РУССКИЙ РУХ
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
С момента выхода первого издания "Русского руха" я получил много писем, большинство из которых я так и не прочитал, хотя поначалу делал это нетерпеливо и жадно. Однако в какой-то момент я прекратил этим заниматься, должно быть из-за боязни, что опять прочту уже многажды читаное только в других словах и с другими орфографическими ошибками, а именно, что слово "рух" следует писать с двумя ха, если, конечно, это - книжка для взрослых. При этом авторы ссылались как на полное собрание сказок "Тысячи и одной ночи", изданной в период постройки Асуанской ГЭС и награждения Гамаль Абдель Насера орденом Ленина и медалью "Золотая звезда", а также - на адаптированный для детей выборочный текст "Путешествий Синбада Морехода" (выходивший даже в эпоху оккупации сектора Газа и левого берега реки Иордан), где фигурирует некая птица Рух, которая переведена на три буквы. Видимо, эта же птица в упомянутом полном издании "Тысячи и одной ночи" переводится как Рухх.
Я долго думал, что всё это значит, поскольку никакой связи моих записок с рассказанными в той литературе историями я не находил и не нахожу. О чём категорически заявляю в канун выхода в свет второго издания.
1. На щучий потрох
Эта история началась лет пять назад, когда я, увлечённый устремлением полюбить русскую глубинку, стал наезжать в неё засавыюще часто.
В тот день мы долго, часов с девяти утра, пили водку с Иван Иванычем - главой администрации одного Богом завяленного района верстах в семистах куда-то к северо-востоку от Москвы. Собственно, как я теперь вспоминаю, предложил начать за завтраком не Иван Иваныч, а Николай Степаныч - первый заместитель, закончивший некогда горьковскую ВПШ и разбиравшийся в вопросах не в пример вынырнувшему на волне демократизации Иван Иванычу.
Они встречали меня на ближайшей к их посёлку тупиковой станции с ночного поезда из облцентра вдвоём, чем произвели бы на моих попутчиков впечатление, сравнимое с полным солнечным затмением или кометой Галлея, когда бы мои одновагонники знали, как редко случается наблюдать перечисленные явления. А так похоже было, что на дощатом перроне просто стояли Авель едва не в обнимку со своим братом или, по крайности, -- Хрущёв с Брежневым в период подготовки к октябрьскому, 1964 года, пленуму ЦК.
Так или иначе, но ещё по дороге со станции (довольно ровной для таких мест), когда мы только-только приступили к знакомству на сиденьях видавшей и не такие виды "Нивы", Николай Степанович предложил заехать позавтракать. Он знал на тракте одну столовую, где подавали роскошный гороховый кисель. А оттуда - уже рукой было подать до домика Трефены Викторовны - почти дважды матери-героини ("уже представили, но перестройка помешала") и в общем-то по сути дважды героя Агафона Никанорыча, на фундамент под бюст на родине которого в 1984 году была отпущена смета.
Мы взяли под кисель бутылку, а другую повезли дальше - в гости к героям.
Был июнь - самый травостой, и тропа к дому Агафона и Трефены напоминала "Клуб кинопутешествий" - в части охоты на камышового кота в дельте Терека. Изба возникла внезапно. На крыльце - с караваем, из-под которого свисало полотенце, а сверху стоял туесок, наполненный до краёв солью второго помола, - нас встречали сами. После подобающего событию ритуала мы прошли в дом, где я запомнил только фотографии погибших на войне братьев Трефены да огромный таз с волнушками, которыми мы закусывали. Потом пошли смотреть яму с головастиками - так и незабутованную фундаментом бюста Агафона. Сфотографировались на память и вернулись допивать. "Погибло колхозное движение..." - говорили за столом. Детей дома почему-то не было, и я сказал тост за будущее. По-моему, сразу после этого мы уехали.
Где-то в обед мы потеряли Николая Степаныча. Точнее - ему подошла очередь на кобылу, и он отправился пахать на ней огород. Помню, я подумал: "Всего-то семьсот километров, а вместо Дня Победы - День суверенитета РСФСР от СССР. Ну и климат...". Но дальше моя мысль не пошла, потому что Иван Иваныч настоял на моей встрече с редактором газеты и некоторыми представителями райадминистрации. Редактор не пил уже два года и семь месяцев. Кажется, у него в области нашли подозрение на цирроз. Он говорил, мне показалось, недобро. Ему не нравилось, что предприниматели - это "чёрные". Но что "чёрные" - сплошь предприниматели - "даже из органов", ему тоже было очень не по душе.
Затем слово взяла начфин. Она хотела трансфертов, а их не было. Или - было, но не столько, как, ей казалось, было бы лучше. Иван Иваныч кивал, но поглядывал на меня. Я сказал тост за будущее. Редактор только поморщился - как от цирроза. Начфин, мне вспоминается, выпила. Иван Иваныч объявил беседу законченной, и мы с ним отправились к нему.
Там стол уже был накрыт радушной хозяйкой и тёщей. Уха была потрясающая. Вскоре дали добавки. Иван Иваныч почти обмакнул в неё правое ухо, зажмурил левый глаз и принялся из недопитой бутылки строить горку над краями моей рюмки. Когда наконец, водочный мениск засверкал невиданных размеров самоцветом в свете свисавшей над ним хрустальной люстры, Иваныч распрямился, растворил зажмуренный глаз и, гостеприимно глядя в оба прямо мне в лицо, на подъёме и твёрдо произнёс: "Всклень!" Затем он безоглядно перевернул бутылку над своей рюмкой, и мгновение спустя точно такой же выпуклый мениск заблестел и в ней. На нашем столе сияли, словно две звезды, два водочных пригорка. И ничто, ни капли не оросило прекрасной полотняной скатерти, подложенный гостеприимными женщинами под нашу трапезу!
Иван Иваныч привычно повёл, было, горстью, наполненной пустой посудой, под стол, но, спохватившись, прервал жест и протянул бутылку тёще. Старушка переняла стеклотару и понесла её вон.
- Мама, - тепло произнёс Иван Иваныч, глядя в спину уходящей Агафье Михайловне - как звали его тёщу. Та не оглянулась и исчезла из комнаты. - Ну, что, Москва, за точность? - продолжил хозяин, поводя глазами на мениски. - Я это дело очень уважаю, и жизнь опять же - полная.
Недрогнувшей рукой он поднял рюмку. Я последовал ему. Мы чокнулись. Мениски слегка померцали, но сохранились.
- Давай, Москва, - окончательно напутствовал Иваныч, и мы выпили. - Вот и погасли две звезды, - точно угадав мои мысли, процитировал он и закусил.
Уха была отменная, но, помню, прежде чем мы забеседовали о рыбалке, Иваныч, втащив пару-другую ложек, вдруг проговорил: "Начфина видел? Скажи". И крякнул. Я не сказал, но кивнул. Иван Иваныч съел ещё ложку, малость поперхнулся и сдавленным голосом закрыл тему: "Но ты не подумай". Я не подумал, в чём и заверил его жестом и мимикой.
Мама принесла откупоренную новую, поставила её на стол и спросила, досолена ли уха. Иван Иваныч в ответ ещё теплее, чем в первый раз произнёс: "Мама", - и старушка пошла вон.
Мы разлили по другой и вот тут уже окончательно разговорились о рыбалке. Оказалось, что река, на которой стоит райцентр, протекает прямо по двору Иван Иваныча. И баня есть. Он предложил попариться, а потом продолжить. Я не возражал.
Иваныч шёл впереди. Похоже, был самый тёмный час короткой июньской ночи. Иногда, учуяв на следующем шагу неровность земли, Иваныч не делал его, и тогда я утыкался носом в затылок, обоняя в этот миг всю полноту букета, состоявшего из выскочившего через рот перегара, запаха натруженного загривка Иван Иваныча и удивительно чистого аромата прихваченной ночным заморозком свежевзрыхлённой почвы.
Время от времени нас настигал голос супруги: "Ва-ань, фонарик-то забы-ыли! Темно ить!" Потом опять становилось тихо.
Наконец, мы добрались до реки. Она журчала в темноте - не то на крутой излучине, не то на непокрытых водой камнях. Сменивший под ногами усадебную супесь прибрежный песок прельщал разуться, но Иван Иваныч, точно угадав сердцем мой городской порыв, нащупал меня в ночи и заботливо дохнул мне в ухо: "Тут бoсым не нужно - ракушки много".
Мы застыли у реки, заслушавшись её бормотаньем. Где-то справа что-то громко шлёпнуло по воде. От неожиданности я вздрогнул.
- Бобры, - успокоил меня Иваныч, - плотинку тут у меня выстроили.
Я молча задохнулся от сознания своего соприкосновения с первозданностью родной природы.
- А выдры есть? - только и сумел я спросить.
- Этих хоть задницей ешь, - отвечал мне Иван Иваныч.
- Ва-ань, фонарик-то забыли! Как же вы в темноте-то?! Утонете! - долетел до нас голос его жены.
- Кому суждено... - тут Иваныч со значением харкнул, как мне теперь вспоминается, прямо в реку, - тот не потопнет.
Мы постояли ещё. Наконец Иван Иваныч разжал пальцы на моём локте, чего он ни разу не делал с тех пор, как нащупал его, и сказал:
- Баня-то у меня левее. Ты покури пока, а я, может, снасть проверю. Вдруг, налим нам на закусь пришёл. Я тут недалеко щучий потрох на перемёт закинул. Налим на такое дело обязательно выползает. Так-то его хрен из-под коряги выманишь, а на щучий потрох - особливо с тухлецой - бывает берёт. На зорьку. Пойду гляну: а вдруг - чего в жизни не бывает? Я - скоро, ты покури.
И он захрустел от меня по песку, быстро исчезнув в своём звучании - верно, за поворотом реки.
Я закурил, блаженствуя от слияния со вселенной, утягивавшей меня к себе безлунной чернотой неба. Речка продолжала перебирать басы своего переката, прохладный ветерок тихо резвился в прибрежных ивах, из дома доносились переживания хозяйки о темноте, раза два шумнули по воде бобры...
Я уже докуривал, когда сильный порыв невесть откуда принесённого тёплого ветра отозвался в окрестной листве тревожным шумным шелестом, заглушившим на мгновенье уютную какофонию переката. Не успело дуновение стихнуть, как налетело другое - теплее и упружее первого, затем - третье. Вокруг словно потемнело, хотя умом я понимал всю абсурдность этого ощущения. Я успел подумать, что это, должно быть, моя сигарета ослабла свечением в конце затяжки, когда в той стороне, куда удалился по берегу Иван Иваныч, раздался тихий звук - словно он опять харкнул в реку. И на секунду на фоне тьмы я увидел силуэт огромной птицы, несущей в клюве что-то вроде безголовой марионетки, конвульсивно перебирающей всеми четырьмя конечностями.
Сигарета выпала и, слабо зашипев в прибрежной мокроте, погасла. Я закричал, а из дома Иван Иваныча раздался душеразрывающий женский вопль:
- Ваня-а!
Я ощутил в себе ледяную пустоту. Я уже не мог издать ни слабейшего звука, не мог двинуть ни рукой, ничем. Река продолжала журчать, сливаясь с потоком причитаний, переходящими в вой. Наверное, от выпитого и ужаса я потерял сознание...
2. Безотносительно к половому диморфизма
Допрашивал меня районный прокурор Гамбулия. Лично. "Пока - как свидетеля". Я скоро стал понимать, что он ведёт дело по крайности к подписке о невыезде. Правда, я не понимал ещё - откуда. Чувствовалось однако, что уклон у Гамбулии испытанный - обвинительный. В частности, он, опираясь якобы на показания начфина, строил свою версию с одной стороны на мотиве ревности несчастного Иваныча, о судьбе которого Гамбулия категорически не хотел ничего ни опровергать, ни подтверждать. В интересах следствия.
Подавальщица горохового киселя тоже как будто что-то вспомнила, и Гамбулия, всякий раз намекая на это, трижды постукивал торцом карандаша по протоколу допроса, отчего я, согласно его методу, доходил до момента истины. Тут он начинал со мной особенно работать. Однажды в такой момент он спросил:
– Так вы, значит, будущее любите?
И пояснил, видя, что я не сразу понял:
– А то, зачем бы вы за него так часто пили?
- Иваныч, - я не сказал "покойный" - что-то меня, помню, остановило, - тот точность любил, мы за это тоже выпили - перед уходом.
Я старался быть чистосердечнее.
- На посошок, получается? - как можно быстрее спросил Гамбулия.
Я с трудом промолчал. Тогда он после паузы зашёл с другого конца:
- Ну вот вы - образованный человек, получается. Тогда скажите: разве дважды герои могут лгать? Муж и жена - одна сатана - дважды два четыре. Четыре получается. Что же, по-вашему, все четверо врут? Героев?!
У меня болела голова, и я, чтобы выиграть в самочувствии, сказал:
- Там ещё Николай Степаныч был. Он, может быть, не герой, но человек ответственный и характеризуется положительно.
- Вот! - явно обрадовался Гамбулия, и уже чуть спокойнее повторил:
- Вот.
Видимо, он сказал это так, что я потерял сознание. Мне привиделся Иваныч, который расставив руки кружил под потолком, и, пикируя, спрашивал:
- Прокурора видел? Скажи.
А, выходя из пике, говорил - уже куда-то в небо:
- Не говори.
Потом явился редактор. Он сидел напротив, время от времени придвигаясь ко мне всем торсом и ни мало не отрывая зад, жарко шептал:
- Тут ведь другое интересно.
При этом глаза его оживлялись горячечным блеском, часто виденным мной у московских коллег старшего поколения, смолоду мечтавших написать какую-нибудь штуку посильнее "Братьев Карамазовых" и много раз в жизни принимавшихся за это дело в своём творческом воображении.
- Ты ведь журналист - ты должен понимать. Тут фактура на ином строится, - редактор жёг меня пылом чего-то очень раскалённого, запрятанного глубоко в себе (я даже вспомнил о подозрении на цирроз) - Иваныч-то патриот был, а они думали: он такой же - долю ему предлагали. А он - ни в какую. Они поняли, что промазали, говорят: ну, и подыхай нищим. И уже его не спрашивая, всё это хозяйство мимо Иваныча провезли и где-то в лесу прямо свалили. У нас тут такие леса - я посчитал: полтора Бенилюкса только в наш район влезает - попробуй за каждым уследи! А прошлой осенью мне один грибник вернулся и рассказал об этой куче, - наткнулся он на неё. Так, говорит, грибы - ножка в полтора обхвата, а шляпка - соответственно творческое воображение включай. Один такой срежешь - считай, продовольственную программу на год перевыполнил. Но он тоже патриот был - нам от них подачек не надо, мы своих русских - лучше мельче да больше, что называется. Вот грибник этот тоже резать не стал, а запомнил всё и - ко мне в редакцию. Я матерьяльчик подготовил, но в свет решил не давать - будто в бок кто меня пихнул, дескать, завизируй у руководства. Как почувствовал, что тут политика замешана. Ну, это - чутьё: как уж с ним родился, так, считай, и помрёшь. От него не отклеишься - сам знаешь: профессиональное оно у нас. Так Иваныч, что ты думаешь? - расписал мою докладную Степанычу: "Ваше мнение?" А тот - старой закваски - на отлёжку её сунул - полгода ни да, ни нет, и уже где-то к марту ближе наложил резолюцию: "Прошу, - пишет, - рассмотреть на редколлегии вопрос о целесообразности публикации с учётом сезонной актуальности". Ну, ведь не станешь, когда снег кругом, о грибах помещать! Как они всё же момент чувствовали! Но это не всё. На бумаге-то он написал, а меня устно к себе вызвал. Одного. "Ты, - говорит, - может, гринпису ещё захотел? Ты, вообще, соображаешь, в каком ты виде наш район рисуешь?" Чуешь, какой оборот? - редактор снова надвинулся на меня торсом. - А вот теперь прикинь: если такие грибки на той кучке, так какая птичка могла там вылупиться? Вон в Чернобыле, мне один из органов строго между нами говорил, кошки с двумя головами как у тигров завелись. Раз пошла такая генная инженерия, так чего ещё можно ждать? Вот и пташка у них - будьте-нате. Они её вывели и на Иваныча спецдрессировкой науськали. Она его и склюнула. За патриотизм, царство ему небесное.
Редактор исчез, вновь возник Гамбулия.
– Значит, вы продолжаете утверждать, что видели птицу?
- Я не могу этого продолжать, потому что я этого не начинал: мне лишь показалось, что на фоне тёмного неба возник силуэт очень большой птицы.
- А как вы тогда объясните, что на прибрежной полосе не обнаружено птичьих следов соответствующих масштабу преступления размеров?
– А как это подтверждает вашу версию?
- А очень просто. И вообще вопросы здесь задаю я, - отрезал Гамбулия и слегка приосанился.
- А никак, - во мне забродил прилив новых сил.
Но и Гамбулия не собирался сдаваться.
- Мы сделали вчера запрос в областную библиотеку, - он развернул вчетверо сложенный листок, разлинованный, как я успел отметить, для второго класса общеобразовательных школ, - и вот что они нам отвечают: "Среди описанных в литературе, имеющейся в фондах нашего книгохранилища, пернатых нам не удалось обнаружить ни одного упоминания о виде, склёвывающем свою пищу без посадки - безотносительно к половому диморфизму (двуличности самца и самки между собой), столь распространённому именно среди птиц. Список видов прилагается. Завоблбиблиотекой..." Ну, фамилию вам знать не обязательно - женщина одним словом, но очень уважаемая, - Гамбулия сложил листок и пронзительно посмотрел прямо в меня.
Я поёжился, но остался жить и даже не потерял сознания.
- Господин прокурор, - сказал я как можно цивилизованнее, - я требую адвоката. И пока он не будет у нас третьим, я не скажу ни слова.
- Э-э... - ответил Гамбулия, - вон ты куда... Всё сходится. Теперь понятно, почему в вашем файле данных содержится и такая характеристика: "При всей кажущейся интеллигентности, склонен к компаниям с сомнительными типажами". Третьего он захотел. Ну что ж, будет тебе и третий, и десятый. - Он надавил на звонок и гаркнул: в камеру!
Вошёл конвойный, а перед ним - Николай Степаныч.
- Ты не горячись, - сказал последний, обращаясь не поймёшь к кому, и присел на стул, освободившийся из-под вскочившего Гамбулии. - Ты с Гайдаром знаком?
Я твёрдо понял, что на сей раз вопрос обращён не к Гамбулии, и так как в комнате, кроме нас и охранника, никого не было, ответил, что лично нет.
- Жаль, - разочарованно произнёс Степаныч, - а с Чубайсом этим?
Я опять не смог его обрадовать.
- Жаль, - по голосу было слышно, что тут первый зам района огорчился даже больше, - а то бы я им с тобой передал кой-чего.
Во мне шевельнулась надежда и, чтобы подкормить её, я вспомнил, что у меня с этими двумя есть тысяча общих знакомых - они, дескать, смогут передать из рук в руки и вполне конфиденциально. Но Степанычу это не подошло:
– Мне - на словах, а тут точность требуется.
- В будущем? - спросил Гамбулия и торжествующе хмыкнул.
- Всегда, - чистым голосом ответствовал Степаныч, не взирая на ассоциации прокурора. - Тут вот какое дело - мне из области передали: Иваныч-то номенклатура был - к нам спецбригада выехала. Завтра будет. Случай, прямо скажем, не рядовой. Так что, ты давай подготовься, - Николай Степаныч коротко взглянул на Гамбулию. А то - в каком виде район предстанет?
– А его куда? - спросил Гамбулия.
– А ты куда бы хотел? - живо поинтересовался Степаныч.
- Ну, подписку - как минимум, - негромко предложил фемидин выкормыш.
- Вот и давай в облцентр его отправим - раз дело область ведёт, полагается масштаб соблюдать, - смудрил Николай Степаныч.
- Понял, - восхищённо прошептал Гамбулия и, повернувшись к ожидавшему конвойному, скомандовал: сопроводишь его в область, определишь на постой, в отделении по месту зафиксируешь невыезд и - назад с рапортом о проделанном.
- Есть! - щёлкнул кирзой вохр и, обращаясь ко мне, сдавленным голосом гикнул: но-о, пашё-ол!
Я понял, что пора, и мы вышли. Я имею в виду: мы с конвойным. Так я вновь очутился в областном центре - городе небезынтересном во всех отношениях, но и не сказать, чтобы бесконечно привлекательном.
3. Причём здесь какой-то бог?
В облцентре попахивало дымком. Местные зелёные все впятером считали это признаком наступившей экологической катастрофы. Но ни мэр, ни городская дума никак не могли согласиться с ними большинством голосов. Население же на эту тему безмолвствовало, отчего проблема приобретала несколько устрашающий оттенок.
Прокуратура разместила меня на бывшей явочной квартире КГБ - почти в центре города, в одной из пятиэтажек, уже лет десять как выработавших свой штатный ресурс, но подобно станции "Мир" продолжавших по-прежнему служить людям. Последних в доме было много, и они непрерывно чем-то занимались. Особенно меня донимали бабушки, целыми днями сидевшие на лавочке прямо под моим окном. Они, похоже, не могли молчать и делали это пронзительно громко и без заметного утомления. В итоге, читать что-либо путное, а тем более - писать такое же в светлое время суток у меня получалось плохо. Дни стояли длинные, и я принялся целыми ими гулять по городу - во избежание чрезмерного влияния на моё творческое видение глубины народного сознания, произнесённой вслух.
Город при Елизавете начал сходиться улицами к единому центру, а при Екатерине сделал это окончательно, оставив древний кремль где-то в стороне. Большевики разобрали его на стройматериалы для сельских читален, а уже коммунисты разломали и мытный двор, установив здесь, рядом с употреблённым под облисполком зданием присутственных мест, белобетонный обком своей партии.
Лет за восемь до описываемых событий мне довелось побывать внутри этого дома - побеседовать с его главным идеологом. Я писал тогда очерк об одном из первых монастырей, возвращённых государством отделённой от него церкви. Монастырь отстоял от города километров на десять вверх по реке, и зелёные, все впятером, зорко наблюдали за складывающейся обстановкой. Обком тоже не дремал и ласково втихую ободрял всех пятерых зелёных в мысли о нечистоплотности священнослужителей, очевидно угрожавшей городу пандемией. В монастыре находилась детская колония МВД СССР, сменившая там в своё время псарню союзного значения - своего рода институт усовершенствования лагерных собак, и мой собеседник был тайно очень обеспокоен возможной утерей государством своего санэпиднадзора над этой точкой на карте области.
- Такое дело с кондачка не решается - его семь раз отмерить требуется, а мы, как всегда - по живому, - давал он неявную оценку закрытому решению вышестоящего органа, пытаясь при помощи местоимений не заступить за черту, где кончался демократический централизм и начиналось неведомое.
Идеолог был розов лицом и с виду годен к строевой. Разволновавшись от мыслей, он говорил:
- И надо же такому выпасть именно на нас. Ведь тут всегда передовая проходила атеистического фронта. Одних космонавтов из нашей области - трое. В РСФСР такой, между прочим, другой нет. Правда, двое - дублёры, - идеолог кашлянул, - но всё равно - полноправные члены отряда, рано или поздно, мы думаем, улетят. И, вдруг, - на тебе! - монастырь. За что? Даже владыка наш не ожидал, а он у нас - со стажем, Кеннеди, кстати сказать, хоронил - с папой вместе. С римским - если вещи своими именами называть. Ну, там ещё Анастас Иваныч Микоян был - вы не помните, вы ещё в школу тогда не ходили.
– Ходил, - поперечил я.
- Неужели ходили? Значит, вы хорошо сохранились для своего возраста. Или, может быть, время так незаметно летит?
– Четверть века, - примирительно уточнил я.
– Неужели двадцать пять уже отмотало?
- Такой срок не всякий выдержит. Микоян помер, да и другие не все живы, - продолжил я миротворческую линию.
- Да, - протянул он, - что и говорить. А владыко-то наш, вот поди ж ты, - жив до сих пор. Правда, на покое - мы его тут проводили недавно. К ордену представили - в инстанциях сейчас. И квартиру выделили трёхкомнатную, кооперативную. Да, послужил человек - что и говорить. Вы бы с ним повстречались, расспросили бы о его мнении.
Я собирался. Я уже беседовал с новым епископом, сообщившим мне среди прочего, что в молодости он на железной дороге вколачивал костыль в шпалу с одного удара. Эта деталь мешала - я не знал, куда её встроить в своём очерке. Был ещё отец Владимир - секретарь епархии, заочно обучавшийся в духовной академии и закусывавший стакан водки целой луковицей. Правда, он успевал между ними перекрестить рот и сказать: "Господи, прости и помилуй мя грешного", - но это мне мало помогало. Была ещё инструктор обкома - старинная приятельница моего дяди, которая шёпотом поведала о своём отце, инженере-подрывнике, разрушившем в начале тридцатых в ходе рабочего дня до основанья все пять заречных храмов и наутро повесившемся. Был ещё старый отец Сергий, который рассказал, как он мальчиком-певчим в восемнадцатом, спрятавшись за колонной монастырского храма, наблюдал латышских стрелков, выковыривавших из оклада Чудотворной сапфир - вклад царевны Софьи, а когда келарь попытался им помешать, они надругались над ним - все по очереди - и потом долго палили в него из маузеров, предварительно привязав его поверх фигуры Спасителя к стоявшему слева от иконостаса деревянному распятию. Но всё же я честно собирался расспросить и прежнего владыку, который хоронил Кеннеди вместе с Микояном и римским папой.
- Вот вы - журналист, - продолжал течение своей мысли идеолог, - вам полагается, если так можно выразиться, пошире мыслить. Ну, ответьте мне: когда кругом всё вот так, как оно есть, причём здесь какой-то бог?
- Когда Бога нет, всё дозволено, - не нашёлся я ответить лучше.
- Вот именно! - подхватил он, будто ожидал такого ответа. - Это ведь не Некрасов, кажется, пропел? Он не мог - большой певец был, истинно народный. Но даже если и он - по ошибке или там, от излишней доверчивости - вопрос-то всё равно остаётся: кому?
– А кому он не пропел? - я попытался подсказать ему ответ.
– То есть?
– Кому, у кого Бога нет - конкретизировал я донельзя.
– Но бога-то действительно нет.
– Получается - всем, кто так думает.
- Нет, тут вы заблуждаетесь. Хорошо - если искренне, - он ещё порозовел, - бога-то нет, но далеко не все, я извиняюсь, про это помнят. Приходится постоянно отдельно напоминать, - тут целый сектор работы располагается. Думать это - одно, а ежесекундно в памяти держать - это, поверьте моему опыту, - а тут, я вас уверяю, есть чему верить, - это совсем большая разница, как говорят в Одессе. Это, поверьте, вовсе не каждому по плечу.
Мне не хотелось соучаствовать в его построениях, и я сказал:
– Похоже, Бог теперь будет.
- Да господь с вами! - он устало махнул в мою сторону ладошкой и, мне показалось, порозовел ещё. - Этого - не будет. Этот, если уж раз уйдёт, больше не возвращается.
Очерк я всё же написал. В редакции от него оставили заметку без деталей. Митрополит, хоронивший убиенного Кеннеди, вскоре после возвращения монастыря в лоно церкви, тоже почил в бозе. Умер и старик Сергий, мальчиком видевший вблизи латышских стрелков. Отец Владимир, по слухам, окончил академию с отличием и готовился развестись с матушкой, чтобы принять постриг и хиротонисаться во епископы. Обкомы и их сотрудники всех рангов пошли в прошлое, а новый архиепископ сильно располнел.
Я гулял по городу, ожидая ночи, чтобы подумать, что же всё- -таки произошло.
4. Варшавский Договор сырым жрать как-то неудобно
Я отомкнул дверь моей "служебной" квартиры выданным под расписку о невыезде ключом и услышал, что кто-то принимает душ. Теряясь в догадках, я приступил к изготовлению ужина. Наконец, когда картошка уже вот-вот должна была свариться, водопад в ванной замолк. А когда я уже сливал картофельный отвар, на кухню вышел ещё довольно молодой и плотный мужик в халате, висевшем прежде в ванной, о котором я не раз раздумывал, надеть его или нет.
- Виктор Палыч, ну, наконец-то! - мужик радостно тянул мне обе руки, отчего было особенно заметно, что халатик ему коротковат.
Мои руки были заняты кастрюлей, и к тому же меня звали не Виктор Палыч (как, впрочем, и теперь не зовут) - вот почему я несколько замешкался с ответным проявлением. Мужика, однако, это не остановило, и он, схватив меня вылезавшими из рукавов рыжеволосыми ручищами за запястья, тепло тряхнул их, отчего вода из-под картошки слилась окончательно.
- Слава богу! А то я набираю-набираю, а у вас молчок: не занято, и не то, чтобы, знаете, как бывает, - никто не подходит, а просто молчок - и всё. Я раз шесть набирал. Номер набираю, и - молчок! Я уж подумал, может, я запамятовал за одиннадцать-то лет-то номер-то. Да нет, сам себе думаю, - он просто извергался счастьем от встречи с Виктор Палычем, - адрес-то я не забыл: точно на точку вышел, с первого захода. Что-что, а цифры прямиком в подкорку засаживали - по методе профессора Зафильгельского (помню, он примерно так произнёс) - их никаким ветром уже после этого оттуда не выдуешь. А тут молчок, и всё! Пять этих цифр, что засадили в меня, набираю, и - молчок! Что ты будешь делать!?
Я поставил кастрюлю на плиту и спросил:
- Почему пять? В городе все АТС шестизначные.
Он как-то осел.
– Давно? - только сумел выдохнуть он.
– Уж лет восемь, - сказал я компетентно.
- Так я ж откуда про то знаю?! Я ведь одиннадцать лет уж тому заброшен, - и, словно не доверяя очередной цифре, он с надеждой в голосе спросил: ведь, правда, одиннадцать, Виктор Палыч?
Не желая сразу его огорчить, я отвечал:
- Пожалуй. Время-то теперь быстро летит, теперь двойку надо ещё в начале набирать. Кушать хотите?
- Да не откажусь! - вновь обрадовался мужик, - я ж дней восемь, почитай, ничего не жрал. Морошку только, так она ещё не вызрела - красная сплошь. Один раз только лягушек с десяток употребил - уж очень вот здесь, - он указал себе под дых, - перетянуло. Вот я и разговелся третьего дня. Сырыми, правда, - спичек-то мне норвеги забыли на дорожку выдать: не ожидали, что я с их зоны сдристнуть сумею. А в ихой тундре, между прочим, и лягушек-то нет. Это я уж у нас, на нашей территории - когда по Карелии погранпосты обходил. В Финляндии попадались, но я их не стал: во-первых, надо было походчей Суоми эту проскочить, чтобы скандала с нашей дружбой не произошло, а во-вторых, - кто их знает, какие у них там лягушки? Вон они грибов-то своих не едят, может, и лягушки у них - что, - он явно искал одобрения Виктора Палыча. - Мне же живым приказано вернуться, с информацией. Вот я и решил: разговеюсь только на родине - там и голод, будем говорить, не тётка, и усваивается лучше.
Я мало что понимал, но начал догадываться.
Мы приступили к трапезе. Молча и быстро проглотив две картофелины, мужик окончательно разулыбался и осторожно спросил:
- А в холодильничке, Виктор Палыч, на такой случай у нас ничего не имеется?
Признаться, я не знал и решил уступить инициативу:
- А вы загляните.
Он почему-то на мгновение застыл, но, преодолев , поднялся, твёрдо подошёл к стоявшему на кухне зилу и решительно отворил дверцу.
- Ну вот, - произнёс он голосом, полным предвкушения, - имеется.
Имелось, действительно, немало. Всё оно стараниями мужика вскоре оказалось на столе. Нашлись и рюмки. Мужик мигом наполнил их и предложил тост:
-За нашу Советскую Родину! - и встал.
Мне было уже интересно, и я тоже поднялся. Мы выпили. Закусив, мужик разлил ещё. Понимая, что теперь моя очередь, я произнёс:
- За возвращение Её сына!
Он опять встал, потом сел и выпил. Выпил и я. Мужик подхватил на вилку ломоть буженины, внимательно рассмотрел его и с некоторым, как мне показалось, содроганием засунул себе в рот.
- Там негр один со мной из Уганды сидел, в тундре-то, - промолвил он, проглотив мясо, - так он, когда я уже совсем намылился, начал мне толковать, что консервов надо бы с собой прихватить.
Мне это показалось странным - про консервы. Но что-то, помню, удержало меня от уточняющих вопросов. Мужик, между тем, продолжал:
- Он, негр-то, всё на полячков двоих показывал: если я их уговорю, дескать, то и он с нами рванёт. Тебе, говорит, помоложе - так и быть, а мне, говорит, можно и остального - тот постарше заметно был. Я, говорит, привычный - мне и такой сгодится. На третий день, говорит, надо их употребить - раньше опрометчиво будет. Так и сказал: опрометчиво.
Меня подмывало спросить, на каком языке шёл разговор - было интересно, у кого ещё есть такое слово, но что-то вновь удержало меня.
- Но я подумал-подумал, - продолжал мужик, - и решил, что Варшавский Договор сырым жрать неудобно как-то. Идеологически неверно что ли. Да ещё с Угандой на пару. А других смысла не было - больно тощие там подобрались. И потом, - мужик засмеялся, - мы, думаю, этих на третий день съедим, а если - мало ли что - к своим на пятый день не выйдем, он и меня схарчит. Он за контрабанду наркоты в кишечном тракте сидел. Ему один хрен, что глотать. Короче, отказываться я не стал - сдаст ещё, думаю, от огорчения, а договорился с полячками послезавтра уйти. Ну, а сам взял да и назавтра сдристнул. Не знаю уж, как они там без руководящей роли разобрались.
У меня вопросов больше не было. Я разлил водку по рюмкам. Мужик взялся за свою и сказал:
- Виктор Палыч, прежде чем приступить к докладу, позвольте ещё один тост?
Я всем своим обличьем обозначил, что позволяю.
- Давайте выпьем за интернационализм и нерушимую дружбу между всеми прогрессивными народами человечества!
Я встал. Он тоже. Мы выпили. Он пошёл в комнату переодеваться к докладу. С учётом его военно-полевой сноровки, у меня было не больше пяти минут, чтобы избрать дальнейшую линию поведения.
Конечно, я рисковал, оставаясь Виктор Палычем. Похоже, что пожиратель карельских лягушек был основательно предан идее, которая в конечном счёте довела его до норвежской тюрьмы. И случись мне из-под личины его шефа произнести что-то не по-чекистски (а это было более чем вероятно, поскольку моя разговорная практика с представителями славной профессии была ничтожна), он, досадуя, или просто из сострадания к моей никчёмности вполне мог свернуть мне шею или прикончить как-нибудь ещё - как их наверняка учили. Так что пока он не раскрыл мне государственных секретов, отчитываясь о командировке, мне следовало бы уберечь себя от лишней информации, а его - от лишних оснований считать мою жизнь нецелесообразной.
С другой стороны, я, кажется, уже пребывал в плену непреодолимого профессионального соблазна заполучить рассказ настоящего шпиона - не в виде мемуаров смертельно уставшего от жизни рассекреченного старика, или до безвкусия вымоченной для публики легенды, а подлинный доклад начальству - из первых уст и по свежайшему впечатлению. Да к тому же - если только не ошибусь в лексике и интонации - с развёрнутыми ответами на любые вопросы!
Мои размышления прервал телефонный звонок. Не подойти -означало разоблачить себя перед мужиком как не Виктора Палыча. Подойти - оставляло поле для дальнейшего манёвра. Я схватил трубку аппарата, включённого на кухне.
– Слушаю, - я играл представителя серьёзной профессии.
– Это кто? - раздалось в трубке.
Вместо того, чтобы чётко и ясно ответить на поставленный вопрос, я поддался условно-рефлексивному синдрому интеллигента во втором поколении, чей прадед долго не знал, что ему делать с полученной в 1861 году вольной.
- Простите, а вам кто нужен? - звенящим от негодования голосом спросил я трубку.
- Да ты и нужен - кто же ещё? - нимало не дрогнув от моего натиска, отвечала она. - Говорит старший оперуполномоченный УФСБ по области Гордеев Виктор Павлович. У нас тут прошла информация, короче - раз уж ты там заселился, мы тебя перемещать не будем - живи. Но у тебя на точке может один парень объявиться. Так вот: как только он нарисуется, сразу звони. Запиши номер, - он продиктовал два раза. - Всё понятно?
- Не извольте беспокоиться, товарищ старопeр. Мы, хоть умишком против вас не вышли, зато стараемся втрое - по слабоумьицу своему, - схамил я в историческом контексте победившей демократии.
- Ну-ну, то-то, - довольно хмыкнула трубка, - слышу, что соображаешь, - повторять не будем.
- Премного-с благодарны-с, батюшка Виктор Палыч. А дозвольте полюбопытствовать: как же, осмелюсь спросить, тот один парень ваш наречён будет? - не унимался я.
– Ишь чего захотел! - почти по-отечески ворчнула трубка.
– Ах, ну да - гостайна, - вконец обнаглел я.
– Можешь называть его Николаем: по нашей информации, он должен отзываться.
– А из себя раб Божий Николай каков будет? - продолжал я ёрничать.
– Без особых примет, - отрезала трубка, явно теряя терпение от того, как я злоупотребляю её расположением.
– Так тут один вчера заходил, - зачем-то пошёл я на дальнейшее обострение, - правда, вроде бы не Николай, а как - забыл, грешным делом. Тоже без особых примет, между прочим, - я выдержал почти качаловскую паузу, - утверждал, что слесарь. Про таких тоже звонить, Виктор Палыч?
В трубке что-то молча напряглось. Затем оттуда последовал приказ: "Повиси пока", - затем послышался приглушённый разговор, слов которого было не разобрать. Спустя несколько секунд голос истинного Виктора Палыча сказал:
- Обо всех информируй. А вчера тебя наш товарищ досматривал - на предмет невыезда, - и голос закатился весёлым смехом, похожим на автоматную очередь. Потом раздались короткие, почему-то басовитые гудки.
В этот момент на кухню вошёл одетый для доклада руководству мужик по кличке Николай.
Жребий выбора моей линии был брошен. Сама судьба предначертала мне самозванство под именем Лжевикторпалыча. Мужик Николай обратился ко мне:
– Разрешите приступить, Виктор Палыч?
– Приступайте, - ответил я серьёзным голосом.
5. Наши-то вепсы так не делают
- Короче, - начал мужик, - округлённо в конце восемьдесят первого, чтоб не соврать, меня подключили во вновь образованную группу для осуществления операции "Полтава", которая для строго служебного пользования носила также кодовое название "Мы ломим...". Нас проинструктировали, что, поскольку Швеция - не член НАТО, а формально - нейтральное государство, то нашей группе, чтобы не выглядеть в глазах прогрессивного человечества, присвоен статус особо сверхсекретной. Одновременно руководством ставилась рикошетом задача разоблачить как мнимый нейтралитет, а заодно и, если получится, - пресловутый социализм этой самой Швеции, которая допустила себе грязные выпады в сторону великого соседа насчёт загрязнения якобы окружающей её среды с его же стороны. - Он набрал назад вышедший, было, из него воздух и продолжал. - Для успешного выполнения поставленной руководством задачи, в частности, мне, было предписано форсированно изучить саамское наречие - ну, это лопари на котором меж собой лопочут, - для чего предполагалось меня и ещё пару товарищей, также приписанных к "Полтаве", разместить на спецбазу с режимом два-прим - с удалением от столицы нашей родины на расстояние в пределах до шестидесяти километров, но не менее сорока девяти - с целью максимального погружения в атмосферу, приближенную к реальной, по системе "Тяжело в ученье"...
- Николай! - заорал я, спасаясь от подступившей дурноты.
– Я! - он вскочил, точно ему вставили раскалённый шомпол.
– Вольно! Садись!
Он вернулся задом на табурет.
- Давай так, - я старался во всём походить на Виктор Палыча, - я буду кое-что спрашивать, а ты будешь только отвечать. Договорились?
- Так точно, товарищ полковник! - он опять подскочил, но чуть, как мне показалось, помягче, чем в прошлый раз.
- Вот и славно, а этак-то - ты письменно потом изложишь - про пятьдесят первый километр, про распорядок дня у вас в учебке - письменно, понимаешь? Рапортом. Мы ведь вроде как про это знаем, в общих чертах, - я как можно добрее усмехнулся.
- Так точно, товарищ полковник, виноват - забылся, - выдохнул он почти человеческим голосом.
- Вот и замечательно - ты постарайся, а то и так уж... - помню, я выразил этим как можно больше. - И ещё: называй меня пока просто Виктор Палыч, - так беседа полезней сложится. Это - разработка нашего аналитического центра последних лет. Ты не в курсе - ну, понятно, не было у тебя возможности, - кто говорит? Ведь по уважительной. Срок-то, как ни положи, приличный - тут, кстати, и в звании можно неточность допустить - верно? - Я улыбнулся совсем, как мне показалось, по-доброму.
- Виноват, товарищ генерал! - Николай пропотел на лбу и частично - носом.
- Ну, ничего, ничего, - успокоил я его наложением рук на те места, где у него на выпускном вечере были погоны, - ты присядь.
Он опустился опять задом на табурет.
- Значит, после издания в Швеции рукописи профессора Фирсова о загрязнении бассейна Балтики токсикогенными отходами наших производств, дислоцированных по берегам Нарвы и её притоков, тебя отобрали в "Полтаву" - так? - спецслова уже почти отскакивали у меня от зубов. О книге Фирсова - сотрудника одного из оборонных институтов, отважно передавшего на Запад тщательно собранные им сведения о составе сточных вод, сливавшихся в северо-западные советские речки, я помнил по передачам "Немецкой волны" и "Радио Швеции" конца семидесятых. - Твоя задача, Николай?
- Сперва - не говорили. А потом, как товарищ Андропов с конторы на партию пересел, - Николай опять малость пропотел лицом, - ну, тогда ещё товарищ Федорчук нас возглавил, - тут и вовсе отменили "Полтаву". По крайности, так совпало по видимости - ну, по срокам что ли, - явно спохватился он. - Потом-то восстановили, - это когда уж Юрий Владимирович генсеком заработал, - а тогда распустили. Слава богу, временно - потом оказалось. Нас с ребятами в цепэкаио Горького на наркоманов перебросили. Те двое рады были до смерти: очень они от погружения в лопари переживали. Не давалось оно им. А мне - наоборот. Я ж - вологодский буду, детдомовский. Мне семи не было, как маманя в покойницы отошла, - на последних словах он заметно заокал, но взял себя в руки и нашёл-таки ход: царствие ей небесное! - добавил он почти без паузы. - Так, у нас в детдоме половина, почитай, - он опять заокал, - вепсята были: народец у нас там такой по трясинам водится. Сироты в большинстве. Так у них говор с лопарями сходный - как у нас с хохлами вроде. Или - с болгарами. - Тут он ни разу не окнул. - Меня потом уж - перед заброской - на Золотые Пески по путёвке направили на двенадцать суток - красота! И главное - язык с нашим сходный: почти всё понятно. У меня вожатая старшеклассница в детдоме вепсятка была, Феопистией звали, она в октябре народилась, а родители покойные набожные были, она сказывала, так в аккурат по святцам Феопистией-то этой её и окрестили - верной богу, как она говорила. Не знаю - может, врала, конечно. Ну, а так-то она просто Пистой была. Так мы с ней, с Пистой этой самой напополам по-ихнему лопотали, а напополам - по-нашему разговаривали. Так что мне саамский этот самый - что болгарину хохляцкий, - он вернул в себя вышедший воздух, мне хватило этого мгновения, чтобы строго, но корректно напомнить:
- Твоя задача, Николай?
- В городе Апатиты Мурманской области, - мужик зазвучал ритмично и жёско, как перевыполняюший план штамповальный станок, - при содействии первого отдела горнодобывающего комбината разместиться в спецотсеке товарного вагона, предназначенного для отправки экспортной продукции и отбыть под видом руды в Норвегию.
- В спецотсеке?
- Ну да, - радуясь вопросу, пояснил Николай, - такой ящик в днище товарняка на зажимах таких специальных вделан - вроде гробика. Вот я в нём ночью перед отправкой расположился, переночевал в нём, а утром нас на засыпку поставили, меня, значит, из экскаватора сверху присыпали, а снизу у гробика этого дырки проворочены - чтобы мне воздух был. Плюс сухой паёк, плюс часы марки "Командирские", один комплект, чтобы точно по расписанию не забыть спецзастёжки у гробика отжать и катапультироваться как бы - на шпалы, плюс - счётчик Гейгера, два комплекта - на случай, если один при катапультировании потратится.
– Дальше?
- Дальше, после полного прохождения состава в сторону пункта конечного назначения, десять минут, не обнаруживая признаков живого организма, прислушиваться к обстановке. В случае отсутствия слышимых неблагоприятностей, приподнять голову на уровень, не превышающий высоту рельсов более чем на пять-семь сантиметров и осмотреться. В случае визуального подтверждения отсутствия неблагоприятных для успешного продолжения задания факторов, скатиться с насыпи, по возможности вновь не давая повода подозревать в скатывающемся предмете признаков жизни и лежать по завершении скатывания неподвижно ещё час. В случае повтора реализации благоприятной для успеха задания обстановки, вернуться за опорожнившимся гробиком, отойти с ним от железнодорожного полотна на расстояние не менее трёх километров по перпендикуляру и там сжечь на первом же попавшемся на маршруте перемещения костровище, оставленном кочевыми лопарями.
Странно, но я уже не ощущал дурноты.
- Так, это ты исполнил в точности, - произнёс я с чувством законной гордости за всю операцию в целом и за её отдельно взятое действующее лицо в лице мужика Николая. - Дальше?
- А дальше - что? - он почуял моё удовольствие и голосом чуть ослабил спецзажим субординации. - Дальше - ночным марш-броском выйти по азимуту на фьорд Хундстлант-фёге, оседлать его и вести непрерывное наблюдение за водами протекающей сквозь него реки, сверяясь с показаниями счётчика в момент проплывания мимо предметов, габаритами свыше пятьдесят на шестьдесят пять на восемьдесят, фиксируя в журнале спецнаблюдений все отклонения от штатной обстановки, в том числе (и в первую очередь) - от радиационной.
- Что же - просто сидеть на берегу и смотреть на реку? - спецпошутил я.
Он понял.
- Нет, Виктор Палыч, зачем? Вы же знаете, тут целый ряд спецмероприятий присутствует. Прежде-то я на соседнюю точку вышел и специнвентарь по лопарским обычаям рыбной ловли расконсервировал. Опять же рация там была с питанием. Каждые двенадцать часов наблюдения шифровкой в эфир шли. Опять же жрать что-то надо - вот рыбалка по замыслу руководства двойную нагрузку и несла: от норвегов камуфляж как бы, а когда клёв, мне -подпитка для успеха задания.
- Почему же сорвалось, Николай? - спросил я как можно участливее.
- Да вот погранцы норвежские меня на третий день и повязали. Потом уж, на следствии я догадался, что лопари местные стукнули. Они подходили как-то, на вторые что ли сутки, ну, полопотали мы по-ихнему - всё чин чинарём, никаких замечаний по моему выговору у них не обозначилось, да тут, будь он неладен, хариус мне выдернулся, я при них его прямо на кукан и посадил - на жарёвку отличная рыбка, между прочим, да и на засол - вполне. А они, оказывается, лопари-то настоящие, его не берут. То ли он у них вместо бога какого, то ли блюют они с него - так и не выяснил. Короче, у них - только сёмга да кумжа, вишь, в употреблении. Ну, вот они, видать, заметили, что я его - на кукан, постояли ещё с полчасика для вида, погуторили о том о сём, никаких замечаний на них опять же не обозначилось, конечно, - у них рожи, вон: как грейдером стесало - ничего не разберёшь, - и пошли, значит, стукнули. Обидно. Наши-то вепсы так не делают - это уж я точно знаю - они хариуса за обе щёки трескают.
Зазвонил телефон, и голос Виктор Палыча задорно спросил:
– Не появлялся?
– Пока нет, - как можно правдивее ответил я.
- Ну, гляди, невыездной, - по-хорошему предупредил голос и пропал.
Я ощутил острую необходимость в ближайшее время как-то поступить.
6. Где ж теперь Союз получается?
- Коля, - сказал я, - ты - вот что: ещё на два вопроса ответишь, а дальше будешь слушать.
Видимо, я произнёс это добротно: мужик пропотел на этот раз до крупных капель - точно ощутив совсем близко большие перемены судьбы.
– Слушаюсь, - едва прошептал он.
- Вопрос первый: причём тут "гнутся шведы", если ты на норвежском фьорде хариуса удил?
Моя якобы неосведомлённость в общем замысле операции "Мы ломим", похоже, ничуть не насторожила мужика - как лопарей его выговор, подумалось мне. То ли он враз утратил навык, подмятый томительным ожиданием перемен, то ли, напротив, решил, что я его ещё раз проверяю, как у них это принято.
- Так Виктор Палыч, река-то эта, которую я в устье пас, в аккурат из Швеции вытекала. А там на ней АЭС огромной мощности. Куда ж им отбросы от неё девать? Ясно дело, - в реку. Но они ж - чистоплюи, они ж просто так под себя не станут класть, то есть, - безо всего, чтоб оно тут же у них и легло: им главное - сор из избы подальше отнести, а ещё лучше - к соседу в избу, пока тот не видит. Такой народ. Вот они радиоактивный сор-то, согласно замыслу нашего руководства, в плавсредство затаривают и по реке сквозь натовскую в сговоре с ними Норвегию напрямик в Гольфстрим и сплавляют. А уж тот, что называется, это дело подхватывает и надвое разносит: одно - на Мурмaнск, а другим рукавом - к советским дрейфующим станциям, чтоб полярникам нашим, значит, подгадить, а через это - всему Союзу, международному престижу, как бы сказать. То есть, сами, получается, делают, а на здоровую голову валят путём всяких там книжек. Вот такая обстановка рисуется, Виктор Палыч.
Я вдруг почувствовал, что устал. Но мне было нельзя. Поэтому я как можно бодрей, одобрительно молвил:
- Так, ясно. Всё понятно. Я, как ты догадываешься, наверное, с замыслом "Полтавы" неплохо ознакомлен был в своё время, но всё же - одиннадцать с лишним лет - не шутка. Много воды утекло, в том числе и - сквозь норвежские фьорды. Да и, - я помедлил, - новые, как говорится, песни придумала жизнь. Да... - тут я совсем уж многозначительно примолк. - Ну, и сколько же ты плавсредств за три дня боеспособности обнаружил?
Он осунулся и сдавленно произнёс:
- Ни одного, товарищ генерал. Я предполагаю, что сроку не хватило.
- Сроку, - сокрушённо передразнил я, - не сроков нам всем, Николай, не хватило, а элементарной бдительности! Сдали тебя, Коля, не лопари - свои сдали. И тех других твоих товарищей, что соседние фьорды героически пытались оседлать, - всех сдали.
Он пропотел, было, но на глазах просох. Зашевелил губами, как выдернутый из фьорда хариус, и, видимо, повинуясь инстинкту самосохранения, произнёс почти с вызовом:
- Что-то я их в зоне-то не встречал, Виктор Палыч.
Я с хрустом прекратил его судороги:
- Ты, что же, думаешь норвеги - враги себе - троих советских разведчиков в одну зону помещать?
Он молчал, почти сломленный. Я выждал до момента истины - как Гамбулия - и применил к лежачему болевой приём, как в самбо - для чистой победы:
- Тебе во время предзабросной подготовки о генерале Потлякове приходилось слышать? - сам я читал о нём уже во времена перестройки - как о самом крупном за последние сорок лет чине советской разведки, работавших на противника.
Николай только молитвенно возвёл глаза к потолку:
– Так это ж-ж-ж... - только и прошипел он.
- Так вот, Николай, предателем он оказался. Его Юрий Владимирович изобличил и ликвидировал. А всех остальных, вот, не успел. Вот эти остальные-то и Юрия Владимировича нашего извели, и СССР порюхали. Нету, Коля, дорогой ты мой, больше эсэсэсэру. Сдали союз нерушимый - как тебя и твоих товарищей на фьордах Норвегии. И контора сгнила. Там теперь сплошь потляковцы засели. Они на словах как бы фэдовско-андроповские традиции держат, а сами давно на церэу пашут за тридцать, Коля, серебряников. Но, к счастью, здоровое ядрышко всё же уцелело. Мы друг друга нутром узнаём, Коля. Я вот тебя сразу узнал. Так и работаем - считай, в тылу у самих себя - нутром. И вообще, Коля, я - не Виктор Палыч и, даст бог, никогда им не буду. Этот потляковец сейчас в областной конторе сидит и, как паук, тебя за муху караулит, Коля, чтобы повязать тебя и за измену родине под трибунал сдать. Я же - генерал Заклеймёнов, Коля, Анатолий Михайлович. Я специально из центра наперерез тебе сюда вышел. Наши на границе засекли тебя всё-таки - нутром, и информация о тебе надёжным каналом в ядро прошла. Но, видно, не без утечки всё же. Вот потляковцы тебя тоже ждут. - Тут пришла и моя очередь восполнить в себе запас воздуха. - А теперь, Николай, когда я тебе главное вкратце высказал, решай. Можешь прямо сейчас двойку к тому номеру, что в тебя по Зафильгельскому забили, приначалить и Виктору этому позвонить. Они за тобой мигом приедут. А можешь со мной в отрыв пойти - к нашим, в ядро. Определяйся. Нутро мобилизуй и определяйся. Только - оперативно, времени у нас не густо. Если решишь - с нами, скажу, почему. Будем вместе работать.
Мужик смотрел на меня даже не хариусом - сазаном.
- Виноват, товарищ генерал, сразу не разберу что-то: где ж теперь Союз получается?
- Внутри у нас, Коля. Если сплотимся, вернём его всему человечеству, нет - сам должен понимать, что будет, - я уже собрался завершить болевой приём, но, заметив в нём признаки быстро прогрессирующих болезней Дауна и Паркинсона разом, решил докрутить сустав до полного вывиха. - Если есть сомнения в части дезы, давай ящик врубим - пару минут, и сам поймёшь, какую я тебе правду сказал.
В глазах выброшенного на берег и дважды неизлечимо больного сазана на мгновенье мелькнула мольба о шансе на последнюю надежду. Я включил телевизор. Красивая голая женщина скрючившись лежала в ванной, а некрасивая полуодетая, склонившись над ней, одной рукой душила красивую, а другой поливала её кипятком из гибкого душа и со злобной похотью во всём своём облике спрашивала: "Хочешь, я тебя трахну?" Мужика Николая точно насадили на кукан. Из милосердия я выключил телевизор.
- А я ещё на вокзале подумал: уж очень в буфете ассортимент. Теперь всё ясно: кончилась советская власть. Всё одно к одному: и порнография, и ассортимент - как у них, - и он окаменел. Потом сказал:
- Вообще-то, Виктор Палыч, я тоже - не Николай, Владимир я, Анатолий Михайлович.
- Ну вот и славно, Володя, - приласкал я его как можно более отчим голосом, - будем знакомы, живы и здоровы. Ведь у нас дел впереди - начать и кончить - Союз вернуть человечеству. Кто ж это теперь сделает, если не мы, Вова?
Он молчал. Где-то, помню, минут через пять он еле слышно прошептал:
- Порнография и ассортимент... Сдали Россию.
7. Альтшухес: "Ермаков не туда смотрел"
Мы ехали прямо в Недобой. Так именовалось село, лежавшее в той же стороне, что и Боговялово - райцентр, где я первый и последний разы видел жизнелюбивого Иван Иваныча, а также Гамбулию и начфина, не говоря уже о редакторе, Николай Степаныче и других.
Опасаясь, что Виктор Палыч коллегиальным умом снарядит за нами погоню вдоль московского направления, я решил выдвинуться вместе с пленённым мной по вдохновению Николаем, или Владимиром, в прямо противоположном. Благо в Недобое был у меня знакомец, на которого, я думал, можно положиться именно при сложившихся обстоятельствах.
Звали его Мишей. Когда-то, состоявши в членах бюро обкома комсомола, он чего-то не понял и спросил. Прямо на заседании. Прямо у первого секретаря. Прямо в присутствии куратора из обкома партии. На поверку вышло, видимо, чересчур: где-то сразу после обеда его бросили на низовку - руководить самым отсталым колхозом области, укрепив тем самым (в порядке полуротации) подгулявшие недобойские кадры крупной единицей областного звена.
Но вышло так, что последняя, как личность, полюбилась предпоследним и через без малого три года вывела их как колхоз прямо на районную доску почёта. А ещё - через без малого два -бывшие соратники Миши в обоих-двух обкомах, получив установку о целесообразности выдвижения на альтернативной основе проверенных, но, тем не менее, авторитетных в широких массах работников, вбросили мишину кандидатуру прямо в сельский избирательный округ.
Прямо на этой основе Миша и прошёл в высший орган, и года три после очень старался совместно с несколькими в чём-то подобными ему участвовать там в коренном переобустройстве нашей жизни к лучшему. Потом он опять чего-то не понял. Видно, настолько, что на этот раз уже сам приехал в Недобой и категорически принял решение никуда больше никогда отсюда не выдвигаться в запланированном будущем.
Возможно, на этом сердце Миши и успокоилось бы, но в Недобое стоял храм.
- Вы в Недобое-то преже когда бывали, не? - спросил водитель, едва-едва согласившийся полчаса назад доставить нас туда по весьма договорной цене.
Пока я лихорадочно соображал, как ему ответить, чтобы не навредило с точки зрения его дальнейших показаний в кабинете у Виктор Палыча, спецподготовленный Николай с некоторым, как мне показалось, даже вызовом с заднего сиденья задал встречный вопрос:
– Ну?
- А-а... - с глубоким пониманием сказал Селиван (ибо, как я полагал, именно так звали нашего водилу), - а то многие не бывали ни разу. Вот меня, к примеру, взять. Мимо-то сколько раз ездил, а завернуть как бы случая не было. Место-то знаменитое, хоть и не вполне на трассе будет.
Мы немного помолчали. Потом не то Вова, не то опять Николай вроде спросил:
- А чего?
Мы опять все вместе помолчали.
- Да ведь, ну как же, - тоном опытного рассказчика притомил нас Селиван, и мы снова помолчали. - Знаменитое...
- Церковь там одна - в Недобое-то, - продолжил Селиван свою мысль километра через три, - старая-а! - страшно подумать. При Екатерине ставили, деды сказывали. Но, что интересно: так и не достроили тогда - бросили... А уж доканчивали при Александре. Ну, Невском, то есть... Правнуке получается. Как раз Наполеон отступал перед этим - за год, что ли, ну, максимум, если на круг взять, за - два. И со зла, видать, ка-ак засадил по ней из пушки прямой наводкой. По церкве. Ну, против нашей кладки ихое ядро жидковато будет, понятно. Так, оно, ядро-то до сих пор торчит под куполом, если присмотреться. Но она даже - как сказать? - ну, не так даже старая, как здоровая уж очень. А дело-то как было? Жил там, значит, один мужик. Ну, он тогда ещё парень, считай, был. Ну, можно сказать: пацан. Так вот он пацаном ещё, считай, на промысел отошёл, - из деревни своей, значит, прямиком на Питер. Ну, жрать-то чего-то надо было... - он вздохнул, точно долго не ел. С заднего сиденья понимающе вздохнул и Николай.
Мы снова километров пять помолчали. Первым не выдержал Вова:
– Ну? - подбодрил он Селивана.
- Ну, так вот, - продолжал тот, - короче, разбогател он сильно. Не сразу, конечно, но нормально. И, когда, значит, уже совсем категорически у него всё замазалось, - тут Селиван нервно рассмеялся, - он, значит, приехал. И что интересно - в карете - вся чистого золота. Деды сказывали, девятисотой пробы - уважил, значит, земляков. Ну, понятно, по такому случаю все собрались. Мужики, конечно, в основном.
Дальше километров десять звучал довольно путаного слога рассказ, который по-хорошему сводился к следующему.
Прибывший из Питера уроженец выкатил из кареты бочку "Смирновского столового №21", после чего состоялось открытие сельского схода. С докладом выступил сам уроженец. Он обратился к землякам с предложением на выбор: либо он загибает в Недобой железную дорогу, которая должна была пройти верстах в двадцати восточней, либо ставит здесь церковь - поболе, чем в иных губернских городах на площадях стоят.
Поначалу на собрании преобладал вокзальный настрой, но постепенно общественное мнение стало заворачивать, а после третьего ведра и вовсе развернулось на сто восемьдесят. Где-то на пятом абсолютное большинство твёрдо постановило: воздвигнуть в Недобое храм во имя Спаса Нерукотворного, а когда бочка уже шла ко дну, было внесено дополнение о строительстве придела святой великомученицы Варвары. Последняя приходилась тёзкой покойной матери уроженца, горько переживавшей с момента его отхода на промысел все без исключения годы и не дотерпевшей до триумфального возврата сына всего ничего.
После этого сход в полном составе посетил могилку, а, вернувшись, совсем уж единогласно порешал вопрос в пользу церкви с приделом, потому как - от железки какой прок? Одна копоть, да непривычность. К тому же приезжать будут, неизвестно откуда. Это зачем ещё?
Тут Селиван, оказавшийся на поверку Серёгой, стал притормаживать, и, напрягши плечи, с прищуром вперился в извлекаемый тусклым светом фар узкий сектор Божьего мира и включил поворотник.
- Где-то здесь, - почему-то гораздо тише, чем рассказывал, произнёс он и ещё немного поубавил газу, - указатель-то недобойские, сколько им ни ставили, корчуют. Хорошо ещё завалов не кладут. А то там, дальше грунтовка есть направо, на Усвяты, так эти усвятские и указатель корчуют, и, мало им, так они ещё деревья поперёк валят, а то, бывает, и трактором перепашут километра два - как хочешь, так и езди. Тоже церковь у них, между прочим, капитальная такая - целый лес на крыше растёт.
– Как же они сами-то? - спросил я.
- А на трассу лесом выйдут и голосуют. И взад так же: я одних тут подвозил как-то, притормози, говорят, вон у той сосны. Думал - грибники. А потом смотрю, раз - у той сосны, другой - у той, потом узнал, что с Усвят ихних стёжка в трассу втыкается в точности в этом месте. Трассу пользуют, а указатели корчуют. Эх, наро-од...
– Чисто лопари, - поддержал Вова.
– Чухна, - согласился Серёга.
Наконец, мы свернули с трассы на ещё более узкую, тряскую и беспросветную дорогу, высветив на повороте бетонный пень с торчащей из него арматурой, завязанной на бантик. Мне показалось, я успел заметить и валявшийся подле указатель, но прочитать, на нём что-либо про Недобой или о чём-то ином, я, конечно, не сумел. Мне вдруг с пронзительной ясностью подумалось, что мы перемещаемся в неустановленном направлении. Километра три все молчали, потом заглох и двигатель. Стало окончательно тихо.
В те годы, что нам приводилось общаться, Миша часто звал меня в гости, всякий раз поминая Спасский храм, превосходивший, по его мнению, красотой Василия Блаженного, а размерами - Исакий. Миша глубоко переживал свою былую причастность к делу поругания храма в должности председателя как отстающего, так и передового колхозов и за нашими посиделками нередко раскаивался в содеянном до слёз. В ходе последнего свидания - примерно за год до описываемых событий - Миша изложил план искупления своих грехов, сводившийся вкратце к полной и безоговорочной реставрации собора.
Миша вслух мечтал изукрасить недобойскую церковь вплоть до полной её изначальности, чтобы - как при уроженце, даже, может быть (но об этом Миша предпочитал крайне редко говорить вслух), - получше чтобы. Правда, нынешний губернатор, назначенный президентом Ельциным ещё по мишиной протекции, - когда Миша временно всё понимал и, не щадя живота, переобустраивал всё, что было, к лучшему, - так вот, нынешний этот губернатор - к тому моменту уже всенародно переизбранный на следующий срок - денег на реставрацию давать отказывался. И тогда, и теперь.
Тогда говорил, что нет. А теперь говорил, что опять нет, но прибавлял, что, дескать, указом президента все культовые сооружения возвращены исконному хозяину - вот пусть он и восстанавливает, если действительно хозяин.
Присланный из епархии в 92-м батюшка как тайный последователь преподобного Нила Сорского, о деньгах не мог даже говорить - считал их неправдой. Благочинный, хоть и был апологетом Иосифа Волоцкого, уверял, что денег нет - в точности, как губернатор. К владыке Миша пробивался весь Великий Пост и пробился только на Страстную, так что разговор у них до денег не дошёл - не мог дойти по характеру момента. А доехать до патриарха денег не оказалось уже Миши. И тогда он принял твёрдое решение освоить самостоятельное производство изразцового лемеха, которым некогда был крыт центральный купол храма.
Секрет изготовления муравленного изразца, глубоко вошедшего в обиход в эпоху позднего Михаила Фёдоровича, был позднее однажды утерян. Не говоря уже о многоцветном, пережившем пик своей высокой моды при зрелом Алексее Михайловиче. Мише нужен был для начала муравленный и он принял решение самостоятельно выкрасить глину в изумрудный колер. Но, несмотря на это, у него не выходило. Хотя недобойский батюшка отец Патермуфтий и молился.
Видно, Бог отметил их тщету, и случилось так, что в облцентре объявился Ермаков. Регулярно наведываясь в Государственный музей-заповедник в нетрезвом виде, он намекал, что знает, как изготовить изразцы, неотличимые от века семнадцатого. Даже паутинку трещинок сулил - как, дескать, от времени. А уж цвет и рисунок - какой пожелаете, два пальца обмочить. Научные сотрудники с именами собирали Ермакову на бутылку красного по рупь двадцать две под обещание принести назавтра образчик своего ремесла, и тот бывал таков. Именно так повторялось раз девять, начали уже подозревать, что на следующий Ермаков не явится, поскольку сумеет десятую бутылку выменять на девять пустых (добавив четырнадцать копеек своих), а придёт сразу на одиннадцатый. Но - то ли не нашлось у него четырнадцати копеек, то ли обсчитался где, а пришёл Ермаков и на десятый раз.
Пришёл и, к счастью для дальнейшего, нарвался на реставраторов, которые из своих мастерских как раз заглянули зачем-то в заповедник. Эти на бутылку давать не стали, а скрутили Ермакова и велели вести себя прямиком к нему "в чуланчик", где, как он, видимо, врал, "изразцы-то и жарились". Пришли, глянули и ахнули. Вернее, поначалу не ахнули, а заподозрили, что он изразцы эти посковыривал со стен памятников, как минимум, республиканского значения. Но был среди реставраторов, скрутивших Ермакова, Альтшухес - живая энциклопедия русской старины. Альтшухес держал в памяти наперечёт всё сковырнутое по области и, частично, в целом по РСФСР. Он прикинул глазом залежи Ермакова и, почти не задумываясь, авторитетно заявил, что столько, сколько здесь, не сковырнуто за все годы советской власти. А потом уже все отметили, что лист виноградный на ермаковских изразцах - скорее красносмородинный, даже - бело-, а грудь у птицы Сирин больно махонькая - скорее, как у Венеры Милосской, или даже - у Махи Обнажённой. То есть, сразу видно, что Ермаков не туда смотрел, когда срисовывал.
Вот после этого решили пробивать договор с Ермаковым. Москва тогда сильно затянула - Ермаков за период затяжки три раза успел в белогорячую сходить. Но всё же до его кончины успели заключить.
В этот исторический миг я успел сознакомить с Ермаковым Мишу, и в промежутках белой Ермаков делал в Недобой поставки муравленного лемеха для центрального купола. По бартеру. Бартер собирал с односельчан лично отец Патермуфтий. Не обошлось, конечно, без фарисеев, сеявших в общественном мнении ветер, что, дескать, брать за требы самогон, в особенности - за крещение, не говоря уж о предсмертном причастии, - несовместно с пастырским служением. Но бури они не пожали - пасомые их не услышали.
Потом Ермаков помер, вторично унеся от людей изразцовый секрет. Недобойский собор остался стоять панком - с зелёной половиной головы. Миша принялся вновь безуспешно красить глину. Отец Патермуфтий так же безуспешно пытался наставить прихожан расплачиваться за духовное окормление, хотя бы частично закуской. Денег в окрестностях по-прежнему не было, и жизнь текла без резких изломов.
Воцарившуюся тишину нарушили несколько недобрых серёгиных слов в адрес двигателя и автомобиля в целом. Вова дисциплинированно промолчал. Я, пожалуй, не знал, что сказать.
8. Не кочедыжник ли в стрелку пошёл?
Откатив серёгин автомобиль на обочину, мы задумались о дальнейшем. Даже помышлять, что кто-то проедет мимо нас, по мнению Серёги, не стоило: на Недобой - некому, а оттуда - и подавно. Шагать назад на трассу, чтобы ловить в темноте подмогу, представлялось тоже бесперспективным - не поймаешь, а, не дай Бог, поймаешь, потом, того гляди, не обрадуешься. Идти вперёд с целью достичь в ночи Недобой выглядело со всех точек зрения нецелесообразным: селяне недолюбливают, когда их отрывают от сна, особенно - на пустой желудок. Тем же качеством, но выраженным, пожалуй, ещё ярче, отличались, предположительно, и сельские собаки.
Мы решили заночевать. Вопрос стоял - где? В машине втроём - неудобно. В лесу - хоть втроём, хоть побатальонно - сыро. Серёга сказал, что здесь где-то не очень далеко должна быть река, если повезёт, выйдем на остожье, благо теперь сенокос, а в стогу переночевать - милое дело. Соблазнившись серёгиной гипотезой, мы двинулись сквозь лес.
Знающий азимут Серёга лосем ломил впереди. Ему не терпелось к своей мечте, и оттого он был небрежен в постановке ноги - часто спотыкался о муравейники и время от времени падал на валежник, издавая оглушительный в тихой ночи треск. Вова, как Николай, шёл умело: не отставая от Серёги, но и не повторяя его рысканий и кульбитов. К тому же - как сам по себе, должно быть, в силу вологодского происхождения, а также по чувству воинской субординации - он успевал удерживать отогнутые собой ветви от хлестания по моему лицу. Я замыкал наш ход и вспоминал, что трава к Иванову дню входит в особую силу: и блекота, и дягиль, и адамова глава, и пёсий язык, а пуще всех, - конечно, кочедыжник. Про нечуй-ветер я забыл, но когда у меня покалывало в глазах от непроглядной темени, я смутно припоминал, что именно так бывает у слепцов (которые только и способны отыскать эту траву) в Васильев вечер - первый в новом году по старому стилю, - если они наступают на неё, гуляя по берегам водоёмов.
Вдруг впереди еле заметно просветлело, потом - чуть больше, а ещё через десяток шагов изголодавшийся в кромешной тьме глаз жадно различил вертикальную чересполосицу стволов на фоне забрезжившего где-то за ними свечения. Поскольку Серёга в этот момент опять рухнул, первым отреагировал на смену обстоятельств всё тот же Николай. Он замер, как по команде "стоять!", живо возбудив в моей памяти последнее путешествие Иван Иваныча от дома к бане, когда он вот так же резко тормозил, будучи ещё на огороде.
- Анатолий Михайлович, товарищ генерал, - зашептал Вова, сильно окая, - боюсь я: не кочедыжник ли в стрелку пошёл? Деды у нас сказывали, он когда цветопочку-то свою выкидыват, в точности такая обстановка на местности создаётся, - он повёл всем лицом в сторону зарева. Мне стало немного не по себе, но поднявшийся в этот момент на ноги Серёга внёс успокоительные коррективы:
- Рано ему ещё, кочедыжнику-то - ему на Купалу срок. А Купала-то когда ещё... Это коммунары на седьмый четверток костры палят - радеют.
Я не стал уточнять, зная, что Серёга непременно рано или поздно доведёт начатую мысль до бесповоротного конца. Мы продолжили движение в избранном направлении и вскоре вышли на лесистый яр, намытый, судя по всему, незадолго до гибели последних динозавров. На той стороне открывшейся нашему ночному виденью реки, внутри крутой излучины, лежал как на ладони недовыкошенный лужок с одним-единственным стогом, вокруг которого горело семь костров. На вершине стога сидел человек с перехваченными тесьмой на уровне лба длинными, откинутыми назад волосами и трогал руками гусли, извлекая из них чудные звуки, прерывисто долетавшие до нас и оттого казавшиеся ещё чуднее. Кроме него из мужчин был заметен только фотограф, сновавший между костров и нет-нет подбрасывающий в их жизненно-оранжевый свет своего мертвяще-голубенького. Остальные были сплошь женщины, которые простоволосыми водили хоровод вокруг стога в ничуть не приталенных рубахах, ниспадавших до пят.
- Во дают! - восхитился Вова, заворожено глядевший на хоровод и, подобно истинному французу, старавшийся по мелькавшим из-под рубах пяткам полностью и детально реконструировать внешний вид всех женщин и каждой в отдельности.
Чуть оправившись от увиденного, мы услыхали и доносившееся с лужка пение. О чём - поначалу было не разобрать, но когда Серёга, отдышавшись, засопел чуть потише, стали различимы отдельные слова и даже фразы. Тем временем плясуньи заметно ускорились в своём кружении и к тому же несколько раз успели вывернуть хоровод наизнанку, как по команде разомкнув руки и обернувшись лицами к стогу, а затем, после двух-трёх быстрых па, вновь - задом.
- К самому моменту поспели, - сказал Серёга, - счас радеть начнут.
В отсветах костров, в нескольких шагах левее, угадывалась купа молодых берёз. Вдруг хоровод распался, пение оборвалось, и женщины с пронзительным визгом, застудившим кровь во всём живом окрест, метнулись к берёзкам. Подскочивший вослед фотограф защёлкал затвором куда чаще прежнего, и в выморочном свете вспышек нам предстала картина, по-видимому, равно нелюбезная как священному синоду, так и ленинскому политбюро. В общих чертах она сводилась к следующему.
На мгновение женщины юркнули куда-то в близлежащую темноту и вернулись оттуда, неся в руках всякую снедь: круглые пироги на поваплённых досках, горшки, должно быть, наполненные кашами, с торчавшими из них ложками, противни с хорошо распознаваемой, благодаря фотовспышкам, глазуньей. Ритмично завывая, весь ансамбль, плавно поводя бёдрами и размеренно всплёскивая руками с продуктами, стал приступать к берёзам. Приблизившись вплотную, женщины разом положили еду под деревья и, не восклоняясь, попятились на шесть-семь шагов.
Замерев в принятой позе, они разом смолкли, затем, распрямившись, с новым визгом кинулись к берёзам, уселись подле них на траву и принялись поедать положенное. Справившись, они поднялись на ноги и с необыкновенной ловкостью стали заплетать в кольца берёзовые ветви, не отламывая их от материнского древа. При этом они напевали, если я правильно расслышал, что-то вроде: "Ой ты вен, мой веночек, под берёзой, василёчек мой, бирюзовый, не тверёзый... На кого тебя, веночек, возложу я? На тебя, мой суженный, возле...". И так далее. Впрочем, я не ручаюсь, поскольку - уж очень бессмысленно.
Закончив плетение, они опять отбежали в темноту и стали возвращаться, подвывая как-то по-другому. Теперь они и сходились не все гурьбой, а попарно: каждая пара к своей паре колец. Достигнув её, они целовались сквозь одно, затем сквозь второе, потом опять сквозь первое - с каждым разом всё длительней. Пение сменилось нараставшим с каждой секундой стенанием.
В продолжение всего этого действа мужчина на вершине стога не переставал трогать пальцами струны гусель, отчего их звук продолжал разлетаться во все стороны, странно волнуя.
Вдруг человек на стогу восстал, отбросив инструмент прочь и зафиксировав кинувшую гусли руку в точке их отпускания, а другую вскинув перед лбом, заорал так, что мы услышали все слова:
- Покумились, девицы? Покумились, красные? - начал он вполне елейно, но вдруг опрокинул голос, точно передёрнул внутри затвор. - Что, курвы, опроказились грехом содомским?!
Женщины перестали целоваться и обернулись к выступающему. Между тем, он вновь поменял регистр и продолжил:
- Но спасёт вас, курвушек, пророк богородицы! Не допустит он вас, окаянных, до геенны огненной! Ниспослала вам приснодева спасение от мучений адовых: от сожжения дотла - поджарочку, от чумы немилящей - да прививочку. Слушай, курвы, мою команду: скидавай хламиды прельстительные, ибо сказано: кто наг пред богом, тот и праведен - яко праматерь наша до грехопадения стыда не ведающая, срама не имущая, - раз, два!
Все женщины, как одна, вмиг стянули с себя рубахи. Вова лишился занятия, а мужик, осознававший себя оракулом, продолжал орать так, словно старался нажить грыжу:
- Через ка-стры-ы, ка-лон-ной по одной, посоло-онь, с разбегу арш!
Приказ начал приводиться в исполнение. Зрелище захватывало. Фотограф светил уже практически непрерывно.
Дав обнажённым обскакать стог через костры три раза, мужик солдатиком соскочил вниз, крича на лету:
- А теперь - всем креститься! Креститься, сатанинские отродья, я сказал! - Тут он приземлился и ещё громче и предвкусительней, чем до того, заверещал:
- За-а мно-ой! - и рванул к берегу. Женщины - за ним. Подняв тьму брызг и с виду беззаботно визжа, они принялись плескаться на мелководье. При этом мужик норовил подбежать к каждой из женщин, чтобы извозить её по всем местам (точно она - гусли) своими ладонями, припевая:
- Прими, раба твa-арная, крещенье истинное - во имя зачавшей спаса нашего и падшесть твою приснодeвством ея преды-ыскупи-ившей. Ами-инь!
Женщины визжали, мужик крестил, фотограф искал и находил ракурсы. Было заметно, что творческое самовыражение всех участников заходит всё глубже.
- Гляди-ка, - сказал Серёга, обращаясь непонятно к кому, - Геннадьич-то на двух запал - выбрать не может. Одна-то Зойка с камвольного, а другую что-то не разберу - вроде я их всех видал, а вот не разберу. Интересно...
Отец Геннадьич действительно теперь кружил в основном около двоих женщин - остальные визжали сами по себе. Та, в которой Серёга признал Зойку, принимала манипуляции пророка с очевидной признательностью. Другая же - высокая, фигуристая брюнетка - нет-нет, да и пыталась отвести руки крестителя от тех мест, которые он старался потрогать на ней чаще иных. Похоже, последняя была неофиткой, в то время как Зойка - уже крещёной. И, кажется, - не раз. Видно, оттого пророк всё больше смещался от Зойки к брюнетке.
Вова молчал, но, когда брюнетка, очередной раз попятившись от наседавшего Геннадьича, оступилась и упала навзничь, раскинув руки, а тот, видимо, приняв это за знак свыше, схватил её в объятья и захрюкал на всю реку совсем уж не по-пророчески, мой офицер повернулся ко мне.
- Анатолий Михайлович, а ему не жирно будет? - спросил он.
Признаться, мне в тот момент захотелось ответить утвердительно, и я кивнул:
- Жирно, Володя.
Вова не заставил начальство повторно подтверждать своё мнение. В два прыжка он достиг кромки обрывистого яра, бесшумной лавиной сошёл по склону до берега и ещё через считанные секунды вынырнул прямо на ничтоже сумняшегося в своей неотразимости крестителя. Вова как-то неброско повёл рукой, Геннадьич хрюкнул последний раз и прилёг на мелководье. Женщины завизжали совсем иначе, чем прежде. Особенно выделялась Зойка. Затем они, не переставая звучать, бросились на берег, к своим одеждам. Фотограф прекратил съёмку и начал отходить к стогу. Брюнетка поднялась на ноги и молча глядела на происходящее, не пытаясь зайти на глубину, чтобы вода скрыла её наготу от постороннего Вовы.
- Ну, это он напрасно, - сказал Серёга, с явным интересом пронаблюдавший подвиг разведчика, - пусть бы порадели, а потом, глядишь, и мы бы подсоединились. Геннадьич - он ведь больше на понт берёт, когда заводится, а так-то, дай бог, если с двумя за ночь сладит. Известно. Он вообще-то безобидный - чуть попозже сам бы нас попросил с остальными помочь. Ему ведь тоже нудобняк: раскочегарил тёлок, и - куда? Зря так-то...
Той порой Вова выволок бренную плоть Геннадьича на лужок и прислонил её спиной к стогу. Затем, подманив фотографа не терпящим вариантов жестом, забрал у него аппарат и сумку с плёнками. После этого сходил к берёзкам, поднял единственную остававшуюся на траве рубаху и отнёс её хозяйке, вышедшей к тому времени из вод на берег. Брюнетка оделась и продолжала молча взирать то на недвижного Геннадьича, то на своего избавителя от новых ощущений, вставшего на просушку у одного из костров.
Надо было решать: либо вызывать Вову обратно, либо форсировать реку в расчёте на уже разведённый огонь и, возможно, оставшуюся от жертвоприношений сакральную провизию. При всех очевидных минусах второго варианта, я предпочёл именно его, поскольку у первого их тоже хватало. Серёга не возражал, тем более, что он знал брод - совсем неподалёку. Исходя из этого, мы сунулись в воду и вскоре благополучно присоединились к просыхающему Вове.
- Я тут приборочку небольшую сделал, - доложил он, немного окая.
9. Соку в траве на два дня всего и осталось
Брюнетку звали Лизой. Она действительно принесла нам поесть. Чуть позднее из закостёрной темноты немного бочком вышла и Зойка, одетая по-городскому. Серёга, звучно уминавший холодную кашу, завидев знакомую, радостно приветствовал её сквозь недопроглоченный комок:
– Эй, симпатичная, иди к нам, не робей.
- А чего мне бояться? - как можно бодрее спросила Зойка. -Тебя, что ль, непутёвого?
- Меня - зачем? - ответил Серёга, - А вот товарищей, я думаю, вопрос один интересует. Может, расскажешь?
- Это - смотря какой, - сжеманничала многажды крещёная, всё ещё малость бочком подходя к нашему костру. - Ой! - вскрикнула она, заметив клинический труп Геннадьича, и троекратно осенилась. - Воскреснет что ли? - обратилась она ко мне: видимо, как к старшему по званию. - Или уж? - она волнообразно помахала руками - как в классической хореографии сен-сансова "Лебедя", очевидно имея в виду процесс вознесения Геннадьича.
- А куда он денется? - риторически молвил Вова, который, как я стал замечать, всё чаще искал внутренний повод взглянуть на Лизу, - минут двенадцать осталось по моим расчётам.
Из темноты вышел фотограф, но Вова тут же послал его обратно - за дровами. Зойка присела к костру. Возникла пауза, в ходе которой главным звуком стало потрескивание углей, если не считать того - что вылетал из-за серёгиного ворота, когда он глотал очередной ком холодной каши.
- Давайте я вам разогрею, - предложила Лиза, продолжая стоять.
Серёга хохотнул какой-то своей мысли и, видимо, её же и довёл до сведения присутствующих:
- Кашу-то - ладно, она уже внутри самогревом идёт, а кабы нас погреть - вот это будет сервис! Я бы лично очень оценил! А, девчат? А то озябли мы с товарищами, пока концерт смотрели. Вон, в сенце-то, - он кивнул в сторону стога и слизнул с деревянной ложки сгусток жертвенной пшёнки.
Зойка поглядела на стог, вновь ойкнула и перекрестилась.
– Долго что ль ещё? - спросила она у Вовы.
- А он нам для этого дела разве помеха? - опять хохотнул Серёга, - пусть его отдыхает, а то убегался, да и рукой сколько туда-сюда навозил, - он показал, как играют на гуслях, - небось до крови стёр.
Вернулся фотограф с дровами и принялся на четвереньках раздувать костёр. Вова доел из своего горшка и сказал "спасибо", воспользовавшись этим, чтобы опять зыркнуть на Лизу.
- Вот и свет сейчас прибавят, - развивал далее свою мысль Серёга, кивнув в сторону дующего на карачках фотографа, - прессе освещение нужнo, а то - какой без него репортаж? - он вновь хохотнул. - Вам же, Зой, для стенгазеты фотки, один хрен, понадобятся, чтоб отчётность не сбилась. Так ведь? Та-ак - я-то знаю... Получится, что мы вам годовое мероприятие сорвали. Нехорошо вроде, а, Зой? А мы-то разве по этой части? Мы как раз наоборот: мы со всем нашим удовольствием. А вам не один хрен: что с ним меропремировать, - он опять кивнул в сторону Геннадьича, - что с нами, а? С нами, может, даже не хуже? Раз музыка один хрен кончилась... - Серёга слизнул ещё пшёнки.
- Нет, а правда, скоро он что ли? - снова задала свой вопрос Зойка.
- Сейчас поглядим, - Вова поднялся с корточек и направился к тому, что осталось от незадачливого крестителя.
- Да не буди ты его, пусть покемарит, - гнул своё Серёга, - ему, может, только на третий день полагается - пророк всё же, - а ты его до срока хочешь - грех! - он опять хохотнул.
- Да?! А морда у него не треснет три дня дрыхнуть? Нашёл восьмое марта! - возмутилась Зойка, - мне, между прочим, к утру дома надо быть. Разлёгся! А кто в город нас повезёт?
- Так я отвезу, пеструшечка моя, - было б на чём. Ты меня на себе покатай полчасика, а потом я тебя, куда хошь, домчу.
- Ты домчишь, - с неопределённой интонацией сказала Зойка. - А, давай, наоборот, - вдруг сменив голос на русалочий, продолжила она, - сперва ты меня прокатишь, а уж там я тебя.
- Это где ж это "там"? - искренне не понял Серёга. - У мужа твоего под дверью что ли? Была охота! А ну как у него бессонница, и он на каждый шорох на лестницу выскакивает? - тут Серёга уже захохотал, не сдерживаясь. - Нет, а правда, у вас, что, транспорт имеется?
- Да вон, автобус за берёзами стоит, - девчонки давно уж все в нём, переодетые, поди. Лизк, иди и ты что ль! Чего ты в рубахе-то ждёшь? Крещенья что ль? - Зойка закатилась в торжествующем смехе. - Всё, концерт окончен. Не выгорело у тебя. Ну, поехали, непутёвый, дорoгой поладим, может, - обратилась она к Серёге, - да ты водить-то умеешь что ль?
- Уж за это ты не переживай, уточка! - Серёга вскочил, как наскипидаренный. - Дай только поводья, а уж как водить - куда заводить... - он втянул воздух через полный рот слюны, отчего все услышали шипящее бульканье, словно Серёга отчего-то закипал. - Вов, айда, в автобус - по пути мою лайбу как раз дёрнем, - поможешь за рулём.
Видя, что Лиза принялась собирать горшки и протвени, Вова посмотрел на меня. В его взоре я угадал мольбу.
- Поезжай, Володенька, - разрешил я вполголоса, - и репортёра забирай.
– А вы, Анатолий Михайлович?
- Мне тут с этим один на один немного разобраться надо, - я указал на отсутствующего пророка, - а ты тем временем среди коллектива всё по возможности разузнай, что это за художественная самодеятельность у них такая. Потом сверим показания, проанализируем. Тут, чувствую, интересная комбинация закручивается по той теме, что мы с тобой обсуждали. Встретимся в девятнадцать ноль-ноль на автовокзале. Если меня не будет, первым же рейсом езжай на Москву и обустраивайся по внештатному варианту. Я тебя позже сам найду.
- Понято, товарищ генерал, - прошептал Вова и, ухватив за шиворот дующего фотографа, поставил его на ноги и повёл в направлении автобуса, уже ясно различимого в предрассветных сумерках сквозь завитые в кольца ветви берёз.
Через минуту шум мотора порвал благостную тишь июньского утра, и клубы густого выхлопа вероломно смешались с тонким пластом тумана, покрывшего, было, росистый травостой. Автобус тронулся напролом по первозданности недокошенного луга. Вова махал мне рукой сквозь заднее стекло, пока они не сгинули в неверной смеси дыма, тумана и сумерек. Я пока не знал, что делать. От приступа раздумий над вечным вопросом меня уберегли голоса. Стараясь двигаться как можно бесшумнее, я зашёл за кусты прибрежного ивняка.
На луг вышли косцы - мужик и баба. Она несла котомку, вилы и грабли. Косы, малость прихрамывая, нёс сам.
- Ой, гляди-ко, костёр - как ещё сено-то нам не спалили, - певуче обратила она внимание мужа.
- Тихо ты! - отвечал он, не сбавляя шага, но и не прибавляя его.
Они приблизились к стогу.
- Ой, гляди-ко, мертвяк - то-то вечор всё нaвья над баней кружила, я ещё подумала: не иначе как кто помер где-то, - продолжила она свои заметки фенолога.
- "Подумала"! Думают умные люди! - ему явно хотелось побыть в тишине.
Они подошли вплотную к Геннадьичу и принялись молча глядеть на него.
- Может, живой, глянь, может не помер ещё, - в её голосе прозвучала надежда.
- Да, как же, будет он живой! - отрезал он. - Теперь живые разве бывают? - было слышно, что он сам немного взволнован.
– Может, выпимши? Понюхай, может, разит от его, а?
- Да чего тут нюхать, дура! Раз не дышит, чего я буду нюхать?
– А может, он - так?
– Как?
- Ну, не знаю... Ну, как-нибудь затих вроде, когда прилёг, а так-то дышит. Вон у Филипповны зять, когда его в армию провожали, тоже вроде к утру помер, говорили, а теперь видали - живой. Недели две не дышал, дочка Филипповны, жена-то его, покойного, сказывала. Фелшер даже справку написал, что хоронить можно - с печатью.
- Чего ж не схоронили? - полным сарказма голосом спросил он. - Ты лопату взяла? - задал он следующий вопрос после некоторой паузы, вызванной её неспособностью ответить на предыдущий.
– Да ты чё? Кто ж с лопатой-то на покос ходит?
- Тогда потащили его к реке - вон туда за мысок: там обрывчик есть - в аккурат над быстринкой.
– Да ты чё? Ты чёй-то придумал-то?
– Делай, что говорят.
– А может, всё же милицию вызвать?
- Ага, "милицию". Где она твоя милиция тебя бережёт? Пока до телефона дойдёшь, пока вернёшься - считай, день пропал. Завтра потащат в город показания снимать - ещё день. А соку в траве на два дня и осталось всего. Это разве сено будет? Хорошо если мою ходку молодую не подошьют. Так ведь подошьют - обязательно.
- Да ты нешто по мокрому ходил? Ты ж по глупости. Чевой-то они подшивать станут? Не болтай-а-ты, не греши уж на них, чай, они разбирают, кто чего может.
- Разбирают они! - в его голосе опять послышался горький-прегорький сарказм. - Они разберут: потом не соберёшь! Уж я их повадку выучил, была оказия.
Они опять помолчали.
- Ну, потащили, а то роса сойдёт - сегодня, считай, опять не выкосим. Пока его раздует, да где он ещё всплывёт - может, не на виду: дня три, а то и все четыре точно уйдёт. Как раз с сеном управимся.
- Ой, чтой-то боязно мне. Может, так оставим: глядишь, оживёт ещё. Грех-то какой!
- Грех на масленицу без коровы остаться! Потащили, я сказал! - по всему было видно, что он искренний сторонник расхожего утверждения "летний день зиму кормит".
Она сложила на землю вилы и грабли, поставила на них котомку и ухватилась за ногу Геннадьича. Мужик взялся за другую, и под его руководящие междометия и её скулящие причитания они поволокли тело к реке - прямо в моём направлении.
Не дотянув до берега совсем немного, они, видно притомившись, отпустили ноги и выпрямились. Мужик закурил, баба заплакала в голос. Геннадьич, как был лёжа, вдруг спросил не своим голосом:
– Жена! Что ты плачешь?
Мужик закашлялся, точно его стало рвать из лёгких, баба, напротив, замолкла, как захлебнулась, и только успела прошептать: "Господи, твоя воля!", прежде чем Геннадьич воссел и, обращаясь к бившемуся в конвульсиях мужику, гаркнул уже вполне в свойственной ему тональности:
- Пётр! Ты почему здесь?! Возвращайся в город! Ты ещё не понял, что мне надлежит воскреснуть! В город - ша-агом, арш, я сказал!
На секунду стало слышно, как щебечут птички на том берегу. Потом мужик с рёвом, достойным туполевского КБ, сорвался с места и, хромая, бросился вверх по пологому уклону, исторгая что-то вроде: "я-те щас воскресну! в город! я всё-о-о понял, ха! будь покоен, воскресник..." и дальше - грязная брань, видимо, адресованная главным образом Геннадьичу. Добежав до стога, мужик схватил вилы, развернулся в обратном направлении и наперевес с ними понёсся на незадачливого мессию.
- Петя, не надо! - видимо, прекрасно зная, что следует сказать мужу в подобной ситуации, завопила баба.
Что касается Геннадьича, то он не стал мешкать. Сиганув с предначертанного ему переменчивой судьбой обрывчика в ещё подёрнутую утренней дымкой воду, он в полном обмундировании скрылся в направлении другого берега. От мокрой ходки Петра отделило какое-то мгновение. Бородатый и яростный, с вилами в руке, он стоял на кромке обрыва, тщетно всматриваясь поперёк реки. В тот момент, мне показалось, он немного походил на Посейдона, выброшенного на чужбину. Баба тихо скулила за его спиной.
- Я-те покажу - "жена", гадёныш! - крикнул Пётр, изо всей силы своей натуры плюнув накашленным прямо в туман.
10. Нaвья обыкновенная
- Почём он знает, как меня звать?! - сотрясая трезубцем, обернулся Пётр к своей.
– А я почём знаю?! - заорала она на всю местность.
– А кто же знает?!
– А я знаю?!
- А кто ж тогда знать будет, по-твоему? - едва мягче прежнего и с некоторым оттенком ехидства крикнул хромой.
- Петь, ну, ты всю дурь-то не оказывай - оставь маленько себе-то, - попыталась она перевести конфликт в режим цивилизованного диалога.
- Вот ты дура-то самая и есть! - вновь соскальзывая в русло откровенной конфронтации, вскипел Петя.
- А ты чё лаешься? Чё язык-ат распустил? - она вдруг пошла на мужа грудью.
Петру отступать было некуда - позади вода, - и он взялся за вилы второй рукой:
- Но-но-но, ты не очень-то, смотри у меня...
Мне впору было выходить из кустов с миротворческой миссией, но тут она остановила наступление, улыбнулась ярче солнца и начала плавно протягивать к нему руки ладонями вверх. Он бросил вилы, как-то беспомощно хромнул ей навстречу, и они слились на лугу прямо у меня на глазах. Её лепет, предлагавший перебраться в стог, потому что там духовитее, не получил видимого продолжения. Они наслаждались друг другом долго и так красиво, что, я, поначалу не знавший, куда деться, вскоре забыл о неловкости и любовался ими без всякого зазрения.
Потом они ушли работать, и мне было видно, как споро они идут по лугу, оставляя за собой ничуть не раздвоенный вал падшей сочной травы, подкошенной единым спаренным махом. Пётр впереди был ритмичен, как апрельская капель, но, если изредка и сбивался, шедшая второй супруга и невидимо стороннему глазу подстраивала своё, уже начатое было, движение в такт мужу. Это был завораживающий пратанец - величественный и ясный в своей неправдоподобной первозданности. Время от времени они останавливались, и Пётр, вынув из-за голенища брусок, ловко и звонко отбивал косы - сначала свою, затем её. Надо было видеть, как она на него смотрела в эти минуты! Возвращая ей выправленную косу, он непременно другой рукой оглаживал грудь или бедро жены, а иногда крепко обхватывал её своей ладонищей за ягодицы и привлекал к себе так, что она издавала протяжный звук, выражавший одновременно и сладострастие, и нежность, и слабый церемониальный протест.
Солнце забиралось всё выше и с каждой минутой, словно обременённое комплексом неполноценности, всё настойчивее напоминало о своём наличии не только светом. Я решил уходить кустами. Стараясь не шуршать и не хрустеть, я вышел по берегу на колею, оставленную автобусом, которая вскоре слилась с пыльным просёлком. Судя по следу шин, трасса и город были направо. Налево было что-то другое, и я, движимый жаждой новых знаний, направился туда. Наверное, пойдя другим путём, я зашагал верной дорогой, потому что минут через пятнадцать мне встретился милицейский фургончик универсально предназначенный как для погони за злоумышленниками по российским ухабам, так и для транспортировки по ним же всех, кого надо.
Я поздоровался кивком головы с двумя просвечивавшими сквозь ветровое стекло лицами, - как это принято в сельской местности при встрече на пустынной дороге. В ответ они затормозили, и один из них - из правой дверцы - вышел ко мне с автоматом на груди.
- Документики попрошу, - сказал он, не откозыряв и не представившись.
В моём сознании моментально всплыли и ярко вспыхнули, потускневшие было, образы Гамбулии (целиком) и Виктора Палыча (в аудио версии). Я предъявил паспорт, решив оставить редакционную "ксиву" для более серьёзной мизансцены. Милиционер раскрыл документ, положив его на автомат - как партитуру на пюпитр. Изучив содержание в необходимой ему части, он закрыл паспорт, ухватил его за уголок указательным и большим пальцами правой руки и принялся потряхивать им в такт своей дальнейшей речи:
– Значит, в Москве проживаем?
- Получается, - стараясь выглядеть как можно менее загадочным, поддержал я беседу.
– А здесь чем занимаемся?
- А воздухом дышим. Воздух у вас замечательный, - одобрил я местные условия.
- Что-то я не замечал, - сказал он, - сколько лет уж здесь работаю.
Тут мне бросились в глаза его погоны младшего лейтенанта.
– Давно? - как можно участливее спросил я.
– Да уж семь лет осенью будет.
- Привыкли, наверное, потому и не заметно. Человек к хорошему быстро привыкает. Вот я неделю всего, как из Москвы, а тоже, должен вам сказать, прелесть здешнюю, чтобы оценить, усилие требуется. И с каждым днём - всё больше, - я уже не врал, хотя старался выражаться как можно проще.
- Неделю говорите? - уточнил он. - И что же, всю неделю воздухом дышите?
– Дышу, - опять не соврал я.
- В отпуске здесь? - продолжал он интересоваться, непонятно чем.
– Отчасти, - зачем-то усложнил я беседу.
– Как это?
- Да вот вроде меня и отпустили, а вроде бы и не совсем, - отвечал я в стилистике национального эпоса.
- Ну, раз так, тогда пройдёмте в машину, - заключил он, также верный народным традициям.
– Это почему? - попытался я побороть вековой уклад.
- Пройдёмте, пройдёмте, - он спрятал мой паспорт куда-то на свою грудь и слегка подпихнул меня автоматом.
Я счёл за благо подчиниться до выяснения. Милиционер отворил заднюю дверцу "воронка", сказав "прошу!", и, явно не до конца убедившись, что не заденет меня, с силой захлопнул её снаружи и вернулся на своё командирское место. Машина тронулась дальше. Адаптировавшись к помрачению окружающего меня мира, я различил соузника. Это был Геннадьич без тесьмы на голове. Я поздоровался и, протянув руку, представился, учитывая сложившиеся обстоятельства, по паспорту. Он поглядел на меня, как бы оценивая, но всё же протянул свою и сказал:
- Очень приятно. Пророк Богородицы.
Я, помнится, подумал, что случай, пожалуй, не вполне ординарный, но сосредоточиться на этой мысли мне тогда не удалось, поскольку фургон вновь довольно резко остановился. Прильнув к зарешеченному окну, я увидел Петра с супругой, сидевших возле знакомого мне стога за немудреной трапезой, и приближающегося к ним с автоматом младшего лейтенанта.
– Здравствуйте, - сказал он, подойдя вплотную.
- Здорово - лицо знакомо, а назвать не знаю как, - ответил хромой, едва взглянув на мента, - садись что ли, коль приехал. Не всё ж вам нас сажать: дай, и мы - хоть разок, - пошутил он вполне приветливо.
- Документики попрошу, - как бы не замечая радушного приёма, продолжил страж порядка.
- Чего? - не сразу понял Пётр, но через несколько секунд, овладев вызревшей догадкой, сдавленным от возмущения голосом высказался сполна:
– Да вы сдурели что ль там совсем?!
- Между прочим, такие разговорчики с лицом при исполнении - до двух лет условно, а с учётом повторности можешь и безусловно влететь, - сделала предупреждение оконечность властной вертикали.
На этот раз уже догадка овладела Петром и, судя по всему, - другая. Он поднялся на ноги и неохотно, но отчётливо произнёс:
- Так паспорта-то у нас в избе - рази угадаешь, когда у вас шмон?
- Ты на власть всё-то не вали, ты веди себя законопослушно и будет порядок.
- На вас навалишь, - немного набычившись огрызнулся хромой, - вы сами кого хотите завалите.
- Значит, документов при себе не имеется? - не обратил внимания человек с автоматом и, не дождавшись ответа, резко перевёл разговор в иную плоскость: а так, вообще ничего необычного не замечали?
– Когда? - спросил Пётр.
– Ну, - за последнее время? - конкретизировал служивый.
– Да это - как посмотреть, - раздумчиво протянул Пётр.
– А ты прямо смотри - фактам в лицо.
- В лицо? - хромой ещё глубже задумался. - Не, не замечали в лицо-то.
- Ну, а если - не в лицо? - не тая иронии, имевшейся в нём, как теперь стало заметно, в избытке, продолжал допытываться мент.
- А с жопы-то - тем более, чего ж тут необычного: вся жизнь через неё - так и идёт, - замкнул картину мира труженик села.
- Ну, понятно, - как мне показалось, нарочито непонятно сказал сотрудник органов. - А если получше вспомнить?
- Петь, - несмело и вполголоса вступила женщина, - а нaвья-то вечор кружила...
- Эка невидаль, - осадил её чаяние помочь родным органам хромой, - он же необыкновенное спрашивает.
- Обожди, - заинтересовался следователь по необычным делам, - какая-такая - как ты говоришь? - кружила?
- Обыкновенная: нaвья как нaвья - птица такая без перьев, не видал что ль никогда? - как можно обыденней сказал Пётр, - она ещё - к покойнику, бабки сказывают. А ещё говорят, будто она сама - покойник и есть - прямо по вашей части.
- А, ну это - конечно, - согласился представитель, - нaвья-то это - понятно. Я чего-то не расслышал просто. Так, когда, говоришь, она прилетала?
- А - вечор над баней у нас до-олго кружила, - облегчённо пропела женщина, - я ещё ему говорю: к покойнику что ль?
– А он? - непринуждённо поддержал тему детектив.
– А чё он? - столь же непринуждённо отвечала женщина.
– Понятно, - сказал милиционер.
Наступила пауза, затянувшаяся настолько, что я подумал, будто загадочная нaвья прилетала вечор и кружила, напротив, - к рождению. Ещё одного представителя этой славной профессии.
- Язычники, - недобрым шёпотом у меня за спиной нарушил молчание Геннадьич, - испроказились ересями зломудренными, дьявольской прелести предались, слова евангельского не помнят - чуть-что за вилы норовят. Когда бога нет, святого человека замочить - как два пальца. Ему накласть, праведник перед ним, пророк или даже повыше кто. Он об этом без понятия. Вы, кстати, где работаете?
- На кафедре - по земноводным специализируюсь, - почему-то наврал я, - а последнее время ещё в рыб немного ударился и - в рептилий. Растёкся, так сказать, мыслью по эволюционному древу.
- Это правильно, - одобрил Геннадьич, - природу надо наблюдать: всё мир божий. Красота, можно сказать. От неё спасительность ему источается.
Я второй раз заподозрил, что он некогда общался с людьми, читавшими Достоевского. Я зачем-то промямлил что-то вроде: "Да, Фёдор Михайлович сходно полагал...". Он оживился, словно поел горячего:
– Так вы его знаете?
Я всем своим видом сказал: "Ask!", но перевести в русское "а то!" постеснялся, точнее - мне стало как-то за падло. Вместо этого я важно произнёс:
- Мы с ним коллеги по основному роду занятий. По диплому-то он тоже - вы знаете...
- Как не знать, - почему-то заговорщически снизив голос, отвечал Геннадьич.
- А вы в основном по какому направлению? - постарался я быть взаимно вежливым.
- Я же вам обозначал, - мне показалось, в его голосе прозвучали обида и недоумение.
- А, значит, - тоже не по диплому? - несколько неуклюже постарался я исправить оплошность, - Как - большинство теперь? Здесь присутствующих, - окончательно утратил я связь с аудиторией.
- По диплому я вообще-то - руководитель народного творчества, - всё ещё малость надувшись, отвечал Геннадьич, - он у меня красный между прочим.
- Художественный, я надеюсь, руководитель? - уж вовсе невпопад попытался уточнить я.
Он посмотрел на меня взглядом Христа, нечаянно просыпавшего бисер на виду у широких масс и оттого страдающего втройне. К счастью, мне не пришлось пожинать плоды своей бестактности. Дверцы воронка с лязгом отворились, и нам было приказано выходить по одному. Я вышел первым.
11. Разве Гитлер у нас пёр?
После сумрака самоходной каталажки дневной свет подействовал на меня ослепляюще, и я не сразу заметил двоих верховых, размеренной рысью приближавшихся к нашей группе вдоль берега реки. Младший лейтенант, уже совсем собравшийся спросить у меня на солнцепёке что-то дополнительное, отложил намерение, напялил фуражку на взопревшие до сосулек на откосах черепа волосы, дополнил образовавшуюся композицию чудовищных размеров пятернёй и, проглотив незримый дотоле аршин, заорал на подскакавшего первым всадника:
- Товарищ народный депутат, служба по поддэржанью общественнохо порядку на тэррыторыи руководимохо вами нэдобойскохо муныпалыцэту, муныципалыце..., - на спине сквозь китель проступили два тёмных сырых пятна, - от бисово слово! Зараз мовыть: сильсовету - рэалызуытся штатно. Оперуполномоченный боговяловского РУВДу Невертидышло.
- Вольно! - весело крикнул из седла мой приятель Миша, ибо это был именно он - собственной персоной. - Ба! Кто к нам приехал! - ещё веселее заголосил он, обратив свой взор на меня грешного. - Ты зачем его арестовал, Богдан? - шутливо обратился он к оперу. - Ты давай столицу не обижай, они там только с первого взгляда не шибко на людей похожи, а когда присмотришься, так - вполне, порой даже наоборот, а иногда и - очень, я скажу.
- Дык, хто ж ехо зарэстовывал, Мыхал Мыхалыч? - с младенческой обидой в облике пропел Богдан Невертидышло. - Вин же тильки задэржаный трошки, а зарэстовать ехо я ж неяких прав немаю: закон нынче не повиртаешь наконтру лычности - сховалась та годына, як пэнка з крынки, когда её кит злызнул.
- Ну, то-то, - помягчав нутром, молвил Миша и спешился.
Другой всадник продолжал восседать на высоте положения, но, заметив Геннадьича, рысью из ветвей упал возле него и недобро, чуть нараспев вопросил:
- А ты, еретик, пошто в пределах православных пребываешь?
- Брате, брате, - словно защищаясь от удара, поднял руки к лицу смиренный Геннадьич.
- Тебе чёрт не брат, прости, Владыко Небесный, - вынес определение соскочивший с коня.
Я признал в нём отца Патермуфтия, тем более, что женщина, подсеменив, поймала его руку и, явно благоговея, приложила к своим губам. Высвободившись, рука обмахнула женщину крест на крест и продолжила обличительные пассы в адрес Геннадьича:
- Бес в тебе, человече, покайся, пока не поздно, облегчи душу, дурень, - наставлял пастырь заблудшего овна, напоминавшего скорее заблудившегося барана, который, изрядно попетляв, упёрся в ворота недавно сданного в эксплуатацию мясозаготовительного пункта и теперь смотрит на них во все глаза.
- Ну, чего пялишься, анафема? - вступил в разговор Пётр, обращаясь непосредственно к Геннадьичу. - Сказали тебе: кайся - может, епитимьей отделаешься, пока батюшка в духе. Бога-то не гневи, а то он тебе пятнадцать суток живо устроит, - хромой зачем-то поднял валявшиеся вилы и стал придирчиво их разглядывать, из-за чего последние слова прозвучали несколько всуе.
- Население у нас набожностью характеризуется в последнее время, - отметил Миша, продолжая выражать всем своим видом радость при виде меня, - а милиция - презумпцией невиновности. Так и живём. Неплохо, я считаю. Ещё бы храм восстановить - совсем поворот к лучшему наметился бы.
Я на миг глубоко усомнился в мишиной способности мотать что-либо на ус, но тут к нам подошёл Невертидышло и жарко прошептал:
– Михалыч, на два слова...
- Говори, - всем своим обликом излучая масштабность, отвечал Миша, - от него у меня секретов нет.
И Невертидышло, и я сразу догадались, что речь идёт, по всей видимости, обо мне.
- Ну, тогда слухай, Михалыч: зранку опять треклятая прилетала - показания е.
- Да ты шо?! - выдохнул Миша. - Во дела! Мобыть, у ей тэперь хнездо рядом? Какие у тебя версии?
- Есть одна в разработке, - затянул издали оперуполномоченный, - да тильки...
- Шо, тильки? - уже не столь масштабно спросил Миша.
- Дык, ежели её как полагается разроблывать, як же тохда з прэзумцией этой бисовой быть, Михал Михалыч? Ты ж меня пэршый за ухом не поскрэбёшь, коли я доложу, хдэ у той твари будынок. Мовышь: клэвэшу я на птичку.
- Твоё дело докладывать, Богдан, а кого и как за чем скрести, мы решим, - почти без юмора объяснил ему Миша.
- Слушаюсь! - опять проглотил аршин Невертидышло. - В колокольне свила, нечистая сила!
- Тю-у! - было ответом Миши. - Грачи прилетели!
Помню, я весь обратился в слух и, наверное, именно поэтому постарался убедить собравшихся, будто я напряг - как раз наоборот - свою видеопамять. Для этого я раздумчиво произнёс, вроде бы ни к кому не обращаясь:
- Да, у Саврасова колокольня шатровая - семнадцатый век, вторая половина, даже - третья четверть.
Похоже, мой маневр отчасти удался, потому что Миша сказал Невертидышле:
- Я ж тобэ ховoрыл: культура. Москали - что ты сделаешь?
И почти без передышки возвратился к прерванной теме:
- Так шо ж ты ждёшь? Давай оперативную проверочку делай!
- Так на неё не влэзешь, Михалыч, у йий уси ступэни зтёсаны - аж до самохо вирху!
- Это откуда вытекает? - строго вопросило начальство. - Небось, лестница винтом залазит, як же ты по винту углядел. Снизу же по винту непроглядно, если подумать хорошенько! Или, могет, у тэбэ глаз с резьбой? - тут Миша хохотнул.
Дело явно принимало серьёзный оборот.
- Дык я шо ж - совсем дурной? Я ж запрос дал - в облархив, - звенящим от незаслуженной обиды голосом отвечал Невертидышло, - мне на неё, на храмину, будем говорить, копию объективки выслали, с колокольней - до кучи. Там всё про них имеется, как полагается - по второй форме, - окончательно перешёл он на государственный язык Российской Федерации.
Тут и руководству не осталось ничего, как сделать то же:
– Докладай! - истомившимся зверем рыкнул Миша.
- Есть, докладать! - Невертидышло со звуком приставил один сапог к другому, отчего обмякший, было, аршин заторчал в нём с новой силой. - Тут, короче, как получилось, Михалыч? Когда Гитлер пёр, у нас команда прошла: все колокольни поставить на подрыв...
– Обожди, - перебил Миша, - разве Гитлер у нас пёр?
- А где ж он тогда пёр, Михалыч? - резонно и опять несколько обиженно, но, конечно, не за Гитлера, отвечал докладчик.
- Ну, мало ли, - снял вопрос Миша, - Гитлер всё-таки. Значит, команда говоришь?
- Прошла, - зафиксировал на всякий случай Богдан. - Тактика выжженной земли называлась: колодцы стрихнином засыпали, скотину зарезали, хаты запаляли, а храмины, особливо колокольни - на подрыв, чтобы, значит, тот Гитлер на них эн-пе не сробил. У нас же усё ровнэнько, по местности, я имею в виду, - с любого пенька далече видать. Вот он Гитлер-то с колокольни усё бы и увидал, а так - хрен ему.
- Нет, ты обожди, я тебя спросил: Гитлер - он что? - Недобой взять хотел? Я что-то забыл, - возродил тему Миша.
- Да кто ж его теперь разберёт, Михалыч, - уверенней прежнего прооппонировал Невертидышло, - а главное, что - без разницы. Там таблица прилагалась. Если, припустим, линия фронту блызэнько, то на высоту не смотрели: всё, что выше деревьев торчит, - к чёртям свинячим. А если до неё ещё далече, до линии-то, ну, тогда, - согласно таблицы. Я по цифре точно не помню - врать не буду, но - в строгой пропорции высоты от расстояния, будем говорить. Но что интересно, по Недобою это всё без разницы было, потому как наша-то, она выше Ивана Великого. Таких всего-то - раз, два и - как говорится. Такие сразу полагалось к чёртовой матери, согласно таблицы, - в ей на такoй случaй приложение имелось. Вот мы, по Недобою, в точности под это приложение и подпали, - голос Богдана зазвенел от распиравшей его не хуже аршина гордости за место прохождения службы. - Я, Михалыч, тоже не припоминаю, хотел Гитлер Недобой в оккупацию взять, чи нэ. Но, согласно таблицы, приложению - без разницы получается.
- И чего ж тогда? - приготовился к логическому прыжку Миша.
- Да тот подрывник чудаком оказался, Михалыч, - со звоном в голосе отвечал докладчик, - мне с архиву копию его объяснительной прислали. Я её до дыр проанализировал. Так он там пишет, что храмина в Недобое - как это? - ну, короче буквально уникальный споменык девятнадцатого веку. И звонарня при нём - то ж. И рвать её, пишет, буквально антинародно. Но и не рвать, согласно приложению, пишет, ещё антинародней, потому как, пишет, враг с неё такое разглядеть может, что мало не покажется. Но я, пишет, долго думал и придумал метод, как обои-два мынуса антинароднохо перечеркнуть друг другом на патриотический плюс, направленный, наоборот, на укрепление того и другого. И дальше, самое интересное, Михалыч: я, пишет, взорвать-то взорвал, но не весь споменык, а тильки нутро ему как бы поскрёб - вдоль лестницы, свирху донызу, чтоб Гитлеру не зацепиться, когда залазить будет. Поброил вроде. Микрозарядами, пишет, аккуратно так. Старался, видать. Ну, и его тоже аккуратно так шлёпнули за это. Разоблачили и шлёпнули - как пособника. Я статью по цифре не припомню сейчас, но то, что шлёпнули, это факт. А на звонарню с той поры так никто не залазил, потому снутри у ей гладко стало от микрозарядов. Вот, Михалыч, какие дела.
- А чего ж другого не прислали, чтоб дорвать? - поинтересовался Миша.
- Дык, он-то, чудак этот, докладывал сперва, что он всё, как надо, дорвал. Объяснительную-то он уже к концу войны писал, в смэрше, когда недостача по колокольням обнаружилась. Ну, наоборот, то есть. Короче, сбили аэрофотосъёмку фашистскую, проявили, отпечатали, а там наша красавица целёхонькая - так и выпирает над местностью. Стали разбираться и чудака того шлёпнули. А тут попам как раз послабление от Верховного пришло за проявленный патриотизм, и решили храмины на подрыв обождать пока.
Миша задумался.
- Как всё-таки история интересно ходит, - сказал, наконец, он. - Один патриотизм, если так посмотреть, а по итогам прилетает какая-то тварь нерусская, вьёт на нашей исконной колокольне гнездо и из него ест великий русский народ прямо на его необъятной местности. На ровном месте, можно сказать. Хуже Гитлера.
- Батька говорит: за грехи, - осторожно подхватил тему Богдан. - Бога, говорит, забывать стали, вот и пошло, - и Невертидышло сокрушённо повертел сосульчатой головой, скосив глаза к тому уху, за которым, он полагал, стоит отец Патермуфтий.
- Да, вера в народе в небрежение пришла, - всё так же задумчиво протянул Миша, - а тут ещё - нa тебе! - божий будынок такая ехидна населила. Ну, как после этого богобоязнь насадить? Вот как хочешь, так и работай! - он даже сплюнул, забыв перекрестить рот. - В Москве-то, что про всё это думают? - обратился он ко мне.
Кажется, вопрос застал меня настолько врасплох, что Михалыч, завидев моё выражение лица, сказал: "Понятно". И ещё раз сплюнул.
После двух минут молчания, стало очевидно, что надо заканчивать.
- В общем так, - произнёс Михалыч по праву старшего по званию среди присутствующих. - Этого, - он указал на Геннадьича и посмотрел на Невертидышлу, - выдворить за пределы муниципального образования в сроки, сообразные с достижением ближайшей границы территории. Ясно?
Невертидышло молча дал понять, что "так точно!" - как это только он и умел.
- Вы двое, - Миша глянул на Петра и Февронию (в тот момент у меня не возникло сомнений, что женщина наречена именно так, а не иначе), - продолжайте битву за урожай. А мы с батюшкой приёмом московского гостя займёмся. Встречу без галстуков, будем говорить.
Приказ был приказ. Воронок с персоной нон грата на борту запылил на запад, мы с Михалычем, вдвоём на его жеребце и отец Патермуфтий на своём мерине - в другую сторону. На лугу остались лишь те, кому подобало.
12. SOS !
На подступах к среднерусской деревне в сердце обыкновенно заползает какая-то змея. Вероятней всего - гадюка, поскольку других здесь не водится. Сердцем я чувствовал эту связь всегда, но так ясно сказать самому себе её кардиологическую сущность мне довелось, помню, именно в тот беспощадно знойный полдень, когда мы верхами вступали в Недобой.
Миша был явно оживлён: он непрестанно понукал транспортное средство, а в редко выпадавших паузах пытался оборотиться ко мне всем крупом и что-то рассказать.
- Ты думаешь, почему просека постоянно кривизну даёт? Думаешь, мужики по пьяни рубили? - спросил он у меня, когда мы уже около получаса как шли лесной дорогой, поросшей по обочинам огромными зонтичными. - Ошибаешься. Всё дело-то в том, что горизонт при наших расстояниях пессимизм сеет. Вот он, - тут Миша больно ударил коня обеими пятками, отчего тот, правда, даже плюнуть не захотел, - ни в жисть бы не пошёл, когда б ему горизонт вдоль пути открылся. Сказал бы: да ну к едрене фене - чего это ради мне туда идти? Далеко больно и к тому же нет там ни хрена. А так ему кажется, что за поворотом... Ну, сам знаешь: там за поворотом... В общем, лошади-то - они ведь как люди. Даже песня такая была.
– И не одна, - щегольнул я эрудицией.
- Во-о, - продолжал Миша, - глубоко народная, славянская, будем говорить. Вот возьми дорогу Киев-Чернигов. На ней ещё Москву в своё время поставили. Я по ней много ездил: кривая! Была бы прямая, как немецкий автобан - разве ж по ней князь Юрий Владимирович сумел бы до этих болот добраться? Да ни в жисть! Пришлось бы ему дожидаться, когда спецпороду выведут, чтоб она прямой перспективы не пугалась. А это сколько веков! Это Москву, считай, только на восьмисотлетие и заложили бы. Считай вся геополитика наперекосяк бы пошла, - он усмехнулся какой-то внутренней мысли, отчего меня, помню, неприятно кольнуло.
Я постарался плавно повернуть русло беседы, сохраняя в целом её общую направленность:
- У немцев, когда едешь, за рулём в сон кидает - больно гладко. А у нас - хрен заснёшь.
- Вот они богородицу-то нашу заступницу матеродевственную и не признают еретики! - поддержал меня сзади Патермуфтий.
- Во! - отвечал мне Миша, не вступая в богословский диспут. - У нас прямо когда можно? Когда в перспективе что-нибудь такое. Лучше всего, если церковь. Тогда не так страшно, что уснёшь. Ну, сам знаешь: дорога, ведущая к храму... Кино такое было, с него ещё перестройка эта самая началась.
На этих его словах из-за поворота вышла колокольня, моментально закрыв своим неправдоподобно исполинским видом всякий вопрос о дальнейшей перспективе. Видимо, в связи с этим батюшка сзади прошептал: "Прости и помилуй, Владыка Небесный!", а кони действительно чуть, было, не перешли на рысь, но почему-то вовремя передумали. Оводы алчно садились им вокруг глаз, а из леса волокло перебродившей хвоей, отчего гигантский травостой по обочинам казался ещё враждебней. Однако вид колокольни как изделия рук человеческих отныне малость придавливал воцарившийся вокруг нас беспредел природы. Миша не переставая развивал своими словами, кажется, именно эту тему, а батюшка произнёс позади что-то насчёт проскомидии, хотя, возможно, я путаю и на самом деле речь шла о евхаристических ектениях и литургии в целом. Я смотрел через мишино плечо на колокольню и молча думал в том же направлении.
Как вдруг всю эту мало к чему обязывающую взвесь их слов и моих мыслей осадил лёгкий удар колокола, разом разломивший череду мгновений на до и после себя чистейшим звуком фа-диез, если я правильно помню, октавы си-бемоль. Конь под нами дрогнул и встал. Миша оборотил назад удивлённое лицо и каким-то трескучим фальцетом строго спросил через меня батюшку:
– Ты когда ж это звоны успел навесить?
- А никогда, Михалыч, вот тебе честной животворящий крест, государь ты наш! - в благоговейном ужасе отвечал Патермуфтий.
Мне показалось, что он хотел продолжить, но тут колокол раздался вновь, пробив три коротких звука, затем обдав округу тремя протяжнейшими, взмучивающими всё лежалое от самого дна, и, наконец, опять - тремя невеличками, последняя из которых, впрочем, долго висела в небе, словно высматривала, услышал ли кто её на земле.
- Сос, однако, - ужасаясь больше прежнего, произнёс Патермуфтий, отчего на его лице проступили и стали заметны едва различимые задним умом черты народов Севера. - В разведшколе зачёт поставили, еле умолил, только и знал, что соса этого. Вот тебе крест, сос, - прошептал иерей, обращаясь уже вовсе невесть к кому.
Миша, вращая глазами, как истинный полководец, обнаруживший в разгар решающей баталии засадный полк неприятеля, скомандовал спешиться. Мы пососкакивали на землю, ожидая в любой миг повторения прозвучавшей небесной тревоги. Но колокол безмолвствовал, нагнетая заданную им тишину, которую не в состоянии были нарушить ни щебет лесных птиц, ни жужжание оводов и шмелей.
- Тю-у! - свистящим шёпотом произнёс Миша, бешено вращая маслянистыми карими глазами, которые и так были у него слегка навыкате. - Благовест, ядрёна виселица!
Мы с батюшкой не нашлись, что ответить, и ждали продолжения. Наше молчание окончательно подвигло Мишу осознать роль своей личности в начавшейся истории. Видимо, он осознал её как исключительную, потому что, крикнув что есть мoчи: "По коням! За мной!", он в одиночку вскочил на нашего коня и стремглав ускакал по просеке, ведущей к колокольне.
Нам с отцом Патермуфтием осталось только последовать его примеру, но поскольку весовая категория батюшки была примерно та же, что у его мерина, я, пожалев несчастное животное, уподобился тишайшему царю Алексею Михайловичу, который на Вербные Воскресенья по собственной воле вёл под уздцы коня патриарха Никона, в то время как тот чистосердечно символизировал Спасителя, въезжающего на ослике в Иерусалим. Так продолжалось вплоть до опалы патриарха, но я, помню, ничего не сказал тогда об этом, тем более, что Михал Михалыч уже скрылся вдали, и я, выполняя только одну вторую часть его последнего завета, не чувствовал морального права говорить что-либо о проблеме разделения духовной и абсолютной властей за его спиной.
Наш вход в Недобой был устлан давно не поновлявшейся, дочерна изморившейся в болотном соку гатью. Время от времени то мерин копытом, то я ступнёй извлекали из дороги приглушённый водой треск, после которого висевшая тишина становилась ещё звонче. Приближавшаяся с каждым шагом колокольня точно коряга посреди омута создавала иллюзию зaворота окружающего пространства, невидимыми струями подталкивающего всё сущее в зону её безраздельного притяжения. Мы с мерином ступали молча. Молчал и не замочивший ног Патермуфтий.
Вдруг, посреди очередной лужи мой напарник остановился как вкопанный и, задрав голову к небу, исторг плаксивое, бередящее душу ржание. Несмотря на охватывающий меня ужас, я попытался стронуть мерина с места, слегка потянув поводья вперёд. В ответ животное лишь захрипело и, я уверен, окажись оно волосато, шерсть встала бы на нём дыбом. В едва уже переносимой тишине Патермуфтий зашептал молитву мученикам Флору и Лавру, называя первого, как водится, Фролом. И тут вновь слетел на нас фа-диез. Помню: много тише прежнего - точно кто-то просто задел металл нечаянным взмахом чего-то деревянного или костяного.
Странно, но выпавший сверху звук подействовал целебно: парализованная, было, волчья сыть перестала пялиться на раскалённый небосвод, тряхнула оставшимся на шее конским волосом и, ссутулившись, как на рентгене грудной клетки, заковыляла вдоль финишной прямой. Заметно подзаглох и Патермуфтий, - он лишь гулко отдувался не вполне впопад чавканью наших шагов, словно только что совершил тяжкий труд и, минимум, две-три требы.
От слышанного, от тишины, от видимости перспективы, от гадюки в сердце, от разгулявшегося воображения, от рождённого беспорядочной начитанностью излишка ассоциаций, от оводов и слепней, для виду опылявших приобочные зонтичные, а на деле норовивших растащить в своих ртах мою бренную плоть, причинив мне ни с чем не сравнимую телесную боль, стремительно переходящую в неизлечимую душевную болезнь, прогрессирующую с каждой их удачей, - да мало ли от чего ещё, в конце-то концов! - я окончательно отупел и даже оцепенел.
Я уже не мог оторвать глаз от неумолимо налезавшей на нас нескладной башни. Мы сходились, и, помню, мне казалось, будто смеркается. Возможно, чтобы хоть как-то защититься ото всего упомянутого, я инстинктивно стал размышлять на весьма специальную тему.
Должно быть, я безотчётно последовал тогда завету одного покойного гуру, который как-то в конце семидесятых, за бутылкой "сучка" тульского разлива, - мы выпивали в деревне, затерявшейся где-то между Белевом и Одоевом, куда моего собутыльника сослали по статье "тунеядство", и он служил там на почте и пил самогон, непременно протомлённый в русской печи, в крайнем случае, - подогретый на лучине, называя его почему-то "сукe", но ради любимых учеников, приезжавших со своей посудой, снисходил и до фабричных напитков, правда, тоже повышенной температуры, поскольку тогда, кажется, мантры сливаются лучше или, возможно, - ауры... Так вот, попивая привезённый мной "сучкe", покойник, помнится, сказал такую восточную мудрость: "если вид вышедшего из бамбука тигра пугает тебя, постарайся сосчитать полоски на его шкуре, а затем подумай: сколько ещё тигров должно жить в этом лесу, чтобы сравняться суммой своих полос с общим числом бамбуковых стволов? Когда ты найдёшь ответ, тебе уже не будет страшно".
Вид вышедшего из-за поворота недобойского столпа ужасал меня, и я приступил к постижению его внешней формы, дабы избавиться от волнения, которое вселяла в меня мысль о его внутреннем содержании.
Восемь едва сужавшихся друг на друге восьмериков колокольни, изрядно поросших то берёзкой, то рябиной, всей своей архитектурой дерзали напомнить лестницу, которая без натуги могла бы довести до самого неба, да, вот, раздумала. Останки нахлобученного сверху купола, лишённого креста, только усиливали внушаемую ересь. Мне вспомнилось, что этот тип построек получил особое распространение в довольно смутную пору, когда юный Пётр уже был царём, но ещё не произвёл себя в императоры, то есть - не начал "насаждать просвещение кнутом". По-видимому, архитектура как "зеркало истории" почуяла надвигавшееся время и загодя отразила его, по интеллигентской привычке изрядно приукрасив грядущее.
Ещё мне вспомнилось, что зодчие предыдущего поколения тоже пользовали восьмигранник, но предпочитали призме пирамиду, богобоязненно утягивая каждый последующий виток кладки с тем, чтобы на подобающей высоте вовсе свести её периметр на нет. Такая шатровая колокольня точно растворялась в небесах, нимало не притязая отторгнуть у них хотя бы толику, а венчавшая её луковка, оберегала указующее остриё от невольного греха, тихо неся на себе свой крест.
Недобойский циклоп представлял собой ухудшенную и, видно, взамен этого раза в полтора раздутую копию младопетровских высоток, возведённую двумя веками позже своих прототипов. Как сказали бы сегодня: римейк. Наверное, оттого он выхватывал у неба кусок больше и болезненней, чем они - примерно во столько же раз, во сколько чёрный слепень вырывает мяса по сравнению с красноглазым оводом.
Помнится, как раз в тот миг, когда я подумал эту мысль, уже вплотную подводившую меня к верности заветам покойного гуру, моя мантра испытала тяжёлоё потрясение, отчего вновь заходила ходуном в своём злополучном сосуде, готовая расплескаться без разбору на всё, что ни попадя, чтобы ошпарить его до самой что ни на есть третьей степени. Хотя, возможно, всё описанное произошло с моей аурой. Но, так или иначе, моему неотрывно, согласно учению, созерцающему колокольню взору явился в одном из зиявших сквозь берёзово-рябиновую листву слухов второго сверху восьмерика некий странный предмет продолговатой формы, который, вдруг, раскрылся повдоль себя, как отпущенный пинцет, обнажив при этом желтоватое нутро, издал тягучий скрип, со стуком захлопнулся и скрылся назад.
Теперь настал мой черёд вздыбливаться и прясть ушами. Наверняка, я бы так и поступил, но в отличие от бессловесной скотины, я располагал потенциальным собеседником в лице Патермуфтия, на которого можно было попытаться переложить часть своего напряжения.
– Вы видели?! - спросил я, почему-то боясь обернуться.
– Померещилось.
– Отчего вы знаете? - я был ошарашен его находчивостью.
- А многим мерещится. Тут место такое: в глазах обморачивает. Вы имейте в виду.
Не знаю, чтобы я сказал в свою очередь, но тут впереди, со стороны села послышалось крестноходное пение вперемешку с аккордеоном, а тремя мгновениями после стали бить в рельсу, как при пожаре, и из-за основания колокольни на нас вышла процессия. Во главе выступал сам Михал Михалыч в конном строю, за ним несли икону, очевидно Недобойской Богоматери, чудесно исчезнувшую в лихолетье и вновь обретённую в перестройку, за ней - хлеб-соль, за ними с десяток хоругвей. Замыкал шествие аккордеонист, в сопровождении пяти-шести старушек, поголовно повязанных белыми, как снег на Рождество платочками.
- Спаси и сохрани, - услышал я в спину голос отца Патермуфтия, наполненный истинным чувством, - мероприятие по встрече Михалыч объявил. Ну, слава тебе, Господи! Сейчас благословим именем Божьим, - и он, явно предвкушая перспективу, даже пришпорил мерина, что, впрочем, не повлияло ни на что.
– Почему набат? - спросил я, по-прежнему не оборачиваясь.
- По бедности нашей - как у первохристиан, - отвечал Патермуфтий, преисполненный многозначительности, - колокола-то давче поскидавали, а теперчи - больно дорого стало. Мы на моторном справлялись с Михалычем по его связям - в литейном у них - ох, и дорого дерут! А в депо всего за бутылку рельсишку с трещинкой списанную мигом подыскали! И с Божьей помощью зазвенела. Регент тут один гостил из лавры - однокашник мой - сказал: звучит.
Звучало действительно сильно. Бабки вокруг аккордеониста даже приплясывали в такт, а тот явно старался вмастить им что-то из репертуара. Одновременно все без исключения, включая Мишу на коне, тянули что-то церковнослужебное. Получалось впечатляюще. Так они шли на нас, а мы на них, пока Патермуфтий не перехватил музыкальную инициативу, невесть откуда прорезавшимся утробным рыком разом положив конец всем прочим контрапунктам. Отпев, он оборвал звук, спешился, подошёл к Чудотворной и по-свойски трижды почеломкался с её святым ликом, затем осенил апостольским именословием Михалыча и благословил, неуловимо пересложив персты в щепоть, остальную толпу, которая, будто Патермуфтий - заслуженный деятель искусств, а она - хор имени Пятницкого, грянула в ответ: "А кто к нам пришёл? А кто к нам пришёл?" Девки понесли на меня каравай, и в тот миг, когда я, по обычаю, отщипнув от него кусочек, хотел уже причаститься этим делом, из-за спин подруг ящерицей выскочила самая прыткая с рюмкой на подносе, и недобойское народонаселение, что было голосов, затянуло moderato, переходящим в allegro: "К нам приехал, к нам приехал..." и - далее по тексту.
Я выпил, закусил, расцеловал девок, как Патермуфтий Богоматерь, и поглядел на Михалыча. Тот сиял. По нему было видно, что встреча у околицы удалась. Мы расцеловались и с ним, словно не виделись вечность. Он вновь усадил меня сзади себя на председательского жеребца, и мы во главе развернувшейся процессии под звуки треснутой рельсы, аккордеона и народного творчества вступили в Недобой.
13. Чичер-Ячер
Мы сидели за бескрайним, навсегда врытым в родную землю столом и говорили тосты. Говорить было подо что: студень, куски варёного мяса, куски варёной курицы, куски варёной рыбы в ассортименте - от леща до сазана, включая щуку и сома, огурцы солёные, огурцы малосольные, капуста квашеная, капуста, квашеная с антоновскими яблоками, брусника мочёная, солёные грибы в ассортименте: от волнушек до белых груздей, включая чёрные и рыжики, много хлеба, соли и картошки в мундире, а между мной и Михалычем (мы сидели vis-a-vis в той небольшой части стола, которая располагалась под навесом, воздвигнутом, как я тогда решил, - на случай осадков) стояло блюдо с цельным поросёнком, обильно обложенным пареной репой и кашей "Артек". Практически без ограничения были сметана, хрен и мёд, благо наш стол был врыт по сути на краю пасеки, отчего нет-нет в миску с хреном падала пролетавшая над ней пчела, видимо, не рассчитавшая дыхания на такой перелёт. Из безалкогольного преобладали морс, квас и три бутылки "Буратино", произведённого на ближайшем хлебзаводе. Последние тоже были вставлены ближе к поросёнку. Там же располагались две бутылки водки московского завода "Кристалл" и неизвестно откуда пришедшая сюда бутылка виски, а вообще из алкогольного была водка областного разлива, густо расставленная по всему столу, сколько хватало взора.
Распираемый чувством гостеприимства Михал Михалыч произнёс кряду пять-шесть начальных тостов. Где-то на третьем-четвёртом стало распирать остальных, хотя, по моим наблюдениям, возможно - от другого.
Бородавчатая старуха с бельмом на левом глазу, сидевшая от меня одесную и поначалу немного скованная в манерах, после третьей мишиной здравницы, помню, стала выкручивать шею, чтобы лучше меня рассмотреть и орать беззубым ртом, очевидно, не позволявшим ей полноценно закусить: "Мишка, чёрт, что ты раззевался? Дай и я гостю спою что ли! Вон он какой уважительный - слушает тебя дурака!".
Михалыч сыновне-отечески ухмылялся ей и пояснял мне через стол: "Это баба Аня, она чудотворную телом спасла в лихолетье". Он произносил "баба Аня", должно быть, от глубокого почтения по сути в одно слово, отчего моя соседка, очевидно, ещё и глуховатая горячо шамкала мне на ухо так, что разносилось, думаю, довольно далеко: "Ему желторотому, может, и бабаня, а у кого разумения поболе - самая Анютка!" и, шипя, закатывалась в смехе, обнажая зеленоватые дёсны и страшно крутя бельмом.
Чтобы как-то поддержать репутацию "уважительного", да и просто из любопытства, я поинтересовался: что значит "телом спасла"? Она расслышала, кокетливо повела бельмом, подхватила сквозь платье свои груди и слегка подкинула их на ладонях, как кабачки перед покупкой:
- Да, вот - телом: я ведь преже ещё габаритестей была, а чудотворная-то наша заступница недобойская, - тут она отпустила правую грудь и трижды обмахнулась щепотью, - не сказать, чтобы очень в размерах, - и она вновь зашипела в приступе смеха, правда, на этот раз, - с некоторыми признаками благоговения.
Залюбовавшись на колотившуюся в приступе чистой радости бабу Аню, я, видно, не сразу ощутил, что кто-то настойчиво тычет меня локотком под левое ребро. Стоило мне обернуться в ту сторону, как я оказался лицом к лицу Зойкой из-под ночного стога, которая, улыбаясь мне как старинному приятелю, попросила передать ей сазаньей икры.
- Вы?! - из последнего удивления спросил я, глядя, как она плотоядно накладывает икру в свою тарелку, всю покрытую хреном со сметаной, видно, оставшимся после съеденного студня. - А где Серёга?
- Да ну его! - Зоя неотразимо хихикнула. - Он, только мы в автобус поднялись, сразу приставать стал.
– Он же за руль сел, - не сошлось у меня.
- А ему - что? Он из-за руля прямо и начал - одной рукой. - Зоя подцепила на вилку немного икры и отправила в свой ещё недавно манивший Серёгу ротик. - Он же из органов, их учили: и за рулём, и по-всякому. Мне один, тоже из органов, рассказывал. Это - точно.
– Как, и Серёга из органов? - опять почти не удивился я.
- А вы думали! - на зоином лице на миг возникла гордость за Родину, сменившаяся мечтательно-печальной улыбкой. - Ну, я поглядела немножко, а потом мне скучно что-то стало и как раз, смотрю: навстречу Светка с Любаней рассекают. Из автобуса смотрю, а они - пешком навстречу. За ягодой ходили, ну, наши, недобойские - вон они сидят. - Зоя вилкой показала на ту сторону стола, где в окрестности аккордеониста сидели две неброские девушки. - Светка на ферме работает, а Любаня - в бухгалтерии. Я ведь сама недобойская, это я уже после восьмилетки на камвольный подалась. Ну, я как заору: т-пр-р-ру! А они в органах - это мне тоже тот мой знакомый рассказывал - приказ очень сильно уважают, короче, у них на приказ слабина вылазит. Вот он и затормозил, и даже двери отворил! - так я заорала, - она засмеялась намного обворожительней утопленницы, сумевшей обернуться русалкой после капустного Николы, но ещё до медового Спаса.
Чтобы устоять, я вынужден был произнести первое попавшееся:
- Видите, - в родные места случай привёл. Не было бы счастья, да несчастье, как говорится.
Понятно, что, вымолвив эту банальность, я вовсе не намеревался в одну секунду перелицевать Зою из щекотливой нимфы эпохи заката христианства в предведающую и оттого немного печальную языческую берегиню. Но именно это и произошло.
- Шутите. Тут до ночи оставаться не приведи бог - разве только вариант наклюнется, - она на миг вновь обернулась русалкой и оценивающе зыркнула в мою сторону, не отрывая анфаса от тарелки с сазаньей икрой в хреново-сметанном соусе, - и то... - в ней явно боролись два диаметрально противоположных равноглубоких чувства: одно росло из врождённой уверенности в свободе человеческой воли, разумеется, - подначатой случаем, другое - из привнесённой, очевидно, ещё кочевниками и не всегда осознаваемой стихийной веры в предначертанность судьбы и всякого её эпизода.
Только я успел вспомнить, что муфтии с кадиями и суфии с алимами называют последнюю, кажется, предопределением, как Миша напротив меня опять поднялся с наполненной рюмкой для нового слова. И начал так:
- Я смотрю, гостю за нашим столом нравится, по крайности, - соседки. Ну, что говорить, девчата у нас исконно, что называется, гарные, от веку - по-другому сказать. Во всяком случае, старшее поколение мне так рассказывало, худшая его половина - вы понимаете. Верно, дядя Яш? - Миша обратился к старику, наискось от меня уминавшему большой ложкой содержимое сразу двух мисок: с мёдом и с квашеной капустой, отчего его праотеческая борода на глазах приобретала добавочную святость.
- Сроду, Михаил, - ответствовал дядя Яков председателю без отрыва от занятия, - бабы, так скажу, - поболе даже. Кабы не эта гадина, ночами, вообще, я скажу, не жисть, а патока текла бы. Но будет и на нашей улице малина с мёдом, - по совпадению он заправил в свой пророческий зев ложку с мёдом и сладострастно замычал.
- Ну, вот, - как-то, мне показалось, чуть поспешно подхватил дальше свою же мысль Михалыч, - дамским полом, получается, мы не обижены, и в историческом аспекте - особенно: вы сами слышали, из первых уст, можно сказать. Конечно, имеются ещё недочёты. Но где их нет? А в перспективе жизнь, понятно, только слаще будет, о чём дядя Яша тоже упомянул выше. Поэтому предлагаю поднять тост за женщин - стоя и до дна! - он чокнулся с бабой Аней и с Зойкой и отлаженным жестом "махнул" свою рюмку, не дожидаясь, пока остальные мужики поднимутся с недвижимости общей скамьи, врытой в ту же землю, что и всё остальное. - А теперь, я полагаю можно и танцы объявить. Как, Павло? - мне показалось, слегка риторически обратился он к аккордеонисту, едва проглотившему свой долг перед другой половиной человечества, но, тем не менее, успевшему подхватить инструмент и вместо ответа звучно растянуть меха в пригласительном аккорде.
Миша, не присев после тоста, отправился в обход стола в моём направлении с огромной приязнью на обращённом ко мне лице. В какое-то мгновенье я даже подумал, не собирается ли он пригласить меня на танец. Но уже в следующее я отбросил эту фантазию как вздорную, потому что Михал Михалыч, ещё изрядно не дойдя, спросил:
- Ну, как?
И, не выслушав толком мой ответ, продолжил диалог:
- Вообще-то у нас люди хорошие, но - как тебе сказать? - немного неорганизованные что ли. Не тянутся они к работе без подсказки. Приходится всё время это в голове держать, даже устаю иногда, если честно. Особенно, когда воспитывать приходится. Тяжело, ты знаешь, взрослых людей к труду воспитывать. Вообще, власть, я тебе скажу, муторное дело.
Я не перечил, и он пошёл дальше.
- Но прилипчивое, зараза, как семечки! - Миша уже приблизился ко мне достаточно, чтобы ухватить за пуговицу, но, правда, пока этого не делал. - Вот взять к примеру, Иваныча боговяловского - ну, ты его, наверняка, помнишь: он ещё в нардепы по соседнему округу в девяностом шёл, его один демократ тогда срезал - время такое было - так вот, этот Иваныч, когда ещё до демократии, колгоспом руковoдил, так он после совещаний на банкетах, как пятую врежет, обязательно начинал травить, как он своих в страду по мордам лупит, чтоб они, значит, время на раскачку не теряли. Рассказывает, а сам плачет натурально - такая его жалость что ли самого пробирает. Я сначала думал: пургу гонит, а потом верить стал, как сам на земле с годок потрудился. Так он, Иваныч-то, самое интересное, на район вышел - и не может прекратить свою привычку - хоть ты режь его! Чуть дело не завели - столько жалоб в область шло от райактива, кому он по уху заехал или, например, просто по харе. Спасибо, Гамбулия замял - у него там в Боговялово прокурором. Грамотный собака. Вот я тебе почему и говорю, что прилипчивая она, сволочь, не для печати, конечно.
Подошёл Яков со следами святости в бороде и тоже продолжил свою мысль:
- Точно, Михалыч! Это такая гадина! И главное: житья от неё нет людям. По времени, кажется, уже всё - нет её, на других пошла, можно немного вздохнуть - вдруг, опять откуда-то выныриват, шишига, и опять православный народ мучает! И так сроду! Конец-то будет, скажи? Ты всё ж - власть!
Миша не успел ответить (хотя, может быть, просто держал паузу), как рядом выросла баба Аня.
- Кому власть в сласть, на так меня залазь, а кому - в охоту, плати перва по счёту! - Она крутанула бельмом и закатилась в уже знакомой мне манере. - Яшка, старый дурак, какая ж Мишка власть? Что ты орёшь? Ты, что, не знашь, где власть? - баба Аня боязненно скосила целый глаз в сторону храма и перекрестилась.
Затем, вдруг, схватила Якова за вихор и, подёргивая его в такт своим словам, слегка сменила тему разговора:
- Чичер-Ячер, собирайся нa пир, кого нет на пиру, того пуще задеру! - она приостановилась и, пристально глядя сквозь бельмо прямо на Якова, настоятельно прошипела: рог или мочало?
Аккордеон заиграл кадриль. Вынужденно преклонивший главу дядя Яша, попытался, было, вступить в переговорный процесс:
- Отпусти, чёртова баба!
Баба Аня в ответ только пуще залилась своим заразным смехом и несколько раз с силой дёрнула ячеров вихор в такт кадрили. Чичер, видно поняв, что его ближайшее будущее твёрдо предопределено древним, как культура на этой земле, сценарием, невесело ответил:
- Мочало, иродово твоё отродье!
Баба Аня обрадовалось, как дитя на Пасху.
- Мочало? - переспросила она, как бы не веря своему счастью, - тады сызнова помчало! Чичер-Ячер, собирайся нa пир, кого нет на пиру, того пуще задеру! - она оттрепала Яшу, уже не соразмеряясь со звуками кадрили, а только - в такт какому-то внутреннему, заповеданному из глубин исторического времени ритму. - Рог или мочало?! - с несдерживаемым торжеством, звеневшим в каждом звуке её шипения, воспросила баба Аня.
– Рог, - отвечал вконец сломленный Ящер.
- Тяни-и до ног! - пропела носительница прапраматерной традиции, пригнув бедолагу за вихор до самой земли и только там разомкнув тиски узловатых перстов.
- Вот гадюка! - восклонившись, с неподдельными болью и восхищением в голосе молвил дядя Яша. - Как есть - гадина!
В ответ старушка испытала такой припадок счастья, что все наблюдатели невольно понесли на себе его отсвет. Аккордеон вовсю наяривал танцевальные ритмы, когда вдруг с колокольни выпорхнул заставивший всё смолкнуть фа-диез и вслед за этим как-то резко начало смеркаться. Я обернулся к храму и заиндевел от ужаса: прямо на нас летел огромный - сажен пять в размахе чёрных кожистых крыл - узкорылый ящер с бессмысленными красными, как кумач на ветру немигающими глазами.
- Это она что-то сегодня досрочно, - сдавленным до неузнаваемости голосом произнёс Михал Михалыч, схватил "Red Label" и полез под стол. От зрелища и пережитого я потерял сознание.
14. Всклень!
Очнулся я как раз в тот момент, когда подавали кулагу. Виктор Палыч заговорщицки наступил под столом мне на ногу и обратился к сидевшим напротив митрополиту и епископу, которые только что по случаю десерта сняли клобуки и надели камилавки:
- А что, владыки, кулага-то у нас постное блюдо будет или скоромное?
Владыки коротко переглянулись, - заметно было, как между ними проскочил святой дух, - и тот, который в молодости забивал с одного маха в шпалу костыль, перегнулся через стол и дал Виктор Палычу ложкой по лбу. Все кругом облегчённо засмеялись.
- Салага! - сказал митрополит, который с Микояном хоронил Кеннеди, и отправил в рот большую порцию кисло-пресного.
К нему подскочила баба Аня в чересчур, как мне показалось, смелом декольте и, ухватив его за бороду коричневыми пальцами, унизанными ядовитого колера изумрудами, восторженно прошипела:
- Белый танец!
- Вот ехидна, - добродушно ворчнул митрополит Иоанн, - разговеться не даст.
- Ваня-а! - неожиданным мецосопрано мартовской кошки в пике наслаждения крикнула баба Аня и, не выпуская владыкиной бороды, пустилась вприсядку.
- Тяни до ног! - заорал слева от меня Серёга и, захлопав в такт, видимо своим мыслям, продолжил: цыганочка опа-опа, цыганочка...
- Смирно! Бога нет! - взвизгнул румяный идеолог обкома партии, спрыгнув с навеса прямо на стол и вляпавшись начищенным ботинком в подливу из калины. - Цыганочка красножопа! - стал отбивать он чечётку в такт, видимо, всё тем же серёгиным мыслям, давя заалевшими по щиколотки, а кое-где и - по колено ногами сазанью икру, поросёнка с хреном и всё, что не успели унести перед кулагой.
Вдруг, с крыши навеса молнией мелькнула чья-то рука, ухватила танцующего идеолога за ворот и втащила его в зону вне общей видимости. Затем оттуда свесилось вовино лицо и сказало:
- Анатолий Михайлович, я на автостанции Юрия Владимировича Андропова встретил, он распорядился таких убирать пока - они, сказал, авторитету сегодня не способствуют. Обещал к нам заглянуть вместе с Анастас Иванычем.
Вова временно исчез, а на том конце стола появились Трефена Викторовна с Агафоном Никанорычем. Трефена несла на уровне груди, приукрашенной двумя материнскими звёздами, таз с гороховым киселём, а Агафон на полкорпуса сзади представлял собой выше пояса бюст дважды героя из чёрного в лиловую блёстку лабрадора. Видно было, что его живые ноги едва несут косную нагрузку, но в целом он выглядел молодцом, даже - дважды. Навстречу дважды два героям вышли Андропов с Микояном. Андропов принял таз у Трефены, пригубил через край киселя и, передав его Микояну, принялся руками отдирать лабрадоровый горельеф героических звёзд с каменного пиджака Агафона. Микоян, не выпив ни капли из таза, поставил его на крышку гроба Кеннеди, и принялся делать то же, что Андропов, но с живой грудью Трефены, приговаривая с сильным грузинским акцентом: "Не спрашивай, что Армения может сделать для тебя, ты только подумай, - тут он отрывал свой палец от занятия и полусогнутым поднимал его вверх, - что ты, - тут следовала поистине сталинская пауза, - можешь сделать для Армении?" "Вот именно", - говорил Андропов, круша грудь Агафона. Наконец, они отодрали медали и побросали их в таз. "Чтобы вернуться" - сказал Микоян голосом Сталина, а Андропов задумчиво кивнул, и оба исчезли.
- Вот и погасли две звезды, - сказал кто-то из гроба голосом Иваныча.
Герои не дышали от счастья их звёздного часа, как тут вошёл молодой Пётр и, решительно подойдя к гробу Кеннеди, заорал:
- Йоханн, иди вон! - его взор был ужасен, лик прекрасен.
Никто не шелохнулся. В массах возникло лёгкое замешательство, но тут Феврония прильнула сзади к Петру и ласково произнесла:
- Петруша, ну, зачем ты так?
Из-под стола выскочил настоящий Пётр с вилами наперевес и с болью в голосе воскликнул:
- Я, тебе покажу "петрушу", курва!
Феврония в отчаянии всплеснула руками:
- Обознатушки-перепрятушки! - приговаривая так, она бережно переняла вилы и увела своего на луг.
Молодой Пётр куда-то исчез, видимо - вслед Микояну с Андроповым, а сменивший его у гроба Геннадьич продолжал настаивать:
- Джон, вставай! Люди смотрят!
Но ему никто не ответил. Народ безмолвствовал, и по каким-то неизъяснимым признакам чувствовалось, что все ждут Сталина. Вскоре явился и он и, задушив Геннадьича как никчёмного, тихо, но так, что все слышали, позвал:
- Лазарь!
Из гроба действительно вылез Каганович и принялся строить в Недобое метро. Пользуясь отсутствием Андропова, с крыши опять соскочил идеолог и заорал, явно обращаясь к Сталину, но, делая вид, что говорит с народом:
- Товарищи! Я так считаю, что - если метрополитен да ещё имени товарища Кагановича, так какой к чёрту храм? Ведь как договаривались? Либо церковь, либо жедэ. Так-нет? А метро - это то же жедэ, так-нет? А если ещё имени товарища Кагановича, то всем жедэ жедэ - энкапе-эс-эм-пэ-эс, можно сказать! Где подрывник?!
Сталин задушил и его, слегка пожав плечами, и сказал так, что все слышали:
- Причём Лазарь и жиды? Зачем так высказывать? Мы - интернационалисты. Это Адольф на антисемитизм ставил. Доигрался, подлец. А мы - интернационалисты. - Он разжал пальцы на горле побледневшего идеолога. - Нецелесообразный человек, а вот насчёт подрывника хорошо сказал, правильно.
Привели подрывника. Сталин направил на него чубук и, отдельно выговаривая слова, спросил:
- Вы сами в тридцатых повесились или мы вас в конце Великой Отечественной расстреляли?
Тот не отвечал. Сталин слегка удивлённо перевёл взгляд на Гамбулию.
- Товарищ Сталин, мы запросили облархив, - начал тот тихо, чтобы никто не слышал, но Сталин прервал его едва заметным движением чубука.
Опять воцарилась тишина. Охваченный ужасом, я ждал, по меньшей мере, фа-диеза. Но вышло даже хуже: откуда-то с другого конца стола, сидевший до сих пор молча за рюмочкой суке, поднялся гуру и крайне убедительно, как только он и умел, сказал:
- Я Сталина в гробу видал. В детстве. В мавзолее. Это - не он. Это артист Геловани или, на худой конец, Закариадзе. Рупь зa сто. Не бойтесь.
По присутствующим прошёл ропот. Все облегчённо вздохнули и выпили. Кто-то сказал, так, что все слышали:
- А как сыграл! Ну, - вылитый! И этих двоих придушил - не отличишь! Что значит народный артист!
Сталин исчез. Аккордеон грянул камаринскую, и баба Аня вошла в круг, поводя руками в изумрудах и время от времени поправляя вконец осмелевшее декольте. Стало лучше и веселей. Ко мне подошёл Вова.
- Анатолий Михайлович, мне Юрий Владимирович ещё наказал ликвидацию одну произвести. Но раз они ушли, я вам, может, доложу?
- Докладывай, Володенька, - разрешил я, переняв вдохновение Геловани-Закариадзе.
- Значит, по оперативным сводкам, тут непорядок один проистёк, в деревне этой как раз. Ну, и, следовательно, вокруг. Обстановка тут разладилась малость, в нештатку пошла, будем говорить. Короче, - Вова понизил голос, точно сговаривался с негром в норвежской зоне, - летает тут одна, людей поклёвывает, а гнездо у ней, по оперативным сведениям, на здешней колокольне. Причём, что интересно, верхи про это знают и не говорят: по версии руководства - не знают, как доложить. И, значит, как мне товарищ Андропов своё высказывание доверил, продолжают править по-старому. А низы тоже знают и говорят. Такое говорят, что могут скоро не смочь жить. Короче, как мне Юрий Владимирович ещё одно высказывание доверил, пахнет ситуацией. Пытались в общество охотников и рыболовов лицензию на отстрел направить, но решили обождать пока: там по оперативным данным агентура зелёная внедрена, - могут шум поднять. А в таких делах шуметь зачем? Только дичь распугаешь. Короче, Юрий Владимирович это дело мне поручил и разработку лично продиктовал, прямо на автостанции: под видом чемпионата района по скалолазанию заброситься на колокольню по внешней поверхности и, выждав подходящий по ситуации момент, приступить к ликвидации субъекта посторонней власти, подрывающего конституционный строй и соответствующую ему структуру управления местами в самой основе сознания трудового крестьянства.
– Вова! - сказал я громко и строго.
- Слушаюсь, товарищ генерал! - он привычно вспотел на носу. - Короче, заброска прошла штатно. На объекте мною было обнаружено около тонны засохшего помёта - ориентировочно принадлежащего большой птице, приблизительно двадцать килограммов свежего - ориентировочно того же происхождения, примерно двухпудовый колокол с надписью дореволюционными буквами без языка, подвешенный к перекладине и пятеро неизвестных личностей, все - в зелёных приблизительно велосипедных кепках с надписью буквами потенциального противника в третьей мировой войне: "Green peace". Все живые. Поставив их лицом к стене, я выяснил, что они прибыли на моё опережение, с целью предотвратить ликвидацию, как они выразились "потенциального объекта красной книги". Оставив их в принятой ими по моему распоряжению позиции, я занял свою и принялся ждать.
К нам подошёл старший пятерых зелёных в самой изумрудной кепке и уточнил:
- В красную книгу заносятся, кто есть, а может не стать. В данном же случае речь, возможно, идёт о кого не было, но может теперь напротив стать. Попрошу занести мои слова в протокол с максимальной тщательностью.
Солнце уже садилось и всей своей огромной краснотой говорило, что его скоро не станет. В вихре танца подскочила баба Аня и, ухватив всей пятернёй за надпись "Green peace", отчего изумруды в её перстнях заметно померкли на фоне кепки, принялась трепать старшего зелёного в такт новой считалке:
– На закате дня, на исходе дня, Чичер-Ячер выклюни меня!
- Анатолий Михайлович, это - она! - прошептал Вова, - партбилет на стол, если не она! Я ж в неё полобоймы всадил в упор, из Стечкина с глушителем, чтобы низы не слышали, а ей хоть бы хны - рикошетит во все стороны и только! Тогда я в глаз прицелился с двух рук, - ведь трясёт всего от нештатки, - и как влупил прямой наводкой! Попал, Михалыч! Два строкача с занесением - попал! А только она сморгнула, и вот глаз-то у неё поволокой как бы замазался. И всего ей делов, Михалыч! Ей, гадине, пли в глаза - божья роса! Тут я, честно сказать, сдрейфил и остаток - девять пуль - в колокол сосом отстрелял, как учили. Не знаю, услыхали, что ли, в низах...
Последние слова Вова говорил далеко уже не шёпотом. Баба Аня услышала их и, отпустив зелёного, развернулась к нам передом и, рванув вырез платья до пупа, пошла на нас обвислой неровно пигментированной грудью, шипя с каждым словом всё проникновеннее:
- Что, суки, ликвидировать хотели? Как вид? Под красной корочкой засушить - как гербарий?
Она подходила всё ближе. Солнце почти закатилось, очевидно, чтобы взойти над Америкой. Пепельно-карминовый горизонт сделал храм непроницаемо чёрным так, что француз Моне вместо того, чтобы биться над завершающим очередную серию этюдом "Недобойская мечеть на вечерней зорьке", мог спокойно пойти перекурить, передав мольберт нашему Малевичу в период наибольшего обострения супрематизма. Слышно было, как беззаветно заливаются повзрослевшие головастики в яме имени Агафона Никанорыча. Бельмо бабы Ани, отражая последний луч пурпурного заката, наводило красный террор. Казалось, всё кончено.
- Стоять! Всем, стоять, я сказал! - треснул короткой очередью голос Виктор Палыча. - Руки за голову, живо!
Тут же возник Невертидышло и вторил Палычу:
- Уси загребалы до башки, началство кажет!
Все так и сделали. Только старуха, воспользовавшись секундным замешательством, в тот самый миг, когда вершинный краешек солнца окончательно исчез в пучине потустороннего, ударилась о родную землю и обернулась начфином и Иванычем одновременно. Они стояли с ладонями, сцепленными на затылке и, казалось, были совершенно счастливы. Топлесс начфин всем своим видом хотела трансфертов и оттого была само искушение. Иваныч, также голый по пояс, неотрывно и жарко ел её взглядом, но, не доев, вдруг, радостно заржал и воскликнул очень утвердитетельно:
- Всклень!
От увиденного и услышанного я вновь потерял сознание.
15. Чай, не атомна война
Очнулся я от гадкого вкуса сучке "Red Label", душившего меня за не то горло. Голос Патермуфтия откуда-то издалека неверно тянул за упокой, а голос Миши молодо и триумфально произнёс где-то совсем рядом:
- Я говорил: западная инвестиция нужна, - нашу, сколько ни лей, даже не поперхнёшься, вся куда-то растекается. Привычка, видно. А эту разместил, и сразу рентабельность!
Я открыл глаза. Все, кто был вокруг, зааплодировали, точно получили сверхприбыль. Меня опять замутило.
- Это я актив пригласил, - проник ко мне извне поясняющий мишин голос, - из Москвы у нас, сам понимаешь, гости не часто: надо было тобой перспективу народу прибавить. Может, выступишь - о моменте что-нибудь, туда-сюда?
Помню, я помотал головой.
- Все свободны, - с нескрываемой грустью обратился к собравшимся мишин голос, - а тебя, Яков Киреевич, я попрошу задержаться.
Слышно было, как грохочут стулья и ступают сапоги. Потом всё стихло. Я вновь открыл глаза и обнаружил себя на лавке в предбаннике председательской сауны, знакомому мне по прежним визитам в русские сёла. Миша заметил лёгкий вопрос в моём замутнённом взоре и дал ответ:
- В клубе крыша малость подтекает, да и внутри там не больно, будем говорить, евро. А у меня тут всё же следят, да и попросторней как бы.
Я приподнялся в положение "полулёжа" и задал основной вопрос:
– Михалыч, кто это прилетал?
- Когда? В обед что ль? - профессионально уточнил Миша. - Да это змей тут один, по-другому сказать, нaвья - кто как называет. Ещё Яшей зовут. Он раньше-то на болотах, ближе к Боговялову гнездился, там и промышлял, а теперь, вишь, у него новоселье вышло: колокольню нашу облюбовал. Сумерками лётает, знай, поклёвывает - баб да девок главным образом. Сегодня, вот, что-то в обед решил, его вообще-то не разберёшь, что ему завтра понравится. Вон, нынче бабу Аню склюнул, царство небесное. Батька, слышь, отходную служит.
Я свесил одну ногу с лавки и, как мог, горячо возразил:
– Она же надвое распалась: на Иваныча и на начфина.
Миша переглянулся с Яковом.
- Киреич, я ж тебе говорил: это он с виду только, - ну, как сказать? - мимо него вроде как летит, а на самом деле - ловит! Ещё как ловит! Вроде в отключке лежал, а как происходящее впитал! Интеллигенция, она всё - так, Москва, одним словом, да ещё, приплюсуй, что - пресса: она теперь хуже органов. Ты откуда про Иваныча знаешь? Он же час назад из леса вышел, тебя ж не было!
- Из какого леса? - пытался поспорить я, уже чувствуя свою неправоту. - Он из бабки кривой выпал с женщиной-начфином районным.
Миша восторженно сказал "тю-у!" и, вскочив, хлопнул себя по ляжкам:
- Дывысь, Киреич, да вин про усих, я бачу, свидал! Ай да москали, бисово ваше отродье! Иваныч-то и вправду, только объявился, - покусанный, грязный, как леший, оголодавший, дурной от страха, - зараз мне про ту кралю начал: дескать, надо сообщить ей, что жив, да ещё по-тихому, чтоб она сюда подйихала, пожить, пока все думают, что он склюнутый. Я ему говорю: ты поешь, баньку прими, мы тебе и дивчину организуем на сегодня, у нас ещё гарных несклюнутых осталось - будь спокоен, тебе понравится, а завтра уж по твоей просьбе поработаем. Ни в какую! Хорошо змий опять налетел. Иван наркомовские сто грамм принял, смотрю, начал забывать маленько свою матаню, - смотрю, с бабой Аней у него лады наметились, она, я и раньше замечал: от воздушных тревог бойчей как-то делалась, покойная. Змей-то, Яша наш, по всему, думаю, в Иваныча метил, хотел его подобрать всё же - как он есть по ротозейству выпавший, а бабаньку-то и склюнул - промазал вроде. Он его, думаю, от Боговялово самого высматривал всю дорогу, пока Иваныч болотами на нас выходил, как Маресьев, оттого и переселился к нам, аспид.
Я вспомнил, как однажды гуру после чашечки горячего суке сказал мне: "Я видел сон, будто я - бабочка, порхающая по летнему лугу. Теперь я проснулся и думаю: то ли это бабочка видит сон, будто она - я, то ли?.. Вопрос. Ну, давай". И мы прихлебнули ещё.
– И давно вы так? - я окончательно сел.
- А сроду, - отвечал бородатый Киреич, находясь чуть поодаль, - старики сказывали, она преже-то, до Боговялово, в Усвятах водилась - недалеко тут. И тоже на церкви. Видать, что-то родственное у них.
– Почему "она"?
- Гадина потому что - не "он" же! - в сердцах растолковал мне праотеческого вида Киреич.
- Яков Киреевич у меня в колгоспе бессменно парторганизацию возглавлял, - пояснил Миша, - а на хекачепэ малость недальновидность проявил - вслух поддержал девятнадцатого, не выждал. Так, Киреич? - тот сокрушённо кивнул. - А я нардепом как раз область курировал от демократии и велел его Невертидышле телефонограммой на цугундер свести - до выяснения, чтоб наш Недобой с Узбекистаном в прессе не равняли. Киреич тогда бороду и запустил - вон до сих пор не сброет, - Миша участливо улыбнулся. - Потом разобрались, теперь он у меня опять первый советчик, без него ни один стратегический вопрос не решается. А куда денешься? Опыт - его не пропьёшь! Вот я и решил совещание тройкой созвать, пользуясь твоим визитом. Две головы хорошо, а Бог-то всё ж троицу любит. Повестку предлагаю такую: "Что делать?" Возражения е? Нэмаэ. Тогда пойихалы, а потом - в баньку. Протокол, предлагаю, будут девчата вести грамотные в этом деле: их как раз трое. Баньку счас подготовят и запротоколируют всё, как скажем - по полной схеме. Принимается?
Киреич согласительно крякнул. Я был ещё слишком слаб, чтобы что-то обоснованно сказать.
- Ну, приступим, оперативненько так, - продолжил Миша, - а то веники заветрятся. Итак, Яков Киреич, доложи своё виденье.
- Ну, раньше-то, при советской власти, - Киреич кашлянул, -всё понятно было: про такие вещи обсуждать не принято считалось, даже между собой, не говоря уж чтобы написать где. Поэтому, ну что ж, она, конечно, и тогда поклёвывала нашего брата и сестёр, что называется, но тогда, повторяю, всё понятно было. А сегодня, прямо скажем, - не вполне. Не вполне, я бы сказал, - как к этому всему относиться. То ли, будем говорить, по-прежнему молчать - тогда возникает вопрос: во имя чего, какой цели? Не вполне, подчёркиваю, ясно. Да. То ли надо, напротив, высказаться в плане, что называется, гласности или даже, как теперь не скажут, пи-ар. А что? - он окинул нас дерзновенным взором.
- Да ты не крути, Киреич! Тут все свои - говори открытым текстом, - Мише явно не терпелось поскорее перейти к встрече, как минимум, без галстуков. - Короче, - он подался в мою сторону всем корпусом, - раньше капиталовложения требовались, а теперь инвестиции. Чуешь разницу?
Я вроде бы и чуял, но был ещё слишком слаб, чтобы чуять до конца. Чтобы выйти из положения, я подпихнул нижней губой верхнюю, отчего, думаю, углы рта приспустились, а подбородок пошёл крупной гусиной кожей. Миша понял меня правильно и краешком развернул свою мысль:
- Это мы тут с Киреичем конфиденциально допёрли как-то один на один. Скажи - сильная формула! И главное из неё всё ясно. Раньше - живёт где какая тварь или кто ещё - не играет. Главное по затратам за год отчитаться, чтоб на будущий не срезали. А теперь самим крутиться приходится. А чего крутиться, если резьбы нет? Не нарезали! Вот и получается. Один тут приезжал с Москвы - тоже знакомый, предлагал двух американцев, чтобы им медведя на овсах у нас взять. Шесть тыщ баксов пополам с ним, а мы как на зло и овса в тот год не сеяли: само отпало. На будущий я приказал всё под овёс пустить, а он не приехал. От осени до осени один "Геркулес" жрали. Это ещё спасибо Петрович, мукомольный директор, у Киреича свойственник - бартером овёс на хлопья брал, а то бы никаких дров не хватило в зёрнах его до съедобности разварить. Вот и получается.
- Петрович - наш человек, - сказал Киреич в бороду.
- Теперь слушай дальше, - продолжал Миша, - приезжал тут ещё один, тоже из нардепов бывших, погостить, порыбалить, ну, короче, он с Лужска будет - это почти облцентр такой в Сибири, или не в Сибири что ли? - не помню, но не суть. Так он церковь нашу увидал - ахнул, у них, говорит, один к одному такая в Лужске, только помельче. Посоветовал мне в Золотое Кольцо войти, чтоб иностранцы почаще бывали, - с руками, говорит, оторвут. К нему в Лужск с Иванова заезжал какой-то, сказал: жаль, что так далеко от Кольца, а то ваша церковь - жемчужиной могла бы стать. А тут - рядом считай. Не знаю, сколько они там в этом Лужске на грудь взяли, а только меня в области на смех подняли с моим собором. Знают они его прекрасно, никакого перламутра от него не отсвечивает - не то что для Золотого Кольца, а даже для трамвайного художественной ценности не пред-ста-вля-ет. Это мне сам Альтшухес так и врубил, а ты его знаешь.
- Альтшухес, хоть и француз, а в России разбирается, сволочь, ничего не попишешь, - наложил в бороду устную резолюцию Киреич.
- Теперь смотри дальше, - Миша придвинулся ещё. От него уже шёл жар. - Я когда в Англии был, нас в Шотландию возили. Так мы, помню, гидше нашей по два фунта добровольно с каждого члена делегации отмуслякали, чтобы крюка на этот самый Лох-Несс дать. Ты понимаешь?! Там ихнюю, как Киреич не скажет, гадину никто никогда в глаза не видал, а народ со всего мира прётся, крюки за фунты даёт, лишь бы, будем говорить, подышать с ней, с гадиной этой подводной, одним воздухом. Майки, чашки, зажигалки с этой тварюгой нарасхват. Народ в окрестностях жирует! А климат, между прочим, я не скажу, чтобы. В чём-то даже хуже нашего, о природе я уж молчу. Вот я Киреичу про это как-то вспомнил, а он мне говорит: пи-ар нужен. Будет грамотный пи-ар, и мы зажируем на нашей гадине, говорит, не хуже. А тут тебя как раз бог и привёл. Чуешь?
- Она же налицо, каждый вечер, можно сказать, на арене, под неё, думаю, должны инвестировать, - Киреич судорожно сглотнул. -И потом, наша-то летучая, для туризма не сравнить. Я так полагаю, тут пропорция должна быть в смете затрат, по крайности, - как между авиацией и флотом. То есть, грубо - один к одному, - как во всём цивилизованном мире, я в газете читал. Да если нам такой же один, как у них на того крокодила, да мы тут с нашим журавлём, знаешь, какой зоопарк развернём, - мало никому не покажется. Да мы его за такие бабки и на крокодила по совместительству выучим: будет из пике прямо под воду заныривать. Кто после такого в Шотландию эту грёбаную поедет по своей воле? Считай уже не один к одному, а два ноль, и всё - в нашу пользу. Даже все три считай.
- Чуешь стратегию? - спросил меня Миша. - Правда, маленько смущает, что уж очень он у нас сердитый с виду - как его с таким рылом на майках рисовать? Ихняя щука, та на морду добрая даже - вроде, как жаба, благо её опознать затруднительно по причине невидимости, разве что - фотороботом от случайных очевидцев. Но с другой стороны, пусть знают наших! И поначалу, может, даже лучше, поскольку с устоявшимся имиджем корреспондируется: империя зла всё-таки, а не санаторий какой.
- А ежели по первости наша-то пару-тройку интуристов склюнет, ну, припустим, даже - пяток, так тоже, полагаю, не беда, - уже неукротимо креативил Киреич. - Я по телевизору видел, передавали, что у них там пресыщенность от тепличности нарастает. Парниковый эффект, будем говорить. Они же тоже мужики в конце концов, им риску надо. Тут одним космосом не обойдёшься, тут массовость нужна. Иначе, зачем бы они Вьетнам в своё время развязали? Устали, видать, на мякеньком в массе своей, ясно. И потом справедливость должна быть? Наших, значит, пусть клюёт, а они, получается, опять фактически без потерь?
- Мужики, в чём вопрос? - я старался выглядеть конструктивным, хотя втайне от себя, кажется, смутно надеялся, что всё же я - бабочка.
Они коротко переглянулись, как это свойственно давним соратникам. В результате оба уставились на меня немигающими взорами, и их коллективный разум произнёс устами Михал Михалыча:
- А ты не понимаешь?
Я не понимал. Видимо, поверив в это, разум обратился ко мне от Киреича:
- Мы тут померковали с Михалычем: нам бы пиару. Ну, статейку тиснуть об Яше...
Из двери, ведущей в предбанник с бассейном, вышла Зойка почти ни в чём и приветливо сказала:
- Всё готово. Можно отдыхать.
- Тебе - сенсация, нам - инвестиция, - как будто не замечая перспективы отдыха, увещевал меня бывший колхозный разум, - то есть, нам - всем, на троих, - поправился он. Сначала не поверят, понятно, а потом, глядишь, с проверочкой какой нагрянут. Ленин как их учил? Не доверять, но проверять. Или, на худой конец, экспедицию энтузиасты снарядят. Мало-помалу и до Запада дойдёт. А уж тогда...
- Можно отдыхать, - повторила Зойка приветливей прежнего и как бы в подтверждение поправила то, что символизировало на ней набедренную повязку и вроде бы немного сбилось.
Разум опять не заметил, он был воспалён другим.
Я, неизвестно отчего, вдруг стал рачителен и коварен.
- Мужики, я - что? Я - пожалуйста. Но, допустим, я напишу, где надо - пропечатаю, а она, Яша ваша, возьмёт да и перелетит обратно в Усвяты или в Боговялово. Как тогда инвестицию делить будем?
Было заметно, что разум впал в замешательство. Первым из пайщиков возобновил генерацию идей мозг Яков Киреича:
- А в Усвяты нельзя: у них с колокольни воинскую часть видать. В Усвяты от НАТО под такое дело никаких инвестиций не допустят. Был бы стройбат - ещё туда-сюда, а это ж - ПВО, - последнее слово он произнёс конфиденциально. - А Боговялово, что ж, они - конечно, район, - сила солому ломит, но и голь, как говорится, на выдумки страшна. Мы можем Иваныча тут заначить, чтоб никто не пронюхал, что он есть, а пока следствие, им тоже с инвестицией не выгорит.
- Стоп, стоп, стоп! - возвратилась к брейнстормингу мишина головушка. - Киреич, ты не понял. Он, - Миша указал на меня, - говорит, не чтоб у них корова сдохла, - это понятно, а чтоб у нас надой стоял. А для этого, как задача-минимум, нам скотинку привадить надо к муниципалитету, чтоб не гуляла нa сторону.
С улицы зашелестело - с каждым мигом всё внушительней. Кто-то немягко пал на железную крышу председательской бани и заходил по ней, с грохотом передавливая вспученности остывающей от дневного пекла кровли.
- Мамочки! - еле произнесла Зойка.
Из-за двери, ведущей в комнату запланированного отдыха, вылетели в чём их родили Любаня со Светкой. Бессвязно визжа матом, одна попыталась зарыться лицом в праотеческую бороду Киреича, другая полезла под лавку, на которой восседал Михалыч.
- Ну, полно, дуры, - руководяще сказал Яков Киреич, сноровисто ухватив ручищами всё, что на него выбежало, - чай, не атомна война. - И, как полушарие сдвоенного разума, конкретно отвечающее за исполнительную ветвь, продолжил, обращаясь к председателю, - Михалыч, ты задачу поставил, будем выполнять, - Яков Киреич ладонищей не глядя приласкал икающую Любаню куда-то в район спины, - есть соображения, сама жизнь подсказала. Если утвердишь, будем бизнес-план составлять.
16. Шо мы ей впэндюрым, то она и снэсёт
-- Киреич, вообще-то толковый мужик, -- сказал мне Миша, когда мы наутро пошли на прогулку. -- Только вот, деньги любит, а ещё больше -- самочинство.Ну,чтоб инициативу его никто не наказывал. Нерусский вроде.
Мы так и не отдохнули. Чудовище всю ночь шумно топтало крышу, отчего девушки оказались полностью деморализованы и неспособны к чему-либо, кроме заваривания чая, которого Киреич потреблял в количествах, как мне показалось, даже превышающих необходимые для написания бизнес-плана, поскольку последний, как трижды утверждал тот же Киреич, прежде чем меня окончательно сморило, "брал много мозгов".
Я подумал, что в школьные годы планов не любил. Вернее -- к сочинениям, а так, конечно, строил. О бизнес- тогда слуху не было, а к сочинениям я писал потом. Мелькнула ещё одна мысль: русский я или нет? Потому что то, что составил Киреич, скорее было сценарием. Но я её, помнится, не додумал.
Киреич планировал провести открытый чемпионат красоты "мисс Недобой" с отдельной номинацией "Недобой-баба-двадцать-на-двадцать" -- в смысле утешительного турнира для девушек, которые сегодня останутся за чертой призёрок, но по другим параметрам пообещают стать ягодкой опять приблизительно к 2020-му году. Конечно, чемпионат не был самоцелью: наоборот, его главной задачей ставилось посредством женской прелести, собранной в Недобое с максимальной густотой, удержать Яшу на здешнем поселении, поскольку он (она -- по версии Киреича) был большим дамским угодником или попросту бабником.
-- А жюри -- кто? -- на кратком обсуждении под утро спросил Миша.
-- Так она и будет, -- отвечал докладчик, -- какую с подиума склюнет, та и лауреат.
-- Ну, добре, -- согласился Миша, -- но это вроде -- главный приз, его председатель вручает, а члены-то должны быть? Кто по-твоему дипломантов будет определять? Очерёдность ведь нужна -- как залог социально-политической стабильности.
-- А мы, я извиняюсь, на что? -- парировал старый полемист Киреич.
Миша вопросительно взглянул в мою сторону.
-- В среднем течении Ориноко сохранилась группа племён, где девушек для аллигатора перед началом посевной выбирают жрецы... -- начал я издалека.
-- То есть, батька? -- подхватил резвый на думку Михалыч.
-- С другой стороны, есть неподтверждённые сведения от пленных американцев из дельты Меконга, что там право выбора принадлежит самому крокодилу, который, правда, в тех местах чаще -- гавиал, чем кто-либо ещё.
-- Ты, хоть и знаток, а не сравнивай, -- поставил меня на место Михаил, -- у них задача одноразовая: односезонная, верней сказать.У них крокодил -- не невидаль, а вместо бога. Ему, если нормально занёс, -- считай, до озимой кампании никаких проблем -- ни с ге-эс-эм, ни с чем, кроме трудового воспитания. Нам же своего на выучку трэба прилучить, прикормить у нашего берега, чтобы, значит, потом с него самим прикорм получать на постоянной основе. У нас инвестиция долгоиграющая, стратегическая, а не так: дал-взял. Этот фазис развития у нас давно за кормой скрылся.
По результатам дискуссии решено было создать общественное жюри в составе Миши, Киреича и отца Патермуфтия, а конкурсу (слово "чемпионат" было коллегиально отредактировано) присвоить почётное имя бабы Ани. После этого Киреич с чувством циклопического удовлетворения рухнул на лавку, а мы с Михалычем пошли подышать и изучить обстановку.
-- Я чего боюсь, -- продолжал Миша на прогулке, -- я феминизму опасаюсь из области. Там его теперь полно. Понаедут, чего доброго, и Яшку спугнут -- очень уж они страшные, а он у нас нервный больно, может не вынести их зрелища -- взад в Боговялово слететь.
-- А с чего они понаедут? -- искренне не понял я.
-- Как с чего? Ясно: мероприятие срывать. Им, -- ну, как сказать? -- когда мужики из баб выбирают, противоестественно что ли представляется. Они сами хотят всё делать -- из раноправия как бы.
-- Так у нас председатель жюри, Киреич говорит, -- женщина, -- нашёлся я.
-- Тю-у! -- Миша даже приостановился и посмотрел на меня с нескрываемым восхищением, -- Точно! Так и заявим! Можно даже предварительное обсуждение на страницах печати организовать. Нам ведь, чем больше шуму, тем плановей. Пиар, как Киреич не скажет. Поможешь?
Пожалуй, это был самый сложный для меня вопрос. Московская газета, которую я представлял, категорически не любила пришельцев, летающих тарелок, и иных общечеловеческих ценностей, не говоря уже об оживших птеродактилях, которые с высоты своего полёта заглядываются на хорошеньких деревенских девушек и время от времени планируют на них с самыми серьёзными намерениями. Ей, этой газете, надо было подавать твёрдые факты и глубокий анализ.Поэтому, когда я однажды привёз из своих странствий материал о дезертире русско-японской войны, чудесно сохранившемся и во все последующие мобилизации, от меня потребовали заверенную ксерокопию записи о его крещении, а также -- видеозапись круглого стола солдатских матерей с участием моего героя. Помню, я испытал затруднение. Благо, старик не дождался меня во второй раз и помер.
Что касается других столичных изданий, то, даже по моим знакомствам, размещение в них нужных Мише с Киреичем материалов потребовали бы затрат, не меньших, чем на окончание реставрации недобойского купола. Оставались, правда, мои прежние связи в газетах области. Но и тут была своя заковыка: губернатор все последние годы глубоко ревновал Мишу к народу и к президенту. К первому -- за избрание Миши нардепом в 1989 году, ко второму -- за то, что тот советовался с Мишей, кого назначить губернатором в конце 1991 года, а в особенности за то, что Миша присоветовал тогда как раз его, -- ныне действующего. За это последнее губернатор Мишу, пожалуй, даже ненавидел.
От неприлично длительной задержки с ответом на прямо поставленный Мишей вопрос меня спас Невертидышло, ехавший прямо на нас по центральной недобойской улице в хорошо мне ведомом "универсале" с автоматчиком за рулём. Лицо Богдана сквозь ветровое стекло при виде руководства выразило недвусмысленный намёк на безбрежное счастье от претворения самых потаённых грёз. Он выскочил из машины и, перейдя на строевой, подшагал к Мише не хуже целой роты почётного караула.
-- Товарыш народный депутат Радяньскохо Союзу! Докладываю: ваше поручение первыполнено! Нарушитель муныцылыпальных рубэжей выдворэн за йых прэдэлы, а сверх тохо, -- тут Невертидышло почти выключил звук, -- информация е, -- он слегка вопросительно зыркнул из-под приложенной к козырьку ладони в мою сторону.
-- Я тебе раз уже сказал и больше повторять не буду: от ехо у меня секретов немае! -- рявкнул Михалыч.
-- Есть секретов немае! -- проорала рота. -- Тогда слухай, Михалыч, -- по сути одним ртом продолжил младший лейтенант Невертидышло. -- Я, как от тебя тот раз отйихал, зараз логически прорассуждал: поговорить-то не с кем -- не с ним же, -- Богдан едва уловимым жестом поимел ввиду шофёра-автоматчика, -- вот и получилось. Дывысь, шо получается, Михалыч! Чудак-то тот, которого за нашу звонарню шлёпнули, он ведь только лэствицу от ступэней ослобонул, а куда ж он тогда остальной заряд освоил?! Ему ж, контре пособнической, наверняка полный взрыв-комплект под задание выделили! Такую махину уронить -- это ж сколько толу трэба! Ну, сам себе думаю, напэвно, сховал гдэ блызенько -- не попёр же он его на хорбу к своим, Михалыч! К нашим, то есть. Стал я по логике шукать, бачу там сбоку в церкве лаз. Я -- туда, китель снял -- там узэнько -- в кителе не пролэзешь, только попачкаешь, и -- туда с фонариком. А там, Михалыч, целый лабырынт! Одын дид мне друхий раз мовыл: огнекалориферна сыстэма называется -- для протопки цэрквы споднизу, то бишь, просто сказать, вьюшки в той печи, а так, побачить -- лабырынт. Ну, я в нэхо и влэз. Ползу по вьюшкам, боюсь поворот обратный пэрпутать, а всё ж лэзу. И шо ты думаешь, Михалыч? Прилэз! Вот тебе крест, прямо по логике, куда трэба прилэз! Там навроде расхлэбения такохо пэшера е, и там они штабельком таким и лэжат. Снаряды стодвадцатидвухмылымэтровые -- четырнадцать штук, как один, тильки штабельком. И ещё одна бомба фухасная плюсом -- всего, считай, пятнадцать сходится. Время-то трудное было -- отступали как-никак, вот, я бачу, ему вредителю-то, взрыв-комплект боекомплектом выдали. Частишно, понятное дело. То, шо -- шашками, он, вражина, на лэстницу употрэбыл, когда её броил, а основное-то штабельком сховал в той печи. Хорошо, советская власть попов от нас прогнала, а то протопили бы, бисы, в первую же послевоенную зиму протопили бы, как пить дать! Вот бы тогда вышел нам салют победы! А, Михалыч?! Чудом пронесло!
-- И где ж они теперь? -- строго спросил Миша.
-- Хто? -- не сразу понял Богдан.
-- Хто-хто! Не попы же! Снаряды?!
-- А там, где и были, у подклэте, -- слегка удивлённо, что его не хвалят, но всё ещё не теряя тонуса, отвечал Невертидышло, -- як по логике лэжали, считай, шестьдесят риков, так и лэжат. Кто ж их возьмёт? Я маркировку с них списал, чтоб запрос в МЧС сделать, а в остальном не трогал.
-- Сделал? -- голос Миши не предвещал ничего светлого.
-- Уже ответ везу, Михалыч! -- по всему было заметно, что Невертидышло ликует. -- Дюже интересный ответ. Шо до снарядов, так ничего особлывохо -- тильки, шо большие. А вот бомба очень интересной марки -- спецвывуск с институту однохо, даже не с заводу. Опытный экземпляр, считай. Таких потом не выпускали, жизнь инженэрную мысль в другую сторону увела. Эта марка, пишут, жахает на удар, на жар, ну, это обыкновенно, а самое интересное, что -- на одну ноту. Я даже запомнил: на фа-диез называется, но не просто, а с пометкой какой-то -- вот её забыл, но там пропысано. Рэзонансный капсюль -- по-научному мовыть. Когда она сверху разгоняется, у ей свысток такой приделан, чи худок -- шоб об воздух скрыпеть, чем сильней разгон, тем завывистей скрып. А уж, когда до земли метров двадцать, считай, недостаёт, в аккурат тот свысток эту ноту и вырэзает из воздуха. Тут она, бомба, на ноту в рэзонанс и жахает на недолёте, а за это площадей в поражение с перевыполнением плана берёт. Шоб фашистов трошки поболе свести, на круг. Ну, а если на складе, то хиба хто рядом или посильнее, мне в МЧС том мовылы, этот фа-диез с пометкой запывать будэ или сыграет на гармошке чи на домре, считай, салют победы -- такая вот марка с музыкой, эксперымэнтальная, -- и Богдан счастливо рассмеялся, а я ощутил нарастающее волнение.
-- Брэшут! -- плеснул Миша ушат ледяной воды на разопревшее от доклада сознание Невертидышлы. -- Нэбось, когда рояль, на яким поповичи трэнькали, выпал, нэбось, я бачу, тогда уси ноты взвыли -- он у них, диды помнят, на втором этаже стоял. Шо, по твоему, тогда рэзонансу было нэмае? Хиба, тильки одна твоя фа-диез не сыграла?
-- Так, Мыхалыч, -- опять приложив ладонь к козырьку, по-доброму возразил милиционер Невертидышло, -- это ж до войны было! Попов в першый раз тогда ликвидировали. Тогда и рояль, шо ты говоришь, с окна кынулы, а при Хрущёве Мыкыте Серхеиче, шо ты подумал, -- какой у них рояль? -- и Богдан вновь засмеялся, похоже, от радости.
Миша задумался. Он думал с минуту. Затем, взглянув на меня, перевёл взор на сияющего милиционера.
-- Ты заявку на разминирование в МЧС подал?
-- А як же?! -- лучезарно пропел Невертидышло. -- Крайним в очередь поставылся, а за мной пока никто не занимал, -- улыбка Богдана стала угрожать целостности его физиономии, -- там у них перед нами делов пять. Бытовка в основном: тётка чугун на голову напялила, а снять не может; один бобыль змеюку в ванной содержал, а та в залу выскользнула, так вин от неё сам в ванную утёк -- зараз замина жилпомещений трэба; ещё один наоборот, шоб жинке подпэрчить трошки, с балкону -- гоп! -- и, бачу, пэрдумал: уцепился, так и висит -- обратно сымать пора. Ну, сказывают, у них на неделю усих делов, а потом вроде к нам.
-- Вот под это камеру и закажем, -- руководяще произнёс Миша, -- телевизионную, -- пояснил он озадаченному силовику и опять перевёл взор на меня грешного, -- а сами в аккурат конкурс откроем. Снимут -- куда денутся. "Красота побеждает эхо войны и тем самым несёт мир" репортаж будет называться.
У меня возникло подозрение, что Миша некогда имел общение с Геннадьичем вскоре после того, как тот переговорил с теми, кто прочитал Достоевского.
-- Спасёт мир, -- решил я проверить свою версию.
-- Тебе, конечно, видней, но "несёт" лучше, -- внешне мягко, но с плохо скрытой глубокой правотой в голосе и ощутимым творческим вдохновением произнёс Михалыч, -- чего его спасать, если мы зараз аж с Америкой друганы? Верно, Богдан? -- окончательно закрыл он дебаты.
-- Так точно товарыш нардэп! -- заглотил кончик своего аршина Невертидышло, но, тут же отрыгнув его назад, почти фривольно добавил: -- Я так бачу, Мыхалыч: шо мы той Амэрыке впэндюрым, то она и понэсёт, а то, я бачу, забаловалы мы её трохи, особлыво в застойные годы.
17. ПОЧТИ КАК ЗИМНИЙ ЛЕС, ПОЧТИ КАК НОТР-ДАМ
И вот наступил день конкурса. Он выдался не таким, как тридцать девять предшествовавших кряду, когда уже в четыре двадцать, самое большее, в четыре тридцать охватывает смутная тревога за будущее -- не слишком ли оно удушливо? Напротив, в тот приснопамятный день моей жизни светило долго и лениво выпутывалось на восходе из покрывал сиреневых облачков, такое мягкое спросонья, словно не оно ещё вчера споро и безжалостно сожгло дотла их младенческую пелену уже первыми предрассветными проблесками. Добросердечность раннего утра того дня -- дня конкурса окрестной женской красоты -- навевало чистую веру в переменную облачность и бездумную надежду на лёгкую ветренность, временами -- при грозе? -- порывистую. И это -- невзирая на то, что ненасытно слушавший прогнозы гедонист Киреич пророчил новую вспышку на солнце, переходящую в пятно.
Яшка, лишь пару раз за все эти сорок дней покруживший на закате над сельсоветом, остальное время проводил неизвестно где, чем очень беспокоил Киреича, который подобно овчарке, недосчитавшейся рогатой головы во ввереной ей отаре, принимался нелепо сновать, дабы удержать оставшихся в поле своей опеки, -- всех и одновременно. А поскольку иных яшек не прилетало, Киреич порой становился совершенно невыносим. Так, однажды после обеда он принялся настоятельно делиться со мной мыслями вслух к статье в районной газете об экологии общественного сознания, претерпевающего излом на разрыве исторических эпох, наблюдаемом Киреичем как раз в наши дни, с одной стороны, и -- на давно очевидной всякому пространственной дезинтеграции городского и сельского населений между собой, с другой. В общем, излом выходил порядочный, что серьёзно противоречило другой публикации, появившейся за пару дней до того в той же газете, подписанной: А.Петров, боговяловский созерцатель. А поскольку все читатели райцентра прекрасно знали, что никакого созерцателя Петрова (и, тем более -- А.Петрова) во всём Боговяловском районе нет и, главное, быть не должно, статья Киреича могла повлечь за собой прямо-таки непредсказуемые последствия. Хотя, это -- тоже, как посмотреть.
Говоря другими словами, за неделю до конкурса, устроители ещё не до конца решили, следовать ли в его проведении мировым стандартам, то есть, проводить среди участниц соревнование по танго, смотр в бикини, викторину "Кто? Как? Куда?" и так далее, или, напротив, положить в основу победы такие компоненты, как, например, итоги турниров "мисс завиток", "мисс локоток" или даже -- "мисс закуток" и тому подобное. Киреич, размышляя на высотах, склонял аудиторию к глобализму, поскольку с детства благоговел перед бальным танцем, а в юности полюбил КВН. Петров же не скрывал от читателя своей глубинной сущности, всем своим остриём направленной к сохранению биполярного мира и отчасти выраженной в подписи. Разногласия внутри оргкомитета зашли так далеко, что накануне, на экстренном заседании решено было действовать, как пойдёт. Единственно, что было принято единогласно, так это -- проход участниц по подиуму. В качестве последнего была выбрана летняя танцплощадка, догнивавшая свой век в заброшенном неподалёку доме отдыха бывшего облсовпрофа.
Первым прибыл духовой оркестр, который никто не заказывал, но которому никто и не отказал, поскольку его звуки навевали общее, независимо от состава. Потом прикатила первая дюжина -- одна за одной -- участниц, которым независимо от итогов конкурса был обещан приз -- набор теней, производства областной фабрики "Намаз", в дорыночном девичестве -- "Роса коммунизма", приватизированной по слухам одним кавказским бизнесменом с целым рядом братьев. Тени, говорят, ложились похуже французских, но и стоили не так. По другим слухам, братья промышляли ещё отправкой девиц из Российской Федерации в одну по-другому развивающуюся страну, откуда, чтобы не гонять порожняк, и привозили парфюмерию, а в цехах бывшей "Росы коммунизма" на самом деле изготовляли совсем иное. Так ли, нет ли, но почему-то именно "Намаз" после снайперского запроса Киреича выразил полную готовность выступить спонсором чемпионата по нашей красоте.
Позже собрались остальные. Последней подъехала бригада МЧС, несмотря на тёплую погоду, -- вся в чёрных вязанных шапочках. Не взглянув на выстроившихся в очередь за выпечкой к автолавке участниц, суперсапёры деловито пошагали тропинкой, ведущей к храму сквозь заросли пустырника и сурепки. Пресса разделилась надвое: часть осталась у подиума -- за красотой, другая половина побрела за спасателями, топча сурепку. Единственная камера с областного телеканала зримо заколебалась, но, заметив Лизу с камвольного, замерла и уставилась на неё неотрывно.
Лиза и вправду была хороша. Возможно, в своей оценке я исходил из виденного той достопамятной ночью, но, всё же, не думаю. Ведь, кроме неё, среди прибывших на конкурс я признал немало девушек, плясавших на остожье под гусли Геннадьича и ещё самозабвеннее обнажившихся по его команде. Лиза определённо привлекала не этим. Подтверждением тому был и вылупившийся на неё намётанный на виды телеглаз. "Вот и Вова отметил", -- помню, подумал я с непонятной грустью. Между тем, выпечка начала заканчиваться, и участницы ближе к концу очереди заметно занервничали.
-- Девчата, не дрейфь! -- зычно скомандовал чуткий Киреич. -- У нас сладенького на всех хватит! Это только названье такое наше -- Недобой, а вообще-то тут всем по потребности, -- гостеприимно и убедительно заверил он.
Некоторые участницы захихикали, иные окаменели лицом и чуть отвернулись, слегка скосив глаза в противоположную сторону. Торговля пошла бойчей, оркестр принялся выдувать "Амурские волны". Стало ощутимо раскованней.
-- Давай открывать, -- сказал Киреичу с первой минуты непрерывно находившийся в гуще гостей и участниц конкурса Михалыч.
Киреич поднялся на подиум и, ухватившись за траченые перила, подкрашенные из спонсорских средств, обратился к собравшимся. Духовые по одному смолкли, и Киреич продолжал:
-- Жила среди нас до недавнего времени замечательная женщина и человек -- баба Аня. Кстати, ей сегодня сороковины пришлись. Вот говорят, что некоторые мужчины видят в женщине только тело. А между прочим, это иногда и не так уж мало, как может показаться на первый взгляд. И вся жизнь бабы Ани, а в особенности её подвиг -- тому доказательство. Именно телом она доказала нам о том. Не буду повторяться: все, конечно, знают, как баба Аня в годы, когда попиралось всё, что можно, именно телом спасла нашу недобойскую святыню. Кстати сказать, в свои цветущие годы -- в пору цветения своего, можно сказать, организма. Ну, короче, об этом пресса много писала с расцветом гласности, все читали, а я хочу о другом. Вот баба Аня своим телом, красотой, можно сказать, веру спасла, а теперь она покойная. Так что ж, мы это позабудем?! Да никогда на свете! Не в нашем это характере! Вот мы тут и решили, что красота и дальше должна спасать. Иначе -- какой смысл? Получается: никакого нет. Вот и надо, следовательно, развернуть справедливость назад, к славным временам нашей юности, чтобы и ваша не пропадала зря. Связь времён, будем говорить. Короче, конкурс женской красоты мисс Недобой за номером один памяти незабвенной бабы Ани объявляется открытым!
Оркестр выдохнул начальный аккорд гимна, и все явно захотели вскочить, но, поскольку и так находились в положении "стоя", просто спохватились и окаменели.
Когда музыка перестала, Киреич призвал всех быть посмелей и с этой целью распорядился с подиума налить присутствующим "по стограмм, будем говорить, наркомовских (из песни слово топором не вырубишь), за помин светлой души бабы Ани и незабвенного прошедшего времени". Затем выпил сам и пожелал собравшимся успеха.
Патермуфтий отслужил молебен и покадил на подиум, а затем и окропил его, обрызгав на замахе немало собравшихся.
Оркестр заиграл нечто вроде польки, и девушки "па-ашли па адной!", режиссируемые Геннадьичем, выплывшим неизвестно откуда c раструбом у рта.
Помню, созерцая участниц, я подумал, что женщина несёт свою красоту совсем не так, как, скажем, зимний лес или даже собор Парижской Богоматери. И дело тут, по-видимому, не в статичности или динамичности и, пожалуй, вовсе не в самооценке.
Как бы в подтверждение моих мыслей, на краю неба зареял Яшка, который, будучи, как учил нас Киреич, женщиной, к тому же, очевидно, хорошо знавшей себе цену, тем не менее, всей своей манерой не выражал почти никакого ожидания от публики. Разве что, совсем немножко, возможно, в меру игривости ритмов польки -- не более. Да и то сказать: летел-то он, как я вскоре понял, не на конкурс, а домой -- на колокольню.
Те из аудитории, кто не сумел стопроцентно сосредоточить себя на смотре участниц, невольно заметили чудовищную птицу, и среди них началось волнение, быстро передавшееся остальным, включая истинных ценителей красоты. Должен признаться, было от чего -- уж очень страшное было зрелище, даже для видавших его прежде. Излишне говорить, что оркестр смолк, а собравшиеся на подиуме и вокруг него разделились на тех, кто бросился врассыпную, и тех, кто окаменел, почти как от звуков гимна, вперившись взглядом в попавшего ещё до рождения в ощип змея, неспешно подлетавшего к храму.
18. СЛАВА БОГУ, СТАЛО, ЧЕМ ПРИДАВИТЬ
Я подхожу к финалу этой истории, настолько врезавшейся в мою память, что у меня, наверное, не было иного способа уложить её в себе, кроме как выписать произошедшее на бумаге. Собственно, осталось рассказать совсем немного. Но прежде, чем приступить к завершению, не могу не вспомнить моего гуру-почтальона, одним из любимых афоризмов которого, подчерпнутым им из тьмы восточных премудростей, было изречение некоего Потмаджали Снами со среднего Побрахмапутрья, который считал, что "хотя природа и всё остальное вокруг разрушаются для того, кто достиг цели, они не исчезают напрочь, сохраняя свою прелесть для недопосвящённых".
Помолясь эдак, можно, пожалуй, выходить на конечный круг.
Итак, Яшка подлетала к своему гнездовищу, степенно маша огромными кожистыми крылами. От нас из-за дерев, окружавших танцплощадку, виднелся лишь сплющенный временем остов колокольного купола, да кустарник вокруг него, обильно проросший на торце верхнего яруса, вероятно, в то самое время, которое изломало главку и снесло с неё крест. Не знаю, как эта птица усаживалась на маковку при царском режиме, но сейчас она сделала это по-хозяйски, как ворона -- на лысину скульптурного Ленина, даже -- если он позабыл снять кепку. И в точности как ворона, оседлавшая главную высотку местности, Яшка триумфально заорала, разинув до неприличия свою рептилью пасть.
Этот вопль доисторического торжества первым вывел из оцепенения областного телевизионщика, который, вскинув камеру на плечо, принялся лихорадочно и монопольно снимать то, что теперь, по завершении советской власти, могло принести нечто большее, чем просто неприятности по работе. Следом очнулась пишущая пресса, которая в рамках жанра рванула наперегонки к храму, не разбирая дороги. Я устремился за ними. За мной -- ещё несколько человек, среди которых я отметил Лизу.
Продравшись сквозь отделявший дом отдыха от церкви лесок, наша группа выскочила на опушку, откуда начинался уже знакомый сурепчатый косогор, из-за кромки которого нам вновь открылось зрелище попранной ящером колокольни. Теперь чудище переминалось с ноги на ногу, крутя сложенным рылом, обращённым сверху вниз, к паперти, точно высматривая там что-то непонятное. Взбежав одним духом на вершину склона, мы чуть не сшибли свежевоткнутый колышек с прибитой к нему фанеркой, на которой красным фломастером было выведено: "Стой! Идут работы." Осмотревшись, мы увидели лежащие рядком на расстеленном прямо по сурепке брезенте артиллерийские снаряды и выползавших откуда-то из-под храма людей в чёрных вязаных шапочках, каждый из которых, не дыша, нёс ещё один такой же снаряд, чтобы поместить его крайним к уже выложенному ряду. Наверное, Яшка с высоты своего тогдашнего положения, воспринимала эту картину как муравьиную тропу, хотя, впрочем, ей было видней.
Тут же неподалёку, стояли журналисты, покинувшие конкурс ещё до его начала, поскольку вели в своих газетах тему не столько красоты, сколько чрезвычайных обстоятельств. Похоже, увлечённые выходами из подземелья, они совсем не обращали внимания на выходки в поднебесье, чем заметно сужали свой творческий потенциал.
-- Четырнадцатый вынесли, -- сказал один из них, очевидно, наиболее осведомлённый, когда из лаза под трапезной появился очередной эмчеэсник, бережно сжимавший в ладонях позеленевшую гильзу, заткнутую смертоносной боеголовкой, -- теперь мамани свистатой выход, -- он старался говорить с бывалостью в голосе, но тот не во всём слушался хозяина и нет-нет различимо фальцетил.
Все подобрались. Эмчеэсник, положивший на брезент четырнадцатый снаряд, отойдя на положенное расстояние, присел на корточки лицом к лазу и неторопливо закурил. Его сослуживцы, тихо переговариваясь в стороне от прессы, также поглядывали на устье подклетного лабиринта. Даже оператор отвёл телеглаз от Яшки и наставил его туда, откуда все ожидали появления главного тротилового эквивалента. Напряжение момента нарастало с каждой минутой и неизвестно, как бы оно разрешилось, если бы сзади нас не раздался преисполненный глубокой радости голос взобравшегося на косогор Киреича:
-- Так вот они где! Я так и рассчитывал! Вот и хорошо, что все вместе собрались рано или поздно! Сейчас музыка подтянется и девчатки, я всё уже организовал! Тут и продолжим -- в божьем месте! -- он засмеялся, преодолевая одышку.
Как бы в подтверждение его оптимизма с невидимого склона храмовой возвышенности зазвучали духовые на марше, и голос Невертидышлы звонко повёл ещё не вполне оформившуюся в трубах мелодию:
-- Ать, два, хоре -- нэ бэда, шла упэрод пэхо-ота, брала хорода!
Откуда-то оттуда же контрапунктом доносилось повизгивание участниц и мегафонный голос Геннадьича, стимулирующий их к бодрости.
Старший эмчеэсник неторопливо подошёл к Киреичу и сказал:
-- Дед, выключи музыку, ты уже пожил, а нам ещё немного охота.
-- Ты, товарищ, тут не командуй! -- как-то не вполне уверенно взбеленился Киреич. -- У нас тут мероприятие, запланированное между прочим!
-- Ты не звучи, а делай, что сказали, -- не оборачиваясь, вступил в беседу тот, что принёс четырнадцатый снаряд.
Киреич явно оказался подавлен -- настолько убедительно прозвучали последние слова. Как я теперь думаю, вспоминая те несколько минут, которые решили исход дела, могло сложиться и по-другому, но, возможно, я ошибаюсь.По-другому -- если бы в эту же секунду не появились Михалыч с Патермуфтием, оба верхами, и, завидев снаряды, не заголосили "Во спасение" , даже не спешившись, -- батька первым голосом, Миша -- не совсем своим.
Видимо, именно густота музыкальных звуков в атмосфере пробудила к вокалу и мезозойскую птаху, которая вдруг защебетала со своего высока. Помню, было в этом пении что-то от криков муэдзина на Страстную Пятницу, несущихся с недавно выросшего в православном посёлке городского типа минарета. Возможно, именно эта схожесть, больно ударив по глубинам веры отца Патермуфтия заставила его наддать в голосе и заодно приказать бить в рельсу благовест, благо она висела тут же, у паперти.
Судя по нарастающему пению, приближался из-за косогора и Невертидышло с оркестром, и, кажется, как раз в тот момент, когда его поющая голова показалась над сурепчатым окаёмом церковного плато, из-под храма в чёрной вязаной шапочке вылез Вова, слегка запыхавшийся и в обнимку с довольно ржавой с виду авиабомбой.
-- Кончай музыку! -- страшным голосом заорал эмчеэсник и бросился хватать за руки благовестившего в религиозном экстазе зубилом по рельсе хромого Петра.
Пётр не понял, и у них со спасателем затеялась потасовка. Патермуфтий, правда смолк, учуяв что-то недоброе вверенным ему чутьём. Взобравшийся, наконец, на ровное Невертидышло успел прокричать: "...пташечка! Канарэичька жалобно поёт!", когда Яшка вдруг заглохла и рыбкой соскользнула с вершины колокольни в гущу событий, слегка расправив косую сажень своих неправдоподобных крыльев.
Не знаю, случалось ли вам стоять там, куда пикирует аэробус, секунд за пять до катастрофы, мне -- нет. Помню только, что на фоне, бездумно целеустремлённых в своей оловянности яшкиных глаз, неотвратимо обвально заполоняющих середину неба, оно само кажется никчёмным обрезком овчинки. И ещё я помню из хроники этих секунд отчаянный крик Вовы:
-- Лиза!!!
Не знаю, с чего он решил, что опасность угрожает именно ей (возможно, такая версия вообще присуща сознанию всех влюблённых в подобных обстоятельствах), но только мой недавний подчинённый бросил бомбу, в два прыжка оказался рядом с девушкой и повалил её наземь, покрыв собой ото всех бед. Яшка, не столь обученная быстрому реагированию, но действительно, как выяснилось, метившая в Лизу, явно растерялась, в результате чего ухватила в рыло, не чего хотелось, а что давали (то есть, лежащего поверх Вову) и взмыла с ним обратно на вершину колокольни, держа добычу поперёк тулова.
Дальнейшее происходило уже и вовсе калейдоскопически. Патермуфтий, нисколько не утративший от пережитого ни капли настроя на межконфессиональное стязание, с пущим рвением затянул акафист, отчего басурмански ориентированная Яшка тоже не стерпела и каркнула что-то на смеси юрского и арабского. Вова выпал и, ухватившись на пролёте мимо второго сверху яруса за растущие там родные берёзы, молниеносно юркнул в разверстый колокольный слух, после чего и был таков. Эмчеэсник, вынесший четырнадцатый снаряд, велел всем сойти на косогор. Не стоит специально говорить, что все так и сделали, кроме Петра, решившего пострадать за веру до конца, поскольку ещё не остыл от схватки со спасателем и меньше всего был расположен его слушаться. Наперекор приказу хромой вновь принялся выколачивать из рельсы благовест, крича в небо:
-- Звони в бога душу! Слышь, парень, звони! Оне колоколов хуже всего не любят! Звони, тебе говорят, не то он всех тут закусит, чёрт нерусский!
Мне трудно теперь сказать, что подвигло Вову последовать рекомендациям Петра: то ли характерная для него предрасположенность к самопожертвованию, дополнительно обострённая напряжением последних минут, то ли отмеченная Зойкой у работников этой сферы уступчивость к повелительному наклонению, но как бы там ни было, к надтреснутому звуку зубила об рельсу вскоре прилился чистый, уже знакомый мне фа-диез октавы си-бемоль -- сначала едва различимый, точно ощупью расходившийся вокруг, но с каждым ударом всё более наполненный и превосходящий как гул, выбиваемый из железа хромым, так и щебет исторгаемый из утробы протопернатым.
Где-то ударе на седьмом сработал резонансный капсюль, и над косогором со всепожирающим грохотом взмыла чернота. Небо второй раз за сегодняшний день попыталось показаться с овчинку. Когда пыль осела, а гарь развеялась, мы увидели на месте храма лишь отдельно стоящий центральный купол с вырванной полуголовой -- как раз той, что удалось покрыть изразцовым лемехом, и Вову, безжизненно висящим на восстановленном недавно кресте. Высоко в небе парила Яшка, видно было, что она держит курс прочь.
Взбежав на церковный холм, я увидел на юру бродящего по руинам Петра. Он хозяйственно трогал хромой ногой то один, то другой обломок, приговаривая:
-- Вот гнетков бог послал, а то кадушек новых наделал, а придавить нечем. Без гнёта разве засол? Одна простокваша.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Вова ожил -- сказалась длительная профессиональная закалка. Коллеги сняли его с креста и откачали как спасатели спасателя. Вова не просто ожил, но и женился на Лизе. Серёга был шафером, а Зойка подружкой. Я был зван на свадьбу, и гулял там, правда уже не как Анатолий Михайлович. Вова сейчас работает в областном МЧС. Теперь у них уже дети. Он, кажется, окончательно нашёл себя.
Миша всюду ищет новые средства на восстановление недобойского храма, а Киреич пьёт, сердясь с похмелья на всех, кто не даёт инвестиций.
Патермуфтий получил приход в Усвятах и периодически наблюдает с тамошней колокольни воинскую часть.
Иваныч подал прошение губернатору о переводе его на другой край области. Губернатор дал добро, а новое для Иваныча население избрало его новым главой своего района. Начфин осталась в Боговялово на той же роли -- при Николай Степаныче.
Областной телевизионщик после третьей рюмки начинает загадочно намекать, что у него есть уникальные кадры живого вымершего вида, которые он готов показать, начиная с двадцати баксов, а после пятой -- что если на Западе думают, будто храмы в России взрывали только при тоталитаризме, то они глубоко заблуждаются. "Но за это -- отдельная цена". Насколько мне известно, ему никто ещё не предложил ни рубля.
Боговяловский редактор регулярно шлёт мне открытки с первомаем и с седьмым ноября, неизменно интересуясь в постскриптумах, не появился ли в столичной прессе интерес к российской жизни. Я не знаю, что отвечать.
Гамбулия почаще редактора слал мне повестки на допрос в качестве свидетеля, но получил повышение в область и перестал. Геннадьич перешёл к нему с камвольного и отвечает у него за будущее.
Бабу Аню подали на канонизацию, и, я слышал, она уже прошла епархию.
Про остальных я не знаю ничего.
2002
русский рух
© Copyright: Александр Минеев 2, 2014
Свидетельство о публикации №214040800626
Свидетельство о публикации №214040800626
Рецензии