Картины

И только одна, самая высокая гора, всё ещё освещена предзакатным солнцем. Внизу, в долине, уже ночь, а здесь последний огонь дня, розовый снег.

— Куда ты подевался! Зову тебя, зову, оглох, что ли? — Лора злится, что о ней забыли.
— Извини, задумался.
— Где приглашения?
— Тебе отдал пять минут назад, уже не помнишь?
— Шутишь! Сам забросил их куда-то. Ищи теперь!

Лора бегает по комнатам, перекладывает книги, папки, конверты.

— Ты просто не представляешь себе, насколько он популярен. Этот Окава просто король современной японской живописи. И теперь, ты хочешь лишить меня возможности пообщаться с королём? Ты этого хочешь, да? — Лора изображает отчаяние.

В таких случаях Лоре нужно отвечать просто и кратко.

— Нет, не хочу.
— Тогда помогай мне искать, Джей, не стой как камень, делай хоть что-нибудь!
— Во-первых, — отвечаю я Лоре, — тебя пропустят и без приглашения, все знают кто такая Лора Ингрем..., а во-вторых, если ты поищешь в своей сумочке, ты найдёшь там приглашения на выставку короля современной японской живописи Ичиру Окавы.
Лора открывает сумочку, достаёт приглашения, полусерьёзно грозит мне кулаком.
— И не забудь положить их обратно в сумку, — добавляю я и отправляюсь в душ.

Дождь идёт в Ниигато. Ночью не видно капель. Сама ночь шумит. Лодку забыли вытащить на берег. Вода наполняет её. До утра.

— Джей, ты готов? Выходи, садись в машину. — Лора поправляет на мне пиджак, воротник рубашки. — Эта рубашка тебе не идёт. Слишком узкая. Тебе нужна широкая, чтобы твои узкие глаза и широкие скулы не были так заметны. Почему у тебя такие широкие скулы? Ты же не японец.
— Это не ко мне, Лора. Спроси у моих родителей.

Мы едем через туннель, через мост, и снова через туннель. Лора за рулём. Лоре нравится вести машину, вести разговор.

Зима. Чёрные сосны над белым снегом. Лыжник идёт всё дальше и дальше. Две параллельные линии на снегу.

Мои родители живут во Флориде. Оба на пенсии. Во Флориде тепло и не надо чистить снег. Я был у них месяц назад. Они бодры, и, слава Богу, здоровы. Обрадовались, отец обнял меня, мама тоже. Я говорил о себе, о Лоре. Мама слушала. Отец вдруг встал и пошёл к себе, в комнату наверху. «Он устал», — извинилась мама. Понятно, ему ведь семьдесят пять.

Мама принесла старые альбомы с фотографиями: вот мы втроём в горах, в Европе, на океане. Мне пять лет, я бегу вдоль пляжа, раскинув руки как крылья, за мной океан. «Это мы в Нью-Джерси, помнишь?» — говорит мама. «Да, помню», — отвечаю я. — «Мы смотрели, как гидроплан садился на воду, а потом взлетал. Вот, здесь, на фото, я это изображаю». Мама держит фотографию в руках, вспоминает.

«Мама, помнишь картины?» Фото падает на пол. Я поднимаю его и кладу в альбом. «Неужели не помнишь? У бабушки в доме... Гора, освещённая солнцем..., лодка под дождём..., лыжник в зимнем лесу..., не помнишь? Я тогда спросил у бабушки, кто их нарисовал, бабушка сказала — мама нарисовала, но ведь это неправда, ты никогда в жизни не рисовала». Мама закрывает альбом. «У бабушки был рассеянный склероз», — отвечает мама. «Не было никаких картин. Почему ты не женишься? Тебе уже почти сорок. Женись на Лоре, и перестань задавать глупые вопросы!»

— Лора...
— Чего..., погоди, Джей, нет времени, мы опаздываем.

Мы подъезжаем. Лора оставляет машину охраннику, и мы поднимаемся в зал.

— Смотри, смотри... — толкает меня Лора, — вот он, Окава, слева, у окна... Седой такой, видишь?
— Да, вижу... А кто это с ним рядом?
— Это Фред, Фред Лански... — Лора переходит на шёпот. — Я слышала, Фред хочет купить картину у Окавы за два миллиона, но Окава не продаёт.
— Кажется, они нас заметили...

Фред что-то говорит японцу, тот одобрительно кивает.

Фред машет нам с Лорой, подзывает к себе. Мы подходим, знакомимся.
— Лора..., Господин Окава..., Фред..., Джей..., очень приятно..., польщён..., весьма..., огромное спасибо...

— Вы впервые в Нью-Йорке, господин Окава? — я пытаюсь завязать разговор и получаю незаметный, но очень болезненный удар в спину от Лоры.
— Нет, не впервые..., — добродушно отвечает японец. — Да вы зовите меня просто «Ичиру», не нужно никаких «господ». Я здесь когда-то учился, правда, очень давно, лет сорок тому назад.
— Сорок лет назад меня ещё на свете не было, — смеётся Лора. — Вы, наверно, помните совсем другой Нью-Йорк.
— Да, многое изменилось, очень многое, — соглашается Окава. — Но я для того и рисую, чтобы сохранить хоть немного на холсте.
— Это вам замечательно удаётся, Ичиру! — продолжает Фред. — Лора, Джей, позвольте мне показать вам одну из последних работ Ичиру, настоящий шедевр, жемчужину этой выставки.

— Непременно, Фред, непременно, — соглашается Лора, и пока мы двигаемся в соседнюю комнату, Лора переходит в атаку. — Ах, Ичиру, пожалуйста, извините меня, мне следовало бы заранее предупредить вас, но всё произошло так неожиданно, и приглашения на вашу выставку я получила в последнюю минуту, и у меня уже совсем не было времени... Умоляю вас, не откажите мне задать вам несколько вопросов!

Японец улыбается.
— Конечно, Лора, я буду счастлив, ответить на ваши вопросы.
— Спасибо, огромное спасибо, Ичиру!

Мы останавливаемся у небольшого неяркого холста.

Мальчик бежит вдоль океана, раскинув руки как крылья. Ещё немного, и он поднимется над землёй. Как же долго ему лететь! Океан огромен.

Рядом с картиной, на столике — каталог выставки. Две колонки — название и цена. Чем ближе к началу списка, тем дороже картина. Где-то в середине: «Основа» — сто двадцать тысяч, ещё выше: «Ночь в Ниигато» — двести девяносто тысяч, ещё вверх: «Последняя зима» — четыреста тысяч, и, наконец, на самом верху: «Портрет сына» — не продаётся.