Отец из Беги и смотри

      «Давно уже стал излишним героизм,           поднявший руку Авраама для жертвоприношения...»
                И. И. Мечников ,«Этюды оптимизма»


Я тогда ещё не родился, а мой отец был молод и хотя, вероятно, уже знал мою мать, вряд ли в голове кого-нибудь из них уже брезжил проект моего существования.
Отец вышел из воды, и я увидел, какие у него смешные штаны. Но  вокруг никто не удивился и не рассмеялся. В таких неуклюжих больших трусах не было ничего необычного в то время. Потом перешли на сатиновые плавки с завязочками на одном боку. Мне они нравились и спустя тридцать лет после того, как почти все перестали носить подобное. Сначала одни такие я доносил за отцом. А потом - почти в точности такие же, того же синего цвета - обнаружил в отставленном гардеробе тестя и тоже доносил их до полной негодности.
Но вот те трусы отца были даже не трусами, а какими-то нелепыми шароварами, до колен. Или он просто закатал какие-то широкие спортивные штаны? С этой массы ненужной материи сейчас ручьями стекала вода. Наверное, отцу было тяжело и неприятно от этих облепляющих тряпок. Они, как и более поздние плавки, были тёмно-синего цвета.
Но отец улыбался, он был юн и строен, пожалуй, даже слишком худ. Вряд ли давно ему перевалило за двадцать. Совсем сопляк! И точно – сопля свисает с крючковатого носа. Или это капля? Скорее и то и другое. Вода холодная.
Вечереет, и погода довольно пасмурная. Я всё никак не могу понять, что это за водоём. Море? Или, может быть, какое-то озеро? Для моря не хватает простора. Бухта? Надо попробовать воду на вкус. Но и озёра бывают солёными.
Дело происходит у длинных деревянных мостков, которые не ведут никуда, а обрываются посреди воды. Между настилом и поверхностью водоёма не более метра, эта поверхность слегка волнуется, шлёпая по щекам деревянные сваи. Наверное, всё-таки море.
Рыбаки возятся с небольшой сетью. То ли хотят волочить её вручную по мелководью, то ли собираются прицепить к катеру, допотопной посудине, болтающейся близ берегов.
Отец переговаривается с рыбаками. Он, не в пример мне, всегда был азартным человеком. Так что его живо интересует, какой здесь может быть улов.
Бухта мелкая. Вблизи берега взрослые мужчины сидят, засучив штаны выше колен. Может быть, отец тоже просто так ходил, а потом решил искупаться?
Отец стоит на деревянных мостках. Выглядит он величественно. Небо на закате прояснилось, и розовые отблески поблёскивают в каплях на его тёмных, слегка рыжеватых волосах. При всей худобе, он высок и выглядит сильным и нетрусливым, он с уверенностью, а может, вернее сказать – с некоторой наглостью, смотрит вперёд на горизонт. Но наглость эта не имеет неприятного оттенка, лицо у него достаточно умное и даже печальное, хотя это и не лишает его торжественности. Он то ли влюблён, то ли собирается влюбиться... Кто знает, может, уже в мою мать? В лице этом много пытливости – он, если и не уверен в умениях рук своих, но предполагает, что знает, как управляться с людьми. Кое-что он успел повидать.
В позе его, в этих влажных зеленовато-карих глазах очень много романтики. Вообще, мой отец был сентиментальным человеком.
Дует ветерок, ему холодно, он ёжится, под подмышками выступает гусиная кожа, он обнимает себя руками и прячет мокрый подбородок на груди. Наверное, надо нырнуть в воду – так теплее.
И я ныряю. Вода действительно тёплая. И, хотя я так и не понимаю, насколько она солона, я замечаю, что она чистая и прозрачно-зелёная, хотя сверху и выглядит угрожающе-коричневатой. Дно – из чистого жёлтого песка. Я кувыркаюсь и дурачусь в воде, она заливается мне в нос. Я выныриваю, смотрю на заходящее солнце, стоя погруженным по грудь. Отражённый свет лучами рассыпается вокруг сощуренных глаз. Солнце вновь скрывается за тучу. Скорее всего, в неё и сядет.
Отец плавает где-то рядом со иной. Потом мы вместе сидим на мостках, свесив вниз ноги, и разговариваем. Почему-то стало теплее – может, ветер перестал дуть?
Не могу сказать, узнал он меня или нет. Но мы повидались. Повидались как друзья и разошлись. У него были свои дела. Это можно было понять. Ведь если бы вот сейчас он от меня не отвлёкся, то когда бы он смог заняться проектированием моей будущей личности?
Уже с берега он улыбнулся мне и помахал рукой, потом попрощался с рыбаками и посочувствовал им, так как они никак не могли завести свой ржавый катер.
Я сидел, поджав под себя колени, и решил не смотреть ему вслед. Мне было грустно. Так грустно, как бывает мальчику лет двенадцати, когда его покидает отец. Я знал, что он  уйдёт, всё равно уйдёт. Он не мог остаться.
Но плакать было бесполезно. К тому же, кругом всё равно была вода. И если бы я распустил свои слёзы, тогда бы уж точно никогда не определил, солёная она или нет.
 Я как бочонок, бухнулся в невысокие волны. И правда, я не мог уразуметь, вкус чего ощущаю – слёз ли своих или окружающей воды.
Когда, наконец, я устал плавать и, вынырнув, открыв глаза, на берегу уже никого не было. Даже рыбаки  уплыли на своей развалюхе – а я и не заметил. Темнело, в бухте установился, почти не сминаемый рябью, штиль. Я утомился, но мне было странно тепло. Грустно и приятно одновременно.
На отвыкших от прямохождения ногах я по дну приближался к пляжу. Может, всё-таки стоило отыскать отца где-то там, на суше?



Мы пошли в бассейн. Отец, я, моя дочь и ещё какой-то маленький мальчик, по-моему сын знакомых отца.
Бассейн был не совсем обычный. Располагался он в центре Москвы, в здании, которое я, если бы напряг намять, вполне бы мог вспомнить. Но предположить, что там, внутри, находится какое-то подобное заведение – этого бы мне никогда не пришло в голову.
Однако, отец как всегда был уверен в своих действиях. Он вёл нас через какие-то дворы обходными путями, и я всё более убеждался, что этот бассейн действительно исключительно для избранных. Средний нормальный обыватель просто никогда бы не сумел отыскать туда дороги в этаком строительном лабиринте.
Хотя у меня попутно формировалось и предположение о том, что истинно властьимущие и толстосумы - т.е. не такие халявщики, как мы - ходят в этот бассейн с какого-то другого хода. Скажет, туда принято подъезжать только на шикарных машинах – иначе вас не то что не пустят, а и близко не подпустят. А мы, значит, напрягаемся в поисках хода чёрного, который и предназначен для, подобных нам, сомнительных личностей.
При всём при том, отец вышагивал впереди столь убеждённо, что трудно было заподозрить его в каком-либо подлоге. Вероятно, он уже бывал здесь, и не один раз, – иначе бы мы так скоро не добрались. Более всех выбивался из сил бедный мальчик, которому в диковинку наверно было поспевать за двумя торопящимися неведомо куда и зачем большими дяденьками. Дочка моя была более привычна – так как я неоднократно таскал её за собой по лесу в большие походы – к тому же, сызмальства отличалась большой положительностью характера и склонностью поучать. Она утешала малыша менторским тоном, хотя и была-то его старше едва ли года на два. Малыш однако её слушался и вместо того, чтобы хныкать героически стискивал зубы и прибавлял шагу. Ах, какие же у этих детей маленькие ножки!
Справедливости ради, следует отметить, что отец вовсе не собирался нас мучить – просто у него, в противоположность детским и даже моим, ножки и соответственно шаги были большими и, к тому же, мы уже опаздывали на сеанс. Тут, правда, и он был немного виноват, но совсем немного.
Миновав задворки, которые произвели на меня впечатление специальных искусно созданных декораций, мы наконец оказались у заветной двери. Дверь была самая обыкновенная, металлическая, обитая тёмным дерматином. При этом она всё-таки производила впечатление некоторой величественности. Скорее тут виновато было крыльцо, с несколько гипертрофированным навесом и неожиданно деревянными, покрытыми свежим лакам, поручнями. Фонарик, свешивающийся из под навеса, тоже был каким-то замысловатым и наводил мысли на что-то японское. Дверь, к тому же, была закрыта, и нужно было звонить, чтобы потом на тебя оттуда посмотрели в глазок. Вообще больше было похоже, что за дверью квартира какого-то генерала, чем бассейн.
Нам довольно скоро отворила аккуратная деловая женщина. Между сорока и пятьюдесятью годами, блондинка, в стогом костюме, когда-то была весьма привлекательна. В маленьком предбанничке, где располагался её стол, мы разговаривали почему-то шёпотом; тон, разумеется, задавала хозяйка. Она взяла у нас карточки с фотографиями, внимательно просмотрела их, сделала какие-то пометки в журналах, затем поставила на каждой карточке штамп и указала нам рукой на висевшие в торце комнаты настенные часы. Это значило, что следовало торопиться. По этим внутренним часам, в точности которых, судя по местной строгости, не стоило сомневаться. Мы уже опаздывали почти на пять минут – стрелка переместилась с едва уловимым звуком – точно: на пять.
Отец поблагодарил тётеньку и, спрятав все документы в бумажник, а бумажник во внутренний карман, проследовал к следующей двери. Мы за ним. Дочка моя вела себя невозмутимо, как будто так и надо. А мальчик открыл рот и забыл закрыть; заметив это, она осторожненько подтолкнула вверх его отвисшую челюсть. Мальчик удивлённо клацнул зубами. В то же мгновение перед нами отворилась дверь, и мы все прошли в раздевалку.
Здесь были вешалки и зеркала как в театре. Работники ходили в униформе, напоминающей институт лакеев девятнадцатого века. Тёмная зелень и бордо, бронза, дорогой лак. Но в остальном – всё очень современно и гигиенично. Раздевалка состояла, как минимум, из нескольких секций, и в каждой секции вешалки были заполнены более чем на половину. Бассейн обещал был не маленьким.
Вдруг к нам подошла женщина, не та что встретила нас первой, но очень похожая на неё, и сказала, что нам здесь раздеваться нельзя, и чтобы мы шли прямо – мол, разденемся там, на скамеечке.
Отец, кажется, её понял и кивнул. И мы пошли вперёд по серо-белому мраморному полу, невольно стараясь гулкими шагами не нарушать царящую здесь торжественную тишину.
Дальше почти не было дверей – только проходы. Этакие анфилады рядами, которые таки наводили на мысль о водяных дорожках бассейна. Коридоры, подобные тому, по которому мы шли, виднелись в просветах и справа и слева, и неясно было, сколько же их здесь. Мне, по крайней мере, внутреннее пространство казалось всё более огромным и всё более странным представлялось, каким образом всё это могло уместиться в пускай и помпезном, но отнюдь не таком большом с виду, старинном особняке. Единственное объяснение, которое я для себя находил, состояло в там, что мы как-то незаметно уже успели спуститься в подвал и теперь блуждали по не ограниченному в площади подземелью, для которого отреставрированный особнячок служил только, отвлекающим внимание, фасадом.
Наконец, мы остановились. С тех пор, как вторая тётенька запретила нам снять верхнюю одежду в раздевалке, в отце явно поубавилось уверенности, хотя он это и достаточно умело скрывал. Однако я уловил, что он сам толком не знает, где мы должны остановиться. Никто нам больше не давал никакой подсказки, хотя то и дело мелькали очень озабоченные представители рода человеческого, относящиеся явно к обслуживающему персоналу. На некоторых скамейках по бокам мраморного коридора сидели голые люди, т.е. люди в плавках и в купальниках, всё больше - немолодые и излишне жирные дяди и тёти. Чванливость, запечатлевшаяся на их губах, выдавала людей, весьма гордящихся собой, но одновременно в глубине души сильно сомневающихся в правомерности этой гордости. Словам, это были сплошные начальники и их жёны. Для меня – компания не самая лучшая; но отец, кажется, такие компании любил. А дочке всё было любопытно.
Я осознал, что' мне всё это больше всего напоминает. Станцию метро, вернее, несколько, непонятное количество, станций, устроенных зачем-то одна возле другой. Где же здесь купаются? Я не сразу понял.
–  Давай вот здесь, – продолжая соблюдать местный этикет, тихо сказал отец. Он имел в виду мраморную скамейку с дощатым сидением, почти такую же, какие стоят в метро на наиболее древних московских станциях. Над скамейкой висел бронзовый светильник вроде подсвечника  – но всё это было довольно новое, видно, что не старина, а под старину.
Мы стали раздеваться и складывать вещи на указанную старшим скамейку. Паче чаяния, над нею не оказалось никакого маломальского гвоздка, чтобы повесить пальто. Мне очередной раз захотелось плюнуть и уйти отсюда широкими шагами, волоча дочку за' руку. Но мне не хотелось обижать отца, который изо всех сил старался держаться молодцом. Да и у дочки явно было своё мнение. Разве можно отказывать ребёнку в радости купания? Таким образом, моё унижение имело свою цену.
Служители, как прежде, проходили мимо нас с таким видом, будто нас вовсе не существовало. Они несли в руках то какие-то номерки и ключи, то подносы с напитками и фруктами, то стопки аккуратных полотенец и простынь. Женщины были похожи на стюардесс, а мужчины - на проводников поезда в вагонах самого высокого класса.
Я, кажется, догадался, почему нам не разрешили по-человечески раздеться. Судя по тому, лежит ли или нет верхняя одежда на лавочке, служители могли судить о разряде посетителя. Интересно, что у тех, кто предположительно входил парадным входом, и другой одежды, кроме купальной, нигде не наблюдалось. Наверняка - сдали своё облачение в какую-нибудь специальную, особо охраняемую раздевалку. Но это уж точно - не для нас, простых смертных.
Чем дольше я раздевался, тем мне становилось холоднее и противнее. Я понимал, что это чисто психологическое, и всё же босые ноги мёрзли на каменном полу – пускай он даже и, как утверждал отец, подогревался изнутри. Скорее всего, нам предложили место, где не подогревается. Или нет – раз уж мы сами сюда пришли – как только увидели нас и оценили, так и выключили подогрев. Мне было стыдно демонстрировать свою беспомощность перед дочкой. Я вспомнил, как когда-то, будучи в крымском Фаросе, случайно попал с кампанией друзей на какую-то закрытую теннисную площадку для избранных.
–  Кто это такие?! Кто их сюда пустил?!  – завопил старший из окопавшейся здесь семьи. И столько было праведного гнева в его голосе и убелённых благородной сединой бакенбардах. Если бы я не опасался быть расстрелянным – точно бы подрался.
Но пока я предавался мрачным воспоминаниям, дети уже разделись и приготовились нырять. А я только сейчас понял, как это здесь вообще делается. Дело в там, что непосредственно рядом с нашей скамейкой, чуть сзади, в той стороне, откуда мы пришли, была устроена мраморная прямоугольная яма. Желтоватая вода в ней подсвечивалась со дна белым огнём. Я слышал про какие-то новомодные купели в церквах, вот они мне примерно такими представлялись, но круглыми. И я вспомнил, что что-то вроде того требовалось преодолевать в светлой памяти бассейне «Москва», где когда-то, в незапамятные времена, совершал омовения и я. Но там это было оправдано тем, что водяная гладь бассейна находилась под открытым небом и нырять приходилось через водяной замок для того, чтобы морозный воздух не проник напрямую в тёплое помещение предбанника. Здесь же было совершенно непонятно, куда ты попадёшь, если нырнёшь. Неужели тоже на улицу? Но каким образом? Мне пришло в голову, что мы находимся под пресловутым храмом Христа Спасителя, который в недрах своих так и остался бассейном. Тогда вполне была объяснима эта мрачная холодная помпезность. Ибо храм сей не для людей был воздвигнут, но для Патриарха и правительства.
Пока я рассуждал в сердце своём, уже и отец куда-то исчез. Не то ушёл, как я надеялся, узнать всё же что-то у служащей, не то окунулся вслед за резвыми детишками в страшноватую купель да и пропал без следа.
Мне и с самого-то начала здесь было неуютно, а уж теперь прямо-таки нестерпимо захотелось спрятаться в самого' себя, сжаться в точку; и мечталось ещё: вот бы всё это вокруг оказалось неправдой, чьей-то дурацкой выдумкой... Куда, в конце концов, исчезли мои дети?! Кто будет отвечать за маленького мальчика? А дочь...
Из копчика, из так называемой первой чакры, у меня столбом стал подниматься ужас. Я снял рубашку и майку, ибо давно уже сидел без штанов, поджимая под себя, как будто стыдясь, голые ноги. Озноб пробрал меня так, что я содрогнулся.
Я огляделся по сторонам. Нет, и отец спешил мне на помощь. И никого из местных работников в этот момент в обозримой близости видно не было. Немногие же видимые из купальщиков были столь чужды сердцу моему, что хотелось не то заплакать, не то вытошнить скопившуюся сердечную боль. Я потрогал свой лоб, подозревая, что у меня температура, но он был холоден, как мрамор стен, как лоб покойника.
Я стоял на краю водяного резервуара и у меня тряслись поджилки. Может быть, дети всё-таки ушли ещё куда-нибудь? Куда я смотрел, раззява! Почему они мне не сказали? Даже всплеска никакого не слышал!
Я потрогал воду большим пальцем ноги. Никаких ощущений – словно её нет. Наверное, вода той же температуры, что и моё тело. По крайней мере – не в прорубь и не в кипящий чан. Но почему-то не видно дырки, в которую я должен пронырнуть. Я успокаивал себя, что и не могу её толком разглядеть, потому что она сбоку, подо мной или впереди, за широкой колонной, на которой слегка подмигивает светильник...  Ну точно - метро, только почему-то никто не объявляет, с какой платформы поезд отправляется.
 Я закрыл и открыл глаза. Ничего не изменилось. Никто не вернулся. Никто не обращал не мои муки малейшего внимания. Я должен идти за детьми куда бы они ни исчезли, я шагаю в воду...



Мы с моим старым другом были в гостях. Я считал этого друга потерянным.  Он в своё время начал пить и пил так сильно, что я его мысленно уже похоронил.
Но вдруг он объявился, всплыл через много лет, и мы в ним, хотя и с трудом, стали восстанавливать отношения. С его стороны наблюдалась явная заинтересованность, да и мне было приятно вновь обрести ещё одного близкого человека.
Недостаток общих интересов восполнялся посещением общих знакомых. Знакомый, к которому мы зашли на этот раз, был даже и не совсем общий, т.к. я, хотя и знал его, но встречались мы до того всего лишь дважды, а посетили мы этого парня, по большей части, из-за того, что другу нужно было что-то там уточнить насчёт ремонтных работ, которыми они вместе с ним профессионально занимались. Обстановка в квартире однако оказалась настолько непринуждённой, и мы уселись пить чай. Когда же мы уже уходили и прощались в прихожей с радушным хозяином, кто-то позвонил в дверь. Пришлось снова отступить в кухню, ибо появилось сразу трое человек, и для всех в крошечной прихожей было явно тесно. В одном из этих людей я, к удивлению своему, узнал своего отца. Ещё были мужчина и женщина, оба мне, на первый взгляд, незнакомые.
Я пребывал в некотором замешательстве. С одной стороны, уже пора было уходить, с другой – очень хотелось пообщаться с родителем, которого я не видел так давно, что и не мог припомнить как. Впрочем, у него была своя компания, зашёл он сюда, совершенно понятно, не для того, чтобы увидеться со мной, и в кухне мы все вместе  – хоть ты плачь – всё равно не поместились бы. Я так же не был осведомлён о планах мало знакомого мне хозяина – ожидал ли он гостей, собирался ли накрыть стол в комнате? Туда я не заходил.
Новые гости раздевались и разувались, а мы с другом жеманно здороваясь с ними, мялись на пороге кухни. Отец, конечно же, узнал меня, но почти не подал виду – только слегка улыбнулся и приветственно полуподнял руку – полуподнял, быть может, только потому, что потолки здесь низкие, а он высокий. Мне, однако же, стало как-то обидно. Недаром мы с ним в былые времена ссорились – всё же мог бы уделить своему сыну при встрече и побольше внимания.
Мы пропустили их на кухню, а сами вышли в прихожую. Отец, проходя мимо, легонько коснулся прохладной рукой моего плеча и ещё раз улыбнулся – улыбка была какая-то грустноватая – словно внутри у него что-то болит или душу мучит какая-то совсем посторонняя и малоприятная мысль.
Хозяин кивал то вновь прибывшим, рассаживая их нагретых нами табуретках, то нам, как бы извиняясь, что для нас аудиенция уже закончена. Я досадовал на себя из-за того, что ни на что не могу решиться: то ли праву близкого родственника отвлечь внимание отца от его спутников, то ли уйти как ни в чём ни бывало? Я не один раз обратился к отцу за поддержкой взглядом. Но он - или ничего не замечал, или умело делал вид, что не замечает. Я, уже одетый, продолжал топтаться на пороге кухни, поворачиваясь то к другу, то к отцу. Он, всё с той же степенью любезности и холодности, улыбался, и ничем не отвечал на все мои жесты, хотя с остальными у него уже, похоже, успела начаться какая-то, ничего для меня не значащая, беседа. И откуда только отец мой мог знать знакомого моего друга? Ничего общего не нахожу между этими двумя людьми. И кто эти люди с ним? Кажется, когда-то где-то я их уже видел, но никак не могу вспомнить, когда и где. Моего друга отец как бы узнал, но видел он его последний раз, когда тот был ещё ребёнком. Друг же отца моего узнал без труда, но тот, почти наверняка, в теперешнем виде узнать бы его не смог, а лишь мог предположить по тому, как с ним здороваются, что это кто-то из моих друзей, с кем он, вероятно, когда-то, давным-давно, встречался.
Ситуация сложилась неудобная, по всей видимости, для всех. Женщина, усевшаяся ногу на ногу у окна, нервно курила и неестественно похохатывала.  Неужели, это была какая-то отцова любовница? Нет, я такую точно не знал. Мужик явно чувствовал себя не в своей тарелке и всё смотрел то куда-то в пол, то метал моментальные взгляды в сторону прихожей, как бы подгоняя нас к выходу. У меня сложилось впечатление, что он чего-то сильно смущается. Хозяин не знал куда деть руки. Друг заждался меня и начал потеть.
"Ладно, – подумал я. – Значит, не судьба". Подумал и вздохнул. Вздохнул и сказал «до свидания» всем.
–  До свидания, – каким-то слабоватым, словно придавленным, голосом произнёс отец.
И это была первая его фраза за всё время нашей случайной встречи, которую он обратил непосредственно ко мне. Я ещё несколько мгновений потратил, пытаясь заглянуть ему в глаза, но он отвёл взгляд. Я, не удержавшись, хмыкнул и поторопил друга, подталкивая его в спину к двери.
Мы спустились по тёмной лестнице со второго или третьего этажа. На улице было светло и выйдя из подъезда, мы невольно зажмурили глаза. Стоял морозный февральский день. Недавно выпал свежий снег, и ненадолго показалось солнце. Перед закатом погода установилась прямо-таки праздничная. Друг закурил – эту пагубную привычку ему так и не удалось побороть. Нам некуда было торопиться, мы стояли и созерцали, наваленные по периметру газонов, огромные сугробы. Друг колечками выпускал дым. Краем глаза он лукаво посматривал на меня  – мол, гляди, какой я табачных дел мастер, а заодно забудь о своих печалях. Мне, и правда, было печально и неприятно - так, как будто пришлось проглотить что-то большое и горькое. Нет, что-то было не так. Может вернуться? Вернуться и устроить им всем там скандал? По полной форме. Так, как я любил в позднем детстве и ранней юности...
Тут мне стало гадко от самого себя, от собственного малодушия. И потом – причём здесь хозяин квартиры? – довольно милый человек. И интересы друга это может как-нибудь затронуть... Нет, надо уходить. Но отец...
Вдруг они вышли за нашими спинами и пошли куда-то со двора. Отец опять словно не заметил меня. Я только успел посмотреть им вслед. На этот раз их было только двое, с тем мужиком. Женщина почему-то осталась.
–  Дай-ка закурить, – сказал я другу. Жизнь показалась мне сейчас до того несладкой, что я не выдержал. Но и сигареты были не сахар.
Я уже докурил и отплёвывался. А друг стал проявлять признаки нетерпения, он не понимал, чего я ещё жду. Уже и погода опять испортилась, снег пошёл и стало тёмнеть. Пора, пора уходить. И мы - очень медленно - пошли. Я смотрел себе под ноги. Друг потеребил меня за плечо.
Нам навстречу снова попался отец, один. В руке у него был пакет с покупками, наружу торчали две плосковатые бутылки с выпивкой, в одной - вроде виски, а в другой - джин. Баба его такое что ли пьёт? Откуда у них деньги?
–  А я думал, что ты ушёл, – сказал я отцу.
–  Я хотел уйти, но разве отпустят, – грустно ответил он. Ему явно не терпелось скрыться с глаз моих, исчезнуть в подъезде. Приятель-то его, видно, уже вошёл. На кончике носа у отца блестела большая прозрачная капля, но самого его уже почти не было видно в сгущающихся сумерках. Он всё время отворачивал лицо, как будто был в чём-то виноват. Даже не передо мной, а скорее – перед самим собой. И говорил стесняющимся голосом – на него совсем не похоже. Может, это не он? Но вот уже распахнулась и захлопнулась дверь. Друг потянул меня за рукав. А я не то расслышал, не то вообразил себе, что расслышал торопливые шаги отца, который почти взбегал по лестнице. Уж не думал же он, что я за ним погонюсь?
Пускай, пускай идёт по своим делам, к своим так называемым друзьям, со своей свежекупленной живой и мёртвой водой! Я был немного зол на него, и я уже успел замёрзнуть, пока дожидался тут незнамо чего. А другу-то ради чего было со мною мёрзнуть? Хотя он, похоже, понимал меня – он ведь был сирота, не помнил даже свою мать...
Горечь и недоумение остались у меня в душе после того, как я навсегда ушёл из этого двора.