Счастье - белый карандаш

Помнит ли кто-нибудь белый карандаш? Я? Век не забыть, потому что – счастье без сомнений.
Галинка пищала мощно и пронзительно, будто громадную синицу хвостом подключили к высоковольтной линии. О чём писк, не помню. Именно тот не помню, потому как остался в памяти лишь перечень, темы писков. Слово «ЛЮДМИИИИИИИИЛА» у ней замечательно получалось, прям по фонетике. Так её и дразнили за спиной, а я не понимала, Галинка возмущается, или "доброжелатели" поддерживают.


 -Там чудеса, там Тулин воет,
Галинка там в говно исходит!
Гаркнул однажды в коридоре кто-то из старших про наш класс. Бывший тут Лаврентич, учитель истории, плохо повышающий  голос человек, ответил громовым раскатом:


- Не бездарна та природа,
Не погиб ещё тот край.
Так у нас реагировали на хамство, и оно сникало. Больше про сей текст сведений нет, ни начала произведения, ни конца. Чья цитата, кто б её знал, но Галинка незабвенна и непонятна до сих пор, хоть годиков мне теперь больше, чем ей тогда.

Формально я напрямую зависела от Галинки, ведь она была воспитателем, а я – полудеттдомовским ребёнком, но по факту её крови портилось в разы больше, чем моей, в чём каюсь нелицемерно. Дело в том, что вести себя в присутствии Галинки я совсем не хотела, выполнять её повелений – тем более. Единственный ей был передых от меня, когда она читала в слух или решала головоломки из Пионерской Правды.

Задним числом выяснилось, что в годы Галинкиного правления нашим классом почти на каждом педсовете стоял вопрос об исключении меня из школы, переводе куда-нибудь поближе к родителям. Только один в поле не воин.
- Да, случай не простой, - говорили коллеги. – Не можете справиться с ребёнком, сходите на курсы повышения квалификации. У нас проблем нет.

Началось так: мы были маленькие, а она – пионервожатая, и сидела на подоконнике, сунув за батарею ногу. Я, пробегаючи, дёрнула её за другую и популярно объяснила, что на подоконнике сидеть не хорошо – какие-то придатки застудишь. Галинка очень рассердилась, схватила меня за шкибет и сволокла к директору.

На тот день воспитательница у нас болела, поэтому директор не стал в класс меня препровождать, но, объяснив, почему Галинок за ноги нельзя дёргать, сунул в ладонь чёрную «таблетку».

За шкафом, так, чтоб от стола глядеть, молчал цветной телевизор – учебный канал! Рядом бухгалтерия и ещё кто-то, поэтому – наушник на длиннющем проводе. Я подбежала вплотную. Кончался «Демон», и! Подкреплённые потрясающим видиорядом, перекрыли воспоминание о Галинкином писке  слова:

Но церковь на крутой вершине,
Где взяты кости их землёй,
Хранима властию святой,
Видна меж туч ещё поныне.
И у ворот её стоят
На страже чёрные граниты,
Плащами снежными покрыты;
И на груди их вместо лат
Льды вековечные горят.
Обвалов сонные громады
С уступов, будто водопады,
Морозом схваченные вдруг,
Висят, нахмурившись, вокруг.
И там метель дозором ходит,
Сдувая пыль со стен седых,
То песню долгую заводит,
То окликает часовых;
Услыша вести в отдаленье
О чудном храме, в той стране,
С востока облака одне
Спешат толпой на поклоненье;
Но над семьёй могильных плит
Давно никто уж не грустит.
Скала угрюмого Казбека
Добычу жадно сторожит,
И вечный ропот человека
Их вечный мир не возмутит.

- Тебе нравится? – Спросил директор. – А ещё что хочешь?
- Про животных.
- Биология сегодня была, так что – в следующюю среду. Обедай скоренько и приходи.
Я приходила. Потом телевизор поставили в литературный кабинет, и программу передач – пожалте-нате!

От меня спасение для  Галинки отсутствовало, пока ни отказалась от нашего класса, я же по мере надобности тихо сматывалась в изолятор, смотреть, как священнодействует стеклянными лопаточками для намаза носов Валентина Тимофеевна, или уходила к прачкам. У них была комната-шкатулка без окон, без дверей, отгороженный драпировкой уголок, где царствовал настоящий самовар на плюшевой скатерти. Там не от мира сего  жили волшебство творящие светильники-витражи, умеющие подмигивать, если пальцем позовёшь. Там всегда стояли пироги, другая невероятная выпечка, была возможность списать рецептик и тут же повторить кулинарное чудо.


- Что вообще может видеть ребёнок из такой семьи! - Говорила про меня Галинка. Из какой? Спросить бы, да не ответит, но знаю, снизойди она до прачек, спустись со своих высот, в угол с самоварчиком её бы не пустили. Обитающие там тётеньки назывались так по месту расположения «клуба», но были уборщицами, работницами столовой, ну и, собственно, настоящими прачками. Главное же, они умели петь, не ссориться и делать руками всё на свете, даже светильники из необычных пузырьков. Про кружевные салфетки, вышитые полотенца и разное плетение-вязание вообще молчу! Галинка тоже вязала толстые кофты, но с уборщицами знаться! Фи!

Что до семей, то Галинка умела глядеть сквозь пространство и время, вызнавать, что в семьях делается, по каким-то особым флюидам. Тут она и попалась, усомнив мою веру в непогрешимость знаний педагогов.

Наташкин отец, Фёдор Егорыч, оказывается, был настоящим пьяницей, тайным, видимо, ведь пьяниц машинистов не бывает. Таковых гонят из профессии, чтобы людей не поубивали. Фёдор Егорыч не только водил локомотивы, но и преподавал своё дело в училище, а за пьяницу, сам того не подозревая, Галинке отомстил, принёс громадных яблок из собственного сада.

Галинка сидела за столом. Фёдор Егорыч встал так, чтобы ей удрать было некуда, положил перед востреньким носиком шесть краснобоких плодов.
- На, мадам, пожуй! Во какие, глянь ко!
- Спасибо, я не хочу! – Сжавшись от негодования по случаю упадка авторитета, зашипела Галинка.
- Пожуй, мадам, пожуй сладенькие, а то чего-то совсем загрустила, сморщилась до размеров ногтя. – Привязался! – Пожуй! – говорит.
Так и не отстал, пока ни укусила яблоко. Мы от восторга под парты лезли, но молчали, чтобы процесс развеселения Галинки не спугнуть.

Ещё сдрать от писка можно было в разные кабинеты, вместо внемлости сему звуку, пристраивать в концентрированном растворе нитяной узел  для выращивания кристаллов, глядеть в микроскоп, как движется межклеточное вещество в луковой плёнке, и многое другое делать. Но в Ленинград Галинка меня не взяла. Выставила на линейке, будто страшного преступника, пищала, сколь нравилось. Слушай – не убежишь!

Щемонулась я на четвёртый этаж, а там преподаватель рисования Ольга Ивановна и Николай Анатольевич, методист. Он звал меня подопытным материалом или соавтором, отрабатывал на мне свои методики, от чего жизнь казалась чрезвычайно интересной.


- Кто гнал тебя? - Поинтересовался Николай Анатольевич.
 -Галинка пищачая. В Ленинград не взяла.
- Какие твои годы, будет тебе Ленинград. Иди сюда, чего покажу.
В кабинете рисования и черчения на стеклянном с подсветкой столе стояла высоконькая стопка коробок.
- Смотри, вот. Закупили сегодня. Бери себе.
Так он оказался у меня на совсем, набор карандашей 24 цвета, и белый там.


Как мне хотелось иметь белый карандаш! Но он был один на каждое место, переходил от урока к уроку, ни стащить, ни попросить, и вот собственный, на вовсе! Пускай пищат десять Галинок и пятьсот Ленинградов Обламываются! Теперь уж точно получится «От зари», заберёмся с Танькой Киреевой на печку, зажжём большой железнодорожный фонарь и сделаем!

От зари
Мы, как сны.
Мы цари
Глубины.
Нежен, смел
Наш размах,
Наших тел
Блеск в водах.
Мир красив...
Поспешим,
Вот отлив,
Мы за ним.


Я в Москве училась, а Танька Киреева всё детство не выезжала из Княжовки, но убыток не большой! Недавно тут одна знакомая про неё рассказывала:
«Ну дома у людей, а у этой – вилла! Машины, а там – лимузин! Как пробиваются? А ведь дура дурой ходила по деревне, картавила: «куды насы оветьки посли, видали нет?»»


Хочешь другого опозорить, сперва себя осрами, вот правило. Та дура говорила чуть быстрее, нежели понимали умные, в 10 лет Онегина знала от начала до конца, могла с цитатой объяснить, почему дядя «честных правил», и прочее.

Теперь Танька – сильно продвинутый адвокат, а тогда собирала конфетные фантики. Раз я привезла ей полный комплект с кремлёвской ёлки. Кондитерские изделия до лета не дожили бы, пришлось удовольствоваться бумажками, но она отказалась присоединить их к своей коллекции, использовала для коробочек из рентгеновской плёнки. Мотивировала это тем, что собирает только обёртки от конфет, которые ела сама.

В коробке кроме карандашей лежали две точилки, рыбка и с дырочкой. Внутри у меня выросло счастье. Оно было круглым, маленьким, каталось вверх и вниз, мешая дышать, но про него никто не знал, и правильно делал. А внизу в животе жило горе, острое длинненькое ощущение, называлось, аппендицит.

Как-то быстро всё произошло. Только форму с меня сняли, переодели в вечернее, укрыли одеялом и прямо без пальто и в тапочках отвезли в Русаковскую больницу.

В карандаши я вцепилась мёртвой хваткой, будто гибнущий солдат в оружие. "Соловьёва Анастасия Яковлевна, - синитарка - , так она представлялась в учреждениях Минздрава, объяснила, что ценная вещь может потеряться, обещала привести после операции.

Я поверила. И вот обитаю в интенсивке третьей хирургии. Кровать вровень с подоконником, напротив вечно горящие окна какого-то института, где все чертят, а между нами средь белых снегов мельтешатся цветные машинки с глазками, лоснится отблесками окон , чёрная дорога Яуза, и по ней чёрные же баржи чередой идут.

В линеечку с моей стоит другая кровать, там мальчик Миша Лежит на животе. Ему соперировали свищ в прямой кишке, ноги прилажены к двум параллельным верёвкам из бинтов, распорки стоят, не дают склеиваться гнилостным процессам. Как склеиваются процессы, не представляю и не домысливаю, страшно. А Мише – совсем нет. Он доволен жизнью, только больно очень, говорит.

На перевязки его возят прямо с кроватью, а спинка с моей стороны опущена, чтобы получился столик есть и рисовать. У него простой карандаш и мастерство в плане графики, у меня шесть папок бумаги и белый со товарищи.

Другие, кто тут есть, тоже рисуют, только вместе не получается, ведь вставать нельзя никому, кроме меня. Зато можно смотреть фильмоскоп и придумывать сказки. Одну по правде придумали, отправили письмом на радио, и Николай Литвинов по ней передачу сделал. Мне всегда казалось, что детей в радио и на телевидении изобретают авторы передач, но вот же! Нас услышали, всех назвали, и даже сказку нашу передали, как есть!

Миша любил рисовать лес. Я, по сравнению с ним, только переводильщица графита. Даже одним карандашом выходило у него живое, цвета зимних пейзажей сами домысливались, солнышко глядело, откуда надо. Но до лета или до осени попасть в лес не судьба. Предстоит вторая операция, затем третья, а меня переводят в общую палату и через неделю домой. 

Потом много, что будет! Петля Нестерова в Сокольниках, театры разные, ЦДРИ, где в оркестровую яму пускают… Гимнастикой заниматься нельзя, ну это ладно, а вот весной и летом! Живот заживёт, будем с лёту ловить майских жуков, по звуку угадывая, Хрущ или Алёнка, гонять на великах, собирать явор и вишнёвый клей, проверять ногами родники, лазать за раками в норы.
Прошлый год Вася Плисин достал змею, и она хвостом отлупила его!


- Чего можно увидеть в такой семье? - Говорит Галинка, я же знаю, что плоский камень  для «Усни, постель твоя мягка» ждёт меня, и дед наготовит мне трубок. Люди георгинами пользуются, только прошлогодние камыши весеннего среза лучше. Камень нужно положить на грудь под купальник, трубку взять в рот, ногами зацепиться за береговой плетень, лечь на спину, утонуть, открыть глаза, и всё тебе будет:

А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне.
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пёстрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуёй
Была покрыта золотой
Её спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор её зелёных глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Её сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал..
Он говорил:
«Дитя моё,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житьё
И холод и покой.
Я созову моих сестёр:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.
Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…»

Вот такая вот развлекушка наяву! Речка через дорогу от крыльца, делай, чего хочешь! Не околеть хватало по максимуму минут на двадцать, но рыбки осваивались быстро, просто ползали по лицу, даже иных погладить удавалось.

Там счастье через край. Мише рассказать - язык не поворачивался, а на другое повернулся, когда собрали мои простыни.
- Возьми себе белого. - Говорю я. Зачем сказала, как? Не понятно теперь. – Все карандаши нельзя отдать. Николай Анатольевич коробку спросит для отчёта».


Тут оно и распахнулось настоящее счастье, плеснуло в Мишиных глазах, а я больше не помню такой наполненности и удовлетворённости жизнью.


Где хранится радость? Куда уходят сбывшиеся мечты? Было мороженое за двадцать копеек, продавалось только в больших универмагах, мне же хотелось съесть от него стакан, не вытряхнутыш, ошмёток мокрой вафли, а свежий, ни разу не наполненный. И вот сбылось.

Возле Войковской продают мороженое на развес. Подходим с дочерью, спрашиваю, нет ли вафельного лома, объясняю, зачем. Оказывается, мороженщица сама в детстве мечтала о стакане, даёт мне десяток просто так! Идём, хрустим, довольны. Принесли домой четыре штуки маленькому сыну, он же в крик, и, неизбывное, в глазках горе, обида до полного отчаяния! Сами, мол, мороженое съели, а мне пустые вафли принесли!