Фальшивомонетчик. Люди и события

    Митрофан Сухотин в селе был известным человеком, имел острый ум и характер с юмором, никогда не унывал. В любых жизненных перипетиях находил самые неожиданные выходы, иногда до того смешные и оригинальные, что о них потом долгое время судачили односельчане, пересказывая, друг другу и покатываясь от смеха. За словом в карман Митрофан, как говорили, никогда не лазил. Оно всегда висело у него на кончике языка, готовое в любую минуту сорваться и полететь по свету, веселя и удивляя людей своей точностью и осмысленностью. Если Митрофан дал кому- то в селе кличку, то она прилипала к этому человеку, словно репей, навечно, характеризуя его с ног до головы и всегда так точно, что потом односельчане забывали имя и фамилию этого человека и называли его только по кличке. Да, что односельчане! Сам человек привыкал к этой кличке и свободно, без какой-либо обиды, отзывался на неё и даже представлялся ей незнакомым людям.
    Был Митрофан выше среднего роста, сухощав, с жидкими русыми волосами, с голубыми глазами под цвет неба, лицо небольшое, слегка в веснушках, нос слегка курносый.
    Сухотины жили в селе Песчаном издавна, сменяя поколение за поколением. За многие годы они так крепко приросли к земле и крестьянству, что оторвать их от этого было не возможно. Казалось, что никакие силы не могли вырвать их из рода крестьянского. Митрофан получил в наследство от своего отца прекрасный двор с хатой и всеми необходимыми крестьянскими постройками. Двор этот располагался на улице Широкой. Своей задней частью, представленной огородом, он упирался в небольшое пойменное озеро Раково. При больших разливах Дона в период весенних половодий, что обычно случалось через 15-20 лет, вода затапливала Сухотинский двор и его обитателям приходилось перебираться на несколько дней к родственникам на Верхнюю улицу, а со своим подворьем иметь сообщение только на лодке
    До отечественной войны Митрофан работал в колхозе конюхом, любил лошадей и ухаживал за ними, словно за родными. У каждой лошади была своя, данная Митрофаном, кличка, точно характеризующая её повадки, привычки и лошадиную натуру. Больше всех лошадей питал любовь Митрофан к породистому колхозному жеребцу Черномору, стройному и красивому, с пышной чёрной гривой, широкой грудью и крепкими мускулистыми ногами. Черномор платил Митрофану взаимностью, только ему был предан и покорен. Бывало, впряжёт Митрофан красавца Черномора в председательский тарантас, посадит в этот тарантас председателя или другое какое-либо начальство, а сам петухом усядется на передке, и помчится вихрем по селу или в районный центр – только его и видели. Цокот подкованных копыт, да перестук колёс на ухабах дороги ещё долго эхом отзывается в ушах сельских зевак, а сам тарантас, как птица, давно умчался в пыльную даль. Но всё это было до войны.
    Пришла война, и ушёл Митрофан защищать свою Родину вместе со всем тем, что он любил и повседневно берёг в своей жизни. Оставил в селе свою жену Лукерью и двух дочерей – старшую Марию и младшую Нюрку. Так хотелось Митрофану иметь ещё и сына, но не получилось, не успел. Перед уходом на фронт, Митрофан нежно и ласково простился со своими воспитанниками – колхозными лошадьми. Особенно тяжело было расставаться с Черномором. Чувствовали они оба, что больше никогда не увидятся, а потому тяжело и переживали расставание – человек по-человечески, конь по-лошадиному.
    Бывал Митрофан на многих фронтах. Писал домой весёлые и бодрые письма, с прибаутками и солдатскими анекдотами. Приходили к Лукерье солдатские жёны и вдовы, которых в селе день ото дня становилось всё больше, чтобы почитать и обсудить Митрофановы письма, отогреть сердце и душу от смертельного горя, от тоски и тяжёлого морозного состояния, вызванного неизвестностью и неопределённостью. Вселяли эти письма в них уверенность в своих мужьях, братьях и сыновьях, сражавшихся на далёких фронтах. А когда в газетах и журналах появилась поэма А. Твардовского «Василий Тёркин», и многие в селе её прочитали, то заключение односельчан было единодушное:
    -Да ведь это же про нашего Митрофана написано! Только вот имя и фамилию почему-то поэт подменил, - говорили в селе.
    Вернулся Митрофан с войны в родное село осенью 1944 года, тяжело раненый в ногу. Привезла его из районного центра Маришка Данилова на скрипучей телеге, запряженной, воспитанной Митрофаном, лошадью, которой он когда-то дал кличку Кляча. Кляча, не смотря на свой невзрачный вид и природную лень, перенесла все невзгоды войны и одна из немногих дождалась своего хозяина Митрофана. Она, словно чувствовала, кого везёт, бежала без понукания, как никогда резво и бодро. Всю дорогу из села Подгорного в село Песчаное Митрофан рассказывал Маришке забавные случаи из солдатской жизни. Смешил её и подбадривал, будто никаких трудностей на фронте и не было, будто и раны тяжёлой у него нет. О делах сельских и колхозных он не расспрашивал. Знал, что тяжело было женщинам и не легче сейчас.
    У своего двора одел Митрофан за плечи выцветший вещевой мешок, спрыгнул с телеги на здоровую ногу, взял под мышки костыли и уверенно, открыв плечом калитку, бодро заковылял к хате. С криком и плачем бросились с порога ему навстречу Лукерья, Мария и Нюрка, уткнулись со всех сторон в его жёсткую солдатскую шинель своими мокрыми от радостных слёз лицами. Крепко уцепившись руками в широко расставленные костыли, чтобы не упасть, стоял Митрофан посреди своего двора, оскудевшего и неухоженного, и механически твердил одни и те же слова:
    -Ну, что вы, дурёхи, плачете? Жив и здоров я! А что костыли в руках, так это дело временное. Вот отдохну немножко, наберусь сил и заброшу их на чердак Домовому в подарок.
    Но отдыхать Митрофану не пришлось. Уже на второй день его потянуло на колхозную конюшню. Осмотрел он пришедшие за годы войны в страшную ветхость строения конного двора, осмотрел оставшихся лошадей, узнавших его и ласкавшихся к нему, и почему-то нежно погладил рукой по неухоженной холке старую Клячу. Потом закостылял по знакомой, но сильно заросшей с двух сторон бурьяном, дорожке, в правление колхоза к председателю. Долгий и серьёзный был у него разговор с председателем. После этого стал Митрофан помаленьку восстанавливать конное хозяйство колхоза.
    Закончилась война. Страна отпраздновала Победу. Постепенно восстанавливалась нормальная жизнь в селе. Митрофан уже давно оставил свои костыли, слегка прихрамывая на раненую ногу, работал на колхозной конюшне. Выращивал и объезжал лошадей. По-прежнему был весел и остроумен. Выросли его обе дочери, окончили школу десятилетку, и уехали дальше учиться в город. Сколько Митрофан не уговаривал их остаться работать в родном селе, ничего не вышло. Напрасно Митрофан лелеял надежду в их лице увидеть продолжение своего Сухотинского крестьянского рода, напрасно присматривал и выбирал им женихов. Дочери подвели Митрофана. Всегда и во всём поддерживающая мужа Лукерья, на этот раз поддержала дочерей. И они уехали учиться в город, сначала старшая, за ней и младшая. Плюнул Митрофан на пол своей хаты и, может быть, первый раз в жизни выругался, зло и матерно. С этого времени его отношения к жене Лукерье изменились – считал он её предательницей. В решительную минуту не поддержала она его. Чувствовал Митрофан, что дал трещину его крестьянский род. В душе где-то далеко-далеко он понимал, что детям надо учиться, но содрогался от одной мысли, что они, выучившись, не вернутся домой в село. Так оно и получилось.
    Мария закончила в Москве Тимирязевскую академию, вышла замуж и осталась жить в столице. Нюрка тоже окончила Педагогический институт в городе Ростове-на-Дону и осталась там же работать. Вскоре и она вышла замуж. К дочерям в гости Митрофан ездил редко. Встречался с ними только летом, когда они со своими мужьями и детьми, его внуками, приезжали в отпуск в село Песчаное. Первое время Митрофан пытался уговорить сначала одного, потом другого зятя, переехать работать в село. Но они его явно не понимали и, ссылаясь на то, что в селе нет никаких перспектив, остаться в селе работать отказывались. Не понимал Митрофан, что твориться вокруг него. Молодёжь из села уезжала жить и работать в город. В селе оставались только старики, да солдатские вдовы. Не ладилась работа и у Митрофана. Трактора и машины вытесняли из жизни лошадей. Лошадям с машинами и тракторами конкурировать было трудно. Профессия конюха сходила со сцены и становилась ненужной. Её место твёрдо занимала профессия механизатора.
    Пришло время, и Митрофан ушёл на пенсию, но продолжал ещё работать в родном колхозе. Постарел он, но бодрости и упорства не терял. Вскоре постигло его новое несчастье – умерла Лукерья, и он теперь остался один на всём его подворье. Дочери звали его жить в город, но он упорно не соглашался. Не мог он оторваться от родной земли. Жизнь в городе для Митрофана была непонятной и невыносимой. Приехав в Москву, к Марии в гости, квартира которой располагалась на четырнадцатом этаже, Митрофан вышел на балкон, долго смотрел на большой город, потом вошёл в комнату и грустно сказал зятю и дочери:
    -Живёте вы здесь, как скворцы в скворечнике. Разница только в том, что скворцы имеют крылья, чтобы летать в поле и на луг, а вы крыльев не имеете. Высоко оторвались вы от земли!
    Зять и дочь пытались объяснить отцу о культуре, о прогрессе и других непонятных для Митрофана прелестях города, но он их не понял, махнул рукой и, не погостив до намеченного срока, уехал в село Песчаное.
    К Нюрке у Митрофана больше лежало сердце. Она с большим вниманием относилась к отцу. Приобрели они с мужем за городом садовый участок, чтобы мог Митрофан на нём трудиться и быть ближе к земле. Зять всячески помогал ему обстроиться на садовом участке. Митрофан старел и понимал, что в селе ему вечно одному оставаться не придётся. Надо прибиваться к кому-нибудь из детей. Жизнь у Нюрки его больше устраивала. Он постоянно мог находиться в саду и работать на земле. Выращивал там фрукты и овощи, был доволен своим положением. Постепенно сам построил небольшой садовый домик, навёл на участке образцовый порядок, познакомился с соседями и со многими из них завёл дружбу.
    Но душа неумолимо тянула его в родные места, особенно весной, когда земля нагревалась и парила живительным паром под тёплыми лучами солнца. Уезжал тогда Митрофан в родное село, встречался там с односельчанами, ходил по знакомым с детства местам. Однако старость брала своё, жить одному было трудно, и он уезжал к Марии, а потом опять возвращался к Нюрке. Жизнь в Москве была легче, чем в Ростове. Нюрка часто давала поручения отцу – привезти из столицы дефицитных товаров и продуктов. Митрофан охотно выполнял поручения дочери. Не изменил он своим прежним принципам – и здесь проявлял чувство юмора, находчивости и даже озорства. Однажды Нюрка поручила отцу привезти из Москвы туалетной бумаги. Сначала Митрофан возмущался:
    -Буду я всякое дерьмо возить из Москвы! В Ростове разве нет этой самой бумаги для нужника?
    Но потом, то ли для того, чтобы насолить кому-то, то ли из чистого озорства, выполнил он заказ Нюрки. Накупил он в Москве этой самой бумаги рулонов двадцать. Стал он её укладывать в чемодан и ахнул – не помещается! В мешке тоже везти неудобно. Благодаря своей крестьянской смекалке, Митрофан быстро нашёл выход: взял верёвку, нанизал на неё рулоны туалетной бумаги, словно баранки в былые времена, повесил через плечо и отправился в аэропорт. Руки его, естественно были заняты тяжёлыми сумками с московскими гостинцами. Когда Мария с мужем возвратились домой, отцов и след простыл. Они не удивились, что он уехал – к этому привыкли.
    Митрофан, вызывая улыбки и удивление на лицах москвичей и гостей Москвы, торжественно проследовал по улицам столицы до станции метро, доехал до станции «Юго-Западная», затем пересел в автобус и прибыл в аэропорт «Внуково». Как участнику и инвалиду войны, ему авиабилет до Ростова выдали без очереди. Правда, стоявшая у кассы очередь и кассирша как-то странно, с едва заметной улыбкой смотрели на Митрофана, но никто не решился что-либо сказать ему. А он, как ничего не бывало, ходил по залам аэропорта, обвешанный рулонами туалетной бумаги, словно противотанковыми гранатами в далёкие военные годы. От всеобщего к нему внимания, в своей душе Митрофан находил даже удовлетворение. Раза два прошёл он мимо дежурного милиционера, надеясь, что он что-нибудь ему скажет. Но милиционер с улыбкой посмотрел на него и ничего ему не сказал. А как хотелось Митрофану с кем-нибудь сразиться! Но все только улыбались и делали самые неожиданные выражения лиц. Молчали, прощая ему явный вызов обществу, принимая его за деревенского простачка.
    Когда пассажиры заходили в самолёт, одна из стюардесс даже ахнула от неожиданности:
    -Дедушка, куда это ты столько туалетной бумаги везёшь? Торговать, что ли собрался?
    -Нет, милая! Семья в Ростове большая, а это дефицит! Вот и приходиться стараться.
    В Ростове, когда он добирался из аэропорта на квартиру дочери, на него уже смотрели по-другому – совсем не так, как в Москве, а с завистью и пониманием. Многие задавали одни и те же вопросы:
    -Дедушка, где достал столько туалетной бумаги? Большая там очередь? С рассвета, наверное, стоял? Может, уступишь парочку рулончиков? Отблагодарю, подкину на пиво.
    Митрофан героем ввалился в квартиру Нюрки. Она, увидев отца, сначала обрадовалась, но потом, рассмотрев его снаряжение, позвала мужа, и они долго от души весело хохотали над проделкой отца. Митрофан, как никогда, был очень серьёзен. Ловко, как только один он мог, снял с себя гирлянду из туалетной бумаги и вручил её дочери со словами:
    -Принимай, Нюрка, свой заказ! Кажись, теперь этого добра на целую пятилетку хватит.
    С каждым новым годом всё труднее становилось Митрофану гастролировать от Нюрки к Марии и от Марии к Нюрке. Старость делало своё дело. На родину в село Песчаное он стал наведываться редко. Его двор зарастал бурьяном, глиняная обмазка со стен хаты обваливалась, несущие столбы забора подгнили и забор, перекосившись, кланялся земле. Нужен был за всем этим уход, а сил у Митрофана теперь не хватало. И решил он продать свой отцовский двор, и навсегда уехать в город к Нюрке. Тяжело было это ему сделать, но другого выхода не было.
    -Буду жить у Нюрки в саду, - рассуждал Митрофан, успокаивая сам себя, - чем не деревня? Та же земля, тот же воздух, то же солнце.
    Свой двор Митрофан продал за три тысячи рублей. Деньги не так уж и большие, но получил он их в самых разных купюрах, и набил ими большие карманы своего старого пиджака. В день отъезда из родного села встал он очень рано, ещё на заре. Было тепло и тихо. Дышалось легко и свободно. Белая дымка стояла над Доном. Вершины задонских курганов выглядывали из этой дымки, словно навсегда прощались с Митрофаном. Село ещё спало. Не зная и не ведая зачем, побрёл он по проулку на луг. Долго, как очарованный, пока не стало совсем светло и огромное солнце не поднялось на два сажени над горизонтом, бродил он по лугу, по берегу Дона, по опушке леса за Канавкой. Может быть, навсегда прощался он с тем, что так любил, что с самого детства, с первым детским криком вошло в его сердце, и что не возможно было уже никогда вырвать оттуда, позабыть и оставить. Тяжело было на душе Митрофана. Тяжело и больно!
    Собрал Митрофан своих старых друзей и товарищей, таких же, как и он, стариков, ещё проживающих в селе. Распили они бутылку горькой водки, вспомнили о старых добрых временах, пожаловались друг другу на свою старческую судьбу и одиночество. Потом проводили Митрофана до автобусной остановки, посадили в автобус и со слезами на глазах побрели к своим старым, как и они, дворам. Уехал Митрофан из родного села, уехал навсегда. Закончился его крестьянский род в селе Песчаном! И возродиться ли когда-нибудь снова?
    Всю дорогу у Митрофана ныло сердце, и он глушил эту боль водкой, бутылку которой всунули ему друзья при прощании в сумку. Надо заметить, что в последнее время Митрофан к этому зелью пристрастился.
    В Ростове на автостанции, неожиданно для себя, встретил он своего старого фронтового друга Евдокима, такого же крестьянина-шатуна, прибывшего из соседней Волгоградской области к сыну в Ростов, у которого он уже долго жил, работая сторожем на одной из баз отдыха на Зелёном острове, находящемся на Дону, напротив города. Старики купили три бутылки водки в привокзальном магазине, а также кое-какую закуску,  и отправились к Евдокиму на базу отдыха. У обоих на душе было тяжело и муторно. На базе отдыха они пили горькую водку за свою утерянную крестьянскую жизнь, за свою теперешнюю гастролёрскую судьбу, за старых друзей, которых уже давно нет в живых, и за тех, которые ещё живы, но где они и что с ними, ни Митрофан, ни Евдоким не знали. От хмеля сердца их оттаяли, души раскрылись, и они проговорили до глубокой ночи.
    Едва забрезжил рассвет, Митрофан был уже на ногах. Разбудил он Евдокима, и попросил переправить его на лодке через Дон на железнодорожную станцию Кизитеринку, чтобы оттуда на первой электричке добраться до своего садового участка, расположенного возле хутора Большого Лога. Евдоким согласился. На старой неухоженной лодчонке отчалили они от Зелёного острова и поплыли через Дон на правый берег. Судно было дырявым и слегка пропускало воду. Митрофану приходилось всё время отчерпывать старой консервной банкой воду из лодки. То ли оттого, что он ещё не совсем отрезвел, то ли оттого, что вода настолько быстро прибывала в лодку, и ему приходилось усиленно её отчерпывать, от резкого его движения лодка накренилась на левый борт и зачерпнула воду. Сидевший за вёслами Евдоким, попытался веслом выровнять судно, но оно от его неловкого усилия ещё больше накренилось, вода хлынула потоком внутрь, и лодка стала погружаться в воду. К счастью стариков, до берега оставалось недалеко, и глубина реки в этом месте уже была небольшая. Они погрузились в воду, ухватившись за край лодки, и с облегчением почувствовали твёрдое песчаное речное дно под ногами. Вода им доходила до плеч. Медленно побрели они к берегу, таща за собой наполненную водой лодку. Свежее августовское утро и прохладная донская вода совсем отрезвили стариков. Сняв одежду и отжав её от воды, уселись они на песчаном берегу, радуясь своему спасению. Потом вытащили из воды лодку, перевернули её и вылили воду. После этого Евдоким поплыл на ней обратно на Зелёный остров. Митрофан одел слегка подсохшую одежду, взял свою сумку, которую ему удалось чудом спасти и вынести на руках из воды, поспешно пошёл на станцию Кизитеринку.
    Через полчаса он уже был на своей даче. Все бумажные деньги, находившиеся в карманах его пиджака, намокли и требовали к себе немедленного внимания. Митрофан прежде всего переоделся в сухую одежду. Потом он выложил на стол намокшие денежные купюры, осмотрел их внимательно и придумал оригинальный способ приведения их в надлежащее состояние. Было тихое солнечное утро, тишина и спокойствие царило на дачах. Митрофан достал из кладовки бельевой шнур и протянул его от угла домика до высокого ближайшего дерева. После этого он аккуратно развесил на этом шнуре денежные купюры, прикрепив каждую из них к шнуру прищепкой. Получилась внушительная разноцветная гирлянда. Сделав это, он стал заниматься разными хозяйственными делами.
    На соседней даче постоянно жила старая сухонькая старушка-пенсионерка Евдокия Сапунова. Она приехала к сыну в Ростов из далёкой смоленской деревни. Так же, как и Митрофан, доживала свой век у сына, работая в саду. Судьбы Митрофана и Евдокии были во многом схожи. Но почему-то они не ладили и относились друг к другу враждебно. Евдокия не переносила колких шуток Митрофана, во всём старалась показать свою самостоятельность и независимость. Была она по-крестьянски жадной и недоверчивой. Потихоньку варила самогон и сбывала его дачникам. Митрофан всё это знал, но молчал. Он придумал для Евдокии кличку – Сакля. Почему? Знал только он. С его лёгкой руки все в садах Евдокию так и стали величать. Сакля и Сакля! Евдокия за это ещё больше озлобилась на Митрофана. Однако внешне они отношения между собой поддерживали, как выражался по этому поводу сам Митрофан, на должном дипломатическом уровне, мирились и сосуществовали, как два враждебных, но стремящихся в глазах других, к миру государства.
    Евдокия обратила внимание на возню в соседней даче и сообразила, что прибыл Митрофан после долгой отлучки. Но когда она подошла ближе к забору, чтобы убедиться в своей догадке и посмотрела на Митрофанову дачу, так и ахнула. Она долго не могла понять, что за украшения развесил сосед на даче, и по какому случаю? Но потом внимательно и пристально вглядевшись, она сообразила, что это не красочная гирлянда из разноцветных флажков, какие она в далёком детстве видела на школьных торжествах, а настоящие деньги. Она не верила своим глазам. Страшное любопытство и зависть овладели ею. Откуда столько денег мог взять Митрофан? Почему он развесил их с раннего утра сушить на солнышке? Эти вопросы, как стальной бурав, сверлили её ум и не давали покоя. Остолбенев, стояла она у забора, ожидая появления Митрофана. Наконец, Митрофан вышел из домика, и она тут же его окликнула:
    -Здравствуй, соседушка! Чем это ты с утра занимаешься?
    Митрофан спокойно и серьёзно ей ответил:
    -Видишь ли, Евдокия, изобрёл я специальный аппарат для печатания денег. Всю ночь печатал. Вот сейчас деньги и сохнут. Теперь я миллионер! Знай, только печатай!
    Евдокия с завистью и жадностью посмотрела на Митрофана, потом на пёструю гирлянду сушившихся денег, повернулась и молча пошла к своему домику, истинно поверив словам Митрофана. Да и как она могла не поверить, если целая вереница сотенных, полусотенных, четвертных, десяток, пятёрок и трёшек так и стояли в её глазах. Долго она не могла успокоиться и принять какое-либо решение.
    Часа через два она вышла со своей дачи в новой юбке и кофточке, повязав голову чистым белым платком, с корзиной в руке, и направилась к остановке электрички, с явным намереньем уехать в город. Никто из дачников не обратил на это внимания. Про себя она думала: «Проучу я этого старого чёрта! За всё ему сполна достанется – и за насмешки и за Саклю»
    Митрофан, как всегда, не придал своей шутке никакого внимания, забыл о Евдокии и весь ушёл в свои дела и заботы. Вскоре деньги высохли, и он собрал их в пачки, разложил в комнате на столе, придавив сверху прессом, сооружённым из досок и кирпичей.
    Где-то после обеда незаметно и тихо на своей даче появилась Евдокия. Вела она себя возбуждённо, настороженно. Всё заглядывала за калитку, словно чего-то ожидая.
    Наконец, в конце садовой аллеи появилась милицейская автомашина, именуемая в народе «бобиком». Громыхая на многочисленных ухабах, образованными на дороге зарытыми поливными трубами, она стала приближаться к Митрофановой даче. Евдокию от калитки, как ветром сдуло. Она вбежала в свой домик, уселась у окна за занавеской и приготовилась наблюдать за событиями на Митрофановой даче.
    «Бобик», скрипнув резко тормозами, остановился у Митрофановой калитки. Два молодых милиционера резво выпрыгнули из его чрева, и ловко отворив калитку, направились к домику. Митрофан, услышав необычный шум, вышел на порог. Когда он увидел идущих к нему милиционеров, то по своей природной смекалке, сразу сообразил, в чём тут дело. Если бы кто-нибудь смог в это время за ним пристально наблюдать, то, наверное, заметил бы едва промелькнувшую на его лице весёлую улыбку, и даже какое-то мальчишеское озорство. Уверенный в себе и в уже принятом им решении, стоял он на пороге своего домика, ожидая приближения власти.
    -Здравствуйте! – откозырял молодой лейтенант, и тут же обратился к Митрофану с вопросом. – Нам нужен Сухотин Митрофан Ильич, владелец данной дачи №158.
    -Здравия желаю! – с военной выправкой и даже приложив руку к старому картузу, откозырял, пристукнув сапогами, Митрофан. – Он самый перед Вами и есть! Чем служить могу?
    Лейтенант ехидно и подозрительно посмотрел на Митрофана, повернулся к стоявшему позади сержанту, приказал:
    -Лабунько, найди двух понятых!
    Сержант Лабунько резво побежал к калитке и скрылся в зелени соседних садов. Вскоре он вернулся, ведя за собой двух соседних дачников. Первым был высокий и не в меру высохший старик в рабочей, ладно подогнанной к его худому телу, одежде. На седой голове у него резко выделялась старая пожелтевшая соломенная шляпа. Второй была полная дородная, ещё молодящаяся женщина, в цветастом халате, с крашеными губами и волосами. Одна из тех, которые ещё вчера щеголяли блондинками, а сегодня неожиданно для всех являются брюнетками или же шатенками и ещё, Бог весть, с какими волосами. Этих соседей Митрофан знал, и по мере надобности, с ними общался.
    Дача Митрофана превратилась в центр внимания окружающих дачников. Они группировались на соседних дачах, недоумевая и судача. Наиболее любопытные и смелые подходили к калитке Митрофановой дачи, но водитель автомашины (тоже милиционер), видно получивший от лейтенанта указание, басовито и строго предупреждал:
    -Проходите, граждане! Делать тут вам нечего. И без вас разберутся! Проходите на свои дачи и занимайтесь своим делом!
    Для дачников, живущих вдали от города в тиши и покое, такое событие было из ряда вон выходящее. Не так-то просто было погасить их любопытство и нетерпение узнать, что натворил их бесшабашный сосед.
    В это время лейтенант официально представился присутствующим, предъявил Митрофану ордер на обыск и всех пригласил в домик. Глаза его радостно засияли, когда он увидел на столе аккуратно сложенные в пачки деньги, накрытые сверху самодельным прессом. «Вот удача! Старик оказался совсем простофилей и попался с поличным» - подумал про себя лейтенант.
    -Гражданин Сухотин! – обратился он к Митрофану. – Объясните, пожалуйста, что это за деньги, где Вы их взяли, почему они в таком виде у Вас находятся?
    -Да, вот печатал их всю ночь, а теперь довожу до кондиции! – как ни в чём не бывало, спокойно ответил Митрофан.
    -Лабунько, веди чётко протокол, и всё записывай! – приказал лейтенант, и тут же в присутствии понятых начал пересчитывать деньги.
    Их оказалось две тысячи восемьсот сорок три рубля. Понятые переглядывались и недоумевали.
    -Гражданин Сухотин, предупреждаю Вас, что чистосердечное признание облегчит в дальнейшем Вашу участь, - сказал, пересчитав деньги, лейтенант.
    -А я ничего и не скрываю! Уже сказал, что напечатал, - подтвердил ещё раз Митрофан.
    -Теперь скажите, гражданин Сухотин, где Вы храните этот самый аппарат для печатания денег? – входя всё больше в свою роль, продолжал лейтенант, явно рисуясь перед понятыми.
    -А я его ещё утром отдал соседке Евдокии. Вот её, что-то не видать – наверное, печатает, шельма! Просила на час, а до сих пор не возвращает! – твёрдо и серьёзно сказал Митрофан.
    -Хорошо! – сказал лейтенант. – Тогда пройдёмте все к этой самой соседке Евдокии. Где её дача?
    -Да вот рядом, справа! – пояснил сухощавый старик в соломенной шляпе.
    Сложив деньги в полевую сумку, лейтенант, а за ним и все другие, отправились к Евдокии. Замыкал шествие сержант Лабунько, осторожно неся перед собой двумя руками начатый, но ещё не законченный протокол.
    Евдокия заметалась по комнате, не зная, что делать. Её женское предчувствие подсказывало, где-то далеко в её сознании, но ещё не совсем ясно и не совсем определённо, что Митрофан, выкручиваясь из создавшегося положения, хитро защищая себя, оговорил и её, вероятнее всего сообщил милиции, о её самогоноварении. Теперь все они идут к ней, чтобы уличить её в этом и привлечь к ответственности. В сумбурном состоянии, не зная, как себя вести, выбежала Евдокия из домика и стала на пороге перед милиционером.
    -Лейтенант Дубок! – отрезал почему-то, не поздоровавшись, представитель власти. – Нам надо навести у Вас кое-какие справки.
    -Я всё-всё Вам расскажу! – залепетала старуха.
    -Скажите, пожалуйста, гражданка Сапунова, где у Вас находится аппарат, о котором нам сообщил гражданин Сухотин? – механически произнёс лейтенант. – Чистосердечное признание…, - хотел продолжить Дубок, но Евдокия, не дослушав его, разразилась бранью, заскулила и запричитала:
    -Ах ты, чёрт, окаянный! Сам печатаешь деньги, а бедную старуху продаёшь! Фальшивомонетчик ненасытный! Миллионщик несостоявшийся! Получишь ты за всё сполна! А я, если и варю самогон, то для себя, для своего собственного удовольствия и для угощения соседушек. Вон, он этот аппарат в сарае лежит! Берите его!
    Лейтенант подошёл к небольшому сарайчику, пристроенному к северной стороне домика, открыл скрипучую дверь, вошёл туда и через несколько минут вынес оттуда всем известные детали самогонного аппарата. Явное разочарование было на его лице.
    -Гражданка Сапунова, я Вас спрашивал о другом аппарате. О том, который печатает деньги. По заявлению гражданина Сухотина, он передал его Вам сегодня утром по Вашей просьбе для печатания денег, - продолжал разъяснять остолбеневшей, в который раз в этот день, старухе резвый служака-лейтенант.
    Все присутствовавшие при этом разговоре – Митрофан Сухотин, сержант Лабунько, старик в соломенной шляпе, дородная молодящаяся женщина, Евдокия Сапунова и ретивый лейтенант Дубок – со стороны представляли такую немую сцену, которой позавидовал бы сам Н. В. Гоголь, автор бессмертного «Ревизора».
    Евдокия, вдруг, поняла, что она совершила непоправимую оплошность и совсем, не в меру, разошлась:
    -Я тебе покажу! Я тебе покажу…, - кричала она, подступая с кулаками к Митрофану.
    И если бы не бравый сержант Лабунько, вовремя перекрывшей ей дорогу, не известно чем бы всё это закончилось.
    Несколько оправившись, лейтенант и понятые начали соображать, что здесь происходит что-то не совсем ладное. Лейтенант Дубок почувствовал, что его одурачили. Но он своё расследование довёл до конца. Составил ещё один акт об изъятии у Сапуновой Евдокии самогонного аппарата и двух больших бутылей самогона-первача. У Митрофана Сухотина на даче произвёл тщательный обыск, но никакого аппарата для печатания денег не обнаружил.
    -Старик, зачем ты всё это устроил? – зло в конце спросил лейтенант Дубок.
    -Кто? Я устроил? – засмеялся Митрофан. – Да разве я Вас сюда приглашал? Вы сами приехали и разыграли всю эту комедию. С самого начала разве Вы не видели, что деньги то старые, уже бывшие в обороте? Малость я их подмочил, когда перебирался на лодке через Дон. Вот и сушил их на солнышке, чтобы привести в надлежащее состояние, - спокойно заключил Митрофан.
    -А где же ты их столько взял? – уже не сдерживая себя, закричал Дубок.
    -Молод ты ещё, кричать на меня, - спокойно сказал Митрофан. – Дом я свой в деревне продал, - добавил он тихо и тяжело вздохнул.
    -Всё равно поедете с нами в отделение милиции до окончательного выяснения всех обстоятельств дела, - несколько успокоившись, приказал лейтенант.
    Вскоре милицейский «бобик» снова громыхал на ухабинах аллеи, увозя в город Митрофана и Евдоию, сидевших на заднем сидении по разные стороны от сержанта Лабунько. Тут же находились и вещественные доказательства «преступлений» - деньги в полевой сумке лейтенанта Дубка, бутыли самогона и сам самогонный аппарат - за задним сиденьем автомашины. Митрофан про себя ухмылялся и молчал. Евдокия крестилась всю дорогу и в душе проклинала Митрофана.
    К вечеру они вернулись на свои дачи. Но каждый своей дорогой. Евдокию оштрафовали на большую сумму денег за самогоноварение. Митрофана тоже оштрафовали за хулиганство и введение в заблуждение начальства. Каждый из них всё случившееся переживал по-своему. Евдокия исходила от злости и жадности. Митрофан был, как никогда, удовлетворённый и довольный. Это, возможно, была его «лебединая песня». Вот таким был Митрофан Сухотин!