Романс

Посвящается З. Г. и С. Г.
С любовью


1

   Я знаю лучший способ рисовать акварелью: бумага смачивается, а затем каплями добавляется краска. Магия происходящего проявляется в тот момент, когда два цвета смешиваются. Так вот, высшие силы сегодня рисовали именно так, на холсте, на небе, ультрамарин перетекал в глубокий фиолетовый. Это было сказочно. Я забрался с ногами на скамейку и еще раз затянулся самокруткой. Еще раз взглянул на небо, в голове мелькнула до безумия привычная мысль. Идея лечь под иерусалимский трамвай появлялась все чаще. Сначала это пугало, позже уже вошло в истошную привычку. А что?  Погибнуть под единственным трамваем Израиля было бы весело. Терять было нечего. Вернее, были и друзья, и любимая, работа, приносящая удовольствие. Было все, но на самом деле было только гнетущее чувство неизвестности.

     А золотой город оживал после шаббата. Первые три звезды на этом фантастическом небе выгнали из домов и гостиниц множество молодежи. Они, чуть хмельные от алкоголя, неба и самого Иерусалима, пытались попасть под трамвай; а он, большим грозным зверем, разгонял всех со своей дороги. Молодые парни и девушки с хохотом разбегались, обнимая друг друга. Их глаза блестели, а смех заражал всех вокруг. Я поймал себя на мысли, что скучаю по тому состоянию, когда сам был таким и тут я увидел ее.
        Она стояла  около трамвайных путей. Каштановые кудрявые волосы развивал зимний ветер. По ней было видно, что она приезжая. Никто из тех, кто живет в Израиле, не носит легкие платья в это время года. А она стояла, качаясь на своих шпильках. Происходило это от выпитого или от ветра, я не знаю, но она была прекрасна.
     Она улыбнулась и, через пол улицы, на меня обрушился поток тепла. Это можно было списать на внезапный теплый ветер, а можно было объяснить этой шатенкой стоящей через трамвайные пути. Я сидел, любуясь одной девочкой из толпы, на ее волосах была целая палитра чайных оттенков, а глаза жадно искали кого-то в толпе. Я задумался о том, что хочу, чтобы она искала меня. В голове уже появилась целая история о том, как я подойду к ней и познакомлюсь.  Я видел, что она смотрит на меня. Еще несколько минут мы стояли, смотрели друг на друга, и субботняя ночь будто вставала на паузу, каждый раз, когда наши глаза встречались.

- Вита, господи, куда ты пропала? – к моей незнакомке подбежали еще две девушки. Я не слышал продолжения разговора, наш космический контакт прервался, и, вскоре, компания уже скрылась в разношерстной толпе густой субботней ночи.
      Я шел до дома очень медленно. Даже моя улица была необычно живой для спального района Иерусалима. Мне хотелось полностью вкусить эту весеннюю ночь. Она была похожа на южное вино – терпкая, густая, темная. В ней хотелось раствориться. Впервые за долгое время мне не хотелось засыпать одному, но та, единственная, с кем я хотел уснуть, сейчас была где-то там в одном из баров на улице Бен-Иегуда.
       В моей квартире тускло горел ночник. Женщина, которая спала в моей кровати, как всегда шептала что-то во сне. Я прошел на балкон и, сев прямо на пол, начал что-то играть на гитаре. Мне хотелось невозможного; хотелось снова тонуть в глазах моей незнакомки. Хотя она уже не была незнакомкой, ее звали Вита.

«...Хочу к тебе, ты знаешь о ком я
Я потерялся в доме среди двух комнат
Растворяюсь в горячей воде...»




2
      Через дорогу от моего издательства была палатка с шавермой. Туда часто стекались студенты, из находящегося рядом, кампуса. Во время обеда, я выходил покурить и посмотреть на пеструю студенческую массу. Этот обед был особенным. Я уже собирался заходить обратно в здание, как заметил девушку, бегущую к киоску.  Она куталась в полосатый свитер от холодного Иерусалимского ветра, а в каштановых волосах путались редкие солнечные лучи. Я быстрым шагом пошел к ней, ведь упустить еще одну возможность познакомиться с ней я не мог.

- Бери гранатовый сок, он здесь замечательный, - лучшей фразы, для начала разговора я найти не смог. Вита засмеялась, а затем посмотрела на меня. Может, мне показалось, а может ее глаза и вправду нашли то, что так долго искали?
- А я как раз выбирала, что пить, - она чуть замялась, а потом, посмотрев мне в глаза, спросила, - я же не могла видеть тебя в субботу вечером?
     Я просто посмотрел в ее глаза, и мне показалось, что где-то рядом взорвалась водородная бомба. Эти глаза я уже никогда бы не смог забыть: зеленые по ободку и серые около зрачка. Малахит этих глаз я бы мог разглядывать вечно.
- Вообще-то меня, - я как, маленький мальчик, пялился в землю, - я – Лева, кстати.
      Солнце победило ветер, а наше общение победило мою работу и ее учебу. И вот, мы сидели на брусчатке одой из улиц Золотого Города, любовались видом на храмовую гору и наперебой рассказывали друг другу о России, Израиле, искусстве, журналистике, первой любви и разбитых сердцах. Через полчаса я знал, что Вита из Санкт- Петербурга, учится на искусствоведа, а в Израиле на стажировке. Она любит черные лодочки и Израильские зимы. А, еще я знал, что влюбился.
Мы смотрели, как солнце заходит за храмовую гору, уже обнявшись. Мне первый раз в жизни казалось, что за несколько часов человек мне стал самым родным. Я провожал ее домой, зная, что у меня есть ее номер. Я провожал ее домой, читая ей свои стихи. Я провожал ее домой, поцелуями грея ее ладони. Эта меленькая зеленоглазая девочка стала вторым дыханием.

- В пятницу хочу показать тебе особенное место, - я дрожал и сжимал ее ладони.
- Обещай, что до пятницы мы еще  увидимся, - Вита привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
     Пока Вита шла до своего подъезда, шагов десять,  она обернулась еще несколько раз. Каждый ее оборот наполнял улицу легким, еле уловимым светом. Так светится свеча в темной комнате, особенно если закрывать пламя ладонями. Она была горячей, даже ветер не заглушал того тепла, которая она дарила. Я еще минут десять смотрел на дом и ждал, когда хоть какое-то из окон загорится.
     Дорога от студенческого городка до моего дома занимала около получаса. Но я выбрал самую длинную. Город пах мандаринами, а возможно, мне только так казалось. Мой розовый свитер, свитер, который так заботливо выбирала моя женщина, он пах мандаринами. Теми самыми мандаринами, которыми пахла Вита. Теми самыми мандаринами, которыми сейчас для меня пах весь Иерусалим.
Окна моей квартиры горели. Нужно сказать, что это меня удивило, я все чаще приходил домой глубоко за полночь, когда моя женщина уже спала. Мы с Ларисой познакомились, когда она с семьей только переехали в Иерусалим. Мне казалось, что наш с ней брак был запланирован когда-то очень давно и явно не на этом свете.
       Она сидела на кухне в обшарпанном кресле, курила и читала. На минуту, задержавшись в проеме, я засмотрелся на нее.  Давно не смотрел на нее так. Мне стало не по себе оттого, что другая женщина «включила» мои чувства к ней.
- Ты сегодня поздно, - сказала Лара, не отрывая глаза от книги.
И тут меня накрыло понимание, чего мне не хватало в моей женщине. Да, она любила меня. Да, она всегда поддерживала. Я был с ней всю жизнь, и она стала для меня самой обычной. Я знал о каждом шраме, о каждой татуировке, я знал о ней все. В ней не было той загадки, которой меня будто медом окутывала Вита. Вита смотрела в меня, в самое сердце. Лариса уже давно смотрела сквозь меня.
Перекинувшись с ней парой фраз, я вышел на балкон. Смотреть, как на ночь засыпает этот Золотой город, курить и играть на гитаре - было  своего рода обрядом. Пара аккордов ложились в мелодию, и я слышал, как Лара бурчит что-то вроде «неужели что-то новое пишет?...». А слова сами ложись поверх мелодии, а затем и на тетрадь, которая чаще была подставкой для стаканов с виски, чем прибежищем музы.

«…Ты далеко, другие близко,
И стены давят, а потолки так низко,
Что, кажется, их можно достать рукой...»




3

    Дни делились на дни с Витой и без нее. Бывало, она писала, что слишком занята, и мы не увидимся. Бывало, что она карнавальным шествием залетала в редакцию на каблуках и с горячим яблочным сидором наперевес. Сообщения, звонки, стихи вереницей. Я не понимал, почему Лара молчит. Она просто не замечала или не хотела замечать моих сообщений, моих поздних приходов домой и моих песен не о ней.

Утром пятницы я ждал Виту рядом с домом, где она снимала комнату. Я нервничал, постоянно поправляя свои спутанные, рыжеватые волосы, которые предательски развивал северо-восточный ветер. Сегодня Вита была особенно хороша: волосы собранные в хвост придавали ее образу какую-то детскую задорность. Ехать было довольно далеко, но я хотел отвести ее в одно из моих любимых мест.

В сто двадцати километрах от Иерусалима на трассе Тель-Авив - Хайфа располагается не большой городок Кейсария. Именно туда я вез ее. Ближе к обеду мы были на подъезде к городу. Полуденное солнце било в глаза, холодное, в это время года, Средиземное море волнами ложилось на песчаный берег. А по песку ходили гордые, говорливые чайки.

Моя спутница сидела на джинсовой куртке, зарывая ноги в холодный мокрый песок. Мы ели взятую в ближайшем городе шаверму, уже остывшую, но все же очень вкусную и говорили о чем-то отвлеченном. Она заливалась звонким смехом, чайки, кажется от неожиданности шугались в сторону. Мне было легко и спокойно, мне не нужно было озираться, боясь, что Лара нас увидит.

- У тебя же есть кто-то да? – этот вопрос ударил меня будто холодный ветер, - ну был…я не знаю. Ты же понял.

- Ее зовут Лариса. Мы вместе…не знаю, кажется всю жизнь, - я замолчал, боясь, что моя спутница сейчас сбежит.

- Ну ладно, - она просто пожала плечами, не сказав не слова.

- Судя по твоей реакции, у тебя тоже кто-то есть. Там в России, - я хотел услышать «нет, у меня никого нет». Я не хотел слышать правду.

- Есть…был…Не знаю, как сказать правильно. Я ухала на полгода в самый расцвет нашего с ним кризиса. Мы общаемся, но он не сидит и не ждет моего возвращения.

В ее голосе было столько сарказма, обиды и желчи, что я не вольно задумался: «а что она будет говорить обо мне после своего возвращения? Неужели весь этот сарказм будет в мою сторону?».

- Мне предложили остаться. Доучиться в Израиле и дальше работать тут… Если у нас с тобой есть будущее я останусь.

Я смотрел на нее и не верил тому, что слышал. Мысль о том, что она уедет, убивала меня откуда-то изнутри. А сейчас передо мной сидела девушка, в которую я был влюблен, и мне не нужно было отпускать ее за пять часов лета в холодную северную Россию.

- Я уйду от нее. Только останься тут. Я без тебя не смогу, - потом я целовал ее. Целовал ее губы, запястья, ладони и ложбинку между грудью. Мне хотелось кричать о том, что теперь это моя женщина. Что это больше не наивное развлечение на несколько недель. Это решение меняло ее жизнь. Это решение меняло мою жизнь.



Она спала на кровати не большого мотеля. А я, еле дыша, жадно дописывал то, что подсказывала муза; то, что было навеяно днями с, наверно, лучшей женщиной в моей жизни.
«…Годы, дни и песни -
мы с тобою вместе.
Трубки, дудки, лица.
Ты зовёшь напиться.
Ты идёшь со мной.
Я иду с тобой -
за тобой….»
 
4


Дома меня ждал ужин. Это было слегка необычно, Лара почти не готовила, но сегодня она старалась. Она ждала меня радостная и возбужденная. Это предвещало что-то не то. У меня, конечно, был план: я приезжаю и говорю, что все кончено. По моему сценарию, она должна была плакать, а потом уехать обратно к семье. План был идеальным.
Мы поужинали, и я внезапно понял, что женщина, с которой я был почти всю жизнь, умеет готовить. На десерт Лара испекла пирог с вишней. В обычной жизни она не любила ни вишню, ни мучное, а значит, сейчас она старалась для меня.
- Лёв, - ее голос звучал очень приглушенно. Будто она не знала, хочет ли она говорить со мной, - мне нужно сказать тебе кое-что.
- Мне тоже, - я точно знал, что это не будет «знаешь, нам нужно расстаться».
- У нас будет ребенок, - она сказала это на выдохе, очень быстро, закрыв глаза.
Я слабо помню, что говорил ей после. Я был несказанно рад, что «у нас будет ребенок». Не «у нее будет ребенок». Я впервые за последние недели не отвечал на звонки Виты. Над Золотым городом расцветал рассвет, а я, прижимая к себе спящую, от счастья заплаканную Лару, понимал, что не смогу уйти от нее никогда и никуда.

Вита ждала меня у той самой палатки с шавермой. Шоколадные локоны развивал ветер, она куталась в толстый мужской свитер. Она смотрела на меня все так же, как когда я видел ее первый раз. Но во мне что-то сломалось. Я не мог заставить Лару сделать аборт. Меня воспитали так.
- Ты сказал ей? – Вита налетела на меня, поцелуями обжигая холодные щеки.
- Вита, постой, - она отстранилась от меня и из взгляда пропала любая нежность.
- Ты не сказал, да? Конечно, наивная девочка, - она оттолкнула меня. Тихий и нежный голос, который шептал мне о любви, сейчас раскатами грома бил по перепонкам.
- Подожди, дай я объясню…Она беременна.
- Ну да, это же все объясняет…- она отошла и отвернулась. Я услышал тяжелый вздох, - значит, все будет по старому сценарию. У нас есть еще три недели, а потом я уеду. Опять обреченность.
- Вот так спокойно? – я смотрел на нее.
- Если ты сможешь, то да, - она обернулась, - пока есть возможность быть с тобой, я буду. Ты слишком много для меня сейчас значишь.
Я обнял ее. По телу пробежала волна тепла. Моя идеальная девочка вдруг вселила меня уверенность о том, что я делаю все правильно. Да, несколько часов назад я целовал свою беременную невесту, а сейчас рядом со мной другая женщина. Женщина, которая в ближайшей кофейне подтерла подтекшую тушь, расправила плечи. И, надев маску «я самая сильная», улыбалась мне, целовала меня, как в первый раз. Проблема была лишь в том, что я уже был под ее щитом. Я видел эту маску.

«…А на обратной стороне луны кто-то без маски,
и даже не хочет её иметь…»


P.S.
Это был их третий шаббат. Они сидели на скамейках и смотрели, как город оживает. Золотой город, воспетый множеством поэтов, писателей, песенников, каждую в каждый шаббат он повторял свою историю – умирал и возрождался. Где-то играла музыка, где-то был слышан смех. Она целовала его посреди улицы. Она целовала его так жадно. Она старалась запомнить его. Запомнить прикосновение его безумно длинных ресниц и щетины. А еще запомнить, как он обнимает ее или как смотрит. Она хотела запомнить его таким, каким он был с ней. А главное, она хотела уехать с пониманием, что таким он был только с ней.
Она плакала в аэропорту Бен-Гуриона, прощаясь с мужчиной, который чуть не стал тем самым. Она плакала в аэропорту Бен-Гуриона, прощаясь со страной, которая чуть не стала для нее втором домом. И если второе “чуть” она могла и собиралась изменить, то с первым уже ничего нельзя было сделать. Она проводила своего спутника взглядом до его старенького, но такого любимого шевроле. А потом, по старой привычке, расправив плечи, пошла вперед. В следующий раз она заплакала только в самолете и весь полет, так и провела беззвучно рыдая. Плакала не только она. Плакал и Золотой город, оплакивая то ли еще одну печальную историю любви, то ли четырех погибших в аварии близь Иерусалима. Из-за дождя водитель шевроле не справился с управлением. А может, Иерусалим оплакивал всех погибших у его вечных и золотых стен.

«…So far, you see the sky
You cry, you don’t know why..»