Зависть

- Ай да девка! - хотела, значит, увести от жены мужа - присушкой пользовалась и приворотом! Не вышло - перекинулась на другого! И тоже, поди, не без чародейства, -воскликнула гостья, и Дарья Кирилловна не поняла, восхищается она отчаянной напористостью возможной своей родственницы или удивляется ей. А Пана Маркеловна, качая головой, решительно подвела итог разговору, - не наша эта Елизавета! Не наша! У нас, отродясь, такого не могло быть. Всякое могло, но не такое: прибирать мужика чужого ни одна наших бы не решилась. И кидаться от одного к другому наши бы не стали. А уж привораживать и колдовать, да ещё похваляться этим прилюдно - такой грех никто из наших никогда на себя не возьмёт. Запрещено это. Запрещено Законами Рода.

- Может, просто хотела быть счастливой, - заступилась за погибшую хозяйка, - к тому же давние законы сегодня мало почитаются молодыми. Сколько поколений сменило друг друга!

- Сколько, говоришь, поколений? - Пана Маркеловна призадумалась, рука машинально погрузилась в необъятный карман юбки и вытащила чётки, очень старые, потому как Дарья Кирилловна не смогла бы точно определить цвет сыромятной кожаной ленты, на которой крепились валики шишкообразной формы. И валики, и лента были какого-то серо-буро-зелёного цвета. Только валики, отполированные постоянным прикосновением пальцев, лоснились и даже блестели, как блестело бы покрытое лаком старинное изделие из дерева.

Пышная кожаная кисточка украшала место соединения концов ленты. Кисточка современная: яркая, чёрная. Смешение цветов и оттенков, разность материала, старина и современность, - но чётки, как ни странно было признавать, являли собой элегантную, изящную вещицу. «Лестовка», - догадалась Дарья Кирилловна, хотя никогда раньше не видела её.

Ощутив в руке привычный предмет, Пана Маркеловна словно бы успокоилась: напряжение отпустило её, разгладились морщины, лицо приняло даже величественное выражение. Она прикрыла глаза, пальчики заскользили по валикам. Дарья Кирилловна залюбовалась плавностью их движения. Они, почтительно касаясь бобочек, словно исследовали их. Так незрячий человек мог бы читать книгу Брайля: лёгкими движениями пальцев касался шрифта, и всё прочитанное отражалось на лице всплесками эмоций. Пана Маркеловна уходила в себя, прислушивалась, хмурилась, трогательно, по-детски, улыбалась, снова уходила в себя, в подтверждение каких-то своих мыслей мелко кивала головой. Лицо её приобретало то горестное выражение, то светлело.

«Она что, действительно получает с них информацию?- удивилась Дарья Кирилловна,- но этого просто не может быть! Чётки – инструмент помогающий свершению молитвы. Ещё, говорят, они – духовное оружие против тёмных сил. Но, чтобы они были источником информации, никогда не слышала». Хотела спросить об этом Пану Маркеловну, но не решилась мешать её таинственному созерцанию.

- Сколько, говоришь, поколений сменилось за это время? - переспросила Пана Маркеловна, выходя из своего загадочного состояния, - а я тебе скажу, сколько. Вот, если эта Лизавета наша, значит, седьмое колено. Нехорошее, скажу тебе, колено. С одной стороны, сила заклятья действует на него значительно слабее. Кончается на нём эта сила. А с другой, - оно само заклятья творить может, и своего добивается всегда – по трупам ходит. Так сказать, в отместку за страданья других. Род даёт ему право на отмщение.

- Как так? - не поняла Дарья Кирилловна.

- А так, семь колен назад, когда меня ещё на свете не было, и отец мой ещё в парнях гулял третьим сыном в семье, прадед мой, дед моего отца, страшный грех свершил против Бога Рода. Сына своего проклял, и сыновей сына, и сыновей их сыновей, и дальше. Проклясть свой Род – самое неправильное, самое страшное, что может сделать человек. Нет греха большего, когда в запальчивости призываешь кару Господню. Всё одно, на кого её направить, - грех. А уж коли на дитя своё, - грех неизбывный.

* * *

Уж не знаю, двумя ли, тремя ли перстами крестился мой прадед, но человеком был грамотным. Книги читал и берёг, младшему сыну, брату моего деда передал их, тот своему старшему сыну, двоюродному брату моего отца. А у того они на божничке лежали, и сама я их видела . Ни дядька мой, ни его отец, читать, знаю, тех книг не умели: в них не по-нашему написано было.

Однако книги хранили – в них, де, Мудрость Великая писана. Видела их, но даже в руках никогда не держала – строгие порядки в те времена в домах соблюдались. Знаю ещё, что у моего деда за иконами нарисованными хранился деревянный божок Бог Род назывался. Старинная была вещь. Искусно сделанная: вся деревянная, а лицо, может и вся голова – не помню. Но лицо, точно, было из серебряной пластины. Когда по утрам дед доставал этого Бога Рода, солнечный луч падал на него. И казалось, что Бог улыбается, что живой он. В детстве я больше верила этому Богу и любила его. Дед же, как и его отец, молился и поклонялся, догадываюсь теперь, и иконам рисованым, и Роду этому.

А чего не молиться, чего не почитать, если законы у него хорошие. Это уж мне дед говорил: перед Богом тем не каялись, ничего у него не просили его славили, благодарили. И было за что славить и благодарить: люди в те поры хорошо жили, свободно. На земле работали, земля им всё, что надо, давала. Землю – матушку уважали, ей кланялись, солнцу кланялись, по его законам жили. И, главное, не злобствовали люди противу друг друга. А всё ж, видать, и на райской земле люди бывают разные, даже если они одного роду-племени.

Это ведь прадед мой вместе со своими родителями на Алтай перебрался. В пустынном месте обосновались: река, да горы. Долина реки – неширокая, земли для ведения хозяйства не так много, а вокруг её – не окинуть глазом. Вот и порешил родитель большую семью разделить. Одному сыну, моему прадеду, значит, поселиться на одном притоке Катуни. Был он старшим в семье, у самого уж дети имелись. Другому – на другом, только у самого истока. Он тоже на Алтай женатым пришёл. Уж перед самым переселением ему девицу сосватали, и её родители собирались в вольные края вслед за дочкой и зятем. Для их обустройства тоже место требовалось. Третьему выбрал прапрадед место ещё ниже по течению, ближе к устью. Тот сын был младшим. Ему предстояло родителей в старости досматривать. Вместе с этим сыном он и поселился. Так в разных местах поселилось три семейства, исходящих из одного рода. От них разрослись веси, очень даже многочисленные. Это уж позже фамилии появились.

Прапрадед наш Трифоном звался. Сын его младший и его потомки так и остались Трифоновыми. Семейство среднего брата получило фамилию Смирновых, за то, что смирным был этот брат: что имел, тем и довольствовался. Местность у истока всегда гористая. Стало быть, земли пахотной совсем чуть. Так он пасеку обустроил, приспособился к охоте. Когда из окрестных деревень только его сына определили в рекруты, тоже не спорил: дал тому каравай, матерью испечённый, кое-каких продуктов на дорогу, горсть родной земли завязал в мешочек да перекрестил во след – вот и все проводы. Жена его, конечно, и рыдала, и убивалась, старалась умилостивить судьбу сына. Наговорённой водой его поила, листок с молитвой воинской в зашила в рубаху нательную. И древним Богам поклонилась - крылья петушиные сожгла на жертвеннике. Чтоб, значит, сберегли его Боги, чтобы домой вернулся.

И помогло ведь! Из рода в род жителями всех трёх бывших весей передавалась счастливая история о том, как после 20 лет службы вернулся домой рекрут. Живой и невредимый, с монетами, полученными за службу. И матушку с батюшкой ещё застал живыми. Да ведь в том роду все поначалу были долгожителями.

А Трифоновых да Смирновых, тех, что родовыми корнями с земли Алтайской происходят, знаешь сколько в целом мире проживают?! И многие из них живут долго. Только Завидовых среди них не числится.

* * *

Эту фамилию получили потомки старшего брата, прадеда моего. Кедр у прадеда рос на подворье. Высоченный кедр. Дед говорил, что, ежели забраться на его самую верхушку, то хозяйства других его дядьёв можно было увидеть, по дыму различить, топится печь или баня - пироги в доме или приборка.

Только кедр тот задолго до моего рождения рухнул - молния в него попала. Прапрадед увидел в этом предупреждение. И сын его, прадед мой, для отвода несчастий из щепы кедра оберег изготовил. На верёвочке всегда носил на груди, потому что кедр тот жил, когда ещё «родные боги правили, и каждая веточка его и иголочка силой их наливались». Сила эта, по мнению прадеда должна уберечь хозяев от глаза чёрного и помыслов чёрныхнедобрых чужих людей.

Может, от чужих и оберегала, от самого прадеда уберечь не смогла.

Гордились и дед, и прадед, что фамилия Завидовы - охранная, дана по кедру четырёхсотлетнему. А дед Антоха, другой брат деда, над гонором их посмеивался и в фамилии, похоже, видел другой смысл.

Однажды, ещё девчонкой подслушала я разговор: дед Антоха упрекал моего деда, что он, как их отец, гордыней отмечен: привык быть первым, удачливым, не любит, когда у другого что-то лучше выходит.

Мой дед тогда рассердился: «Напраслину возводишь, я за родню последнюю рубаху отдам». А его собеседник, как сейчас помню, нехорошо, обидно усмехнулся:

- Отдашь, как отец, отдашь! Но себя загложешь, ежели у кого другого рубаха красившее будет.

- Опять зря говоришь, - отбивался дед мой от младшего брата,- у тебя в третьем лете пшеницу градом побило. Так я весь свой урожай пополам разделил, помнишь? Даже Груня моя отговаривала, а настоял!

- Верно, настоял и разделил. Спасибо тебе, иначе б детишки мои голодали и батюшка. Да только в том же лете мы рыбу с тобой ловили, и мне большая попалась, локтя в два, щука. А ты, сколь ни метал остроги, мазал больше. Помнишь? Так ты тогда позеленел весь, и, когда я разделил улов надвое, ты от своей доли отказался. И потом, на Купалу, в весь родительскую не пришёл, батюшке не поклонился. В этом весь ты. И весь на отца похожий. Ты вот сынами похваляешься, батюшка глаза недобро щурит - за меня ему обидно, что у меня девицы. Я твоим удачам радуюсь, ты на мои заришься. То-то вот, а мы одного роду-племени.

- Напраслину возводишь, - дед не признавал упрёков, - приятно, конечно, когда в дому всё ладно получается. Любил я это и всю жизнь старался, чтобы всё в хозяйстве шло, как положено. Но, чтобы завидовать чужой удаче, или своей гордиться, не было этого, не было.

Деды замолчали. А я, притаившись, ждала продолжения разговора. Так уж было мне интересно, который из дедов прав. Потому что дед мой, а ему уже за 80 было, жил к тому времени с моими родителями, разделив между другими сынами хозяйство. Это уж перед колхозами было. На моей памяти. Так вот, дед, передав отцу заботу о пасеке, много времени проводил со мной. Сказки рассказывал, истории старинные. И по ним выходило, что всё-всё на земле происходило от Бога Рода, и люди русские произошли от колен Родовых. Поэтому они должны не хвалиться удачей, а благодарить за неё Рода.

«Неужто дедушка меня обманывал, - думала я, - мне говорил «нельзя», а сам хвастался?» Надо сказать, что в детстве я сама, любила, чтобы меня нахваливали. Что ни сделаю, жду, чтобы похвалили. Не похвалят – сама напрошусь: «Смотрите, какая я хорошая! Не ответят - обижусь насмерть». И так я тогда увлеклась своими мыслями, что даже Алексу не заметила. Зато дед Антоха заметил, покачал головой и выговорил совершенно для меня не понятное:

- То, что вышло с Агашей, вышло из-за вашей с отцом гордыни. Где теперь наша Агаша? Алекса вон сиротой растёт.

- Не замай! - рассердился дед, даже замахнулся на брата, - не замай, не сирота он, есть у него семья. А Агаша – боль моя и вина.

Мне было лет десять, и не поняла я тогда, в чём один брат упрекал другого, и при чём тут Агаша? Я знала, что маму Алексы Агашей звали. Однако позже уразумела: это в молодости дед перед братом своим младшим гордился, что больше сыновей на свет произвёл. И правда, первой у него родилась дочь, потом один за одним пятеро сыновей. А у брата его – и первая дочь, и вторая, и пятая. И только шестым сын родился.

Загордился дед: «Мужиками род крепок!» Сыновьями похвалялся, хоть дочку свою, Агашу, любил необыкновенно. И она, сказывают, хороша была: и красавица, и работница. Да, чаю, какой бы отец не любилбы своей единственной дочери. Думаю, и брат его своих дочерей любил, хотя, конечно, о сыновьях любой отец мечтает. Огорчался, конечно. Так и шло у них: один брат бахвалился, другой, молча, терпел, ноне подавал виду: « И что, что дочери - замуж выйдут, в хорошие семьи войдут. Родня по всей округе будет!»

* * *

Так бы и тягались они. Но случилось худое: Агаша, любимая дочь деда и моя будущая тётка, сбежала из дома с землемером. Работы какие-то велись рядом – он там и работал. Как молодые сладились – не ведаю.

Законы у нас в те поры строгими были: в дом чужих не пускали, сами попусту не шобольничали. По гостям в будни не хаживали. Если в праздник и выходили девушки на гулянье, так всё под приглядом опять же. Вся весь – сродственники. Но, как бы то ни было, а беда случилась.

Навлекла Агаша позор на всю семью. Лютовал прадед: «Весь род опозорила!» Дед хотел, было, догнать, вернуть её: дочь всё-таки единственная. Даже гонцов во след посылал. Только напрасно было – ни с чем те возвернулись. И только через полгода, примерно, Агаша сама пришла домой. Не домой – в бане схоронилась. Скандал вышел непомерный. Хорошо ещё, что жива осталась. Забить могли, запороть. Деду хоть единственную дочку жалко, а против отца своего не пойдёт. А тот извести требует бедную, хоть в Катуни утопить. « У нас в роду в каждой семье девицы! Кто замуж их теперь возьмёт? В крайнем случае, - требует он, - из дома выгнать! Чтобы уши мои о ней не слыхали, глаза её не видели!»

Раньше такой был порядок: слово родителя – закон. Сколько бы у самих детей ни было, а хоть даже и внуков, но родителей своих уважали, подчинялись им.

Выгнал дед Агашу, единственную свою дочку. А куда идти бедной? Только Маркел, отец мой, а он в ту пору ещё парнем был, пожалел бедняжку: спрятал в омшанике, сарае для зимовки пчёл: «Сиди здесь, не выглядывай, потом что-нибудь придумаем». Так и зажили: Маркел в омшаник кое-какой одежонки наносил, подкармливал сестру, чем мог.

И дед, как сердитость схлынула, спокаялся: дочь-то своя, и жалко её. Бабка туда же – вечно в слёзы: жива ли бедняжка? Жёны у нас супротив мужей слова сказать не смеют: не положено! И бабка моя также. Не говорит ничего, сохнет только, совсем сошла на нет в материном горе своём. Деду жену жалко, дочку жалко, только роптать не смеет. Где уж тут гордость: живёт, глаз от земли поднять не смея! Жизни бы себя лишил, если б Бога не боялся, или Агашу возвратило бы это.

Не выдержал мой отец матери сначала открылся. Та отцу. Криком кричит: «Не губи кровинку! Родная ведь!» Дед и сам рад, что жива Агаша. Только много времени уже прошло, живот у Агаши определился, рожать ей скоро. Дед и придумал: пущай до родов в омшанике поживёт, а там, что-либо придумаем. Только в августе было дело. По ночам холодать начало. Вот и начал дед омшаник протапливать. А тут, как на грех, отец его с младшим сыном Антохой в гости нагрянули - подошёл Спас Медовый! Дед мой всегда в этот день родню оделял мёдом.

Увидел прадед, что над омшаником дымок струится, приступил к допросу: «Для чего в омшанике топишь?» «Просушить надо», не признаётся дед, да только прадеда не обманешь. Выволок он Агашу из темноты на свет божий. А той уж рожать. Увидел Агашин живот ещё сильнее лютовать начал.

Безобразная получилась картина: прадед злобствует, брат деда пытается уговорить отца, бабка моя на шум выбежала, на землю бухнулась: «Папенька, не губите!» Тот, в сердцах, пнул сноху, на земле распластавшуюся. Младший сын попытался удержать отца, сжал его в объятьях. Мой отец к матери кинулся, А дед мой, двинулся на собственного родителя: «Не замай!»

«Прокляну!» взревел прадед при виде такого непочтительного отношения сыновей. И проклял.

В час тот кончилось всё, казалось, по-хорошему. Младший сын увёл домой отца. Тот, хоть и ругался перед уходом: «Ноги моей в твоём доме не будет!». А всё ж испугался содеянного: проклял и сыновей своих, и внука, и внучку, и правнука дитя, ещё не родившееся.

Бабка осталась недвижно лежащей на земле она знала силу родительского проклятия, запомнила его, испугалась. Её внесли в дом, Агаша принялась хлопотать над матерью, плакать, просить прощения. Да почти тут же и родила. Мальчик получился прехорошенький. А Агаша через пару лет после рождения сына утопла в озере. Сама ли свершила такой грех, помог ли кто - это осталось никому не ведомым.

* * *

После этого, только не сразу, конечно, а заметили, что безвременно помирать мужики в нашем роду стали. Первый ушёл Терентий, средний брат отца. Тот сплавом занимался, на бревнепоскользнулся, утонул. Потом единственный сын деда Антохи, следом его сын – совсем мальчишка. Тут прапрадед о вине своей и вспомнил. В скит ушёл, молитвами грех замаливать. Только не помогло это: ещё и ещё, и ещё гибли мужчины рода.

В семьях в основном девки рождались и редко когда сыновья, и те были слабыми. А пришло время колхозов ещё больше повалились мужики наши: кого в ГПУ свезли, кто сам пытался от судьбы упрятаться, а всё одно, сгинул. Потом как-то вышло, что к девушкам нашим парни свататься перестали. И то правда, возьмёт кто невесту из нашего роду, пусть через несколько лет, что-нибудь да случится, и умрёт он не своей смертью. А уж как пошла война, унесла почти всех наших мужиков. Чаще других соседей моим родственникам похоронки приходили. Позже кое-кто из наших смекнул и бегом решил спастись от родных мест. Алекса, войной весь израненный, остался жить в городе, где от ран лечился. На врачихе женился. Только не спасся от судьбы. Целину осваивали, он с товарищами по весне куда-то по делам поехал. Попали в бурю, заблудились, замёрзли. После оказалось, что рядом с домом замёрзли. Подумайте, войне уцелел, а погиб в мирной жизни!

Я уж после войны замуж вышла, муж мой шахту строил. Только три годика и прожила замужем: обвал в шахте случился. А ещё раньше сынок народился у нас. В младенчестве помер. До конца жизни горевать буду: была бы доченька, выжила бы. Всё дело в родовом проклятье. Полюшка, почитай, до сорока лет в девицах ходила, а потом уехала лучшую долю искать. Да, видно, зазря, коли умерла на нашей фамилии.

* * *

Вот теперь и думаю, какими мерами определил прадед давний грех бедной Агаши? Какому богу тому, что за иконами прятался, или тому, что на иконах нарисованный, помешала бы народившаяся душа. От какого греха прятался прадед, гнева какого Бога боялся? А, может, не было никакого греха, и гнева Богов не было. Может, он гордыню свою лелея, молвы людской устыдился? Молвы бессердечной, до бед чужих охочей. Так это ещё больший грех! Может старшего сына за зряшную или вовсе не существующую обиду младшего наказывал? И проклял свой род в угоду своей гордыне и людским пересудам? Никому не дано знать. И где теперь душа его мается? Но род свой поспешным гневом и словом он извёл полностью.

Пришла весточка, что Полюшкиных родственников разыскивают. Я поспешила приехать. Думала, может, Полюшка жива, может, дети её здравствуют. Да зря надеялась. - Пана Маркеловна тяжело вздохнула. Потянулась за чётками, явила их из глубины кармана, и вдруг, как озарение, - Лиза, царство ей небесное, наша! - седьмое погубленное колено. И дочка её - воскрешение надежды Рода.

Господи! Сделай так! Сделай так!