Другие и Спартак. Главы 5 и 6

               
                Глава пятая
                Три Харчевни,
                городок в сорока пяти километрах от Рима

Стояло жаркое лето шестьсот восьмидесятого года от основания Рима. Было это в консульство Лукулла и Котты. До рождения Христа оставалось почти три четверти века. По греческому календарю шла сто семьдесят шестая Олимпиада. Гражданская война длилась шестидесятый год.
Один из двух путешественников, ехавших в крытой тентом повозке по Аппиевой дороге, склонен был драматизировать происходящее.
– Когда я вспоминаю об этом проклятом учителе, неизвестном мне, – жаловался он звонким петушиным голосом, который впоследствии станет известен каждому на Форуме, – у меня начинает чесаться спина и прилегающие к ней области.
– Я не кумская сивилла, но уверен, что для паники нет причин. Даже если нам откроются тайны заколдованного круга и мы узнаем, что все это значит, то найдутся весьма влиятельные люди, которые увидят в тебе героя, – говорил второй пассажир спокойным, уверенным баритоном. Это был человек – молодой, толстый, розовощекий и разумный.
– Ах, милый Тирон, но другие, не менее влиятельные лица объявят меня врагом отечества, обольют грязью и, уверяю тебя, с большим искусством, так что потомки лет через шестьсот будут удивляться, как земля носила такого негодяя.

Мысль о том, что подумают о нем через шесть столетий, не единожды встречается в сочинениях и письмах Цицерона, а это был именно он. Срок тот давно миновал, и оценивают его по-всякому, как и при жизни.

За повозкой, в которую были впряжены два крепких нумидийских коня вороной масти, следовали четыре фуры с богатой поклажей и прислугой. Обоз сопровождали тридцать охранников на разномастных низкорослых лошадях. Верховые были в кожаных нагрудниках с металлическими пластинами, в выцветших дорожных плащах, вооружение их состояло из коротких мечей и круглых щитов. Почетная стража, члены канцелярии квестора – а Марк Туллий Цицерон еще не сдал своих полномочий, что было и понятно при всеобщей сумятице и неразберихе, – уже поджидали своего шефа у Капенских ворот Рима. Там проплаченные люди должны были организовать нечто вроде торжественной встречи, правда, довольно скромной.
По обеим сторонам дороги тянулся вечнозеленый кустарник, сменявшийся зонтикообразными пиниями, увитыми плющом платанами и кипарисами. Дело приближалось к полудню.
– Ясно, что в каком-то вопросе необходим новый учитель фехтования, – размышлял вслух личный секретарь Марка Туллия, – но в каком? Идет ли речь о реальном человеке, либо здесь заключен иной смысл, мы не ведаем.
– Меньше знаешь – лучше спишь... – Цицерон махнул на надвигающиеся ужасы рукой, природный оптимизм или легкомыслие брали верх.
Они восседали на помещавшихся вдоль бортов повозки просторных скамьях, покрытых дорогой плотной материей с войлочной подбивкой. В ногах у них была корзина со снедью, откуда личный секретарь без стеснения извлекал внушительные куски ветчины и ломти хлеба. Он также закусывал сыром и солеными оливками. Сам Марк Туллий тогда еще ел мало, берег здоровье и в пути предпочитал обходиться сушеными финиками и лепешками с медом.
Рядом с корзиной стояли оплетенная веревками глиняная амфора, наполненная благородным хиосским вином, и серебряный кувшин с водой. Следует отметить, что пили в те времена относительно молодое вино, ибо оно довольно быстро превращалось в уксус. Технологии производства многолетних вин еще не существовало.
Под сиденьями находились зашнурованные дорожные кожаные мешки, которые в ту эпоху, как мы упоминали, использовали вместо чемоданов.
Марку Туллию Цицерону шел тридцать третий год. До серьезных государственных должностей он еще не дорос. Согласно закону Суллы семилетней давности, возрастной ценз для претуры составлял 39 лет, для консулата – 42 года. Но с тем, чтобы обзавестись прочными связями на Форуме, заполучить влиятельных друзей и покровителей, нужно уже было спешить.
У Цицерона было крупное мужественное лицо с впечатляющим массивным лбом. Однако довольно маленький алчный рот несколько портил общую благоприятную картину. Был он весьма свеж, но отнюдь не упитан, как в последующие годы славы и власти, а скорее даже худ. Цицерон не расставался тогда с необходимыми знаками сенаторского отличия – тогой с широкой красной каймой, золотым перстнем и специальными из нежной кожи башмаками. Он отказывал себе в удобстве обычной дорожной одежды из гордости выскочки, «нового человека», провинциала, совсем недавно попавшего в элитарный слой.
Его товарищ, слуга и раб был на семь лет моложе господина, но разницу в возрасте посторонний вряд ли мог заметить, прежде всего из-за моложавости Марка Туллия.
На Тироне была лишь туника голубого цвета и галльские сандалии, и в отличие от своего хозяина никаких неудобств он не испытывал.
На переднем деревянном сиденье повозки расположился раб-возница, разговаривавший сам с собой. Одежда его напоминала лоскутное одеяло, состоящее из кусков дерюги, некрашеного полотна и белой шерстяной сенаторской ткани. Возница был простужен, временами чихал и говорил себе: «Будь здоров». Надо сказать, что пожелание здоровья чихающему пошло именно от древних римлян. На сей счет имеются достоверные научные изыскания.
Бывало, возница ударял хлыстом одного из нумидийских коней и приговаривал: «Вот хлыстом бью тебя, Аякс, чтобы не засыпал». Сидевшие сзади на подобные монологи не обращали внимания, принимая возницу просто за некий механизм, необходимый в поездке.
– Я дал страшную клятву. Ради малютки Туллии я не имел права рисковать...

Тирон собирался что-то ответить Марку, но путешественников отвлекли сильнейшие порывы ветра, внезапно возникшие ниоткуда. Сенатор и его секретарь увидели, как навстречу им идут работники с поля. Они торопились, и лица их были улыбчивы и загадочны, как бывает всегда перед грозой.
Подъезжали к Трем Харчевням (иные их именуют Тремя Гостиницами), и уже виднелись черепичные крыши домов. До здания главного постоялого двора оставалось примерно полторы мили. А столица находилась в 250 стадиях, то есть на расстоянии одного дня неспешного пути.
Буря приближалась. Дорога опустела. Цицерон крикнул вознице, чтобы тот гнал быстрее.
Но было поздно. Раздался ужасающий грохот, и путешественники от неожиданности и страха пригнулись. Им показалось, что сделали они это прежде, чем звук донесся до слуха. Будто кто-то предупредил их. Вспышки они не видели.
Пространство почернело. Неимоверной силы ливень обрушился на землю. Он так же внезапно прекратился, как и начался. Небо прояснилось через несколько мгновений. В воздухе застыла тишина.
Они проехали пять стадий и остановились у придорожного навеса из пальмовых листьев. Сюда мелкие арендаторы и рабы складывали продукты своего труда перед погрузкой и отправкой в Город. Навес окружала толпа.
Любопытство пересилило: Марк Туллий и Тирон сошли с повозки. При виде сенаторской тоги Цицерона люди расступились. На грязном настиле навзничь лежала женщина с белым как мел безжизненным лицом. Судя по кольцам, браслетам и ожерелью, это была патрицианка.
Тирон склонился над молодой женщиной и попытался нащупать пульс, но, увидев, что ногти на пальцах посинели, оставил это занятие.
Перепуганный надсмотрщик принялся объяснять сенатору, что тут произошло. Застигнутые ливнем работники спрятались под навесом, где уже находилась знатная особа. Она была одна, ее никто не сопровождал. Молния пробила кровлю, платье на груди молодой госпожи вспыхнуло и у стоявших рядом искры прожгли одежду. Он стал просить Марка Туллия засвидетельствовать перед местным префектом, что сказанное им – чистейшая правда и ни о каком насилии речи быть не может.
Столпившиеся вполголоса обсуждали удивительное, таинственное и жуткое происшествие. Всех не покидало ощущение загадочного и сверхъестественного. Грубые простолюдины, которые могли беззаботно хохотать над смертью неумелого и неопытного гладиатора, запутавшегося в сетке «рыбаря», были теперь сумрачны и задумчивы. Здесь случилось нечто иное. Здесь побывал КТО-ТО, великий и могущественный. ОН осуществил свой, не ведомый никому из них, замысел, оставив после себя белое как мел безжизненное лицо. Наступило мгновение, когда они поняли суть и пришли в трепет. Но вскоре это мимолетное состояние исчезло бесследно.

Когда Цицерон разглядывал круглое пятнышко ожога на груди погибшей, ему стало дурно, он чуть было не лишился сознания под тяжестью давящего сверху невидимого «свинцового» столба. Он постоял немного с закрытыми глазами. Убитая молнией напоминала ему погашенную белую свечку из воска...

Перед тем как отойти, Марк Туллий машинально огляделся по сторонам. Сил на изумление у него уже просто не оставалось. Неподалеку от себя – о, ужас! – он увидел весталку Фабию, сводную сестру его супруги Теренции, а рядом с ней – не сошел ли Марк Туллий с ума? – Луция Сергия Катилину, который обнимал непорочную жрицу за плечи. Вид Катилины не оставлял никаких сомнений в том, что он был изрядно пьян в столь неурочное для приличного человека время. Золотистая туника его была разорвана на груди – то ли от преступной страсти, то ли от падения в придорожную канаву. Физиономия Луция Сергия, обычно поражавшая мучнистой бледностью, на сей раз была красной, как плащ триумфатора.
У Фабии хватило ума не замечать присутствия Марка Туллия, она даже незаметно отошла к поджидавшим богатым носилкам. Катилина же не сводил с погибшей молодой женщины воспаленных, безумных глаз.
Цицерон потер лицо ладонями, не зная, что предпринять. То, чему он стал невольным свидетелем, было тяжкое преступление, за которое жрицу Весты ожидала позорная смерть, а ее любовника – изгнание с лишением прав и конфискацией имущества. Однако, и это он не мог не учитывать, женщина была его родственницей, а мужчина известным головорезом, который в два счета мог свернуть тощую Цицеронову шею.

Фабия – некрасивая, но с широкими бедрами, влекущая и податливая – всегда казалась Марку не столь подходящей на роль целомудренной весталки. До чего же она обнаглела! И не думает скрывать своего сана. В волосы ее были вплетены жреческие разноцветные шерстяные нити, а под темно-синим легким плащом, расшитым серебром, виднелась белая парадная палла.

«Откуда они пришли? – спрашивал себя Цицерон. – Со стороны Ариция или же Форума Аппия? Там, кажется, вилла у этого негодяя».
Закон обязывал Марка Туллия без промедления сообщить о вопиющем факте безнравственности великому понтифику. Неужели они не понимают, что нельзя вести себя так вызывающе? Или же им наплевать? Даже если допустить, что это – невинная прогулка, все равно жрица Весты серьезно нарушила устав, покинув городскую черту. Конечно, ему трудно было судить, применяются ли сейчас вообще какие-то законы...

– Эй, толстяк! – просипел Катилина, обращаясь к Тирону, который крутился подле не без заднего умысла. – Отойди, ничего не вижу за тобой.
– А мне-то видно отлично, – хамоватым тоном отвечал Тирон.
– Что ты этим хочешь сказать, скотина?! – рассвирепел Луций Сергий.
– Любезный Тирон! – вскричал петушиным фальцетом Марк Туллий. – Пошли кого-нибудь за префектом стражи или сходи лучше сам. О подобном удивительном случае мы обязаны проинформировать великого понтифика, а перед этим произвести тщательное дознание всех обстоятельств...

Весталка Фабия схватила Луция за руку, его гнев остыл. Они скрылись в толпе, уселись в двухместные носилки и, подхваченные восемью крепкими рабами, были таковы. Обстановка разрядилась и угроза миновала, подумалось Цицерону.



                Глава шестая
                Три Харчевни. В тот же день

К месту происшествия прибыл префект стражи с десятком солдат и служителем Эскулапа. Цицерон объявил, что обязан, поскольку еще не сложил с себя полномочия квестора римского народа, доложить о случившемся на Капитолии.
– Удивительное явление, которое наблюдало множество людей, представляет большой интерес для научных и религиозных исследований. Поэтому необходимо немедленно установить факт смерти и зафиксировать его письменно, тщательно опросить свидетелей и записать их показания. Кроме того, надо забальзамировать труп несчастной, дабы в целости и сохранности перевезти его в Рим. Я не исключаю, что верховный понтифик и главный медик Сената захотят произвести личный осмотр... Памятуя о том, что речь идет об особе знатного происхождения, – говорил квестор, – агенты охранной службы должны как можно быстрее объездить близлежащие виллы и узнать, не исчез ли кто из их обитательниц, и если да, то произвести опознание...

Все распоряжения Цицерона выполнялись без проволочек, и это льстило его самолюбию. Приятно быть самым большим начальником в определенном месте и в определенное время.
Произвели опись драгоценностей. Марк Туллий приложил к тексту личную печать.
За неимением под рукой ничего лучшего Тирон сложил кольца, браслеты и ожерелье убитой в собственный ящичек для письменных принадлежностей. Грек-медик впопыхах забыл тележку-каталку. Везти мертвую с живыми считалось дурной приметой. И два раба-добровольца, безразличные ко всему, за мизерную плату связали руки и ноги покойной, продели между веревками шест и понесли труп как какую-нибудь обыкновенную поклажу.

В Трех Харчевнях имелось собственное похоронное ведомство, которое располагало моргом для богатых путешественников. Туда и направились.

От первых трех харчевен к тому времени осталось одно название. Теперь это был небольшой городок со своим крохотным форумом, храмами, трактирами, постоялыми дворами и спортивными площадками.
Остановились в лучшей гостинице. Единственный ее недостаток заключался в соседстве с похоронным святилищем Либитины, где сейчас обмывали тело усопшей и умащали его благовониями перед тем, как завернуть в пропитанную специальным раствором ткань.
Храм оказался приземистым и невзрачным, куполообразная кровля кое-где потрескалась, колонны имели обшарпанный вид. С центральной площади владения Либитины были почти не видны, потому что перед входом росли кипарисы и сосны – деревья, наиболее симпатичные, как полагали, подземному царству.

До заказанного обеда оставался примерно час, и Марк Туллий решил посвятить его отчету «О необычайном природном явлении». Они расположились на просторном балконе-галерее и работали так: Тирон со стилем в руке сидел за столом и записывал на покрытых воском дощечках, а квестор расхаживал взад и вперед и диктовал, зачастую пускаясь в отвлеченные рассуждения. Здесь самое время упомянуть, что личный секретарь знаменитого впоследствии оратора и консула был отцом стенографии и прославил себя в веках не только публикацией писаний Цицерона, но и изобретением скорописи. Она, кстати, и называется «тироновым письмом».

– Начнем с самого известного подобного случая – с Гнея Помпея Страбона. Его пронзила молния при таких обстоятельствах... – Здесь Цицерон сделал паузу и задумчиво выпил воды из серебряного кувшина: – По секрету тебе скажу, я-то знал Страбона лично, его так ненавидели солдаты, что молния могла родиться в их воображении... Хотел бы я в тот момент оказаться Дионисом, – перескочил он вдруг на совсем иную тему.
– Чтобы поразвлечься с прекрасными вакханками? – спрашивал Тирон, кладя стиль на подставочку.
– Совсем не то. А разве ты не знаешь эту историю?
– Какую?
– Тот самый случай, о царь вопросов, когда пираты неподалеку от Метапонта захватили Диониса. Если быть точным, мы говорим о тирренских разбойниках. Они приняли бога за простого смертного, за прекрасного юношу, и отправились на Сицилию, чтобы продать его на невольничьем рынке. По дороге он стал им показывать всякие фокусы, которые привели их в неописуемый ужас. Перепугавшись, они бросились в море и превратились в дельфинов.
– Что-то припоминаю, – кивал Тирон.
– Наше описание должно быть пространным, – возвращался к основной теме Марк Туллий, – любая пространность придает тексту солидность и свидетельствует о глубоком уме его составителя. Во всяком случае так полагает большинство добропорядочных граждан. Поэтому, возможно, нам следует порассуждать не только о смерти, но и о самом процессе погребения. Мне лично кажется, и ты это запиши, что самым древним видом был тот, каким у Ксенофонта пользуется Кир: тело возвращают земле, кладут его, как бы обволакивая покровом матери. По такому же обряду, в могиле, был погребен царь Нума. И род Корнелиев, как известно, вплоть до наших дней прибегал к подобному виду захоронения. За исключением Суллы, но об этом мы писать не будем. Что касается последнего, то, как я полагаю, после осквернения могилы Гая Мария он сам опасался, что его выкопают, смешают с нечистотами, и предпочел превратиться в пепел.

Цицерон задумался, взволнованно прошелся по галерее и, ударив себя по лбу, воскликнул:
– Все-таки удивительно устроен мир! О боги! Слушай. Перед отъездом на Сицилию я сидел в библиотеке архива и читал почти о том же самом. В старых сенатских ведомостях было написано, что некую молодую женщину, по имени, кажется, Гельвия, убила молния во время прогулки. И гадатели тогда сказали, – внимание, умнейший Тирон, – это знамение страшного позора весталок! И действительно, три весталки – Эмилия, Лициния и Марция – были изобличены в преступной связи с мужчинами. Всех троих казнили, как и полагается, закопав живыми в землю..
– У нас пока имеется лишь одна жрица Весты, – заметил Тирон.
– Но какая?! Сестра моей жены! Плюс еще беспощадный мерзавец, убивший собственного брата, отрезавший голову Марку Марию Гратидиану и после этого умывший руки в священной купели храма Аполлона…
Речь шла об отце нынешнего легата Сертория. Имена отца и сына в знатных родах зачастую совпадали.

Свиток «О божественном и природном явлении в Трех Харчевнях» был закончен и положен в ларь рядом с «Запиской сенату о месторасположении могилы Архимеда». Незадолго до отплытия из Сиракуз им удалось найти ее в пригороде по надгробию, на котором были выгравированы шар и цилиндр. Поиски можно было значительно растянуть во времени и таким образом оправдать задержку с возвращением в столицу. Марку Туллию очень не хотелось в Рим, он неоднократно откладывал отплытие, надеясь, что ситуация вот-вот прояснится, но этого не произошло.

У повара подгорело голубиное рагу, и спешно готовилась замена. Трапеза задерживалась.

Они спустились прогуляться у портика перед гостиницей и залюбовались четверкой великолепных белых коней. Их только что вывели из конюшни, расположенной на противоположной от храма усопших стороне, неподалеку от Аппиевой площади.
Работники запрягали лошадей, когда в дверях гостиницы появился Гай Меммий Гемелл. Лицо его выражало высшую степень самолюбования и сосредоточенности. Получив поводья от конюха, Меммий собирался встать на площадку квадриги. Возможно, подумалось Цицерону, он представляется самому себе триумфатором, или богом солнца, или знаменитым наездником на ипподроме, ибо для них подобные двухколесные экипажи были более уместны. Ясно, что Меммий спешил: белые лошади считались тогда почему-то самыми быстрыми. Но было крайне непрактично и утомительно добираться до Рима в такой колеснице, даже несмотря на имеющееся откидное сиденье.

Марк Туллий окликнул молодого аристократа, и тот, увидев его и Тирона, просиял.
– Как я рад, друзья! – Меммий бросил поводья прислуге, подбежал к ним, обнял нежно Цицерона и пожал крепко руку его секретарю.
– Я опаздываю и прошу меня простить, дорогие сенаторы и невольники, – жаловался с обезоруживающей улыбкой белокурый, голубоглазый красавец. – Утром я в очередной раз поссорился с Секстией и подумал: ну, хватит! В имение возвращаться не стал, примчался сюда и от скуки в здешнем борделе пересмотрел около трех десятков обнаженных тел. Утром, полусонные, они не так хороши... И все-таки римлянки гораздо привлекательнее гречанок, фракиек и египтянок. Этот вывод сомнению не подлежит.
– Я всегда подозревал в тебе склонность к научным занятиям, – заметил Цицерон и поинтересовался:  – Но куда же ты так спешишь?
Гай густо покраснел, что было особенно заметно на фоне его белой туники, расшитой золотом.
– Я только что окончательно пришел к этому решению и скажу правду: к любимой в Рим. И ничто теперь меня не остановит!
– Надеюсь, она стройноногая и златокудрая – ведь такой представлял себе идеальную женщину старик Гомер? – вступил в разговор Тирон.
– О да. Так и есть. И это лишний раз доказывает, что наблюдения великих поэтов сродни законам природы.
– Так кто же она? – не скрывал любопытства Марк Туллий.
– Если ты, Марк, и ты, Тирон, умеете хранить тайны, я отвечу.
– Мы будем молчаливы, как камни Аппиевой дороги, – подтвердил Цицерон. – И кто же?
– Дочь Марка Антония.
Это была не лишенная красоты и известная своей распущенностью патрицианка. (Кстати, старшая сестра того Марка Антония, который впоследствии стал триумвиром и любовником Клеопатры). Ее дед – также Марк Антоний, среди оптиматов считавшийся одним из самых состоятельных, лет десять назад был убит марианцами, а часть его имущества разграблена. Отец же Антонии, как звали девицу, ничем пока не блистал.

Наши герои, как-то сами того не замечая и поддаваясь энергии молодого человека, прогуливались чуть ли не бегом. Навстречу им попалась чугунная ограда тренировочного поля для учеников гладиаторов. Мода на эти тогда по большей части спортивные состязания достигла своего пика. Существовали десятки команд, выступавших, как бы сейчас сказали, в различных лигах или дивизионах, – от огромных арен цирков до небольших театров.  Ужасы Колизея, который был построен спустя сто лет, относятся к совершенно другому времени – империи. Смешение эпох происходит либо по незнанию, либо преднамеренно, поскольку многие люди поддерживают абсолютно недоказанную теорию постоянного движения человеческого сообщества в сторону прогресса.
Друзья остановились на углу прямоугольной площадки, где на небольшом квадратном деревянном настиле тренер, отрабатывая прием, несколько раз сбивал ученика с ног. Дело происходило так. Ланиста дубинкой размером со стандартный меч наносил атакующий удар, ученик отражал его собственным щитом и тут же получал оплеуху с левой от себя стороны, которая валила его на пол. Меммий, мельком наблюдавший за происходящим, неожиданно вмешался:
– Но есть контрмеры, – объяснил он скороговоркой.
– Нету, – ответил самоуверенно, не оборачиваясь, ланиста, – надо удержаться на ногах.
– Открой калитку.
Тренер повернул голову с намерением послать советчика с улицы куда подальше, но, увидев, что имеет дело с аристократом, поумерил свой пыл. Меммий забрал у ученика дубинку и щит, отказавшись от тренировочных доспехов. Они встали с ланистой друг напротив друга, и тот предупредил:
– Я – свободный человек и могу сильно ударить.
– А я в этом сильно сомневаюсь, – ответил Меммий и добавил, как того требовали правила: – Защищаюсь.
Ланиста нанес мощный удар, но щита соперника на своем пути не обнаружил. Меммий резко отвел его назад, развернувшись боком. Соперник его по инерции полетел вперед и, получив вдогонку мягкий, но резкий щелчок дубинкой по каске, был повержен. Молодой аристократ торопливо передал «оружие» парнишке и вернулся к своим спутникам как ни в чем не бывало.
– Я не знал, что ты прилично владеешь этим искусством, – удивился Цицерон, подумав (интуиция ему подсказывала), что сегодня неожиданностей будет предостаточно.
– Пустяки, – отмахнулся Гай.
– Нет-нет, расскажи, – приставал Марк Тулий, – это весьма любопытно.
– Да, ты, наверное, слышал об этом сто раз. В период всевластия Суллы и даже после его смерти среди части нашей золотой молодежи возникло некое наивное протестное движение. Мы, даже те, кто представлял самую элиту, хотели уйти в гладиаторы, полагая, что этим унизим человека, который был не из нашей среды, хотя и возглавлял патрицианскую партию. И некоторые (я таких знаю) ушли и до сих пор выступают на арене. Это был, конечно, протест против произвола и проскрипций, куда попали и наши родители, поскольку в списки вставляли не по политическому принципу, а зачастую наиболее богатых...
– Все это мне известно, – нетерпеливо перебил Цицерон, будто чувствуя, что рыба уходит из сетей.
– Я же тебе говорил, – согласился Меммий. – Немногие имена своих товарищей я даже и сейчас встречаю на афишах. Но, поскольку открыто обучаться этому ремеслу мы здесь не могли, то ездили на Родос к одному очень одаренному учителю фехтования.
– Учителю фехтования?! – воскликнул Цицерон. – И как его зовут?
– Не помню точно, – по простодушному  лицу Меммия нельзя было понять, говорит ли он правду. – У него было какое-то красивое чуть ли не царское прозвище. В общем, так называли каких-то древних царей. Любопытно другое, я на днях встретил его в порту Остии с необычайно красивой молодой женщиной.
– Значит, это реальное лицо?
– В каком смысле? – удивился теперь Меммий.
– Это я так... про себя... Ну, и ты – любитель всего прекрасного – не решился подойти к ним? – смутился Цицерон.
– Я-то решился, но мы были заняты разгрузкой своего барахла и прочими хлопотами, я потерял его из виду.
– И не спросил, куда он поехал?
– За всей этой суетой мне и в голову не пришло... А что-нибудь случилось? – Меммий немного заволновался, вспомнив, что произошло ранним утром.
Однако и квестор, и Тирон промолчали.

– Значит, с женой ты намерен развестись? – продолжал несколько мгновений спустя расспросы Цицерон.
– С Секстией покончено! Мы расстались с ней на дороге, и я умчался без всякого сожаления, даже не оглянувшись. Мне нужна свобода, а она готова ревновать меня к каждой деревенской девке...
– В таком случае я приглашаю тебя вместе с нами отобедать, – предложил Цицерон, резко переменив направление разговора.
– Нет-нет, – запротестовал Меммий, – я уже собрался непременно ехать... Есть и другое обстоятельство... – Он на мгновение помрачнел. – Меня беспокоит судьба моего Тита. Гениальный юноша, как мне написали, увлекся сонными травами, одурманивает свой светлый ум неразбавленным вином и попал в компанию дурных людей... Лукреций должен завершить свою великую поэму, в которой он объясняет сущность жизни и происхождение мира. Мне необходимо ему помочь.
– Как же ты собираешься это сделать? – спросил Марк Туллий, окинув Меммия странным взглядом.
– Я должен с ним как можно скорее встретиться...
– Незачем было его отпускать на свободу. Занимался бы делом.
– Я должен подтвердить, многоуважаемый друг наш, – вмешался Тирон, – что для научных трудов рабские оковы подходят куда лучше, чем господская безмятежность. Марк Туллий не раз мне предлагал вольную, но я всегда отказывался, чтобы иметь достаточно досуга и не попасть в лапы праздности.
– Возможно, друзья, вы и правы... Эй, Патрокл! – крикнул Меммий рабу-конюху. – Подводи лошадей.
Стали прощаться и, залезая на квадригу, Меммий невзначай вспомнил:
– Марк, я очень переживал за тебя...
– По какому поводу? – насторожился Цицерон.
– Когда узнал, что ты чуть было не попал в лапы Гераклиона.
Квестора пот прошиб, он поморщился и едва выдавил из себя:
– Не говори никому подобную чушь. Еще мне только этого не хватало... Пойдем в портик и объяснимся. Я изнываю от жары.

Меммий, видя очевидную подавленность своего старшего товарища, вновь бросил поводья и покорно отправился в портик при гостинице, где они уселись на скамейку у небольшого фонтана лицом к площади. Слуги принесли прохладительные напитки.
– Друг мой, – сказал Цицерон, взяв Меммия за руку, – мне скоро приносить присягу в том, что за время служения римскому народу я не совершил ничего против законов, а ты говоришь такие вещи.
– Этот старый бандит уже давно взимает свою разбойничью пошлину, и здесь нет ничего удивительного, – оправдывался молодой человек, сожалея о своих опрометчивых словах. – Я не собирался тебя обидеть, но на острове, как и по всему морю, бандитский налог – самое обычное дело. Берут от десяти до пятидесяти талантов. За Цезаря назначили выкуп в миллион сестерциев, когда его взяли в плен неподалеку от Милета.
– Клянусь отцом справедливости Сатурном, я не заплатил ни асса, – уверял Цицерон не без раздражения.
– Я и не говорил этого, дорогой Марк, поскольку его попросили тебя не трогать. И я очень доволен, что вышло именно так.
– Кого попросили?
– Пиратского адмирала.
– Я ничего не понимаю, – сказал Цицерон, пытаясь скрыть неприятные чувства. – От кого ты узнал?
– От него самого. Позавчера мы с ним беседовали за чашей вина, и он рассказывал, как тебя пытались припугнуть. Я дал понять старой скотине, что если бы он решился на что-либо подобное в отношении тебя, то ему пришлось бы иметь дело со мной со всеми невыгодными для него последствиями.
– Не фантазируй. Откуда Гераклион тебе известен и что это за милая дружба между патрицием и разбойником?
– Это давняя семейная история, – отвечал Меммий. – Еще во времена Ганнибала Сенат поручил представителям нескольких знатных кланов организовать боевое дежурство на Сицилии. Были там и Меммии. Как тебе известно, у нас не меньше десяти поместий от Лилибея до Сиракуз. Гераклион и его родственники нечто вроде клиентов Меммиев, хотя вряд ли покорных... Я с колыбели знаю старину Гераклиона. И если он не носил меня на руках, то лишь потому, что грабительское ремесло не оставляло досуга.
– Ты понимаешь, что ты говоришь?!! Если я... да объясни ему, наконец, Тирон!
– Гай, давай рассуждать здраво, – сказал спокойным и серьезным тоном Тирон. –  Тебе известны случаи нарушения неприкосновенности римских граждан, и ты не доложил об этом ни консулам, ни другим облеченным властью должностным лицам... Что это значит? Ты водишь дружбу с разбойником, которому место в Мамертинской тюрьме или на кресте. Сведения государственной важности ты легкомысленно выбалтываешь ответственному магистрату, каковым является Марк Туллий... В какое положение ты нас ставишь? Что ждет тебя, если обо всем этом станет известно на Капитолии? Мне страшно подумать: изгнание, лишение имущественных прав...

Слова Тирона, казалось, не повергли Меммия в отчаяние, скорее, он был удивлен.
– Друзья мои, я виноват перед вами, что завел неприятный разговор. Действительно правы те, кто уверяет, что откровенность никому не приносит удовольствия. И я обязуюсь впредь придерживать свой необузданный язык. Но моя откровенность – не отсутствие остатков ума. Видно, давно вы не были в Риме и не понимаете, что здесь происходит. Даже если я начну кричать о Гераклионе в Курии, отцы-сенаторы заткнут уши. Да у него на Форуме покровителей больше, чем у меня... Ни со мной, ни с вами никто и никогда не захочет говорить на эту тему. Вам скажут, что и имени такого не слыхали...

Все трое погрузились в тягостное молчание. Его прервал Тирон, переменив тему.
– А не донесла ли до тебя молва, что наш квестор сделал выдающееся открытие?
– Какое? Об этом я действительно ничего не знаю, – оживился Меммий.
– Я сделал то, что до меня не удавалось ни одному римлянину, – заявил Марк Туллий не без гордости, отгоняя невеселые мысли. – Я разыскал могилу Архимеда!

Меммий не сумел скрыть разочарования. Он просто не знал, кто это такой.
– К сожалению, этого великого ученого не чтят в кругу золотой молодежи, – вздохнул Цицерон.
– Не родственник ли он тому Никомеду, – спросил Меммий, – который умер месяцев шесть назад от белой горячки?

Имя Никомеда было тогда у всех на устах. К вифинскому царю многие богатые римляне ездили поразвлечься. Играли в шутовской двор, подчинялись дурацким распоряжениям никудышного монарха. Одно время при «Вифинском дворе» молодой Цезарь исполнял обязанности виночерпия. Злые языки уверяли, что между ним и государем возникло противоестественное влечение. Сам Меммий в компании таких же бездельников делал неоднократные наезды в Вифинию, встречал Цезаря и спустя много лет давал по этому поводу официальные показания.

Марк Туллий не без менторства ознакомил своего приятеля с биографией Архимеда, известного тогда больше своими военными изобретениями.
– Ты прославишь свое имя таким славным открытием, – согласился Меммий.
– Я предполагал, что молва об этом опередит гнусную клевету, – последние два слова Марк Туллий произнес со значением. – Но вышло не так. И вот что я скажу по этому случаю. Поскольку римский народ весьма туг на ухо, я впредь перестану заботиться о том, что люди будут обо мне слышать.
– Великолепно сказано! – подтвердил Меммий.

Со стороны площади к ним приближался человек, разглядеть которого не представлялось возможным из-за окутывавших его солнечных бликов.
– Вот и обедать зовут, – предположил Цицерон. – Я хочу, Гай, чтобы ты разделил с нами трапезу и чтобы дружеская беседа рассеяла недоразумения, возникшие между нами.
– Согласен, – ответил Гай Меммий Гемелл. – В сумерках ехать куда прохладнее...

Но не посыльный звал их к обеду. Это был служитель морга.
– Господин либитинарий просит господина квестора осмотреть рот покойной, – объявил он отрешенным от мирской суеты голосом.
Либитинариями назывались руководители похоронного ведомства.
– Это еще зачем? – поежился Цицерон.
– Квестор римского народа должен убедиться, что усопшая имела лишь один искусственный зуб из золота. Верхний, левый, глазной.

Гай Меммий побелел как полотно и лишился чувств.