Cave canem или Осторожно, злая собака. Первые глав

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Декабрь, 1798 год. Перу.
- Ей богу не бредни это, Сергей Мартыныч! - крестился Каморкин, мичман одиночного шлюпа "Апраксин". - Жинка сама всё видела и описала мне во всех, вот самых что ни на есть подробностях!
Молодой лейтенант перестал ходить по комнате. Чем больше они ждали, тем тяжелее был груз самой идеи приехать сюда. К шаману. В дом посреди унылой безжизненной пустыни на побережье Тихого океана. Вернее, это была старая двухэтажная украшенная маленькими балкончиками с резными ставнями вилла. Просторный закрытый двор с чередой комнат по второму этажу противостоял раскаленному пространству. В доме, хотя и сделанного из дерева, было прохладно и сухо, но все же запах казался просоленным и продымленным.
 Уже три года лейтенант Сергей Мартынович Подо'льский не был дома, не видел отца. На письмо - ни ответа, ни намека. Да и мать его словно в воду канула. Последнее, что ему было известно: отца наняли в качестве поверенного в дом князя Камы'шева. Отец работал юристом и правил бумаги, о значении которых умалчивал. Дела творились, судя по всему, личные и тайные.
- Так значить, правда, что жинку свою вы пять лет не видели? - спросил он Каморкина.
- Правда, говорю же. - Мичман уверенно кивнул с таким выражением, словно вся его честь была в эту минуту поставлена на карту. - Я уж думал, делать-то что? Деньги ей отправил и ничего. Думал поганец этот, матросик с гишпа'нской брихантины, наврал, и ни в какой Петербурх он и не собирался плыть. Деньги забрал, серебришко-то моё, и гуляет, подлец, в Мадриде или еще где.
- Ну и? - лейтенант продолжал коситься на дверь, в которую вышел хозяин дома. Терпение его сходило на нет.
- Вот тогда мне приятель один в трактире на сей дом и указал, Ваш благородь. Мол, в нескольких днях пути вокруг нет никого, так что никто и знать не будет. Езжай, говорит, и обратись к этому... - мичман отёр лоб, - к этому, хампикамайо'ку, что ли. Вот.
- Дальше что?
- Дальше я пришел, рассказал, что и как, волнуюсь мол, знать надо, что с жинкой, ну и с деньгами что... Мужику, ха'мпику этому рассказал. А он и говорит: сиди и жди. Не, сначала он спросил, есть ли у меня что от жены? Близкое. Ну, там из одежды что.
- Как и сейчас отца моего именной крестик попросил?
- Вот. Ну, была у меня ейная косыночка тонкого холста, ею самовышитая. Я её вокруг запястия ношу. Вот. - Тут старик задумался, потер колено. - Через четверть часа вышел ко мне хозяин, ха'мпик значить, и говорит, мол, ждет меня жинка, и деньги дойдут скоро. Мол, в штиль та брихантина попала, задерживается. И всё. А когда вернулся на судно, мы в Патагинии ужо были, тогда-то письмо мне наш квартирмейстер передал. Жинка рапортовала! Ух, и много ж накалякала! Небось Прохор, старый дворовый наш, что грамоту знает, с неделю от пичменного прибора не отходил.
- А в письме-то что было? Говорите, чёрт вас в бедро!
- Всякое, - мичман помялся, - ну и про то упомянуто. Мол, собралась Фросиньюшка, жинка моя, дом закладывать. Слуг уж всех продала, Прохор остался. И вдруг в дверь стучат посередь ночи. Ну, старуха моя порычала, конечно, но дверь Прохору открыть велела. - Тут мичман вдруг как-то передёрнулся, плечи приподнял, сжался, будто вот-вот ударят его шестом сзади по спине, и зашептал. - Видят они, во дверях мужик стоит. Кожей тёмный. Волос чёрен как смола волной до плеч. Не больно высокий, но широкий, статный. А глазища! Казалось черные, ан нет! Из них будто изумруды мерцали в хлубине. Вот! Тут она с Прохором так и села. Чёрт какой пришел, думала.
- Ну и? - Подольский присел к рассказчику и в волнении вытянул шею.
- А чёрт этот, ну гость, и говорит по-нашенски. Подожди, мол, дом отдавать. Недель через две вам деньги от мужа придут. Вот. И в темноте растворился.
- Вот дела!
- Дела темные. Фросиньюшка в церковь, конечно, сходила, но дом продавать повременила. И как по часам! На пятнадцатый день подлец мой с деньгами пришёл! Дьявол такой! И всё как ха'мпика тот слово в слово повторил. Мол, в штиль попали мертвецкий, почти весь состав вымер, пришлось команду набирать на гриньланьских островах и там же на зиму остаться. Задержались аж на год!
Каморкин торжественно замолк. Помолчал и Подольский. Встал, прошёлся.
- Ну да ладно, подождём. - Вздохнул он и, смягчив шаг, подошел к заманчивой третьей двери.
Дверей в столовой, где они уж более часа ждали шамана, было три. Одна открывалась к лестнице, что вела вниз, в гостиную. Оттуда и поднялись они, войдя в прихожую прямо с парадного входа. Вторая, по-видимому, вела в спальню или кабинет хозяина. Он, встречая их,  вышел оттуда. Третьей была та дверь, куда шаман вышел. Ничего кроме глухих звуков некоего хора не говорило о том, куда она вела. Во внутренний двор? Песнопение доносилось гулким рокотом, будто звук доносился изнутри колодца. Подольский приоткрыл дверь. Двор, ну чистый колодец! В радиусе шагов двадцати с многочисленными дверями, расположенными вдоль балкона на одном с ними этаже. По ту сторону виднелась лестница, но звуки доносились снизу.
- Что вы делаете?! - прошипел мичман. - Нельзя туда!
- А вы не шумите. - Бросил ему лейтенант, ступая за дверь.
Мичман затих, но бросать своего сотоварища не собирался. Так они мелкими шажками по балкону вдоль закрытых дверей прокрались до той самой лестницы, что вела вниз, в колодец внутреннего двора. Распевание хора становилось яснее. То были мужские голоса, нараспев произносящие фразы, смысл которых гости разобрать не могли.
- Не по-гишпански поют. Местный их язык, кечу'а называется. - Снова прошептал мичман. Он крался за спиной высокого молодого лейтенанта, озираясь и прижимаясь к стене, как перепуганная белка к стволу дерева. Двор был открытый, и солнце жгло немилосердно. – Ох, не к добру это наше выступление!
Подольский не слушал. Он перегнулся через перекладину лестницы и застыл. До слуха донеслись отчетливые испанские слова "ле мато', ле мато'". Голос детский, болезненно сиплый. "Экье'н?" - отвечал тому голос хозяина. "Хэ'нте... хе'нте". Лейтенант рысью сбежал вниз. Там, откуда доносились голоса, под лестницей возвышался алтарь, обставленный отнюдь не святыми мощами, а черепами, странными статуэтками и множеством предметов, по христианским меркам называвшихся колдовской утварью. Плети, камни с непонятными знаками, хвосты, черепки и кости, чаши, наполненные смесями и дымящимися благовонными травами. Алтарь окружали люди с шестами. Они стояли, тихо напевая и постукивая нижними концами шестов о песчаный пол. Стук этот был мягким и ровным как биение сердца. Но глаза гостей были прикованы к  фигурам перед алтарем: стоящему на коленях хозяину и лежащему перед ним мальчику лет шести. Ребенок явно был европейцем, но столь смуглым, что выгоревшие волосы его, казалось, сияли облачным светом. Он метался в бреду и отрывисто бормотал: "Ко'н еспа'льдас... до'с сеньё'рес... лемато' эль вие'хо... ко'н еспа'льдас... эста' муэ'рто..."   Хозяин удерживал его рукой и тихо вопрошал» "Пуэ'дес ве'р а сус ка'рас?", "Кэ ди'сен лос сеньё'рес?"   Мальчик стал задыхаться.
- О чём они говорят? - обернулся к Каморкину Подольский.
- Об убийстве. - Лицо мичмана побледнело. – Кажется у ребёнка очень страшные сновидения...
Не слушая далее, лейтенант бросился к алтарю и резким жестом оттолкнул хозяина. Тот вскочил на ноги и воззрился на мо'лодца. Люди его перестали ударять шестами, но вместо сопротивления, отдалились к ветхим стенам. Шаман заговорил, мичман начал переводить.
- Вы должны были ждать...
- Чтобы вы замучили ребенка насмерть?! - возмущенный уравновешенным голосом хозяина перебил лейтенант. – То, чем вы занимаетесь, колдовство и богохульство! Я должен забрать мальчика с собой, и если вы попытаетесь преследовать нас, я обращусь к местным властям. Думаю, они заинтересуются вашей сектой !
С этими словами Подольский подхватил спящего мальчика на руки и бросился к раскрытым дверям - в сад двора. Мичман только и успел перевести всё, что выпалил местному шаману лейтенант, а заодно извинился и спросил где выход на улицу. За дверями раздался шум. Очевидно, слуги шамана попытались остановить морского офицера императорского флота... Хозяин что-то выкрикнул и указал на восточные ворота. Старик, краснея и раскланиваясь, побежал за лейтенантом. Шаман стоял неподвижно и смотрел им вслед. Люди молча окружили хозяина.
- Чутарпа'ри . - Промолвил он.
Все разошлись, оставив его одного. Хозяин сжал ладони в кулаки и закрыл глаза. Его губы зашевелились, тело напряглось и выпрямилось, под кожей стали видны тонкие нити вен. Над головой шамана на куполе арки медленно собиралась тень. Она тяжелела, принимала черты огромной черной птицы с маленькой головой и колоссальными крыльями.
- Великий путник, - на языке, который могла понять только нараставшая фигура, промолвил шаман, поднявший к ней лицо, - я освящаю твой путь, будь моими глазами, следуй за ними.
Тень закрыла солнце. Он открыл глаза, еще секунду вглядываясь туда, где дымилась пылью пустыня, потревоженная уносившимися в экипаже гостями. Вдруг лицо его прояснилось, он вскинул голову и раскрыл ладони. Птица, великая и зловещая, соскользнула с арки и распрямила крылья, бросив непроницаемую тень над пустыней. В несколько взмахов она набрала высоту и пустилась туда, где исчезли беглецы.

Путь их лежал по берегу океана, вдоль мыса с крутым обрывом. Изнеможенная жарой и безводной пустыней четверка лошадей тянула экипаж с тремя седоками и провизией на три дня, следуя линии крутого побережья. Впереди ждал Пара'кас. Мальчик не просыпался.
- Может он того, – сказал мичман, сидя на облучке, – опоен.
- Был бы опоен, от него несло бы вином или еще чем. - Проворчал Подольский, похлопывая спящего по щекам сухими ладонями.
- Не, то чем они дурманят, запаха не имеет. Отвар такой у них есть из листьев кактуса, смешное такое название имеет…
- Вы это видели? – вдруг крикнул лейтенант - Оглянитесь!
Мичман оглянулся, всё еще вспоминая название отвара.
- То ли мая'ска, то ли вая'ска... о боже!– еще мгновение и мичман махнул арапником и дико вскрикнув, тряхнул поводьями. – А ну, милые, поторопись!
Лошади рванулись вперед, повозка колыхнулась, ударилась о булыжники, подскочила и, жестоко сотрясаясь, понеслась. Подольский, еле удерживаясь в жестком кресле сидения, снова оглянулся. Это не мираж! За ними, почти прижавшись к земле, плавно летело нечто колоссальное, черное и бесшумное: птица с размахом крыльев более чем в три сажени. Солнечный зной и восходящие струи горячего воздуха искажали видимый силуэт, придавая ему уродливо-громадные формы.
- Что это?! - крикнул Подольский, пытаясь прикрыть спящего мальчика своей шинелью.
- Местные её "Великим Путником" называют! Но по мне это истинный демон, ваше благородие!
Слегка шевельнув крыльями, птица взвилась вверх и, казалось, нависала над повозкой, сужая круги. Неведомый ранее страх объял закалённых моряков. Лейтенант достал пистолет. Даже в столь трясущемся экипаже прицелиться в гигантскую мишень не составляло труда. Прогремел выстрел. Птица метнулась в сторону, к океану - вниз под клифы.
- Стой! – крикнул Подольский Каморкину.
- Да вы с ума сошли?! – тот остервенело бил кнутом замученных лошадей.
- Говорю, медленнее!
Лошади замедлили бег - теперь удерживаться стоя было легче, и Подольский приподнялся. Повозка катилась перед самым обрывом, внизу безумно гремел океан. Он вытянул шею, надеясь увидеть там внизу, на камнях, распростертое тело демонического существа.
- Ну как, видно что-нибудь? - Мичман крутил головой. - А может ...
Тут он в ужасе замер. За спиной Подольского мелькнула черная тень. Распахнутыми крыльями она затеняла всю повозку. Секунда. Старик успел только крикнуть «пригнитесь!», как сильный удар вырвал лейтенанта из кибитки, подобно щелчку пальцев, вышибающему фигурку короля с шахматной доски. Подольский слетел с обрыва, сопровождаемый торжественным криком черной птицы. Кони взвились и понесли. Мичман не мог больше удерживаться на подскакивающем облучке: его стряхнуло прочь, в пыль песчаной пустыни. Он еле встал после удара, но повозка унеслась уже слишком далеко. Над ней неподвижно нависала тень «Великого Путника».
- Вот бестия! - прохрипел старик. - Говорил же ему, ха'мпика, ждать надо!
Через несколько миль птица опустилась на землю. Полупустой экипаж приближался к селению. Тварь прыжками проскакала по раскалённой пыли, отбрасывая камни, кости и черепа, усеивавшие мертвую равнину. Когтистые лапы ее украшали золотые браслеты, испещренные неизвестными знаками. Она воткнула клюв в свое левое крыло, и на землю упала дымящаяся кровью дробь. Птица вздохнула и устремила взгляд на исчезающий шлейф пыли. Заходящий солнечный диск отражался в её зеленых зрачках.

 

ГЛАВА 1. ПАНСИОН
ЧАСТЬ 1. 1811. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

Конец сентября. Падающие осенние листья в ярких, прощающихся с теплом лучах, искрятся как разноцветные конфетти. Солнце уже не греет, но зажигая листву золотистым пламенем, веселится, словно на последнем пиру своей, в очередной раз умирающей молодости. По чуть подмёрзшей дороге, минуя Волково кладбище с чахлой деревянной церковью, по направлению в Санкт-Петербург мчалась, вернее, пыталась ехать как можно быстрее крытая таратайка. Пассажир маркиз де Конн дремал, закутавшись в меховую шубу. На облучке громоздился, нервно насвистывая, огромного роста кучер в элегантном кожаном гавело'ке, аглицких сапогах и треуголке. Дорога проходила по тихому редко усеянному деревцами полю, граничившему со старинным Петербургским кладбищем. Сброшенная листва горела под копытами четверки лошадей, с шорохом стелилась по дороге и неслась вдогонку.
Но вдруг колеса заскрежетали, повозку дернуло, будто сорвало ось. Кучер выкрикнул "ладро'нес! " и принялся хлестать кнутом лошадей изо всех сил. Пассажир выскользнул из-под шубы и выскочил из повозки, которую вмиг окружили дюжины две мужиков в грязных поддевках прикрытых залатанными чуйками и армяками. В мгновение ока в руках маркиза сверкнули широкий клинок сабли и да'га. Не сделав и шага, он полоснул лезвием первого из нападавших. Тот застонал и обмяк. Второй удар пришёлся поперек горла его приятелю. Третий угодил в глаз низенькому старику с вилами. Хрип - и струя крови залила грязную кумачовую рубаху. Следующий, пытавшийся сделать выпад длинным шестом, был остановлен ударом ноги чуть повыше живота. Треснули, ломаясь, ребра: сапоги оборонявшегося оказались с металлической оковкой и шипами.
- Шара'па! - крикнул маркиз кучеру по-испански. – Ни в коем случае не слезайте, а то всё потеряем!
Хлыст Шарапы со свистом и щелчками прохаживался по физиономиям мужиков облепивших повозку. Нападавшие, к счастью, оказались толпой бородатых оборванцев-лапотников, не знавших ничего о хорошем абордажном бое. Рука очередного разбойника упала под колеса, отрубленная вместе с увесистой дубиной. Раздался жалостный вопль.
- Господа! - крикнул маркиз. - Если не отступите, начну рубить головы.
Это был немолодой, но сильный и крепкий человек, мускулистый и широкий в плечах. Говорил он, слегка шипя на букве «с», а звуки «д» и «т» сильно смягчал, хотя остальное произносил ясно и четко. Он прижался спиной к двери экипажа, быстро наносил и отбивал удары клинком, защищаясь да'гой. Истошные крики сотоварищей остудили пыл нападавших, они расступились, но не затем, чтобы позволить путникам уехать. Передышка была недолгой. Из толпы разбойников выдвинулся вперед рослый рыжий мужик со всклоченной бородой, серыми, как сталь глазами, в старой, но хорошей еще шинели, с мушкетом в руке. По выправке он походил на гвардейца. Путники поняли, что тот явно умел пользоваться оружием.
- Ваш благородь, - громко произнес разбойник, - нам тока деньги нужны и усё. Ни повозка ваша, ни провизия, ни одежда. Отдайте деньги, ради бога, а то порешим.

Мужики плотнее сошлись вокруг повозки. Предложение стоило принять. Хозяин кибитки вздохнул, приоткрыл дверцу, вытянул из-под сидения тяжелый бумажник в серебряной оправе и бросил в ноги разбойника.
- Я, маркиз Ава'д де Конн, - произнес он, - клятвенно обещаю, что найду вас и поставлю на колени!
- Маркиз значиться? - усмехнулся мужик в шинели. - Тогда и перстенек тоже снимите-с, сильвопле'.
Единственный перстень, обозначавший больше фамильную принадлежность к королевской семье, нежели богатство, сидел на мизинце правой руки поверх перчатки маркиза. Он лишь повел бровями, неподвижное лицо его не выразило ни злобы, ни досады. Лишь желваки проступили из-под темных скул, да глаза неприятно сузились. Перстень перешел в руки "гвардейца", и как бы это ни показалось странным, тот слово сдержал. Повозку с путешественниками отпустили.
- Я найду его. - Процедил сквозь сжатые зубы маркиз де Конн, когда толпа нападавших растворилась за изгородью кладбища. - Найду и руки отрублю. По самые плечи.
- До пансиона князя Камышева еще день пути хозяин, - Повернулся к нему кучер, - нам лучше поменять лошадей.
- Хорошо, остановимся в ближайшей таверне, Шарапа, - проворчал хозяин и вдруг недобро усмехнулся, - надеюсь, там к нам отношение окажется более уважительным .

ЧАСТЬ 2. ПАНСИОН

Пансион Камы'шева, о котором говорили неудачливые путники, располагался посреди густого леса в нескольких десятках верст от Дудергофа, на построенной более трехсот лет назад старой мызе. То был образовательный приют для обедневших дворян. Главное здание пансиона являло собой широкое и основательное как средневековый замок приземистое строение. Пожалуй, это и был замок. Уже с расстояния в полверсты в сером полотне неба различались его черные шпили и высокие железные ворота с вензелями. Подъезжая к нему, каждый посещающий это место не мог не обратить внимания на темно-красные каменные стены, украшенные белыми лепными головами странных существ по карнизу, разных форм окна каждого из этажей и внушительный княжеский герб над входом. Терраса перед зданием вдоль балюстрады охранялась бронзовыми собаками, оленями, волками и медведями. Более того, статуи животных украшали каждую дорожку просторного имения и являлись особой гордостью необычной коллекции князя Камышева.

  Сам пансион раскинулся за кленовой аллеей двумя широкими, более новыми крыльями флигелей. Восточное крыло называлось "Кадетским корпусом", и его занимала мужская часть воспитанников. Замыкала флигель самая настоящая шестиугольная боевая башня, причём у любого мало-мальски смышленого в архитектурном деле посетителя возникало совершенно верное ощущение того, что изначально башня и замок стояли отдельно друг от друга и соединились лишь по прихоти своих новых жильцов. Западное крыло отводилось девицам и звалось "Девичьим". Оно оканчивалось изящной домовой церковью, совершенно очевидно, построенной одновременно с крылом, но в соответствии с готическим стилем башни. Сам замок открывал нутро вестибюлем, двусветным центральным залом с хорами, мозаичными полами и фресками на сводах высоченных потолков. Каждому посетителю сего здания обязательно приходило в голову, что всё здесь окружено древними тайнами, страшными преданиями и жутковато-кровавыми легендами. И не зря. Много странных историй ходило по округе: то ли пережитых самими рассказчиками, то ли услышанных, а может прочитанных из свидетельств канцелярии местной полиции или просто придуманных.
Остановимся на самой достоверной из историй о великих царства сего, то есть, истории о владыках Дома.   
Первым из них числился князь Аркадий Дмитриевич Камы'шев. Этот необычный, но никем особо незнаемый старичок с рассеянным взглядом, в валашских гамашах натянутых на турецкие сафьяновые сапоги, всегда покрытый тяжелым восточным халатом поверх шелкового зипуна и неизменно появляющийся во фригийском колпаке, по некоторым слухам был членом масонской ложи или еще какой неизвестной, но непременно тайной секты. Ему перевалило лет за семьдесят. Замок был подарен ему по особой милости императрицы ко дню его свадьбы. Почему милость была столь велика ныне мало кто знал, да и сам князь не помнил, ибо с того самого дня как померла его единственная дочь Валерия двенадцать лет назад, голова старика стала быстро слабеть, да так, что ежели спросить про имена детей, то он долго гадал между Алешей и Сашей... Но детей-то к несчастью у него и не было кроме той самой дочери, а посему подобные вопросы задавались только зловредными молодыми пересмешниками.
Правда, князем мало кто интересовался, ибо в действительности всем хозяйством заправляла его жена Прасковья Никаноровна, или в простонародье «Камышиха», пышная дама в средних летах с чрезвычайно властной натурой и неумолимо жесткой хваткой. Женился князь на ней по нужде денежной, а точнее, по причине полного кредитного упадка. Принадлежала она купеческому сословию, разумеется, не чета дворянскому, зато состояние князя было спасено. Сама же княгиня придерживалась старых барских традиций и не смотря на запреты в экипаже выезжала только с ве'ршником . Личная спесь и презрение к "дворовому" сословию ярко выражались в её отношении ко всем воспитанникам. Детей своих с князем Камышиха не нажила, так что время её было всецело поглощено воспитанием маленьких, как она выражалась, «благородных подлецов неизвестного происхождения». Она создала целую сеть агентов из наиболее приближенных воспитанников, прислуги и приживалок, что собрались вокруг княжеского стола в числе более трех десятков. Всё, что варилось в котлах голов из более чем пятисот обитателей пансиона, непременно доходило до тонкого нюха Камышихи, проверялось на вкус, цвет и готовность, и не дай бог, если  кто-нибудь смел набраться наглости и нарушить установленный порядок. Наказание всегда настигало строптивцев и становилось не просто расправой, но и выражением непоколебимой воли Ея светлости в достижении установленных целей. Сами же установленные Ея светлостью цели мало кем понимались, разве только в том, что сводились они к дисциплине, строгости и послушанию. Более мудрый из жителей мог бы заключить, что, по-видимому, самой целью было все же достижение тишины. Да, именно так, тишины. В приюте, всё что ни делалось, ни кричалось и даже ни падало, совершалось в полтона, в ползвука. Люди говорили тихо'нько, почти шепотом, а во время уроков не слышно было и учителей – весь материал представлялся в письменном виде и предлагался только для чтения и написания.
Следующей по значимости фигурой пансиона выходил Леонард Антонович Ба'кхманн, дворецкий Ея светлости и надзиратель Дома. Существо малоприметное, невысокое, пухловатое, но внешне ухоженное и до такой степени приятное, что аж челюсти сводило от внушаемой им сладости. Одевался дворецкий по немецкой моде и говорил, слегка картавя на лифляндский манер, чем еще более вызывал умиление Камышихи, а посему роль ему отводилась куда более обширная. Старожилы Дома вспоминали, что въехал он туда в свите Камышихи, заменив прошлого дворецкого, о котором поговаривали, будто бил слуг до смерти. Бакхманн же применял иные методы влияния, но настолько действенные, что в пансионе даже говорить о том боялись.
Далее можно было поставить во фронт правителей внучку князя Алёну, благоуханную красавицу двадцати лет. Она приходилась дочерью Валерии Камышевой и графу Димитрову. Увы, родители её ушли в мир иной, когда мировоззрение маленькой барышни только приобретало форму, а посему без особого присмотра и дисциплины Алёна снискала славу придумщицы и затейницы каких свет не видывал! Что ни день она придумывала как разыграть кого-нибудь из жителей. Шутки были всякие. И веселые, и дурные. За это Камышиха не всегда сводницу свою жаловала, но терпела лишь по одной причине: Алена заправляла салоном на французский манер, открывающим двери особо привилегированным посетителям каждую пятницу. Туда приглашались знатные гости из невской столицы, дети господ из попечительского совета и покровителей пансиона, высочайшие представители городского управления. Это весьма устраивало княгиню, поэтому многое молодой Алёне прощалось так же, как и двум господам, всегда вращающимся в её столь притягательной орбите. Первый и старший из них - Яков Оркхеи'м, из посадских . Очень небольшого роста человечек, чей чахоточный вид усиливался узким лицом и огромными черными глазами, мсье Оркхеим являлся, тем не менее, главой всей Алёниной компании. Более того, он уже преподавал искусство и рисунок в пансионе, а потому зарабатывал на хлеб своим трудом. Вторым стоял Клим Тавельн, личный секретарь молодой графини. Полноватый, но привлекательный по наружности и манерам, умница и прирожденный царедворец Клим занимал особую нишу в общественном положении пансиона. Каждый воспитанник и даже учитель знал, что с кавалерами графини стоило быть настороже, ибо ежели те что и заваривали в склоках, то с них как с гусака вода -  страдала по обыкновению другая сторона.
Об учителях пансиона говорилось мало. Жили они отдельно от Дома, многие в городе, и приезжали лишь для проведения классов дважды в неделю, каждый в свой день. Воспитанникам доводилось обсуждать течение моды в столице только по виду приезжавших учителей, но лишь до тех пор, пока Камышиха не установила правило "О форме одежды для слуг, воспитателей, учеников и прочих пришлых". Под последними, собственно, и подразумевались учителя. Посему облачены они были в наряды печально-серого цвета, состоящие из неимоверно стянутого в шее и тугого в талии кафтана, безобразно мешковатых панталонов, белого парика с двойными буклями и прямой косой и, что еще более унизительно, весь "мундир" был без шитья и петлиц.
Сам пансион среди его обитателей назывался кратко: «Дом». С утра на целый день «спальные» этажи восточного и западного крыла Дома запирались дежурным воспитателем. Этим воспитанники ограждались от праздного времяпровождения в постели во время занятий даже в выходные дни кроме тихого часа после обеда. Окна комнат и коридоров с высокими и узкими словно бойницы проемами смотрели в парк и на старый погост . Все они имели крепкие дубовые внутренние ставни, а на ночь наглухо запирался не только каждый корпус, но даже пролеты между этажами и лестницами. У наружных дверей дежурили ночные воспитатели. Подобное беспокойство относительно безопасности воспитанников Дома диктовалось весьма суровой жизнью и многочисленными нападениями волков. Новичкам не без труда приходилось привыкать к расписанию, порядку и правилам пансиона.

ЧАСТЬ 3. МАРКИЗ

Итак, вечером, в ночь на первое октября тысяча восемьсот одиннадцатого года в Доме князя Камышева началась бденная служба праздника Покрова. Само праздничное богослужение было как нельзя кстати. Торжественная обстановка и хоровое пение, которых так не хватало в затхлой жизни Дома, внесли приятную суету среди жильцов прозябавших в трепете жесточайшей дисциплины. Для пения приехали семинаристы из аж из Петербурга по приглашению самой княгини Камышевой. Правда, в саму церковь вмещались только владыки Дома, остальным, включая воспитанников и воспитателей, приходилось стройными рядами стоять в приемной зале, служившей в подобные дни своеобразным притвором .
Выл и скрежетал уже по-зимнему ледяной ветер, срывал последнюю листву с почерневших кустов и гнал её, как свору взбесившихся собак, по тёмным аллеям, дорожкам и закоулкам старого замка. По округе, словно успокаивая бурю, лилась печально-задушевная песнь всенощной "Свете Тихий".
Это было то вечернее время, когда фитили в ночных фонарях еще не разожгли, по коридорам шаркали лишь ночные дежурные, а истопник только начал нагревать печи спальных корпусов. Единственный кто остался следить за дверями Дома, был Николка Батюшкин, ключник, вечно растрепанный старик в унтер-офицерской форме времен первой турецкой войны. Он жил в караульной каморке между дверями в вестибюль и приемную залу. Только что закончив обход, открыв двери последнему княжескому посыльному и заперев их за сторожем, Батюшкин приземлился в своей комнатке, стянул начищенные французской ваксой сапоги, вздохнул и собрался в одиночку помолиться перед потемневшими иконками в убогом углу. В этот самый час в парадную дверь Дома постучали. Глухой стук, словно удары деревянного тарана в ворота, сотряс его узенькую кроватку-топчан. Три удара, ровных, мощных. Батюшкин замолк. Стук повторился. Он испуганно вскочил с колен, накинул поношенную шинель, влез в лапти, прихватил лампу и потрусил к дверям, жалостливо звеня ключами на пояске, где раньше горделиво качалась шпага. Раздалась еще пара глухих толчков, столь сильных, что чудилось, будто дверь вот-вот сама слетит с петель. Стук этот теперь был услышан не только в замке Дома, но и в притворе церкви. Даже свечи, казалось, на миг притухли и загорелись снова. Весь тараканий ропот стих. Несколько сотен душ прислушалось к ударам. Лишь пение хора эхом разливалось в стихших переходах.
Ключник торопился, кряхтел. Еще шагов десять до дверей.
- Здесь я! - крикнул он. В его сухих пальцах затряслась связка ключей. - Открываю!
Дверь, тяжелая, дубовая, наконец, поддалась и распахнулась. Батюшкин поднял перед собой лампу, дабы разглядеть ломившихся в Дом, и чуть не опрокинулся назад.
В дверях стоял немолодой человек чуть выше среднего роста, широкий, усталого, но сурового вида. Однако оторопеть заставили ключника глаза нежданного гостя. Поначалу они казались черными как пустынная ночь, но в момент, когда лампа осветила лицо вошедшего, Батюшкину показалось, будто из-под изогнутых бровей блеснули стогранные изумруды. Он даже вскрикнул, вытянул вперед шею и подтянул вверх лампу, дабы удостовериться в реальности увиденного. Немилостивый взгляд впился в морщинистое лицо старика.
- Маркиз Мендэз Ава'д aль Бене'х аль Шакла Акен де Конн. – Вдруг раздался голос за спиной гостя. – Прибыл по приглашению Его превосходительства князя Камышева.

Батюшкин вздрогнул, переведя взгляд за спину маркиза, туда, где возвышался человек столь огромного роста, что бедный ключник сам для себя неожиданно воскликнул: «Сильвопле'!». Оба незнакомца переглянулись. Тот, которого так церемонно представили, вытянул вперёд трость, бесцеремонно отстранил ею старика и вошел, бросив по пути: «Же ву рёмерси' ». Сопровождавший де Конна втолкнул ключника обратно в проходную, поскольку был так велик и нагружен чемоданами, коробками и свертками, что не мог пройти иначе. Взамен гигант предложил свое искреннее извинение. Ключник обрадовался вежливости последнего и довольно закряхтел.
- Помню-помню. А как же не помнить о распоряжении справедливого нашего светлейшего защитника... Вашего приезда ждали с лета-с. Сильвопле!
- Мы задержались у ворот на целый час, ибо те были перетянуты цепями, - буркнул маркиз де Конн, даже не взглянув на старика, - Шарапе пришлось снять их с петель.
Батюшкин в немом восхищении воззрился на Шара'пу. Между тем маркиз окинул цепким взором залу вестибюля. Бросил взгляд на мозаику, довольно странную тем, что никак не сочеталась с окружающим интерьером. Она распростерлась под его ногами своеобразной вставкой врезанной в гранитный пол и изображала свирепого пса, прикованного к цепи.
- «Ca've ca'nem». – Маркиз прочитал вслух надпись под изображением.
- Осторожно, злая собака. - Вдруг услышал гость и, подняв голову, устремил взгляд на появившегося в дверях господина.- Эта надпись была сделана две тысячи лет назад. – Грациозная фигура незнакомца возникла в воздухе, будто из ниоткуда, так тонок он был и так темно и пустынно было пространство. – «Осторожно, злая собака» - так переводится эта надпись с латыни. – Мимолетная улыбка. – Позвольте представиться, Иван Антонович Наумов, учитель истории.
Маркиз поклонился и, представив себя, не преминул выразить сомнение относительно возраста данной мозаики.
- Позвольте, Ваше сиятельство, - удивленно возразил Иван Антонович, - Его светлость, благодетель наш князь Камышев привез её лично лет тридцать назад из мертвого города. Ну, а он немало путешествовал и никак не мог заблуждаться в том, что мозаика была найдена им под толстым слоем лавы извергшейся на древний город.
- Уж не о Везувии вы изволите говорить?
- Совершенно верно.
- Тогда будет справедливым указать вам на то, что мертвый город закрыт более пятидесяти лет назад по указу короля, и войти туда можно только с разрешения оного.
- Ах, так? – Только и ответил Иван Антонович. Он воззрился на собеседника, и нечто тревожное проскользнуло в его карих глазах. – Вы, Ваше сиятельство, сомневаетесь в нашем благодетеле?
- Нет, сударь, не сомневаюсь, но прихожу к выводу, что светлейший, пребывая в италийском городе, стал жертвой обычного обмана, купив сию контрабанду с рук торговца подделками.
Наступила неясная пауза, которой и воспользовался ключник Батюшкин, обратившись к маркизу.
- Позвольте проводить вас, Ваше высокоблагородие.
Стоя в дверях, старик продолжал подслеповато щуриться. Гости, учтиво поклонившись, расстались с Иваном Антоновичем. Нагруженный Шарапа тронулся за провожатым. Батюшкин, слегка забегая перед гостями, указывал дорогу, говоря о хозяйстве, прачечных и конюшнях, о вещах прошлых и нынешних. Дорога шла не вглубь усадьбы и не к боковым флигелям, а через внутренний парк, к отдельно стоящему дому.
- Раньше здеся вотчина шведская была... – без устали рассказывал старик. - Потом императрица Елисавета здеся то ли лечебницу, то ли призрительный дом устроить хотела, ну усё установилось на приюте для обедневших дворян, хотя кого только сюда не свозили... недорослей со всего свету!
Путь лежал по узкой ясеневой аллее. Их ждал заброшенный дом схожий с дворцом - классическое двухэтажное здание, окруженное чудным пейзажным парком с фонтанами и павильоном в Палладиевом стиле.
- Для вашего пребывания мы отдельно дом приготовили. Всё как нам указали-с... - Не переставал благодушно кряхтеть Батюшкин. - Дом этот кортеж графа Димитрова занимал, отца молодой графини Алёны... оттого мы его "кутёжным" называем. - При этих словах старик попытался рассмеяться, но видимо иностранцы не понимали смысла каламбура и тот вновь обратился к своему докладу. - Камины на этажах, три спальни, гостиная, библиотека, кабинет, приемная, конюшни... В подвале дома кладовки, эди… эдикю'ль . Это граф наш для приличия, так сказать, построил, как положено в цивильных домах.
Гости опять переглянулись, но слушали, не перебивая, чему ключник был очень рад. Через десять минут перед дверями "кутежного" дома, в потемках, он несколько засуетился с ключами, но на это не обратили внимания. Иные господа бы ворчали и толкали его в спину, награждая подзатыльниками. А эти видно очень устали. Только после того, как гости вошли в дом, гигант сбросил груз и спросил о дополнительной прислуге для нового обиталища маркиза.
- Нынче праздничная служба Покрова Богородицы проходит… в церкви все… - объяснял Батюшкин отсутствие слуг. - Но завтра с утра-с обо всем позаботится наш достопочтенный дворецкий, он же и надзиратель Дома, господин Ба'кхманн, вот-с. - Батюшкин согнулся в поклоне и спиной попятился к дверям. - Я о свечах, дровах и ужине тотчас распоряжусь. Наш истопник Гавра'н, Лука Супо'нин, все ваши камины сейчас же разогреет! Даже не утруждайте себя беспокойствами. Всё будет в лучшем виде, Ваше высокоблагородие.
- Идите! - ответил гигант и закрыл за ключником дверь.
Маркиз подождал, пока шаги во дворе стихнут.
- Шарапа, подайте-ка мне карту. - Слуга схватил длинную трубку обитую кожей и серебром. Отрыл замыкавшую её крышку и ловко выудил свернутый пергамент. - Вот здесь по полу разверните-ка.
Одним движением сверток раскинулся по деревянным циновкам. Маркиз недолго оглядывал карту, после чего хмыкнул, ткнул тростью в правый верхний угол и произнес:
- Мы вот здесь. - Конец трости скользнул вниз к центру карты. - Кладбище семьи князя Камышева расположено у старого погоста за нашим дворцом, а остальных похоронили  у деревни Лупки.
Шарапа кивнул головой. Из его груди вырвалось странное рычание, глухое, словно урчание большой и сильной кошки. Де Конн улыбнулся.
- Подождем остальных и начнём поиск могилы отца Сергея Подольского. А пока моей задачей будет наведение порядка в хозяйстве князя.

ЧАСТЬ 4. СОН

- Спокойной ноченьки, барыня. - Ксюша, сенная девка, притворила дверь в покои молодой хозяйки Дома. Графине Алёне часто кошмары снились, навь всякая, так что дверь в спальню не запирали, а на ночном столике всегда горела свеча. Ксюша спала на коврике за дверями и была обязана менять её каждые два часа, а если слышала крики, ей вменялось в обязанность, немедля звать врача господина Тилько'ва. 
Алёна закрыла глаза, чуть поерзала, устроилась поудобнее и прислушалась. Какая-то странная, звонкая тишина. Каждая капля упавшая вникуда возвращала звенящее эхо. Капля? Не сон ли это? Алёна на цыпочках кралась по еле выступавшему поребрику вдоль незнакомой стены - везде вода, девушка боялась оступиться. Где она? Карцер в подвале? Алена знала это место только по слухам и рассказам тех, кто был наказан. Но вдруг из мрака бесшумно выступила фигура, невысокая, знакомая, покрытая монашеским балахоном. "Папенька?" Тот не ответил, но протянул ей руку. Зовет, манит девушку к себе. Ступает по воде, будто нет в ней глубины. Алёна боялась отца, хоть и умершего. Противиться не решалась. Наконец, ступила в воду и... действительно неглубоко. Сделала несколько шагов к ночному гостю, но вдруг оказалась на поверхности льда. Удивилась поначалу, посмотрела под ноги. Еще шаг, но лед становился невыносимо холодным - до такой степени, что войлочные подметки тапочек прилипли к нему. Алёна вопросительно обратила взгляд к "монаху". Из-под капюшона виднелись острый подбородок и полные губы. Мертвенно-белые незрячие глаза, казалось, впились в самую душу девушки.
- Кто вы?! – вскрикнула Алёна, но не успела сделать и шагу назад. Лед расплавился под ногами, словно масло под струёй горячей воды, и она начала проваливаться, тщетно пытаясь ухватиться за тающую кромку льда. Страх сжал горло под самым языком, она лишь открыла рот, чтобы крикнуть и... проснулась... вспотевшая, вскочила с постели. Зябко. Свеча потухла. Темно.
- Ксюшка! – позвала Алёна.

Никто не отвечал. Девка, видимо, крепко заснула, хотя коврик из конного волоса, грубый и шершавый, специально был изготовлен, дабы та не могла уйти в слишком глубокий сон. Пришлось пройти к дверям. На ощупь. Босиком. Какой холодный пол. Разве перед её кроватью не должна лежать шкура оленя? Шкаф. Столик с бронзовым купидоном. Вот и дверь. Нащупала ручку, нажала. Дверь поддалась, Алёна облегченно вздохнула и уже собралась позвать Ксюшу снова, но дверь вдруг резко распахнулась, и она лицом к лицу столкнулась со своим ночным гостем. Он, казалось, парил в воздухе. Возвышался перед ней, опустив голову, слепо перед собой смотрел. Молчал.
Вопль ужаса разбудил второй этаж замка. Свет ночных ламп, голоса... тени разбуженных слуг и родственников заметались вокруг теряющей сознание Алёны.
- Господи милосердный! – приближался хриплый голос Ксюши. – Неужто барыня опять во сне ходила? 
Алена открыла глаза. Она стояла посреди коридора в одной ночной сорочке. На её плечи Ксюша уже накидывала шерстяной шлафор .
- Доктора зовите! – дрожащим голосом говорила служанка приближающимся слугам. – У барыни сызнова кровь носом идет...
- Что случилось? – Алёна чувствовала слабость. – Почему я здесь?
В сени вбежала двоюродная бабка её, Авдотья Прохоровна, две сенные девки и ночной сторож Антипыч. В глазах поплыло. Графиня снова ушла в небытие страшных сновидений.

ЧАСТЬ 5. КТО ТАКОЙ БУРМИСТР И ЧТО С НИМ ДЕЛАТЬ?

С окончанием утреннего туалета слегка порозовевшая Алёна полулежала на турецкой софе в будуаре. Домашняя челядь толкалась за дверями. С ней был только один человек, не считая англичанки мадам Бэттфилд, наставницы графини. В проеме двери возник мужской силуэт. То был бывший воспитанник пансиона, а ныне учитель искусств и рисования Яков Оркхеи'м.
- Что случилось? - спросил он, стоя над графиней позади софы.
- Ах, Якушенок, опять мне видение с папенькой было.
- Право же, Алёна Венедиктовна, то всего лишь плохие сны. Развейтесь, забудьте. - Фыркнул Оркхеим и поцеловал ее круглое плечико. - Между прочим, прошлой ночью прибыл наш бурмистр, Его сиятельство маркиз де Конн. Наконец-то нам представится случай увидеть того, кто в действительности управляет делами князя.
- Значит, нас познакомят в обед. - Слегка качнула головой Алёна. - Интересно, что он из себя представляет?
- Одни говорят, маркиз весьма властный и даже жестокий человек, другие восхваляют его за практичный ум и справедливость.
- Справедливость... какое она здесь имеет значение? Что будем делать-то?
- Отвадим его, как и всех ваших недругов, о прекрасная Венера!
- С этим будет не так просто. - Алёна сдвинула выразительные брови. - Он приезжает надолго в связи с ухудшением здоровья дедули.
- В качестве поверенного что ли?
- Хуже, Якушенок. Похоже, дед мой не собирается оставлять наследство ни мне, ни своей супруге. Всё имущество перейдет в управление сиятельному маркизу до неких следующих распоряжений.
Яков продолжал покрывать поцелуями плечо графини, медленно подбираясь к шейке. Лицо наставницы вытягивалось. Алёна помолчала, вздохнула и принялась обдувать себя веером. Казалось она совершенно не замечала ласк Якова, но нет, стоило тому слегка коснуться её нежной кожи пальцами, она тут же стукнула по ним веером.
- Вы знаете правила, голубчик! - добавила при этом она, добродетельно пошевелив плечами. Тот прорычал нечто невнятное и, облокотившись о спинку софы, принялся добираться губами вверх по шее до её прелестного ушка. - Могу ли я надеяться, что мне сегодня будет дозволено коснуться ваших губок? - прошептал он.
- Я подумаю. Пока только шею. - Алёна сладостно потянулась. - Как же нам маркиза этого осилить? Я помню, в последний раз он нас посещал в девяносто девятом, но я тогда совсем девчонкой была и только слышала, что он холоден и изрядно строг, как фенфебель  прусской армии. Теперь этот господин развалит всё, что мы с таким трудом создали.
- Мы устроим ему сказочный прием, о госпожа моего сердца! Сначала натравим на него нашего Тавельна. Потом слегка подтравим его так, что он застрянет в уборной дня на три, а между тем добавим пару шуток, и он уверится, что Дом одержим демонами!
С последними словами Яков беззвучно рассмеялся, так что узкие плечи его лихорадочно задергались. Мадам Бэттфилд покачала головой.
- Ах, mon ami , - улыбнулась графиня, - маркиз, как мне кажется, будет не столь восприимчив к вашим пугалам как наши недоросли, мертвые крысы и кошачьи головы его не впечатлят.
- Придумаем нечто более внушительное. - Яков перестал смеяться, приглушил голос и фыркнул. - Он будет так восторжен, что вылетит отсюда подобно гренадерской гранате… с грохотом. Весь Дом станет нашим!
- Надо быть осторожнее, Якушенок, сиятельный из великосветского общества и может являть собой опасность нашему сельскому спокойствию.
- Вы о чём, Венера?
- О том, что в своём сне я провалилась под лёд, а это значит, что человек этот приехал к нам как будущий хозяин и если сильно на него надавить, может использовать власть данную ему, против нас.

ЧАСТЬ 6. ВСТРЕЧИ

В противоположном конце пансиона в "Кутёжном доме" после утреннего бритья и ванны с липовым отваром маркиз де Конн готовился к r;unio'n  в кабинете князя Аркадия Дмитриевича Камышева. Дело было не в особом интересе князя к бурмистру, а в установленном хозяином Дома порядке беседовать с каждым прибывшим. Встречи эти и далее продолжались с каждым третьим по списку жителем ежедневно. Шутили, что князь забывает не только имена, но и лица посетителей на следующий же день. «Посетитель – не проситель» мягко мурлыкнул под нос маркиз и направился к Дому.
Чтобы попасть в кабинет князя, нужно было пройти в замок и начать поход с вестибюля. Далее по парадной винтовой лестнице под купол второго этажа в белую залу, потом в гостиную с зелеными обоями и, наконец, в приемную.
Князь еще не явился, предоставив маркизу свободное время для размышления и обозрения помещения. Гость прислушивался к движению в замке, чему немало способствовал встроенный в стену малахитовый камин. Конечно, неприлично было подслушивать, но вполне очевидно, данное сооружение использовалось хозяином именно в этих целях, ибо все голоса, как щебетание доносились с верхнего этажа, где обитала прислуга. Болтливые горничные рассуждали о том, во что обойдется стол Алёниного салона и какие продукты следует припасти на следующую неделю...
Сам кабинет почти ничем не украшался кроме милой козетки , старого кресла, огромного стула, низкого табурета, шкафа с книгами и стола обитого малиновым сукном.
Помимо выходов в приемную, спальню, библиотеку и коридор, у окна в алькове виднелась невысокая дверь, прикрытая портьерами из малинового тисненого бархата. "На черную лестницу" - прикинул де Конн, знакомый с устройством старых замков. "На случай бегства… должна вести в подземелье, а оттуда - куда-нибудь в сад". Ему хотелось пройтись, выглянуть в единственное окно, но устроившись в глубоком кресле, он лишь лениво покачивал ногой. Наконец, со стороны более нарядной двери, из библиотеки раздалось шарканье, кашель и недовольный голос хозяина:
- Я просил принести завтрак в кабинет на двоих! У меня гость!
Дверь распахнулась, в низкой арке появился князь Аркадий Дмитриевич Камышев. За спиной князя уже суетился дворецкий, подгонявший слуг. Сам Светлейший, как уже упоминалось, был человеком весьма занятным, довольно высоким, толстым, очень забывчивым и сонным. Его сопровождал лакей, специально прикрепленный «к уху» хозяина. Ко всему тому, что о нем уже было известно и узнано, добавилось еще одно: де Конн почувствовал странный, исходящий от всей комичной одежды Камышева запах, не запах «старости», но серы.
Аркадий Дмитриевич подал знак рукой, лакей быстро что-то произнес ему на ухо и тот довольно обратился в сторону маркиза.
- Ава'д Ша'клович! – воскликнул он. – К-ха, очень рад, весьма польщен пребыванием моего управляющего у меня дома!
- Благодарю вас, Ваша светлость. - С легким поклоном произнес де Конн.
- Садитесь же, старость моя неладная, где завтрак?!
Князь не без помощи лакея уселся на деревянный резной стул с высокой спинкой, с венца которого смотрело вниз, прямо на голову старика в колпаке, лицо грустно улыбавшегося купидона. 
- Как здоровье вашей женушки? Не желаете ли кофею? – князь покашливал, закрывая рот платком, отчего слова его звучали невнятно.
- За кофе благодарю.
Вопрос о жене можно было считать некой ошибкой. По-видимому, бедный князь путал семью де Конна с чьей-то иной. Между тем, на тонкую скатерть, украшенную фамильными монограммами, лакей уже ставил посуду и серебро. Дюжина окороков и различных колбас, немного буженины, мед, сахар, масло, сыр и овощи из парников сада. Последним принесли кофе. Протянув руки через специальные ажурные отверстия в высоких спинках стульев, лакей привычно и ловко надел на господ накрахмаленные нагрудные сальве'тты, дабы те не испачкали жакеты. Де Конн оттянул шею насколько мог, ибо уголки сальветты никак не протискивались под плотно прилегающий к тугой шее воротник. Ему казалось, что лакей пытался скорее задушить его, нежели сохранить одежду в чистоте. Но вот приготовления закончились, и завтрак в стиле Гаргантюа' начался с кусочка хлеба и сала. Лакей чинно отрезал ломтики от каждого кушанья, раскладывая их на тарелки.
- Так как женушка ваша поживает? – вновь спросил Аркадий Дмитриевич.
Маркиз де Конн вздохнул.
- Моя жена, Ваша светлость, и две дочери погибли двадцать лет назад от рук банды гале'рников  напавшей на мой замок. Ныне я вдовец.
- Ах! – засуетился Аркадий Дмитриевич. Снова знак лакею и тот с минуту шепотом объяснял Его светлости детали биографии маркиза.
Глаза старика могли тронуть печалью любое сердце смотрящего в них. Бесцветные, с ослабшими красными веками, они вперились в лицо де Конна. Маркиз, дабы показать, что не заметил оплошности князя, отпил из чашечки. Кофе был отвратительный, с запахом металла и привкусом дубовой стружки - истинное испытание для человека, упражняющегося во владении мышцами собственного лица. Князь помолчал, не отводя стеклянных глаз от гостя, отчего у того во рту появился еще и привкус мертвечины. Всё, чего ни касался этот старик, казалось окоченелым и разложившимся…
- Мне приснился сон, - вдруг сказал тот, - что я молод и силен, но усадьба моя вся в развалинах, и всюду пробивается трава. Иногда кажется, будто вокруг мертвецы ходят и со мной беседуют как ни в чем ни бывало. Будто живые они, к-ха, много их тут... Иногда собираются в орды, шумят, танцуют и жутко громко скрепят, пытаясь оторвать половицы в моей спальне...
- Простите, где они собираются в орды?
- Да вот здесь! – князь махнул тростью. – Иногда и меня бередят, выхватывают из моих рук книги и журналы.
Де Конн представил князя бродящим по Дому в поисках вырванной нахальным призраком книги. Теперь причина обособленности Аркадия Дмитриевича прояснялась.
- Я вижу, многое изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. – Не придавая видимого значения фантазиям князя, промолвил маркиз. - Что случилось с бароном Фо'йленом?
Старый немец Илларион фон Фо'йлен был личным лекарем князя и не только. Он был членом Попечительского совета, работал над переустройством старого замка, устраивал мануфактурные затеи и немало помогал княгине в качестве советника. Его за вспыльчивость прозывали Дрезденской шути'хой , но ценили за здравый смысл и благонадежность. Аркадий Дмитриевич кашлянул, преодолевая рвотные позывы от сладкой гущи во рту.
- Разве он не умер? - прохрипел он.
- Ах, вот как?.. - Еле заметно удивился маркиз. - Когда это произошло? Его здесь похоронили?..
- Тимошка?!
Через секунду лакеем была изложена история гибели барона, случившаяся более десяти лет назад во время перестройки рва перед главным входом в замок. Князь, однако, начал чувствовать себя несколько дурно и мрачнел, что-то припоминая. Синевато-бледное лицо его приняло графитный оттенок.
- Клейнод. - Буркнул он.
Когда лакей коснулся в рассказе торжественного выполнения завещания барона и захоронения его в одной из тайных комнат подземелья замка, князь встал и, пожелав гостю доброго утра, вышел. Все произошло столь неожиданно, что некоторое время Тимошка и де Конн смотрели друг на друга в немом удивлении.
- С Его светлостью подобное часто происходит? – ущемленно спросил маркиз.
- Понимаете ли, Ваше высокоблагородие, нечасто я такое мог наблюдать… позвольте мне вас оставить.
Де Конн только и произнес: «Если того требуют обстоятельства». Кабинет опустел. Вбежала горничная и убрала стол. Исчез и отвратительный кофе. Де Конн почувствовал голод и досаду. Он вышел в коридор, поглядывая на стены, покрытые гобеленами и миниатюрами из литографии, миновал приёмную и гостиную, ведущую к парадной лестнице под куполом. Двигался он в задумчивости, медленно натягивая перчатки. «В какое странное существо превратился этот князь» - размышлял он. «Этого сумасброда надо лечить от фобий, нежели от настоящих болезней».
С высоты парадной лестницы открывался радужный вид на вестибюль, переполненный воспитанниками. Шум возни, но не гомона. Шепот и шелест одежд, словно ропот грибного дождя, разлетался под высоким куполом замка. А там, над висевшим в объятии винтовой лестницы хрустальным фонарем, возился Макарка, Камы'шихин лакей, бесцветный и безропотный старый холоп.
- Эй, любезный! Гляньте-ка, правая половина не блестит! - кричали ему снизу дерзкие мальчишки.
- Так точна…- крякал тот, перегибался через перила лестницы и принимался разворачивать фонарь за подтянутый специальным крюком трос.

Сам фонарь "А ля Прованс" являлся воплощенной любовью Камышихи! Изготовленный в виде луковицы, из особого хрусталя, он возвышался локтя в два в  высоту и имел фаянсовое основание с росписью, позолоченные дуги и три фитиля. Чудо, что и говорить. Де Конн усмехнулся, покачал головой. Фонарь был дорог Ея светлости и Макарка вместе с лакеем князя Тимошкой натирали и чистили его ежедневно и еженощно. 
Но вдруг, спускаясь по широкой винтовой лестнице, маркиз услышал разговор, по напряжению в котором чувствовались беспокойство и даже страх. Говорящих он не видел, но слышал отчетливо. Как странно устроены стены в этом замке!
- Лучше не перечить им... все мы будем на второй половине! - шипел кто-то из-за проходного проема.
Де Конн неслышно сбежал со ступенек, свернул в сторону залы той самой части особняка, где ранее, века полтора назад, располагался арсенал, переустроенный нынче  в класс фехтования и изящных искусств, а заодно мастерскую для различных занятий. Именно там, в проеме между двумя дубовыми дверями маркиз оказался перед компанией из трех молодых людей, судя по серым кафтанам и отсутствию шпаг, младших воспитанников пансиона.
- Господа. – Вмешался он. 
Все трое прервали разговор, обернулись, но, не зная, кто перед ними стоит, совершенно смутились. Как представились молодые люди, первым был некий "Туфля" - отпрыск баронской семьи Тоэфелль, вторым - "Фи'лля" Падючкин, а третьим - Павел Разуев. С объявлением имени и звания бурмистра барчуки еще более притихли. Лицо последнего из них казалось даже напуганным, а посему, как заключил маркиз, весь шорох относился к нему. Но, опустив глаза, Разуев сказал, что они обсуждали задачи по математике.
- Сложный предмет, не так ли? – без всякого интереса спросил де Конн.
- Злая, вредная баба! – Буркнул Разуев.
- Как тёща! – Прыснул Филля.
- Зато мудрая. – Добавил маркиз, слегка растянув губы в подобие улыбки. - Позвольте мне откланяться, молодые люди, и прошу вас за разговорами не опаздывать на уроки.
Маркиз отошел от компании, осмотрелся и направился к выходу во двор, но как только Павел Разуев отделился от своих соучеников, неожиданно возник перед сконфузившимся воспитанником.
- Итак, господин Разуев, о чем был разговор? - темные глаза бурмистра вперились в побледневшее лицо кадета.
- О чем?
- Это я спросил вас, о чем. Отвечайте, милейший.
Тот захлопал глазами.
- О математике.
- Полно, молодой человек! Ваша арифметика Магницкого может быть темой разговора лишь умалишенных! Никто не учит этому предмету на основании книг написанных сто лет назад, ибо даже младенец знает ответы на их вопросы. О чём был разговор, любезный?
Ох, и настойчив же этот бурмистр!
- Хм, мы говорили о старших, вломившихся в столовую. - Промямлил Разуев. - Весь завтрак мне и Филле перевернули…
- Так, видно старшие господа нуждаются в уроке благочиния. - Нахмурился бурмистр. - Я переговорю с ректором этого заведения о поведении старших кадетов.
Вдруг Разуев воровато оглянулся и с дрожью в пальцах прошептал:
- Лучше не спрашивайте! Прошу вас! Мне завтрась шестнадцать исполнится, и меня в ихнию половину переводят.
- Куда переводят?
- На половину для старших, Ваше сиятельство. Кадетский корпус делится на две половины. Первая с шестнадцати и старше, вторая для младших.
- Так вы переедете в новую комнату на старшей половине? - понял маркиз.
- Да, со всеми пожитками. Сами понимаете, не хотелось бы слишком уж под руку им лезть. Лучше не выскакивать. Это только усложнит мои отношения с будущими соседями.
- Тяжко тут с подобными "переходами"?
- Кому как, Ваше сиятельство. Вон один в их свите, Мишель Камонье' месяца два назад туда попал. С неделю лил слезы, но ничего не говорит.
- Вот оно что. Понимаю, любезный. Ну что ж, с днем рождения.
Маркиз глазами проводил ссутулившуюся фигуру Разуева. Жизнь в мальчишеской части пансиона стала напоминать ему собственное детство. Ничего тяжкого с точки зрения зрелого человека, но каково в юности! Трагедия, что и говорить! Он усмехнулся, тряхнул головой и направился в свой дворец.