Горечь мусора во рту

Все боятся по-разному. Один мой знакомый проводил целые дни в оцепенении, потому что ему было страшно даже встать с кровати. Он лежал часами, накрывшись одеялом с головой, боясь выглянуть и посмотреть: «А что там?».
Другой приятель не мог устроиться на работу, т.к. ему было страшно снять трубку телефона и позвонить по объявлению о найме. Он боялся снять эту ****ую трубку, он понимал всю абсурдность своего поведения, но все же ничего не мог с этим поделать.
В конце концов, конечно, один поднимался с кровати, другой находил способ устроиться на работу, и жизнь шла своим чередом. Жизнь всегда идет своим чередом, не замечая того, как мы к этому относимся.
Мне, например, страшно все новое. Я лучше буду целыми днями ездить по одной и той же надоевшей дороге, переживая одни и те же толчки и повороты, чем пойду искать что-то другое. Мне страшно это другое: неизвестно, что за ним кроется.
Одновременно я обладаю непоседливым нравом и постоянно ввязываюсь в неожиданные истории. Это происходит вопреки моим страхам и предпочтениям. Создается впечатление, будто во мне живут два человека: один домосед с твердыми привычками, а другой – шлындра-разгильдяй, которому море по колено. Иногда я целыми днями не могу ничем заниматься, кроме раскладывания пасьянсов (это наилучший способ что-то делать и одновременно не делать вообще ничего). Тем самым я убиваю сразу двух зайцев: страх сделать шаг и столкнуться с чем-то неизвестно-опасным и страх не сделать ничего и попасть в беду от собственного бездействия. Это тупое времяпрепровождение мне необходимо, чтобы убежать от себя, вернее, от страха, который гложет мои внутренности день и ночь. Иногда я набираюсь храбрости и задаю себе простой вопрос: «А чего это я боюсь, а?». В такие моменты наступает полное оцепенение, поскольку ответа, по крайней мере, простого и внятного, я обнаружить не могу. Ответом является сам страх, и все, что он с собой несет: напряжение в теле, тряска эмоций, бессонница, невнятное беспокойство, перерастающее в озноб. Создается впечатление, что всю жизнь я только и делаю, что всеми силами пытаюсь укрыться от неведомой угрозы, которая выслеживает меня как коршун кролика, и мне остается лишь шнырять, с опаской поглядывая в небо и прятаться в норку при каждом удобном случае. Вся жизнь проходит в страхе, под которым кроется ни что иное, как уверенность, что рано или поздно коршун упадет стрелой с неба и мне придет полный и окончательный ****ец.
Это мучительное ожидание так утомляет, что невольно пытаешься сотворить ****ец собственными руками, поскольку самому это сделать не так страшно, как ждать, когда это сделает кто-то другой. В результате ****ец наступает всему: здоровью, отношениям, успехам, знакомым и малознакомым людям. Как вообще кто-то здесь выживает, включая меня самого, для меня остается загадкой. Видимо тот, другой, который ничего не боится, а любит шляться и бесстрашно встревать во все подряд, спасает все дело.
Недавно я устроился на работу. Работа была что надо, в моем вкусе: помощник на складе. Дело происходило в большом ангаре, где лежала куча ящиков, контейнеров и прочей фигни. Постоянно приходили люди, одни что-то забирали, другие что-то привозили. В мои обязанности входило принимать бумажки и находить по ним соответствующий груз. Я всегда был на подхвате: что-то подержать, посмотреть, подсказать и так далее. В силу того, что мои обязанности были до некоторой степени неопределенны, это давало свободу для творчества, т.е. для отлынивания от дел. Работа своей бессмысленностью и попытками не делать ничего, занимаясь «делами», напоминала мне раскладывание пасьянса, но, в отличие от него, оплачивалась деньгами. Мои должностные обязанности позволяли, во-первых, бездельничать, насколько это возможно, а, во-вторых, защищали меня от неизвестности своей тупой определенностью, и это мне было дороже всего. Все было понятно и предсказуемо: место, время и действие. Мне оставалось лишь увиливать от приложения усилий всеми возможными способами.
Туалет у нас был на улице и представлял собой захламленный участок территории рядом с забором, позади вагончика с администраторами. Там валялись бумага, старые покрышки и прочий хлам. В углу высилась будка сортира, которым пользовались только по крайней нужде. Всем почему-то нравилось это делать на воле, вдыхая влажный холодный воздух и поглядывая в небо. В этом был свой кайф… Минутка свободы… Промежуток пустоты между работой и бегством от нее. Можно закурить и ссать, бездумно глядя в серое небо, полностью отсутствуя при этом, как во время оргазма или глубокого сна.
В вагончике сидели администраторы, молодые девчонки лет по 25, которые отвечали на телефонные звонки и принимали бумаги у клиентов. Лица у них были простые и сосредоточенные, и сразу было видно, что все они думают об одном: МУЖИК С ДЕНЬГАМИ. Этот образ представлял собой некий внутренний муляж, отвечающий на глубинный запрос женской души и гарантирующий отдых, удовольствие и безопасность. Когда мне удавалось зайти к ним по какому-то официальному поводу, я смотрел на их сосредоточенные лица, глаза, улыбки, жесты и видел, что на самом деле они сосредоточены на одном: ощутить в себе большой и толстый ***. Хуй, который навсегда утолит их голод и страх. Как поет солистка группы «Ленинград»: «Я так люблю, когда большой, когда большой и толстый хуй во мне. Я так хочу, чтоб он был твой, но твой большой он только в моем сне».
В самом деле, все мы мечтаем об одном: и мужчины и женщины, каждый по-своему. Женщины мечтают, чтобы счастье в них ВОШЛО и наполнило до краев своим СОДЕРЖАНИЕМ. А у мужиков все наоборот. Я, например, только и думаю о том, куда бы мне спрятаться. Чтобы было приятно, уютно и безопасно. Я мечтаю о теплой ****е, чтобы скрыться в ней навсегда от невзгод этого убожества под названием «жизнь». Конечно, перед тем, как укрыться, свернувшись там калачиком, я хочу хорошенько отъебенить эту самую ****у за то, что мне пришлось ее так долго ждать и мучиться. На мой взгляд, у женщин происходит примерно то же самое. Желание наказать «большой и толстый», когда он наконец-то появляется, возникает само собой, и это естественно. Только после этого можно позволить себе расслабиться и получить удовольствие. Чувство, что ты победил то, в чем нуждаешься больше всего, дарит тебе ощущения безопасности и всемогущества, без которых невозможен глубокий оттяг. Именно потому, на мой взгляд, ненависть и любовь неразделимы в принципе. Я люблю лишь то, в чем нуждаюсь. И я не могу не ненавидеть то, что делает меня зависимым. «Бескорыстная любовь, которая не требует ничего» - звучит, конечно, хорошо, но я бы обратил внимание, что это всегда звучит как цель, которую необходимо достичь. Я не возражаю, что время от времени почти каждому из нас может быть так хорошо, что он в состоянии позволить себе эту маленькую роскошь. На время. До тех пор, пока не ощутит опять, что чего-то не хватает. А это наступает автоматически – как чувство голода. И, конечно, это мне не нравится больше всего. Я мечтаю о том, чтобы мне стало хорошо навсегда. И я неотвязно буду к этому стремиться.
Наверное, именно потому мы так любим трахаться – и мужчины, и женщины. Эта редкая возможность исполнить свои самые заветные желания – сначала победить, а потом насладиться бесконечным покоем… Жаль, что это не может продолжаться вечно. Как и мои туалетные перекуры или визиты в административный вагон.
Рано или поздно нужно возвращаться в сырой ангар, наполненный сквозняками, холодными ящиками и толпой усталых мужиков, мечтающих о теплой ****е. Чего стоит, например, такой диалог.
«Ты накладные проверил?» - спрашивает меня Толик, наш бригадир.
«Конечно», - отвечаю я, думая о своем.
«А где бумаги по Красноярску?» - не отстает от меня Толик.
«Я их отдал тебе еще утром», - слова произносятся сами собой, словно это делаю не я, а кто-то другой.
«Странно…» - Толик в задумчивости морщит лоб, - «Я нигде не могу их найти».
«Так спроси у Сереги», - не задумываясь, реагирую я.
И Толик идет искать Серегу, а я могу немного передохнуть.
Работа мне нравится своим автоматизмом, тем, что она идет, не нуждаясь в моих усилиях, внимании и, упаси бог, активном участии.
Толик приходит обратно, явно не удовлетворившись результатами служебного расследования.
«Серега говорит, что ничего не видел», - продолжает он, - «Наверное, ты отдал их кому-то другому».
Тут главное не отступать. Отступишься – и ты проиграл. Конечно, я знаю, что проиграю в любом случае, но тем упорнее я буду стоять на своем.
«Ну, ты же знаешь Серегу, он вечно все забывает. Я их отдал ему в половину одиннадцатого, как только оформил. Он в это время принимал груз, должно быть, он просто отнес их в контору и забыл об этом. Давай я схожу и проверю», - я всегда рад случаю повидаться с девчонками. В их вагончике тепло, уютно и пахнет женщинами, а не сырыми похмельными мужиками.
Приходит новый груз и Толик вынужден от меня отвлечься, тем самым давая добро на продолжение расследования.
«Где бумаги по Красноярску?» - говорю я с порога, но меня никто не слышит. Не долго думая, я обращаюсь к Тане, которая сидит справа у окна. У Тани темная челочка и длинный хвост волос, что делает ее похожей на аккуратную лошадку в стойле. Мне так и хочется подойти и погладить ее по крупу, а потом запустить руку между ног. Улыбаясь как можно шире, словно я хочу заслониться этой улыбкой от собственных мыслей, я подхожу к Тане и повторяю свой вопрос. Она поднимает на меня свои круглые глазки и смотрит куда-то сквозь, словно ответ написан у меня за спиной.
«Должны быть у Толика», - наконец отвечает она, - «спроси у него».
«Я уже спрашивал, он сам их не может найти».
Таня слегка напрягается, ее взгляд начинает блуждать по столу и натыкается на компьютер.
«Сейчас посмотрю», - с облегчением говорит она и начинает щелкать мышью, вглядываясь в экран монитора.
Тем самым я получаю возможность насладиться разглядыванием Тани во всех ее подробностях. Сегодня она одета в белую блузку с коротким пиджачком и темную юбку до колен. Из-под юбки выглядывают аппетитно круглые коленки в колготках телесного цвета. Они выглядят как спелые яблочки, так и хочется схватить их и надкусить, почувствовав свежую мякоть у себя во рту. Зарыться головой между теплых ляжек, вдыхая ни с чем не сравнимый запах женского нутра.
«Вот, нашла», - прерывает мои грезы Танин голос, - «они оформили груз еще утром, все бумаги должны быть у Толика».
Таня поворачивает ко мне улыбающееся лицо, словно ученица, ответившая верно на вопрос учителя. На мгновения наши глаза встречаются, и становится очевидно, что каждый при этом думает о своем. Я вижу манящую промежность, а Таня видит выполненный урок. Ее сияющий взгляд наталкивается на мое лицо, спотыкается об него, и между нами повисает неловкая пауза.
«Вот так всегда», - думаю я, - «стоит людям встретиться, каждый норовит получить свое. Хорошо еще, когда это «свое» хоть немного совпадает друг с другом. А если нет? Значит, война».
«Но у Толика нет этих бумаг», - продолжая улыбаться, настаиваю я, и вижу, как Танина радость тает от моих слов, как плевок на солнце, - «Он велел их найти, и как можно скорее». Мне самому противна собственная настойчивость, мне приходится давить этими тупыми и бездушными словами на старательную Таню. Я бы лучше надавил на нее чем-нибудь другим, теплым и толстым, от чего ее чресла затрепетали бы и мягко раскрылись, а сама Таня бы потекла, превращаясь из лошадки в нежный ручеек крови, текущей навстречу самой себе… Но, увы, мне приходится стоять на своем. Почти краснея от отвращения, я добавляю: «Если не найдем их прямо сейчас, нам хана».
Я сам не знаю, откуда берутся эти слова. Я в них не верю, но одновременно понимаю, что без них нам не выжить. Они зачем-то нужны, может быть, потому, что все зашло слишком далеко. Мы давно пропустили тот момент, когда можно было говорить по-другому. Этот момент уже скрылся в пелене прошлого, если он вообще существовал, конечно. Теперь нам приходится давить, обманывать и вынуждать друг друга делать то, что требуется. Хотя, если подумать, на хрен мне сдались эти бумаги?..
Пока я предаюсь этим отвлеченным размышлениям, Таня не теряет времени даром. Ее пальчики стучат по клавишам компьютера как крошечные каблучки, она смотрит в монитор, листает страницы документов… Проверяет, ищет и сравнивает. Неожиданно в голову мне приходит простая мысль, которую я немедленно озвучиваю: «А, давай, ты мне просто их распечатаешь по новой, и я побегу, а?». Мне хочется прекратить это бессмысленное издевательство, от которого я страдаю, пожалуй, больше, чем сама Таня. В ответ она замирает на мгновение и морщит свой лобик, словно проверяя мое предложение на профпригодность. Через минуту ее лицо разглаживается, она с облегчением кивает, и вскоре я уже выхожу из вагончика, держа в руках необходимые документы. Чувствую я себя при этом отвратительно, сам не зная, почему. Мне одновременно хочется ругаться и плакать, но я не делаю ни того, ни другого. Вместо этого я достаю сигарету и с удовольствием ее закуриваю.
Небо все такое же серое, как вчера. Оно нависает сверху как старая вата, отсыревшая от долгого лежания в подвале. Воздух пахнет соответствующе: сыростью, размокшим мусором, иногда порывы ветерка доносят из-за угла запах мочи. В такие дни мне кажется, что все мы находимся глубоко под землей. В помещении с высоким потолком, над которым угадывается толстый слой песка, глины, камней и многолетнего мусора, который остался от прошлых столетий. С каждым годом мы погружаемся все глубже, вгрызаясь в неподатливый грунт, оставляя после себя груды гниющих отбросов и щебня. Наверное, потому я так люблю солнце и чистое небо. Оно дает мне не то чтобы надежду и обещание, в которые я уже никогда не поверю. Нет. Вид прозрачной синевы над головами расставляет все точки над i, ограничивая мусорную свалку под названием «человечество» и превращая ее в почти невидимую точку, незаметную, как муха на склоне горы. В такие дни мне хочется дышать и делать это куда легче, чем обычно. Я вспоминаю невозмутимый покой озера, недвижность деревьев и камней… Бездумную грацию кошек… Невинную жадность голубей, выхватывающих друг у друга из клювов куски хлеба… Безропотную покорность асфальта, принимающего тысячи ног и машин… Я знаю, что стоит еще немного подождать, каких-нибудь три с половиной часа, и рабочий день закончится. Можно будет пойти домой, открыть банку сардин и налить себе водки. С удовольствием выпить, глядя в окно на вереницу вечерних огней, - словно елочная гирлянда, текущая по улице, - на темное низкое небо… И закурить, стряхивая пепел в блюдце, отражаясь в зеленой краске стен, в звуках и шорохах наступающей ночи. Долго глядеть, ни мигая, в никуда… Исчезая как отблеск, как стук колес уходящего поезда… Чувствуя, как расправляется сжатая пружина мышц, как теплеет живот и обмякают плечи. Думая о том, что, может быть, завтра, наконец, выглянет солнце.