всех констатировал Кирилл Николаевич.
-Я же по правую руку от начальника пира, - с шутливым извинительным поклоном повернулась она к Маркелу Николаевичу. Она приняла из его рук ещё один фужер с красным вином. – Спасибо. А сейчас? Те же рабы пришли. Ведь пришли к власти не те люди, которые в себе воспитали достоинство и самосознание. Чехов, великий Чехов говорил, что по капле из себя раба выдавливал. А эти – рабы шпионско-КГБистского разлива. Он мальчиком пришёл, чтобы его в органы приняли! Это ж надо до такого додуматься!
-Вы о ком, Марина Андреевна? – спросила Таис.
-О Нём, о Нём. Кого ни возьми, все когда-то прислушивались друг к другу.
-Он виноват только в том, что пришёл поздно, отдуваться за всех предыдущих, - возразил Кирилл Николаевич.
Марина резко осушила бокал, кажется, в ней закипало раздражение.
-Вот у меня, всю жизнь проработавшей на закрытом заводе, и в мыслях не было. А сейчас жалею, думаю,  чего это я не пошла? А что? – она даже просветлела от неожиданной мысли. – Уж давно я чин какой-то бы имела и так далее. Чего? – это Борис посмотрел на неё с удивлением. – Прислушивалась, подслушивала бы, выполняла задания, докладные писала – и шла бы. Они все оттуда… какую фигуру ни возьми. Достигли положения, а мы… Как были… Мне начальник мой, полковник в отставке, говорит: «Марина Андреевна, ну ты чего, получила какое-то звание на заводе? Небось,  уже капитан?»
-Титулов  захотелось, власти? – усмехнулся Кирилл Николаевич. – Вот кого в депутаты надо двигать, Маркел Николаевич. Тем более, она в своей родословной “белую кость” обнаружила – корни дворянские.
Саша видел, что Кирилл Николаевич пикируется с Мариной. Может быть, ему не нравилась её манера речи, в которой более всего преобладал звук, украшаемый несколько манерным произнесением, нескрытыми интонациями, театральной мимикой и жестами. Наверное, ей казалось, что её рассуждения не требуют доказательств,  и она пренебрегала ими, компенсируя страстью. Сам он всё воспринимал как бы со стороны, ёрничал над собой: «Кто ты? Европеец уже или русский? Россия впускает тебя, как человека, въезжающего по европейским делам или принимает, как своего гражданина, перед которым нет секретов?»
За окном взметнулись ввысь два луча прожектора, включилась и подсветка на пьедестале аэроплана, поставленного на площади вместо памятника. Таким же строгим светом осветлилось небольшое здание церкви позади самолёта. Широкая река потемнела, только жёлтые огни редких судов плыли по ней.
-Потанцуем? – прервала его созерцание Таис. – И музыка, как тогда, в Ялте.
Они вышли из-за стола, за ними поднялись и Маркел Николаевич с Мариной.
-Как ты? – нетерпеливо спросил Саша, не успев даже положить ей рук на плечи.
-Я так слишком долго жду тебя, - Таис сказала и вздохнула свободно. – В одиночестве не радуются, в нём томятся.
Лёгкое платье шуршало под Сашиными руками, развевалось по залу. Ему казалось, что они на просторном деревенском лугу, под высоким небом. Саша чувствовал, что на них смотрят, ему это было приятно, но одновременно он хотел, чтобы их отношения остались загадкой для других. Но Марина напрямую сватала его к Таис,   кажется, и сейчас одобряюще подмигивала им, хотя её танец с Маркелом Николаевичем был серьёзен и походил на торжественный танец-шествие.
Танец неожиданно начался и быстро закончился.
-К моим родителям съездим? – спросил он Таис, когда они соприкоснулись рубинового цвета фужерами.
-Давай попробуем, - ответила она,  загадочно улыбнувшись.
И Саше ничто другое, происходящее сегодня, уже стало не интересным. Но Марина, сидевшая рядом, опять пыталась подмять разговор под себя, наседая на Кирилла Николаевича.
«Она же должна знать, что шеф приехал сюда и затем, чтобы помочь Кириллу Николаевичу выдвинуться во власть, - удивлялся её нападкам Саша, - почему же она будто специально пытается бросить на него тень? Ревнует к Борису, что не ему предложено. Но даже Таис сказала, что не хотела бы рисовать его портрет, потому что у него угасший взгляд. Хотя, судя по его молчанию и желанию “быть в стороне”, у него нет меркантильных интересов, они и разговаривают-то с шефом только о прошлом. Вот и сейчас, встали, пошли к окну, а на немой взгляд жены, Борис просто отшутился: “Да я уже устал тебя слушать”», - рисовал портреты окружающих Саша, хотя и не получал от шефа задания по сбору личностных характеристик на интересующие его объекты.
Сашу, компьютерного специалиста со стажем, несколько утомляли “лишние” слова и обсуждения. С другой стороны он давно уже стал ощущать усталость от длительного блуждания в информационных технологиях – компьютерном лабиринте, где, конечно, он обладал навыками навигации даже в гипертекстах, а постоянный поиск необходимой информации постепенно  сформировал в нём готовность к ознакомлению с несовпадающими точками зрения, конкурирующими теориями по поводу разнообразных явлений. Но вызывало досаду несинхронное и отсроченное общение, в том числе и с Россией.  «Как тебе работается с шефом? – спросила его однажды Таис. – Ты общаешься с ним?»  Он задумался. Оказывается, не только общался, но и между ними не было опасности, что какой-то вопрос останется без ответа или же неправильно будет понят.    Исподволь шеф незаметно моделировал ситуации – с теми же письмами – так, что Саша сам “проживал” их и никакого социального дисбаланса не испытывал. О чём и сказал Таис. Правда тогда она посмотрела на него несколько удивлённо: «Ты так странно стал выражаться: вроде бы, живой язык, а чужой. Даже письма твои электронные – без эмоций. Натолкаешь туда своих значков,   не распознаю, что они выражают. А ты обижаешься».
Сейчас она ушла  танцевать с сеньором Марчелло, но того вдохновения, какое Саша ощутил в первом её танце, он не видел.
За столом же, разговор шёл резкий, почти беспощадный, без которого не обходится ни одно русское застолье, как не может существовать свет без тени, если, конечно, ситуацию не рафинировать. Каждый отстаивал свою Я-концепцию. Саша сидел, фиксировал, словно делал моментальные фотографии: без ракурсов, подготовительной работы, без экспозиции и претензий на монументальность.  Пьесу смотрел.
Марина – Когда ты стал директором, милый мой, извини, конечно, Кирилл, в тебе психология изменилась, я тебя не узнавала.
Кирилл – А ты задай вопрос “Почему?”, - я отвечу.
Марина – Мне даже отвечать не надо, потому что я прекрасно понимаю психологию человека. Почувствовал благополучие, свободу действий, льстецами себя окружил и подумал: “Я пуп земли”. Вокруг угодничают, ужом извиваются: “Какой Вы талантливый!”; “Какое мудрое решение!”;  “Симпатичный к тому же!” Каждый в тон старается попасть, раболепствует.
Борис – Природа примешала к лести какое-то наслаждение, очень тонкое.lxxii
Марина – Это мы можем. Цитировать в драных штанах с умным видом древних греков. Милый мой, Боренька, заткнись пожалуйста! Извините, Саша.
Автопортрет – «Бултых. Даже и не посмотрела, разошлись круги или нет? Какой длинный танец, наш был короче. Где там Таис?».
Таис – Маркел Николаевич, я принесла фотографии моей последней картины, как Вы просили. Только там всё сложно.
Шеф – Сообща разберёмся.
Автопортрет – «О какой картине она говорит? О той, где Кирилл Николаевич? Но он же ровесник моего отца. Опять?»
Марина – “И зачем мне какое-то другое окружение, которое не стало «пупом»?” – так ты считал, Кирилл. И все так думают. Понимаешь?
Кирилл – Нет.
Марина – Ты и Таис помог, чтобы собой полюбоваться.
Автопортрет  - «Перебор. Как и во всём: “Я восхищена Вашей стажировкой в Италии! Я так рада, что Вы не видите этой России”. Я её восторги мимо ушей пропускаю, но здесь – перебор».
Кирилл. Вытер лоб салфеткой. Взял фужер, допил вино: «Я мирен: но только заговорю, они – к войне».lxxiii
Марина – Умный человек, дальновидный – он понимает, что это момент, а та-а-м, - она закатила глаза и воздела руки вверх, - неизвестно, что будет. Поэтому возле тебя должен быть ближний круг. Людей, для которых ты будешь хорошим и в трудный момент, и в радостный. А у нас? Нет настоящего, гражданского, крепкого общества. Вот оно – разрушение. Потому что люди не понимают, что главное в жизни. Главное - непродажная душа человека.
Кирилл – Мы не совпадали во взглядах, в понимании проблем. Меня выбрали директором. И началось: бандиты, стрелки, разборки, кредиты под двести процентов, районная власть – демократы, я – в “красных директорах”, алчные соучредители… Вешать на других свои проблемы? Не принято и ни к чему. Вы в это время занимались словоблудием.
Марина – У нас была идея: преобразить общество!
Кирилл – С кем? Боря – пару лет в партии пробыл, сдал билет. Искали модные политические группировки, шарахались из стороны в сторону. Нашли Явлинского – промазали. Побежали к Немцову – вас кинули. Все его лозунги ”переориентация заводов”, “конверсия”, “психологи для увольняемых”  - оказались трёпом. Вы сами себя из истории вычеркнули,  “милая моя”, как ты выражаешься.
-Ну вот, слышу объяснения в любви, - возвратившийся Маркел Николаевич усадил Таис на место, старомодно поклонился. – А то смотрю,  молнии над столом летают. Чего так расшумелись?
Саша  понимал  и удивлялся  меценатским планам шефа: «Куда он собирается вкладывать деньги!? Бухнуть их в этот котёл противоречий, в людей, которые растеряли даже то, что имели?» Это казалось утопией и он не мог отделаться от этого чувства. Его разум пытался овладеть эмоциями, но не удавалось.
Таис достала фотографии, подумав, нерешительно протянула их через стол шефу.
-Таис, а кто ваш любимый художник? – спросил Маркел Николаевич.
-Брюллов.
-Портреты, сюжетные полотна?
-И то, и другое. Особенно  “Последний день Помпеи”.
-Исполнение, тема?
-Воплощённый замысел. Там обычный человек, который в невероятных, жестоких испытаниях сохраняет высокие нравственные понятия. Искусствоведы определили, что это не просто сюжетная вещь, это – “портрет чувств”.
-Каких?
-Разных. О главном я сказала. Конечно, есть другие, не мною подмеченные. Вор крадёт упавшие драгоценности – корыстолюбие. Страх и смятение, когда люди, наивно укрывшись плащом, пытаются спастись бегством. Или жрец, убегающий в страхе, забыв о своей пастве.  И тут же застывшая в молитве мать с детьми. Но основная мысль – в другом.
-Мотив коленопреклонения и ноши? – неожиданно, твёрдым и ясным голосом спросил Борис, организм которого, кажется, с трудом уже выдерживал длительное общение с хлебосольным родственником.
-Правильно, Борис Викторович. Сыновья выносят отца, хотя проще было бы бросить его и спастись самим. И ещё. Помпеи – это гибель всего красивого, загадочного античного мира.  Как у нас: 93-й год.
Лучше бы Таис этого не произносила. В доме повешенного не принято говорить о верёвке, - вспомнил Саша пословицу и напрягся. Борис первым поднял голову и грустно произнёс:
-Я  тогда в первый раз испугался: туда ли мы идём? Эти боевые сводки  “Сегодня Кремль нужно взять.  Останкино уже взято”.  “На Новом Арбате  разграблено пять этажей мэрии”.  Растерянный Смоктуновский – “Не надо крови ни тех, ни других, мы так настрадались во время войны”. Крики: “Вперёд!”. Помятые решётки на лобовых стёклах пожарных машин, щиты ОМОНа - “Дорогу!”. Ребёнок кричит - “Мама!”  И тут же  “По голове, по голове этой палкой! Бей! Молодец!”  Около Останкино что творилось! Тысячи людей пришли поглазеть с морскими биноклями.  Рация у военного хрипит: “56-му боевую готовность! Два БТРа на въезд с Ботанической на Королёва”. Стрельба.
-Снайперы  убивали прохожих в толпе,  их не успевали увозить, - уточнил диспропорцию Кирилл Николаевич. - Хотя какая теперь разница  кто кого. В революциях не бывает ни правых, ни виноватых.
-Тогда, - вступила в разговор Таис, - во мне исчезло классицистическое бесстрастие. Я в один день превратилась из наивной девушки… - и она замолчала, ни взглядом, ни жестом не выдав их с Сашей общей тайны.
-Откуда взят этот сюжет, что обозначают персонажи твоей картины, Таис? – Маркел Николаевич разложил на столе несколько фотографий.
Все вытянули шеи, пытаясь разобрать, что изображено на разноцветных снимках. Но Маркел Николаевич обнаружил на оборотной стороне тексты и заинтересовался ими.
-Я не оригинальна, - пояснила Таис, - меня интересует античное мышление. Удивляюсь  как древние греки, не обладая  тысячной долей  наших знаний, возможностей получать эти знания  смели рассуждать так космически масштабно. А мы не хотим. Там на оборотах тексты Платона из его диалогов. Здесь “Федр”. И сюжет как бы оттуда. Название картины  “Поле истины”.
-Можно прочитать тексты? – спросил Маркел Николаевич.
-Конечно.
-Тогда я попрошу Сашу, ему сподручнее, - и он передал пачку фотографий, а Таис разложила их в том порядке, каком хотела.
Теперь Саша брал фотографию, поднимал её на уровень глаз, медленно поворачивал изображение по кругу, чтобы все видели, а сам читал текст, пытаясь представить, что изображено там, на обороте или прочитать между строк, подключив всю свою проницательность. Он специально не спешил читать текст, дав другим возможность обнаружить в себе те или иные побуждения. Игра оказалась серьёзной, и предложил её мудрый Маркел Николаевич.
-“Ради чего так стараются увидеть поле истины? А потому, что там, на лугах, есть самая подходящая пища для лучших сторон души, пища, которой и питается природа пера, возносящего душу…
Та душа, которая, став спутником бога, увидит хоть частицу истины, остаётся невредимой вплоть до следующего кругооборота…” – 248с, - громко объявил Саша номер абзаца из Платоновского текста.
-Ты уж номера цитат хотя бы не читай, - улыбнулась Таис Сашиной пунктуальности.
Общий план картины угадать оказалось не сложно. Наверное, у каждого существовало своё поле истины. Саша увидел луг за деревенской бабушкиной рекой.
-У меня перед глазами озёра чашами, переходящие одно в другое, - неожиданно спокойный, без надрыва голос Марины  Андреевны удивил Сашу. – Семья бабушки, маминой мамы: труженики, счастливые люди. В реке таки-ие щуки, такие сомы!.. сады, в которых каких только яблок не было! Самодельные кирпичные заводики и крепкие дома. Пасека у деда. Он своими руками мог сделать всё: дом, баню, гармошку, балалайку, игрушки, печи клал. Это чудо, чудо было, а не край!
-А говорила, что дворянских корней, - удивился Кирилл Николаевич и тепло посмотрел на недавнюю оппонентку  по политическим вопросам.
-Это я по отцовой линии. Ладно. Давайте следующую фотографию.
-“Уподобим душу слитой воедино силе упряжки крылатых коней и возничего.  У богов кони и возничие все благородны и от благородных предков рождены, а у остальных они неодинаковы”.
-Я когда к прабабке в деревню ездил, там лошадь у меня была, Звёздочкой звали, - Кирилл Николаевич остановился, выжидая внимания, но его и так уже слушали. – В ночное на ней ездил, в село за почтой, сено возил.  Добрая  была, - он замолчал.
-И что с ней стало? – спросил Борис Викторович. – Умерла?
-На мясокомбинат сдали. Интересно, где её душа?
-Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжении  десяти тысяч лет, lxxiv - вступила в разговор Таис.
-Не реально, - Саша попытался представить этот период времени и не смог.
-Не так уж и долго, - возразил Кирилл Николаевич, задумавшись о чём-то своём. – Что там дальше?
-Здесь большой текст.
-Читай, читай! – наперебой торопили Сашу, вглядываясь в две фотографии, которые он молча представлял сейчас.
-“Такова жизнь богов.  Что же до остальных душ, то у той, которая всех лучше мчалась вслед богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несётся в круговом движении по небесному своду, но ей не дают покою кони, и она с трудом созерцает сущее…  Кони рвутся так сильно, что она что-то видит, а чего-то не видит. Вслед…  все остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую, - Саша взял вторую фотографию.  -  И вот возникает смятение, борьба, от напряжения бросает в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у многих ломаются крылья, и, несмотря на крайние усилия, все они остаются лишёнными созерцания сущего и, удалившись, питаются только представлениями”.
-А надо ли созерцать сущее? – спросил Кирилл Николаевич. – Может, иногда просто необходимо воспроизводить в сознании ранее пережитые восприятия?
-Выключиться из действительности? – это Марина Андреевна опять изготовилась  к спору. – Алкоголь, - она оценивающе посмотрела на мужа. – Наркотики? Или в Интернет сбежать, в компьютерные грёзы? Так в нашем обществе мечтательность, “грёзы наяву” стали предметом патопсихологических исследований  и преследуются обществом.
-Но художнику это необходимо. Как сказал Платон: “Всё созданное человеком здравомыслящим, затмится творениями исступленных”lxxv, - возразила Таис.
-Тогда должно быть не только творческое состояние художника, но и зрителя. Резонанс должен возникнуть.
-Проснулся, - одобрила Борину ремарку Марина Андреевна.
-Он же, зритель, должен восхититься созданным произведением! – продолжил Борис. – Правильно,  Маркел? – и сам ответил. – Безусловно. Иначе,  зачем всё? Ведь так, Кирилл?
-Конечно.
-Вот. Чего нам и не хватает. Наития. Как ты, Таис, сказала: “Исступления”? Готовности уйти из действительности. Кирилл – он вот способен, он на слонах путешествует.
-Куда? – удивилась Марина.
-Туда, - Борис посмотрел в ночное окно, за которым ничего не было видно, а отражались они сами. – Куда нам с тобой путь заказан.  Замечательный у тебя замысел, Таис. Я уж не знаю, что там спецы про исполнительское мастерство понаговорят. Но я – восхищён!
-Значит, Вы готовы к путешествию. Я вас пленила. Потому что всё это один звукоряд: восхитительный – очаровательный. Очаровать – одно из значений: “пленить, увлечь, взять в плен”. А что такое “увлечь” – это и увести, захватив, подхватив с собой, но и – восхитить, привести в восторженное состояние. Цепочка сомкнулась.
-Ты очень трезвая, Таис, а это опасно для нас всех, - в голосе Бориса Викторовича появились запоздалые флиртующие ноты. – С тобой хоть в “донашей эры”. Кирилла прихватим и – вперёд… или назад?
-Какие мы все умные, смелые, когда выпьем, - осадила мужа Марина Андреевна. – А трезвые, ходим, как с похмелья, слова за себя сказать не можем.
Оставалась последняя фотография.
-“Остальные же <души>, завершив свою первую жизнь, предстают перед судом, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике освободила от груза и вознесла в одну из областей неба, ведут там такую жизнь, какой заслужили, когда пребывали в человеческом образе”.
-Кто такая  Дике? – Борис поднял взгляд на Сашу. – Хотя какая к чёрту разница! Мы  -  “остальные” или “другие”?

Ресторан покидали поздно. Расслабленные, рассредоточенные, все почти родные. Борис взял опеку над Сашей, почему-то по-отечески жалел его, пытался обнять, всё время что-то говорил и приглашал в гости. Да и во всех других  ощущалось настроение, когда не жалко оторвать от себя и отдать другому. И все благодарили Маркела Николаевича. Саша с Борисом шли позади других. Впереди неспешно вышагивали Кирилл Николаевич с Мариной Андреевной и симпосиарх с Таис.
-Как-то мы с тобой мало познакомились, - сожалел  Борис Викторович. – Часто в России бываешь?
-Нет.
-А мы здесь живём. Или доживаем? Ты на Маринку не удивляйся.  Не может примириться, что наше время прошло. Вот Кирилл. Молодец, не падает духом, - Борис Викторович искренне радовался за друга.
-Ты чего там про меня? – остановился тот, оставив женщин на попечение Маркела Николаевича.
-Говорю, что тебя жизнь ломает, а ты не поддаёшься.
-А я, Боря, всегда удивлялся твоей растерянности. И доказывал, что даже не это страшно, а отчаянье. В растерянности можно стоять на распутье, имея право выбора, а отчаянье – это тупик. Тогда  или пропади всё пропадом, или  изображай из себя мировую скорбь, впав в пессимизм и разочарование.
Саша ещё раз убедился: Кирилл Николаевич – человек свободный, что и предполагалось в замыслах шефа. Похоже, в Кирилле жили честь и достоинство. Хотя опасность недосказанности в его жизни – почти осязаема на ощупь. И то, что Таис знала о нём больше, чем Саша, опять вызывало ревность.
-Вы, Кирилл Николаевич, предложение сеньора Марчелло приняли? По Вашему “депутатству”.
-Нет.
-Если не секрет – почему?
-Потому что, если куда-то идти, то нужна поддержка, благополучие нужно,  в первую очередь в семье. Если “выходишь на вид”,  то  ничего себе позволить не можешь. Проходил я уже этот путь.
-Да у тебя Наталья золотой человек!  - перебил его Борис Викторович.
-Дети ещё есть.
-Это да, - согласился Борис Викторович.
-А  египетский проект?
-Интересная мысль, но для этого надо окончательно расстаться с Россией. Боря, ты готов?
-Всегда готов!
-Вам, евреям, легче.
-Сам ты не русский. Только меня не приглашал никто, - он, вроде бы  в шутку ударил друга в плечо. – Небось, твои козни?
-Ты чего, Борь? – Кирилл также полушутя ответил, и Боря пошатнулся. Но дал сдачи. Получил ответного.
Саша стоял, смотрел и взял сторону Бориса Викторовича. Двое, видимо, вспомнив молодость, да ещё под взглядами женщин, распушили перья и уже приняли боксёрские стойки. Один – Борис – имитировал нападение. Другой – всерьёз оборонялся, потому что Боря нападал неумело, рискованно, чересчур увлечённо. Иногда дело переходило в борьбу, тогда Саша весело кричал: «Брэк!» - вклиниваясь между ними.
В один из клинчей  Саша сам неудачно оступился и рухнул на чугунные перила набережной. Он ощутил мгновенную боль, досаду, тут же беспокойство.  «В чужом пиру – похмелье», - пришла в голову Саше вполне русская мысль. Левая рука, кажется, оказалась сломанной.
-Надо в травмопункт, - первым очнулся Кирилл Николаевич. – Берём такси и едем. У меня Наталья как раз сегодня дежурит.
И они: Кирилл, Таис и Саша  - помчались в больницу.
Жена Кирилла Николаевича оказалась женщиной спокойной, рассудительной, последовательной. Рентген, анализы крови, перевязки, успокоительная беседа: «Это не перелом, но серьёзная трещина лучевой кости. Потерпите, до свадьбы заживёт. А тебе, Кирилл, удивляюсь. Пора бы уж вам с Борей остепениться».
«Как глупо всё и несуразно, - Саша вспоминал случившееся уже с иронией, хотя рука болела и требовала покоя. – Ладно, ещё день-два на дела сеньора Марчелло, а там махнём с Таис на родину. Пора определяться».

Почти неделю Саша отдыхал с Таис в родительском доме. Его редкие приезды отец с матерью отмечали хлебосольно.  Приходили родственники, друзья, коллеги по работе. Исподволь приглядывались к Таис. Она вела себя искренне со всеми, открыто и  всем нравилась. А Саша уже пытался планировать свою жизнь рядом с ней. Но она замыкалась на  идиотски-простом вопросе.
-И что я буду делать в  Италии? Я – художник по образованию, поеду со своими талантами в страну, где Леонардо, Рафаэль, Микеланджело, Караваджо?! Продолжать? Ну ладно бы – филолог: преподавать можно было бы…
И он не знал ответа, надеясь, что наедине в деревне, куда он собирался свозить Таис, они всё и решат.
Стоял неподвижный, необычно жаркий для мая полдень. Родной дом покойной бабушки встретил их закрытыми ставнями, нежилой тишиной внутри, запахами, напомнившими Саше детство. Таис попросила принести воды, яростно,  умело стала мыть полы. В открытые настежь окна было видно заречье. Оттуда, с излучины реки, он попросил Таис нарисовать их дом, одновременно боясь, что она не увидит сейчас дом таким, каким помнил его он.
Любимым местом Саши на противоположном берегу реки была небольшая лужайка под четырьмя стволами ив, росшими из одного могучего корня. По берегу никогда не росло паршивых тополей, а только липы, ивы, берёзы, - поэтому и засорять реку аллергическим пухом было нечему. Река жила несудоходной жизнью  тихой, неспешной, может, и от этого оставаясь на удивление чистой.
Они с Таис перешли скрипучий деревянный мост. С сожалением Саша отметил, что под Ваниным двором, любимым местом для купания всех  деревенских, от безлюдья, которое настигло деревни в последнее время, река стала зарастать осокой, камышом, затягиваться близ берега ряской. Саша привёл Таис под тень знакомых с детства ив, откуда хорошо был виден дом на взгорке, по которому средь зелёной травы вилась жёлтая тропинка к их огороду.
-Воды много, весной был хороший паводок, - Саше река помнилась больше летняя, в каникулы, с более узким руслом. – Меня иногда сон преследует: я  на спине плыву  до дома  так долго,   медленно, что даже облака обгоняют меня. Ты знаешь, у меня часто настроение менялось в зависимости от того, куда дул ветер.   Помню:   сижу на берегу, и если волну прибивает к   берегу,     настроение мажорное;  а если – уносит, то – минорное.
-Рука болит?
-Забыл про неё.
Таис расположила этюдник, Саша смотрел, вспоминая его, как свидетеля их первой   египетской  встречи. 
-Мне этюдник мама подарила, так давно уже, что кажется в другой жизни. В той, в которой и представить не могла, что мне предложат жить в Италии. Мама рассказывала, она искренне считала, что люди при капитализме не могут радоваться, потому что их угнетают. И ведь не девчонкой уже была. Ты знаешь, что твоё имя означает в переводе с греческого, - она прутиком на мокром береговом песке написала  А;Е;. – “Муж, защитник”, - но через некоторое время набежала волна и смыла написанное. – Ну вот, - расстроилась Таис, - а несколько   часов   назад такая тишь стояла, и откуда ветер взялся?
-А я помню: мой отец всегда носил с собой логарифмическую линейку. Она просто меня завораживала – это стёклышко с красной полоской, магический набор цифр, выдвижной полозок в середине.  Он такие  фокусы на ней выделывал! А ведь уже калькуляторы были, - Саша, пристроившись на  траве, смотрел на Таис, на то, как она мастеровито устанавливает этюдник, перебирает краски,   понял, что  ей сейчас будет   не   до   него. Подошёл,  неуклюже обнял перебинтованной рукой. – Я сканировал репродукцию с   картины “Последний день Помпеи”     и завёл на компьютер. Теперь   каждый раз, когда включаю – тебя вспоминаю.
-А так туда и не съездил.
-Да как-то всё…  И потом – это уже такая древняя история, которой нет до нас дела. Хотя…  вспоминаю письма поручика Николая Благова, последний их день в Рапалло, и удивляюсь, что это было так давно.   Восемьдесят один год назад, а как будто вчера.
Пока они ехали в деревню, Саша рассказал Таис о письмах, она заинтересовалась, но он жалел, что не смог передать стиль писем, язык, запах того времени. Она слушала его рассказ молча, а в конце, прижавшись к нему, сказала:
-Однажды осенью в парке видела как лебеди ломали грудью лёд на пруду.  Махали подстриженными крыльями и никак не могли взлететь. Эти звуки, как выстрелы. Чёрный пруд с тёмным льдом, и белые лебеди. А ведь “чёрный” и “белый”  - это цвета пустоты.
Саша устремил свой взгляд за реку, на деревню. Чёрного и серого там хватало, но цвели сады и белыми полосами, квадратами, причудливыми фигурами резко выделялись на фоне другого цвета – цвета противоположности. И он мысленно не согласился с Таис.
-Слушай, вот ты творческий человек…
-А ты? – перебила его Таис.
-Я? – удивился он и задумался. – В какой-то мере.
-Есть такая концепция: творчество – это осознание пути к Богу, к творцу, Создателю.
-Советский народ – творец социалистического строя, - Саше без труда вспомнилась плакатная фраза,  и он рассмеялся. – Ты – 93-й год – и Бог.   Как-то не вяжется.
-Во мне самой  “не вяжется”. Я пионерка и комсомолка до дрожи в коленках, бывало так на демонстрациях “ура!” кричала, что голос срывала, а теперь, в искусстве открылось другое – параллельное. Вот в католицизме на иконах: плотское, кровь. А на русской иконе высота горнего мира.  Да и в Христа, как реального человека – верить легко. А в Бога – не получается. Что-то мы всё о прошлом, а о будущем?
Саша редко думал о будущем, тем более, рядом с Таис. Разве что в последнее время его навещала картинка-клише, от которой он никак не мог избавиться: свадьба во Флоренции, в частном палаццо. Зал с лепными потолками и кровать метра три шириной. Заход солнца на горбатом мосту через реку Арно, или наоборот – утро, безлюдные булыжные мостовые,  цветы… Теперь всё могло стать реальностью.
Он поднялся, подошёл к Таис.  Обнял, она   не сопротивлялась.  Эта её покорность, которую никто не мог сейчас потревожить, потому что они были сейчас одни на десятки километров, а река отделяла их от другой, обыкновенной жизни – вызывала в нём эротическое напряжение. Он ощущал тайную чувственность Таис и уже не мог с собой справиться…

Кирилл Николаевич увидел глаза Натальи, пришедшей домой в неурочный час, и понял: что-то случилось.
-С Машей что? Со Светой? С внучкой?
-Мы анализ получили, Сашин.
-И что?
-Он инфицирован.
-Ты думаешь, что говоришь?! Как это? Откуда?
-Не знаю. Могла быть случайная связь.
Кирилл Николаевич   бросился к телефону.
-Что ты собираешься делать?
-Он уехал… с Таис… надо звонить.

Звонок на “сотовый” прозвучал неожиданно. В тихом предвечернем воздухе играла мелодия, нарушая одиночество. Саша   чертыхнулся   и побрёл   к телефону,   валявшемуся в траве.
-Да.
-Таис с тобой?
-Кирилл Николаевич, это уже не смешно.
-Не трогай её!
-Вы ненормальный?!
-Я тебя умоляю: не трогай её!
-Что происходит, в конце концов?! Оставите Вы нас в покое?!
-У тебя плохие анализы крови. Приезжай. Я тебя умоляю: не прикасайся к ней, - и Кирилл Николаевич положил трубку.
Только однажды Саша задумался о смерти. Когда хоронили бабушку, упокоенную  сейчас на противоположном берегу. Он сидел тогда на лавочке, прислонившись спиной к тыльной стороне дома, выходившей в сад, плакал и пытался разглядеть что-то далёкое-далёкое за рекой.
И сейчас хотелось куда-нибудь прислониться. Он медленно опустился на землю, лёг на спину, навзничь. Центр мишени, где “All inclusive” – висел перед глазами.
Обнажённая Таис подошла к нему, опустилась на колени, её длинные волосы касались его лица.
-Что с тобой?
-Уйди.
-Что случилось?
«Если случай решает судьбу, тогда зачем всё?!» - хотелось закричать Саше. Но он молчал.
-Мы уезжаем. Совсем. Мне срочно надо в Италию.
Она ни словом не возразила.
Лишь потом, когда он уже сажал её на вокзале в поезд, сказала на прощанье:
-“Коли лучше найдёшь – позабудешь,
  Коли хуже найдёшь – пожалеешь”.

               
                -  10  -


Всё  чаще Кирилл Николаевич пытался уйти от действительности, но она не отпускала его. То, что раньше казалось достижением, благополучием – обесценилось и стало ветхим. Которое вызывало гордость, теперь, с издевательской наивностью на лице – лишь непонимание.
Образ человека-коммуниста Урбанского записали другим – сюрреалистичным портретом губернатора, доказавшего забытым Богом людям, что они часть племени, когда-то странствовавшего сорок лет по знойным пустыням, а теперь остужающее себя на берегах студёного Чукотского моря.
Одни воздевали руки к небу и вопрошали: «Что нужно сделать, чтобы возродить либеральное демократическое движение?!» Другие советовали: «Нужно научиться выговаривать букву “р” и без издевательства произносить аббревиатуру СССР. Тогда народ поверит».
-Что вы ходите босыми ногами по холодному полу.  Или в вашем доме стало тепло, или уютно? – выговаривал Кирилл старшей дочери, а корил себя – за то, что она ютится на первом этаже мрачной пятиэтажной хрущёбы.
-Лето уже.
А ему казалось: в квартире холодно всегда. Хотя это было неправдой. Когда-то он вошёл сюда впервые. Наталья держала его за руку и с порога ответила на молчаливый и озабоченный взгляд своей матери: «Это мой Кирилл». Они ввалились компанией: с подарками, арбузами, сухим вином,  только что приехав из колхоза. Молодые, весёлые и загорелые. Всего один месяц, но Наталья, видимо, в чём-то изменилась.  Мать уловила это новое в ней. Кирилл заметил на глазах слёзы. Они были и потом:  от огорчений,  от радости,  но дом Натальи  оказался тёплым, как в стихотворении Симонова – “дом друзей”. Порядок и чистота в доме не казались Кириллу нарочитыми, наоборот  привносили свет и покой,  чего они ещё не умели ценить тогда.
И вот в квартире осталась теперь Света, её муж и внучка. Почему всё изменилось, когда?  Неужели они сами не замечают этого? И не видят в своей борьбе за пост главного в семье, как начинают бегать в ужасе глаза внучки в желании оправдать и того, и другого, почему не прижмут её к себе, не замрут от  ужаса, что сердце дочки сжалось и перестало биться. Если в жажде власти люди забывают о собственном ребёнке, то разве не такие же творят революции, перевороты, застегнув души в железные латы. И если не хватает ума властвовать над другими, то пытаются взять верх над ближними своими.
-Ты что сегодня, не с той ноги встал? – спрашивала его повзрослевшая дочь, которую он любил запоздалой любовью.
А ему вспоминался вчерашний воскресный день, бульвар у озера, куда он стал часто наведываться, словно боялся, что на следующее лето его не станет.
Будто разные люди из соседних с озером девятиэтажных домов, вышли погулять на берег берёзы, жизнь которых измерялась даже не диаметром стволов, а расположением к кромке озера. Пожившие – с тёмно-зелёными, плотными, шуршащими листьями – стояли парами или в одиночку,   казалось,  давно и навечно, будто памятники. Помоложе  -  ещё не тронутые временем, со стволами светлыми, ухоженными, не испорченными чёрными рубцами от отмерших сучьев – кучковались компаниями и редко где (уж совсем с загадочными характерами) в одиночку. Совсем юные – выбегали на берег тут и там, без умолку,   вразнобой что-то щебетали и рады были своей щенячьей зрелости.
Кирилл узнавал себя в тех, в других и в последних. Даже одинокий  среди уходящего вдаль бульвара строя лип, каштан,   своими неожиданными цветами (а липы цвели в июле) доказывал необычность образованной людьми флоры, и выглядел, как флердоранж, составляя лишь часть свадебного убора невесты.
«Как хорошо!», - радовался тишине вокруг Кирилл. Но проносился мимо мотоциклист-камикадзе на трескучем мотоцикле, форсируя свой жизненный путь, и возвращал Кирилла в реальную жизнь. В одной из лодок, идущих по озеру, юный отпрыск невпопад махал вёслами, а его отец лежал полупьяный на корме. В  другой лодке, плывшей по воле волн, вёсла висели по бортам устало и безразлично. Склонив голову, в лодке сидел зять, а Света  что-то зло нашёптывала ему, скорее, в никуда, хотя её шёпот слышен был и с берега. Кирилл смотрел на сидящую в лодке внучку, которая пыталась зачерпнуть в горсти забортной воды и выплеснуть на родителей.  «Дед, - вспоминал он недавний разговор с маленькой Машей, - есть у меня одна идея, - он рассмеялся: “идея” для пятилетней внучки – это было сильно сказано. – Хочу написать сказку о сказке. К компьютеру только не подпускают. То ты свои сны записываешь, то мама “баланс” делает, то папа – играет».  «И какая же идея твоей сказки? – спросил он, радуясь за её смышлёность. – Что в ней главное?» «Главное – нессоры», - она так и произнесла слово на одном дыхании.
“Ждал правды – и вот - вопль”lxxvi, - в последнее время Кирилла, подобно вспышке, посещали канонические мысли. Он стал понимать смысл членения Библии на  sefer habberit * и добавленную христианами часть – Новый Завет: о союзе человека с Иисусом. Он воспринял деление Библии на главы, а глав на стихи. Он знал, что к каноническому собранию Библии в годы жизни предков, живших в его “слонах”, добавились новые книги и стали называться александрийским каноном,  и именно его  христианство приняло за основу своей веры, но отделились протестанты и католики. Не будучи  проповедником, оставшись тем, кем был, - он мог разъяснить спросившему его - в каких из книг Премудростей регулируется поведение человека; где ставится вопрос об источнике, из которого берётся  столько несправедливости и зла; и как Екклесиаст пытается дать ответ на вопрос “В чём смысл жизни?”
Его, принятая от отца и матери, генетическая нравственность искала умножения, возводила собственные устои в степень, и максимально умножив самоё себя, стала теперь сверхнравственностью.lxxvii Ею и судил он детей своих, а они не принимали его жёсткости, помня другим - обыкновенным; приходящим иногда “навеселе”; вспыльчивым, пусть и отходчивым; до конца не понятым. Он ещё думал, что выдюжит. И молил об этом и своих детей. Но они жили своей жизнью. На его вопросы – делали стеклянный взгляд. На его попытки контакта – огораживались неприступным молчанием. Тогда он начинал задумываться, а где виноват он? Не спрашивал себя   “За что?” – потому что любой человек может оступиться, даже случайно, или обидеть, но без глумления и издевательства, без высокомерия и гордыни. Если Всевышний Разум пожелал выделить его из нескольких миллиардов людей – наказывая – то, за какой период жизни? И почему не наказал сразу?  Или так  длинна очередь склонивших головы в ожидании возмездия? За совершённое в несправедливости, трусости, неразумии – зло. Или полученные наслаждения, но тогда лишь за те, которые были безобразны, а средства для их достижения несоизмеримы с конечными целями. Да и наказание ли это: жизнь трудная, не в роскоши, а в поиске себя – пусть и запоздалом. Но не неблагополучие беспокоило его сейчас и он не находил себе места в этом лязгающем, реальном и сердитом мире, а иное, беспокоившее и других, неведомых ему, живших тысячи лет назад и понявших, что ‘имя может выражать процесс, например, в древнем индейском языке тюбатюлабаль было слово “дом” и другое - “дом в прошлом”, то что было домом и перестало им быть‘.

И вот уже почти пять лет, как Кирилл пытался выстроить новый дом, куда съезжались бы дети, внуки, друзья.
Он долго выбирал место и нашёл его, как ему тогда казалось, удачно. Под высоким берегом, словно кусок огромного торта, вертикально обрезанным,  лежало пусть и рукотворное, но почти настоящее море. Первое, что сделал Кирилл – это соорудил скамейку над самым обрывом, рядом с огромной елью, одиноко возвышавшейся на его двадцати сотках. Кирилл определил для себя кусочек территории, где  будет комфортно его телу, мыслям и настроению. И хотя в школе он терпеть не мог предмет “черчение” вместе с аморфной преподавательницей, всем своим видом вступавшей в противоречие с целями, которые определял предмет, - тогда, едва получив землю, он, к удивлению своему, самозабвенно исполнил чертёж первого сооружения - эргономической, удобной скамейки. Её широкое, с прогибью сиденье, выбранный угол наклона спинки, ровно такой, чтобы можно было – откинувшись – отдыхать в раздумье, но при желании открыть глаза и видеть дальний берег, куда бесшумно падает солнце, - уже заранее пробуждали в нём такую чувственность, какую испытывал он, сидя на лавочке своего детства.
Та была узкой, неудобной, с дырками от выпавших сучков, шершавым забором за спиной, вытоптанной травой под ногами, чёрными пятнами от солнечных лучей, сфокусированных через увеличительное стекло, но родной и незабываемой. На этой лавочке играли в шахматы,  в дурацкую игру “изломанный телефон”.  Здесь спорили о только что закончившемся футбольном матче с соседней Амбулаторной улицей, которую не любили все, потому что она упиралась в морг.  На лавочке ссорились, влюблялись в недоступных старшеклассниц, которых отсюда удобно наблюдать, поскольку они сидели напротив, на другой стороне улицы. Здесь же читались книги о путешественниках; отсюда он высматривал звёзды… После зимы Кирилл ждал, когда лавочка, упрятанная под высоким сугробом,   оттает. Солнце, уже просушившее забор, завалинку, часть крыши дома, -  добиралось и до неё, и Кирилл, обламывая ногти, торопился отколупать лёд.   Эта лавочка принадлежала его дому и была их собственностью.
Сейчас Кирилл мечтал иметь свою скамейку,  с видом на море, раз уж не привелось стать моряком, как мечталось. Безупречная ель, похожая на грот-мачту с полным набором зелёных парусов, так и манила приступить к делу и поставить рядом с ней капитанский мостик. Сооружение, открытое солнцу, дождям, снегам, ветрам с моря, - должно было быть выстроено из надёжного дерева, и Кирилл выбрал лиственницу.  «На таких сваях Венеция стоит, а уж скамейка меня точно переживёт, глядишь, и внукам останется», - думал Кирилл, подъезжая к лесопильному заводу.
Часть разделанного круглого леса лежала под открытым небом, другая – в  виде пластин, досок была сложена в штабеля и покоилась на лежнях под навесами, достигая равновесия во влажности с окружающим воздухом. Она и называлась “воздушносухая”, торцы её заботливо были замазаны воском, чтобы она не высыхала слишком быстро. Меж штабелей гулял ветер, нанося запах смолы, и опять, всё вместе взятое напоминало Кириллу причудливые очертания судов, каравелл  готовящихся к отплытию. Лесопильный завод ещё работал по инерции и по порядкам, заведённым дедами и прадедами, входя в состав леспромхоза и торгуя пока не лесом на корню, а славным, пахучим, тёплым пиломатериалом. Спросив, для чего Кириллу нужны заготовки и почему именно лиственницы, словоохотливый мастер в крепко  сидящих на ногах кирзачках, сдвинул замусоленую кепчонку совсем на затылок, одобрив  основательный подход Кирилла к началу строительства.
-Тут надоть из комлевого отруба – это самая, что ни на есть ценная древесина, - он долго выбирал пластины и остановился на двух   максимальной для досок толщины миллиметров пятидесяти и удивительной ширины в половину метра. – Прогиб видишь? Это боковые доски. Он тем больше, чем дальше от ядра доска выпилена, - жёсткой, загорелой рукой мастер поглаживал материал, словно жалел, что ему придётся с ним расстаться. – Выпуклая  пласть – это которая ближе к центру ствола, называется “правая”, а вогнутая – точно,  “левая”.
Кирилл сразу понял, что “левая”  пойдёт на сиденье, вогнутой частью наружу, а  на “правую” будет удобно облокачиваться спиной.
И когда Кирилл осуществил задуманное, строительство самой дачи стало уже делом второстепенным. Он и не форсировал события.
Всё чаще он приезжал в свою зону отчуждения, отдыхал здесь от производственных проблем, войн с ГЮЛями, созерцал закат и физически ощущал, как питательные вещества, растворённые в грунтовых или дождевых водах, поднимаются вверх по капиллярам заболони ствола ели, стоящей за спиной. Как испаряются через поры тысяч иголок и, кажется, даже слышал шум сытно работающего насоса, обеспечивающего движение питательных веществ от корня к кроне. Он слышал, как образуются клетки древесины, и как строительные материалы разносятся вниз по слою луба и оттуда – в зону растущей древесины. Объект природы, породнившийся с ним, воздействовал на его органы чувств и он  воспринимал его внутреннюю силу, которая была настолько велика, что её можно было использовать даже для разрушения камня. Что когда-то и делали хитроумные предки, закладывая деревянные чурки в шпуры вместо динамита. Потом их смачивали, и они таким способом раскалывали каменные глыбы. А ещё он посадил вокруг скамейки самшит, таящий в себе другую, непознанную Кириллом энергию. Энергию пуль, которые в далёких странах изготавливали из “железного”  дерева. И представлял себя такой пулей, сделанной из живого организма, а потому вобравшей в себя так немыслимо много.

Недостроенную дачу, землю с высаженными и подросшими деревьями, кустарниками, цветами, скамейку, помнящую тепло тела Кирилла,   ставшую родной ель, - всё это пришлось продать, чтобы выкупить арендуемое оборудование.  Слава Богу, хоть  продать его согласились. Не было в семье Баратхановых строителей, и из него царя Давида не получилось. Никто, кроме него и не жалел, потому что не созрели ещё и не понимали: какая боль скрыта в простом определении – “дом в прошлом”.

СЛОН №8.

Miles *

Раматх устал воевать, хотя никакого другого умения он за свои долгие годы*   постичь не сумел. Он, столько раз видевший смерть, цеплялся за жизнь, но и Карфагенlxxviii, достоинство которого он отстаивал долгие годы, отказывался умирать. Месть, отложенная римлянами почти на полстолетия, ощетинилась сейчас стенобитными орудиями у стен славного города.
Самое жестокое испытание, когда родители вынуждены пережить своих детей. В роду Раматха все имена, которые позволяли получить слоговые знаки, высеченные на белых  родовых камнях,  были использованы. И с его сына начался новый отсчёт. Но три года Ратхамы не было с ним. Тягостный мир с римлянами, заключённый соратником Раматха, Ганнибаломlxxix, не помог Карфагену и его жителям. И вот уже больше сорока лет – ни войны, ни мира. Как противились римские сенаторы возвеличиванию одной личности, что по их мнению опасно было для республики, так и  талантливый конкурент Карфаген костью торчал в горле Средиземного моря, которое римляне хотели называть “наше море”. А потому сенатор Катон, разжигая у римлян страсти и зависть к успехам карфагенян, каждый раз заканчивал любую свою речь в сенате нервным призывом: «Кроме того, я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Ярость была на лице его, когда он посетил город и увидел, что Карфаген расцвёл, даже давно потеряв Массалию, Сицилию, Сардинию, а также военный флот, уплатив римлянам все военные издержки за предыдущие войны. Побед Ганнибала не могли до сих пор простить римляне.lxxx  “Вышлите же нам 300 заложников в доказательство покорности своей”, - приказали они карфагенянам. Отняли юношей у родителей и послали в Рим.
Всего двадцать лет исполнилось Ратхаме, когда его сажали на военный корабль. Раматх – illacrima bilis * - как звали его  в войне Ганнибала, стоял на берегу и плакал, провожая своего позднего и единственного сына на чужбину.
И вот уже три года он ничего не знал о его судьбе. А войско Сципиона Эмилиана все эти годы стояло осадой, выдвигая требования, одно нелепее другого. Карфагеняне получили приказание сдать все военные припасы и оружие. И они исполнили это. Тогда римляне повелели срыть Карфаген и переселиться на другое место – далеко от моря. И карфагеняне пришли в отчаянье, они собрали последние силы, чтобы не погибнуть бесславно.
Последние месяцы Раматх часто поднимался одной из улиц, ведущих на холм Бирсы, садился там недалеко от храма Эшмуна лицом к морю и оттуда наблюдал  тревожную жизнь огромного города. Теперь всё было подчинено его спасению. Вход в гавань для римских судов заперли цепью. Перешеек, соединяющий полуостров с материком, перерезали три ряда стен высотой в 30 локтейlxxxi, не считая башен, которые четырёхугольными громадами возвышались через каждые два плетра..lxxxii  Кое-где перед изгибами стен выделялись рвы и частоколы. И во всех трёх частях города: нижней, цитадели Бирса и пригороде Мегаре, - старый и малый работали на оборону. Склон холма белел скелетами домов, разобранных на постройку судов; повсюду люди сносили в кучи всякий металл; везде, даже в храмах, раздавался стук  молотов – отливался металл,   производились плотничьи работы.
На площади между Бирсой и портом толпился народ. Карфагеняне, любившие украшения, сносили сейчас золотые и серебряные вещи для выделки оружия. Не хватало тетив для луков и женщины обрезали свои косы,  складывая всё для общей пользы.
Но главное, о чём жалел Раматх – это о своём преклонном возрасте и невозможности быть полезным карфагенянам в той мере, в какой он делал это, когда был молодым, а рядом с ним воевал великий Ганнибал.

                *                *                *

Любому человеку, прибывшему на прекрасные берега Евротаlxxxiii, город без стен и ворот казался беззаботным и вольным. Это стояла Спарта, столица области Лаконии, где родился Раматх. Но, как говорили в Спарте, в ходу были не серебряные, а железные деньги.
Когда Раматх подрос, он стал стесняться своего отца Тхарама, который не являлся воином. Отец учил его грамоте, хотя многие вокруг делали это по необходимости. Он умел и любил говорить долго и обстоятельно, а речь спартанцев была резка, коротка, слово метко.  Велеречивые коринфяне и афиняне называли эту речь лаконическою, да и самих спартанцев именовали laco.* Называли их и “посеянными”, как в легенде о Кадме, посеявшим зубы дракона,  из которых выросли вооружённые воины. Уже став мужчиной, Раматх часто вспоминал ужины со взрослыми, куда их, мальчишек, приводили, как в школу мудрости. Раскрыв рты, они слушали непонятные разговоры о делах общественных, видели мужей, исполненных достоинства. Где они учились без грубости шутить и переносить шутку без досады. И опять, когда расходились, отец ждал Раматха, спрятавшись за кипарисом, но все другие возвращались домой без факелов, приучаясь к смелости в ночной темноте. А днём Раматх вместе с другими юными спартианцами, будто стая волчат, добывали себе пищу, потому что смолоду их приучали к изобретательности и находчивости, кормя скудной чёрной похлёбкой – смесью отвара из свиного мяса и крови, уксуса и соли. Если они попадались, пороли их не за воровство, а за неумение пропитать себя. Однажды этому подвергся и Раматх.    Его отец видел экзекуцию,   они встретились взглядами,  и на лице отца была такая гримаса боли, что Раматх улыбнулся снисходительно. Он-то лежал с каменным лицом.
Многим   правилам   и  обычаям подчинялась жизнь спартанцев. Победа   в   битве – вот   в   чём   заключался кодекс их добродетели.
Тихим голосом отец напоминал ему, что говорили знаменитые люди Греции о главной ценности:
-Здоровье и мужество имеют иногда и дурные люди, но это неумственные добродетели. Разумение, справедливость, здравомыслие: вот к чему нужно стремиться, сын мой.
Но Раматх, сын Спарты, не воспринимал, что говорит его отец Тхарам,  не понимая  зачем надо переделывать устои, какими столетия жила Лакония.
-Ещё Аристотель сказал: «Добродетель, многотруднейшая для смертного рода», - отец вздыхал, разворачивал очередной свиток и углублялся в него.
-Наши мечи коротки, потому что мы любим быть близко к врагу, - оставлял за собой последнее слово Раматх.
-Вот вырастишь своих детей, узнаешь, - грустно говорил отец.
И только мать, строгая, стройная лакедемонянка,lxxxiv во всём поддерживавшая Раматха, глядела на него с любовью.
-Я и родила его, чтобы он умел умереть за отечество.
-Кто знает, где наше отечество? – снова вздыхал отец.
Мать и вручила  Раматху щит со словами:
-С ним или на нём! – отправляя на войны, которые вёл Ганнибал с ненавистными римлянами, а слава его гремела по всему Средиземному морю.

В шестнадцать лет покинул Раматх свой дом в Спарте. Тогда, во второй год 140-й Олимпиады,lxxxv Рим предполагал нападение с моря и составлял планы к атаке карфагенян, стоявших в Иберии. Но не успел осуществить эти планы: Ганнибал со слонами, африканскими всадниками и пехотой был уже в Италии.
То, что не мог сделать никто, то совершил Ганнибал. Он был всего на тринадцать лет старше Раматха. С высоты своего роста он сверкал огненным взглядом, звучным голосом отдавая команды. Никакая опасность не меняла его походки, исполненной благородного достоинства.  Казалось, он  не знал усталости, презирал  холод,   жару,  голод и жажду,  целые ночи проводя без сна,  а иногда, завернувшись в плащ, мог уснуть на голой земле.
Промозглым ноябрём они тронулись из Нового Карфагенаlxxxvi к Пиренеям и за десять дней преодолели их. Раматх   не знал, чем полюбился разноплеменным воинам Ганнибалова войска. Он был юн, безрассудно смел и покорен любым приказам. Как младенец, изолированный от общества, начинает произносить первые слова на языке, каким говорит пастух, на попечение которого его оставили, так и Раматх с упоением впитывал военную жизнь. Единственное, чего он не хотел делать и не делал – это лишний раз мучить боевого слона, которого поручили ему. Он не поил его вином перед атакой, как это делали другие, не доводил его до свирепого состояния, коля металлическим стержнем в череп, искал для него тропу полегче, - в общем, они сразу полюбили друг друга. Раматх покачивался на широкой спине животного, устеленной пёстрым ковром, плавное движение доставляло наслаждение. В полусне ему грезились картины и пейзажи, не те, которые существовали вокруг, а другие. Когда-то он видел их глазами своих предков, о которых ему пытался рассказывать отец Тхарам.
Так они прошли с короткими боями Галлию и остановились у подножий Альп с белыми от снегов вершинами, преодолеть которые, конечно,  было невозможно.
Но замыслам Ганнибала, наверное, помогали боги. Синевшие перед войсками горы с остроконечными вершинами, тянули к себе, они были властны, обладали свойствами не понятными до конца Раматху, но вызывали глубочайшее почтение и некоторую боязнь. Впрочем, как и всё величие пространства перед ними.
Две силы противостояли друг другу. Главные силы армии,  обозначавшие материальное начало и олицетворяющие желание к движению, деятельности, -  в осязаемой Раматхом напряжённости шли на приступ волшебных, причудливых геологических структур. Те,   цельные и единые, имеющие право на власть,  молча взирали на фигурки людей и животных в обширной, простирающейся долине и величественно господствовали над всем. Раматх смотрел на колонну, которая втягивалась под колпаком света и воздуха в ущелье, но даже слоны были ничтожно малы на фоне неприступной природы, не говоря уже о людях. Строго и надменно смотрели горы на людей, пытающихся ими овладеть.
Раматх помнил другие горы: плавный, добродушный, поросший лесом Тайгет,lxxxvii где они оттачивали своё воинское мастерство, податливые на сжатие, но твёрдые и сильные каждый перед каждым. Вспышкой мелькали перед его взором  то могучая рука, натянувшая тетиву лука, то упёртая в поваленное дерево нога лучника со вздутыми, готовыми вот-вот порваться сухожилиями…
И здесь, собранная в клубок энергия войска, вобравшая в себя мужество каждого воина: упорство, терпение, решительность, честь и достоинство, - предназначенная прорваться наружу там, по другую сторону Альп, на италийских полях. Но сейчас представлявшая собой  лишь грубую правду материала. Пока они были  milites impediti, *  но,  obstinate ad mortem animo *, - готовые к штурму мешавшей им природы, избегающей близости с людьми.
Полководец Ганнибал поспевал везде.  Он помогал словом и примером, участвовал в коротких беспощадных схватках с полудикими племенами, сам помогал прокладывать дороги. Так они несколько дней взбирались на крутые, уже в этих местах обледенелые вершины. Магические, зависшие в воздухе монолиты, гулкие пропасти и полные  ужаса лавины, подстерегали их на каждом шагу. Иногда казалось, что они достигли вершины, но очередной слон или несколько лошадей вместе с людьми срывались вниз или пропадали под снежной глыбой, низвергнутой с каменных высот.
И вот, после нескольких дней обессиливающего пути, потеряв тысячи воинов и вьючных животных, достигнув высшего пункта Альп, в местах вечных льдов и снегов, в облаках, - встали лагерем. И Раматх первый раз задумался: «Что страшнее – мучение или смерть?» Он лежал на снятом со слона ковре, укрывшись им же, смотрел на своего друга, стоявшего понуро рядом. Его круглые глаза с тоской вопрошали: «Зачем я здесь – нелепый среди каменных круч?!» «Он никогда не спит лёжа, - думал Раматх, - наверное, у него слабое дыхание внутри, и лёжа он может внезапно умереть». Ему казалось, что его боевой слон понимает человеческий язык, только какой-то другой, неведомый Раматхе. Много километров до опасности его друг чувствовал её запах, наверное, он видел то, что не мог видеть человек, осторожно торил тропу и, не умея прыгать, всё-таки обходил таящие беду расщелины и провалы. О предстоящем пути вниз он старался не думать. Раматх понимал, что его другу осталась недолгая жизнь и, вряд  ли  он будет трубить под стенами Рима свой победоносный клич. Но и за свою жизнь он не дал бы сейчас и ломаной монеты.
-Кто ты? – хрипя дыханием из раненой груди, спрашивал его старый воин, помнящий, наверное, ещё первую войну с римлянами. – И зачем ты здесь? Раб, наёмник? Кому поклоняешься? Кто твои родители?
Раматх боялся, что не успеет ответить на все его вопросы. Жизнь покидала воина.
-Мой отец Тхарам,  родом из Александрии. Писец и грамматик. Я – спартанец.
-Лицом ты похож на своего отца. Как он?
-Ты знал моего отца?
-Мы дружили с ним в Александрии, много лет назад.
-Твоё имя Елиуд?
-Да. И у меня сын Елиазар, * но он совсем ребёнок.
-Отец вспоминал тебя.
-Я благодарен ему, но у меня нет времени, - Елиуд потянулся к мешку, лежавшему рядом, и попытался достать оттуда свиток. Раматх помог раненому воину. – Здесь тексты, - прошептал Елиуд.– Найди отца или дождись, когда вырастет мой сын и передай их.lxxxviii Ты молод, сын мой, и я не могу объяснить тебе всего. В своей стране я стал виноват в том, что глотнул эллинского воздуха. И твой отец не являлся греком. И он, и я искали свобод, только для Тхарама свобода – это возможность жить по своим законам  и со своими богами в самоуправляемой общине, а для меня – в богооткровенном законе, который человек не может изменить. Тхарам общался и, надеюсь, общается с греческими философами и набирается мудрости. А для меня мудрость – в страхе перед Господом, навечно одним и тем же. Но печаль гложет душу мою, потому что моя страна опять раскалывается надвое, а погрешность происходит от властелина.lxxxix Где слова царя, там власть; а кто скажет ему «что ты делаешь?». Видел я всякие угнетения и слёзы угнетённых, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет. Несправедливость тяготит над людьми. Ещё видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда. Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.  И мёртвые, наверное, счастливее живого. Доносчики пронырливы и изворотливы. Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате не злословь богатого; потому что птица небесная может перенести слово твоё, и крылатая – пересказать речь твою, - Елиуд тяжело и хрипло вздохнул и, казалось, замолчал навсегда. Тёмные веки чёрными пятнами лежали на бледном лице, красная кровь сочилась из раненой груди. Но он нашёл в себе силы продолжить. – Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи. Сделал себе водоёмы для орошения. Приобрёл себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме. Завёл у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме. И оглянулся я на все дела мои… и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем! Суета сует, - всё суета!  - он поднял голову и обратил её к небу. – А сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.
Но видел он его в последний раз. Чистое, яркое, огромное горное солнце безжалостно сверлило открытые глаза Елиуда. Подошёл Ганнибал и рукой прикрыл веки воина.
-Он не был докучливым представителем “народа лагеря”xc, - сказал Ганнибал, молча отошёл в сторону и, словно споря сам с собой, тихо промолвил, - но аристократам не место на войне.

                *                *                *

Тогда, больше семидесяти лет назад, войско Ганнибала, а с ним и Раматх, спустились с Альп, хотя это оказалось труднее, чем штурмовать их. В долины северной Италии они пришли, потеряв почти половину воинов и всех слонов. Только один – слон Раматха, дошёл до крепостных стен Рима. И ещё долгие годы они мало-помалу набирались военного опыта, становясь воинами, несущими врагам ужас. И если на море господствовали гигантские корабли, то боевые слоны владычествовали на суше. Почти вся Италия уже много лет находилась под влиянием Ганнибала, вместе с которым мужал Раматх.
И вот сейчас, на склоне лет Раматха,   Рим  мстил Карфагену.  За хитрые засады у озера Тразимен, за великую скорбь после разгрома в битве при Каннах, за упорство и несломленную гордость Сиракуз, за мужество Ганнибала, не пожелавшего стать римским пленником,  даже будучи побеждённым и изгнанным, а принявшим яд. И его смерть стала насмешкой над римлянами, одно имя которых приводило в страх и трепет остальные народы.
Раматх понимал, что его дни, как и Карфагена – сочтены. Вспоминал сына и злорадство римлян, когда три года назад они сажали на галеры лучших юношей Карфагена.
-“Дай нам твоих благородных гостей на корабль крутобокий
   Бросить, к сикелам отвезть и продать за хорошие деньги”xci, - издевались они над карфагенянами и памятью великого поэта гибнущей повсюду Эллады.
И где теперь ел свой хлеб Ратхама?

Карфаген горел шестой день. Снизу, с моря, римляне поднимались вверх, к храму Эшмуна медленно, тщательно зачищая за собой пространство. Взбешённые обезображенными трупами своих послов, посланных за капитуляцией, но сброшенных с крепостных стен им под ноги,  - они не жалели непокорный город. Словно три огромные тучи надвигались на холмы Бирсы войска неприятеля: с портового квартала, с долины у холма Юноны и с плато Одеона. И если на открытых пространствах шёл жёсткий бой по канонам военной науки, то в улицах, ведущих наверх, к храму, царили ярость, жестокость, глумление и издевательство.  Обезумевшие от огня, стонов и скрежета зубовного, кони  уже не разбирали  люди под их копытами,  или какое другое естество материала. Всадники, вонзив железные крючья в плоть, стаскивали в ямы живых и мёртвых, огнём и мечом стирая с лица земли ненавистный им город. В  пейзаже, который видел Раматх под потемневшим от туч небом, шуршащим от втянутого в него песка, поднятого горячим хамсином,xcii - казалось, собрались все, предвещающие несчастье, силы природы.
Совет старейшин заседал давно и безуспешно. Теперь, зная о неминуемой смерти, дыхание которой жаркими языками пламени всё ближе подступало к храму, каждый говорил только правду, понимая, что с гибелью города исчезнет вся держава, а, может быть, и целая цивилизация. Ещё недавно бывшие суровыми и надменными господами, они и сейчас старались всё же сохранить лицо, разделившись на тех, кто поддерживал власть политическую, а кто – военную. Среди первых находились два суффекта, казначеи, несколько человек из сословия судей и, конечно, много олигархов, которые никак не могли забыть военным давних реформ Ганнибала, пытавшегося ликвидировать их всевластие. Как и раньше они хотели контролировать военных и хотя Раматху было больно сознавать, но они оказались правыми в безвыходной ситуации.
-Мы должны попросить римлян о пощаде, - дрожащим голосом изрёк свою позицию Гаструбал, полководец гибнущего карфагенского войска.
«Гаструбал оказался плохим полководцем, а привели его к власти, как это ни странно, реформы Ганнибала», - так с досадой размышлял Раматх, глядя на прирождённого демагога, пришедшего к власти на волне демократических движений, но вслух не сказал ничего, думая о достойной смерти и о том, что успел сделать в своей жизни.
Воспитанный, как воин, он понимал язык дисциплины и приказов, а все демократические поиски считал делом пустым и ненужным. И полностью соглашался со слышанной фразой какого-то древнего грека, советовавшего афинянам принять постановление: “Считать ослов конями, - и добавившего, - ведь вы простым голосованием делаете из невежественных людей - полководцев”.xciii Провоевав всю свою жизнь, Раматх наконец-то задумался: а зачем? После отъезда из Спарты, он не встретил больше своего отца, и, не распознав смысл рукописей Елиуда, оставил их в Александрии. Война отняла у него единственного сына, которого он едва нашёл сил и времени родить.
И вот город, а вместе с ним и он должны были погибнуть, хотя каждый дом его сопротивлялся.
«Теперь вижу судьбу Карфагена!» - вспомнил Раматх слова Ганнибала, когда римляне перебросили ему через вал, окружавший их стан, голову его брата.
-Мы должны умереть здесь. Поджечь храм, чтобы он не достался римлянам и достойно погибнуть! И пусть Гаструбал молит о пощаде не от нашего имени.
Гаструбал, дрожа от страха, повернулся и медленно пошёл к выходу.
-Подлец! Предатель! Самый женоподобный из мужчин! – крикнула вслед жена полководца. – Смотри же, как должны вести себя достойные воины!
Она подбежала к окнам, где стояли её дети, и, лишь на секунду задумавшись, бросилась с ними в огонь, бушевавший внизу.
И мужчинам стало не страшно погибать.
Ещё одиннадцать дней горел Карфаген, и был разрушен дотла. Земли его засеяли солью в знак вечного римского проклятия, но Раматх этого уже не знал.

Всё утро Кирилл Николаевич потерянно бродил по одинокой квартире. Наталья ночевала у старшей дочери. Маша опять блондила где-то, может, и названивала ночью, но в его другом мире было так шумно, что звонков он не слышал.  Наверное, и к лучшему.
Как часто к нему стало приходить чувство, что жизнь скукожилась. Не  “жизнь вообще”, не абстрактная действительность вокруг, а именно его: реальная, конкретная, отпущенная лишь ему, Кириллу Баратханову. Раньше жил он, с удовольствием думая: дней его впереди – в большом количестве. Жизнь не имела для него ни начала, ни конца. Разве что можно было разделить её на три части согласно древнегреческой философии: умозрительную, деятельную, разумную.
Время наблюдения, первых рассуждений, выведенных от созерцания всего, что доступно человеку, - всегда казалось Кириллу самым сладостным отрезком жизни. И умозрение природы составляло главную часть того жизнеощущения. От рассматривания почти невидимых, невесомых, колышущихся под его дыханием, подкрыльных плёнок божьей коровки, готовой взлететь, до жутко обворожительных своими рваными красками туч, изрыгающих холодный огнь и грохот, и обращающих весь гнев свой на твой дом и твою улицу, зарывшуюся в песках от ужаса.

Его зачали перед ноябрьскими праздниками, на душной перине, среди таких же душных подушек. На панцирной кровати, стоявшей за фанерной перегородкой, откуда в щели тянуло запахами с кухни. Печь, натопленная жарко, казалось, вот-вот обожжёт ступни ног. В окно отец видел голый ноябрьский сад, жёлтую антоновку, висевшую в воздухе, и дым от костра, разожженного с утра зятем Анатолием. *
 Наверное, матери хотелось дочь, отцу – сына, государству – после войны ему нужны были мужчины. Вот Кирилл и получился. Две жизни: организм матери и он, выросший из клетки в эмбриона и ставший реальной действительностью, - не принимали друг друга до самого февраля. Мать мучилась токсикозом и рвотой. В лад не вступали две жизни. И только, когда отпустили скрипучие морозы, по улице помело позёмки, - они нашли общий язык.
Мать стала одеваться теплее, повязывала под грудь пуховый платок, надевала привезённые из Тузеева, скатанные бабушкой валенки, и легко бежала на работу. Он слышал, как она отказывалась от чего-то: «Это нельзя, - смеялась, - и пить нельзя, и есть нельзя», - никому не докучая своими капризами. Она боялась не за себя, а за него, потому что её организм пришёл в соответствие с новой жизнью, и дальше они шли вместе.
Пережидая зиму, он весь состоял из слуха, затаился, будто играл в прятки, и ждал, когда его обнаружат. Но весна выдалась ранней, тёплой. Они сидели с матерью на лавочке и грелись на солнце. Не было слышно заводских гудков, и Кирилл понял, что день необычный, каких бывает немного. Он услышал женский голос:
-О! Вся свита – хреном взбита! Здорово соседка. Отдыхаешь?
-Да, - ответила его мать. – Садись, Надь. Как ходишь? Токсикоза нет?
-Ничего у меня нет. Жру, как кашалот. На пять килограмм поправилась! Смотри: живот на бок съехал, опять пар-разит пополз куда-то. А у тебя шевелится?
-Нет пока.
-Живой ли?
-Ты чего говоришь-то, Надь?!
-У нас на кондитерской фабрике случай был…
И Кирилл понял, что пора дать о себе знать. Боясь причинить матери боль, он показал, что сердится. Оттолкнулся от стенок живота, локтем задел, головой.
-Живой! – вскрикнула мать и, кажется, заплакала. – Интересно: мальчик, девочка?
-Парень, - определила соседка. – Николай-то кого хочет?
-Сына.
Кирилл обрадовался за себя.
А когда стало совсем тепло, продолжалась простая правда жизни. Вместе с матерью он стирал бельё, полоскал в журчащей воде, даже таскал воду с “колонки”. По вечерам слушал стук печатной машинки и голос отца, что-то непонятное диктовавший матери.  Ночью, когда  в доме     становилось тихо,  а   где-то неподалёку   пела птица, он слышал другой стук: дробный и частый.
-Всё шьёшь? – спрашивал отец и клал руку на живот матери.
-Шью, - отвечала она. – Знаешь, сколько ему надо будет: пелёнки, распашонки, подгузники.
Кирилл довольно засыпал, спокойный за своё будущее.
И потом, когда кругом обнаружились запахи, много и красиво говорили об урожаях, сливах, яблоках и арбузах, - он переворачивался с боку на бок, думая, что его ждёт там, куда звали и всё чаще вспоминали о нём. Чужой, нехороший голос корил мать.
-Вы, женщина, обмануть нас хотите? Государство вам декретные будет платить, а вы почти месяц перехаживаете, как корова. Вот закостенеет плод, тогда будете знать.
Мать, прикрыв Кирилла телом, молчала, а потом, успокаивая, читала ему книжки. Слова попадали внутрь его жилища и плавали вместе с ним в родной стихии.
«Пока я читал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно, празднично; теперь всё померкло, стихло. В небе мало-помалу собрались облака и тучки, кое-где, - особенно к югу, - ещё светлые, красивые, а к западу, за деревней, за её лозинами, дождевые, синеватые, скучные. Тепло, мягко пахнет далёким полевым дождём. В саду поёт одна иволга.
По сухой фиолетовой дороге, пролегающей между гумном и садом, возвращался с погоста мужик. На плече белая железная лопата с прилипшим к ней синим чернозёмом. Лицо помолодевшее, ясное. Шапка сдвинута с потного лба.
-На своей дочке куст жасмину посадил! – бодро говорит он. – Доброго здоровья. Всё читаете, всё книжки выдумываете?»xciv
Кирилл слушал, ему хотелось на волю, но одновременно было страшно, тем более, что мать замолчала.
-Ты что плачешь? – спросил её отец.
-Как у нас в Тузееве. Рожать мне пора, Коля. А страшно.
-Ладно тебе. Надежда родила, и ничего. Бутуз на четыре кило. И две макушки на башке. Не торопись, наживётся ещё, - но Кирилл понял: пора.
При родах ему казалось, что у него с матерью одна боль. Когда отошли воды, в которых он жил всё это время, ему стало страшно и он закричал внутри, надеясь, что его услышат. И тогда матка стала совершать ужасающие попытки вытолкнуть его из тёплого и безопасного убежища.
Он слышал, как, раздвигаясь, трещали кости, разрывались ткани её родного тела. У него стыла кровь от её нутряного рыка и он, вырвавшись наружу, сам издал другой крик – тонкий и пронзительный. И уже ничто не пугало его: ни холод стола, ни яркий свет, не иное, чем в утробе матери, давление. Он открыл глаза и увидел мать: она продолжала стонать, но как-то тихо и умиротворённо. Она понравилась ему, но пока он зажмурился, чтобы не видеть  мучений. Жёсткие, цепкие  пальцы держали его. Он чувствовал боль, но не плакал.
В этот уходящий августовский день 1949 года только что отгремели грозы. Через гонимые ветром облака  солнце, уходящее в закат, пускало длинные лучи, которые образовывали фигуры гигантских пирамид. Под лучами взблёскивали влажные листы и травы, а воздух был напоён ароматом послегрозовой свежести. Страна, где он родился, уже начинала улыбаться после многих войн, пронёсшихся над ней. Она ещё не жила счастливо, лишь в ожидании этого. Многое казалось здесь странным:  полувоенная форма гражданских лиц; унылая скудость праздничных столов; множество фотографий на стенах домов и грустных женщин перед ними; обилие рек и бескрайных лесов и полей; жёсткость правил и нравов, определяющих, например, что в стране существует две нравственности – просто “высокая” и “коммунистическая”.
-Герой, так и держись! – сказал кто-то.
И Кирилла понесли в эту жизнь.
               
                - 11 -

     Почти три месяца прошло, как Александр Петров жил другой жизнью.
Диагноз, как провал в болоте, подстерёг его на трудном,  размеренном пути. И теперь он пытался выбраться, а пучина засасывала его всё глубже и глубже. Он цеплялся за каждую ветку, былинку, искал твёрдую опору, находил, и появлялась надежда. То, что раньше не касалось его, являлось ненавязчивой социальной рекламой, нравоучением для  вступающих в жизнь тинэйджеров, даже и криком цивилизации, очутившейся на краю бездны, - оказалось его жизнью.
Вот уже несколько дней он тупо сидел за компьютером, листал интернет-сайты и вдруг находил то, что, оказывается, всегда существовало рядом с ним,  но виделось чужим и ненужным. Сегодня он читал вопросы, на которые пациенты должны отвечать со всей откровенностью. И мучительно делал это.xcv
1.В каком возрасте вы ожидаете, что умрёте?
«Раньше я не задумывался над этим вопросом. Жил и наслаждался. Иногда, почему-то, всплывало перед глазами число 80, м.б. потому, что в эти годы умерла бабушка (мамина мама). Умирали другие родственники, но их смерть, как бы не касалась меня. Они не были так близки мне. А ещё – бабушкина смерть произошла там, где мне всегда жилось спокойно и уютно: с близкой рекой за усадом, просторами, которые я наблюдал с горы», -  Александр отвечал на вопрос непривычными словами, ловя себя на мысли, что невольно старается оттянуть самый главный ответ.
Математическое мышление представляло ему модель спирали и он, перейдя к другой панели и выбрав нужные инструменты для рисования, зафиксировал это, похожее на самоё себя и на глаз человека, смотрящего на него внимательно и выжидающе.         Подобная фигура уже мнилась ему, но тогда он не придал ей того значения, которое она таила в себе. Сейчас он физически ощущал, насколько неодинакова напряжённость в разных точках этого поля. И если на краю круга-спирали  риск умереть в ближайшие годы был незначителен, то в точке, куда толкнул его случай, - дрожал и звенел от сосредоточения сил.   
«Теперь мне страшно назвать это число», - написал он, и в который раз за последние месяцы почти вскричал: “Нет, только не я! Это неправда!” – как сделал он это, когда диагноз подтвердился окончательно.
2.Когда бы вам хотелось умереть? Почему?
«Никогда!», - в первом порыве ответил он, но, зная, что это нереально, задумался, боясь зафиксировать в тексте окончательный ответ, будто поставить свою подпись под приговором. Он взглянул за окно, на белый, малоэтажный итальянский город, ставший ему родным; на красные и зелёные черепичные крыши, плоско лежащие в зелени деревьев; на шевелящееся от ленивого ветра  море.  «Летом умирать глупо», - подумал он. 
«Осенью. В дождь. Чтобы не было видно слёз. И когда не будет в живых родителей», - Александр отодвинул “мышь”, стрелка курсора на экране метнулась вверх,  и он потерял её из виду. 
Он ничего не сообщил им, дав возможность жить своей жизнью. Но если даже растения, приняв сигнал-предупреждение от умирающего организма своего вида “падают в обморок”, то и родители, наверное, что-то почувствовав, завалили письмами его электронную почту. Но первой нарушила его одиночество Таис, прислав короткое  “Саша, что случилось?!!” Он так и не ответил.
В вопросе, зловеще висевшем на экране монитора, не было математической чистоты: “… вам хотелось умереть…”
В их дворе старого дома, где он  родился и вырос, такие же, как и он,  ребятишки: младше и старше его  играли в разные игры. Подсознательно Саша сторонился некоторых игр. Он не любил игру в жмурки, когда ему завязывали глаза, и сразу день превращался в ночь, а он, с нелепо растопыренными руками, нащупывал кипящую вокруг жизнь. Его пугали магические слова-заклинания другой игры: “Замри! Умри! Воскресни!” Ему казалось, что кто-то из озорства или забывчивости забудет  дать последнюю команду, и он так и останется стоять, как засохший обломок берёзы, торчащий в углу двора и опутанный, как мумия бельевыми верёвками. Позднее, став десятилетним, он выплёскивал свою энергию в футболе, но не любил играть в “пятнашки”, где странные тёмные слова: “Чур меня!” – вызывали в нём ощущение подвальной,  нежилой затхлости и неосознанного проклятия.
Поэтому он не мог ответить сейчас на вопрос: почему ему хотелось умереть. Он никогда не хотел этого.
3.Каким образом вам больше всего хотелось бы умереть? Выберите способ и объясните причину выбора.
“Раз вы так настаиваете”, - он вернул курсор на место.
«Не хочу видеть причину смерти, слышать сопровождающие её звуки, запахи, - он примерил на себя варианты, вычитанные недавно у англичанина Уотсона, и согласился  с ним. – Пусть это будет от выстрела издалека или от бесшумного лука. Внезапно», - но случай выбрал за него другой вариант, тянущий за собой давно сформулированный психологами вопрос: “Сколько времени длится смерть?”
4.Видели вы рядом с собой смерть другого человека?
«Да», - и этот вопрос оказался самым лёгким для  Александра. Он вспомнил упавший с крыши снег, там, в России, мужчину и женщину под флагами, и чувство нелепости, но реальности произошедшего. Вдруг с ужасом подумал: “Я стоял в нескольких шагах.  И это могло произойти со мной, - усмехнулся, - но тогда бы и не было того, что со мной сейчас происходит”.
Следующий вопрос, из длинного перечня, скаченного из Интернета и разреженного ответами Александра так, что часть вопросов на экране монитора не обнаруживалась, выплыл со следующей страницы мрачно и зловеще.
5.Напишите собственный некролог.
Там, в России, он иногда встречал в газетах эти запоздалые слова, остающихся жить людей, об ушедших.
“На … году жизни от нас ушёл… (или)  Трагическая весть пришла к нам…” Иногда, в зависимости от напечатанных слов, тень жалости к неизвестному человеку касалась Александра, но рядом оказывалась какая-нибудь статья, и он тут же, забывал о тексте, набранном полужирным шрифтом. Сейчас ему предлагали написать о себе. И хотелось сделать это под музыку. Он взял диск и поставил “Сентиментальный вальс” Чайковского. Последний раз он жил мелодией вальса вместе с Таис, на ужине, организованном сеньором Марчелло, но то был другой, обещающий будущее, вальс. Сейчас музыка звучала умеренно и отдельно от его жизни. “Где будет опубликован этот некролог? – спрашивал себя Александр.  – В местной итальянской газетёнке, жалкой и форматом,  и красками? В центральной «la Repubblica»? Смешно.  И в России меня не знает никто, тем более после стольких лет отсутствия”. Он переменил шрифт на опцию “жирный” и попробовал выполнить задание.
«После долгой, продолжительной болезни, на 33-м году жизни безвременно ушёл из жизни Александр Сергеевич Петров, - сотрудник нашего института и итальянской фирмы…» - но не писалось, потому что всё выглядело глупо и неестественно. “Как много нужно ещё сделать!” – до побеления костяшек пальцев сжал он кулаки и в отчаянье грохнул ими по столу. Если до этого пятого пункта вопросы предполагали обсуждение, варианты, то сейчас он должен был констатировать факт исчезновения самого себя, да ещё словами чужими, казёнными, много раз использованными, образующими язык, похожий на компьютерный.
Клавишей “Backspace” он подтянул на видимый текст следующий вопрос, пытаясь уйти от мрачного редакторского задания. Но и там оказалось не легче.
6.Как будут люди вспоминать вас?
“Кто? – сразу возник в голове встречный вопрос.  – Родители, Таис, сеньор Марчелло, Шакер Саллам?” – он задумался. Медленно, постепенно, боясь кого-нибудь забыть, перебирал в памяти студенческих друзей-товарищей: весёлых, отчаянных, по-юношески бескомпромиссных. Человек десять набиралось. Но они уже не знали его – нынешнего. Вспомнился Кирилл Николаевич – человек странный, до конца Александру непонятный со своими “слонами”, на которых он путешествовал в прошлое. Тут же, услужливая мысль перенесла Александра в самое любимое место его жизни на берег деревенской реки, под ветвистые ивы, туда, где настиг его звонок Кирилла Николаевича и перевернул всё. И равновесие жизни, основанное на вырабатываемом годами порядке, - разрушилось и сместилось в сторону беспорядка, хаоса и страха.
Неожиданно Александр обнаружил в себе мерзкое желание мести к человеку, принесшему плохую весть. Он поймал себя на мысли, что, может быть,  и Кирилла Николаевича “слоны” – часть процесса умирания? Только тот не догадывается об этом. Не читал о том, что “подсознательная память о прошлом поведении может в физическом и психологическом отношении разрушать его теперешнюю жизнь”?xcvi
“Но у него естественный процесс старения, - отстранённо подумал Александр, но тут же с ужасом вспомнил о родителях. – Они почти ровесники Кириллу Николаевичу.  О какой старости по отношению к ним может идти речь?! Он, единственный для них сын, никогда не доставлявший им неприятностей, а уж тем более бед, и вдруг принесёт семье ужас и пустоту!? Нет! Он должен жить ровно столько, сколько необходимо, чтобы жили они”.
«Я сделаю всё, чтобы родители вспоминали меня только живого: весёлого, любящего друзей, песни под гитару, целеустремлённого и добившегося того, что они хотели для меня. Я не принёс счастья Таис, но так сложилась география нашего пребывания в жизни… - вот теперь, осознав, что он потерял Таис навсегда, Александр понял, что любил её. Но занимался странным садомазохизмом.  Не торопился к ней, не говорил лишний раз нужных слов, откладывая на потом, не замечая, как проносится время. Да и в дружбе он всегда был избирателен, не отталкивая, но и не делая шага навстречу. Может быть, не выставлял чувства напоказ. – Друзья вспомнят сухо. Они часть нашего поколения, приученного жить и мыслить рационально, без излишних соплей. Удивятся, конечно. То, что творилось в России, когда мы взрослели, не давало возможности сесть на обочину дороги и задуматься. Надо было идти, мы и шли».
7.Как бы вам хотелось, чтобы вас вспоминали?
«Чтобы вспоминали сын или дочь. Но теперь – это мечты идиота. Чтобы сеньор Марчелло думал обо мне, как о сыне – это реально. Он любит меня, но ничего не знает. Я уже живу этим заводом в каирской пустыне, вот-вот его запустят. С шефом мы стали почти родными, я даже думаю: “Рассказать ему всё?” И становится его жалко. О родителях даже думать больно. Будут приходить на кладбище: сгорбленные, постаревшие, плачущие…  Поглядят на фотографию на памятнике, сядут на скамейку, прямо на шуршащие листья, упавшие со стоящей рядом липы, и будут молчать, не в силах понять, что произошло…» - Александр и сам не помнил, когда плакал в последний раз. Хотя – нет. После поминок по бабушке. Не “оберёг Господь”, извиняясь сейчас перед ней, вспомнил он её наставления в дальнюю дорогу. Он снял очки, запрокинул голову вверх и уже не сдерживал своих слёз, которые накапливались в глазах и падали тяжёлыми, крупными каплями. Корил сейчас себя за “анестезию”  молодого, здорового организма, так чуравшегося сентиментальности, порыва, необязательных слов. Бабушка будет вспоминать его тепло, молчаливо любуясь им, сидящим за компьютером, обложенным книгами и по детской привычке, грызущим колпачок авторучки.
Всё перепуталось в мыслях Александра, соединившего мир настоящий с миром другим, о котором ему некогда и незачем было раньше думать.
8.Если бы вы были неизлечимо больны, хотелось бы вам знать, когда вы умрёте?
«Да, - резко и быстро написал он, но тут же осёкся: “А как же тогда жить этот отрезок времени?!” – Нет», - наложив чёрный прямоугольник на короткое “да”, исправился он. И тут же ужаснулся: “А вдруг следующим летом?!”
Но он не чувствовал в себе никакой боли, тем более – болезни. Всё оставалось вокруг, как и раньше: узкие, извилистые дороги вдоль скал,  нависшие над шоссе, манили на север Италии, где воздушный Неаполь, римские фантазии с уютными площадями, так и не познанные им центры культуры с очагами Ренессанса во Флоренции; или Сиена, Умбрия, Падуя, всё время что-то шепчущая Венеция…
Он сменил размер шрифта в написанном слове, ещё и жирно выделив его: - «Н е т !»
9.Чтобы вы могли отдать за продление жизни? Руку? Ногу? Глаз?
Александр осматривал себя, как в детстве игрушку “трансформер”, от которой можно безболезненно оторвать что угодно: похожую на клешню руку; на утюг – ступню; на чемодан – голову. “Даже если меня разобрать и собрать снова, я останусь тем же.   Генетической моделью, в которой диктат случая определил  задатки какого родителя были переданы от них к детям или внукам, или пра…правнукам”, - кто-то в прошлой жизни принимал решения, делал поступки, породившие последствия, которые теперь формировали его теперешнюю судьбу. Но он и сам приложил к этому руку. Или ногу, пальцы которой ещё в детстве  ощутили заманчивую плоть женского,  коварного тела.
«Всё, - написал он, - за возможность начать с начала на родине, рядом с родителями, с Таис…»
10.Теперь напишите завещание.
Но это было свыше его сил. Кому завещать? И что? И почему получилось так: мать и отец – кандидаты наук; он – не обсевок в поле. А завещать нечего. Квартиру родителей, полученную при социализме? Машину – подержанный  “Opel” отца, купленный по случаю на деньги, заработанные в Италии? Или свой “Fiat” , но кому он нужен? Шесть садовых соток, куда родители вросли корнями? Здесь, в Италии, он лишь недавно получил “вид на жительство”. И никакой собственности, кроме личного интеллекта, не имел. Фирма, где у него не было ни одной акции. Съёмная квартира с чужой мебелью. И такая же чужая страна: красивая, интересная, завораживающая, но, как чужая жена, которой можно любоваться, не прикасаясь. Деньги? Их имелось ровно столько, чтобы достойно жить.
«Мне нечего завещать, кроме собственной любви к родным мне людям. Всё, что касается работы, дел фирмы, то “свято место пусто не бывает” – так говорила бабушка, когда менялись в их колхозе председатели или районные депутаты.
Жизненного опыта у меня нет, да и то, что имею – зачем это людям, которые оказались мудрее меня?»
11.Что вы в данный момент чувствуете по отношению к смерти?
Далее шёл услужливый перечень ответов на выбор, как венки в бюро похоронных услуг. Но ни один из них не подходил Александру.
«Отвращение, - отщёлкал он на бездушной клавиатуре. – По крайней мере, сейчас. Наверное, и в оставшейся жизни мы с ней не подружимся. Я ещё не осознал до конца того, что со мной случилось. Даже не знаю параметров этого понятия: “смерть”. Кто говорит, что это – “ничто”. Другие утверждают, что “если бы слово ‘смерть’ отсутствовало в нашем словаре, то не были бы написаны великие книги, не были бы построены пирамиды и соборы, не были бы созданы шедевры искусства… а неизбывность смерти придаёт жизни значение и значительность”xcvii  Но чтобы сказали  они, окажись на моём месте? Так же холодно препарировали это понятие, или сидели бы бездвижные и подавленные, боясь даже собственных снов? Как в последнее время боюсь их я. Стал задумываться над тем, что эта сука витала вокруг меня: и в 93-м, и в 95-м  - на въезде в Будённовск. Даже и в Русском музее – смотрела мне в глаза из разрушенных Помпей, заманивая туда, заигрывая со мною: буйством красок, чувств. Мы любим наслаждаться чужими ужасами, хотя бы через Интернет. Что я чувствую? И то, что сказал сразу, не задумываясь – правда; и то, что не чувствую пока ничего – тоже правда».
12.Когда я думаю о смерти, я думаю о… (дополните фразу)
«… том, что не я один оказался лицом к лицу (!) с этой бедой. Только причины у всех разные: от безысходности, от бедности, от сытости, от глупости, из-за слепой случайности. Хотя, если говорить правду, то всему причиной похоть – эта самая грязная часть наших душ. Наверное, за меня уже говорит кто-то, а не я сам, потому что в моём лексиконе этого слова раньше не обнаруживалось. А ещё думаю о незаконченном деле, которое надо завершить. О Таис – она рвётся сюда, словно поняла что-то, может быть, Кирилл Николаевич ей намекнул? Вот и спустился с “высоких материй” к обыденной жизни. А если в этом и есть выход? Жить, словно ничего не случилось. Стать ещё “нечувствительнее” чем был. Закрыться от всех сил, посягнувших на меня, и вдруг моему организму удастся сохранить себя?!»

-Хочешь поехать со мной? – спросил на следующий день Сашу сеньор Марчелло.
-Куда?
-В Альпы. Завтра годовщина гибели моего сына. Это на швейцарской границе, на горе Монте-Роза. Ты видел настоящие горы?
-Кроме Апеннин – нет. Только под крылом самолёта. В России мы с родителями предпочитали Крым, а там всё как-то декоративно, сглажено, утоптано.
-Альпы… - задумался о чём-то шеф. – Через них сюда перешёл мой отец, я воевал там, они отняли у меня сына…  Ты, согласен?
-Конечно! – искренне обрадовался Саша поездке, сулившей перемену обстановки и впечатлений.
-А то я смотрю, ты что-то киснуть стал.
До Рима ехали на машине Саши. Дорога то теснилась к самому побережью тёмного Тирренского моря, сверкавшего под солнцем, словно рыбья чешуя; то жалась к выветренным, сухим каменным кручам. Путь до Рима был Саше хорошо знаком, и он почти не сбрасывал скорости даже на сомнительных участках дороги.
-Тебе ещё жить да жить, куда торопишься? – неодобрительно косил взгляд сеньор Марчелло на стрелку спидометра. – Не люблю путешествовать с ощущением тревоги. Да мы и не опаздываем никуда. Самолёт через два часа, а мы уже минут двадцать, как проскочили Неаполь.
В долину, где всем своим стеклянным обрамлением высвечивалось здание римского аэропорта, они ворвались к вечеру. Солнце, уже падавшее в море к невидимым французским берегам, длинными лучами сквозь лёгкие облака опиралось на гладь близкого моря, преломляло их и ослепительно бликовало в прозрачных гранях огромного аэровокзала. Они  оставили машину на стоянке и направились к стойке, где регистрировали пассажиров рейса на Турин. Вместе с другими пассажирами буднично и дежурно, скучно оформили билеты, длинным, светлым коридором прошли к самолёту, обосновались там и скоро взлетели.
-Устал? – спросил  Сашу шеф, когда он, откинув спинку кресла, устроился на отдых, даже не глядя в иллюминатор, где под крылом лежали однообразные,  монотонные  волны моря.
Саша увидев, что шеф смотрит на него,   отрицательно и молча покачал головой.   Он думал о том, что хорошо бы лететь сейчас на менее комфортабельном ТУ, но чуть в другую сторону, на северо-восток.  Там, наверное, уже ночь царит над родными местами. 
В Турине переночевали в аэропортовской уютной гостинице, а ранним, тёплым утром уже ехали автобусом в предгорья Альп, на север, к швейцарской границе. Здесь была другая Италия. Не помпезная,  с дорогами, словно корявые корни сосен опутавшими скалистые склоны или устало стелившимися по редким долинам   с одноэтажными домами под могучими платанами, молча провожавшими автобус   коровами, лежащими на выгоревших травах.  Саша закрывал в полудрёме глаза, и тогда всплывал экран компьютера с жёсткими, беспощадными вопросами, большинство из которых так и осталось без ответа. Шеф, видимо, поняв, что беспредметные разговоры его подопечный поддерживает неохотно, перевёл тему на египетские проблемы. Хотя по большому счёту  их не существовало. Всё шло своим чередом: Каирские власти обеспечивали кредитную линию, инфраструктуру; Шакер Саллам заканчивал строительство и отслеживал поступающее оборудование; вот-вот надо было начинать монтаж и отладку всех технологических процессов, да и заниматься подбором персонала.
-Он достаточно работоспособен, - будто Саша спорил, обосновал сеньор Марчелло свои планы о привлечении Кирилла Николаевича в проект. – Знает технологию производства, сырьевые рынки, организацию систем оплаты. Удивительно, как у вас в России умеют игнорировать накопленный людьми опыт. Африканский континент – это бескрайний рынок для нашей продукции, - шеф на итальянский манер жестикулировал руками, ёрзал на сиденье, и Саша вновь возгорался его идеями, зная, что ему уготована роль главного инженера на египетском заводе. – Привезёшь Таис, найдём ей работу, - продолжал развивать свои планы шеф, - и радостно теребил Сашу за рукав рубашки.
«Сейчас я ему скажу, и всё рухнет, - думал Саша, путаясь в сомнениях. –  Нет. Лет десять у меня есть или меньше? Или больше?» - он мысленно представил этот отрезок времени – получалась почти треть его прожитой жизни: длинной, насыщенной, интересной.
-Это всё здорово! – согласился он.
Автобус медленно, но настойчиво подбирался к основным горным массивам. На крутых поворотах Сашу прижимало к окну, за пыльным стеклом иногда виднелись водопады, зависшие в воздухе белыми гирляндами.  Полудикие козы скакали по камням, шарахаясь от автобусного рёва; солнце металось через лобовое стекло то на одну, то на другую сторону, будто играло с пассажирами машины.
Буквально несколько месяцев назад и сама поездка, и разговоры с шефом выглядели бы по-другому: откровеннее, заинтересованнее. Шеф или устал, или обиделся: сидел, откинув голову на спинку кресла и прикрыв глаза.
-Маркел Николаевич, - обратился к нему Саша, и сам удивился непривычному для уха имени и отчеству.  Здесь, в Италии, он никогда не называл шефа так. Тот встрепенулся и внимательно посмотрел на Сашу. – Зачем Вам весь этот проект? Завод в Египте, мы – русские там? Лишние проблемы, хлопоты?
-Ты хочешь спросить: не собираюсь ли я жить вечно? Ну, что ты пожимаешь плечами, говори прямо.
-Живите на здоровье, но есть же граница реальной жизни. Такое впечатление, что Вы будто хотите расплатиться в этой жизни за грехи в жизни прошлой. Но мне кажется – у Вас и грехов-то особых не было,  у Николая Благова – тоже.
-Нет ни одной души без прошлых ошибок. Кому-то хватает собственной жизни, чтобы понять это, кто-то не успевает осмысливать происходящее и оставляет вопрос потомкам. Я всегда, а особенно оставшись один, чувствовал странную вину перед своей матерью. В детстве, в юношестве  мне казалось, что она бросила меня. И не то, чтобы я не смог простить ей этого, но как-то холодно думал о ней. Не понимал всей трагедии. Это потом, став отцом, потеряв сына, я осознал, что их союз с отцом был сотворён где-то на небесах. С самого начала. Каждый не мог сделать шага навстречу, не навредив друг другу. И ничего от них не зависело. Я  не понимал этого раньше. Мне хорошо и интересно жилось здесь с отцом и я, как будто назло матери, всё реже и реже вспоминал её. Пока не забыл совсем. Почти совсем. И отец, наверное, чтобы лишний раз не тревожить меня, странно долго молчал о ней.
-Маркел Николаевич, а Вы что-то помните из своего детства, того, СССРовского?
-Почти ничего. Лишь ощущения. Озеро, заводь манит блестящей водой  и улёгшейся под водой травой. Хочется разуться и встать туда босыми ногами. Белый цветок, спрятавшись, как и я, под ивой от солнца, цветёт не ко времени – уже август, наверное – упирается жёсткими стеблями, усыпанными невзрачными бутончиками, мне в бок. Я обламываю эти стебли и укладываю рядом. Я вытянул босые ноги, положил их на траву и, кажется, счастлив. Духовой оркестр играет в парке за озером.  «Как хорошо!» - произносит рядом со мной мама. И мне действительно хорошо рядом с ней. Теперь всё это terra incognita.* Вернее – до недавнего времени так казалось.
-А сейчас?
-Как это ни странно, но Россия стала мне ближе, а смерть стала казаться чем-то неоконченным. Впрочем, ты молод, и тебе трудно это понять.
Тем временем прибыли в Аосту, где их ждали. Лохматый, как ньюфаундленд-водолаз, итальянец, с грустными глазами, даже если он улыбался, - пригласил их в машину.
-Знакомься Саша. Он тогда был вместе с моим сыном.
-Альберто, - коротко представился тот и сунул кисть-кирпич для рукопожатия.
Саша увидел на заднем сиденье машины альпинистское снаряжение, спросил:
-Мы будем забираться в горы? – и огляделся в поисках подходящего ландшафта.
Но настоящие горы лишь угадывались далеко впереди. Туда и направились. Альберто в дороге молчал, лихо и привычно ведя автомобиль по узкой, петляющей, лезущей вверх дороге. Предгорья начались постепенно, но вскоре долина с городом остались позади и внизу.
-Конечно, нам не придётся высоко забираться горными тропами, - пояснил Саше сеньор Марчелло, - сын похоронен чуть выше базового лагеря.
Но Саше хотелось туда, где из снеговых пирамид прорастали вверх почти чёрные остроконечные вершины. Скоро остановились.
-В прошлом году в такой же день шёл дождь,  повсюду нависали тучи, а сегодня как-то всё безмятежно, - сеньор Марчелло задрал голову вверх и загородился от солнца  ладонью, будто высматривал перевал в скалистом массиве, а может быть, искал путь к могиле сына.
-Это там, - напомнил взглядом вправо и наверх Альберто, он  замолчал, охраняя первобытную тишину вокруг. – Я сейчас, - и он направился к небольшому домику, стоявшему чуть поодаль. Спустя некоторое время, он уже вёл в поводу трёх осликов, покорно бредущих за ним.
-Такси, - пошутил сеньор Марчелло. – Не приходилось ездить на таком транспорте?
-Нет, я даже на лошади верхом не ездил.
Альберто посмотрел на Сашу с сожалением.
Около часа пробирались наверх. На крутых склонах Альберто спешивался и шёл впереди. Шаг его был прочен, под его башмаками хрустела порода, а во всей фигуре ощущалось скрытое напряжение. Какой-то первобытностью веяло от этой поездки на осликах среди  тревожной, но прекрасной природы. Кое-где тропа вгрызалась в скалу,  и тогда Саше виделись в нависших карнизах монументальные фигуры, созданные затейливыми природными силами. Он созерцал бесконечную, ровную жизнь: без суеты и мерзости; в согласии между малейшей травинкой, цветком и абстрактными формами исполинских гор.
Могила сына Марчелло лежала на небольшом плато, не выделяясь ни формой, ни каким-то особым убранством, разве лишь необычными жёлтыми цветами, проросшими сквозь камни. Шеф подошёл к ней, опустился на колени, и Саша понял, что не нужен сейчас здесь. Они переглянулись с Альберто, и не сговариваясь, подняли головы вверх.
-Вперёд? – спросил Альберто.
-Можно, - согласился Саша. – Вон до того выступа.
-Почему бы и нет, - оценивающе посмотрел на него профессионал.
И они пошли дальше, оставив на время сеньора Марчелло, сидевшего отрешённо. И потом Саша оглядывался несколько раз и опять наблюдал безлюдный пейзаж и одинокую фигуру близкого ему человека.
Но самого его тянуло в горы. Он даже не заметил, как они оказались на выступе скалы, наедине с пропастью.
Саше тяжело дышалось, он устал, но дух перехватывало ещё и оттого,  что открылось его взору.
До самого предела восприятия человеческого глаза, обширное пространство лежало перед ним, где не было движения, а лишь первозданное,  строгое величие, которое не сотворено наспех. Под ровно окрашенной голубым цветом поверхностью неба, в которой вольно плавал жёлтый круг солнца, возвышались своей гордой, величавой красотой горы. Их ослепительно-светоносные, заснеженные вершины вносили в общее безмолвие торжественность и значительность. Контрасты чёрного, синего и белого, глубокие благодатные тени в складках гор – в эту обычную субботу после полудня – создавали навязчивое ощущение пустоты. Он вглядывался в тайну обыденной и вечно изменчивой, как женщина, красоты природы, но в лежащем перед ним пейзаже не было интимной задушевности. Всё, виденное им, существовало чересчур достоверно.
Метафора пространства, ранее привычная ему, была арифметически простой, но по-своему изысканной. Но являлась меланхолически холодной. Он жил в мире своей уютной комнаты, кабинетного интерьера, лишь выглядывая за раму окна. Недавно он вышел наружу, но зло таилось там. И оно включало не только события на Крымском мосту и в Будённовске – простые и зловещие – но и соблазнительную искусительницу. Он вспомнил бесстрастную позу женщины, которая жаждала просто мяса. Он даже лицо её вспоминал с трудом, но помнил дразнящие, соблазнительные части тела и двусмысленность отношений. И никто не противостоял пороку, разве лишь Христос, которого Александр не чувствовал в себе.
Но Таис – тёплым, живым пятном… хотя и там неодолимая сила оттягивала их друг от друга. Память подсказывала, как они брели пустынным хургадским берегом, погруженные в мир друг друга… как в гостинице  “Украина” даже со спины она была индивидуальна, женственно обаятельна, а ему хотелось подойти к ней и обнять за плечи… и кольцо сомкнутых рук над его головой…
-Здесь хорошо разговаривать с Богом, - прервал течение его мыслей Альберто.
Александр уже забыл о попутчике, но он стоял рядом, и сейчас всё в нём выглядело аскетично строго: внимательный, вдумчивый взгляд, волосы, похожие на старое серебро; грубый материал одежды, кое-где порванной и заштопанной нарочито небрежно. И эти детали были геометрически чётки, а потому понятны Александру.
Ему вспомнился вопрос №13:“Опишите, как вы видите смерть”. Мозг его работал в повышенном режиме. Александр стоял в опасной близости к краю манящей бездны, и у него возникло странное стремление покориться опасности, и бросить своё живое тело в пространство воздуха.
      Туда,
вглубь неживой, застывшей острыми
    выступами материи, тем самым
           разрешив себе смерть,
  исключив из своей жизни
    длительный процесс умирания.
        Его тело,
 словно утрачивало
    плотность,
  становясь ничем
 и готовясь к прыжку,
        а мозговой
         процессор
    лихорадочно
       выдавал
    мегабайты
 информации:
    вычитанной,
   услышанной,
      воображённой.
«С этим всё кончено, - произнёс чей-то голос, - пошли за следующим». Александр оцепенел, сжавшись в животном страхе смерти, обратив лицо к небу – источнику высшей, неведомой силы.
-Я летел в этом пространстве. И пока моя плоть задевала камни, разрушалась и теряла привычный облик, я видел своё прошлое и становился иным. Моё сознание игнорировало боль, и она была мне совершенно не интересна, - голос Альберто звучал неестественно далеко, хотя тот стоял рядом. Говорил он заученно и бесстрастно, словно в очередной раз давал интервью журналистам. – Господь уберёг меня. Но тебе нужно отойти от края. Это опасно.
И они начали трудно спускаться вниз, где продолжалась обычная жизнь, за которую необходимо было бороться.

                Конец второй части             

 Пояснения к тексту