А как необозримо отрочество, каждому известно. Сколько бы потом ни набегало десятков, они бессильны заполнить этот ангар, в который они залетают за воспоминаниями, порознь и кучей, днём и ночью, словно учебные аэропланы за бензином. Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое…
Б. Пастернак.
Г Л А В А 1.
Она ждала его на школьной спортивной площадке. Взгляд её упал на турник, и она вспомнила фигуру, которую он ей показывал вчера. Она называлась как-то по-чудному: «склёпка» («кнопки-скрепки-клёпки, дырки-булки-вилки»), а выглядела – как мах обеими ногами вниз от перекладины, благодаря чему он, с виса на прямых руках, взлетал над этой перекладиной по пояс и даже чуть выше, словно пёрышко. Она всё никак не могла понять, почему любые подобные фокусы давались ему всегда с какой-то просто поразительной лёгкостью (по крайней мере, так всегда казалось ей). Он ничем особенно не выделялся среди других мальчишек, - ни ростом, ни мускулами, ни какой-нибудь суперловкостью, - да и вообще не придавал этому почти никакого значения, полагая, вероятно, что подобного рода способности в человеке вовсе не главное, - а может, ему просто было лень, она точно не знала. Во всяком случае, он никогда не тренировался специально, «на результат», а иногда даже сам удивлялся выходившим у него «вещичкам».
Она порой завидовала ему. Не то, чтобы она мечтала стать чемпионкой по спортивной гимнастике, - то есть, когда-то, в детстве, она увлеклась было ею и даже записалась в спортсекцию на волне стихийно возникшего подобия моды, но там ей показалось настолько скучно, что она бросила её после четвёртого занятия; безответной тихоней она тоже не была: в школе до сих пор помнили её удар с левой, с использованием декоративной цепочки в качестве кастета, после которого один слишком самоуверенный тип из параллельного класса выплюнул в раковину в туалете полный рот крови; но на том же турнике она могла, пользуясь их общешкольным выражением, только «болтаться, как сосиска».
Вообще-то, если честно, она и сама толком не знала, чего ей хотелось. Она вряд ли ответила бы на тот же вопрос, зачем ей спорт, не знала, чем будет заниматься, окончив школу; какого-либо особенно сильного увлечения, которому она отдала бы всю жизнь, у неё не было; но, вместе с тем, та перспектива, что самый главный ВУЗ для женщины – это Выйти Удачно Замуж, как сказала как-то её соседка, ей тоже казалась не только скучной, но и нелепой. Посвятить всю жизнь стирке-глажке-готовке, чтобы за этим состариться и умереть, да ещё мечтать об этом, как о высшем счастье – что может быть бессмысленнее? Что же останется для себя самой? Развлекаться тем, что изменять мужу? Впрочем, она слышала, что для её возраста подобные настроения отнюдь не оригинальны.
Она опять посмотрела на турник. Потом спрыгнула с брусьев, на которых сидела, подошла к турнику и, взявшись рукой за стойку, прыгнула и ухватилась другой рукой за перекладину. Потом переместила туда и вторую руку и попробовала подтянуться. К её удивлению, сейчас это ей удалось. Она попыталась повторить этот результат, и у неё опять получилось. На третий раз, однако, сил не хватило. Она кое-как дотянулась лишь до половины нужной высоты, вися уже на кончиках пальцев, и, побоявшись, что они сорвутся, не разгибая рук, спрыгнула вниз. Постояла возле турника, разминая затёкшие с непривычки ладони; потом опять повисла на перекладине, со второй попытки поднесла к ней ноги, повисла вниз головой на согнутых коленях и, отпустив руки, попробовала раскачаться. Раскачавшись, насколько могла, чтобы не сорваться, она почувствовала, что кровь приливает к голове. Тогда она ухватилась руками за стойки и, перевернувшись, с размаху встала на ноги, едва не упав.
В ней проснулся азарт. Отдышавшись, она переместилась к турнику пониже, подпрыгнув, повисла на уровне пояса и попыталась сделать упражнение «поцелуй турник». Однако это было уже совсем не для неё. Как только она попробовала согнуть руки в локтях, они не выдержали, подломились, и она слетела вниз, едва не ударившись грудью о перекладину.
Они дружили с незапамятных времён, едва ли не с пелёнок. Их матери когда-то учились вместе в институте, были закадычными подругами, да и, выйдя, каждая, замуж, сначала одна, а через три года – другая, остались такими же. Она училась с ним в одном классе; они почти всегда делали вместе уроки, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы; им нравилась почти одна и та же, с небольшим расхождением в оценках, музыка; оба любили плавать и ездить на велосипеде (он, правда, недавно забросил последнее, предавшись новому увлечению: мотоциклу); они привыкли друг к другу; ребята в школе тоже привыкли воспринимать их только парой; и насколько она помнила, о своих отношениях никогда не задумывались, - даже и теперь, когда ему было уже четырнадцать, а ей – на пять с половиной месяцев больше, а в их классе уже «цвела махровым цветом», по выражению физички, первая любовь. Ей, впрочем, казалось, что не задумывались и их родители, что бы там ни говоря, просто уверенные, что рано или поздно они поженятся. Что ж, думала она, блажен, кто верует…
- Салют чемпионам! – услышала она вдруг.
Он стоял сзади и, очевидно, наблюдал за её последним упражнением.
- О, Сашка!.. Привет. Ты что, - видел?
- Ты бы хоть подтягиваться сначала научилась.
- Так я уже научилась!
- О! – он изобразил удивление. – В Барселону за «золотом» поедем?
Она засмеялась.
- Слушай, а правда, с чего обычно гимнасты начинают?
- Да ты что, - он, кажется, начал удивляться уже по-настоящему, - правда, что ли, на Олимпиаду собралась?
- Да нет, просто…
- Ну, вообще-то, начинают немного с другого: с бега, - сказал он, немного подумав, и всё ещё удивлённо. - Это – разминка для сердца, без него вообще никакие силовые делать нельзя. Ну, не совсем, но если регулярно – сердце можно запросто сломать. Ну, а дальше – подтягивание, отжимание, силовые на пресс, - из лёжки корпус поднимать и ноги – из виса, - ну, и фигуры на снарядах понемногу, начиная с самых простых. Да, отжиматься можно на кулаках.
- Так что – проще?
Он улыбнулся.
- Нет, просто когда кулаки болеть перестанут, будешь левым прямым деревья косить.
- Да ну тебя!..
- Ладно. Спортивная гимнастика – великая вещь, но до Барселоны ещё целых три года. Слушай, - он подошёл ближе, - у меня другая идея.
- Какая?
- Давай сегодня ночью в Тишково сгоняем?
- ??? – она уставилась на него. – Зачем?..
- Мотоцикл опробуем. А там – искупаемся. Можно на острова сплавать. Мои к знакомым поехали, в Москву, - пояснил он. – Сказали, вернутся только в воскресенье, Пашку тоже с собой взяли. (Пашкой звали его младшего брата).
Она посмотрела на него.
- Слушай, - вообще-то, здорово бы… Только… нам там по ушам не вправят, ночью-то?
- Да не должны; что мы там, по улицам будем расхаживать? К тому же, я знаю одно место, там и днём-то почти никого не бывает. Ну, помнишь, - это через залив и налево, там, где ещё один залив, и за ним – деревня? Так вот, ещё левее от этой дороги, где лес. Там, правда, берег немного илистый, но ничего, я думаю?..
- Подожди, а что мне своим сказать? Они-то дома…
Он посмотрел на неё.
- Ты что, - ещё говорить собираешься?! Смертница, что ли?
- А как я уйду, по-твоему?
- Постель разбери, как будто легла, а выйдешь через окно, только тихо. – Он фыркнул. – Забыла, на каком этаже живёшь, что ли?
- А если мать в комнату зайдёт?
- Ну, я где-нибудь пол-двенадцатого приду; наверно, уже спать будут?
Она подумала.
- Не знаю… Наверно.
- Ты только сама не засни. Да, не забудь ещё куртку прихватить: обратно – холодно будет.
- Угу.
- Слушай, тебе сейчас вернуться к скольки надо?
Она пожала плечами.
- Часам к девяти лучше, если так, а что?
- Поехали тогда сейчас погоняем, чтобы освоиться?
- Давай!
- Ну, иди к гаражу тогда; я только за ключом домой сбегаю.
Его мотоцикл был «Иж-Планета-Спорт», красивого ярко-голубого цвета. Его подарил ему отец, однажды, нежданно-негаданно, выиграв его в лотерею. У отца был свой «Урал», и понятно, что второй, тем более полуспортивный мотоцикл, сразу достался сыну.
Вообще-то, в узком кругу, отец разделял его мнение, что закон, позволяющий ездить на мотоцикле, даже самом маломощном, лишь с шестнадцати лет, есть одна из самых поразительных глупостей, придуманных человечеством, и поэтому на то, что сын ездит без прав, смотрел сквозь пальцы. Впрочем, тот и сам вёл себя вполне серьёзно. Он отлично водил, знал правила, и без особой необходимости не нарушал их. Кроме того, не привлекая ненужного внимания, он и сам старался не попадаться лишний раз на глаза гаишникам. Короче говоря, за те два месяца с небольшим, пока он обкатывал свою машину, на него никто даже не взглянул косо. Её всё это время он с собой не брал, стремясь к как можно более «бархатной» обкатке, а в глубине души – ещё и опасаясь попасть в аварию, не привыкнув как следует к новой машине.
За это время он успел наездить что-то около трёх тысяч, и сегодня, когда они отправились прокатиться вдвоём, он в первый раз попробовал развить высокую скорость. Мотоцикл выложил сто двадцать с какой-то даже, как ему показалось, подозрительной лёгкостью. Мотор работал спокойно и, судя наощупь, и не думал перегреваться. Дать больше он не рискнул сам, боясь не справиться с управлением. Они проехали километров семьдесят по разным асфальтовым дорогам и ещё километра три – по тропинкам в лесу, «срезав» обратный путь, и вернулись домой оба счастливые, словно дети, получившие на Новый год в подарок заветную игрушку.
Часов с одиннадцати она лежала в постели, оставив окно открытым и задёрнув его занавеской. Сначала она взялась было за книгу, но сегодня что-то не читалось. Потом встала, посмотрела на часы. Было тридцать пять минут двенадцатого, его всё ещё не было. Она выглянула в окно, посмотрела в ту сторону, откуда он должен был подойти. На улице было пусто. Она отошла от окна, задержавшись около зеркала. Поправила волосы, постояла, глядя на своё лицо. Потом скинула ночную рубашку и принялась критически рассматривать фигуру, облачённую в бикини. Повернулась боком, потом – в полупрофиль. Потом вытянула руки, сложив их, ладонями вверх и потянулась, приподнявшись на цыпочках, надеясь придать телу больше стройности; после чего провела ладонью, чуть нажимая, поочерёдно по каждому боку, от верхних рёбер к колену; посмотрела опять с обеих сторон, в полупрофиль. Потом прикоснулась рукой к груди и погладила по ней кончиками пальцев сверху вниз, переводя их через вершинку, снова потёрла ладонями талию. Посмотрела в глаза своему отражению - и, сделав недовольное лицо, отошла от зеркала.
«Нет, всё, замётано, - подумала она. – Надо спортом заниматься. Хоть фигура получше станет…»
Думая так, она принялась одеваться. Одевшись, снова выглянула в окно. Там какие-то дворняги бросились было на здоровенного рыжего кота. Тот обернулся, посмотрел на них - и одним спокойным махом сиганул в подвальную отдушину. Она отошла от окна и присела к столу. Подумав, вложила кассету в магнитофон и включила его, убавив звук. Поставила локти на стол и стала слушать, положив голову на руки.
Стадион шумел и волновался, как море. К нему на сцену поднимались девчонки с букетами в руках, и он целовал их, одну за другой. Эта сценка ей активно не нравилась. Не говоря уже о том, что таких вот любительниц «автографов» она от всей души презирала, это, как ей казалось, было не к лицу и ему самому. Как какой-нибудь дешёвый охотник за овациями, думала она. Все, кроме Сашки, считали, что она просто ревнует; поначалу она пыталась возражать, но очень скоро убедилась, что это – всё равно, что пробивать лбом бетонную стену: от каждого она слышала в ответ на удивление одинаковый снисходительный смех. Первое время её это бесило, но потом она, почему-то, очень быстро успокоилась и просто перестала обращать внимание.
Наконец сцена опустела. Он повернулся и кивнул своим ребятам. И над стадионом поплыла музыка, - основанная на чётком ритме, но вместе с тем, удивительно плавная и красивая, - музыка одной из её самых любимых песен.
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной
знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам, и туда и сюда,
Обернулся, - и не смог разглядеть
следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет -
Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день;
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле
лишь тень».
Куплет кончился, и опять поплыла та же музыка. В толпе зрителей кто-то раскачивался в такт ей, кто-то медленно крутил над головами какой-то флаг…
«И никто не хотел
быть виноватым без вина,
И никто не хотел руками жар загребать.
А без музыки – и на миру
смерть не красна,
А без музыки не хочется
пропадать…
Но если есть в кармане пачка сигарет –
Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день;
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле
лишь тень».
…- Светка! Светка!..
Она вздрогнула и подняла лицо от ладоней. Магнитофон стоял перед ней выключившийся, со смотанной до конца кассетой. Ёлки, подумала она мельком, вскакивая со стула, задремала всё-таки!..
- Сашка!..
Он стоял у окна, глядя на неё снизу вверх.
- Ты где был?
- Да подумал, рано пол-двенадцатого.
- Слушай, ты что, без мотоцикла?
- Может, мне ещё на экскаваторе пригнать, чтоб потише?
У неё проскользнул смешок. За последние четырнадцать лет она так и не привыкла к этим его мимолётным остротам, слетавшим у него с языка совершенно бессознательно. Он же не понимал, что она находит в них такого уж смешного, и утверждал, что у неё не всё в порядке с чувством юмора.
- Давай, вылезай. – Он сложил обе руки и прижал их к стене, невысоко над головой. – Становись сюда.
Она встала на подоконник, потом – на его руки, держась за раму, и бесшумно спрыгнула на землю.
- Окно прикрыть?
- Да не надо. Занавеску только подвинь на место.
Он подобрал с земли какую-то ветку и поправил отодвинувшуюся штору.
- Пошли?
- Пошли.
Они направились к гаражам, находившимся через дорогу от другого конца её дома. Он вдавил ключ в замок и открыл дверь. Войдя внутрь, отодвинул засовы, открыл половину ворот и снова исчез в гараже. Она вошла вслед за ним.
- Помочь?
- Давай. – Он включил плоский фонарь, лежавший на верстаке. – Давай заднее колесо отодвинем.
Они отодвинули заднее колесо сантиметров на сорок от стены, развернув мотоцикл к выходу. Он протянул ей шлем, сняв его с руля, - сделанный под гоночный, чёрного цвета с красной полосой, с сильным лицевым углом и притемнённым стеклом, - другой, такой же, надел сам. Вдвоём они выкатили мотоцикл из гаража, и он закрыл ворота и запер дверь.
Треск заведённого мотора в тишине ночи показался ей оглушительным. Она даже слегка присела от испуга, но тут же вспомнила, что мотоциклисты у них под окнами проезжают по ночам часто. Они, впрочем, поехали не мимо её дома, а другой дорогой, дворами.
- Ты куда?
- Поехали через Правду. По лесу ночью плохо…
Они выехали на дорогу, и через несколько минут мимо них промелькнули последние дома на окраине города. Он вдруг повернулся к ней, сбавив скорость.
- Ну, что, - полную попробуем выложить?
- Вдвоём?
- А что?
- У тебя там ничего не полетит?
Он заколебался. Вообще-то, что могло бы там «полететь»? Третий месяц уже бегает, как часики… Хотя, ещё въедешь во что-нибудь, вместе с ней… Лучше уж одному.
- Ладно. Как-нибудь потом попробую.
Она тайком вздохнула. Вместо такой поездки – переть эту механизмину обратно домой на руках, - это уж было бы слишком!
Они свернули влево, на второстепенную дорогу, и начали удаляться от шоссе. Быстро проехали полтора километра, пересекли по переезду железнодорожные пути. Асфальт стал хуже, колёса захлопали по трещинам. Мотоцикл чуть вздрагивал при наезде на каждую.
Они выехали из посёлка с тем самым дурацким названием «Правда». Оба почти одновременно хихикнули.
- Ты чего? – спросила она.
- То же, что и ты. Дорога – как зеркало; только въезжаешь туда, где люди живут, - сразу одни ямы!
- Точно, - ответила она, со смешком.
Он понемногу довернул дроссель, стрелка спидометра опять подобралась к ста.
Они спускались с горы к деревне, в которой светились два-три огонька. Дорога шла в стороне от деревни, но напротив неё асфальт тоже был весь в ямах, а в некоторых местах отсутствовал вовсе.
Когда последние дома остались позади, дорога вновь стала гладкой. Минуты через три в свете фары засветился знак «опасный поворот». Поворот в том месте был не то чтобы очень опасным, но дорога там изгибалась вправо под прямым углом, а на асфальте было несколько заплат. Кроме того, тот, кто захотел бы свернуть пораньше, чтобы сделать поворот менее крутым, рисковал заехать на пыльную обочину, которая в этом месте расширялась и шла на одном уровне с поверхностью асфальта. Для автомобиля это было несущественно, но на мотоцикле можно было скользнуть на этой пыли и упасть. Он не стал особенно сбавлять скорость, но проехал ближе к осевой линии.
В Тишкове ещё светились некоторые окна, особенно в трёх многоквартирных домах, но на улице почти никого не было. Они проехали по этой улице, сбавив скорость. Слетели по спуску к мосту через один из многочисленных заливов водохранилища. Он переключил передачу, и они начали подниматься вверх по другому берегу. Эта часть посёлка, с одноэтажными домами, казалась ещё более безжизненной. Лишь из-за какого-то забора на них залаяла собака, потом замолчала. Они свернули влево на трёхстороннем перекрёстке и вновь начали набирать скорость.
- Ты куда разогнался? – спросила она.
- Сейчас увидишь.
Они слетели и вылетели из здоровенного оврага, в который спускалась дорога. Потом проехали ещё немного, - и вдруг он поставил «нейтралку» и выключил зажигание. Сразу как будто опустились ночь и тишина. Каким-то странным показался в ней одинокий шум шин по асфальту. Она поняла, что он не хотел шуметь мотором в том месте, где ночью обычно никто не ездит, и мысленно одобрила это.
- Не стоит внимания привлекать, - сказал он, словно услышав, о чём она подумала.
Они докатились до асфальтированной площадки, от которой под острым углом расходились две дороги, - прямо – выложенная бетонными плитами, влево – грунтовая, - и свернули на левую, уходившую в лес с уклоном вперёд, как в тоннель. Он вытащил из кармана фонарь и включил его.
- А чего ты фару не включишь?
- У меня аккумулятора нет.
- Как это? Совсем?
- Ну да. Конденсаторная батарея только, для запуска. Правильно сделали: с этим аккумулятором возни больше, чем со всем мотоциклом…
Он затормозил и остановился.
- Слезай.
- Уже приехали?
- Не совсем. Спрячем его здесь, а дальше пешком пойдём.
Она посмотрела на него.
- Не сопрут?
- Да кто нас здесь видел? Да и замаскировать можно, в какие-нибудь кусты загоним. Давай, поехали…
Вдвоём они скатили мотоцикл с дороги и углубились в лес. Налегая на руль обеими руками, он умудрялся ещё и подсвечивать фонарём дорогу. Они старались ступать как можно тише, но всё равно лежавшие на земле ветки хрустели под ногами и под колёсами. Он хотел поэтому забраться как можно дальше от дороги. В какой-то момент он остановился и погасил фонарь; и они стояли, в полной темноте и без единого звука, минуты две. Но всё было тихо, лишь ветер иногда чуть шелестел листьями на вершинах деревьев.
- Сашка! – окликнула вдруг она.
- А?
- Слушай, там, справа, какая-то яма, по-моему.
- Где?
- Вон там… Включи фонарь.
Он включил.
- О! Отлично, Светка, самое то, что надо.
Яма была продолговатой, глубиной метра полтора, на её дне росли кусты.
- Давай чуть назад.
Они откатили мотоцикл назад и, повернув руль вправо, подвели его к наиболее пологому скату этой ямы.
- Возьмись за руль, - сказал он, - и нажимай на ручник, он справа. Я зад приподниму: боюсь, на глушитель сядет… Давай, поехали.
Они осторожно спустили мотоцикл на дно ямы, - вопреки Сашкиным опасениям, труба глушителя прошла над кромкой свободно, - и завели его под куст, который скрыл машину почти целиком, за исключением половины заднего колеса. Она взглянула на него.
- Так оставим?
- Полезли наверх, - сказал он. – Я кое-что придумал.
Когда они выбрались из ямы, он сунул руку под куртку и вытащил, - у неё глаза полезли на лоб, - штык-нож от «калашника».
- Да не смотри ты на меня так! Автомата всё равно нет. Обычный, кухонный, только старый, теперь таких уже не делают. Я его только заточил под эту форму и ручку сделал новую.
- Ну, ты, вообще, дал! Зачем он тебе?
- Резать тех, кто по ушам вправляет! Ладно, возьми фонарь, посвети.
Он подошёл к такому же кусту, как и тот, что рос в яме, только поменьше. Она осветила это место фонарём. Он присел на корточки и принялся вырезать ножом квадрат дерновины вокруг куста.
- Помоги. – Она подошла ближе, он протянул ей нож. – Я сейчас его приподниму, а ты обрежь все корни, а самые большие – выкопай, насколько сможешь. – Он взялся за ветви. – Давай.
Отделив куст от земли, они притащили его в яму. Он вырезал такой же квадрат возле неприкрытой части мотоцикла, углубил получившуюся выемку. Они посадили куст туда, а вырезанную дерновину он отнёс наверх и положил на освободившееся место.
- Жаль, полить нечем, - сказал он, вернувшись. – Ладно, может, приживётся…
Она посмотрела на него.
- Ну, ты даёшь!
Он усмехнулся:
- Школа мистера Рэмбо.
- Знаешь, Сашка, зря мы куртки взяли. Я вся запарилась в ней.
- Да я тоже. Давай их здесь оставим: засунем в шлемы и положим туда же, к мотоциклу.
- Ну что, пошли? – спросила она, когда он спрятал оба шлема.
- Пошли. Только придётся без фонаря.
- Ладно, не разобьёмся…
Они вышли из леса на ровное место. Впереди, метрах в ста пятидесяти, были ещё деревья. Дохнувший оттуда ветер донёс запах речной воды. Минуты через две они уже были на берегу. Она провела ладонью по воде.
- Сашка, вода – во!
- Ещё бы, после такого дня.
- Слушай, ты говорил, на острова… А одёжку тут оставим?
- С собой возьмём.
- Как?
- Сейчас покажу.
Они быстро скинули кроссовки, джинсы и футболки. Он сел на траву и начал что-то делать на правой ноге.
- Ты что там делаешь?
Он встал и повернулся к ней тем боком. На его голени красовался нож, в кожаном чехле со жгутами, охватывающими ногу. Она присвистнула, с долей иронии.
- Чёрт его знает, вдруг понадобится.
- Не вывалится он у тебя?
- Нет, там запирающее устройство. – Он наклонился и вытащил из кармана джинсов целлофановый пакет-сумку. – Давай сюда всё своё.
Он сложил в пакет её и свои кроссовки и всю одежду, укладывая всё как можно плотнее. Оставшуюся свободной часть пакета свернул плотным рулоном, подвернув под один из боков, этим боком положил себе на голову и притянул своим матерчатым ремнём, задвинув пряжку к пакету и убрав под подбородок свободный конец.
- Сашка, давай вон по тому дереву сойдём. – Она показала на упавшую в воду большую иву, тянувшуюся от берега метров на семь.
- Не поскользнись только: у неё иногда кора отслаивается.
Они прошли по стволу ивы и слезли с него в воду.
- Ёлки, да здесь же мелко! – вдруг тихо воскликнул он.
Вода не доходила и до пояса. Оба рассмеялись.
- И ила никакого нет, песок один.
- Ну, тем лучше, не выбирать, где вылезать…
Пришлось пройти ещё метров двадцать, прежде чем вода поднялась выше пояса. Они поплыли рядом.
- Пакет не замочишь?
- Нет, всё в порядке. Мы сейчас доберёмся до того берега, - начал объяснять он, - вылезем, пройдём через весь полуостров, а с его другого берега до островов рукой подать.
- А деревня у нас где?
- Спереди справа.
- Нас там не услышат?
- Да не должны.
- Слушай, Саш, а ведь там, на мысе, слева, вечно какие-то палатки торчат…
- Пройдём по полю, посередине между ними и деревней. Кстати, эти друзья через деревню ездят, значит?
- Скорее уж с Речного вокзала или из Тишкова, по воде.
- Ну, во всяком случае, в деревне-то знают, что здесь посторонние могут быть. Значит, овчарку на шумок не спустят?
- Замолчи ты, ради бога!
Он засмеялся.
Некоторое время они плыли молча. Неожиданно она спросила:
- Слушай, Сашка, а если втянешься в эту гимнастику, - бегать, там, научишься километров по десять, «солнышко» на турнике вертеть и всё такое, - плавать лучше станешь?
Он посмотрел на неё.
- А ты думала? Конечно. Тело-то в комплексе развиваться будет, упражнения сложные.
- Здорово.
- Да ты что, плохо плаваешь, что ли?
- Да не плохо, но можно и лучше.
- Ну, давай-давай, паши. – Он улыбнулся, судя по его голосу. – Фигура будет, как у Катарины Витт!
- Очень смешно!..
Он сам засмеялся.
- Ну, лучше будет, наверно; но Витт – она же сама по себе красивая…
Они опять помолчали.
- Слушай, тут залив шире, как будто, чем напротив пристани?
- Шире, конечно, это же устье. Он там и сужается, ближе к пристани. Да мы уже переплыли почти. Проверь, до дна не достать?
Она попыталась достать ногой до дна.
- Нет.
Они поплыли дальше. Вдруг она сказала:
- О, Сашка, есть! Давай только ещё немного проплывём.
Они проплыли ещё какое-то расстояние и встали там, где было уже по пояс.
- Смотри-ка, здесь тоже ила почти нет.
- Точно.
Они вышли на травянистый берег, стараясь не шуметь водой.
- Придётся кроссовки надеть: мало ли что там на поле валяется… - Он снял с головы пакет и развернул его. – Ёлки, не догадался их сверху положить.
Он вынул из пакета всю одежду, поставил её и свои кроссовки на траву, всё остальное убрал обратно. Они обулись, он взял пакет, и они пошли через полуостров, который был шириной примерно с километр, - раза в два шире, чем залив, который они переплыли.
- Ну, как, палаток не видно? Не разбудим ребят?
Она посмотрела влево.
- Да там вообще ничего не видно. А что там за деревья впереди, - это острова и есть?
- Ну да.
Они были уже почти на середине поля, когда в деревне вдруг залаяла собака. Чуть спустя, подала голос ещё одна.
В следующий миг обоих словно сдуло ветром. Они рванули через поле, не замечая, как то, что на нём росло, отчаянно хлещет по ногам. В мгновение ока пробежав оставшуюся часть полуострова, они оказались возле прибрежного тростника. Только тут обоим пришла мысль остановиться и прислушаться. Деревня осталась далеко позади, к тому же, за взгорком, которым горбилось поле. Лай собак стал почти не слышен, немного погодя он смолк совсем. Какая-то собака залаяла, но почти тут же замолчала опять.
- Да… - произнёс он, - по голосу что-то на овчарок не похоже.
Она хмыкнула:
- Ёлки, они, небось, и не на нас…
- Ладно. Правильно сделали, что рванули.
Они принялись разуваться.
- Чёрт, - произнёс он, - все кроссы в земле перепачкали.
- Давай помоем, вода-то рядом.
- Точно.
Когда они вычистили всю обувь, она сказала:
- Выверни чьи-нибудь джинсы и заверни в них всё. А кроссовки – подошва к подошве, и сверху положи.
Он так и сделал. Затем снова поместил пакет на голову, и они принялись искать место, где лучше было бы сойти в воду. Среди тростника дно было слишком илистым и вязким.
- Саш, а вон те берёзы, они не на берегу?
Он всмотрелся.
- Не разобрать… Пошли, посмотрим.
Она вдруг взяла его за руку и остановилась.
- Подожди… Ты уверен, что там никого нет?
Он немного помолчал, потом сказал:
- Встань со стороны деревни, на всякий случай, закрой меня.
Она встала так, как он сказал. В его руках оказался какой-то предмет; он что-то сдвинул на нём, - и вдруг вспыхнул свет. Предмет оказался фонарём. Он пошарил лучом по берёзам. Там никого не было; лишь какая-то мелкая птица, вспорхнув, улетела с ветвей. Он погасил фонарь, и они пошли в сторону берёз.
- Так ты его с собой взял.
- Ну да. Я из него водонепроницаемый сделал.
- Как?
- Заклеил все щели скотчем, а по краю стекла просто растворителя немного налил; вообще, как сварной шов получилось.
- А выключатель?
- И выключатель заклеил, он и под скотчем двигается… Слушай-ка, подожди. – Он остановился, снова включил фонарь и осветил то место, где росли берёзы. – Так это что, - первый остров?!
Она всмотрелась, потом хихикнула:
- Похоже на то!
Он тоже рассмеялся. «Остров» отделяла от «континента» заросшая осокой болотистая низина шириной метров десять-двенадцать, обеими концами упиравшаяся в воду.
- Ну его тогда! Поплыли сразу ко второму.
- Конечно…
Они пошли дальше. Неожиданно она увидела, что через заболоченную полосу перекинут упавший берёзовый ствол. Они перешли по нему на ближний остров, прошли под берёзами и слезли с мшистого берега в воду, которая сразу закрыла ноги по середину бёдер. После холодной росы на траве вода показалась совсем тёплой. Дно было не илистым, но и не песчаным. Немного погодя они поняли, что под ногами у них глина.
- Ай! – вдруг тихо вскрикнула она и сделала резкое движение, зашумев водой.
- Ты чего?! – его правая рука невольно двинулась вниз, к голени.
Она опустила руку в воду, по самое плечо.
- Фу!.. Ничего, - за траву какую-то ногой зацепилась.
Он облегчённо вздохнул.
- Смотри, осторожнее…
Они прошли ещё несколько метров, потом поплыли. До второго острова и в самом деле было недалеко.
Подплыть к нему сразу они не решились. Загребая одной рукой, другой он взял фонарь и посветил в сторону острова. Там никого не было. Несколько берёз росло возле берега; две из них, наклонившись, тянулись над самой водой. На берегу была трава; дальше вглубь острова, под берёзами, стоявшими стеной, были заросли малинника, местах в трёх росли кусты акации. Остров был немного вытянут вдоль центрального плёса водохранилища, перпендикулярно Тишковскому заливу, в стороне от его фарватера.
- Давай заплывём к той стороне, - она показала в сторону водохранилища.
Они поплыли туда. Он опять осветил фонарём весь берег. Берег был пуст.
- Слушай, давай обратно вернёмся, туда, где берёзы над водой? – предложил он.
- Давай…
Они поплыли обратно, одновременно приближаясь к берегу.
- Фу! – Он с шумом откинул что-то в сторону. – Водорослей полно… О! – перебил он вдруг сам себя и остановился, подняв над водой обе руки.
Метрах в тридцати от острова было уже по грудь. Они начали выходить к берегу. На дне и вправду было полно каких-то растений, они образовывали заросли, тянувшиеся полосами, ноги путались в них и рвали.
Он разочарованно произнёс:
- А я-то понырять хотел с этой берёзы: думал, надо же, как здорово висит.
- А ты водорослей подстели.
- Ага! А кто предлагал, - попробует, мягко или нет!..
Они подошли к берегу. Он оказался высоким, на уровне их плеч. Но они нашли место, где было несколько естественных ступенек, и взобрались на него. Потом сели на траву, чтобы передохнуть. Он снял пакет с головы и положил его рядом с собой.
Посидев, однако, минут пять, им стало холодно. Она повела плечами.
- Холодно что-то. Полезли обратно в воду, что ли?
Он кивнул. Они опять слезли с берега и поплыли к середине водохранилища.
- Слушай, Сашка, я запуталась уже: где у нас что?
- Вон там, слева – промежуточная плотина, за ней – нижняя часть водохранилища, а дальше – наш город. Тишково – сзади, а спереди – канал подходит, со стороны Москвы.
Она осмотрелась.
- А… кажется, поняла. А это что за огни? Как фонари уличные.
- Фонари и есть: по плотине же дорога идёт, хоть и закрытая. А заодно – ориентир для кораблей.
Они некоторое время плыли молча.
- Ой, Сашка, смотри, что это? – спросила вдруг она.
Он посмотрел вперёд. На фоне противоположного берега, вися над водой, медленно и беззвучно двигался слева направо одинокий огонёк.
Он улыбнулся:
- Баржа. Это у неё носовой сигнальный огонь. Буксир – сзади, его пока мыс загораживает.
Она вдруг тоже улыбнулась:
- Поплыли, его на абордаж возьмём?
Он засмеялся:
- Поплыли! Двадцать километров выложишь?
- А на перехват?
- Какой там перехват: до него с полкилометра. Догонять придётся. Да и опасно: не найдёшь, за что уцепиться – под винт затянет. Да если и зацепишься, - уедешь, откуда обратно не доплывёшь…
Они продолжали плыть, глядя на баржу. Вскоре показался и буксир, с зажжёнными огнями. По-прежнему не было слышно ни звука. Лишь несколько минут спустя почувствовалось едва заметное дрожание воды.
- Какая у него мощность?
- Да не знаю… Ну, если прикинуть – сил тысяча-полторы, меньше – вряд ли.
- Ни фига себе! И ни звука! Грузовик какой-нибудь ещё б за километр слышно было!
- Сам не пойму. Может, у него дизели другие какие-нибудь. А может, просто обороты маленькие, и звук низкий, - такие вообще плохо слышно.
Они были уже недалеко от бакена на середине водохранилища. Буксир с баржей уже успел уйти далеко вправо.
- Поплыли обратно, может быть? – спросил он.
Они развернулись и направились обратно.
- Не видать ничего… Мимо острова не проплывём?
- Он впереди и немного слева должен быть, но - на фоне берега, не разглядишь. Может, вблизи увидим…
До островного шельфа они доплыли, уже порядком устав. С непривычки к суше даже слегка подкашивались ноги. Они подошли к берегу и вылезли из воды.
- Жаль, полотенце взять не догадались.
- Да ладно.
- Слушай, Сашка, - сказала вдруг она, - полезли, на этой берёзе посидим? – Она показала на одну из берёз, склонившихся над водой.
- Давай. Только оденемся сначала.
- Угу. Отойди тогда, я переоденусь.
Он взял из пакета свою одежду и отошёл в сторону. Было темно, шагах в десяти уже не было видно ни зги, слышался лишь шорох травы под ногами. Он быстро оделся и окликнул её.
- Полезли, – откликнулась она.
- Подожди, я первый.
Он пошёл по наклонённому стволу, слегка раскачивая его, чтобы проверить на прочность. Берёза сидела крепко.
- Иди, всё в порядке.
Она ступила на ствол, грациозно разведя руки для баланса, быстрыми шагами дошла до первой ветки и ухватилась за неё. Они расположились рядом друг с другом. На пару толстых веток, тянувшихся вверх, можно было даже опереться, как на спинку.
Неожиданно вода под ними начала поблёскивать. Они переглянулись, потом посмотрели по сторонам. Вокруг стало явно светлее. Вдруг он увидел, что светится край облаков, которые, плотным слоем, относил в сторону ветер.
- Я и забыл, что сегодня полнолуние.
Облака продолжали плыть. Вскоре из-за них показалась полная луна. По воде, к противоположному берегу, пробежал светящийся мост.
- Что самое красивое на Земле? – спросила она.
- Лунная дорожка, - сразу понял он, о чём она подумала. – Везде красиво: и в реке, и на море, и на горном озере, и на лесном…
- Да…
Откуда-то сверху и сзади послышался мерный свистящий гул. Мигая огнями, медленно приближался самолёт, с двумя двигателями на высоко поднятых крыльях. Его правое крыло на какую-то долю мгновения пересекло свет, - по земле пробежала мертвенная чёрная тень. Самолёт пролетел ещё немного и начал закладывать неглубокий вираж. С земли казалось, что он собирается облететь вокруг луны. Его обшивка заблестела в её серебряном свете каким-то особенным оттенком.
- «И билет на самолёт с серебристым крылом…» - пришло ей на память.
- «…Что, взлетая, оставляет Земле лишь тень», - произнёс он вместе с ней.
Блеск погас, и самолёт превратился в тёмный силуэт на чуть более светлом небе.
- В самом деле, - произнесла она, - даже следа не осталось…
- Этот никогда не оставляет. У него какие-то движки новые…
- Ничего ты не понял, - перебила она его вдруг. – Это же мы с тобой. Понимаешь? Мы пролетим – и ничего не останется, ни одного следа. Только тень, в виде фотокарточки, да и то ненадолго.
Он удивлённо посмотрел на неё. Она знала, что он удивится. Ещё не так давно она и сама бы удивилась, заговори с ней кто-то о чём-то подобном. А теперь, - теперь она даже не помнила, когда ей впервые пришла в голову эта мысль: зачем это люди так рвутся чего-то добиться в жизни? Зачем, когда, будь ты хоть семи пядей во лбу, подо всеми достижениями, рано или поздно, будет подведена одна черта: один и тот же деревянный ящик? Какой смысл тогда будет иметь всё то, чего тебе удалось достичь? Теперь это могло прийти ей в голову в любой, самый неожиданный момент. Ей не то чтобы нравилось размышлять о смерти, или наоборот, она слишком боялась бы её; но она вдруг обнаружила, что это первый в её жизни серьёзный вопрос, на который она принципиально не может найти ответа.
- Тебя это так беспокоит? – спросил он.
- А тебя – нет?
Он немного помолчал.
- Так кончали все люди на этой планете, - сказал он наконец. – Я слышал только про одного, который ушёл иначе, но, прости меня, Бог, что-то не очень-то я в него верю. Хоть это теперь, вроде, и модно.
В этот раз на него уставилась она. Она ожидала, что он согласится с ней, или будет возражать, или просто ничего не поймёт. Но он вдруг сказал что-то, что вообще никак не соприкасалось с её мыслями, хоть и относилось прямо к тому же самому вопросу.
- А чего ты хотела? – неожиданно спросил он, глядя на неё. – Вечной жизни, что ли? А зачем она тебе, что ты с ней будешь делать? – Он сделал паузу. – Хотя ведь, в каком-то отношении, она тебе и так обеспечена. – Почувствовав её недоумение, он попытался объяснить. – Понимаешь, ведь человек неповторим. Он рождается, живёт, потом умирает… Но такого, как он, уже никогда больше не будет, ни на Земле, нигде во Вселенной. Пусть потом родятся ещё миллиарды миллиардов, таким, как он, останется он один, - это же факт. Так какое при этом имеет значение, жив человек, или уже нет? Его сущность, его характер, все его особенности, всё равно останутся единственными, - а значит, и вечными. Мне думается, кстати, что это и есть то, что называют душой. Так какой ещё нужно вечной жизни?
Она молчала. Всё, что он говорил, было словно из какого-то другого мира, настолько его позиция казалась ей необычной. Это совершенно сбивало её с толку, и она так и не нашла, что ответить.
- Я не знаю… - снова заговорил он. – Мне кажется, у нас вообще как-то слишком много думают, зачем жизнь, какой смысл, почему так, а не иначе… Предки ведь нас не спрашивали, рожать нас или нет. А значит, мы никому ничего не должны, - считай, что твоя жизнь просто свалилась тебе в руки. Но если так, то тебе самой и решать, что с ней делать, на что использовать, и какой в этом будет смысл. То есть, иными словами, ты просто ищешь своё любимое дело. И в него вкладываешь всё, что можешь. Почему бы не жить ради того, что тебе нравится? А смерть… Она ведь тоже не бессмысленна: она помогает отбирать лучшее. Дольше живёт то, что совершеннее… С другой стороны, кто сказал, что должно быть иначе? В этом мире, во все его тринадцать, или сколько там, миллиардов лет, всё только и делает, что появляется, существует, а потом разрушается. Наверно, это не случайно? Ничего гарантированно вечного до сих пор, как будто, не было, кроме самого этого порядка. Впрочем, если он тебе не нравится, - он улыбнулся, - действуй, попробуй его изменить. Только вот не знаю, стоит ли? Будет ли от этого лучше?
Он немного помолчал. Потом спросил:
- С каких это пор тебя интересуют такие вопросы?
Она пожала плечами.
- Сама не помню. А тебя?
Он на секунду задумался.
- Тоже не помню… А вообще, если тебя интересует мой взгляд на мир… Ну, давай будем думать вместе. Вот, основной вопрос философии: первичность материи или сознания. А не всё ли равно? Ну, допустим, что Вселенную создал Бог. А кто создал Бога? А если никто, - так, значит, Бог – это и есть первоначальное состояние мира? Так не одно ли и то же, создан ли мир Словом Божиим, или же деформировался в материю из своего первоначального состояния? – Он усмехнулся. – По-видимому, тут законы сохранения перекликаются с Евангелием. А высшие формы материи уже сами пытаются творить, - то есть, они уже проявляют свойства Бога. Но это ведь означает, что мир просто един в своих проявлениях: что в Боге, что в человеке, что во всём остальном. И тогда зачем «постигать» мир, если его нужно просто видеть? Зачем выражать словами то, что уже выражено самим фактом своего существования? Зачем «искать истину», когда она в том, что мир такой, какой он есть? Не знаю, может быть, с моей стороны это слишком самоуверенно, но, по-моему, беда всех, кто об этом думает, в том, что они стремятся создать более или менее сложную схему мира. Но ведь любая схема означает условность, а значит – искажение. И из-за этого общая картина никогда не «сойдётся», - она будет неполной, не цельной. Что, кстати, и подтверждается успешно опытом: чем больше человек знает, тем больше у него новых вопросов. Такое знание, - это всё равно, что прямыми линиями пытаться передать форму шара. А другую сторону этой же монеты представляет идеализм: если человек невольно чувствует в мире какой-то скрытый общий смысл, - что естественно: мир-то цельный, как организм, - то представлять, что до нас существовал кто-то «по образу и подобию нашему», и он создал этот смысл специально в расчёте на нас, по-моему, просто глупо. По-моему, гораздо логичнее предположить, что мы сами – часть этого смысла, то есть, иными словами, прямое продолжение мира, какой-то этап его развития. Просто в процессе революции наш мозг развился настолько, что способен теперь не только управлять жизнедеятельностью организма, но и выходить за рамки этого. Это и проявляется в попытке осмыслить мир и самого себя, или создать некую новую реальность, в виде искусства, например. И, разумеется, эта новая реальность самым естественным образом получается похожей на старую. Понятно, впрочем, что как только появилась эта возможность, она автоматически стала потребностью. Без этого нам уже чего-то не хватает, - в отличие от животных…
Она смотрела на него – и не узнавала того Сашку, которого знала всю жизнь. У неё в голове не помещалось, что он не то что тоже думает обо всём этом, - это ещё куда ни шло, - он просто знает на всё ответы.
- Откуда ты всё это знаешь?..
Он посмотрел на неё несколько удивлённо.
- Я же тебе только что показал все мои рассуждения. Да и мне как-то всегда казалось, что это всё само собой приходит в голову, нужно только не упиваться какой-то одной идеей…
- Но почему ты об этом никогда не говорил?
Он пожал плечами.
- Не знаю… Повода не было. Да я и не знал, что тебе интересно. Вот, сейчас сказал…
Некоторое время они сидели молча, любуясь игрой света на почти гладкой воде. Она о чём-то вспомнила и спросила:
- Слушай, а эту новую кассету, с Цоем, Ленка тебе отдала?
- Да, - он кивнул.
И, помолчав, вдруг добавил:
- Вообще, знаешь, я от него как-то этого не ждал… Ну, оригинален, спору нет, ну, а дальше что? Но это его «Пожелай мне //Не остаться в этой траве»… - Он снова помолчал, видимо, не зная, как лучше выразить мысль, но она уже поняла, о чём он хотел сказать, - Так просто, - и так пронзительно…
Фраза получилась немного высокопарной, и она улыбнулась, отвернувшись на секунду, чтобы он не заметил. Цой был её любимым певцом, да, если честно, - то и любимым поэтом, которого, в глубине души, она поставила бы выше всех, кого они проходили в школе. И ей всегда казалось, что за этой «просто оригинальностью» никто просто не видит чего-то гораздо более глубокого и яркого, что всего лишь ждёт своего часа, чтобы быть сказанным и спетым. Её радовало, что вот теперь и он тоже это почувствовал.
Они посидели ещё немного, ничего не говоря и просто слушая тишину ночи. Она посмотрела влево и увидела, что огни на плотине потускнели в лунном свете.
- Слушай, Сашка, - сказала вдруг она, взяв его за руку, - давай поплаваем по лунной дорожке?
Он посмотрел на неё.
- Давай!
Они слезли на берег, вновь облачились в мокрые купальные костюмы и спрыгнули в воду. Дорожка тянулась от самого острова. Они пошли по ней, перемешивая ногами переливающееся жидкое серебро. Он зачерпнул его ладонью, и в ней заиграл лунный блик. Сверкающие капли падали с его руки обратно в воду.
Они поплыли рядом друг с другом. Светящийся поток, омывая их плечи, струился между ними с тихим журчанием. Она глубоко вдохнула и погрузилась в воду с головой. Проплыв под водой, она вынырнула впереди него и тряхнула головой, стряхивая с лица и с волос серебряные брызги.
- Сейчас на берег выйдем – светиться будем! – сказала она, улыбнувшись.
- Ты и так светишься!
- Ты тоже.
Они продолжали плыть.
- Давай до того берега доплывём?
- Далеко слишком: полторушник только туда. Да нам уже, наверно, домой пора.
- Давай ещё немного поплаваем.
- Ладно, с полчаса ещё можно…
Проплыв, не торопясь, наслаждаясь каждым движением, ещё метров двести или триста, оба, с откровенным сожалением, повернули назад.
В последний раз они взобрались на остров. Он сложил в пакет их вещи, опять закрепил его на голове. Они сошли в воду и поплыли в сторону берега. Она обернулась, словно прощаясь с островом и с лунной дорожкой.
Вылезли из воды там же, возле берёз. Он отвязал пакет, они обулись и пошли в сторону поля.
Дойдя до его середины, посмотрели вправо. Там, на оконечности полуострова, действительно стояло несколько палаток, но не было ни души и не доносилось ни звука. На этот раз они, видимо, прошли дальше от деревни: собаки молчали. Берег, однако, в этом месте был хуже, и они не стали заходить далеко в воду, а поплыли сразу, как только глубина оказалась выше колен.
В начавшем уже блекнуть свете луны они быстро отыскали ту иву, с которой слезали в воду, она оказалась левее. Они подплыли к ней и вышли на берег. Одевшись и побросав в пакет купальные костюмы, пошли к лесу, где спрятали мотоцикл.
Там всё было в порядке. Он вывел мотоцикл из-за кустов, вытащил оба шлема и закинул под сиденье пакет.
Надевая куртку, она сказала:
- Слушай, Сашка, ну их на фиг, эти шлемы.
- Голову отморозишь.
- У меня кепка есть. – Она вытащила из кармана куртки оранжевую кепку и надела её, поправив козырёк.
- Ну, как хочешь. Авось на пост не нарвёмся, в такую рань.
Он повесил оба шлема на руль, заведя их за рычаги тормоза и сцепления.
- Слушай, а как же мы теперь его вытащим отсюда?! – вдруг испуганно спросила она, кивнув на мотоцикл. – Никаких сил же не хватит…
У него проскользнул смешок.
- Мы ещё посмотрим, кто кого будет вытаскивать! – Она посмотрела на него, не понимая. – Помоги развернуть.
Они развернули мотоцикл к той стороне ямы, по которой спускались. Он запустил двигатель, потом, не садясь, поставил первую передачу, прибавил газу и отпустил сцепление. Мотор взревел, и мотоцикл, буксуя по траве, выехал вверх по склону; ему пришлось лишь чуть-чуть подтолкнуть его.
- Садись!
Она тоже вылезла наверх.
- Прямо сейчас?
- Конечно, теперь-то чего его таскать.
Она вскочила на заднее сиденье, и они поехали через лес, лавируя между деревьями. Затем выехали на дорогу, проехали мимо развилки. Лес кончился, и они увидели, что уже светает, и небо на востоке окрасилось зарёй. Они проехали правобережную часть посёлка, переехали по мосту через залив, поднялись вверх по склону. Он улыбнулся и сказал, глядя на неё в зеркало заднего вида:
- Ты уж держись, не спи.
- Да ты что, Сашка! – ответила она, и голос её зазвенел. – Всё так здорово!..
От избытка чувств ей захотелось что-нибудь сделать, или сказать что-то особенное, - только не молчать и не сидеть просто так. Она сцепила руки у него на груди и крепко прижала его к себе.
- Смотри только, не сбрось меня!
Она рассмеялась и выпустила его. Заря впереди всё разгоралась. Одни на поблёскивавшей от росы дороге, они ехали ей навстречу.
Г Л А В А 2.
Шло лето девяносто первого года. Вернее, лето уже кончалось. Уже с неделю, как зачастили дожди, солнце почти не проглядывало, а столбик термометра за окном опускался по ночам до десяти градусов.
Несмотря на непогоду, сегодня что-то не спалось. Ночью она сидела, с книгой в руках, до половины второго, а утром всё равно проснулась, когда не было ещё и семи. Она полежала в постели минут двадцать, но потом поняла, что больше не заснёт. Тогда она встала и решила сделать небольшую разминку. Надела майку, штаны от спортивного костюма, кроссовки, и, тихонько открыв и закрыв дверь, вышла на улицу и побежала к школе.
Перекладина турника была холодной и влажной от росы. Она прыгнула на неё, поднесла к ней ноги, сделала «склёпку» и, в едином движении, подняла ноги вверх. Постояв несколько секунд на перекладине на руках, она перевернулась обратно вниз. Это было одно из самых сложных упражнений, какие она умела делать, и она отметила, что сегодня у неё получилось неплохо. Она изобразила «уголок», подтянулась в таком положении раз пять и, не опуская ног, сделала подъём переворотом. Потом, опять повиснув на руках, сделала «паучок»: перехватилась левой в обратный хват, подтянулась, вывела правый локоть над перекладиной, левую руку переместила на другую сторону от тела и, развернувшись, вытянулась на руках над перекладиной и села на неё. Затем опять приподнялась на руках, переместилась так, чтобы перекладина оказалась под коленями, отпустив руки, перевернулась назад и вниз и, довершив оборот в воздухе, приземлилась на обе ступни. Все эти упражнения разбудили в теле какую-то вызывающую, толкающую к действию энергию. Чтобы излить её во что-нибудь, она прыгнула на бегу с правой ноги и провела ею удар в воздух, - и в который раз улыбнулась, вспомнив, как постоянно смеялся и подначивал её Сашка, видя, что из всего великого искусства каратэ ей почему-то до ужаса понравился именно этот, почти не применяющийся удар, и она принялась его на каждом шагу отрабатывать, причём совершенно бесцельно, - просто потому что нравилось. Потом побежала домой.
Сегодня Сашка должен был вернуться со своей дачи, которую, по её мнению, можно было так назвать лишь с большой натяжкой. Ей это место казалось настоящим затерянным миром, хотя бывать там ей нравилось. Его бабка по матери была родом из Тверской губернии; после войны они с мужем переехали в Подмосковье, а выйдя на пенсию, ей случилось приобрести по дешёвке домик в той деревне, где она когда-то жила, и от которой теперь только и оставался один этот дом. Он поехал туда, чтобы помочь деду с ремонтом.
За прошедшие два года она чувствовала, что они начинают как-то отдаляться друг от друга. Они ничуть не ссорились, виделись каждый день в школе, да и вообще, не происходило ничего особенного; но это ощущение возникало у неё постоянно: иногда чаще, иногда - реже, но так и не пропадая совсем. Её это не пугало, но казалось чрезвычайно странным.
Этим же летом, начиная с середины июня, они и вовсе почти не виделись. Она, наконец, - надо признать, совершенно случайно, - нашла, кажется, дело, которое завлекло её, готовилась к экзаменам на педагогический факультет, и всё гадала, что же будет делать он, окончив школу. Она с удивлением вспоминала, что они, почему-то, уже давно не говорили об этом друг с другом. И уж вовсе она была удивлена, когда он, средь выпускного лета, сорвался и уехал к себе на «фазенду».
Она вбежала в свой подъезд, одним лёгким прыжком преодолела шесть ступенек, так же, стараясь не шуметь, вошла в свою квартиру, скинула кроссовки в прихожей и прошла к себе в комнату. Мельком взглянула на зеркало и, усмехнувшись про себя, подумала, что хоть и не явила собой новую олимпийскую чемпионку по фигурному катанию, но эти два года изменили её скорее в лучшую сторону, чем наоборот.
Сегодня был понедельник. Она услышала за дверью, что отец с матерью уже встали, собираясь на работу. Мать заглянула к ней в комнату; увидев, что она не спит, напомнила, что надо купить рыбы для кошки. Кошка же - большой пятимесячный котёнок с белой грудкой - оказавшись тут как тут, шмыгнула в приоткрытую дверь и прыгнула к ней на кровать.
Родители ушли, она принялась убирать постель. Когда она подняла одеяло вертикально, чтобы сложить, кошка прыгнула и вцепилась в один из углов, потом полезла по одеялу вверх и высунула голову из-за верхней кромки. Она стряхнула её, но та вцепилась опять. Пришлось выгнать её за дверь. Кошка тут же начала мяукать и царапать дверь: когда постель была убрана, этот «комнатный тигр» уже прожужжал ей все уши. Она открыла дверь и прыгнула, словно для того, чтобы ударить ногой. Кошка выгнула спину и отскочила боком в сторону.
- «Мяу!» – передразнила она её и пошла в ванную. Кошка удивлённо посмотрела ей вслед.
Умывшись, она вернулась в свою комнату, высушила волосы. Постояла у окна, потом повернулась к столу. На столе лежала книга: «И. С. Кон. Психология ранней юности». Она взяла её, раскрыла и уселась, полулёжа, на тахту.
…Она вдруг услышала, что на их улицу свернул с шоссе какой-то мотоциклист, и, вскочив, подошла к окну. Это и в самом деле оказался он. На заднем сиденье у него лежала здоровенная спортивная сумка, ремень которой был перекинут через его плечо. Она открыла окно и села на подоконник.
- Сашка!
Он оглянулся и увидел её.
- Подожди, я сейчас приду! – крикнул он в ответ и, не сбавляя скорости, поехал в сторону гаражей.
«Что ж он – и домой не зайдёт?.. – подумала она. – Тьфу, ёлки! – пришло вдруг в голову. – Он, небось, подумал, что-то срочное у меня! Ну, ладно…»
Она увидела в глазок, что он поднимается на площадку, неся сумку на плече, и открыла дверь.
- Привет, Сашка.
- Привет. Слушай, сколько сейчас времени? – спросил он с ходу.
Она посмотрела на часы.
- Две минуты одиннадцатого, а что?
- Включи радио.
- Зачем?
- Сейчас услышишь!
Он оставил сумку в прихожей и прошёл на кухню, к ретранслятору. Он включил его, видимо, уже пропустив начало сообщения.
«…и переходом, в соответствии со статьёй 127, пункт седьмой, Конституции СССР полномочий президента СССР к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу;
в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза,
суверенитету, территориальной целости свободе и независимости нашего Отечества;
исходя из результатов референдума о сохранении Союза Советских Социалистических Республик;
руководствуясь жизненно важными интересами народов нашей Родины, всех советских людей, заявляем:
Первое. В соответствии со статьёй 127, пункт седьмой, Конституции СССР и статьёй 2 Закона СССР «О правовом режиме чрезвычайного положения», и идя навстречу требованиям широких слоёв населения о необходимости принятия самых решительных мер по предотвращению сползания общества к общенациональной катастрофе, обеспечения законности и порядка, - ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР сроком на шесть месяцев с четырёх часов по московскому времени девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года.
Второе. Установить, что на всей территории СССР верховенство имеют Конституция СССР и законы Союза ССР.
Третье. Для управления страной и эффективного осуществления режима чрезвычайного положения образовать Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению в СССР (ГКЧП СССР) в следующем составе: Бакланов Олег Дмитриевич – первый заместитель председателя Совета Обороны СССР, Крючков Владимир Александрович – председатель КГБ СССР, Павлов Валентин Сергеевич – премьер-министр СССР, Пуго Борис Карлович – министр внутренних дел СССР, Стародубцев Василий Александрович – председатель Крестьянского Союза СССР, Тизяков Александр Иванович – президент Ассоциации государственных предприятий и объектов промышленности, строительства, транспорта и связи СССР, Язов Дмитрий Тимофеевич – министр обороны СССР, Янаев Геннадий Иванович – исполняющий обязанности Президента СССР.
Четвёртое. Установить, что решения ГКЧП СССР обязательны для неукоснительного исполнения всеми органами власти и управления должностными лицами и гражданами на территории СССР.
Янаев.
Павлов.
Бакланов.
Восемнадцатое августа 1991 года».
Она посмотрела на него. Он сказал:
- Подожди.
Ретранслятор продолжал говорить. Она услышала то, что, видимо, было первыми словами в предыдущем заявлении.
«Указ вице-президента СССР.
В связи с невозможностью, по состоянию здоровья, исполнения Горбачёвым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента СССР, на основании статьи 127, пункт седьмой, Конституции СССР, вступил в обязанности Президента СССР с девятнадцатого августа 1991 года.
Вице-президент СССР
Янаев».
- Ерунда какая-то, - сказала она. – Он же на сегодня подписание Союзного договора назначал. Вчера ещё говорил об этом…
- Я это всё в Волочке услышал, - сказал он. – Там дождь был, я в автобусной остановке решил переждать, и там кто-то включил карманный приёмник… Можешь представить, как я сюда летел. Я там всего не дослушал, слышал только это заявление…
Радио, между тем, передавало первое постановление сформированного комитета. Оно приостанавливало действие политических партий и общественных движений, «препятствующих нормализации обстановки» (при этих словах оба одновременно посмотрели друг на друга), запрещало митинги, демонстрации, уличные шествия, забастовки, устанавливало «контроль над средствами массовой информации». ГКЧП также передавались функции Совета Безопасности страны, деятельность которого приостанавливалась. Прокуратуре, МВД, КГБ, министерству обороны предписывалось «организовать взаимодействие органов охраны порядка, госбезопасности и подразделений Вооружённых Сил», взять под контроль системы жизнеобеспечения и важные хозяйственные объекты; при необходимости – вводить комендантский час, патрулирование, «досмотр» граждан и личных автомобилей. Приказывалось «решительно пресекать распространение слухов, действия, провоцирующие нарушение общественного порядка, разжигание национальной розни, неповиновение должностным лицам, осуществляющим режим чрезвычайного положения». Примерно половина пунктов постановления была посвящена экономическим вопросам. Органам власти и управления предписывалось «принимать усилия по восстановлению старых хозяйственных связей, выполнению поставок, экономии средств и ресурсов, борьбе с бесхозяйственностью и разбазариванием народного добра», «неотвратимо принимать меры по фактам коррупции, хищений, спекуляции, сокрытия товаров от продажи»; говорилось о создании «условий для предпринимательской деятельности, направленной на обеспечение насущных потребностей населения и повышение экономического потенциала страны». Правительство комитет обязывал «в семь дней провести полную инвентаризацию всех ресурсов, доложить народу, чем располагает страна»; в тот же срок – внести предложения по упорядочению, заморозке и снижению цен, повышению пенсий, пособий и «упорядочению зарплаты, в том числе и в частном секторе» (услышав это, они опять переглянулись); в четырнадцать дней – принять «неотложные меры по завершению подготовки топливно-энергетического комплекса к зиме»; в недельный срок – разработать постановление о выделении участков земли площадью до 0,15 гектара всем желающим горожанам; в месячный – «предложить реальные меры по улучшению жилищного строительства и обеспечению населения жильём»; в полгода – программу ускоренного строительства жилья на пять лет. Обязывалось также (это опять касалось местных властей) в неотложном порядке организовать уборку урожая, и в необходимых случаях – мобилизовывать на эту работу горожан. Один из пунктов обязывал граждан, учреждения, организации сдать все виды имеющегося у них оружия, боеприпасов, военной техники и снаряжения; МВД, КГБ и министерство обороны должны были обеспечить выполнение этого пункта, а в случаях отказа – изымать всё перечисленное принудительно, принимая к неповинующимся всю полноту административной и уголовной ответственности.
- Сашка! – сказала она, машинально схватив его руку, лежавшую на столе. – Какая, к чёрту, болезнь?! Это же классический набор переворота!
Он посмотрел на неё, словно не веря, что это только сейчас пришло ей в голову.
- А чего ты ещё от них хотела, от Язова да от Крючкова с Пуго?! «В семь дней – полная инвентаризация»! - передразнил он. – Да на такую работу года не хватит; за идиотов держат, что ли?!. Небось, уж застрелили его, подонки. – Она поняла, что он имеет в виду Горбачёва. – И ещё кое-кого. Гдляна, например, с Ивановым…
За постановлением последовали обращения «к советскому народу», к главам ведущих государств мира и к Генеральному секретарю ООН. В двух последних подчёркивалось, что происходящее в Советском Союзе не означает отказа от реформ и от взятых на себя страной международных обязательств. Члены комитета выражали надежду, что их действия найдут должное понимание у «международной общественности».
Сообщения кончились, и по радио зазвучала какая-то музыка. Они сидели и молчали, забыв выключить ретранслятор.
- Так что ж теперь будет? – спросила она наконец. – Гражданская война, что ли?
- Не знаю… Хотя, всеобщей поддержки им в любом случае не видать. Не знаю, где как, но в Москве, в Ленинграде, в Прибалтике да по угольным бассейнам, - они там на хрен никому не нужны, «спасители». А будет неподчинение – будут и танки. Это для них единственный способ что-либо удержать. Если, конечно, - он посмотрел на окно, - если, конечно, они сами удержатся.
- Послушай, постой… какого чёрта?! Что толку, если они удержатся? Что они собираются делать? Так и сидеть, пока всю нефть не продадут? Да и кому она нужна, - уж который год падение цен идёт!
- Вот именно.
Она опустила голову, глядя в пол.
- Вот сборище идиотов! Ну скажи, какого хрена им ещё было нужно?! Ведь пожилые люди, жизнь за плечами, неужели трудно понять: не можешь предложить что-то новое – доработай спокойно на своём месте да на пенсию уйди! У них же и сейчас ничего не отобрали! А теперь – им же крышка, в любом случае: либо сейчас, либо - лет через пять, только уже вместе со всей страной! Чего им не терпится, - конфисковать у всех кассеты с западной музыкой, или «варёнки» запретить?!
Наступило молчание. Тишину нарушала лишь музыка, которую издавал ретранслятор, - казавшаяся такой глупой в этот момент.
- Они этим занимаются с семнадцатого года, - вдруг сказал он. Она удивлённо подняла глаза, поскольку не ожидала, что он вообще как-то отреагирует на эти её слова, вырвавшиеся исключительно на эмоциях, от бессильной досады. – Это такой тип людей, воспитанных на этом: на том, чтобы брать то, что плохо лежит и разваливать это, не зная, что с ним делать. Они просто больше ничего не умеют. Это для них – естественная реакция.
Он опять помолчал, а потом, также несколько неожиданно, добавил:
- Впрочем, наверно, чушь всё это… Если честно, - я и сам не пойму…
И они снова замолчали. Говорить не хотелось решительно ни о чём, и они не помнили, сколько времени просидели так, пока музыка вдруг не смолкла. Оба одновременно подняли глаза, но всё тут же прояснилось: в эфир вышла местная радиостанция. Она опустила подбородок на руки, он снова бесцельно посмотрел на окно. Она хотела было сказать, что вот, мол, и наши хотят выслужиться: сейчас погонят все сообщения по второму кругу; но в следующий момент они вновь одновременно уставились на ретранслятор, не веря ушам, поскольку услышали: «Указ президента Российской Советской Федеративной Социалистической республики Бориса Николаевича Ельцина».
- Сашка, какой Ель…
- Тсс! – перебил он. – Подожди…
Она потянулась через стол и прибавила звук.
Указ был посвящён последним событиям. В нём говорилось, что создание ГКЧП, так же, как и введение чрезвычайного положения в данных условиях и в данной форме, противоречит как Конституции СССР, так и Конституции Российской Федерации, и являет собой не что иное, как организацию заговора с целью захвата власти, с отстранением законно избранного Президента страны. Все постановления комитета являются незаконными и не имеющими юридической силы с момента их принятия. Президент РСФСР призвал граждан своей республики к неподчинению комитету и ко всеобщей бессрочной политической забастовке.
За указом последовали новости из разных концов страны. Призыв к забастовке поддержали шахтёры (при этих словах она взглянула на него, он чуть заметно кивнул); администрации большинства регионов России заявили о неподчинении ГКЧП и поддержке российского президента и парламента. Назарбаев призвал население к спокойствию и сдержанности, отметив, что на территории Казахстана чрезвычайное положение не вводится, и продолжают действовать прежние структуры власти. Примерно в таком же духе высказались руководители Украины и Белоруссии. Главы же прибалтийских республик в открытую заявили о поддержке российского коллеги. Ландсбергис произнёс буквально следующее: «Ельцин поддержал нас в январе, - мы поможем ему в августе». Радиостанция также сообщила, что президенты и главы правительств почти всех государств мира выступили с осуждением действий гэкачепистов и с заявлением о непризнании новой власти в СССР; лишь Арафат, Хусейн и Каддафи выразили поддержку. Аналогичная реакция последовала и со стороны политических партий внутри страны: об одобрении создания комитета заявили лишь Андреева и Жириновский, все остальные высказали резкое осуждение. Что же касалось Горбачёва, то было передано, что сообщение о его болезни является абсолютной ложью; что он блокирован на президентской даче в Форосе, которая отключена ото всех систем связи, в том числе – и от так называемого «ядерного чемоданчика» - устройства для экстренного объединения Президента, министра обороны и командующего ракетными войсками стратегического назначения в единый штаб, где бы они ни находились, в случае угрозы военного нападения. В заключение прозвучало заявление местной администрации, решившей не подчиняться ГКЧП и поддерживать Президента России.
Она опять посмотрела на него:
- Сашка, какой Ельцин?! Как его могли не сцапать до сих пор?
Он тоже взглянул на неё, и в его глазах мелькнуло такое же недоумение.
- Не врут они ещё, наши-то, на радио?.. – произнёс он.
- А если нет?..
Он не ответил. Потом вдруг сказал:
- Слушай, Светка! Что мы тут… у тебя же такой приёмник на магнитоле!
Она подняла глаза, но почти тут же опустила их:
- Ты что думаешь, - они их не «глушат»?
- Попробовать надо.
Она принесла из своей комнаты магнитолу и, включив её, принялась шарить по волнам, на которых они обычно слышали передачи каких-то заграничных радиостанций, от английских до итальянских. Всё, что им удалось услышать - это три развлекательных программы на английском языке; в двух из них звучала какая-то супермодная музыка. На остальных частотах эфир либо молчал, либо был заполнен хаотическим смешением шумов и свистов. Она выключила магнитолу.
- Кое о чём они всё-таки позаботились, - сказал он. – Наверно, больше мы ничего не услышим.
Он вспомнил, что ему нужно идти домой.
- Твои на работе? – спросила она.
- Должны быть на работе.
- Может, они что-нибудь новое скажут, вечером?
- Не знаю…
Она увязалась за ним. Оставаться одной не хотелось.
Сидя у него, они несколько раз в течение дня включали телевизор. По всем каналам, так же, как и по радио, всё время звучала лишь музыка, чаще всего – «Лебединое озеро». Один раз они увидели выпуск новостей. Был показан репортаж, снятый в Москве. На улицах были танки. Промелькнуло несколько кадров, где они шли колонной. Там же, где они стояли, рассредоточившись, на дежурстве, оператор показал людей, разговаривающих с солдатами, мальчишек, лазающих по броне. Увидев это, он презрительно фыркнул.
- Да, - согласилась она, - номер для сентиментального идиота.
Танковые дивизии на улицах столицы незнакомый ведущий объяснил необходимостью поддерживать режим чрезвычайного положения. Была передана также часть того заявления, которое они слышали утром по радио, и указ Янаева о вступлении в исполнение президентских обязанностей. Между прочим, пояснил он, это – тоже откровенная глупость. В случае недееспособности Президента, его обязанности переходят к заместителю автоматически: это специально оговорено в том самом пункте седьмом сто двадцать седьмой статьи Конституции, и никакого специального акта в данном случае не требуется. Об этом она не знала.
Далее в выпуске было рассказано, в общих чертах, об обращениях «к советскому народу», главам государств мира и Генсеку ООН. Комментируя московский репортаж, ведущий отметил, что меры, принимаемые комитетом, встречаются населением спокойно, не вызывая каких-либо видимых протестов. Все предприятия, в Москве и в целом по стране, работают в обычном режиме. О реакции «мировой общественности» на события в СССР не прозвучало ни слова. Обойдено вниманием было и всё остальное, о чём передавало местное радио.
Часов в половине девятого пришли Сашкины отец и мать.
- Новости-то слышали? – спросил отец, когда они вышли в прихожую им навстречу. Они кивнули. – Перестроились!
- Мы думали, может, вы ещё что-нибудь слышали, кроме этих постановлений.
- Откуда?..
Он пожал плечами:
- У нас утром городское радио передавало: Ельцин – в Верховном Совете, призывает ко всеобщей забастовке. Сказали, большинство областей его поддерживают, шахтёры уже забастовали, прибалты, само собой, тоже за него.
Отец поднял глаза и несколько секунд смотрел на него, словно желая разглядеть, не розыгрыш ли это. Потом спросил:
- А армия?
- Про армию ничего не сказали, - ответила она.
Отец несколько секунд о чём-то думал, потом неопределённо пожал плечами: мол, бог его знает, какой из этого сделать вывод?..
Ей всегда нравились его родители. Она не помнила случая, когда бы они отнеслись к ней как-нибудь несерьёзно или свысока, - во всяком случае, с тех пор, как она более-менее выросла. Она, впрочем, никогда не задумывалась, что это, может быть, оттого, что она, хоть они и близко знакомы, всё же не их дочь, и поэтому их отношения могут быть гораздо более свободными, чем, к примеру, у неё с её собственными родителями. Она поймала себя на мысли, что даже сейчас не могла не подумать об этом.
Началась программа «Время». Все четверо собрались на кухне, включив телевизор; отец с матерью сели ужинать, а они разместились у окна, перенеся туда пару табуретов. Есть обоим не хотелось.
На экране опять, как и в прошлый раз, не появилось ни одного знакомого корреспондента, ни знакомых ведущих. Опять был показан дневной репортаж с московских улиц, потом – ещё один, снятый вечером, мало чем отличавшийся от первого. Было интервью с назначенным утром комендантом Москвы Калининым. При одном взгляде на него было ясно, что эта тупая живая машина без тени какой-либо мысли скажет и сделает любое, что только будет указано. Вкратце было повторено всё то, что каждый час, с утра, звучало по радио. Сашка был прав, подумала она, больше ничего не услышим.
К концу выпуска она уже слушала вполуха и почти не смотрела. Неожиданно с экрана зазвучал чей-то, как ей показалось, знакомый голос. Она вновь подняла глаза к телевизору. В кадре был трёхосный «ЗИЛ», тащивший за собой по асфальту на тросе бетонную плиту. Она удивилась такой картине, но тут появился корреспондент, который вёл репортаж: это был Сергей Медведев, действительно первый за весь день из тех, кого она видела раньше.
До неё как-то даже не сразу дошло, на фоне чего он стоит. В следующий миг её локоть, которым она хотела опереться на подоконник, замер в воздухе. Это была баррикада, за которой виднелась часть здания Верховного Совета России, - его ещё называли, неофициально, Белым Домом. Затем оператор показал другие части баррикады, людей, продолжавших укреплять её. Вместе с этим, Медведев продолжал говорить. Он вёл свой репортаж настолько спокойно и естественно, словно ему было самое место в этой программе, всеми силами подчёркивающей законность и всеобщую поддержку действий тех, против кого и возводились баррикады. Потом он и его оператор переместились на Краснопресненскую набережную, под Новоарбатский мост. Там, поперёк набережной, тоже была баррикада, сложенная из плит и камней. Медведев обратился к одному из сооружавших её с вопросом о целях пришедших к Белому Дому людей. Тот ответил, несколькими словами, что они попытаются, всеми возможными способами, защитить недавно завоёванную страной демократию и первого реально избранного Президента. Они готовы противостоять любым попыткам запретить деятельность государственных структур республики, в том числе и штурму здания парламента, который наверняка будет предпринят в ближайшее время силами, подчиняющимися ГКЧП. В заключение своего репортажа Медведев, всё так же непринуждённо, отметил, что в стране, два месяца назад выбравшей своего первого президента, как могут видеть телезрители, имеются общественные силы, готовые защищать избранный политический курс.
В кухне на минуту воцарилось молчание.
- Ну, он, однако, даёт!
- Как же его в эфир выпустили?.. – недоумённо спросила мать.
Основная часть программы на этом заканчивалась, и Сашка поднялся со своего места.
- Ты куда? – тихо спросила она.
- К себе: чего тут больше смотреть…
Придя в свою комнату, он постоял с минуту, как-то непонятно глядя на окно. Потом повернулся к шкафу, одна из секций которого была задёрнута занавеской. Отодвинув её, достал оттуда свою старую куртку, осмотрел и бросил на кресло. Потом, присев на корточки, вытащил кроссовки, - тоже старые, потёртые, но ещё более-менее прочные. Надев их, подошёл к столу и выдвинул, поочерёдно, все ящики. В последнем лежал, выглядывая из-под листов бумаги, его нож, в кожаном чехле со жгутами. Он вытащил его, посидел возле стола, держа нож в руках. Потом чуть заметно усмехнулся, бросил его обратно и задвинул ящик на место.
Он вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит сзади, и обернулся. Она стояла возле прикрытой двери.
- Ты… ты с ума сошёл!.. Что ты там будешь делать?
- Там видно будет…
- Там же охраняют все подходы; ты же видел: там танки по всему городу!
- Но эти-то прошли как-то.
- Сашка, но тебя же убьют, ты что, не понимаешь?!
- Ну, почему обязательно убьют…
- Господи, да ты что, - забыл, что в Вильнюсе было?! А сейчас они вообще перестреляют просто всех, кто попадётся!
Он почему-то пожал плечами:
- Тебе так не хочется, чтобы меня убили?
- Сашка!.. – крикнула она и посмотрела на него едва не со слезами. – Господи, как ты можешь так говорить?! Мы же с тобой всю жизнь жили, словно брат и сестра! - она вдруг бросилась к нему и повисла у него на шее.
- Света… - произнёс он, несколько удивлённый этим порывом.
- Ты же всё равно никому не поможешь: есть ты, нет тебя!..
- Светка… Ну… ну, хочешь – поехали вместе со мной… Это всё, что я могу…
Она выпустила его, опустив глаза; мочки её ушей слегка покраснели.
Он довольно долго молчал, видимо, не зная, что ещё сказать.
- Прости… - добавил он наконец. – Может, это похоже на пижонство… Но у меня кое-какие свои надежды на этот новый режим: на Ельцина и всё, что с ним… Я боюсь, мне просто нечего будет здесь делать, если эти победят…
И вновь наступило молчание. Она опустилась в кресло, не заметив, что там его куртка. Он тоже присел, на стул возле стола.
- Саш… но тебя же твои не пустят…
- Знаю.
Они опять помолчали.
- Выходи ты, - сказал он. – Скажи там им «до свидания», выходи и жди возле подъезда. Если про меня спросят, скажи, я у себя в комнате.
- А ты?
- А я по балконам спущусь. Не бойся, - сказал он, увидев, что она посмотрела на него, - там на всех этажах – эти железки для бельевых верёвок. Короче, получается ступенька через каждый метр…
Они посидели ещё немного. Потом она встала, посмотрев на него. Он не отвёл взгляда, но ничего не сказал. Подойдя к двери, она на секунду остановилась, но не стала оборачиваться и вышла.
Он слышал, как она оделась, как попрощалась с его родителями. Ничего и не заподозрили даже, подумал он. Открылась и закрылась входная дверь. Он встал, надел свою куртку, взяв её с кресла, выключил свет и подошёл к окну. До балкона, пожалуй, было далековато, дальше, чем он предполагал. Он сел на подоконник спиной наружу, взялся правой рукой за открытую раму, чтобы, держась за неё, одновременно прижимать ею ноги, и вытянулся, насколько мог, пытаясь дотянуться левой рукой до перил балкона. Он вытягивался всё больше, больше, потом переменил позу, потянулся опять. Наконец, после ещё трёх-четырёх попыток, его пальцы коснулись верхнего края перил. Перебирая, он завёл их за внутреннюю кромку и захватил перила всей ладонью. Перенеся теперь на эту ладонь тяжесть тела, он осторожно выпустил раму. Мускулы на левой руке задрожали от напряжения: поза была жутко неестественной. Стоило хоть на миг потерять равновесие, - он перевернулся бы назад и рука сорвалась бы с балкона. Он судорожно вцепился правой рукой в угол оконного проёма, потом рывком протянул эту руку вперёд – и дотянулся до перил. Самое сложное было сделано. Левая рука заметно дрожала. Опираясь на руки, он вылез из окна, встал на балкон и спохватился, что едва не оставил окно открытым. Обратно дотянуться было легче. Он уцепился кончиками пальцев за ближайший край рамы и прикрыл её. Потом, присев, перехватился за стойку перил возле пола, осторожно спустил вниз одну ногу и встал на кронштейн для верёвок на балконе этажом ниже. Спускаясь таким образом, он быстро достиг второго этажа. На первом балкона не было. Он повис, держась за нижнюю кромку последнего балкона, и разжал пальцы. Падение показалось слишком долгим. Из-за этого он даже не успел как следует собраться, и от удара о землю присел до самых пяток, чуть не стукнувшись подбородком о колени. Он упал на бок, перевернулся и вскочил на ноги. Ступни и колени немного болели. Стараясь не замечать этого, он побежал к подъезду.
Свернув за угол, к торцу дома, он вдруг, нос к носу, столкнулся с ней.
- Ты чего?
- Я думала, не упал ты там…
- Всё в порядке.
Они быстрыми шагами пошли в сторону автобусной остановки. Когда они собирались перейти улицу, она вдруг взяла его за руку:
- Смотри, Саш, это не сорок четвёртый?
Слева, вдалеке, спускался с горы какой-то автобус.
- Давай подождём его.
Они пошли навстречу автобусу, к остановке на этой стороне улицы.
- Он.
- Поехали, - так даже лучше…
Автобус остановился. Он был почти пуст. Могло показаться, что их город замер, тоже боясь танков. Почти все, кто был в салоне, вышли на этой остановке. Они вошли, и двери закрылись за ними. Пустой автобус быстро набрал скорость.
Через семь минут они уже были на маленькой станции – остановочном пункте для электричек, - дачного посёлка, через реку от города. Когда автобус начал разворачиваться, они вдруг увидели, что приближается электричка на Москву. Они вскочили с сиденья и бросились к выходу. Как только дверь открылась, они выпрыгнули из салона и рванули к платформе. Пробежать перед электричкой они не успели, пришлось ждать, когда она проедет. Как только мимо прокатился последний вагон, они перебежали через путь, поднялись на платформу и бросились вдогонку. Электричка оказалась короткой, последний вагон остановился едва не на середине платформы. Они промчались мимо вышедших, которые посторонились от них, и запрыгнули в вагон. Двери закрылись, вагон дёрнулся, и станция начала уплывать назад. С полминуты они стояли, переводя дыхание.
- Что-то уж больно везёт нам сегодня! – сказала она – и тут же сама смутилась от этих слов.
Они вдруг словно в первый раз осознали, куда едут и что им придётся делать. Она почувствовала, как противно начала образовываться пустота где-то ниже груди и стали слабеть колени. Она инстинктивно отвернулась к окну, но всё равно заметила, против воли, что он чувствует себя ничуть не лучше. Обоих охватило какое-то нехорошее предчувствие. Они притихли и молча стояли, глядя в окно на проносившийся мимо соседний путь и листву деревьев за ним.
Так они проехали несколько остановок. Она нашла, наощупь, его руку. Он чуть-чуть сжал её пальцы.
- Ладно… - произнесла она. – Может, ещё всё получится?..
- Пошли в вагон? – спросил он.
Они вошли из тамбура в салон и сели рядом друг с другом, невдалеке от двери.
На Ярославский вокзал они приехали около половины одиннадцатого. От последнего вагона нужно было идти через половину платформы. Она вдруг остановилась:
- Слушай, Сашка… Ведь там, у «Баррикадной», небось, уж весь ОМОН собрали…
- Ну её, эту «Баррикадную», не поедем там.
- А как?
- Давай зайдём на Ярославский: по-моему, там план Москвы был, в киоске.
Они вошли в зал ожидания. Киоск был закрыт.
- Подожди, - сказала она вдруг и потянула его за руку.
Они подошли к боковой витрине киоска. На ней, с внутренней стороны стекла, висела развёрнутая карта-план Москвы, в качестве своеобразной рекламы.
- Точно! Я же помнила: я где-то видела так…
Они принялись изучать карту.
- Смотри, - сказал он и приложил палец к стеклу, - можно до Белорусского, а оттуда – вот так. – Он показал путь по Грузинскому валу, потом – по Малой Грузинской к Красной Пресне. – Оттуда можно пройти дворами вот сюда – по-моему, это стадион – там махнуть через забор, и – по его территории. Насколько я понял, - он показал на перекрёсток Рочдельской и Конюшковской улиц, к которому примыкала территория стадиона, - здесь уже баррикады.
Она посмотрела на него.
- Нас там…
- Тсс! – вдруг перебил он. Мимо них прошли какие-то люди. – Пошли…
Они отошли от киоска и направились к выходу.
- Саш, но… нас же там шлёпнут, с этих же баррикад?..
Он пожал плечами.
- Да не должны… Что мы, на кагэбэшников похожи?.. Ну, пусть обыщут, в конце концов…
Некоторое время они шли молча.
- Не назад же поворачивать…
Намеченным маршрутом они добрались до Красной Пресни без каких-либо помех. Насколько можно было видеть, ни танков ни патрулей нигде не было. Сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег, они пересекли улицу и пошли вдоль Пресненского переулка, стараясь не выходить из тени под свет фонарей. Пройдя переулок до конца, они свернули налево и дальше уже почти всё время шли по дворам, выходя на улицу только для ориентировки. Минут через семь-восемь вышли на Дружинниковскую. С другой её стороны уже начиналась территория стадиона. Он выглянул из-за угла дома и посмотрел по сторонам. На улице никого не было. Он обернулся и махнул рукой. Они перебежали через улицу и, в два приёма каждый, перебрались через забор. Не останавливаясь, они отбежали вглубь территории стадиона и дальше пошли шагом. На стадионе царил беспорядок. Видно было, что буквально всё, что можно было унести или оттащить, послужило строительным материалом для баррикад. Забор, отделявший когда-то стадион от территории при Белом Доме, тоже сохранился лишь местами.
Они поразились тому, что вокруг не было ни единого человека. Лишь на лужайке возле здания парламента, среди посаженных там деревьев, горело несколько костров, рядом с которыми мелькали человеческие фигуры, да чуть позже, переходя через улицу, они заметили, что кто-то ещё возится на баррикаде слева; оттуда на них не обратили ни малейшего внимания. При такой «организации обороны» к зданию мог бы, рассредоточившись, просочиться хоть целый батальон спецназа. Они переглянулись и пошли дальше. Перейдя улицу, перешагнули небольшую ограду, отделявшую тротуар от лужайки, и прошли вдоль юго-восточной стороны. Там всюду были люди, в основном – молодёжь, не старше тридцати. Более старших было меньше. Некоторые собрались вокруг костров, некоторые сидели под деревьями. Они дошли до фасада, никто не обратил на них внимания. Перед фасадом тоже были группы людей; где-то оживлённо разговаривали, где-то – почти всё время молчали. В глаза бросились два танка, стоявшие напротив широкой лестницы. А на её ступенях расположились человек пятнадцать парней и девушек, некоторые были почти совсем девчонками и мальчишками, - как они, а то и моложе, там кто-то пел под гитару.
Они некоторое время стояли, глядя друг на друга. Он пожал плечами.
- Пошли обратно, туда, к кострам?..
Они вернулись под деревья. Возле одного из костров было свободное место: видимо, оттуда кто-то только что ушёл. Они подошли туда и уселись на примятую траву.
Все, кто кроме них был возле костра, видимо, уже знали друг друга. На вновь прибывших взглянули лишь мельком, не замолчав и не насторожившись. Ко всем не обращался никто, - разговаривали друг с другом каждые двое-трое.
Они решили просто посидеть и послушать, о чём говорят вокруг, чтобы хоть как-то разобраться в обстановке и понять, к чему быть готовыми. Но звучавшие вокруг слова были обо всём, о чём угодно, кроме одного: того, что привело сюда всех этих людей.
Они так и продолжали сидеть, молча глядя на пламя. Оба подумали об одном и том же: что всё оказалось лишь чисто формальной демонстрацией несогласия, - так, для очистки совести, мол, мы боролись, - которая спокойно окончится сама собой, когда будет уже не с чем соглашаться или не соглашаться. Сказать это вслух ни у него ни у неё не поворачивался язык.
Вокруг костра на минуту наступило молчание. На них посмотрел какой-то парень, лет двадцати – двадцати двух, сидевший слева, через несколько человек.
- Новенькие? – спросил он и тут же поправился, - недавно пришли?
Они вздрогнули и подняли глаза. Парень смотрел на них спокойно, не только без подозрения, но даже без какого-либо особенного внимания. Неожиданно Сашка сказал:
- Если ты думаешь, что нас Крючок прислал, то ошибаешься.
В следующий миг раздался взрыв смеха. Смеялись все, кто был возле костра, и парень тоже смеялся вместе со всеми. Они насторожённо вглядывались в лица вокруг, потом снова уставились на огонь. Наконец всё начало стихать. Снова оживились разговоры, на них опять перестали обращать внимание.
- Да, ребята!.. – произнёс парень, обращаясь к ним. – Если Крючок сюда кого-то и пришлёт…
Он не договорил, встал и слегка потянулся, разминая плечи; они тоже поднялись со своего места. Втроём, они медленно пошли в сторону от костра.
Парень некоторое время молчал. Потом заговорил снова:
- Крючку с такими, как мы, только и воевать!.. Если уж на то пошло, здесь кагэбэшников было бы по двое на каждого, да что толку? Ельцин сюда только утром приехал, прикиньте: вывернулся! Значит, охрана у него своя? А если так, то Белый Дом всё равно только штурмовать.
- Выходит… Мы здесь живым щитом работаем?
Парень помолчал. Потом сказал:
- Это ты так считаешь.
- А остальные?
- Остальные… - Парень опять помолчал. – Вы, кстати, знаете, что Задорнов здесь?
- Неудивительно…
- Я видел, как он пришёл. Так к нему привязался один мужик и начал что-то объяснять про подземные коммуникации: то ли как оставить без энергии всю Москву, то ли как в Кремль вылазку сделать, или что-то там ещё грандиознее, я так и не понял. Говорил, говорил, вдруг прыг к кому-то другому: «Скажите, а где вы этот линолеум брали?» Здорово?
Они уставились на парня, как на сумасшедшего.
- Ты, часом, не больной?.. – спросил Сашка растерянно.
Тот не ответил. Но ей показалось, что по лицу парня скользнуло какое-то странное выражение: улыбка, смешанная с отвращением.
- Вы что думаете, - здесь будет народно-освободительная война, что ли? – неожиданно резко спросил он. – Да нас всех уже могли десять раз отсюда выкинуть, как котят, безо всякой стрельбы! И не через неделю – так через месяц они бы там все сами сдались! – Он махнул рукой в сторону Белого Дома. – Так нет – выдумают какую-нибудь дурь, вроде танков!.. Да даже если мы победим: здесь что, японское экономическое чудо будет, что ли? Да чёрта с два! Ни хрена не изменится! Им всем, - он снова кивнул назад, - ещё нужно научиться, сначала, людьми быть, и тем, кто внутри, и тем, кто снаружи! Они же все такие, как этот «линолеум», не так, так иначе!.. Да и мы с вами не намного лучше!
- Зачем же ты тогда сюда пришёл?..
Парень пожал плечами и опять промолчал. Потом всё-таки ответил, уже обычным голосом:
- Пусть уж лучше Горбачёв, чем Пуго с Янаевым. Тот хоть чем-то на нормального человека похож…
- А Ельцин?
- Я в него не верю.
Немного помолчав, парень как-то странно усмехнулся:
– Хотя, без драки вы отсюда не уйдёте. Здесь полно «афганцев», они тоже жаждут воевать за демократию, случая не упустят…
И снова все трое замолчали. Они оба почувствовали, как в них нарастает какая-то невольная неприязнь к парню. От того, казалось, это тоже не ускользнуло.
- А что там за танки, перед фасадом? – спросила она.
- Какие-то офицеры привели, - перешли на нашу сторону, из тех, которых сегодня ввели в Москву.
Разговор заглох сам собой и как-то очень прочно. Они поравнялись с ещё одним костром. Парень отошёл от них и присел там, положив локти на колени. Они пошли дальше.
Минуты две они тоже молчали.
- Что ж мы, выходит, - какая-то неполноценная нация, что ли?.. – спросил он.
- Слушай ты его больше… - ответила она, но неожиданно для обоих её слова оказались какими-то неестественными, словно были не к месту.
От этого охватившее их гнетущее, неприятное ощущение лишь ещё больше усилилось.
Оставалось сидеть и ждать развития событий. Говорить об этом не хотелось.
Шла уже вторая ночь их пребывания возле Белого Дома. Под конец прошлой ночи и несколько раз днём начинался дождь, было сыро, промозгло, и это, вкупе с ночлегом под елью, прижавшись боками друг к другу, доставало хуже всякого мороза. Днём, чтобы согреться, они пробовали «крутнуть» некоторые из своих излюбленных упражнений, используя как турник нижние ветки дерева; но мешали другие ветки, кора была отвратительно мокрой и пачкала руки и одежду, нервы были словно где-то не на месте; и от этой затеи стало, казалось, лишь ещё холоднее. Они видели, как кто-то, - наверно, те самые «афганцы», о которых говорил накануне парень, - отрабатывали приёмы рукопашного боя, и неожиданно для себя, почувствовали какое-то глухое, подспудное раздражение против этих людей. Вероятно, давало о себе знать то напряжение, в котором они находились последние двое суток. Они сами, впрочем, об этом не думали. Пару часов назад их старый знакомый, Калинин, объявил о введении в Москве, с этой ночи, комендантского часа. Что это означает, объяснять было не нужно. Между прочим, они заметили, что собравшихся вокруг здания парламента не так уж и много, - человек около тысячи (получалось, лишь один из каждых восьми тысяч москвичей, и то, если не считать приезжих), да и из тех, кого они видели прошлым вечером, когда пришли сами, кажется, остались не все. Впрочем, кого-то штаб обороны здания, созданный ещё в первый день, мог отрядить на дежурство на каких-нибудь дальних подступах. Подходили и новые, причём даже и теперь, когда комендантский час уже действовал. Полно было и разного рода знаменитостей. В Белом Доме уже находились Ростропович и Вишневская, Шеварднадзе; видели они и парней из «Взгляда», мелькнул Макаревич…
Впрочем, появление всех этих людей хоть и производило впечатление на защитников парламента и заметно поднимало дух, но лишь на первое время. Сейчас уже почти никому, кроме отдельных, особо восторженных, до всего этого не было дела. С часу на час все ожидали штурма, - даже те, кто на словах в этом сильно сомневался. Нервы у всех были на пределе, с разных сторон то и дело слышалась ругань. Некоторое время назад пронеслась новость: «Альфа», спецназ КГБ, отказался штурмовать Белый Дом, но насколько это правда, они не знали, да если и было правдой, было неизвестно, на что ещё решаться гэкачеписты.
…Первый сигнал тревоги прозвучал то ли в полночь, то ли около часу ночи. По Садовому Кольцу в направлении Нового Арбата шла колонна танков.
Многие из тех, кто был возле Белого Дома, побежали туда. Бросившись вместе с ними, они тут же оказались затёртыми в толпе. Он инстинктивно взял её за руку, чтобы не потерять друг друга в этой суматохе. Он опять почувствовал, будто по телу прошла какая-то мягкая, слабеющая волна, и неприятно удивился этому. Он вроде бы и не испытывал страха: продолжал вполне ясно мыслить и видеть, дыхание ничуть не перехватывало, мысль о смерти и вовсе вылетела из головы, - но, сколько бы он ни собирал волю, тело не слушалось: оно словно утратило все мускулы и на их месте образовалась вата.
Они уже бежали вверх по Новому Арбату, чувствуя с неприязнью, что даже такой лёгкий подъём вызывает одышку. Где-то спереди и слева слышался тяжёлый гул и приглушённый грохот. По этим звукам ей показалось, что там – около сотни машин. От этого стало не по себе. Неожиданно она обнаружила, что не слышит гула танков у себя за спиной. Она догнала его в один прыжок и вцепилась в его рукав:
- Сашка, где же эти?!
Он понял с полуслова:
- Дохлый номер. Несколько машин, - их здесь просто объедут…
- О, боже!..
Они выбежали на эстакаду, под которой, спускаясь в углубление, шла улица Чайковского, часть Садового Кольца. Невдалеке какие-то парни разворачивали здоровенный брезентовый тент. Кто-то крикнул, что не стоит сразу забрасывать танки бутылками с зажигательной смесью: они попытаются остановить головную машину, накрыв смотровые приборы и люки брезентом, при этом будет меньше поводов спровоцировать стрельбу. На того, кто кричал, никто не обратил внимания. Чуть позже они увидели парня, который держал в руках какую-то тёмную бутылку; ещё несколько таких же стояло рядом с ним на асфальте. Выбрав момент, Сашка незаметно сунул одну из них себе под куртку, и они пошли дальше.
Колонна появилась как-то неожиданно. Они заметили её, когда первая машина уже была совсем близко от того места, где начинался парапет. Это оказались боевые машины пехоты, а вовсе не танки. Их орудия были опущены в боевое положение, пулемёты на башнях тоже смотрели вперёд. Судорожно рванувшись, они оба одновременно отпрыгнули в какую-то тень и тут же присели, подумав, что кто-нибудь, заметив их испуг, пальнёт в них очередью просто из озорства. Машины тем временем, одна за другой, уже въезжали в тоннель. Сколько их всего, разглядеть из укрытия было трудно.
«Какого чёрта они туда попёрлись?! Им же наверх надо, - сюда!..» - подумал он вдруг, но тут же сообразил, что теперь у них, по крайней мере, есть шанс убраться с этого ненадёжного места и перебежать на другую сторону эстакады.
Пока они бежали туда, ему пришло в голову, что теперь парни с брезентом действительно воспользуются этой глупостью ведущего колонны: стоит им обездвижить его машину, - и все остальные долго будут дёргаться на одном месте, прежде чем сумеют всей колонной выехать обратно. Они поравнялись с краем эстакады одновременно с третьей или четвёртой машиной. Из люка на башне первой выглядывал какой-то офицер, возможно, командир соединения. Он что-то прокричал, красноречиво показывая на магазин своего автомата. От этого жеста сердце заколотилось ещё сильнее. Словно в каком-то тумане они увидели, как головную машину накрыл брезентовый тент. Машина замедлила ход, потом как-то неточно двинулась, и её правый надкрылок смялся о стену. Кто-то спрыгнул сверху на башню и на радиатор. Кто-то из экипажа попытался втянуть тент в люк; потом, кажется, кто-то спрыгнул внутрь машины, - то ли через дыру в брезенте, то ли как-то ещё. Через некоторое время открылась задняя дверь БМП, и из неё вывалилось по грудь чьё-то тело, и безжизненно обвисли вниз голова и рука. Неожиданно раздались звуки, как будто в воздухе часто-часто лопалось что-то прочное, и человек, бежавший спереди к головной машине, как-то неестественно, рывком развернулся, отлетел назад и упал. Кто-то подбежал к БМП сзади, пытаясь вытащить свисавшее из двери тело, но машина слепо дёрнулась назад, раздался крик, и по асфальту брызнула кровь…
Это, кажется, было последним, что он запомнил более-менее отчётливо. Потом в памяти сохранились лишь какие-то отрывки: БМП, таранящая раз за разом стоявший поперёк улицы троллейбус, на крыше которого, кажется, кто-то сидел, даже какая-то девушка (впрочем, потом эти люди исчезли, и он не был уверен, что они ему не померещились), летящие, вертясь в воздухе, огни «зажигалок», горящие машины в тоннеле, мечущиеся люди, лужи огня на мостовой и лужи чего-то тёмного…
Потом он вдруг с удивлением обнаружил, что остались только две или три машины, которые со всех сторон облепили люди в штатском. Он хватился своей бутылки и обнаружил, что её нет. Вероятно, он тоже бросил её в какую-то машину: на ногах не было ни единого бензинового пятна. На одной из оставшихся БМП кто-то снимал видеокамерой, а кто-то другой показывал ему снаряды, взятые из боекомплекта, что-то объясняя при этом…
Он очнулся оттого, что перед ними оказался невесть откуда взявшийся парень, тот самый, с которым они разговаривали прошлой ночью. Тот почему-то был весь мокрый, от волос до обуви. Одна нога у него была выпачкана, и на неё он сильно прихрамывал; куртка на этом боку была порвана.
Увидев этого парня, он почему-то вздрогнул и инстинктивно прижал её к себе, взяв за талию.
- Ну что, ребята, - мы, кажется, победили? – спросил парень, и на его лице появилась не то усмешка, не то гримаса боли. – Можете радоваться…
Чтобы ответить, ни он ни она не нашли сил, тем более, что парень тут же пошёл дальше, куда-то в сторону. Только тут они увидели, что уже утро, уже рассвело, и идёт дождь, и что они сами тоже вымокли. Капли дождя падали в кровь на мостовой Садового Кольца и размывали её.
Они посмотрели друг на друга, и он увидел следы рвоты на её подбородке, бледном, почти до зелени. Он хотел сказать ей, но запнулся несколько раз и просто протянул к ней руку. Всё было каким-то неестественным, словно в бреду. Она отшатнулась, но он всё же дотянулся и отёр её лицо мокрым рукавом.
Они уже шли обратно к Белому Дому, мимо бывшего здания СЭВа, но совершенно не помнили, сколько времени провели на Садовом Кольце и не представляли, который час. Дойдя до площади и свернув вправо, они вдруг увидели, что возле здания парламента полно людей: раза в два, если не в три больше, чем вчера вечером. Рядом с ними кто-то сказал, что Таманская и Кантемировская дивизии уже уходят из Москвы.
Они опять посмотрели друг на друга.
- За наградами пришли, скоты… - произнесла она.
Он почувствовал, что его тоже начинает тошнить. Не доходя до Белого Дома, они ещё раз свернули вправо, и, не говоря ни слова, пошли вверх по Конюшковской улице – к метро.
…Когда они добрались, наконец, до Ярославского вокзала и сели в электричку, их вдруг начало неудержимо клонить в сон. Борясь с собой, они проехали какое-то расстояние, даже не запомнив остановок.
Проснувшись в очередной раз, где-то между Лосинкой и Мытищами, он подумал, что так они точно проедут мимо своего города. Тряхнув головой, он посмотрел на неё и увидел, что она спит мёртвым сном, привалившись головой к оконной раме. Он не без труда разбудил её, и они вышли в тамбур. Там, у окна, стояла какая-то девушка. Он увидел, как она достала из сумочки пачку.
- Сестрёнка, не найдётся сигареты? – спросил он хрипло.
Девушка обернулась – и, наверное, испугалась их, так как отступила на пару шагов в сторону. В следующий момент она нырнула в незакрывавшуюся дверь и ушла в другой вагон. Её пачка осталась лежать на каком-то железном ящике или шкафчике, приделанном к стене. Он взял эту пачку, открыл и вытащил сигарету. Внутри оказалась также и зажигалка.
- Дай и мне… - попросила она.
Он протянул ей сигарету, она взяла, но её губы дрогнули, и сигарета упала, скатившись в щель возле двери. Он протянул ей другую.
Они закурили, неумело держа сигареты в подрагивающих пальцах, она один раз закашлялась. Во рту образовался противный привкус, но он, по крайней мере, не вызывал тошноты, да и спать теперь почти не хотелось.
Они вышли на той же станции, с которой уезжали позавчерашним вечером. Казалось, это было лет десять назад. Автобуса не было, и они пошли пешком.
Их город, когда они его увидели с высокого берега реки, неожиданно показался им каким-то серым, придавленным и на удивление пошлым. Дома словно обессилели, борясь с земным тяготением. Он, город, жил так же, как и всегда, будто всё, что произошло, его не волновало и не касалось, будто он существовал в другом мире. Низкие серые облака висели над землёй, разводя дождём всегдашнюю грязь на улицах, которой постепенно зарастал даже асфальт.
Страна, которую они отстояли, входила в новый день, - ещё ничего обо всём этом не зная.
Г Л А В А 3.
Как-то раз, ещё летом, он перебрал карбюратор своей «Планеты-Спорт» и в тот же день поехал испытывать, как теперь поведёт себя двигатель. Он заехал в соседний город и там невольно стал свидетелем одной неприятной сцены.
Во двор частного магазинчика свернул ехавший метрах в ста впереди него «мерседес». Заинтересовавшись машиной, - иномарки ещё были редкостью, - он машинально свернул следом, и вдруг увидел, что один из двоих, вышедших из задней двери магазина, - он ещё держался за неё левой рукой, - отдал третьему, очевидно, приехавшему в «мерседесе», какой-то маленький бумажный свёрток.
Картинка эта его ничуть не удивила. Хуже было другое: похоже, что между теми и другими назревал какой-то конфликт. Зная, какими методами эти ребята разрешают споры, быть при этом свидетелем любой нормальный человек не пожелал бы и врагу. Сдерживаясь, чтобы не выдать себя каким-нибудь резким движением, не поворачивая головы, он проехал мимо, на той же скорости, но даже затылком продолжал чувствовать при этом взгляд водителя «мерседеса», остававшегося за рулём.
Едва выехав на другую улицу и исчезнув из поля зрения, он сразу свернул во двор жилого дома, почти в противоположном направлении. Мысль о том, чтобы вернуться обратно, откуда он повернул за «мерседесом», при всей её привлекательности, пришлось оставить. Если они были ещё во дворе магазина, и если действительно проявили к нему интерес, то он прямиком попадал при этом манёвре в их распростёртые объятия. И, не имея времени на размышление, он инстинктивно выбрал, пожалуй, самый оптимальный вариант. Из этого двора он, по пешеходной дорожке, проехал в следующий, потом – в третий, четвёртый, всё время при этом удаляясь от места происшествия.
Этот город он знал не очень хорошо, и поэтому довольно долго проездил по разным дворам, прежде чем выехал на другую дорогу, ведущую в их город, но не прямо, а довольно далеко в объезд. Домчавшись по ней до места, где начинался лес, он свернул в сторону, прямо через кювет, без тропы, и, спрятавшись за кустами, ждал минут сорок, не появится ли тот «мерседес». Но тот не появлялся, да и вообще не было ни одной машины, по которой можно было бы предположить, что водитель что-то ищет.
Тем не менее, выехать обратно он не рискнул. Он поехал по тропе в лесу, параллельно дороге, потом, свернув влево, пересёк дорогу, спустился к реке и вернулся домой по другой тропе, идущей вдоль берега. Там несколько раз надо было переезжать через заболоченные ручьи, впадавшие в реку, и он забрызгал грязью весь мотоцикл, чуть не до ветрового щитка, а в одном месте, где тропа, спускаясь по склону к ручью, поворачивала почти на сто восемьдесят градусов, едва не упал прямо в воду, скользнув вбок задним колесом.
Об этом происшествии он не рассказывал никому, даже ей, тем более, в последнее время они редко виделись. К тому же, через пару дней он собирался уехать на «фазенду», как он в шутку называл домик в соседней области, купленный его бабкой лет двадцать назад, - километрах в трёхстах от их города и в пяти – от какой-либо вообще проезжей дороги. Вторая половина лета у него была свободной: он поступал учиться на платный факультет журналистики, экзаменов там не было. У отца в последний год завелись деньги, и он согласился оплачивать его учёбу, вернее, наоборот, ему пришлось уговаривать сына, что автомобиль, о котором они мечтали, вполне может и подождать ещё несколько лет, а вот ему, Сашке, тем более что ему нравилось это дело, и оно было перспективным, ждать с образованием было бы, по меньшей мере, неразумно. В свете же последних событий эта история и вовсе вылетела у него из головы: они буквально подавили её и своими масштабами, и всем тем, что им обоим довелось увидеть.
Он вспомнил об этом лишь сегодня, когда прошёл уже почти месяц. Последние несколько дней выдались солнечными, и она упросила его поехать поучиться вождению. Она, надо сказать, удивила его, проявив весной такой интерес к мотоциклу. Она и раньше раза три-четыре просила дать ей поводить, но каждый раз, чувствуя, что не справляется со сцеплением и дросселем, бросала эту затею, а тут что-то взялась всерьёз. (На его вопрос она ответила: «Пока машины нет, можно и с мотоцикла начать»). Но труда это, понятно, ему не составило, и они принялись наезжать, почти каждый день, в дачный посёлок рядом с городом, где он обучал её, сначала на одной знакомой поляне, – классическим «змейкам», «восьмёркам», «коридорчикам», «переставкам», а потом, – и просто езде по тропинкам и улицам посёлка. Позже, уже в первой половине июня, в перерывах между школьными экзаменами, они начали ездить, - она за рулём, он – сзади, - и по разным шоссе, чаще всего – по так называемой «бетонке», автодорожному кольцу, идущему вокруг Москвы приблизительно в тридцати километрах, по которому располагались базы ПВО. Там было хорошо тем, что машин было мало, а гаишников не было совсем, да, к тому же, и места там были довольно красивые, особенно ближе к Дмитрову и Икше.
Сейчас они ехали именно туда, впервые с девятнадцатого августа сев на мотоцикл. Он сначала вообще не хотел, тем более, что было довольно прохладно, несмотря на ясную погоду, но, поколебавшись, согласился, когда она сказала, что, может быть, это поможет хоть немного развеяться. Она до сих пор иногда просыпалась по ночам, когда ей снился крик того парня, попавшего под гусеницу БМП.
Они ехали самой короткой дорогой, - мимо Тишкова, а туда – напрямую, от западной окраины города, по тропе вдоль водохранилища. Она сидела за рулём, а он, чувствуя, как мотоцикл прыгает по корням и объезжает лужи, невольно вспоминал ту, другую тропу, вдоль реки.
Преступность у них была какой-то странной. Не говоря уже о том, что про соседний город ходили легенды, будто мелкая перестрелка на улицах там – обычное дело (чему он, впрочем, не верил), в их школе кто только не знал про банду так называемых «совят» (по кличке их главаря – «Филин»), базирующихся в том же городе. Пашка, его младший брат, рассказал ему как-то, как в их класс на перемене впёрся один тип, года на три старше любого из них, и побил одного из их ребят. А у того был старший брат, уже взрослый, он жил в том городе и имел с кем-то из этих «совят» какие-то контакты; и кончилась вся эта история тем, что однажды к ним во двор заехал незнакомый автомобиль, и двое приехавших в нём парней отлупили обидчика арматурными прутами.
Когда он об этом услышал, то подумал, что вся эта история – результат разборок типа «наши на зареченских», а «совята» - просто наиболее активные любители почесать кулаки, «для понта» выдумавшие себе название: трудно было представить, что серьёзные преступники занимались такой ерундой. Но позже Пашка один раз показал ему на несколько машин, заехавших на площадку перед станцией автосервиса в их микрорайоне, и сказал, что это и есть те самые «совята». У него тогда просто челюсть отвисла: там были новенькие, с иголочки, «Шевроле-Лумина», «Крайслер», ещё какие-то, которых он даже не знал, - это при том, что в то время в их городе даже вполне средние и подержанные иномарки попадались не так уж часто.
А через несколько месяцев после этого по городу прокатилась весть о разборке между «совятами» и тем, на кого они, будто бы, работали. Он чем-то не поделился с ними; они, чтобы запугать его, что-то сделали с его дочерью, пятнадцатилетней девчонкой-школьницей (не то изнасиловали, не то убили, не то просто взяли, как заложницу, - Сашка так и не понял), после чего тот просто «сдал» их всех, в полном составе. Хотя, наверно, что-то у него там не сошлось, так как Филин вскоре опять появился в их краях (про остальных ничего не было слышно). Всё это, впрочем, было лишь на уровне слухов. В газетах же и на местном радио самыми громкими были неконкретные сообщения о ставшем уже банальным рэкете; местные же власти и вовсе хранили вечное молчание: во всяком случае, он не слышал ни одного заявления по подобным делам.
Единственное, чему он сам был очевидцем (правда, не в их городе, а в посёлке километрах в пятнадцати севернее, но на территории того же административного района), - это когда к одному парню, работавшему в бригаде у отца, подошёл какой-то мужик, в кедах, в штанах, являвших собой что-то среднее между трико и спортивными и заправленной в них какой-то домашней рубашке, и сказал что-то вроде того, что он, парень, мол, уже надоел ему тянуть время и чтобы он пошевеливался. Тот ответил что-то насчёт послезавтра, и мужик ушёл. Оказалось, что этот парень около месяца назад спьяну помял ему машину своим грузовиком, и теперь вот тот требует расплачиваться. «Ругаться неохота: крутой, может и пушку к брюху приставить, и весь разговор…» Отец сказал потом, что всё это правда… У него до сих пор в голове не помещалось, что «крутой» может быть таким балбесом, как тот мужик. Как, впрочем, и то, что одному его знакомому, попавшему в отделение ГАИ в связи с каким-то нарушением, предлагали написать показания против кого-то, взамен на освобождение от штрафа.
Он вздохнул и попытался отогнать от себя все эти мысли. Он думал обо всём этом уже раз миллион, и каждый раз ощущал себя полным идиотом. Либо же полными идиотами были те, о ком он думал. Единственное, что могло прийти в голову, - это до пошлости банальный вывод, что со всеми этими делами и теми, кто их делает, надо иметь как можно меньше общего. Тем более, подумал он вдруг сейчас, что с того дня, когда он видел «рэкетов» в «мерседесе», прошло уже почти три месяца, а он даже не услышал о них за всё это время. Он даже невольно рассмеялся, подумав об этом. Это могло означать лишь одно: что на него тогда не обратили такого внимания, как ему показалось, а ещё вернее – сочли его присутствие несущественным. Эта мысль немного подняла ему настроение. Возможно, одной проблемой стало меньше…
Они свернули вправо и начали удаляться от берега. Проехали через лес, потом – мимо поля, и выехали на грейдерную дорогу. Он тронул её за плечо.
- У?
- Давай я поведу.
- Может, не стоит?.. – спросила она, поколебавшись.
- Да ну… помнишь, как тут эти кретины гоняют.
Она остановила мотоцикл, они поменялись местами и снова тронулись.
В последнее время появилась новая автомобильная мода: на улицах, да и у них во дворе тоже, стали показываться «копейки», «трёшки», «шестёрки», - битые, поцарапанные, с треснувшими стёклами и фонарями, часто – без бамперов и номеров, иногда – без зеркал, с единственным прозрачным местом на стекле – там, где проходил «дворник», но почти всегда – с дорогим магнитофоном, орущим на всю улицу, и с какими-нибудь кричащего цвета наклейками. Самое восхитительное, впрочем, было в том, что они настолько, слой за слоем, с перерывами для просушки, были залиты грязью, вперемешку с гарью и маслом, что невозможно было определить, где кончается грязь и начинается краска. Из этих машин вылезали ребята лет по двадцать – двадцать пять, на которых одни только шмотки тянули по стоимости на один порядок с автомобилем, а на лицах и белых холёных руках просто-таки написаны были наглость и чувство собственного достоинства. Эти мальчики разгонялись исключительно с дымом из-под колёс, тормозили – только юзом, с заносами, упражнялись, и зимой и летом, в фигурах высшего пилотажа на площадке перед автосервисом, совершенно не задумываясь о присутствии там людей или другого автомобиля, проезжали на всём ходу на красный свет, в повороты входили, не снижая скорости, под визг шин, ну, а уж за городом так и просто считали постыдным «выкручивать» мотор не до полных оборотов и не обгонять справа. При этом движки у них ревели и дребезжали так, что могли, пожалуй, поспорить в шумности со взлетающим самолётом: наверно, хотя бы просто побеспокоиться о состоянии машины уже считалось недостаточно крутым.
С одним из таких представителей «золотой молодёжи» он однажды познакомился поближе, когда тот умудрился не влезть в пологий, растянутый метров на сто, правый изгиб шоссе. В его «четвёрке», правда, было набито человек шесть-семь пассажиров, и он, идя на скорости около ста двадцати, пытался ещё объехать слева заплату на асфальте, но это уже частности. Он продемонстрировал чудеса раллийной техники, пройдясь чуть боком по встречной полосе и едва не опрокинувшись прямо на Сашку, ехавшего навстречу на своей «Планете-Спорт», потом спокойно перестроился на свою и помчался дальше. Он тогда предпочёл, от греха подальше, просто спрыгнуть на луг справа от дороги и в полуметре ниже, а потом – въехать обратно.
Подобных типов он и имел сейчас в виду, назвав их кретинами. Мысль о том, что приходилось рисковать исключительно ради чьей-то глупости и тупой прихоти, каждый раз приводила его в состояние тихого бешенства, в чём она, впрочем, была с ним солидарна.
Они выехали на асфальтовую дорогу и свернули влево. Дорога спускалась к мосту через один из многочисленных заливов, который тянулся ещё от нижней части водохранилища, потом снова шла вверх; здесь она всё время прыгала вверх-вниз.
Они появились друг перед другом настолько неожиданно, что едва успели взглянуть в упор каждый на другого. Мотоцикл был уже недалеко от вершины очередного пригорка, когда светло-зелёный «мерседес», приподнявшись и снова присев, пронёсся по ней навстречу. На этот раз в «мерседесе» сидело четверо или пятеро здоровенных парней в кожаных куртках.
Он почувствовал, как по рукам и ногам словно бы прошла ударная волна. Он инстинктивно крутнул дроссель и рванулся вперёд, и лишь за вершиной холма опомнился и что есть силы нажал на тормоз.
- Прыгай! За кусты, живо!! – закричал он, показывая рукой вправо.
Ничего не понимая, испуганная его криком, она приподнялась на подножках, но тут её словно подстегнул раздавшийся сзади яростный визг шин по асфальту. Почувствовав, что происходит что-то страшное, она спрыгнула с мотоцикла и побежала через кювет к растущим вдоль дороги акациям. Добежав до них, она обернулась, беспокоясь, что он упадёт, когда сам будет съезжать с дороги через такую канаву. Но вместо этого он почему-то вновь прибавил газу и помчался вперёд: когда она обернулась, он уже включал последнюю передачу, пригнувшись к рулю. У неё подогнулись колени. Когда она бросилась обратно в сторону шоссе, мимо неё пронёсся светло-зелёный автомобиль.
Шансов уйти у него не было никаких: это было очевидно, и она, в ужасе, никак не могла понять, зачем он так поступил. Он выиграл какое-то расстояние только благодаря тому, что «мерседесу» пришлось останавливаться, разворачиваться и снова набирать скорость, но теперь тот уже разогнался километров до ста пятидесяти и сокращал расстояние с каждой секундой. К тому же, впереди, в каком-нибудь полукилометре, был поворот, - тот самый, где дорога уходила под прямым углом вправо; «мерседес» вполне мог держать в нём километров сто, и мотоцикл неизбежно терял там последние метры преимущества.
Он вошёл в этот поворот, стараясь держаться, как можно ближе к внутренней кромке, хотя это уже ничего не решало. И вдруг она увидела, как он заехал на обочину. Поднялась пыль, заднее колесо тут же скользнуло вбок, он упал, ударился о землю, и его тело покатилось по дороге, а мотоцикл вылетел к осевой линии, - почти под колёса бывшего уже недалеко автомобиля.
- Сашка!!! – похолодев, закричала она и, что было сил, бросилась следом.
Всё, что происходило дальше, она видела словно в каком-то сером тумане. «Мерседес», которому был перекрыт единственный путь, затормозил прямо в повороте, но на такой скорости его мгновенно занесло, он вылетел с дороги – и в следующий миг стоявшая невдалеке берёза вошла ему до середины салона, между дверями.
На это она не обратила ни малейшего внимания и совершенно не запомнила. Она не могла оторвать взгляд от неподвижного тела, лежавшего на дороге лицом вниз, с вытянутой вперёд рукой, и сознание отказывалось воспринимать, что он мёртв, что его уже нет.
Неожиданно он шевельнулся. Он подогнул под себя одну ногу, опёрся на руку и встал, - так, словно ничего и не случилось. Не добежав до него несколько шагов, она остановилась, как вкопанная, не веря своим глазам. Он повернулся к ней, потом поднял стекло шлема и посмотрел на её белое, как мел, лицо, с дорожками слёз под глазами.
- Ты… ты что?.. – наконец произнёс он, словно во сне. – Это… я же специально… это же приём такой…
Только тут она разглядела, что его правая перчатка, локоть, бок и джинсы на колене ободраны, и что на правую ногу ему больно ступать. Ничего не видя сквозь слёзы, она даже не почувствовала, как опустилась на асфальт, ноги её больше не держали. Поняв, что ей пришлось пережить, глядя на эту сцену, он опустился рядом с ней, взял её руку и хотел поцеловать, но ему мешал шлем. Взяв за локти, он осторожно поднял её на ноги, и обнял, успокоительно гладя по голове и по плечу.
Вдвоём, они подошли к тому месту, где лежал на брюхе изуродованный автомобиль. Салон был смят и весь залит кровью. При виде этого он сильно вздрогнул, выпустил её руку и отбежал в сторону. Его стошнило. Она же, как ни странно, не испытала ничего подобного: ей было всё равно. Она словно очнулась от кошмара и убедилась, что его смерть ей лишь привиделась. На фоне этого, казалось, всё остальное не имело никакого значения. Она подошла к нему и хотела снова взять за руку, как будто могла потерять.
Неожиданно он заметил, что в траве, среди разбросанных там и сям обломков автомобиля, поблёскивает какой-то непонятный предмет. Он спустился с дороги и поднял его. Это оказался пистолет, - обычный, стандартный «макаров», со звездой на рукоятке. Держа его, он вернулся обратно; она, протянув руку, помогла ему выбраться на дорогу.
- За… зачем он тебе?..
Одновременно с её словами прозвучал какой-то стон. Они недоумённо переглянулись. Стон повторился.
До них вдруг дошло, что этот звук доносится из «мерседеса». Обоих пронзил один и тот же страх. Он заставил похолодеть до кончиков пальцев, лишил способности двигаться, думать. Забыв обо всём, даже друг о друге, они, не двигаясь, смотрели на автомобиль и только слушали этот стон, звучавший снова и снова, как смертный приговор.
И вдруг он вздрогнул от мысли. Она была настолько простой, что это пугало. Не успев ещё удивиться тому, что такое вообще могло прийти ему в голову, он поднял руку и посмотрел на пистолет. Она уставилась на него, буквально рот открыв от удивления, но он этого даже не заметил. Он взялся за затвор, но тот не поддался. Тогда он снова осмотрел пистолет, увидел предохранитель и перевёл его в другое положение. Потом опять потянул за затвор и передёрнул его, из пистолета вылетел патрон. Он взялся за рукоятку обеими руками и прицелился в салон. Потом, сообразив, что делает что-то не то, немного опустил руки. Подумав, навёл дуло на мотор, потом – на бензобак и снова прицелился. Удивляло, что движения не получались сами собой: к каждому приходилось прилагать сознательное усилие. Это было неприятнее всего. Она увидела, как он побледнел, и у него дрожат руки. Он потянул за спуск. Спуск оказался тугим и, неожиданно для автоматического пистолета, длинноходным. Но едва он об этом подумал, как пистолет дёрнулся в его руках, и в сторону отлетела гильза.
Тупой удар, слившийся с отдачей, ошеломил его. «Мерседес» мгновенно превратился в факел, несколько обломков вяло полетело в стороны. На них обоих дохнуло жаром и бензиновой гарью, огонь побежал по траве и низким кустам. Он стоял и, как заворожённый, глядел на этот огонь.
И вдруг до него дошло, что они торчат на этом повороте, наверно, уже минут десять, если не пятнадцать. Его поразило, как невероятно им повезло, что за всё это время мимо не проехало ни одной машины. Его бросило в жар. Он рванулся назад и в сторону, к мотоциклу; его руки несколько раз сорвались с руля, прежде чем он поднял его.
Она тоже всё поняла. Когда он хотел обернуться, она уже была рядом, молча показывая на ладони патрон - тот самый, который он выбросил, дёрнув затвором, и который она машинально подобрала.
- Спрячь… Я не знаю, как заряжать… - произнёс он. Она убрала патрон в карман, он протянул ей пистолет. – Возьми…
Она поняла и на этот раз, и, секунду подумав, засунула пистолет за пояс джинсов, прикрыв его курткой. Они уже сидели на мотоцикле, он – за рулём, она – сзади. Серьёзных повреждений на машине не оказалось, хотя правая дуга безопасности была ободрана, словно наждаком, и погнута.
Они въехали в Тишково с другой стороны, сделав крюк по лесу, переехав через залив, свернули влево, потом – ещё раз влево, выехали из посёлка и, домчавшись до уже знакомой развилки, на этот раз направились прямо. Она наклонилась к нему:
- Куда… куда мы?
- На Хвойный Бор.
Она была в таком напряжении, что не сразу осознала смысл его слов. Потом вспомнила, что Хвойный Бор – это одинокая пристань, затерянная в лесу, в километре северо-западнее островов. Добраться туда из Тишкова можно было, лишь долго и упорно объезжая один из заливов по труднопроезжим, вечно грязным, иногда – ныряющим в болота и в ручьи, а местами – и вовсе едва хоженым тропам.
Дорога, мощёная плитами, доходила до склона, спускавшегося к заливу, и там поворачивала вправо, вдоль него. Когда они подъехали к этому повороту, на них вдруг молча бросился, невесть откуда, большой чёрный пёс. Она инстинктивно рванула из-за пояса пистолет и едва не выстрелила, но не успела прицелиться, как эта псина – овчарка – была уже совсем рядом. Он неожиданно вильнул вправо и, прежде чем собака успела отскочить, пнул её, попав под скулу. Та коротко взвизгнула и повалилась на бок.
Что произошло с этой овчаркой дальше, она уже не видела: он тут же вновь прибавил газу и помчался вперёд. Дорога из плит вскоре кончилась, приведя на площадку для парковки автомобилей. Дальше, уже сквозь лес, шла узкая щебёночная дорога, которая вела к какой-то турбазе. Он не хотел бы показываться там, но чтобы объехать, не было ни одной тропинки. Он постарался проехать через эту базу на предельно возможной скорости.
Дальше шла уже только тропа, причём почти сразу на ней был заболоченный участок. Он даже не попытался проскочить его с ходу: мотоцикл непременно увяз бы по самый цилиндр.
Когда она помогала ему протащить мотоцикл через это место, то вдруг почувствовала, что от этих усилий её начинает мутить. В животе образовалась какая-то противная тяжесть, появился озноб, задрожали руки. На память невольно пришёл залитый кровью «мерседес», и она едва сдержала тошноту. Он уже сидел за рулём, включая передачу. Она хотела сказать: «Подожди!», но не смогла разлепить губ, боясь, что её вырвет прямо в шлем. Он уже готовился отпустить сцепление, очевидно, не заметив, что с ней происходит. Она бросилась к нему, на ватных ногах, и последним усилием запрыгнула на сиденье, уже на ходу. Он с места взял высокую скорость, время от времени переходя даже на третью передачу, буксуя, проскальзывая и с ходу пролетая по лежавшим поперёк тропы палкам и мелким деревцам. От этого стало ещё хуже. Вцепившись в его куртку дрожащими руками, она стиснула зубы. Она подумала, что он собственными руками сжёг тех парней в «мерседесе» и удивилась, как это он сам ещё может вести мотоцикл. Ей на мгновение стало стыдно, что она хотела остановиться. Она прислонилась лбом к его спине и закрыла глаза.
Дорогу она запомнила смутно, урывками: как они два раза переезжали по большим, метровым трубам через ручьи, впадавшие в залив, к которым надо было спускаться по длинным крутым склонам, а потом – снова подниматься, по таким же, противоположным; как перетаскивали мотоцикл через большие деревья, упавшие поперёк тропы; как с километр проехали по более-менее приличной насыпной дороге, уже по другому берегу залива (в прошлом году, когда они ходили здесь пешком, этой дороги ещё не было); как потом снова тащились по раскисшей почве просеки, где один раз пришлось с разгону брать вброд какую-то болотавину, а в другой – едва не переносить мотоцикл на руках через ручей, - маленький, но с удивительно обрывистыми берегами.
Она немного пришла в себя лишь когда они, наконец, выехали из леса на поле, полого спускавшееся к основному плёсу водохранилища. Там, на берегу, была деревня, до которой было около километра, туда шла полевая дорога. Пристани не было видно: она была левее, и её скрывал снова начинавшийся там лес. Вперёд и вправо же открывался широкий горизонт: противоположный берег водохранилища, а затем – судоходного канала, был высоким, его было видно на много километров.
Они выехали на дорогу, - не очень-то ровную и с колеями, но после тех троп в лесу казавшуюся просто раем. Он поставил четвёртую передачу и разогнался километров до пятидесяти. Она жадно глотала нёсшийся навстречу прохладный воздух, от него становилось легче.
Выехав на деревенскую улицу, он свернул влево; они проехали улицу до конца, потом – остаток поля, и спустились к воде, по кромке леса. Торопясь, они начали смывать грязь с мотоцикла и с собственных одежды и ботинок. Он вдруг спросил:
- У тебя деньги есть?
- Двадцать пять…
- Чёрт! У меня – только десятка…
- Но…
- Нам нужно уехать отсюда. Вообще, понимаешь?
Она остановилась и, медленно выпрямившись, уставилась на него.
- И… и что?..
Он опустил глаза и отвернулся.
- Я сам не знаю… Но возвращаться нельзя, они нас добьют…
Ей показалось, что эта новость отобрала у неё последние силы. Она молча опустилась прямо на мокрую землю и закрыла лицо руками. Слёзы сдавливали горло, она не плакала так ещё ни разу в жизни.
Ему тоже ещё ни разу не было так плохо. Что сказать, он не знал, и старался не смотреть на неё, от её слёз ему становилось больно, словно по сердцу и по совести резали ржавым ножом. Надо же было умудриться сломать и себе и ей всю жизнь, из-за собственного тупого любопытства!..
Минут пять он, преувеличенно старательно, и вместе с тем, то и дело неточно двигаясь, собирал на уголок тряпки сажу из глушителя и пытался затереть ею ободранное место на дуге безопасности (дуги у него были выкрашены чёрным). Потом, наконец, выдавил из себя:
- Мне и самому не хочется…
Она не ответила, и он опять надолго замолчал.
Неожиданно ему пришла в голову мысль.
- Знаешь, - заговорил он снова, - давай поедем ко мне, туда, вернее, к бабушке… Дня через три позвоним нашим, откуда-нибудь из Удомли, спросим, что тут слышно…
Она не сразу подняла голову.
- По этой… по Дмитровскому?
Он кивнул.
- Но если… Они же всё равно узнают…
- Тормознём в каком-нибудь брошенном сарае, их же там полно. Или шалаш сделаем, где-нибудь на Чёрном Острове…
Она опять ничего не ответила. Но, едва он хотел ещё что-то сказать, чуть заметно кивнула.
Он черпнул ладонью воды и в очередной раз плеснул на двигатель. Вода не зашипела, двигатель успел немного остыть. Он завёл его и снова сел за руль. Она тоже села; они поехали обратно, в сторону деревни.
Там никто не обращал на них внимания. Через деревню шла дорога, переходившая затем в тропу, которая вела на пристань; к пристани же вечно швартовались прогулочные и круизные суда, и надо было полагать, что и туда и обратно разного народа проходило и проезжало немало. Где-то от середины деревни начинался асфальт. Это было приятной неожиданностью: раньше эта дорога была всего лишь выложена плитами. Им нужно было проехать на север, вдоль канала, километров шестнадцать. Там был ближайший мост, по которому можно было переехать через канал и попасть на Дмитровское шоссе. То, как по этому направлению можно добраться до его дачи, он выяснил недавно, когда появились первые более-менее правдоподобные карты Московской и Тверской областей. Этот путь был километров на сто длиннее, чем прямой, по Ленинградскому шоссе, но имел то преимущество, что искать их там просто никому не пришло бы в голову, если, конечно, на них ещё не объявили общий розыск. Впрочем, это было маловероятно.
Она долго колебалась, потом нерешительно положила руку ему на плечо:
- Как ты думаешь, мы вернёмся?..
Она увидела, как он тоже заколебался и, в конце концов, так и не нашёл, что ответить.
- Ты дорогу помнишь?
- Примерно помню. Если что – спросим…
Он прибавил газу.
Минут через десять они уже подъезжали к перекрёстку, на котором нужно было свернуть, чтобы попасть на мост. Мост уже, время от времени, был виден спереди и немного слева, в просветах между деревьями.
Неожиданно он почувствовал, как она вцепилась в его плечо.
- Сашка, стой! Остановись!
Он вильнул на обочину, забыв даже включить мигалку, и резко затормозил.
- Ты что?
- Сашка! Они же из твоих все жилы вытянут!
Он одним прыжком соскочил с мотоцикла и уставился на неё.
- Откуда они узнают, где мы живём?.. – спросил он наконец.
- Если у них кто-то свой в милиции?.. Да какая разница, всё равно же могут…
- О, господи!.. – сдавленно прошептал он и отвернулся, закрыв ладонью лицо.
Они долго молчали. Оба чувствовали досаду, что вспомнили об этом так не вовремя (что стоило об этом подумать часа через два, когда возвращаться было бы уже поздно!), и обоим было этого стыдно. Они старались не смотреть друг на друга.
- Надо быстрей… - произнесла она. – Мы же не успеть можем…
От этой мысли ей самой стало ещё тяжелее. Он медлил с ответом и не поворачивался, боясь, что она заметит, как он плачет.
- Я тебя отвезу на Савёловский, - сказал он наконец, хрипло. – Поезжай до Сонкова, а там…
- Нет! Я с тобой.
- Не надо… зачем?
- Нет… Не поеду, и всё!..
Он обнаружил, что она держит его за руку. Он хотел возразить – и не смог. Он заставлял себя говорить – и с удивлением чувствовал, что не может произнести ни слова. Было противно, словно он стоял по колено в болоте на пронизывающем ветру и не мог уйти.
Он постоял ещё немного, ничего не говоря и не поворачиваясь к ней. Она смотрела на него, ни на секунду не отрывая глаз, даже не моргая. Наконец он молча сел за руль. Подумав, завёл двигатель и опустил стекло шлема. Они поехали дальше. Проехали перекрёсток, потом – мост, спустились к Дмитровскому шоссе и, выехав на него, повернули влево – к Москве. Он старался вспомнить, как можно проехать с «дмитровки» к ним, избегая больших дорог.
* * *
К нему никто не пришёл. В тот день они без приключений добрались до дачного посёлка, их пригорода (он несколько раз сворачивал в безлюдные переулки, чтобы проверить, нет ли за ними «хвоста», а под конец они вообще проехали километров семь по лесным тропам). Там, в этом посёлке, жила Ленка, их одноклассница. Они оставили мотоцикл у неё, на тот случай, если их уже разыскивали, немного удивив и её и её родителей. Он сказал им, что у него накрылась свеча, и что завтра он принесёт новую и заберёт мотоцикл. Пешком, по тропам вдоль реки, они добрались до его дома. Она пару раз прошла одна мимо его подъезда, а потом – по лестнице, мимо его этажа, но не заметила ничего такого, по чему можно было бы предположить, что его поджидают. Они поднялись на его этаж вдвоём, он позвонил в свою квартиру и тут же спрятался за поворотом лестницы. Дверь, судя по звукам шагов, открыл его отец. Мать, видимо, спросила его, в чём дело, потому что он вдруг сказал, спокойно, но с лёгкой досадой: «Заняться кому-то нечем», - и закрыл дверь. Они облегчённо вздохнули, первый раз за этот день.
На его площадке, недалеко от окна, был пристроен к стене здоровенный ларь, скорее даже, целый погребец, шириной и высотой около метра и длиной чуть меньше двух. Его соседи держали там пару складных велосипедов, санки, несколько лопат, иногда ставили и мешок-другой картошки. На нём висел цифровой замок, но Сашка знал набор цифр. Спрятавшись там, они повесили замок на петлю крышки и осторожно закрыли её, так, что дужка замка проскочила и во вторую петлю. Впрочем, был уже вечер, и вряд ли кто-нибудь полез бы в этот ящик до следующего дня.
Они просидели там всю ночь, до самого утра, сняв пистолет с предохранителя. Нервы у обоих были так натянуты, что ни она, ни он ни на минуту не сомкнули глаз, каждый раз замирая, когда возле подъезда останавливался какой-нибудь автомобиль, или когда кто-нибудь поднимался на их площадку. Но к его дверям так никто и не подошёл. Ничего не произошло и в следующие дни, когда он ни на секунду не решался расстаться с пистолетом. Видимо, в «мерседесе» остались все, кто был в той компании, а их гибель не принесла никому лишних проблем. Впрочем, если кто-то и оставался, - их, лишившихся, надо полагать, ядра своей группировки, наверняка взяли в оборот конкуренты: свято место, как известно, пусто не бывает.
За окном уже была глубокая осень. Они сидели возле этого окна, в его комнате, она – на подоконнике, а он – на углу своего стола, поставив ноги на батарею. На юго-востоке, у неё за спиной, висела над кромкой отдалённого леса луна, - вернее, только её часть, чуть больше половины.
Внизу, по дорожке вдоль дома, прошли какие-то ребята, разговаривая и посмеиваясь. И вдруг кто-то из них включил магнитофон, на котором оказалась запись Цоя, - по тем временам это уже было редкостью, вышло из моды. Она спрыгнула на пол и распахнула окно, впустив вместе со звуками музыки холодный воздух.
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной
знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам, и туда и сюда,
Обернулся – и не смог разглядеть
следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет, -
Значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день,
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле
лишь тень»…
Они молчали и слушали, не двигаясь, пока вдали не замер последний звук.
- Уже и Цоя нет… - произнесла она, машинально прикрыв окно.
- Да… Уже целый год, как нет…
Смысл этой фразы, на которую она в первый момент не обратила никакого внимания, вдруг поразил её. Ей показалось, будто ещё вчера невозможно было даже представить себе ничего подобного, - и вот уже два года, в которые столько всего уместилось, не прошли, а промелькнули, словно падающая звезда, или тот самолёт, о котором говорилось в песне. Она вдруг необыкновенно остро ощутила, как много успело уйти и измениться за это время. И мысль об этом принесла неожиданную боль. Она тихо подошла и села рядом с ним, положив руку ему на колено.
- Помнишь ту ночь, на острове?.. Сашка, почему я только теперь поняла, что это было наше лучшее время? А я-то думала тогда, что всё ещё только начинается!.. Я… я не знаю, что там будет дальше… но мы уже никогда не будем так счастливы, никогда! Мы можем побывать там ещё сто раз, но это же будет совсем не то!.. Мы уже ничего не вернём! Я не знаю… мне сейчас кажется, что мы потеряли целый мир… и самих себя тоже… Что с нами случилось?..
Она почувствовала, как подступают слёзы. Он, наверно, ничего не понял. Она подумала, что он сейчас скажет что-нибудь обыкновенное и безразличное… Но он молчал. Она взглянула на него, несколько удивлённо, - и вдруг до неё дошло, что он почувствовал то же самое. От этого почему-то ещё сильнее захотелось плакать, и она снова отвернулась. Он положил свою руку на её, и они долго молчали.
- Может, так и должно было случиться?.. – глухо произнёс он наконец, не глядя в её сторону.
Она не знала, что на это сказать.
- Во всяком случае, вместе мы уже не будем… Ты же видишь: мы всё реже встречаемся, и это ведь само собой, не специально… Дальше – будет ещё реже… - Он попытался улыбнуться. – Ты же сама сказала: мы всю жизнь жили, как брат и сестра. Братья и сёстры всё равно когда-нибудь расстаются…
Они снова долго молчали.
- Ты что после института будешь делать? – спросил он.
- Не знаю точно… Мечтаю в частной школе преподавать, или свою открыть… Разработать какую-то свою методику… Но это же так… неизвестно, получится ли… А ты?
- Тоже не знаю… Буду журналистом… если они ещё кому-то будут нужны… А нет – может, вместе с отцом какое-нибудь дело откроем… - Он помолчал. – Может быть, там, впереди, не всё будет плохо…
Впереди был распад Советского Союза, потом – январь девяносто второго, начало экономических реформ, - и почти сразу начавшееся их свёртывание, явно обозначившееся уже летом и подтвердившееся отставкой Гайдара. Было двоевластие, окончившееся мятежом, организованным в том самом здании парламента, которое они защищали два года назад, и его подавление, начиная с расстрела Белого Дома из танковых орудий и кончая закрытием целого ряда газет и телепрограмм, заподозренных в нелояльности к Ельцину (в том числе и «Взгляда», чьи авторы защищали тогда вместе с ними парламент и того же Ельцина), а также ребятами в камуфляже, избивавшими по ночам на улицах любого, кто им подворачивался, - это называлось «комендантским часом». Потом была дружная амнистия организаторов и участников как августа-91 и октября-93, так и первомайских беспорядков, с человеческими жертвами, в девяносто третьем, в Москве, и оправдание Верховным судом Варенникова, одного из вдохновителей августовского путча. Была победа партии Жириновского на парламентских выборах, и Сашкины слова «потому что это страна идиотов» в ответ на вопрос случайного корреспондента на улице, почему, по его мнению, это произошло. Была кровавая и бестолковая война в Чечне, когда только что призванных, необученных мальчишек бросали под пули опытных, хорошо вооружённых боевиков, покупавших у их же сослуживцев оружие, и присвоение Грачёвым тому же Жириновскому звания подполковника запаса, «через чин». Была, словно плевок в лицо, фраза её матери, убеждавшей её когда-то, что «высшее образование необходимо каждому человеку»: «Нех… там делать, в твоём институте!», после которой её долго ещё не покидало чувство, как будто её предали. Всё чаще им стали приходить на память слова того парня, с которым они разговаривали в первую ночь возле Белого Дома.
Но самое, наверно, главное было в том, что она оказалась права. Ушёл действительно целый мир - целая эпоха в истории страны, со всеми её атрибутами и характерными чертами, так поразительно совпавшая с эпохой в их собственной жизни: эпоха, символами которой стали Горбачёв, рухнувшая Берлинская Стена и вырвавшийся из подвалов на стадионы рок. Она ушла как-то незаметно, но удивительно быстро, почти мгновенно став историей. Наступала другая эпоха, - несколько менее привлекательная, чем демократичные, либеральные и цивилизованно-устремлённые общественные настроения конца восьмидесятых: эпоха опять же незаметного возврата почти ко всему, от чего надеялись навсегда уйти, и что на поверку оказалось значительно более глубоким, чем предполагали: чертами, которые складывали и долго ещё будут складывать основу национального характера.
Но тогда, осенью девяносто первого, об этом ещё никто не думал.
1992, 1994 – 95.
Два лета
© Copyright: Быков, 2014
Свидетельство о публикации №214040700341
Свидетельство о публикации №214040700341
Рецензии