Крещение

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Ларин Андрей
 
 
 
 
 
 
 
КРЕЩЕНИЕ
 
 
 
 
 
 
 
 
С самого начала всё пошла не так. Я родился 31 декабря в половине пятого утра. Но до этого события, моя мать умирала в роддоме. Она ждала первенца, она ждала меня. Забегая вперед, скажу, что мать сейчас жива. «Дай, Бог, ей здоровья!»
Снега на улице было мало, поэтому зима казалась еще холоднее. Резкий, нахальный ветер гонял по тротуару поземку. Эти белые заплатки переходили с одного места на другое… «Почему?!...Да потому, что снега было мало!...Эй, читатель, ты меня совсем не слушаешь?!»
Тридцатипятиградусный мороз сшибал птиц налету. Погибающего воробьишку у края дороги подобрал мой дед – проидоха и пропойца. В общей сложности, он отсидел в местах не столь отдаленных двадцать три года. Он было мошенник и вор, бабник и сутенер. Но в душе он был хороший человек. Все-таки ему удалось завязать. Он держал в ладонях птичку, дул на нее, пытаясь отогреть. Показывал свою находку моему отцу, своему сыну, и улыбался беззубым ртом. Потом этот случай станет семейной легендой. Считалось, что дед спас жизнь своей невестки. Удержал ее душу на земле.
Уже потом, я узнал, что в Ветхом Завете есть притча о таком месте, которое называется Гуф. Там дожидаются своей очереди души младенцев перед отправкой в наш мир. А проводник у них, отгадайте кто?!...Правильно…воробей! Таракан с крыльями. Вечный поедатель крошек и любитель подачек.
Так что, получается, дед спас мою жизнь, а воробей смог вручить  мне бессмертную душу. Представляю, как он сжимал ее в своих окоченевших лапах…Божий посланник…А по мне, мерзляк и слабак…Не выдержал каких – то там тридцати пяти градусов ниже нуля…Ладно, не важно…главное, мы оба выжили.
Мой отец и дед, когда узнали, что родился мальчик, поспешили срочно домой, ужрались вхлам. А воробей согрелся в кармане, покинув его и, совсем осмелев, порезвился немного на кухне. Побился о стекло, об абажур,…наконец, заметил открытую форточку и улетел, обратно на базу…за следующей, розовой, беспечной и наивной душонкой. Он сделал свое дело, теперь моя очередь.
Появившийся на свет младенец, то есть я, умилял всех: мою мать, акушеров, медсестер. А когда немного подрос, заставил умиляться людей на улице, потому как милая мордашка и глаза, не просто голубые, а темно-синие, позволили мне очень органично влиться в отряд красавчиков. Люди на улице останавливались, заглядывали в коляску, и говорили моей матери - какая у вас красивая девочка!...Идиоты! Если бы я не был скручен крепко пеленками, то обоссал бы их с ног до головы.
Но, на этом несчастья не заканчивались. В год я заболел пневмонией и чуть не умер. И воробей был тут не причем. А надо лучше следить за своими детьми. Врачи разводили руками, это у них хорошо получается, а отходя в сторону, крестились, но я опять выжил.
Сейчас меня терзают смутные сомнения, продолжать ли дальше?!...Вы вправе потребовать – раз уже начал рассказывать, то продолжай…Не пудри нам мозги, мы сами скажем, когда тебе заткнуться!
Хорошо! Сами напросились!
Мой отец был человек равнодушный и скупой, а мать ему все прощала. Когда он находил очередную бабу и уходил из семьи. Она его ждала и , неизменно, принимала обратно. У нас не было своего угла, и мы жили у моих бабки и деда, в двухкомнатной «хрущевке». Когда отец жил с нами, то бывало, что доходило и до драк. Между ним и дедом. Пару раз они даже хватались за ножи. Но моя бабка ни в чем не уступала своему мужу.
Она тоже сидела когда-то, за убийство своего первого мужа. На зоне она чудом сберегла свое здоровье, чего нельзя было сказать про моего деда. Он был человек жесткий и принципиальный. Очень часто проводил время в карцере. «Честные сидельцы» его уважали, а вот администрация боялась и ненавидела. Во время одной из отсидок, он попал в карцер, где пол был засыпан хлоркой, а в туалет не выпускали. В камере не было даже ведра. Дед мочился на пол. Хлорка, вступив в реакцию с жидкостью, вскипала и выделяла газ. Люди вообще очень изобретательные твари, по части разнообразных пыток. Так ему сожгли глаза. У деда были очки с линзами в два пальца толщиной. Кроме того, он страдал язвой и туберкулезом костей. Если кратко, то он доживал свои последние деньки.
Дед был человеком широкой души. Когда воровал в общественном транспорте и в других местах, то добычу спускал на баб. Он покупал огромный букет алых роз и дарил по одному цветку каждой красивой, и не очень, девушке, которую встречал по пути.
На последней отсидке он прочитал Библию и его замкнуло. Он решил завязать. На этапе он познакомился, вот ведь совпадение, с моей бабкой. Они полюбили друг друга, а когда освободились, то отошли от дел и создали семью.
Так вот, когда отец и дед хватались за ножи, бабка вставала между ними. Обнажив часть грудной клетки и, кидаясь на ножи, она вопила во все горло. Интересовалась, свойственной только ей одной манере, кто первый ударит ее ножом. Естественно, ни у того, ни у другого рука бы не поднялась на мать и на жену. Они расходились, молча по своим комнатам, так как скандал обычно происходил на кухне. Сына бабка не трогала, а вот дед, по дороге в комнату, получал увесистую затрещину от нее. Он оборачивался и печально смотрел на жену. От обиды он кусал нижнюю губу до крови, поправлял очки указательным пальцем, возвращая их на место, обратно на переносицу, а потом отворачивался, застывая на месте, окутанный покрывалом скорби. Тогда бабка, почуяв вину и совсем растаяв, хватала его, крепко обнимая, прижимала к груди и роняла скупую старушечью слезу. Постояв в этой неудобной позе несколько минут, они вдруг оживали и уходили в свою спальню, воодушевленные примирением.
Когда мне исполнилось пять с половиной лет, мой дед умер, а отец  собрался, в очередной раз, покинуть семью. Он уходил, а мать оставалась со своей свекровью, потому что обратно на родину, в деревню, ей уезжать не очень-то хотелось. Квартиры-то своей родители мои не заработали. Отношения матери и бабки оставались прохладными, но нельзя сказать, что они друг друга ненавидели. Просто держали нейтралитет.
Отец зашел домой лишь затем, чтобы забрать свои вещи. Я торчал в комнате бабушки. Она глубоко переживала за своих детей, родных и не очень, хотя вида не показывала. На меня никто не обращал внимания. Они думали, что я ничего не понимаю, но я наблюдал украдкой за ними и начинал распознавать некоторые человеческие реакции, самые простые, но составляющие основу людского поведения в экстремальных ситуациях.
Вот сейчас, например, бабушка сидела в кресле, в своей комнате, за закрытой дверью. В другой комнате копошились родители. Бабушка сидела на краешке кресла. Правая ее нога, та, что всегда отекала, была выставлена вперед. Одной рукой она опиралась на тросточку, которую трудно было назвать тросточкой, в обычном понимании этого слова. Это была коряга, которую дед когда-то нашел в лесу, когда мы с ним охотились за грибами, около года назад. У деда всегда было богатое воображение, но у него не было денег, чтобы сделать своей жене подарок на день рождения. Он заметил, что ходить ей становится все труднее и труднее. Врачи грозились вообще ампутировать правую ногу. У бабушки был диабет. Дед покрыл корягу лаком, с одной стороны палки накрутил резиновый набалдашник, а с другой, коряга сама по себе закручивалась в удобную ручку. Бабушка искренне обрадовалась этому подарку. Как-то они напились, и она ударила деда той палкой по спине. Потом они, конечно же, как обычно, плакали и обнимались, а бабушка призналась, что отела сломать ее о спину деда, но подарок оказался крепче, чем она ожидала. Крепче, чем спина е мужа. Через год он умер.
Так вот, бабушка сидела в кресле, выставив правую ногу вперед. Одной рукой опиралась на палку, другая рука, уперевшись локтем в колено, поддерживала ладонью тяжелый лоб. В такой позе мыслителя она могла просидеть очень долго, хоть целый час, без движения, не подавая ни малейших признаков жизни. Я наблюдал за ней молча. Ведь меня, можно сказать, и не существовало. Я понимал, что сейчас ей больно. Кошки скребутся на душе. Но вся ее тревога за детей оставалась здесь, в этой комнате, провонявшей одиночеством и инсулином. Когда она выходила к ним, к народу, это был уже другой человек.
Бабушка всегда рассказывала, что хотела стать актрисой, но ей помешал триппер. Ей было тогда восемнадцать лет. Она приехала в Москву, чтобы поступить в ГИТИС. Но ее ограбили, изнасиловали и заразили венерической болезнью. Мечте ее не суждено было осуществиться. Сейчас, в этой комнате бабушка, в очередной раз, вспомнила всю свою жизнь. День за днем, год за годом. Одно странное происшествие за другим.
И вот, ей надоело. Она с трудом поднялась и подошла к трюмо. Она поворачивала голову из стороны в сторону, не спуская глаз со своего отражения. Расправив плечи, выставив вперед свою огромную грудь, она величественно задрала подбородок вверх. Репетировала перед зеркалом свой коронный надменный ледяной взгляд. Этот холодный огонь презрения сейчас должен был обрушиться на простых смертных – на сына и на сноху. Она решила, что пришло время их проучить. Я был лишь частью интерьера, может быть покрывалом, или еще чем - нибудь, поэтому я мог наблюдать за этой метаморфозой, за этим чудом перевоплощения. Бабушка не обращала на меня никакого внимания, но я знал все ее секреты. Закончив процедуру самораспятия, она медленно. Прихрамывая на правую ногу, опираясь на клюку, пошла к двери. По пути она посмотрела на меня. Я удостоился мимолетного взгляда, и мне показалось, что ее глаза мне улыбнулись. Она как бы предупредила меня, что сейчас начнется спектакль, нужно только дождаться третьего звонка. Еще она просила меня или ей подыграть, или не путаться под ногами. Я вышел из оцепенения, когда она вышла из комнаты. Я помчался за ней на кухню.
На убогой шестиметровой кухне окопались трое взрослых людей. Ни кому из них не хотелось мира. Но все побаивались открытой войны. Поэтому окопы рыли, стараясь уйти в глубину до самого ядра земли. Старая толстая женщина сидела, прислонившись спиной к стене, на хлипком, раскачивающемся из стороны в сторону, табурете, за столом, на котором стояла фотография деда в траурной рамке. У окна стоял отец. Он смотрел на улицу, курил и многозначительно молчал. Мать суетилась возле плиты, на огне разогревались суп и котлеты. Отец перед уходом решил подкрепиться, а мать была рада задержать его еще хотя бы на полчаса.
Все молчали. Я, стоя в дверях, пытался прочувствовать мизансцену. Мои глаза, как сканеры, фиксировали местоположение взрослых на кухне. Каждый в этой сцене был на своем месте. В будущей назревающей, как смертельный фурункул, драме каждому отведена своя роль. Мать забыла про котлеты. Она смотрела на отца, который с ожесточением расчесывал пальцем свою переносицу. Он так всегда делал, когда нервничал. По кухне пополз запах подгоревших котлет. Бабка, не мигая, смотрела в пол. Ее ноздри зашевелились, почуяв запах подгоревшего счастья. Она подняла голову, и ее лицо искривила недовольная гримаса. Она гавкнула, как бешеная собака: «Следи за едой! Глаза вывихнешь!» Мать опомнилась, выключила газ и заплакала. Бабка, преодолевая земное притяжение, с трудом поднялась со стула, дрожащей рукой, опираясь на клюку. Мать тут же кинулась ей помогать, но та прикрикнула на нее: «Убери от меня свои клешни! Сама встать могу!» Мать, пожав плечами, вытерла руки о фартук. Бабка не унималась: «Уйди с глаз долой! Сама сына покормлю!» Мать опять заплакала, и убежала в нашу комнату. В дверях она чуть меня не сшибла, но я успел прижаться к стене.
Отец казался равнодушным. Он смотрел в окно, и, как я успел подсчитать, прикуривал уже третью сигарету за десять минут. Бабка достала из подвесного шкафа глубокую тарелку. Налила ему суп. Пар от горячего варева поднимался до самого потолка. Она с невероятной прытью, никак не свойственной инвалиду, очутилась снова на своем месте. Отец словно прилип к окну. Тогда бабушка на него прикрикнула: «Хватит смолить! Садись жрать!» Сама она никогда не курила, и постоянно прятала сигареты от деда. С сыном она не связывалась, хотя знала, что он курит лет с восьми.
Отец ел быстро, обжигая язык и нёбо. Бабушка хотела погладить его по голове, но он резко отстранился от этого ее движения и недоуменно посмотрел на нее. Она тут же все переиграла и небрежно бросила: «Не суетись! Мечи помедленнее! Харчи-то наши! Никто у тебя их не отнимет!» Отец только хмыкнул в ответ и ускорил темп. На лице у его матери заиграли желваки. Она вдруг выпалила: «Я, твою новую ****ь, найду и задушу ее, понял?!»
«На палке своей подскачешь, ведьма?!» - бросил ей в лицо отец, оторвавшись на секунду от своей трапезы, посмотрел своей матери прямо в глаза. И тут же получил звонкую увесистую пощечину. В одно мгновение его правая щека вспыхнула стыдливым огнем, такова была сила удара, лицо его словно вытянулось и заострилось, а глаза сузились, как у азиата и блеснули линией ненависти. Но ему удалось сдержать гнев. Он снова начал черпать ложкой суп, но она застучала о дно тарелки, которая была уже пуста.
Тогда мне показалось, что его обида и ненависть на свою мать заставили жидкость в тарелке закипеть и за секунду испариться, но потом я догадался, что у отца был просто зверский аппетит. «Второе давай!» - рявкнул он. Бабка отвернулась в сторону и ответила с презрением: «До плиты сам доскачешь, козел!» Отец проглотил последнюю ложку супа вместе с обидой. Отправился к плите, высыпал все котлеты, которые были на сковороде себе в тарелку, и вернулся на прежнее место. Он посмотрел на огромную гору перекрученного мяса в своей тарелке, именно мяса, так в нашей семье делали котлеты, побольше мяса, поменьше всего остального. Отец взглянул на этот Эверест и широко улыбнулся. Ложка в его руке превратилась в весло и гора начала на глазах таить.
Бабушка, не выдержав тишины, подалась вперед и громко спросила своего сына: «Ну, хорошо, ты смоешься, а на кой черт эта мне здесь сдалась?!» Бабушка неопределенно мотнула головой в сторону, но я понял, что она имеет в виду мою мать под словом «эта». Еще я услышал, как после этих слов бабушки, дверь в нашу комнату распахнулась. Отец ответил с набитым ртом: «А как же внук?!». «Пацан твой…забирай с собой!» - Спокойно парировала бабка. Отец не сдавался, искал новые доводы: «Анжелка детей не любит! Нужно постепенно приучать!» И тут они оба, не сговариваясь, посмотрели в мою сторону.
Я продолжал миссию наблюдателя, стоя в дверях. Бабушка позвала меня к себе: «Никитос, танцуй сюда!»
«Ура, меня заметили!» - обрадовался я в глубине души, и скользнул послушно к ней. Бабушка взяла конфету из вазочки на столе и показала ее мне. Сделала предложение, от которого я не смог отказаться: «Я тебе конфетку, а ты бабушке заначку принесешь, договорились?!» Я, согласно закивал головой, да так энергично, что она чуть не оторвалась. Бабушка схватила меня за плечо. «Помнишь, там, в шкафчике?!» - снова спросила она. Магическая конфета под названием «Гулливер», хрустящие вафли в шоколаде, была зажата в ее пальцах. Она водила ею перед моим лицом, гипнотизируя меня, как факир обдолбанную кобру. И я снова согласно закачал головой, и потянул руку за конфетой. Но подачка тут же спряталась в большой ладони бабушки, и она ласково произнесла: «Нет, сначала бабушка горлышко промочит, а потом будет тебе конфета!» И «Гулливер», как маяк, тут же снова вырос в ее пальцах.
Отец со словами: «Так с детьми нельзя!», вырвал из ее рук конфету и, подмигнув, бросил ее мне. В этот момент я уже спешил выполнять приказ бабушки. Поэтому поймал сладость, буквально на бегу, как какой-то сраный Джо Ди Маджио, американский бейсболист. «Откуда я так много знаю про бейсбол?!» - спросите Вы.
Отвечаю. В детском саду, в котором я по малолетке тянул срок,…шутка,…в детском саду отец одного мальчика постоянно мотался по загранкомандировкам и привозил сыну дары, надвигавшегося неумолимо на нашу страну, капитализма. Среди безделиц всплыл и набор карточек с портретами известных штатовских бейсболистов. «Как это по-американски!» - скажете вы, и будете правы. Вот и сынок дальнобойщика, лошара, надувал пузыри из заграничной жвачки и хвастался перед нами, простыми советскими босяками, своими пестрыми карточками. За это мы периодически били его. А так как заступиться за него часто было некому, отец постоянно в разъездах, ему надоело выпендриваться и он утопил карточки, смыв их в очко общего сортира. Заявляю со всей ответственностью, после этого мужественного поступка пацан снова стал своим в нашей компании.
Я быстро нашел бабушкину заначку, полбанки сорокапятиградусной настойки, и помчался обратно на кухню. В дверях я наткнулся на маму. Буквально врезался в нее. Она обернулась с улыбкой, погладила меня по голове и отстранила в сторону, прижав к стене. Сама же пошла вперед. Ее остановила реплика бабушки: «А тебя кто звал?!» - встрепенулась старуха. Мама, пожав плечами, развернулась, чтобы снова уйти, но бабушка ее остановила. «Стой! - рявкнула она, – какие мы гордые! Шуток не понимаешь?! Мы тут с сыном проблемы глобальные решаем, а ты в комнате одна, ноешь!» Мама прошла на кухню, к окну и присела на подоконник.
Я отдал бабушке поллитру. Она выпила две рюмки сразу. Одну за другой. Порылась в вазе с конфетами. На лице ее вдруг отобразилось разочарование. Она достала из вазы конфету с белой начинкой, противные такие конфеты, я их ненавидел, и подозвала меня. Мы тут же совершили неравный обмен. «Гулливер» ушел к ней, а мне досталась бледная копия детского восторга. «Гулливер»  тоже нравился бабушке. Она всегда закусывала этими конфетами свое пойло. В вазе закуска в яркой обертке оказалась последней, поэтому у меня просто не было никаких шансов.
Бабушка опрокинула третью рюмку и на нее, буквально, сошло озарение. Она спросила отца: «Сынок, а может она в постели бревно?! - бабка зыркнула на свою сноху, - или вообще тебе не дает?!» Отец смутился и попытался ее вразумить: «Ну, ма..!» Бабушка только махнула на него рукой и ответила: «Заткнись, недотепа!» Снова выпила и снова свершился акт людоедства. «Гулливер» , этот ****обол – путешественник, буквально таял на глазах, на моих, полных слез скорби, глаза. Полупьяная старуха достала из кармана платок, позвала меня к себе, вытерла мои слезы, приказала высморкаться. Я все сделал и был отпущен на свободу.
Бабушка, тем временем, разошлась не на шутку: «Вот я, например, твоему отцу всегда давала!, – объявила она громко. Язык начинал заплетаться, но она продолжала, - по первой же команде! Бывало, крикнет «Валюха!», и я тут как тут!» Отец покачал с сомнением головой, но бабку это не остановило. Выдержав, сначала паузу, она затем крикнула громко: «Правда, меня уговаривать долго не надо было!, – она засмеялась, и закачала головой, - любила я это дело!» Она заговорщицки подмигнула своему сыну и со всего маху треснула его ладонью по плечу. Так треснула, что отец чуть не свалился со стула. Никто не оценил ее шутку и, вскоре, лицо ее снова стало серьезным. Она взяла портрет деда со стола. «Отец твой, - объявила она громко и смачно плюнула на его фотографию, - покойник… - бережно, с любовью, рукавом халата протерла портрет и поставила обратно на стол, - так вот, - продолжила она, - покойник наш, «легашами» травленный, государством забытый, жизнью помятый,..смачный щипач был…Жаль скурвился!» Отец вопросительно уставился на нее. «Что смотришь? – перехватила его недоуменный взгляд бабка и объяснила, - да, скурвился! На мне женился! А это, ворам не положено!» Отец только покрутил палец у виска и выдал свое заключение: «Ну, ты, мать даешь!» Бабушка, неожиданно для всех, и очень сильно, стукнула кулаком по столу. Этот выпад был настолько внезапным, что мы все трое, семья, подпрыгнули вверх, вместе со всей мебелью, которая была на кухне, и зависли на несколько секунд в воздухе. «Заткнись, сына!, - выпалила буянша, - Христом Богом прошу, заткнись!, - выпила залпом, приготовленную рюмку, - надоел ты мне, со своими побегами! Оба, вы, мне  надоели!»
Она посмотрела на мать, затем пьяными глазами стала шарить по кухне и заметила меня. Всей своей пятерней больно впилась мне в плечо и придвинула к себе. Спросила, заплетающимся языком: «Выпьешь, внуча?!» За упокой души деда своего?!
Моя мама не выдержала. «Хочешь его отравить?!» - задала она вопрос ей в лоб. Бабушка подняла на нее свой тяжелый взгляд, но мать его выдержала. Тогда скандалистка устало произнесла: «Заверни хлебало, я сказала! Прислуге слова не давали!» Она отстранилась назад, прислонившись спиной к стене, и отпустила меня. «Ты, лучше ноги мне помни! - приказала она матери, - Болят! Ничего не помогает!» Мать, с брезгливым выражением лица, отвернулась и уставилась в окно. Бабушка это заметила: «Че?! Не хошь?! - спросила она ее насмешливым тоном, - Брезгуешь?!...Правильно!...Я сама брезгую! - зубы ее заскрежетали и она несколько раз, сжав до хруста кулаки, ударила ими по своим коленям, - Правильно, что брезгуешь!!!...Ничего!...Они скоро сами, нахрен отвалятся! И резать не надо!»
Это был первый раз, насколько я помню, когда бабушка затронула в разговоре тему своей болезни. Как тему диссертации скрывает будущий доктор наук, так бабушка скрывала все подробности своего неутешительного диагноза. Это был первый раз…Ну, по-видимому, здорово накипело!
Была еще одна запретная тема в нашей обычной – необычной семье…диалоги о религии. Диалоги о рыбалке - это, пожалуйста, но о вере...держи язык за зубами. Потому как, бабушка не верила ни в Иегову, ни в Будду, ни в Аллаха, и даже Заратустра был, в сущности, ей по боку. На мой взгляд, это полное отрицалово говорит лишь в пользу ее глубокой набожности, хоть и скрытой. Она просто боялась остаться калекой, без ног. Просто боялась остаться одна, без опоры душевной.
Но, не смотря на все запреты, моя мама все же хранила веру. Для нее это был вопрос принципа. Она родилась в деревне. В семье старообрядцев. Место это стало убежищем для них, с незапамятных времен. Во времена великого раскола, старообрядцы, люди, несогласные с церковной реформой, сжигали себя заживо, заперевшись в своих домах. Погибали целыми семьями, многочисленными семьями. Моя вторая бабушка рассказывала своей дочери, моей маме, историю о том, как кулаки сожгли почти все ее семью. Это была месть за то, что старообрядцы держались обособленно и не поддержали местных зажиточных крестьян в борьбе против комиссаров, насаждавших колхозы. Так, в пламени огня выковывалась их вера. Вера в то, что вмешивайся в дела или не вмешивайся, все равно останешься крайним. Тут я полностью на стороне кулугуров.
Кроме побега отца, была еще одна причина, по которой старая женщина нервничала. Меня должны были окрестить. Только не переживайте…ничего серьезного. Никакого обрезания и прочего членовредительства, никаких там человеческих жертвоприношений, никакой ссылки в монастырь. Староверы – племя не чуждое демократических норм. Каждый угол в избе мог быть освещен и превратиться в алтарь. Молись, не хочу. Даже женщина, при условии, что она уже давно не живет с мужчиной, могла исполнить роль священника и совершить обряд крещения.
А моя вторая бабушка по имени Марфа уже давно потеряла мужа, еще в Великую Отечественную. В общем, держалась, как могла! Он оставил ей на память о себе странную веру и семерых детей. Мне суждено было окунуться в ледяную воду и на мою шею наденут серебряный крестик на веревочке. На крестике никакого распятия, только молитва. Я храню крестик до сих пор, но не надеваю его. Он приносит мне лишь несчастья.
Мой отец и его мать, бабка Валентина, в лице Марфы и ее двоюродной сестры, еще одной великовозрастной целки, видели серьезных конкурентов. Бабушка, как бы, между прочим, поинтересовалась у отца: «Дождешься их…или чай допьешь и свалишь?!» Отец посмотрел на часы и ответил: «Если, конечно, успею свалить!» «Ничего! Сталинград отстояли и внучка отстоим!» - заявила бабка Валентина и усмехнулась.
В разговор вмешалась мама: «Каждому своя дорога и свой крест!» - тихо сказала она. Бабушка удивленно посмотрела на нее: «Я все твои книжки, Светка, дурацкие в мусорку выброшу, поняла?! - пригрозила она матери и добавила, - слушай, Светка, а я их лучше на порог не пущу! Моя квартира…не пущу и хоть режьте меня! В подъезде колдовать будете!» Закончив тираду, Валентина дико, по-ведьмински захохотала. От ее сумасшедшего, мстительного смеха по моей коже побежали мурашки. Мать посмотрела на нее с нескрываемой ненавистью, глаза сверкнули, как у кошки, но она промолчала и только поджала губы.
В подъезде раздался странный шум. Мы все четверо замерли, прислушиваясь к звукам, доносившимся из подъезда. Эпицентр возмущений упругой, наэлектризованной среды, пока располагался на первом этаже. Марфа и ее двоюродная сестра, Галка, пытались затащить на четвертый этаж старой «хрущевки» огромное жестяное корыто. Они были старые, немощные, но очень упорные. Это был их переход через Альпы. Ганнибал и Суворов с небес наблюдали за ними, благословляли на подвиг. Поэтому старушки просто не могли ударить в грязь лицом перед своими ангелами-хранителями.
Схватившись вдвоем за одну ручку с одного края, они перли корыто по ступенькам. Ужасный грохот всполошил соседей. Был вечер пятницы, люди были на взводе, потому как еще не успели, как следует, расслабиться. Поэтому кто-то матерился и ругал «кошелок » последними словами, а кто-то предлагал свою помощь. Но старухи, не очень вежливо, отказывались. Они хоть и были глубоко верующими, но спуску никому не давали и матерились, как сапожники. Ругань и агрессию им можно простить, ведь у них была серьезная миссия, а их никто не понимал.
Бабка Валентина, вдруг, встрепенулась: «Во! Прутся! - подняв вверх указательный палец, весело сказала она, - надо встретить дорогих гостей! Что мы, нехристи, что ли какие?!» Она как-то очень легко поднялась и, снова отстранив меня в сторону, направилась в коридор. Посмотрела в глазок, включила свет. Достала из кармана губную помаду, ярко красного цвета, и накрасила губы. Макияж получился вызывающим.
Наконец, корыто затащили на лестничную площадку четвертого этажа, и раздался звонок в дверь. Бабушка плотней запахнула халат и отперла замок. Две сухонькие старушки с трудом затащили корыто в прихожую квартиры. Валентина пыталась им помочь, но те недовольно на нее посмотрели, и бабушка отстранилась, лишь разведя руками: «Не хотите, как хотите! – с улыбкой произнесла она, - Наше дело предложить!» Старушки пытались отдышаться, и искали глазами место, где бы можно было присесть.
Отец поднялся из-за стола, ковыряя в зубах спичкой, он прошел мимо них, и даже не поздоровался. Он ушел в нашу комнату. Бабка Валентина наблюдала за всем происходящим с огромным интересом.
Марфа и ее двоюродная сестра Галя отдышались, наплакавшись и наобнимавшись с моей матерью, принялись за меня. Баба Марфа сказала, сквозь слезы: «Какой ты уже большой, внучок! Скоро с меня ростом будешь, - она тяжело вздохнула и добавила. Сквозь слезы, - ты растешь вверх, а я к земле клонюсь!» Баба Галя ничего не сказала, а только с улыбкой протянула мне какой-то кулек. Я его развернул и, мне показалось, что я ослеп. В кульке было все золото ацтеков, если бы конкистадоры охотились за конфетами «Гулливер», целых два килограмма! Баба Валентина прищурила один глаз, увидев это богатство в моих руках.
После долгих препирательств, процедуру решено было провести в прихожей. У набожных старушек, просто не было выхода. Валентина не пустила их в свою комнату, и отец запер дверь изнутри. Корыто не влезло в маленькую ванную. Хотели на кран надеть шланг, но он оказался коротким. Тогда стали таскать воду ведрами – моя мать, Марфа и Галина.
Бабка Валентина, воспользовавшись воцарившейся суетой, подкралась ко мне сзади, и забрала кулек. «Ничего не слипнется? – холодно поинтересовалась она, - Мне на закусь пойдет!» Я хотел заплакать, возмутиться, но она угрожающе покачала головой, и прошептала: «Не надо!» Я передумал ныть и решил разобраться с воровкой позже. Да, я очень злопамятный. Что есть, то есть!
Корыто было наполнено. Меня, как-то очень быстро раздели, и голым запихнули в воду, которая была на просто прохладной, она была ледяной! На улице морозил все кругом декабрь, приближался мой день рождения, а вода была убийственно холодна. Я не мог даже закричать, от ледяного плена перехватило дыхание. Я мог только хрипеть, но меня не отпускали.
В этот момент я увидел глаза бабушки Валентины. В них я прочитал столько любви и сострадания к бедному отроку Никите. «Девки!!, - весело крикнула она, - Мы его утопим или он сам потом, крякнет?!» Старухи на нее угрожающе зашикали, а я, воспользовавшись замешательством в стане врагов, вырвался и побежал по направлению к бабушкиной комнате, но тут же, резко, притормозил и заорал во все горло.
На крик выбежал отец и дал мне легкую затрещину. Я сразу же замолчал и, с благодарностью, посмотрел на него. Марфа, исподлобья, грозно взглянула на Валентину и сказала: «Безбожница! Креста, Валька, на тебе нет!» Эта тирада, просто, завела Валентину и подтолкнула на дальнейшие подвиги.
Чуть не завизжав от удовольствия, она распахнула свой халат. Под ним она оказалась совершенно голая. Халат упал с ее плеч на пол, распластался у ее ног. От неожиданной ее выходки, все присутствующие замерли. «А на мне вообще ничего нет!», - выкрикнула Валентина и с этими словами залезла в корыто. Сделала она это, довольно проворно, не смотря на свою больную ногу. Уселась на корточки, оказавшись по горло в воде, такая это была огромная посудина. Я увидел ее округляющиеся глаза, их расширению не было предела, вот-вот они должны были вывалиться из глазниц. Она резко вскочила, посылая ледяные брызги во все стороны. Схватилась за сердце и, со всего размаха, рухнула на спину. Ледяная вода, просто, убила ее.
Вокруг тела сразу же образовалась суета. Отец попытался сделать искусственное дыхание, но все его попытки ни к чему не привели. Сын, в ужасе, попятился от остывшего, в одно мгновение, тела своей матери. Жена взглянула на него и, почему-то, начала смеяться. Мы переглянулись с отцом, и я все понял, только я даже не улыбнулся. даже не улыбнулся. На его губах осталось много красной помады. «А тебе идет!», - хихикнула мама. «Чего?!», - обиделся отец. Он пытался стереть помаду. Мать приблизилась к нему вплотную. «Хочешь, я сама вытру?!», - предложила она, и вдруг, они сцепились в страстном поцелуе. Проглатывали друг друга, не обращая ни на кого внимания.
Хоть отец и накинул на меня плед, мне все еще было холодно. Я трясся всем телом, и водил пальцем по е бледным губам. Я посмотрел на свой указательный палец, помады на нем не было, она вся стерлась. Тогда я обиделся на отца. Мне показалось, что он забрал у бабушки остатки жизни. Потом я закрыл ей глаза ладонью. Я выдел много раз, как это делают в кино. Торжественно и печально.
Старухи, Марфа и Галина, с отвращением наблюдали за всей этой вакханалией. Ненависть придала им силы и. изрыгая проклятия, они, каким-то неимоверным усилием, перевернули  на бок корыто. Вода из него залила всю квартиру. Схватив с вешалки свою верхнюю одежду, старухи вылетели вон! Они ужасно матерились, пока спускались вниз по ступенькам. Их голоса стихли, после того, как они покинули подъезд.
А родители не обращая внимания на потоп, продолжали целоваться. Только мать, иногда, поднимала то одну ногу, то другую. Она надеялась, что ее ноги останутся сухими. А может быть, это просто был рефлекс.

Эта трагедия сплотила родителей еще на год. Потом, разделив жилплощадь, они все-таки разошлись.
Бабушку Валю похоронили рядом со своим мужем, с ее первым мужем, рядом с тем, кого она сама же и отправила на тот свет. Это была е воля, по завещанию. Мы только выполняли приказ. Наверное, ей нужно было с ним поговорить и все объяснить. Если, конечно, им суждено встретиться на том свете. Все-таки грехов на ней висело много, гораздо больше, чем на невинно убиенном.
Мне было тогда шесть с половиной лет. Я долго смотрел на ее фотографию, замурованную, навсегда, в овал и прикрученную к металлическому памятнику. А внизу годы жизни: Сутулова Валентина Яковлевна, 1926-1984 гг. На этом же кладбище, в другом его конце, упокоился дед. Он недоумевал по поводу ее странного решения. Они хоть и любили друг друга, а никогда не понимали. Сутулов Валентин Григорьевич, 1925-1982 гг. Отец грубо потащил меня за руку, и я споткнулся о низкую оградку, чуть не упал. Но он не обратил на это никакого внимания.
В мою жизнь, как змеи, заползли равнодушие и дележка имущества. Всегда хотелось сбежать, уехать, куда глаза глядят, но у меня еще даже паспорта не было. Много желаний, но мало возможностей. Обстоятельства пригвоздили меня к материнской юбке, и я рос маменькиным сынком. Вся жизнь моя прошла в борьбе с этой напастью