Чужаки

                Рассказ
«Родится она у красной девицы от Змея Огненного. С виду кикимора тонёшенька, малёшенька, голова с наперсточек, а тулово не толще соломинки. Видит она далеко по поднебесью, скорей того бегает по земле. Никем не знаючи, пробирается она в крестьянскую избу, никем не ведаючи, поселяется за печку…»
                Славянская  мифология

– Ступай, дочерь наша! И помни: ты не такая, как они, хоть и по облику теперь – человек. Забудь о матери своей! Не было её. Не было, а значит и нечего о ней. Будет день тебе и будет ночь. День – не твоя забота, лишь ночью  ты везде будешь дома. Много тебе дано, да немного ты взяла…
– Ой, батюшка, не отпускай меня, горемычную от себя! О-ой! Да куда ж ты меня провожаешь без моей волюшки и охотушки-и! Батюшка миленький, упаду в ножки тебе-е, что ж не слышишь ты дочь свою, что ж ручки не подаёшь, родименький? Да протяни ко мне ручки свои, приласкай, как ласкал всегда, приголубь.
– Мала твоя дочь, ох как мала, Змеюшко. Куды ж её в Заоблачье отпускать!? Там посмеются над ней – жесток вар людской, ох, как жесток, – а дело своё она не сделает. Ведь вон как запричитала, ровно не в жизнь идет, а смертушку принимает. Не в пример сёстрам-беззаботницам, сидела подле няньки, путала по узору пряжу, училась холсты ткать. А должно-то наоборот! Чегой-то у ней всё не так. Пускай бы годок еще побыла при тебе, подросла б.
– Дак по ихним меркам она – как раз то. Старшие все пристроены, живут себе, горя не знают. А эта… Ведь младшие подпирают, вот-вот в мир запросятся. Надо отправлять, и не уговаривайте меня, не травите мне душу!
– Так ведь оно, так, да только… Куды ж её таку махонькую – в мир! Росточек у ней… охо-хо… ровно былиночка она. Шейка тонюсенька, ручки невесомые, горсточка, что напёрсточек, не боле трёх зёрен и возьмёт. Да и те… отберут у ней. Наставники жаловались, мол, раздумчивая она. Пропадет ещё там.
– Батюшка родименький! Не отпускай меня в чужой край-сторонку! Пропаду я там, испечалюся! Коли я тебе так нелюба, коли нету у тебя на сердце более заботы обо мне, тогда, что ж, положу в котомку краюху хлебную, опущу  свои глазыньки долу да и поплетуся восвояси-и.
– Всё! Как я сказал – так и будет! Разве мне тебя не жалко!? Там ты – кто? Кикимора при доме человека. А здесь, кем тебя оставлю? Ну, подумай: что скажут про нас. Негоже мне, Змею Огненному, послабление давать своим. Так-то. Еще посмеёшься над слёзками потом, когда пообвыкнешь. И мне тогда, ну, если в хорошести прибывать станешь, дашь знать: хоть птицу пошли или ещё кого…  Ладно уж, пускай Сокол с Орлом будут с тобой. Вот их и пошлёшь ко мне, ежели что. Ну, а не стерпишь мира, не очарует он тебя, тогда… Закричи только: батюшка родной, я – к тебе! Я и заберу тебя назад.
– Тогда побегу, сготовлю ей дорожное: снеди положу, одёжи какой. А то кинется без всего…
– Так, батюшка… знать, мои слезыньки не проняли тебя… Повинуюсь. Да только свидимся ли?.. 
                * * *
«Избы-то, избы какие… Батюшка говорил, крылечко у каждой… Где ж эти крылечки с перильцами, оконца резные? Где колодцы-журавели, мельцицы-ветряки? Почему все – мимо да мимо. Никто в глаза не заглянул, никто не приветил… Куда ж притулиться, где избу искать по нутру? Дома – не дома, терема – не терема… Окошек сколько… И дымов не видно. Вот попадешь в такую избу, а там печь не топлена, настыло всё, тоска. Животины нет никакой у изб. Что ж батюшка говорил: если не понравится мне, то лишь крикнуть…»

Последний мартовский снег падал крупно, лепил деревьям шапки, гнул ветви до самой земли. Он прикрыл в последний раз её предвесеннюю черноту, снова сковал проезжие пути, сгладил ледяные надолбы. Уже к ночи, ветер погнал косо крупку, натрусил снега под двери подъездов домов, намёл сугробы у самых стен, и всё валил и валил… Редкие прохожие, не поднимая глаз, медленно брели по чуть угадываемым дорожкам домой, домой…
До утра она простояла в подъезде многоэтажного дома, не смея постучаться в жилище человека. Но лишь захлопали двери квартир, и народ стал сбегать по лестницам вниз, не дождавшись лифта, она снова оказалась на улице и побрела в одиночестве – среди людей.
К обеду взыграло солнышко и стало топить снег изо всех своих весенних сил. Зажурчали ручьи, одетые в кружево льда, истончая его и увлекая ледяные корки за собой в дальнее плаванье – в реку. Её-то  она и разглядела сквозь пелену слёз, а, разглядев, остановилась на мосту.
– Папа-аа! Смотри, девочка гуляет одна, а ты мою ручку не отпуска-а-аешь.
– Это взрослая девочка, она уже в школу ходит, а ты ещё маленькая. Давай быстрей! Миля Андреевна не пустит нас после полдевятого. Или без завтрака останешься.
– Наша Миля Андреевна сама опаздывает каждый раз. Лиля Витальевна сказала, что уволит её. Пап, а как это – уволит?
– Уволит – значит, без зарплаты останется она, и туфли ей не на что будет  ремонтировать.
– А  нашей Миле Андреевне Вовка из первого подъезда сто туфлей купит. Я тоже, когда вырасту, стану красить волосы, и мне Вовка деньги будет давать. Сто-тыщу денег! Миля Андреевна сказала: ой, Бурлака, смотри, как бы мой Вовка на тебя не перекинулся.
– Ну и щука, ваша Ми… Минуточку, Танюшка, дай я поправлю шапочку на тебе!
– Пап, почему большая девочка плачет? Не плач, девочка, пойдем с нами!
– С нами нельзя, в садик чужих не пускают. Нас бы пустили… Опаздываем.

    Тренькнул будильник, нарушив сон капитана Мамбика. Он моментально выпростал руку из-под одеяла, кнопкой прервал звонок и всмотрелся в лицо спящей жены. Крепко спит. Что ж, пора вставать. Закинув свою часть супружеского одеяла на жену, он осторожно перелез через неё, потом убрал с неё кучу из одеяла, расправил на своей стороне кровати и снова посмотрел на неё. Спит Лилька! Нащупал ногой тапочек,  потом – другой.
На кухне он подымил сигаретой, привычно прищуривая правый глаз, спасаясь от дыма. Сигарета, как и всегда, была прелюдией к началу утра. А утро шло своим ходом – по расписанию.
Капитан Мамбик демобилизовался два месяца назад. Несколько первых недель они с женой навещали родственников, сначала с Лилькиной стороны, ну а потом – и с его.    Лилькины были все пухленькие, рыжие и веснушчатые, с оттопыренными ушами, безбровые, и почти все педагоги. Они сразу тащили Мамбика за стол:
– Мишенька, родимый наш! – кричала  Лилечкина тетя Галя, повисая на нём и целуя крепко-прекрепко. Она, прижмурив маленькие желтые глазки и приподняв дуги бровей, нарисованные чёрным на рыжем лице, кричала: – Какой же ты бедненький, а худой-то! Какой тощенький, и головушка твоя дынькой!
Действительно, капитану Мамбику пришлось постричься короче, чем полагалось в армии, потому что после одного случая его голова стала потеть даже в прохладе. А случай был из ряда вон: со склада исчез ящик тротиловых шашек, четыре ящика патронов, шесть противотанковых мин, ну, и ещё кое-что по мелочи –  из снарядов. Пришёл приказ: боеприпасы вывозить, а тут приемщик ушлый – ни в какую принимать не стал без оформления недостачи. Капитан подал рапорт, не под трибунал же идти в мирное время…
Вот с тех самых пор и стала потеть его голова при всякого рода психических ситуациях. Пришлось стричься короче, и теперь  она стала ещё больше походить на дыньку.
Тётя Галя преподавала физику в одной из многочисленных академий, которых во Владивостоке за последние годы образовалось множество Естественно, она была многоумной, в очках чёрной оправы. Её труды –  рефераты, обзоры новинок литературы –  ежегодно печатались в специальных журналах. Она уже защитила  кандидатскую, и  планировала докторскую довести до защиты.
– Тётя Галя, – вздохнул очень натурально Мамбик, – если б вы не были моей родственницей…
– Дальней, – дыхнула она ему в лицо только что съеденным зеленым огурчиком, пальчиком зацепившись за его ремень.
 – …Если б вы не были родственницей моей Лилечки, а я не был бы (тьфу-тьфу) женат, то, возможно, я бы за вами ухлестнул.
– Мишенька, – подала голос в эту минуту жена, – тетя Галя скоро станет бабушкой. Правда ведь, Галюнь?
Тётя Галя грустно кивнула и отошла к своей временно широко-мощной невестке Людочке.
Застолья у Лилиной родни были одинаковые – салаты, картошечка, мясо по-капитански, водочка только местного разлива (патриотично, правда?), песня о Каховке, про Катюшу и о соловьях в исполнении тенора дяди Пети, и все вместе – про утро туманное.
Большая же семья Мамбик устраивала в честь воина-защитника званные обеды, ужины и даже завтраки. Ему пришлось срочно купить костюм для визитов, модный галстук и ещё кучу мелочей: от носочков на полтона светлее костюма, дюжины дорогущих носовых платков в магазине на Светланской, до модного перстня в ювелирном.
Перед визитами к мужниной родне Лиля придирчиво разглядывала его, удовлетворённо хмыкала и подёргивала плечиком, если всё сходилось: и рубашечка была без морщиночек на воротничке, и дезодорант – в меру, и очочки не выпирали из кармана.
– Ну, – командовала она, – пошли на смотрины, что ли?!
Ужины, обеды и завтраки у многочисленной родни Мамбик также проходили за салатами, мясом по-капитански и водочкой, но московской – напоминание о бабушке, почти москвичке, которая в своей ранней молодости ездила в столицу поступать в МГУ на юридический, поступила, выучилась на юриста, чудом получила распределение в нотариальную контору, проработала четыре месяца помощником нотариуса, один месяц даже нотариусом, но потом встретила  дедушку, выскочила – дура – замуж за него, выпускника МГУ, и оказалась здесь, за девять тысяч километров от западной цивилизации.
– Спросите: почему? – обращалась сухопарая тётя Вика к пышногрудой и задастой Лилечке и сама же отвечала, не дождавшись вопроса от неё. – Всё очень просто: наш дедушка-москвич, родившийся в самой Первопрестольной, и ниоткуда не приехавший, имеющий законную прописку по рождению, получил – идиот –  распределение сюда, во Владивосток! И поехал, балбес, и потащил за собой свою жену, нашу дурёху бабушку Дусю на её родину!
Вот на одном из таких ужинов, именинном, после  песни про сирень-черёмуху и посоветовали Лилечке не связываться с этими центрами занятости, толкающими всех бывших военных, и Мишеньку – уж обязательно толкнут, в их программы реабилитации.
– Нужно самим организоваться так, чтобы реабилитация проходила ежесекундно, – растолковывал молодой зять Федор Станиславович Беломаз. – Берёте листок бумаги, сворачиваете его в длину, слева пишете время, а справа – дела. И пошёл жить наш дядя Миша по-мирному! Это и есть реабилитация по-беломазовски. Дарю, – и он протянул Михаилу чистый лист бумаги, свернутый трубочкой и готовый принять любую программу на себя.
Такая вот реабилитация получилась. Подъём  – в шесть, завтрак – в семь, обед – в два, ужин, как и на службе, – в шесть. Но на службе завтраки, обеды и ужины были не всегда в семь, два и шесть. Перебои часто случались там с этим. Подъёмы бывали  до ноля, бывали после ноля, а ещё и перед самым рассветом; и ночные броски, правда это было ещё до складов; посылали в дальние походы, засады и стрельбы назначали не только по фанерным мишеням или в тире.
– Ты, дорогуша, – рассказывал Михаил,  притихшей после ночных ласк жене, –  и представить себе не сможешь, что мы там ели… А что пили… Хорошо, что ты со мной не моталась по этим горам-долам. Приеду бывало к тебе во Владик, отдохну пару месяцев, покупаюсь в море, полежу на песочке, мамуську проведаю – и туда, охранять Родину, беречь от чужаков.
Лилечка плакала тихо-тихо, сглатывая льющиеся слёзы, жалея мужа и желая ему светлой реабилитации, а также того, чтобы он нашёл себе работу по сердцу и по здоровью, ну, хотя бы охранником или, на худой конец кладовщиком устроился на Фадеевскую оптовую базу, потому что она недалеко от дома, и в обед ему можно будет бегать домой.

Мамбик заглянул в расписание. Так, всё правильно, расписание предписывало с шести и до шести пятнадцати утренний туалет, затем необходимо было выпить кружечку отвара шиповника, заботливо оставленной на кухонном столе женой – для насыщения витаминами, и приступить к  получасовой зарядке.
После зарядки – по расписанию – завтрак, а после нужно отвезти двумя автобусами соседа-первоклассника Игорька в гимназию.
– Ну, Игорёк, как ночевал? В школу, небось, не охота? И какие в субботу могут быть занятия, а? – капитан снял с малыша рюкзачок, поправил шарфик и протянул руку. – Пошли!
– А у нас, дядь Миша, новенькие! – стал делиться новостями Игорёк. – Один – во какой большой. А девчонка плохо говорит, слова не наши.
– Беженцы? Как фамилии?
– Один – Алик, а девчонку Наной зовут. У неё  косы длинные, как змейки, и глаза красивые.
– Не обижают тебя?
– Не-е… Я чужаков теперь к себе не подпускаю, как ты учил. И домой звать не стану! Сам в компьютер буду играть.
– От них, от чужаков все наши беды, Игорёк. Вот и зелёный загорелся. Вперёд!

Девица осторожно ступала по скользкой дорожке, а над нею в высоте летели птицы – Орел да Сокол. Дорожка привела её снова к высоким домам и завела во двор-колодец. Она долго стояла под молоденькой берёзой в центре двора, прижав ладони к стволу, потом махнула птицам рукой. Они опустились на крышу дома. Девица присела на коробку детской песочницы и обернулась воробейкой.
– Что ж, – подумал Орёл, – можно жить поблизости за речкой, на сопках.
– И здесь живут, обживемся – полюбим. Жаль, леса поблизости нет, – огорчился Сокол.

После школы – свежая газета, а потом…
Мамбик выглянул во двор. Никого. Суббота, все спят. Он столько успел переделать работы, а все ещё спят! Его взгляд заскользил по балконам четвёртого этажа, пятого, по крышам и выше, и утонул в расцветающем небе. Розовое небо готово было расступиться и впустить на землю нетерпеливые весенние лучи.
Процветай же, родная держава.
И победная песня, звени!
В дни боёв умножали мы славу,
Приумножим и в мирные дни!
Эта реабилитация заводит, понимаешь, настроение поднимает… поднимает…
Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед,
Тебе, любимая, родная армия,
Шлет наша Родина песню-привет,
Шлет наша Родина песню-привет!
– Так… Вот это да!… – присвистнул он.
На правом доме-близнеце, на самом краю крыши сидели две крупные птицы.
Голова капитана вспотела и на носу сразу же повисла капля. Рукой капитан  смахнул  каплю и сорвал со стены бинокль: не может быть!
Две крупные птицы спокойно сидели на крыше пятиэтажки.
– Беркут!Сокол? Откуда? А рядом… орёл. Ну да! Сапсан.
 Он отнял от глаз окуляры, сморгнул и метнулся в нишу – за ружьём и патронами. Левая рука сорвала обёртку с пачки, сбросила крышку и нащупала два патрона; правой он привычно отодвинул собачку затвора; потом переломил ружьё, послал в стволы патроны: сначала в левый, затем в правый; закрыл ружьё. Перекинув с левой в правую ружьё, он вышел на балкон.
– Сидят, голубчики, – прошептал он, вскинул ружьё и прицелился в сокола.
А сердце пело:
Тебе, любимая, родная армия,
Шлет наша Родина песню-привет…
Палец нащупал курок и чуть принажал… Капитан набрал полную грудь воздуха и замер.
– Да… – выдохнув, протянул он в досаде, – птицы редкие…
Орёл повернул голову к соколу и  стал перебирать лапами…
Ещё раз… Прицел! 
Шлет наша Родина песню-привет!
– … Редкие, блин! – сказал он с сожалением, опустил ружьё и вернулся в комнату.
И тут сквозь рамное стекло он увидел воробейку, скачущего по коробке песочницы, чуть присвистнул, взгляд его быстро скользнул по окнам домов. Тихо… Суббота ж! Тогда он  мгновенно снова выскочил на балкон.
Воробейко  вдруг почуял беду, чирикнул …
И капитану показалось, что на том самом месте, где только что был воробей, сидит девушка в цветастом сарафане. Она запрокинула голову, испуганно искала и не находила птиц там, на краю крыши. Капитан ладонью провел по лицу, словно убрал наваждение. Птица. Ну да! Это обыкновенная городская птица. Почудится же… Свободной рукой нащупал на карнизе окна бинокль и взглянул еще раз на птицу. И тут увидел он, что в глазах ее мечется настоящий страх…
Фу ты, глупость какая! Прицел!
Воробейко взлетел невысоко и стал кружить над березой.
Бэмс!
– Батюшка! – раздалось (или капитану показалось?)... и птица кувыркнулась в песок.
Невесомые перья кружили и кружили над детской песочницей, оседая, покрывали серый песок и маленькую голубку.
– Разлетались тут… – засмеялся капитан запаса Мамбик и громко пропел ещё раз:
Шлет наша Родина песню-привет!
Захлопали двери балконных дверей, проснулся-таки народ.
Крепко же спит Лилька!
И загорелся первый луч солнца как раз над крышей, там, где только что сидели редкие птицы.