Невеста тролля

Примечание: основано на старинных скандинавских легендах о троллях, которые иногда проникают в дома людей под видом кошек и других животных и похищают женщин и детей, оставляя вместо них подменышей.


Люди рассказывают, что это случилось в деревушке Флорё, там, где мшистые скалы так сини, что внизу сливаются с синей водой фьордов. По скалам Флорё бродят мохнатые поджарые коровы, привычные к сушеным тресковым головам, а во фьордах серебрится рыба. Женщины Флорё, светлобровые и сильные, доят этих коров и продают молоко на ярмарке в соседнем городке Фломберге, а могучие бородатые мужчины ловят рыбу и продают ее на той же ярмарке в соседних рядах. И в каждом доме есть очаг, у которого по вечерам собирается вся семья и степенно беседует о том, много ли рыбы выловлено и молока надоено, и у выхода из дома спит, свернувшись клубочком, обросший густым мехом кот с белой грудкой, большой и крепкий, как его хозяева, а у входа дом стережет прекрасная собака древней породы бухунд.
В одном из таких домов и жил старый рыбак Густавссон с женой Ингунн, дочерью и сыновьями; долго жил, пока не умер. Сыновья один за другим уходили из дома, чтобы выстроить собственный дом и вести привычную жизнь, полную моря, холода, опасностей и уютных вечеров у очага. Вышла замуж в соседнюю деревню дочь, забрав в числе прочего приданого и кота. С матерью по обычаю остался лишь младший сын — Олаф.
Невесту Олафу сосватали еще во младенчестве. И то сказать, Олафу не на что было жаловаться. Прекрасная Сигрид была ясноока, светлоброва, ловка в работе и хороша в беседе и в танце. Хорош был и сам Олаф — крепкоплечий и гордый, золотобородый и бесстрашный — истинный сын своих отцов, которые в старину, говорят, промышляли вовсе не рыбной ловлей. Деревенские кумушки заглядывались на дивную пару.
Поженившись, зажили Олаф и прекрасная Сигрид в старом доме Густавссонов. Жили они хорошо, ладно и зажиточно. Сети Олафа никогда не пустели, а сам он никогда не ленился и не страшился выходить в море, пусть даже погода не обещала ясного неба и спокойной воды. Коровы прекрасной Сигрид никогда не голодали и не оставались недоенными, и молоко в ее ведрах и бидонах раскупали охотнее, чем у прочих. Башмаки у обоих супругов были кожаными, а не деревянными, и платья прекрасной Сигрид украшали серебряные блестящие, как выловленная Олафом треска, заколки. И уж если на лице Сигрид вдруг появлялся синяк, то ясно было, что это свалился на нее горшок с верхней полки, а если на лице Олафа появлялись царапины, то все понимали, что это ветер хлестнул рыбака корабельными снастями. И все же никто не слышал, чтобы такую жизнь называли счастьем. Потому что никто не видел, чтобы Олаф и прекрасная Сигрид шли по деревне, держась за руки и беседуя о дневных делах, и уж тем более никто не видел, чтобы они целовались у очага. Рождение сына не только не сблизило супругов, но наоборот — еще более отдалило друг от друга.
Мать Олафа, старая Ингунн, читала все заклинания, известные старухам, и ворожила на воде, — ничто не помогало. Она подумывала, что, может быть, зря позволила дочери забрать кота: с ним ушло из дому и счастье. Да и прекрасная Сигрид частенько заговаривала о том, чтобы завести нового кота, но Олаф не любил котов.
Как-то вечером, возвращаясь с моря, Олаф заметил у порога приблудного кота. Был он черен и с белой грудкой, роскошный мех переливался под вышедшей луной, а его зеленые глаза показались рыбаку совсем человеческими. «Брысь!» — крикнул было Олаф, но прекрасная Сигрид опередила его.
— Какой красавец, — молвила она. — Кис-кис! Иди, я дам тебе молока! Пусть он живет у нас и ловит мышей, а наш сын, маленький Улле, будет играть с ним.
— Еще чего! — возразил Олаф. — Видеть его в доме не желаю!
Но прекрасная Сигрид не пожелала ему уступать.
— А тебя и так все время нет дома, — ответила она. — А кот в хозяйстве не помешает. Кис-кис! Иди в дом, котик!
— Не смей! — возвысил голос Олаф. — Я сказал, не смей!
— Что это ты раскричался? — обиделась прекрасная Сигрид. — Иди в море и кричи на рыбу, а не на меня. Кис-кис, котик, иди ко мне!
И после того, как женщина позвала кота в третий раз, он вдруг оживился и проскользнул в дом, как ни ругался Олаф.
Ингунн подозвала сына и сказала ему:
— Не бранись, сынок. Кот — помощник добрым духам очага и утеха женщине. Побереги бранные слова для повода, который ты еще получишь, если не научишь жену любить себя.
— Мать, да что ты понимаешь в жизни, — фыркнул Олаф. — Пусть она прежде научится слушаться меня!
Ужин прошел еще скучнее, чем обычно, разве что лепетал в колыбели маленький Улле да Олаф, мрачнее штормовых туч, то и дело нагибался, чтобы запустить костью в кота, пока Сигрид не прикрикнула на него.
Утром прекрасная Сигрид повела коров на пастбище, а кот увязался за нею. Она была заметно рада этому: на лице ее играл румянец, глаза блестели, свежие губы то и дело раздвигались в ясной улыбке. Олаф шел рядом и хмурился все больше, слушая, как его жена обращается к коту с ласковыми словами. Мужу—то она таких слов никогда не говорила, потому что он со дня женитьбы тоже не сказал ей ни единого ласкового слова. И, когда Сигрид, Олаф и кот вышли на край утеса, за которым далеко внизу кипело и пенилось море, Олаф с размаху пнул кота ногой.
Тот даже не мяукнул — полетел вниз, пластаясь в воздухе.
— Что ты сделал?! — вскричала прекрасная Сигрид. — Будь проклят тот день, когда меня сосватали за тебя! Да ты уса его не стоишь, чертов убийца!
И еще многими словами поносила она мужа, а он поносил ее. И, когда Сигрид вернулась с коровами с пастбища, ее прекрасное лицо было обезображено синяком над левой бровью, и никто не подумал бы, что это горшок с верхней полки. А когда Олаф вернулся с моря, щеки его были прочерчены многими длинными царапинами, и всякий понимал, что виноваты не корабельные снасти и не ветер…
Ночь была штормовой, ледяной дождь нещадно хлестал в окна, море с ревом билось о скалы, и немало рыбацких сетей изорвало, а лодок — побило непогодой. И до поздней ночи плакала Сигрид, горюя о погибшем коте. Вдруг она прислушалась — ей почудилось мяуканье за окном.
— Ложись спать, дура, — сказал ей Олаф. — Сдох твой кот, чтоб ему!
Но она, не послушав мужа и в этот раз, выбежала за порог.
Наутро синяк на прекрасном лице Сигрид исчез, но сама она была бледнее обычного. К вечеру она выглядела так плохо, что Ингунн встревожилась. Однако Олаф отмахнулся от матери:
— Она притворяется, чтобы я разрешил ей завести кота!
Однако с того самого дня Сигрид начала таять и худеть. Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, губы посерели, волосы потускнели, а глаза подолгу глядели в одну точку со странным, тупым выражением. И особенно ей не хотелось идти в церковь. Ингунн начала ее лечить травами, которые знают только самые мудрые старухи, и молитвами, сборник которых она попросила у священника, но Сигрид становилось все хуже, и уже никто не назвал бы ее прекрасной. Олаф начал заботиться о ней, покупал ей какие-то подозрительные порошки у аптекаря во Фломберге, просил прощения и носил на руках, но его запоздалая любовь уже не трогала сердце, которое почти не билось. И только плакал в колыбели бедный Улле, заботы о котором легли на плечи Ингунн.
Вскоре Сигрид совсем слегла. А к зиме ее когда-то прекрасные глаза закрылись навеки.
Теперь-то Олаф понял, как дорога ему жена и как больно было потерять ее, но поздно!
Что ни день рыбак ходил на могилу жены, плакал и беседовал с ней. Но разве мертвой Сигрид нужны были эти беседы, и ласковые слова, и ветви приморских сосен? Она ждала их, пока была жива, — да так и не дождалась.
Люди думали — а знающие люди перевидали много таких случаев — что всю любовь Олаф обратит на сына, единственную память о прекрасной Сигрид. Но, горюя о почившей супруге, Олаф Густавссон совсем позабыл о маленьком Улле. Даже больше того: Олафа будто злило, что у малыша такие же румяные губы, такие же ясные глаза и такие же светлые веснушки на щеках, какие были у прекрасной Сигрид!
Однажды Олаф пошел, как обычно, на морской берег к своей лодке. А старая Ингунн не углядела за Улле, и тот побежал за Олафом.
Увидев сынишку, Олаф разозлился.
— А ну, пошел вон! Марш домой! Марш, я сказал, а то прибью! — закричал он.
Улле даже не заплакал. Если бы отец был добр к нему и бранил лишь за проступки, он бы испугался, конечно; но Улле не знал отцовской ласки — Олаф его даже не замечал, а если и замечал, то только кричал и бил почем зря. Так что Улле к такому обращению был привычен.
Глянув вверх на скалы в поисках чего-нибудь, чем можно было бы взгреть мальчугана, Олаф заметил двух котов. Один из них показался ему знакомым и похожим на того самого, которого он отправил пинком в море, да еще и подрался из-за него с женой. Но вместо раскаяния Олаф испытал лишь гнев.
Второй же был белой голубоглазой кошкой, и над левой бровью у нее темнело большое пятно.
И оба словно бы следили за Олафом и его сыном.
— Пошли вон, дряни! — рявкнул Олаф на зверей.
Вечером старая Ингунн сказала ему:
— Не гоняй и не обижай котов. Знаешь ли ты, что горные тролли, живущие в утесах, иногда оборачиваются кошками? И если кто не добр к ним, они похищают женщин и детей…
— Мать, оставь эти бабские сказки, — рассердился Олаф.
Но поздно ночью, когда ему не спалось, он заметил какие—то тени на полу. Тени двигались. Олаф приподнялся на локте и увидел двоих: черного с белой грудкой кота и белую кошку с черным пятном на мордочке. Окончательно разозлившись, Олаф запустил в них сапогами, но коты этого словно не заметили. Зато перестал плакать в своей колыбельке Улле — а он со дня смерти Сигрид плакал все чаще и чаще.
Наутро Улле был весел и играл во дворе. Олаф прошел мимо него, не удостоив взглядом, но Ингунн присмотрелась и сжала губы: ребенок поймал стрекозу и обрывал ей крылья. А ведь раньше Улле был добрым, хорошим мальчиком…
Мало-помалу Улле менялся. Не прошло и месяца, как он очень окреп, стал крупен, толст и силен, но по злобности и крикливости ему не было равных на улице. Младший Густавссон то и дело бил соседских мальцов и даже девчонок, пинал собаку, обижал коров и гусей, а подчас ухитрялся запустить камнем в родную бабушку — старую Ингунн, которая в нем души не чаяла! Наконец, обеспокоенная одной из его злобных выходок, старуха взяла яичную скорлупу и принялась варить в ней кашу на очаге.
— Мать, да ты не рехнулась ли умом? — изумился Олаф. А сын его в тот же миг соскочил с лавки и сварливо проскрипел:
— Сто лет уж живу в скалах этих фьордов и не видел, чтобы кашу варили в яичной скорлупе!
И тут словно пелена спала с глаз Олафа, и вместо своего славного, доброго сынишки он увидел жуткого бородатого карлика с острыми ушами, серой кожей и большим ртом.
Ингунн погнала его к выходу, грозя распятием и бранясь самыми грязными словами: кто же не знает, что нечисть боится матерной ругани?
Олаф оделся и вышел на улицу. Стоял холодный вечер; оттого тролль и не побоялся выбежать на улицу, а не то окаменел бы под солнцем. Но преследовать тролля Олаф не стал; у него на уме было другое. Дойдя до знакомой скалы, Олаф остановился.
Ему прямо в глаза глядели голубые глаза кошки. Белой кошки с пятном над левой бровью.
Рядом с ней возлежал величественный черный кот с белой грудкой, а поодаль резвился маленький рыжий котенок.
Олаф перекрестился и прочел «Отче наш» — и все три зверя помчались по скалам. На ходу они дивным образом изменялись. Вместо кошки и котенка рыбак увидел свою прекрасную Сигрид и маленького сынишку, еще в человеческом облике, но уже с длинными острыми ушками. Кот же обернулся высоким и могучим троллем с железной короной на челе. Вопреки тому, что нашептывала Олафу в детстве мать, горный властелин не был ни зловонным, ни безобразным, лишь сероватая кожа и горящие зеленые глаза внушали неясный страх…
Олаф бросился за ними, надеясь вернуть жену и сына. Но прекрасная Сигрид даже не обернулась. Ее сильная белая рука лежала в когтистой лапе нового мужа. А маленький Улле уцепился ручонкой за другую лапу короля троллей, и тот ласково обернулся к пасынку, точно к любимому сыну, — как никогда не обернулся бы к нему родной отец…
Больше в деревне Флорё никогда не видели ни большого черного кота с человеческими глазами, ни его белую голубоглазую подругу. И только Олаф до конца жизни подолгу бродил в утесах, выкликая имена Сигрид и Улле…