Звонарь

 
    Мед тоненькой ниткой тянулся к земле и обрывался капельками. Я залепил мякишем хлеба дырочку и облизал сладкие пальцы. Подхватил припорошенный никольским снегом хворост и зашагал к храму. На ветру стлались тонкие ветви берез с нежной, только что пробившейся зеленью. Я шел напрямик, через лес, чтобы успеть к обедне. Под ногами хрустели крепенькие сыроежки, попутно я лакомился волчьими ягодами и забавлялся, что какой-то непутевый дрозд увязался за мною. Я свистел, поддразнивая дрозда, и его «фью-фью» сопровождало меня до конца леса.

   У Куськиного овражка сорвал пять ландышей для Марии и присыпал листьями молодой боровичок, чтобы его не сорвали до срока.

    - Опаздываешь, Садофий, - вздохнул отец Максимилиан.

    - Медочку вам, батюшка, к вечернему чаю!

    Сбросив хворост в сторожке, я поставил ландыши в стаканчик с водой, чтобы не завяли, и побежал на колокольню.

      « Стань... свят...день...свят...день...», - скрипели под ногами ступени. А седьмая опять не издала ни звука.Поклонившись, я прижался щекой к большому колоколу. Владемир молчал и, видимо, настроен был благодушно. Пропустив меж пальцев вощеные вереи, я заиграл «Полуденное отпущение»: «Приде души страстныя и склониша главу...»

   Внизу маленький отец Максимилиан затеплил кадило и, поставив чашу со святой водой на ступеньку, святил округу, благославляя ветра, начав с востока. На востоке солнце встает, с востока придет Бог. А моя грешная душа больше любила запад. Поэтому она больна. Отец Максимилиан говорил, больные души легко узнать: они любят смотреть умирание света. А нужно любить рождение.

   С высоты хорошо видно, как из домов выкатываются горошинки людей и катятся к храму. А одна темная, из крайней избы, покатилась к лесу. Это старуха Авдотья. Она в церковь не ходит, потому что ведьма. Однажды она напугала меня, встретив в лесу: «Что, Садофьюшка, никогда не зайдешь? Не место тебе у храма; лес, он свое возьмет...» Почему мне не место у храма?

    Во время обедни я продаю восковые свечи и аккуратно укладываю в жестяную коробочку медяки. Бас отца Максимилиана перекатывается под сводами церкви, словно нащупывая отверстие к самому небу, а за ним цепко тянутся, тоже ища дорогу, старушечьи голоса. Люблю, когда поют. А больше всего — когда поет Мария. Наверное, у ангелов Божьих такие же чистые голоса. Я догоняю ее после обедни и протягиваю тоненькие цветы. «Ой, ландыши! Откуда? Сейчас же мороз?!» Мария улыбается и осторожно берет букетик. «Хороший та, Садик!» Покраснев, я убегаю и счастливый прячусь в сторожке.

    Косое солнце заглядывает в окно и тянется к паутине за печкой. Разбуженный лучом крохотный паучок повисает на нити и спускается к старому валенку, в мягкий полумрак. Подставив ладонь, я прерываю его путь и подношу паучка к свету: «Нужно любить свет, больная душа, и тогда удостоишься прощения и истины...» Входит отец Максимилиан и садится к столу, закрывая больной душе путь к свету.