Заключение

Вот уже и вывел слово «заключение», а ведь думал писать эту книгу до бесконечности, и даже где-то, помнится, сказал, что эта книга находится в постоянном развитии. Но то, что я решил – закономерно, нельзя бесконечно писать одну и ту же книгу, а надо хоть когда-то остановиться и закончить её, хотя бы даже на самом неожиданном и интересном месте, надо поставить где-то окончательную точку, подвести последний итог, провести воображаемую или, если можно, вполне ощутимую черту между тем, что достигнуто, и тем, что предстоит осваивать в будущем… Я думал о многом в течение последних лет, я представлял себя в роли человека, живущего в этом мире, и в роли невоодушевлённого автомата, в который вложена программа писать, а пуще того – программа жить и вглядываться пристальным взором во всё, во что только можно вглядываться. Я подвергал анализу своё собственное существование, спрашивал себя о том, насколько оно целесообразно?.. Я смотрел на самого себя с разных углов зрения, – то я был одним из четырёх миллиардов человеческих единиц, делающим всё возможное, что в моих силах, для процветания и могущества этих четырёх миллиардов и тех будущих миллиардов которые ещё не появились, но которые уже есть, – они в нас живут, и я верю, просятся наружу, чтобы обрести самих себя и в муках и радостях жизни обретать новое ЗНАНИЕ о человеке, о едином, бесконечном в ширину и глубину времени и пространства человеке!.. – то я представлял себя этим ЕДИНСТВЕННЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, решающем всё разом, единым махом относительно самого себя, и в понятие о само себе я включал весь известный мне мир, доступный моему сознанию!.. Словом, пытаясь объять необъятное, я шёл к этому моменту, к этой точке времени и пространства, к этой точке человеческой зрелости, в которой в настоящую минуту нахожусь… Знаю я, что эта точка времени, пространства и зрелости останется завтра далеко позади – и не жалею я об этом, ибо пустоты в моих руках никогда не будет, а всегда будет что-то, за что я могу уцепиться, и это в жизни главное; хотя с другой стороны как будто бы меня со всех сторон окружает пустота, но это лишь на первый взгляд, стоит приглядеться и можно обнаружить множество предметов, которые были невидимы раньше, уже существуя тогда, когда мне они были ещё недоступны и когда я о них ещё ничего не знал…
Временами мне казалось, что всё сущее родилось и существует ради меня, чтобы я окинул его взором своим и приблизил бы его к себе и сделал его не то, чтобы ЧАСТЬЮ самого себя, а ПРЯМО собой, – и такое убеждение или ощущение, ставшее для меня истиной, осталось во мне и до сих пор, поэтому я продолжаю жить одновременно как бы в нескольких, не мешающих существованию друг друга, измерениях. Нет для меня блага, не связанного с дальнейшим узнаванием САМОГО СЕБЯ: всякая мельчайшая вещь, до которой я был охоч, как индивидуум, когда ещё не осознавал себя в полной мере, с некоторых пор перестала для меня быть самоцелью, превратившись в звено бесконечной цепи самопознания. Цепь ощущений, догадок, подозрений и окончательно сформировавшихся выводов и заключений вылилась для меня в момент истины, которую я собой представляю и носителем которой являюсь в данное время…
Какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что всякому иному труду я должен предпочесть сочинительство, т.е. писательский труд, который зиждется на внутренних, глубинных процессах той работы, что постоянно происходит в человеке и созидает человека, скрытой, но наиболее важной в нём, механизмы которой проваливаются в недоступные, вечно ускользающие бездны духовного бытия. Я извлекал из себя мысль за мыслью, моим глазам открывалось то, что невидимо в реальности, но сокрыто под многослойным покрывалом умственной лености, а то и прямого бессилия. Усилием воли я преодолевал природную косность, вырабатывая гибкость и молниеносную быстроту реакции на малейшее раздражение моего духовного вещества, кончающуюся неизменно очередным озарением моего, уходящего в темноту Неведомого, Сознания. Да, границы моего бытия, моего духовного космоса, медленно, но неуклонно, раздвигались с каждой такой вспышкой, я отвоёвывал себя у этой материальной природы долго и упорно, каждый шаг мне давался ценой неимоверных усилий, я не сидел сложа руки, не ждал, когда  эволюционным путём придёт ко мне откровение свыше, я действовал, я требовал у этого мира, я искал в нём, я вызывал из него демона, того демона смерти, зловещее дыхание которого многих погубило, потому что  меня уже не пугали кошмары, ибо я знал, что надо их поднести к глазам и рассмотреть и, когда рассмотришь их, то  в центре их увидишь НИЧТО, пустоту… Этой-то пустоты страшатся все и останавливаются перед ней, словно бы она что-то значит существенное, – а я и её не побоялся разрушить, вернее, и разрушать-то было нечего, даже какая-то жалость брала меня от этого, но я шёл мимо этих кошмарных пустот я отвергал их, не признавая, и по своему желанию наполняя всё заново своим, новым, революционным содержанием!.. Долой существующие законы, ведущие к дегенерации, вырождению и смерти! Долой всё, что мешает движению новой, прекрасной мысли, которая окрылит, даст свободу, возможность приподняться над самим собой! Долой всё старое, ненужное, служащее обузой, не приводящее ни к чему, кроме топтания на месте! Да здравствует грядущая жизнь! К вам идёт мессия, так примите же его и послушайтесь его!.. Разве вы не видите!.. Христос, одной улыбкой делающий больше, чем вы тысячами ненужных слов и бряцаньем вашего оружия, служащего убийству, силам зла, а не рождению разума, сияющего, как тысяча солнц!.. Вот мой закон, обращаемый ныне внутрь меня самого, который я готов признать, закон любви, благодаря которой я устремился к свету, а не страха и ненависти!..
Вот что я говорил и на чём стою…
Мне приходило в голову составить из всего, мною написанного, костёр, чтобы огонь помог очистить мне мой разум, уничтожив издержки его, но потом я подумал о том, что ваши души – тоже огонь и всё, мною написанное, должно попасть именно в этот огонь, а не в какой-нибудь другой, и тогда от моих умственных издержек будет какой-нибудь толк… Было и время мучительных колебаний когда я не знал, как мне  быть и где черпать силы, чтобы прожить хотя бы ещё один только день или даже только час. Не было никого. У кого я мог бы попросить совета, поддержки и помощи, ибо то, в чём я нуждался, не мог мне дать никто из людей…
Слово – есть величайшая сила, ибо оно западает в души и совершает с ними чудо, вот почему в последнее время мне казалось кощунством разбрасывать слова по пустякам, тратить их в какой-нибудь ничего не значащей беседе. Мне казалось даже, что чем разумнее и уместнее будут мои слова в том или ином случае – тем более гнусным и развратным буду выглядеть я со стороны, наблюдаемый как бы не человеком, а существом, которое неизмеримо выше человека, какого мы знаем в настоящее время, неизмеримо чище, лучше и гуманнее его. И когда я открывал свой рот, чтобы произнести две-три фразы по поводу чего-либо, мне делалось перед самим собой стыдно, ибо Я ЧУВСТВОВАЛ, что мои слова, как бы они хороши ни были, есть мерзость, которую никто не увидит и не поймёт, потому что все только и заняты ГОВОРЕНИЕМ и только и слышат самих себя, упиваясь своею речью и своей возможностью говорить и выносить по каждому удобному поводу своё собственное мнение… По этой же самой причине я часто пресекал своё желание высказаться то в одном, то в другом месте, но не презрение к слову заставляло меня это делать, а величайшее к нему уважение. Слишком частое обращение к нему, на мой взгляд, оскверняет его идею и принижает его роль, из повелителя оно превращается в раба, становясь жертвой праздноговорений, краснобайства, словоблудия и словонедержания… Слово должно быть полноценным зерном, которое должно прорастать в благодатной почве, а не погибать, брошенное куда попало, и всякий раз оно должно быть обращаемо по необходимости, чтобы мы имели возможность увидеть его плоды и воспользоваться ими. Слово-паразит прививает к себе отвращение и на ум приходит идея связать себя обетом молчания…
Признавая за литературой право – считаться одним из родов человеческой деятельности, призванной помогать человеку познавать его природу и его назначение в этом Мире, – так и вижу перед глазами некую писательскую бригаду, которую моё воображение способно нарисовать достаточно ярко и красочно, – эта бригада скрипит по бумаге перьями и отстукивает на пишущих машинках свои трогательные повести, назначение которых – поднять «тёмного» читателя до «светлого» уровня авторов этих бесконечных повестей. Знаю, что большинство из этой творческой бригады, одинаково успешно выжимающих слез и монету из бедного читателя, отправится в путешествие из этого мира в другой, куда не пишут писем, прежде, чем их постигнет разочарование в целесообразности писательского ремесла или они испишутся, ощутив в своей груди, прежде вмещавшей бездну всякой жизни, трагическую пустоту. Дай этим работникам жить ещё сто или двести лет (жаль, что такой опыт провести пока нельзя), дай им возможность писать, творить в полную силу – и они недолго будут радоваться своей долговечности и предоставленной им возможности писать. Рано или поздно может наступить такой момент, когда каждый из них спросит себя: почему он всё ещё пишет и что он хочет своим писанием сказать?.. Сам собою напрашивается ответ: «Если это ремесло вообще на что-то способно и если человек, посвятивший себя ему, что-то может сказать, то до сих пор у него было достаточно времени, чтобы это сделать! Если же человек не способен ни на что и если искусство писания само по себе бесплодно и бессмысленно, то, дай писателю ещё хоть тысячу лет – и в своих писаниях он ничего не достигнет по сравнению с тем, что уже успел сотворить!..» Вышеупомянутая творческая бригада, поскольку она сама ничего в Мире не может изменить, пытается воздействовать на совесть своих читателей и этой-то совестью, заложенной в каждом человеке, как рычагом, совершить грандиозную работу по благоустройству Вселенной, в которой ещё так плохо жить человеку. Это весьма близко лежит к классической ситуации, которую я много раз наблюдал в жизни, когда родитель отказывается от творческого поиска, составляющего вообще суть человеческого духа, его назначение, перестаёт задаваться вопросами, ещё недавно волновавшими его, и, махнув на себя и свою жизнь рукой, в отчаянье силится выступить в роли отца почтенного семейства, как-то само собой подразумевается, что сорванцы, бегающие в коротких штанишках, вырастут и всерьёз займутся творческим поиском, на который не хватило духа у их прародителя. Но яблоко, говорят, от яблони не далеко падает, и сорванцы вырастают и превращаются в ленивых оболтусов, в головах которых еле шевелятся самые обыкновенные обывательские соображения. Кончается это тем, что  они повторяют путь своего родителя в точности. Бывают, правда, и редкие исключения, когда дети идут не в родителей… Итак, вернувшись к первоначальной мысли, замечу о том, что творческая бригада с присущим ей пылом пытается увидеть в своём читателе то, чего сама начисто лишена, всё то отрицательное, что имеет в себе эта бригада, читается между строк в книгах, поток которых не сходит с писательского конвейера. Поэтому все разговоры о долге и совести, которые ведёт на страницах своих книг бригада, читатель воспринимает легкомысленно, чувствуя в самой интонации этих разговоров, в их тоне и настроении, оголтелую фальшь. С таким же легкомыслием будущий блудный сын слушает наставления своего блудного отца, произнесённые без должного пафоса и вдохновения, ибо блудный отец думает, читая свою речь: «Что это такое я мелю?.. Разве я верю в то, что говорю, разве я придерживаюсь ЭТИХ принципов, и разве я имею право читать моему отпрыску мораль?!.» Но оставлю дело рук и языков уважаемых педагогов и всех тех, кто пытается или пытался подвизаться в трудной роли учителей и пророков – оставлю плоды их неутомимой деятельности на их собственной совести, которую надо предполагать за каждым человеком…
Счастье большинства писателей – в краткости человеческой жизни, ибо многим из них пришлось бы сложить с себя обязанности творческих работников – дай им жизнь подлиннее. Но немногие воспринимают свою потребность писать именно как акт своей жизнедеятельности, и эти немногие относятся к своему занятию со всей серьёзностью и их искусство перерастает привычные рамки, отведённые для искусства, и уходит куда-то в сферу научных интересов. Кстати будет сказано, что выдающиеся учёные, напротив, из чисто научных интересов выходят за пределы того мира, в котором им, как говорится, сам бог велел брать в руки право и власть, и устремляются в области познания, находящиеся на границе с искусством… Иногда, в минуты слабости, которые есть у каждого, я склонен преуменьшать значение моего умственного поиска, который нашёл своё выражение в моих писательских трудах, но в такие минуты я как бы и теряю под собой точку опоры – осознание моего человеческого назначения и смысла моего бытия. Но в тот миг, когда я владею своим духом вполне и когда воля моя служит тем целям, которые я ставлю перед собой, я не имею ни малейшего сомнения в том, что моя жизненная миссия целиком должна уходить в тот род деятельности, который я для себя избрал – в литературу…
Результатом этой моей веры в моё писательское  предназначение и явилась эта книга, писавшаяся достаточно долго для того, чтобы, подводя её финал, забыть о том, чем же она начинается; впрочем, страдающий склерозом автор всегда может заглянуть в первую главу своего объёмистого труда, ведь он при своём детище как господь бог. Другое дело, если он захочет мысленно вернуться к первым дням своего земного существования. Лично я, сколько я ни думал над вопросом: «Какова была моя первая, самая робкая мысль?..» – так ни к чему определённому и не пришёл до сих пор, видимо, моя первая мысль, зародилась так давно, что совершенно невозможно теперь её извлечь из закоулков моего мозга, хотя она, несомненно, где-то в нём прячется, жива до сих пор, да и что с ней может быть, если раз подуманное человеком – навсегда остаётся с ним и накладывает отпечаток на всю дальнейшую его жизнь. Вот ведь парадокс: иные долгоживущие люди могут вспомнить, что было с ними восемьдесят лет назад, я же могу судить о том, что было со мной тридцать лет назад, только со слов моих отца и матери. Мне порою кажется, что когда я родился и был уже младенцем, факт существования которого никто бы не решился оспаривать, меня всё же тогда ещё не было, но я начал возникать позднее, моя душа росла и крепла на базе уже имеющейся биомассы, которую так удачно воплощал собою человеческий ребёнок, выросший впоследствии и превратившийся во взрослого индивидуума, каковым я теперь и пребываю. Год от году моё самоосознание росло и я как бы рождался у себя на глазах, не понимая того сам, пока однажды (не помню в точности, когда это впервые произошло) до моего разума не дошло то, чего нельзя измыслить прежде времени, которому суждено минуть, пока накопленный опыт не проявит себя в известном направлении, – я сообразил вдруг, что живу, что я рождён не белый свет человеком и участвую в жизни человеческого общества, независимо от величины отпущенной мне роли, и могу и даже должен, обязан иметь перед собой задачи и цели, как это свойственно любому другому человеку, впрочем, как только очередной раз приходит в голову мысль о задачах и целях, то тут же и обнаруживается, что таковые уже существовали до того, как ты начал о них серьёзно думать, и вообще – на любом отрезке своей жизни, сколько я себя помню, я всегда имел перед собою какую-то перспективу, другое дело – насколько хорошо я её осознавал и видел реальную ценность поставленных перед собою проблем и последующих достигнутых результатов…
Одиннадцать лет тому назад, когда я впервые вознамерился проверить по-настоящему свои умственные силы, я был склонен к описанию всего того, что я никогда сам не видел и никогда сам не чувствовал; перед фантазией и воображением, которые, по моему мнению, должны были заменять писателю жизненный опыт, я склонял голову, однако, чем больше проходило времени, тем я более начинал обращаться к самому себе или к тому общему, что роднит всех людей, ибо имеет место в каждом из нас. В начале своего пути я никак не мог предположить, что в дальнейшем мне придётся ломать голову над трудами, подобными этому, на это у меня, наверное, не хватало воображения. В то время я писал быстро, рука моя немела, не успевая записывать то, что диктовала ей неугомонная мысль, не то что теперь, когда я над одним предложением, бывает, тоскую подолгу, недоумевая сам на себя и негодуя на себя порою, ибо, не скрою, то, что я делаю, может неискушённому читателю показаться высасыванием из пальца, хотя последнее, если бы он сам встал на моё место, показалось бы ему наиболее трудноосуществимым: искусство писателя вообще сопряжено с разного рода казусами, но преодолевать эти казусы надо так осторожно и вместе с тем хитроумно, чтобы и самому сохранить интерес к плодам своего творчества и заставить читателя быть в постоянном напряжении, когда бы он читал, не обращая внимание на нумерацию страниц, переворачивая листы книги одна за другой с той нетерпеливостью, которая говорит о содержании и качестве печатной продукции лучше любой критической статьи…
Читатель доверяется писателю лишь в том случае, когда сам писатель доверяет себе. Если автор намеренно и упорно, с завидной настойчивостью, будет проводить в своём произведении или ряде произведений одну хотя бы даже весьма спорную или ошибочную идею или мысль – это уже само по себе вызовет со стороны читателя определённый интерес, а писатель снискает этим всеобщее призвание – и по праву. Что же в таком случае говорить об авторе, проводящем в своих книгах то, что весьма близко соседствует с истинной, не выиграет ли он вдесятеро больше от вышеупомянутого доверия к самому себе и к своему читателю, которое предполагает полную свободу и раскованность мышления, не ограждённую никакими тесными рамками, существующими в искусстве, что противоречит самой его сущности и идее?.. Я намеренно сказал о близком соседстве с истиной, ибо не представляю себе истины одной, достаточной на весь мир, на всю Вселенную, которая бы одновременно была для всех истиной; это мысль, согласен, не новая, но чреватая неожиданностями, исследовать все её закоулки – дело будущего…
Меня в праве кто-нибудь и упрекнуть, что я порою злоупотребляю доверием читателя, но я уверен – тот же, кто меня и упрекнёт, впоследствии подумает обо мне с благодарностью, как я уже имел возможность в том убедиться. Мне уже были сделаны замечания, что то, что я пишу – не для широкого круга читателей, потому что не всякий сходу способен безболезненно для себя проглотить то, чем я его пытаюсь потчевать. Я на эти замечания только отшучивался или отмалчивался, но и теперь, по прошествии некоторого времени, не согласен с теми, кто считает, будто к читателю надо приспосабливаться и идти на поводу у его интересов и вкусов, тем более, что сам читатель никогда толком не может выразить, что ему надо, – и, собственно, его вкусы не возникают ведь сами по себе, по его прихоти, но появляются в результате уже когда-то и где-то прочитанного, что уже ещё раз говорит о том, что писатель сам должен решать вопросы: кем ему быть, что писать и как писать?.. Писатель, я уверен, сам выбирает, сообразно своим силам, своим убеждениям или симпатиям, место для себя и своих книг – в литературе ли, или в обществе, а уж потом читатель и общество дают ему то, на что писатель претендует, награждают его каким-нибудь высоким титулом, если он того заслужил, и отводят ему трибуну, с которой он мог бы вещать и которая ему так была нужна. Многие покойные ныне писатели, которых записали в классики, продолжают читать проповеди со своих нерукотворных трибун, не всякий читатель ещё и доберётся до сердцевины той или иной проповеди, морали или просто нравоучения, но голос с трибуны звучит, он завораживает своих слушателей и поклонников, его слушают, иногда дольше, чем нужно, пока не спохватываются: проповедь-то затянулась и уже не ведёт вперёд, а тащит к себе, назад, не даёт, а берёт у человека последнее, вроде как готова снять с него последнюю рубашку!.. Красноречивый тому пример – случай с рыцарем «печального образа», надевшим на голову суповую миску и вообразившим себя защитником бедных и угнетённых, чем всё это кончилось, мы знаем… Да, надо признать, голос, доносящийся иной раз с какой-нибудь расписной трибуны, слишком бывает неотразим, он завораживает и похож на пение сирен, мимо острова которых проплывал Одиссей. Надо обладать большим мужеством, а также зрелым рассудком, чтобы не поддаться на искушение и не направить свой корабль в одну из тихих и безветренных гаваней, где песнопениями, доносящимися из зелёных лесных чащ, можно упиваться до умопомрачения…
Слишком придирчивый читатель, выискивающий в книгах слишком явно недостатки и иду-щий в своей рассеянности мимо очевидных достоинств той или иной книги, предвижу, заметит, что в этой моей книге не слишком много места уделено социальным антагонизмам, которые раздирают на части, вероятно, даже самое совершенное и мудро устроенное общество. Поэтому скажу об этом несколько веских доводов в пользу моего труда. Во-первых, я и сам не стремился делать обобщения на социальных уровнях, хотя у меня временами материал сам себе пробивает дорогу, как бы помимо моего желания придать ему ту или иную богоспасительную форму, а во-вторых, назначение моего труда совершенно иное мне и до сих пор представляется, что самые тяжёлые барьеры, стоящие перед человечеством, заключаются не во внешних проявлениях его жизнедеятельности, но в самой идее его существования, но эти барьеры пока ещё труднодоступны для понимания человечества, представляющего из себя некую стихию, отдельные человеческие индивидуумы в этом отношении более везучи, им случается делать далекоидущие выводы и жить в такой полосе духовного бытия, до которой человечество подойдёт вплотную ещё не скоро, но когда оно подойдёт к ней, вот тогда все те социальные и политические положения, служащие в настоящее время для человеческого общества камнем преткновения, которые отнимают у него большую часть времени и энергии, какие можно было бы употребить с большей пользой для дела, покажутся ему детской забавой по сравнению с теми заботами и хлопотами, что сулит ему не такое уж и отдалённое будущее… Само понятие социального антагонизма мне представляется более широким и объёмным, чем оно может показаться на первый взгляд. Я отнюдь не пессимист, но вместе с тем не тешу себя забавными иллюзиями касательно устранения как в самом человеке, так и в человеческом обществе вообще, болезненных и потому мучительных противоречий, которые подтачивают всё живущее, грозя ему ежечасно гибелью, но вместе с тем толкая его на поиски новых, более разумных и приемлемых жизненных путей. Мне представляется достаточно мизерными те духовные и материальные блага, которые там, в далёком будущем, по мнению иного доморощенного философа, непременно обязаны человеческой фигуре придать выражение апостольской кротости и всепонимания. Не знаю, простится ли мне этот мой критический взгляд на вещь, которая только одна и воодушевляет апологетов теории тысячелетней любви, которая грезится им за классовыми потасовками нашей эпохи, но то, что он будет признан единственно правильным, исходящим не из мира духов, а из конкретной действительности, то и дело корчащей нам «рожи», в этом у меня нет и малейшего сомнения. Мне кажется, что человеком вообще овладела с недавних пор безмерная гордыня, если не тщеславие, то же самое можно сказать и о человеческом обществе, – всякое, даже самое небольшое своё материальное или духовное отличие перед царством «братьев наших меньших», человек склонен рассматривать под увеличительным стеклом своей исключительности, но если трезво взглянуть на положение человека в этом Мире, то невольно можно задаться вопросом: а так ли уж незыблемо положение его в рамках отпущенной ему свободы жить и действовать, и так ли уж его духовные и материальные приобретения существенны, как ему кажется, когда он думает на свой счёт не без эгоистического самолюбования?..
Но я кончаю мою книгу и мне как-то не пристало ещё раз возвращаться к вышесказанному и пройденному, благо – у меня было достаточно времени и места на страницах этого труда, чтобы выразить свою точку зрения по тому или иному поводу, и уж если я чего не додумал и не написал в своё время, то теперь это на оставшихся двух-трёх страницах дописывать не имеет смысла. И хоть я в одном месте, помнится, поскромничав, сказал, будто мне удалось тут выразить КОЕ-КАКИЕ взгляды, теперь я могу, облегчённо вздохнув, признаться самому себе в том, что СЛИШКОМ уж нагрузил эту книгу всякими, выражаясь языком поэзии, пряностями. Уж, верно какой-нибудь досужий читатель, отворив книгу и засунув в неё свой нос, не расчихается от тех едких веществ, которые попадут в его дыхательные пути. Но это и к лучшему. Книга, которая усыпляет, а не бьёт по голове молотом, не заставляет встрепенуться читателя и пораскинуть мозгами о предметах ему совершенно новых и как будто даже таинственных – такая книга плоха, как плоха и такая книга, которая панибратски похлопывает его по плечу, как можно похлопывать неуча: «Эй ты, придурок!..» – и так далее, чтобы читатель выл от ярости на автора, а может быть, и на самого себя. Когда читатель излишне питает к автору книги любовь – то автор лизоблюд, идёт на поводу публики, потворствуя её низменным вкусам, её инстинкту самосохранения, в котором много животного. Правда, писатель-люзоблюд быстрее снискает пару лавровых венков для своего обветренного черепа, нежели писатель-нахал, нахал – в хорошем смысле слова, но эти венки не много будут стоить и ещё при жизни «классика» будут применены по их прямому назначению – они попадут в суп… Если хотите, писатель – это прежде всего наставник и учитель, а наставник и учитель должен быть во многом выше своей паствы, которой он подвизался читать нравоучения; а все книги, существующие в Мире, так или иначе – нравоучения, тут уж ни куда не денешься, даже пресловутый «Всадник без головы» – тоже нравоучение, служащее своеобразным дополнением, иллюстрацией к какой-нибудь из притч библейского царя Соломона. Когда я беру в руки книгу и, открывая её, вижу, что автор и сам не выбился ещё из среды читателя, а уж пробует что-то лепетать, я невольно задаюсь вопросом: «Зачем он вообразил, что ему надо именно писать, а не заниматься, например, строительством дорог или разведением тюльпанов?..» Что ни говори, а в писателе, хотя в наше время об этом как-то не принято говорить, наверное, потому, что не слишком удобно, в писателе должен жить по крайней мере пророк, предлагающий пусть не всегда приемлемое Человечеством, но такое, что не оставит никого равнодушным… Я, разумеется, именно хотел бы писать так, ибо писать спустя рукава – только тратить даром время, своё и читателя…
В переводе с древнееврейского слово Библия, если я не ошибаюсь, означает – Книга. И Библия – это действительно КНИГА, ничего общего не имеющая с изобретением последнего времени – РОМАНОМ, она по-прежнему остаётся первой среди книг, ни один роман никогда не удостаивался такого внимания, таких почестей и такой любви, как эта книга, способная волновать умы людей и поражать их воображение и по сегодняшний день. Библию можно открывать наугад в любом месте и читать в любое время, перечитывая то, что уже видели глаза твои десятки раз – и чем больше её будешь читать, тем более настойчиво к ней будет тянуться вновь твоя душа. Ни с одним романом, даже самым занимательным, ни с одним философским трудом, кто бы ни был его автор, никто никогда не ходил и не пойдёт на костёр, – с Библией, если не в руках, то в сердце, входили в пламя и идут по сей день, ибо влияние этой книги поистине удивительное, мало кто способен, прочитав её от начала и до конца, устоять перед ней и не склонить хотя бы головы перед очевидным литературным достоинством этой книги; при этом надо предполагать, что читатель окажется очень взыскателен и придирчив, но даже самый искушённый читатель, у которого ум холодного аналитика, всё же имеет душу и сердце, потому что он не сдал их под проценты и не выторговал дьяволу, и умеет чувствовать и благодарность, и возвышенную любовь, и вообще всё, что свойственно переживать со своей душе человеку. Чем же объяснить замечательную силу этой КНИГИ?.. Я могу это объяснить только тем, что в неё воплотилась в самых своих лучших проявлениях человеческая ДУША тех, кто её писал, а это и послужило основанием для рассуждения, будто БИБЛИЯ создана и пронизана до последней строчки духом святым… И я говорю: если есть БОГ и если считать самые лучшие порывы души человеческой за проявление его жизнедеятельности, то я утверждаю – и Библия создана духом святым и всякая иная книга, содержащая в основе своей гуманистическое начало, тоже есть проявление этого духа святого, проявление ДУШИ человеческой, или того, что мы называем СОВЕСТЬ… Надо признать, что после авторов Библии, лучшие писатели Человечества, вокруг да около – всё обхаживают такие предметы (которые, как их ни изобличай, всегда останутся под завесою таинственности), какие можно увидеть вроде бы, на первый взгляд, и невооружённым глазом, эти предметы: ДОБРО, СОВЕСТЬ, ДУША, ЧЕЛОВЕК и наконец БОГ. В век НТР можно прослыть старомодным, если скажешь прямо – БОГ, поэтому понятие БОГА, которое очень многомерно и, которое, боюсь, даже Библия, вмещает лишь отчасти, подменяется понятиями – ПРИРОДА, РАЗУМ, СОВЕСТЬ… Слово БОГ в последние сто лет катали в грязи, но суть-то саму не изваляешь в грязи, природа до сих пор для нас таинственна и мы видим, что нам никогда не раскрыть её самую последнюю загадку. А человеку, живущему  хаосе мироздания, как воздух, которым он дышит, нужен порядок. Древние мученическим криком исторгали из своей души БОГА – и им сразу стало всё понятно в мире, где они ничего не понимали, тысячи тайн объединились для в одну – и у них на душе полегчало… Да – БОГ – это ступень, на которую человек взошёл, вырвав себя из животного состояния, это его первый рациональный поступок, когда своим воображением он достиг того, чего не мог достичь знанием… Да и будет ли когда-нибудь такое ЗНАНИЕ, которое полностью умалило бы такое изобретение, до какого человек дошёл однажды своим умом, изобретение величайшее, заслугу которого невозможно преувеличить, каким является понятие, включающее в себя сумму бесчисленных, до конца не додуманных идей, гипотез и предположений – понятие о БОГЕ?!. Те, кто принимают библейские мифы слишком близко к сердцу, и ныне, несмотря ни на какие научные факты, продолжают верить и доверять Библии там, где она говорит о всемирном потоке, о Ноевом ковчеге, о сотворении Мира в шестидневный срок!.. Ибо это воистину КНИГА КНИГ и она располагает к себе читателя, как ни одна другая книга в Мире… Даже недостатки её, явственно различимые в наше время, которые казалось бы, должны отталкивать от неё человека проницательного, не в состоянии умалить той величайшей гуманистической идеи, которая в неё заложена и составляет главное её содержание. Ибо ещё раз повторяю, это не роман, проблема которого уходит в узкий отрезок времени, за пределами которого его идеи устаревают, но КНИГА, сколь гениально написанная и составленная, столь и юная, несмотря на древний свой возраст…
Много ли найдётся литературных произведений, удостоенных в этом смысле получить название КНИГИ?.. Оставляю этот вопрос открытым. Может быть, сама мысль о том, что основная масса книг, выполнив свою кратковременную роль на этой Земле, должна будет кануть в небытие умственного забвения Человека, заставит иных писателей осознать свою писательскую миссию в новом свете, а это, возможно, отразится и на качестве литературы, количественный знак которой достиг чудовищного потолка за последние сто лет… Не случайно, а в результате преднамеренного умысла, этот свой труд я называю КНИГОЙ, ибо мне противна мысль, будто я подвизался в неблагодарном ремесле писания романов, а кроме того мною движет тщеславная мысль, будто в этой моей книге заложено нечто непреходящее, – что же, мысль весьма человеческая, которую может понять и простить человек, благо – эта мысль возникла из самых нежных и проникновенных побуждений к Человечеству; думаю, что у автора этого труда, который ты, Читатель, держишь в руках, пробегая глазами по этой последней странице его, имеется полное моральное право добавить к вышенаписанному: а также из побуждений души, что справедливо можно было бы назвать, отеческими… Но это уже мысль почти нечеловеческая, граничащая с ОТКРОВЕНИЕМ, лежащим за гранью сугубо практического мышления, впрочем, я вправе требовать от читателя, добравшегося до этого места, всей полноты понимания, на какую он способен как представитель вида гомосапиенс… Зачем я написал эту книгу, если ты остался таким же, каким и был, прочитав её от начала до конца?.. Что значит в таком случае мой труд, не бессмысленная ли это попытка протестовать против того насилия над Человеком. Которое олицетворяет для меня с некоторого времени сама ЖИЗНЬ, попытка выразить своё несогласие с тем, что представляю из себя я сам – человек, носящий нелепое клеймо из звукосочетания, произносимое как издевательство над тем, что составляет мою истинную сущность, ради осознания которой можно и нужно умереть и родиться тысячу тысяч раз, клеймо, ставшее моим именем, которое я мысленно произношу надеясь извлечь из него тайну, какая словно бы заключена в нём одном навечно. СЕРГЕЙ БУХАНЦЕВ – я произношу мысленно эти два слова и недоумение охватывает меня, когда я вспоминаю, что и на обложке этой книги выставлено моё имя, к которому я никогда не смогу привыкнуть, будто оно чужое для меня. В МИРЕ ОДИН ЧЕЛОВЕК – звучит для меня как пароль, открывающий для меня ту область знания человека о самом себе, которая предпочла бы, если бы осознала вдруг себя, всегда оставаться запретной…
Сыктывкар, 2 марта 1977 г. – 3 июля 1983 г.