Нос. Любовь

-Фу, да он просто омерзителен, - сказала Аля, увидев Ивана. – На жабу похож. На летучую мышь! На какое-то насекомое.
-Ну-ну, ты больно-то не ори, дурёха. Услышит ведь! – С прохладцей заметила Клавдия Михайловна, поправляя очки.
-Честно говоря, не понимаю я нашего директора, - не унималась новая сотрудница. – Разве мало вокруг нормальных людей? Это же надо было такого урода раздобыть! Ааа… я, кажется, знаю, в чём дело: он сюда по блату попал, так? Тогда, конечно! Какой спрос?
-Ничего ты не знаешь. Малая и глупая.
Аля снисходительно окинула взглядом жиденькие букольки и потрёпанный пиджачок своей начальницы и хвастливым движением перекинула тугую, длинную косу на плечо.
Клавдия Михайловна поджала губы и слегка качнула головой: только бы их Ванька не позарился на эту раззяву! Парень молодой, холостой… Она, может, девчонка в целом и неплохая, но пока вся дурь из головы выйдет! Э-эх, кабы в её румяные годы рядом крутился такой парнишка, уж она бы не зевала!
Иван же уже успел заметить Альку – яркую, курносенькую, остроглазую. Но её взгляд – хотя и мимолётный, но полный отвращения – ясно сказал ему, что если и полюбит она его когда-нибудь, то уж точно не за внешность.
Родители Альки были простыми рабочими: мать – дояркой, отец – трактористом. После рождения первой дочери Прасковья сильно надорвалась, ворочая вилами сено, и Аля осталась единственным ребёнком в семье. Был, правда, Васютка. Или, как его чаще звали, Васяш – из-за огромных синих глаз и золотых кудрей, воздушной дымкой обрамляющих лицо. Но Васютка – приёмыш, а это, по мнению Альки, всё-таки не совсем одно и то же.
Отец крепко любил обоих детей, но дочь в его понимании была единственной продолжательницей их крови, а потому баловал он её немилосердно. И часто так случалось, что уж и носить ему нечего – который год в обносках на работу ходил, но Альке справлялось либо новое пальтишко, либо платьице. Попади она в другие условия, может, и выросла бы совсем не эгоистичным и тщеславным человеком, ибо по натуре была совсем не жестокого и незлобливого характера. Но отец нечаянно раздул в ней как раз те качества, которые упорно гасил в своей душе. Мать всё видела и понимала и часто, опёршись на руку после тяжёлого трудового дня, раздумывала, как бы получше объяснить всё мужу, испортит ведь девку. Раздумывала, раздумывала, да так с разговором за все семнадцать лет и не собралась.
Закончила Алька кулинарное училище и попала по распределению в столовую вагоностроительного предприятия – под начало первого повара Клавдии Михайловны. Всё ей нравилось – и высокие потолки, и просторные помещения, выложенные кафелем и окрашенные в мягкий голубой цвет, и доносящиеся звуки станков, и зычный голос Виталия Петровича, покрикивающего на рабочих, и их только что по-новому отделанная «передовая» столовая. Даже запахи машинного масла, резины и металла наполняли её осознанием своей избранности: из деревни, а живёт в огромном городе, работает в ведущей отрасли! Ну что с того, что помощником повара? Все с чего-то начинали.
Отец помог обжиться у своей давней знакомой – маленькой высохшей старушки, которая проживала недалеко от набережной совсем одна в прекрасной трёхкомнатной квартире. Она решительно отказалась брать какую-либо плату за комнатку с балконом, но очень радовалась незатейливой Алькиной помощи по хозяйству. Евдокия Васильевна – так звали хозяйку – похоронила в войну и любимого мужа, и двух сыновей. Давно отзвенели в ней женская радость и материнская нежность, но в глубине души она до сих пор надеялась, что вдруг произошла чудовищная ошибка и живы её Петря, Сеня и Гриша. А, коли, нет… так пускай хоть Альке достанутся её квартира и сбережения!

-А ну, выжимай до конца! Чего экономишь? С собой не унесёшь! Сказано тебе – четыре миллиметра толщина! Погнётся конструкция, кто отвечать будет? Ну? Так-то… - Звенел Виталий Петрович, хмурясь и отходя от недавно присланного стажёра. Он раздражался, когда его сбивали с нужного темпа – такие вот, недоучившиеся. И чего они там три года штаны протирают, раз по новой самые основы объяснять приходится? На родительской шее сидеть? Уж лучше бы сразу после школы – на распределение. Бывалые научат, покажут. Вот в его годы правильно делали: сначала в колхоз, а затем – профессию получать. И толку больше – нет лишних людей. А сейчас куда ни глянь – врачи, да учителя, да инженеры.
-Виталий Петрович, что же вы ребят все держите? Столы уже как десять минут накрыты! Стынет же! – Громко и даже вызывающе крикнула Алька, пользуясь правом слушаться только свою начальницу. Да и работа работой, а обед – вещь для всех необходимая! Даже вон тот бирюк из Погорелок, ходит всегда угрюмый, надутый, а над тарелкой наклонится, ложкой черпанёт – заулыбается!
Виталий Петрович скривил было недовольную мину, но заметив, с каким любопытством девчонка глядит по сторонам, сразу угадал: дело молодое. Такая долго на работе не просидит: и носяшка весёлый, востренький, и губки бантиком, и глазками по-взрослому зыркать научилась. Голову на отсечение можно дать, до Нового Года не продержится!
-Зверь-девка, - пробормотал он под нос, махая рукой  - Вот уж достанется кому-то счастье – всё душу вытрясет и плешь проест…
Алька тем временем презрительно покосилась на рыжего Стёпку, которого то и дело бросало в краску при её появлении, и, крутнувшись на одной ножке, зацокала каблучками обратно в столовую: Ивана она так и не увидела. А ей так хотелось рассмотреть поближе, узнать, растревожить этого самоуверенного выскочку! Ишь, чего удумал сегодня: пройти и не поздороваться!
Клавдия Михайловна, тяжело дыша, ворочала под краном большой котёл, где на дне, будто намертво, прилипли остатки подгоревшего супа. Если бы Алька оказалась рядом в тот самый момент, когда тонкий нюх поварихи учуял с другого конца коридора в смежном здании, что горох приказал долго жить, не поздоровилось бы ей! Ох, не поздоровилось! Но Клавдия Михайловна была уже не молода и успела многое в жизни повидать, отчего набралась и мудрости, и терпения – остывала она быстро. Только и бросила, что горох караулить надо – капризная засыпка.
-Слушай, а что случилось? Ну, с этим? Иваном! – Вкрадчиво и, даже заискивающе, будто невзначай спросила Алька, с усердием раскладывая второе по тарелкам.
Клавдия Михайловна подозрительно покосилась на пристыжено опущенные ресницы девушки и, насупившись, целую минуту хранила гробовое молчание. Наконец, посчитав, что достаточно её помучила, тихо и сухо объяснила:
-В войну он родился. В сорок втором. В Ленинграде. Мать за кусок хлеба убивалась, а дитё дома оставляла. Знаешь, какой голод был? Ничего-то ты не знаешь! Топить нечем было, окна тряпками занавешивали. Дааа, было время…, - задумчиво и горестно протянула она, отгоняя воспоминания. – Крысы везде шныряли – злые, голоднющие. Кому из детей ухо откусят, кому нос. Пока взрослых нет. Бывало и насмерть загрызали.
-Это крыса ему отъела? – Поражённо спросила Аля, нервно сминая накрахмаленный передник и вспоминая большую коричневую отвратительную крысу, что однажды попалась в Васяшкину самоделку. 
-Крыса, крыса. А мать померла, - кивнула Клавдия Михайловна, замешивая сильными, пухлыми руками крутое тесто на лапшу. – Он сюда пришёл, поначалу протез носил: пластмассовый такой, розовый. Как-то по-хитрому так прикреплялся, всё натирал ему – спрашивал меня, нет ли какой мази. А потом я ему говорю: «Ты чего, Ивась, рановину свою пестуешь? Или думаешь, незаметно, коли это приспособление себе на нос посадишь? Тебя кто надоумил, дуралея эдакого?! Радуйся, что не охмурит теперь тебя никакая хохма за положение, за квартиру. Нос, знаете ли, такая вещь…
-Какая?
-А такая! Что если не увидит в нём человека, то ни за какие коврижки за такой нос замуж не выйдет, - назидательно грохнула она подносом и, дав указания, ушла в кладовку.
«Рановина, - хмыкнула про себя Алька, всем весом налегая на скалку. – Словечко-то какое! Дурацкое! Однако ж, крыса… И что он за человек такой? Надо принести остатки старухе, а то не отпишет квартиру».

Если бы не злосчастный, отъеденный и уродливо заживший нос, Иван мог бы считаться исключительным красавцем. Высокий, широкоплечий, с правильными, мужественными чертами лица и густыми каштановыми волосами, он, к тому же, обладал невероятно пронзительными ярко-зелёными глазами и приятным, бархатным голосом, проникающим, казалось, в самую душу.
История его восхождения была проста и незамысловата. Окончил школу при детском доме, затем ремёсленное училище. По рекомендации попал в высшее учебное заведение. Практику проходил на заводе, где впоследствии и остался, успев в короткое время поразить своими  способностями весь начсостав. Он мог бы считать себя вполне счастливым человеком, если бы не одно «но». И это «но» давило хуже всяких других неудобств, которые возможно было устранить, разрешить собственными силами: никто не ждал его в пустынной, одинокой квартире. Никто и нигде не ждал его. Никто во всём мире. Он был единственным из всего коллектива, кто не спешил вечером домой, задерживаясь допоздна в своём маленьком, аккуратном кабинете. Когда тоска особенно сдавливала сердце, оставался ночевать на заводе. Если бы у него осталась хоть какая-нибудь память об отце или матери! Жалкая, истёртая фотокарточка, рассыпающееся от времени, испещрённое пятнами письмо или растянутый, потерявший от долгой носки первоначальный и цвет, и пух, платок! Он бы знал наверняка, что они существовали, что они точно были и есть, что незримо присутствуют рядом и по сей день, и он такой же, как и все. Что есть о ком горевать, о чём печалится. Но нет. Ничего. Совсем ничего. Он был тогда слишком мал. Удалось только выяснить, что нашла его и спасла от голодной смерти девчонка-подросток из группы добровольцев, обходящих неотапливаемые, мрачные квартиры блокадного города.
Об этом Ивану рассказала старенькая, трясущаяся от старости нянечка детского дома, где он провёл свои младшие годы. Удивительно, что эта простая женщина – не умеющая ни читать, ни писать – заучивала наизусть всё, что было известно – о каждом ребёнке, прошедшем через её заботливые руки. Некоторые, благодаря её стараниям, нашли после войны свои семьи. Её воспоминания оказались единственной ниточкой, связующей близких людей.
Девчонка, что вынесла его морозной ночью из пустой квартиры, сама опухшая от голода, молчаливая и замкнутая, ещё несколько раз приходила к восьмимесячному Ивану, принося с собой - то корку хлеба, то каким-то чудом добытую пригоршню риса. В последний раз, еле живая, на спине приволокла мешок сосновых веток – поить детей от цинги. Больше её никогда не видели. Звали её Варя. Изредка Иван думал, а что если…его мать не умерла, не погибла? Что, если она ушла в ночную смену, оставив дитя до утра? Трудно теперь узнать, почему Варя была так крепко убеждена в её смерти, что решилась забрать чужого ребёнка – синюшний вид, кровавый ошмёток на лице или что-то ещё. Он не раз пытался отыскать сведения о женщине, что искала пропавшего в войну ребёнка. Сведений было много и все они не имели никакого значения, ведь он не знал даже своего настоящего имени. Была лишь надежда, что они просто узнают друг друга, если такое случится. Внутри всё молчало. Её нет. Её просто больше нет. И он прекратил поиски и все бессмысленные самоистязания.

Поглядев по сторонам, Алька украдкой завернула в газету две котлеты из морозильной камеры в кладовке. Клавдия Михайловна считала ниже своего достоинства запирать дверь на замок, полагая что без доверия на работу и ходить нечего. Совесть девушку не мучила: не для себя же брала, для бабки! Она даже наловчилась наливать полную баночку во время обеденной раздачи! Только сегодня не получилось – всё рядом кто-то крутился, ни на минуту не оставляли. Да и что тут такого? Водички чуть-чуть подлить, сушёного укропа подсыпать – на вкус ещё лучше становится. Котлеты, правда, на каждого по две полагалось. Ну, как-нибудь обойдётся! Не станет же никто их пересчитывать: четыре ящика ими набито! Только не обошлось.
Иван, как обычно торопливо пробегая мимо с чертежами, заметил обиженную и заплаканную Альку, прижавшуюся к бетонной стене у дверей в столовой.
-Ну, ты чего? – Спросил он, обволакивая её – виноватую и несчастную – своим голосом.
И вдруг Альке до смерти захотелось рассказать всё этому голосу, выплакаться, выплеснуть всё до остатка. Чтобы этот голос всё уладил – сам, без неё. И чтобы стало хорошо и спокойно, как прежде. Но это был Иван! Со своим отгрызанным носом. Ууу, ненавистный!
-Да вот, - капризно промямлила она, на глазах приобретая жеманную позу. – Обвиняют. Говорят, котлеты уу…уу, - испугавшись произнести нужное слово, распахнула Алька глаза. И в этих глазах – таких беззащитных, детских, сожалеющих – Иван без труда прочёл всё, что произошло.
-Так, жди здесь, - улыбнулся он девушке. – И не плакать, слышишь?
Через несколько минут вышла Клавдия Михайловна и, взяв Алю за руку, увела её внутрь. Она никак не напомнила о случившемся и ни в чём не изменила впоследствии своего отношения к ней, хотя и считала в глубине души, что помощницу надобно проучить слегка, что в следующий раз неповадно было. Но раз за неё так просил Ваня, раз он так уверен в ней, так чего уж?
Сама Алька испытывала двоякие чувства. С одной стороны, Иван – умный, добрый, красивый, на хорошем счету у начальства, при квартире и достатке, да ещё и помог ей! С другой, ну куда денешь этот распроклятый нос, это чудище – кривое, мерзкое, прям посреди лица?! Но если не смотреть, то как приятно с ним рядом находиться, слушать его, ощущать, успокаиваться и становиться совсем-совсем другой – какой-то чистой, светлой, лучшей! И все же, больше из чувства признательности, чем из сердечного влечения, она согласилась пойти с ним в кино. Всё было хорошо – и фильм понравился, и большое мороженое, и кофе с французской булочкой, и сам Иван так интересно рассказывал про завод, что даже она заслушалась! Только прохожие... будто все до единого сговорились поворачивать свои головы, вытягивать шеи и разглядывать эту культяпку у её спутника! Ах, как стыдно! Как ужасно стыдно! Как он только может считать себя нормальным человеком, ходить по улице, да ещё пригласить её!
Прибежав домой, Аля долго и отчаянно плакала, сжав побелевшими пальцами подушку. То её охватывала ненависть ко всем, и она принималась горячо защищать Ивана. То набрасывалась на него с яростными и обидными обвинениями, мучаясь от пережитого и «несмываемого» позора. То смирялась со своей воображаемой, незавидной судьбой прожить жизнь с уродом. Наконец, измученная и обессиленная, села в кровати, стянула выходное, уже порядком измятое, платье и решила про себя, что ни при каких условиях больше ни за что никуда с ним не пойдёт!
Иван в это время сидел дома в кресле напротив окна и думал об Але. Он ни капли не заблуждался на свой счёт, но планировал встречаться с ней и в дальнейшем. Очевидно, что его уродство не столько противно ей самой, сколько просто противоречит убеждению, что муж должен быть человеком представительным и вызывающим если не зависть, то, по крайней мере, не стыд. А убеждения – переменчивы. Они не имеют ничего общего ни с внутренней природой человека, ни с той духовной составляющей, которая внезапно соединяет двух людей.

-Ваня, ты не обижайся, Аля – милая девушка, симпатичная… - выпалила Клавдия Михайловна, ворвавшись в кабинет Ивана на следующий день.
-Но?
-Но умишка маловато у ней. Я не про интеллектуальные способности говорю. Вот чай тебе принесла: опять обедать не пришёл! Так и желудок посадить недолго.
-Понимаю. Вы переживаете за меня. Думаете, что она обманет мои ожидания? Так, дорогая моя Клавдия Михайловна?
-Так, Ваня. Что же я могу поделать, если всё к тому идёт? – Тут её голос предательски задрожал и
- Ванечка, ты мне как сын. Ты не знаешь. Откуда? Был у меня сыночек – на тебя больно похожий. Такой же добрый, терпеливый… убили его, Ваня. И мужа моего убили. И не могу я забыть! Кажется иногда, что ушло… Нет! Сидит оно! Вот здесь сидит! И жжёт меня, каждый день жжёт. И не позволю я, слышишь, не позволю какой-то там…
-Тише, тише, - тихо произнёс Иван, прижимая расчувствовавшуюся женщину к груди. – У меня ведь тоже никого нет. Я иногда думаю, может, моя мама была похожа на вас? Такая же заботливая, ранимая и упрямая иногда…
Клавдия Михайловна надрывно засмеялась.
-Аля – совсем ребёнок. Но она – хороший, открытый ребёнок, - спокойно продолжал Иван. - Не думайте плохого о ней, я прошу вас. Ей просто надо повзрослеть, произвести некоторые перемены в своей системе ценностей. И она это сделает, уверяю. За меня не волнуйтесь: я ничего не жду. Ни от неё, ни от кого-то другого. Не считая вас, конечно! И вы должны сейчас пообещать, что каждое воскресенье (каждое, слышите?) будете готовить свой знаменитый яблочный пирог. А я, - уже мечтательно добавил он, – буду приносить ваши любимые цветы. Дубки. Я помню. Давно хотел предложить. Так как?
-Договорились, Ванюша. Спасибо. Спасибо тебе. Всё-то ты понимаешь, всё разумеешь. Чего уж? Пусть Аля растёт, ни о чём не тревожься: я за ней присмотрю. Только хоть бы ты… Ну, сам разберёшься!
А спустя несколько дней все на заводе уже знали, что недавно назначенный завтехотделом Иван Румянцев ухаживает за помощницей столовой Алевтине Кулеченко.

Новый токарь –«Колян-хоккеист», прибыл на завод по случайному стечению обстоятельств, а именно внезапной сердечной болезни, поразившей Сергея Ковальчука, настоящего мастера своего дела. В каждую смену выходили всего по два токаря, поэтому отсутствие хотя бы одного человека грозило многими неприятностями. Обыкновенно они подменяли друг друга на время больничных и отпусков, но здесь налицо возникла необходимость срочного принятия на работу нового человека, ибо помимо Сергея, в последние месяцы часто побаливал и Матвей – из другой смены. 
Николай совершенно не производил впечатления серьёзного и вдумчивого человека, поэтому Виталий Петрович согласился на него, как на вынужденное и, что самое главное, временное решение. Он едва удерживал себя от постоянных замечаний и старался поменьше оказываться рядом с этим хамоватым увальнем, размахивающим по сторонам примитивными пальцами-сосисками. Впрочем, последнего это ничуть не смущало. Напротив, Коля посчитал, что является на редкость умелым и ответственным работником, так что даже «Петрович» не считает нужным следить за ним.
Свой день Николай начинал с маленькой стопки горной настойки бессмертника, что неизменно заготовляла и передавала поездом мать, живущая на Кавказе. Она до умопомрачения боялась, что младший сын – такой нежный и чувствительный, по её мнению, последует примеру отца и сопьётся. А потому и привила ему эту спорную по своей пользе привычку, чтобы «плод» не казался запретным и, тем более, сладким. На деле получилось, что с каждым годом Николай пил всё больше и больше: сначала добавилась стопка вечером, затем стакан в конце рабочей недели, а, в конце концов, и бутылка по выходным. В силу своего молодого пока возраста, он успешно скрывал своё алкогольное пристрастие, объясняя уже изрядно покрасневший кончик носа повышенным то кроветворением, то кровообразованием, то кровообращением.
Попав в новый коллектив, Николай тут же принялся хвастать о своих мнимых подвигах в хоккее, умолчав при этом, что клюшки ни разу в жизни в руках не держал. Да и где там? Вырос он у бабки с дедом, на заброшенном хуторе, окруженном молчаливыми скалами. Мать отправила его туда после того, как старший сын, напившись до беспамятства, разгромил станичный магазин, обеспечив себе казённое содержание на несколько лет вперёд. Отец умер двумя годами раньше от цирроза печени. Читать уже двенадцатилетнего Колю научила давняя зазноба деда, изредка наезжавшая к ним, чтобы «отойти от города». Тётя Дуся, нашедшая в нём дедов нос и дедовы плечи, осталась чуть не единственным человеком, принявшим участие в духовном и интеллектуальном развитии Коли. Был ещё Игнат – местный лесник, который раз или два в месяц захаживал к старикам проведать. Но все эти редкие встречи и разговоры, хотя и успевшие заронить в детской головке семена стремления к лучшей доле, не могли искоренить последствий жалкого и угнетающего дух пребывания в родительском доме.
Николай сбежал от деда и бабки, когда ему исполнилось пятнадцать. Сбежал от уныния, от однообразия, от невыносимой тяги к общению. Залез в товарный вагон и уехал чуть не за две тысячи км от опостылевшего хутора. Бродил по городу, попрошайничал и, наконец, попал на глаза милиционеру. Назвался сиротой, довольно убедительно рассказал придуманную историю и с того момента жизнь его переменилась окончательно. Уже став токарем, написал матери, пожаловавшись на недостаток денежных знаков в кармане и одиночество. Мать прислала двадцать рублей и посоветовала жениться.
А тут, как нельзя, кстати, освободилось место на заводе, где новоявленный жених сразу заприметил Альку. «Совсем, как маман лет двадцать назад, - довольно отметил он, оглядывая тугой зад и ровные ножки в чёрных лодочках. – Хороша деваха! И по кулинарной части не промах. Значит, сумеет завоевать моё расположение. Надо ей хозяйство своё показать. Пусть убедится: комната есть, кровать стоит, радио играет – всё, как у людей. Мордашечка, конечно, так себе – шибко умная, а ум бабе ни к чему. Дети пойдут, не до ума будет. Только и успевать будет, что готовить, да обстирывать. И дорогого муженька с работы привечать».
-Слышь, ты! – Крикнул Николай к соседу. – А эта краля, что прошла тут, откедава?
-Чегооо? У тебя станок вон вхолостую работает! Туда гляди! – Буркнул в ответ пожилой мужчина и уже едва слышно добавил, - «откедава», понаехали, остолопы.
-Ты на неё рот не разевай, - хохотнул веснушчатый парень, стоявший через два станка напротив. - С ней завтех дело ведёт. А то вылетишь ведь!
-Это я-то вылечу? Посмотрим ещё, кто тут выигрышное положение скорее обозначит.
На кухне в это время царил кавардак: посудомойщица снова взяла больничный и Алька с Инной сбивались с ног, поглядывая на часы – у каждой была своя тайна. Инна спешила на осветление и химзавивку, а Аля боялась пропустить того самого нового токаря, который сегодня подмигнул ей аж два раза. Поэтому она работала на редкость быстро и аккуратно, стремясь заодно поразить начальницу своими резко возросшими умениями. Но та как будто ничего не замечала. И вообще казалась какой-то странной, задумчивой. Ровно в шесть и ни минутой раньше она отпустила девушек домой, сама оставшись по обыкновению внимательно окинуть последним взглядом вверенную ей территорию.
Алька вернулась домой надутая и обиженная – торопясь куда-то, токарь промчался мимо неё, так и не заметив. Грубо стянула с трудом добытый капор, стащила и бросила в углу сапожки, огрызнулась на приветствие старушки и, запершись в комнате, застыла у окна. «Что-то не так со мной, - рассуждала она, водя глазами по проезжавшим машинам. – Это совсем не я. В деревне была я. И в училище. Хотя в училище уже не всегда. А теперь  - почти всё время – какая-то другая: злобная, отвратительная. А Иван всё равно видит меня той – деревенской. А я ненавижу деревню! Ненавижу эту навозную вонь, курятники с пауками и стоптанными какашками, сено, вилы, лопаты, мотыги – всё ненавижу! Как быстро мама надорвалась и состарилась! Вены вылезли на руках – большие, синие…Николай против Ивана – совсем ноль, даже меньше. Но он мужик! Сразу видно – как гаркнет, как рявкнет… И самое важное, всю работу на себя возьмёт, если случится вдруг попасть в неподходящие обстоятельства. А Иван так и помрёт над своими бумажками и писульками. По существу сказать, жалкий он человечишка! Кабы я туда не пришла, так бы и старился дальше, как крыса в чулане. Крыса… И показаться с ним – одно расстройство. Нееет, Коля – мне больше подходит. За него надо бороться, а не за того, кто сам на шею вешается».
Как бы то ни было, но в следующие четыре месяца развилась совершенно катастрофическая ситуация даже для Алькиного, расчётливого, но недальновидного ума. Не умея отказать себе в удовольствии наблюдать бережное и заботливое отношение Ивана, она продолжила видеться с ним, временами явно переходя черту, беря его под руку или прижимаясь во время киносеанса. Иногда ей казалось, что всё это происходит не с ней, а с противоположной по своему внутреннему устройству незнакомкой, которая готова и достойна такого человека, как Иван. Что она не испытала чего-то такого в жизни, что научило бы её замечать и ценить настоящее. Что пока она не проживёт назначенное свыше, никак не получить ей своего женского счастья и счастливой доли. Но эти мысли пролетали как-то вскользь и никогда не побуждали к тому, чтобы просто остановиться и разобраться в себе и происходящем вокруг.
Про свои встречи с токарем девушка никогда и никому не рассказывала, но летела на них, как на крыльях, принимая медвежью неуклюжесть за мужественность, а самодовольство за смелость и уверенность. Были, конечно, предупредительные звоночки, но, будучи по уши влюблённой, она не обратила на них должного внимания. Николай же, проследив однажды за ней после работы и узнав, таким образом, о наличии соперника, рассудил ситуацию по-своему, совратив Альку в один из декабрьских вечеров. Всё случилось быстро, неожиданно и необратимо: через некоторое время девушка поняла, что беременна.
Иван, ни о чём не подозревая, сделал ей предложение, на которое девушка отреагировала, на его взгляд, очень странно, а именно: с силой толкнула его обеими руками в грудь и, прокричав что-то несуразное, убежала. Не раз после этого он вспоминал многие моменты их встреч, сравнивал, анализировал: ничто не указывало на то, что можно было ожидать подобного. Алька его избегала. Но в один день он заметил, что она чем-то сильно угнетена и нарочно старался оказываться там, где в те моменты должна была быть и его любимая. Увы, ему пришлось стать свидетелем отвратительной сцены. Проходя мимо опустевших к обеду станков, Иван услышал приглушённые голоса и, не спохватившись вовремя, остался стоять там, где был.
-А ты как думала, ножки расставила и ничего? – Задирая юбку на Але, насмешливо произнёс «хоккеист». – Врёшь, барышня! Теперь – ты моя, что хочу, то и делаю.
-Как ты можешь? Ты не понимаешь? Это грубо, отвратительно, бесчеловечно! Я же твоего ребёнка жду!
-А мне плевать, чьего, если честно. Все они одинаковы: орут и гадят. Жена должна уважать мужа и его законы, ясно тебе? А ты – без пяти минут – моя жена. Так что давай-ка, задок поворачивай…
Послышался звук пощёчины.
-Я при служебных обязанностях. Могу и пожаловаться!
-Ты? Пожаловаться? Ну, валяй! Приблуда подзаборная. Знаешь, что? Расти своего урода сама: мне такие давалки по случаю не нужны. Тоже мне: «пожаловаться»! Утю-тю! Посмотрим, как сама прибежишь прощение вымаливать, чтобы из жалости замуж взял. Маленькая, а уже стерва! Придётся поработать над твоей сознательностью! – С этими словами токарь резко развернул Альку лицом к станку и, оттопырив трусы, запустил руку в её интимное место.
Мгновенно разрыдавшись от ужаса и унижения, Алька проскулила сквозь слёзы:
-Колечка, не надо, прошу тебя. Только не здесь! Я дома сделаю всё, что ты хочешь. Только сейчас отпусти.
-Врёёё…., - зло начал Николай и тотчас был отброшен от девушки кулаком завтехотдела.
-Аа, ты, - вставая и потирая ушибленную челюсть, усмехнулся он. – Что пришёл свою гниду защищать? Ну, валяй! Только письмишко, куда надо, я всё равно черкну. Урод! Крысёныш! Всё! Не успел! Взял я твою матрёшку! Первым взял! 
Алька, опустив и поправив юбку, с облегчением посмотрела вслед удалявшемуся Николаю. Потом медленно перевела взгляд на Ивана.
-Думаешь, «спасибо» скажу?
Тот промолчал.
-Не дождёшься! Если хочешь знать, то из-за тебя это! Видеть тебя не могла, вот и кинулась к первому встречному! Чего ты ко мне привязался? Искал бы себе такую же – безносую. Да! Такая я! Мелочная, эгоистичная, гадкая! Ошибочка в расчётах произошла!
-Не позволяй ему бить и насиловать тебя, - сказал Иван и, как-то странно и долго посмотрев ей в глаза, ушёл.
Клавдия Михайловна, собравшись, пошла было домой, но увидела на вешалке у входа пальто Ивана. Неслышно ступая, она подошла к дверям его кабинета и осторожно, стараясь остаться незамеченной, заглянула внутрь. Иван, подперев сомкнутыми в кулак руками подбородок, молча смотрел перед собой – по его щекам текли слёзы, оставляя на щеках мокрые дорожки. На его лицо нельзя, невозможно было смотреть – оно отражало сильнейшую, душевную муку человека. Человека сильного, мужественного, достойного. Но было совершенно очевидно, что он не злился, не сожалел: его глаза были полны печали и сострадания. Он снова оправдывал её!
«Ох, Боже ты мой. Так и знала… Ах, шалава малолетняя! Ну, я тебе задам…»

-Вот, что я тебе скажу, Алевтина, - ловко выхватывая на следующий день из рук девушки рабочий халат, ровно произнесла Клавдия Михайловна. - Лучше бы тебе совсем уйти отсюда.
-Как? – непонимающе уставилась та на начальницу.
-А так. По собственному желанию.
-Но… я не могу. Меня сюда направили!
-Ты меня послушай. Я ведь тоже не сегодня родилась. Думаешь, Ваня тебя тут защищал и выгораживал, так я уши развесила? Как бы не так! Наблюдала за тобой, присматривалась… Не зря, как оказалось. Эх ты, мы на тебя понадеялись, а ты продолжать вздумала! Уходи, Аля, по добру, по здорову уходи. Не рады тебе здесь больше. Не рады.
-Это вы из-за Ивана, да? – Зло вскричала девушка, сжимая руки в кулаки и впиваясь ногтями в мякоть. – Ну и подавитесь вы все! Только и рассуждаете о высоком, справедливом! А где она ваша справедливость? Чего я нечестного, по-вашему, совершила? Половник юшки для одинокой бабки отлила? Может, обобрала кого? Каждый день таз объедков собакам за ворота выносим… Или, может, я замуж обещала за вашего Ванечку выйти? Ха-ха! А гулять и по дружбе можно. Это у вас одно такое на уме!
-Не кричи, - холодно остановила её начальница. - В тазу том – шелуха и очистки: ни одного человека таким не попотчуешь. Все продукты перед приготовлением строго отмеряются в соответствии с количеством людей, пришедшими на работу. Тебе ли не знать? А за воротами свинья откармливается. Учтённая свинья, между прочим. Как видишь, ничего лишнего не пропадает.
-Всё равно, подло вы это. Из-за любимчика своего. Делайте, что хотите! Вы с самого начала ко мне плохо отнеслись.
-Кое в чём ты и права. Однако это ничего не меняет. Заявление об уходе сегодня напиши.
Иван догадывался, что ни сегодня, завтра, Клавдия Михайловна о чём-нибудь, но догадается и приложит усилия к Алиному исчезновению. Он и подумать не мог, что его опасения будут столь быстро осуществлены. Несмотря на случившееся, ему было невыносимо трудно допустить мысль, что Аля останется наедине с этим гадом. То, что она скоро разочаруется в нём, Иван не сомневался: только человек с больной головой или надломленной психикой может долго терпеть такое. А, судя по общению, девушка скорее можно отнести к неразумному дитяти, которое, в силу своей импульсивности и неискушённости, попало в сети собственным же заблуждениям. Учитывая факт наличия беременности и трагическую поспешность во всём, Аля должна быть не просто под присмотром, а под внимательнейшим наблюдением неравнодушного человека, способного вовремя предотвратить ещё большую беду. «Надо сейчас же поговорить с Клавдией Михайловной», - решил он и, даже не прикрыв, как он делал это обычно, дверь, направился в столовую.
Алька, выглянув из-за угла и убедившись, что Ивана нет на месте, гордо выпрямилась и, нарочито медленно вытащив из сумочки банку с растворителем, вылила её содержимое на стол с чертежами и документами.
-Пусть же и тебе аукнется! – Мстительно прошипела она и, как ей представлялось, навсегда покинула здание завода.
Подавать заявление, ждать рассмотрения, придумывать какие-то нелепые объяснения в ответ на нападки Клавдии Михайловны, а затем приходить за расчётом, рискуя встретить Ивана или Николая – Алька совсем не собиралась. Минуту назад она приняла упрямое решение покончить со всей этой историей, вернуться в деревню и устроиться в родной колхоз. Придётся, правда, сделать аборт, к тому же подпольный. Страшно… Но, может, мать знает какую-нибудь надёжную бабку?
Не найдя своей непрошенной защитницы, Иван вернулся в кабинет и, обнаружив испорченные чертежи, сразу понял, кто и почему это сделал.
-Какой-то бред, - проводя рукой по волосам, пробормотал он вслух. – Алька, какая же ты дурёха! Вытащить бы тебя потом…
Зазвонил внутренний телефон.
-Да?
-Иван Семёнович, - прощебетала дежурная, - к вам тут пришли.
-Сейчас спущусь.
-Ванечка! – Влетела вдруг запыхавшаяся Клавдия Михайловна. – Уволила я эту нахалку! Как пить дать! И не приму обратно, ты даже не проси! Пущай в другое место устраивается, нам тут такие не нужны. Мы и без неё хорошо проживём. Ванечка, ты послушай! Ты только не упрямься. Оставь теперь всё так, как есть!
-Нахалку? Клавдия Михайловна, дружок, - ласково произнёс Иван, уже начав прикидывать, как лучше действовать дальше, - так она же беременна!
-Бе-беременна? Ваня! Что ты такое говоришь?
-Да. Алевтина ждёт ребёнка от Николая.
-Это токарь который?
-Верно. Меня сейчас ждут, потом я сам вас найду. Аля, как я понимаю, уже ушла?
-Ушла-ушла. Все вещички свои до одной собрала…
-Пока не предпринимайте ничего, хорошо?
-А как же! Ну и дела…
Иван едва поверил своим глазам, когда увидел Юрку – своего лучшего друга по институту. К сожалению, последние два года они общались исключительно посредством не слишком частой переписки, так как Юрку отправили осваивать новый район Костромской области. Из этих писем, было известно, что друг удачно женился и, успешно справившись с первоначальным заданием, решил остаться в новом поселении и в дальнейшем. Читая восторженные призывы бросить «эту городище» и приехать в единственное место, где «кипит настоящая жизнь», Иван с улыбкой вспоминал с каким отвращением и даже брезгливостью друг согласился «положить себя на плаху коммунизма».
-Ну, здравствуй, друг! Как же я рад тебя видеть! Вот уж не думал, что доведётся рядом работать! На два месяца меня в ваши края заслали!
-Юрка, здорово! Ты с дороги? Один?
-Да, Танька с пузом – куда я её потащу? Пока нигде не устроился: думал, у тебя погостить! Если…, - для приличия замялся раскрасневшийся с мороза Юрка, теребя в руках мохнатую шапку.
-О чём разговор! Конечно, у меня!
-Ну, рассказывай – где живёшь, с кем живёшь…
-Юра, один я, один. С этим ведь не расстанешься, - небрежно махнул Иван рукой, указывая на свой злосчастный нос.
-Да, кстати, хотел потом, но раз уж ты так сразу... Поедешь ты, друг, скоро в Москву!
-В Москву!
-Да, и не смейся. Через две недели туда приезжает один хирург – мой хороший знакомый. Он знает твою историю. Он не просто хирург. Виртуоз! Невероятные руки: я видел, как он работает. Из нашего поселения. В общем, он уверен… мы считаем, что…твой…этот дефект можно исправить. Не хочу совсем уж обнадёживать, некоторый риск всегда присутствует! Ну, знаешь…останется, возможно, некоторая кривизна, линии швов…
-Юрка, ты не шутишь? Ты это серьёзно?! Да отвечай же! Нет! Я не верю тебе! Я не могу тебе поверить!
-Да, Ванюха. Медицина не стоит на месте. Держись.
-Слушай, подожди здесь, я отгул на сегодня возьму!
-Да, давай, посижу.
-А, ещё одно дело есть! Может, пока в столовой чая попьёшь? Или хочешь, в моём кабинете…
-Чаю можно. Ты иди, иди! Я сам найду.
-Ага, одежду в гардероб сдай и пропуск возьми. Шур, выпиши пропуск!
-На один день?
-Да!
-Подойдите, товарищ, за уточнением данных.
Взбежав по лестнице, Иван завернул за угол и остановился перевести дух. В висках стучало. Он старался не развивать эту мысль, но она то и дело всплывала в голове, рождая всё новые образы. Вот он идёт и у него нормальный нос! Вот он садится в трамвай и у него нормальный нос! Вот покупает билет, разговаривает, сидит за столом, лежит в кровати – и всё это с нормальным носом! Таким же, как у всех! «Как сразу он, без подготовки! Узнаю Юрку!», - растроганно покачал головой Иван. Внезапно он совершенно отчётливо понял, что Николай больше никогда не увидит его Альку. Никогда не оскорбит, не заденет и не тронет даже волоска с её головы. Потому что он – Иван – не позволит этому случиться.
-Екатерина Фёдоровна, Дмитрий Алексеевич на месте?
-Да, Иван Семёнович. Сообщить? – Максимально благозвучно проскрипела древняя, убелённая сединой, матрона, работающая здесь с момента основания.
-Будьте так добры.
-Дмитрий Алексеевич, с вами хочет поговорить Иван Семёнович!
-А, Ваня! Пусть заходит!

Вернувшись домой, Аля первые дни лежала на кровати, мучаясь от тянущих болей, сожалений по поводу впустую растраченной молодости и воспоминаний об Иване, которого потеряла по собственному недомыслию. Только здесь – вдали от него, вдали от этих призрачных огней города и всего, что её там так увлекло, она ясно увидела, как он важен и дорог для неё. Что понимал её безносый Ваня лучше, чем она сама. И какая разница, что у него там с этим носом, если человек он добрый и надёжный? Он бы уж точно так не поступил… «Как нелепо, - терзалась Алька, закрыв глаза и не замечая вопросительных взглядов матери. – Что это было во мне? Что заставило меня так поступить? Как я могла опуститься до уровня столь низкого по своей сути человека? Я думала тогда совсем не так. Я даже говорила – как будто его словами. Это какая-то дрянь, что-то пакостное в моей душе, что всплыло помимо моей воли. Если бы мне дали прочитать такую историю, я бы решила, что ради подобной дуры и бумагу марать не стоило. Жалкая, никудышная история».
Глубоко вздохнув, мать тронула дочь за руку и неожиданно догадалась:
-Забрюхатела, что ль?
-Мама! – Очнулась Алька, не смея поднять глаз.
-Ой, горе ты луковое! И молчишь! Чего молчишь? Рассосётся, думаешь?
-Что же теперь? – Скривившись и приготовившись заплакать, прошептала девушка.
-Так, не слёзы лить! Известное дело: к участковому идти, наблюдение начинать.
-И ты… А папа? Вы не против? Ребёночка оставить…
-Чего это ты удумала? Ты у меня смотри! Узнаю, что – из дома выгоню! Ты меня знаешь!
-Мама! Мамочка, родненькая! Прости меня! Прости меня, дуру! Мне так стыдно, так стыдно! Как я всё неправильно сделала! Мама, как всё плохо! И не исправить никак! Мамочка, что же мне делать? Я всё испортила! Сама! Вот этими руками! Я Ивана потерялааа… своего Ивана – милого, любимого, единственного!
-Ну, даст Бог, не потеряла.
-Нет, мама! И думать об этом нечего: ушло моё счастье. Если бы слышала его голос! Какие стихи он мне читал, какие истории рассказывал! С ним всегда интересно, обо всём он знает! А глаза…посмотришь и утонешь! И перед Клавдией Михайловной не постыдился за меня заступиться. И этому по морде врезал…
-Вот, что: хватит сырость разводить. Коли твоё оно – это счастье, то так просто никуда не денется. А тебе сейчас о другом думать надо. Приданое ребятёнку шить и жизни радоваться.
-Да как порадуешься тут?  Говорить, небось, начнут?
-А то! Куда денутся? Поговорят-поговорят и умолкнут. Первая ты, что ль, без мужа понесла? Ээ…таких, если посчитать – на вторую Москву хватит! Ты себя не вини. И моя жизнь не без чёрных пятен. Правду говорят: дети судьбу родителей повторяют.
-Ты ничего такого не рассказывала.
-А что тут рассказывать? Полюбила, как и ты вот. Да вовремя не договорились. А тут Игорь – шальной, весь из себя, на баяне играет – заслушаешься! Вот и отдала девичью честь свою не тому, кому следовало.
-И что потом?
-Простил меня. Папанька твой, - по-детски засмеялась мать. – Сказал, что раз не расписаны были, то и прощать нечего.
Дохаживала последние месяцы Алька тяжело: её постоянно тошнило и в ногах нестерпимо тянуло. Чуть легче стало после того, как вместо наваристых, тяжёлых щей с мясом мать стала печь ей тыкву. К тому времени она почти примирилась с потерей Ивана и перестала винить себя, чему во многом поспособствовали её родители.
Роды прошли тяжело и мучительно. Ребёнок в последний момент развернулся и пошёл ножками. Алька дико кричала и вырывалась, стискивая ноги и неправильно дыша. Но, в конце концов, родила здоровенькую крупную девочку. Услышав первый крик, она испытала невероятное облегчение, будто с души свалилось что-то тяжелоё и мрачное. И заплакала.
-А что это мы слёзы льём, мамаша? – Не поняв, удивилась медсестра, запеленывающая новорождённую. – Радость, ведь, какая у тебя! Помощница появилась! Да? Ууу, помощница ты наша! А бровки, ты гляди, чисто карандашом вывели!
-Я думала, мальчик будет. Голубенькое всё приготовили. Но так и лучше. Лучше.
Почти сутки Алька отсыпалась и, глянув потом на себя в зеркало, ужаснулась тёмным кругам под глазами и посеревшему, усталому лицу. Ей стало жаль себя. И, рассмотрев внимательно отвисший, растянутый живот, решила, что в баню теперь будет ходить только одна. В палате, кроме неё, были ещё три человека – одна с животом, в ожидании, и две родившие, такие же постаревшие и унылые, как и она. И, хотя Алька ни за что бы в этом ни призналась, она жутко завидовала, что к ним под окна приходят мужья и всё у них в жизни так хорошо и правильно.
Елена Стефановна – медсестра родильного отделения – в виду маленького количества рожениц, только и делала, что крутилась рядом с ними и терпеливо поучала:
-Туго не делай, пусть ножки посвободнее будут! Институтские, конечно, скажут: неправильно. Дескать, надо плотно, как в животе. Но ты меня слушай. Вот! И здесь заправь. Заодно и животиком не так мучиться станет: ножками посучит и сам всё уладит.
-А кушать только пареное, я слышала, надо? – Отвлекая внимание Елены Стефановны от своих неумелых движений, с чувством спросила Алька.
-О, Боже ты мой! Час от часу не легче. Что ж вы всему верите? Как раньше едала, так и ешь. Смотри только, чтоб тебя саму не пучило. Пока дитё на титьке висит, всё у него, как у тебя будет.
-Как назовёшь-то? – Подошла к ним Настя, родившая на днях сразу двух.
-А? Не знаю, я для мальчика только придумала.
-Мм, а муженёк что говорит?
-Я не спрашивала, - тихо ответила Аля и, взяв на руки дочку, вышла в коридор. Там пахло хлоркой и какими-то лекарствами.
-Ну, что языком мелешь? Безмужняя она! Чего привязалась? – Укоризненно уставилась на Настю медсестра.
-Так я это…не знала! Безмужняя… Подумаешь! Молодая, ещё успеется! – Оправдательно проворчала та, преисполняясь радости, что, слава Богу, у неё мужчина имеется.
Она осторожно присела на деревянную узкую скамейку и прислушалась к закряхтевшему и тотчас успокоившемуся младенцу. Мысли её незаметно унеслись прочь: в один из вечеров, проведённых с Иваном. Он рассказал ей, как однажды купил крысу, чтобы подавить себе страх и отвращение к этим грызунам. Ему досталась противная, коричневая, самая настоящая и уже взрослая крыса-страшилище! Продавец настаивал, что она – ручная и вполне себе безобидная, но с характером. Что следовало из наличия характера, Иван выяснить не смог, но жуткую крысу, за неимением других, всё же купил. Назвал Матильдой. Мотей. Удивительно, но Мотя и впрямь оказалась ручной и с характером! Она сама выходила из клетки, когда ей хотелось общения, и забегала внутрь, чтобы оставили в покое. Как-то раз, после работы, Иван прилёг немного отдохнуть и вдруг почувствовал возле уха усатый, любопытный Мотин носик. «Вот тогда-то и случился перелом, - говорил он, совершая широкий жест руками. – Мне стало страшно! Понимаешь? Я испугался. Но не так, как мы обычно боимся – как бы в тумане, вскользь, неясно. Это был какой-то и детский, и глубокий, и животный страх. А тем временем, она приблизилась к тому самому месту, где когда-то…постаралась другая крыса. И, ты не поверишь, она лизнула меня несколько раз язычком! Ты смеёшься?! Я знаю, что выгляжу глупо во всей этой истории, да и делясь ею с тобой… Но тогда я ощутил, очень сильно, душой, что кто и чего бы не сотворил, другое существо, будь то человек или животное, не в ответе за это! Это было великое чувство – по своей ясности, остроте! Чувство единства со всем живым. Аля, ты ведь испытывала подобное?». Нет, она не испытывала.
До неё донеслись повышенные голоса:
-Пупок не мажь ничем, хуже сделаешь. Молоком только!
-Козьим?!
-Петушиным! Своим молоком, из титьки!
Алька навсегда запомнила момент, как перед самой выпиской, стоя у окна, увидела Ивана. Он торопливо вошёл во двор, поднял голову и сразу увидел её. Что-то крикнул, помахал и скрылся в дверях. «Почудилось. Точно почудилось, - подумалось девушке. – Видать, с гормонами что-то не то. Надо сказать. Пусть кровь возьмут, проверят». И в то же время, в самой глубине души она точно знала: Это он. И он пришёл за ними.
-Мамаша, готовая или как? Пришли тут уже встречающие!
-Иду я, иду!
-Держитесь за перилку, слабая ещё и скользко тут после дождя. А ребеночка я папане отдам, - пропела дежурная, делая вид, что она и слыхом не слыхивала об отсутствии оного.
-Аля!
-Здравствуйте, папочка! Смотрите, какой вам подарочек тут приготовили!
Совершенно не смутившись, Иван отдал женщине букет с розами и бережно взял голубой свёрток с синей ленточкой. Отогнув уголок, он радостно взглянул на сморщенное спящее личико и подтвердил:
-Отличный подарок! Самый лучший в моей жизни!
-Ах, розы! Где вы только такие достали? Хорошо как! Мамаша, возьмитесь под руку!
Держась за Ивана, Аля осторожно шла вперёд, не зная, как начать разговор. Собственно, начинать и не надо было: он говорил без умолку. Но всё это было не то, что ей так хотелось услышать и, больше того, сказать. Она силилась не расплакаться, потому что ей вдруг стало казаться, что либо он из жалости к ней приехал, либо сейчас уедет, либо он скрывает, как зол на неё и никогда у них ничего не получится.
Иван подвёл девушку к стоявшей неподалёку машине и открыл перед ней дверцу.
-Садись, Аля.
-Это твоя?
-Моя.
Внутри девушка совсем пригорюнилась: в столь непривычной роскоши она ещё сильнее ощутила свою жалкость и ничтожность. Услужливая память предоставляла ей всё новые подтверждения нелепости, глупости и пошлости собственного поведения.
-Аля, подними голову, - попросил Иван, наслаждаясь видом солнечных лучей, играющих в пушистых завитках волос у девушки.
-Не буду.
-Тогда мне придётся сделать предложение твоему затылку!
Девушка оторопело взглянула на Ивана и тут впервые заметила, что с носом-то у него всё в порядке! Но, как же, такое возможно?
-Ой, - вырвалось у неё. – Твой нос! Что ж ты? Я и пропустила…
-Пропустила? – Задумчиво спросил он, думая о том, что надо бы Альку вывезти на море – проветриться, подышать живительным воздухом.
-Угу.
-Почему?
Она подняла брови и сказала – скорее себе, чем ему:
-Потому что…это не важно.