однодневные истории 3

ГИДРОНАВТЫ

               
               
                Будит ученого и доводит его до жалкого крика               
                в ночь полнолуния  одно и то же. Он  видит не-
                естественного безносого палача, который под-
                прыгнув и  как-то  ухнув голосом, колет  копьем
                в сердце привязанного к столбу  и  потерявшего
                разум  Гестаса. Но не столько страшен  палач,
                сколько  неестественное освещение во сне, про-
                исходящее от  какой-то тучи, которая кипит и
                ниаваливается на землю, как это бывает только
                во время мировых катастроф.
                Михаил Булгаков
                «Мастер и Маргарита»
               
                               
               
               
               
               
               
               
Блеск, сияние… и ничего… больше ничего нет. Ни времени, ни пространства. Лишь  ослепительное  бело-золотое  сияние.  Но…

Юрьича покачнуло, и он вернулся к реальности. Вздохнув полной грудью, глянул поверх солнечных бликов, что играли на воде.
Все было по-прежнему – море, весеннее солнце, красивый город на горах и несколько  часов  свободного  времени  в четверг утром.
 
Все стало даже лучше. Слегка ослепшим глазам мир показался белее и чище, словно только-только  сотворенный.

 – Э-эх!.. Тишь, да гладь, да Божья благодать! – Изрек потягиваясь Юрьич, так будто это он, после глядения на солнечные отблески, и сотворил этот новый и чистый мир, а теперь устанавливает закон миропорядка.

 – “Божья”, значит? – Усмехнулся наш герой своим мыслям. – Зараз все понимают, что Бога нет, а слова, вон, остались.

Он задумался. Как раз вчера в клубе выступал лектор и говорил о вреде религиозных заблуждений и о материалистическом понимании мира, в связи с чем пришлось битый час после работы слушать заезжего очкарика, вместо чтобы культурно посидеть с друзьями за стаканчиком наливочки.
 
– Интеллигент хренов! – Негодовал Юрьич. – “Устаревшие понятия… Новый язык…” а сам туда же – гидра, говорит, империализма…
Здесь  наш герой  поймал себя  на том,  что едва было не перекрестился.

– Тфу, ты!.. Тоже мне – атеист. Кто она такая – гидра эта? Змея что ли?

Юрьич открыл пачку “Казбека” и постучал по ней папиросой.

– Этож сколько надо было выпить, –  подумал он, поджигая спичку и затягиваясь, – чтобы до такого додуматься? Вон, помнится, писатель какой-то московский здесь отдыхал и тоже, значит, змею в море увидел. Ну, как писатели-то здесь отдыхают, мы знаем…

Юрьич подумал, что видать всем интеллигентам с перепою гидры мерещатся, и вспомнил, что тому писателишке выделили целый отряд красноармейцев для поимки огромного привидевшегося ему гада, каковой, по его словам, плавал в море и охотился на дельфинов.

– Э-эх, одно слово – прослойка… Заняться, значит, Красной армии больше нечем… От своих интеллигентов вреда побольше, чем от вражеских диверсантов. Нет, мягка еще советская власть. А нужно бы пожесче. Да одинаково чтоб ко всем. А то – что же? Вот приди куда я и скажи, что гидру этакую видал… Сразу решат – белая горячка. А раз ты с образованием и пишешь разную дребедень, стало быть, и спиться уже не можешь. На те красноармейцев, гидру, значит, империализма атаковать.

Тут Юрьич увидел, что папироса его потухла и, подкурив снова, стал прохаживаться по молу, на который вышел покурить и скоротать время.

Он находился почти на самом его конце и поэтому двинулся обратно к берегу.
 
– Я так думаю, – размышлял Юрьич, – раз Бога нет, то и гидр никаких тоже нет. Враги есть, а гидр… – уж простите, разлюбезные господа интеллигенция – нет. И нечего честным людям бошку всякой мурой засорять. Только научный материализм и классовая борьба…

Громя, таким образом, ненавистную прослойку, Юрьич остановился и, пыхтя зажатым в зубах “Казбеком”, стал смотреть на воду.

Дым, особенно едкий у почти докуренной папиросы, попадал в левый глаз и вышибал слезу.

По этой ли причине, или по какой еще, но Юрьичу, окутанному клубами едкого дыма, вдруг, совершенно отчетливо представилось, как из воды появляется огромная голова, затем длинное мокрое тело выбрасывает ее вверх, и передние острые зубы впиваются ему прямо в горло.

Юрьича аж передернуло. Он успел плюнуть в страшную голову “Казбеком” и замахал рукой, разгоняя дым.

Видение исчезло.

– Тфу, ты… Вот и ходи на лекции.

Оглядевшись по сторонам, Юрьич взял себя в руки и достал новую папиросу.

– Это ж надо! Вроде и не пил. Одного только интеллигента и послушал… Зараза это, что ль, какая? Не мудрено, что все они психические, ежели с утра до ночи друг друга слушают, да читают всякую дрянь… Контрреволюция сплошная.

Подкурив и пыхнув дымом, Юрьич хотел было продолжить путь к берегу, но ноги почему-то не двинулись с места. Казалось, они вросли в сапоги, а те, в свою очередь, приклеились к поверхности мола.

– Нет, только научный материализм. – Успокаивал себя Юрьич. – Вон, после землетрясения, как море горело… И что? Бог знамение ниспослал? Или, может быть – эта самая гидра всплыла, да огнем задышала? Нет, брат! Наука – она все выявит и всех гидр разъяснит. На дне-то сероводород залегает. Разболомутило его землетрясеньеце, вот он и поднялся. А уж как загорелся, так это всем понятно. Может – молния, может – искорка из пароходной трубы, а может… – и вредительство, как знать…

Однако, сколько не убеждал себя наш герой в незыблемости научных устоев и в возможности найти разумное объяснение вещам даже самым невероятным, но чем больше он думал обо всем этом, тем сильней его охватывал какой-то недиалектический леденящий душу ужас. Он готов уже был бежать с волнореза, и лишь странное оцепенение мешало ему это сделать. А кроме всего, Юрьич поймал себя на том, что боится, обернувшись, обнаружить выползающее из пучины, с другой стороны мола, мерзко извивающееся холодное тело, два злобных глаза на конце которого уже выбирают за какую из загипнотизированных ног его – Юрьича – схватить.

Сомнений не осталось, Юрьич ждал нападения гидры империализма. Оно могло произойти как спереди – со стороны покачивающегося на волнах окурка, так и сзади.

Последним, нечеловеческим усилием воли Юрьич заставил себя обернуться. Ничего похожего на тело гигантской змеи за спиной не было.

Облегченно вздохнув и затянувшись дымом “Казбека”, Юрьич плюнул в море – в то место, где ему представлялось появление страшной головы, с тем чтобы, проследив полет плевка и увидев, как расходятся круги на воде, еще больше проникнуться сознанием диалектической материальности происходящего.

Но плевок, подхваченный ветерком, описал небольшую дугу и, попав мимо цели, не шлепнулся, а как бы прилип к гладкой поверхности волны, не произведя на ней заметного возмущения.

Юрьич плюнул снова. Результат повторился.

Юрьич уже не мог остановиться и продолжал беспрерывно плевать в море.

Да, несмотря на свои передовые убеждения, наш курильщик ждал нападения. И оно произошло.

Однако произошло не спереди и не сзади, а сбоку. Сначала краем глаза Юрьич уловил какое-то движение. Затем, осознав реальность происходящего, повернулся, отлепив, наконец, сапоги от волнореза и дико уставился на то, что это движение производило.

По молу, прямо на него, со стороны уходящей в море, шагал странного вида гражданин. Странного – если не сказать больше. Казалось – сама гидра империализма выбралась из воды, обернулась человеком и движется неуклюжими, нечеловеческими шагами.

Странностей было три:

Во-первых – Юрьич, как было уже сказано, дошел почти до самого конца волнореза и никого там не встретил. Ни катера, ни лодки к молу не подплывали, и поэтому было совершенно непонятно, откуда неизвестный гражданин взялся.

Во-вторых – одежда гражданина, мягко говоря, не соответствовала стилю приличному для волнорезов в это время года. Он был вмятой ночной сорочке, мятых же брюках, без сапог. И волосы на голове стояли совершенно дыбом, будто никогда не знали ни головных уборов, ни расчесок.

Третья странность была еще более дикой, чем само появление, из ниоткуда, неизвестного на молу. А именно – Юрьич не сразу понял, что больше всего его поразили глаза взъерошенного (к слову, они были под стать прическе). Как рыбак видит рыбака, так и философ – философа. В этих выпученных глазах Юрьич прочел тот же леденящий душу ужас, что и его собственный. Однако, этот ужас был куда более реальным и наполненным каким-то небывалым содержанием.

Между тем, неизвестный подошел настолько, что до Юрьича долетел дух крепкого перегара.

– Фу ты, черт! – Отлегло от сердца. – Это кто ж такой? Диверсант с подводной лодки? Да нет, где же вы видели пьяных диверсантов?

Несмотря на внешний вид вновьприбывшего, Юрьич своим классовым чутьем безошибочно опознал в нем интеллигента.

– А! Пьяный интеллигент у моря… – Стало понятным происхождение ужаса в глазах. – Посмотрим, посмотрим. – Юрьич хищно усмехнулся, пытаясь представить, что может отколоть данный субъект в таких обстоятельствах, и как лучше показать ему, что он – Юрьич – думает о людях образованных и мягкотелых.

Пьяный же интеллигент не обманул ожиданий и отколол буквально следующее –  не дойдя пары шагов, опустился на колени и произнес:
 
– Умоляю, скажите, какой это город?

– Однако! – Сказал бездушно Юрьич.

– Я не пьян, – хрипло ответил коленоприклоненный и стал нести обычный интеллигентский бред, – я болен, со мной что-то случилось, я болен… Где я? Какой это город?..

– Ну, Ялта… – Слегка удивившись и даже немного пожалев бедолагу, ответил Юрьич.

Бедолага тихо вздохнул и повалился на бок, стукнувшись головой о камень мола.

Однако едва Юрьич тронул его за плечо – вмиг открыл глаза, вскочил и, крикнув – “Где у вас тут милиция?!” – чесанул к берегу, даже не став слушать ответ.

Юрьич пожал плечами. Видимо кто-то хорошо пошутил, бросив этого ненормального на самом конце мола. Как не замерз ночью-то! А может – сошел пьяным с парохода за бутылкой, да на обратном пути заплутал и вместо причала попал на волнорез, по которому и шел, покуда не очутился на самом его конце, где и упал. Однако же, если судить по одежде, то еще вернее – встретили его лихие люди, напоили “под завязку”, отвели на мол, да и ограбили. Пусть спасибо скажет, что жив остался.
 
Рассуждая так, Юрьич докурил папиросу и поплелся к берегу.

Настроение совершенно изгадилось. Причиной этому было то, как интеллигент побежал в милицию. Даже не поблагодарил, хотя Юрьич принял в нем какое-никакое участие. Даже ответа слушать не стал, как будто его – Юрьича – и не существовало вовсе!

А ведь мог ему сказать наш курильщик “пару ласковых”, мог унизить эту пьяную сволочь и отвести душу за все – за страх, за потерянный вчера вечер, за то, что он – Юрьич – прожил уже столько лет, а так в жизни ничего и не понял…
   
– Э-эх… Образованный, не иначе – ленинградец… Или москвич? Да нет – ленинградец.

Как опытный садовод никогда не спутает “Антоновку” и “Белый налив”, так и житель курортного города завсегда отличит ленинградца от москвича.

И, странно, но от мысли, что этот взъерошенный, измятый, полоумный интеллигент-алкоголик не москвич, а именно – ленинградец, в душе Юрьича стала образовываться и, мало-помалу, расширяться какая-то нехорошая пустота, постепенно превращаясь в бездонный черный провал. А в тени плеснувшей волны мелькнул, будто бы даже, изгиб змеиного тела.

Однако Юрьичу уже не было страшно за себя, и он отмечал все это мимоходом. Ему было страшно, почему-то, за Ленинград.

Складки у его губ заметно опустились, и он брел, уставившись под ноги.


На берегу недобитый буржуй в белой фуражке продавал пирожные и напитки. У Юрьича пересохло в горле, и он остановился у лотка.
Пиво было слишком холодное, а от абрикосовой наш герой решительно отказался и взял стаканчик портвейну.
 
После первых глотков на душе потеплело.

– Да-а, – протянул Юрьич, вспоминая все произошедшее.

– Настанет год… – услышал он свой собственный голос, – …России черный год…

Юрьич сделал еще глоток.

– …Когда царей корона упадет…

“Царей” или “с царей”? – Задал он самому себе нелепейший вопрос. – Правильней сказать – “… с царей корона упадет”.

“Настанет год, России черный год,
 Когда с царей корона упадет…”

Нет – “царей” вроде лучше звучит.

“Настанет год, России…” – Надо заметить, что Лермонтова Юрьич никогда не читал и вообще к поэзии относился не очень одобрительно.

Допив свой портвейн, взял еще. Тепло волнами разливалось по странноокоченелым членам. И подумалось вдруг, от чего-то, о Кавказе, о золотых эполетах…

Необычны были такие мысли, но Юрьичу уже не хотелось удивляться.
 
– И все же – Ленинградец. – Подумал он. – Бывал я в Питере... Интересный город…

– Мне больше нравится Рим. – Послышался из самой глубины провала в душе чужой незнакомый голос.

Юрьич вздохнул и стал напряженно думать. Что с ним сучилось? Почему он – здоровый мужик, пролетарий – задается какими-то ненужными вопросами, слышит чьи-то голоса, всерьез размышляет о вещах, коих и быть-то не может?
Только ли виновны в этом вчерашняя лекция и сегодняшний интеллигент? Нет, тут что-то еще…
Лекция лишь пробудила нечто дремлющее в душе самого Юрьича… Какое-то затаенное тревожное чувство. А если быть честным до конца – глубокий страх. Страх чего-то, о чем ужасно даже подумать.

И Юрьич знал, что это был за страх. Осмелев от выпитого портвейна, он мог признаться себе в том, что очень боится смерти и, еще больше – того, что после нее уже ничего не будет…
Да, все размышления о “гидрах” лишь выражали тайную надежду на то, что это не так, а свалившийся откуда-то интеллигент стал для Юрьича как бы преступным подтверждением существования чего-то вне диалектического материализма, на что он тайно надеялся.

Страх небытия исчез и пришел покой. Но принес ли покой облегчение? Нет… Напротив, Юрьич вяз в этом покое, как в болоте. Казалось – трясина покоя все глубже и глубже затягивает его в свою вязкую бездну. И уже тина прилипчивых мыслей касается лица, а пары портвейна, поднимаясь над поверхностью, мешают дыханию.

– Тесно мне, – вымолвил Юрьич, расстегивая ворот.

– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался буржуйского вида продавец.

– С тобой мне тесно, – ответил про себя Юрьич, зло скосив на него глаза, а вслух – стакан абрикосовой…

Классовое самосознание, как задремавший было цепной волкодав, очнулось и вмиг разогнало все непрошеные мысли и страхи. Юрьич, подытожив свои раздумья выводом, что между покоем и небытием нет особой разницы, выпил абрикосовую и пошел прочь.


Весь день он был серьезен и задумчив, так что складки у губ его сделались еще глубже, однако ничего нового так и не надумал.
Скорее для порядка, чем из интереса, рассказывал об утренней встрече. Разумно отвечал на вопросы, но сам ни с кем не заговаривал.

Ближе к вечеру вышел прогуляться и, остановившись у закрытой церкви, стал, как и утром, смотреть на солнечные отблески, золотой дорожкой игравшие в море.
Теперь они были немного темнее, но все равно такие же ослепительные (ослепительные, но не до боли).

Юрьич опять начал погружаться в это сияние и впервые за весь день почувствовал облегченье.

Постепенно стали утрачивать свой смысл пространство и время. Даже Кавказ, с его вершинами и золотыми эполетами, сделался каким-то неважным.

Юрьич простоял так секунду или вечность, и последними мыслями, которыми откликнулся разгоряченный напряженной работой мозг, на еще не окончательно исчезнувшее течение времени, были – пришедшие откуда-то из детства:

“И был вечер, и было утро. День… иной ”.