Мы, после... Гл. 4 пб2 А они - не такие...

4.2. Где мы живем?

   В Латвии, конечно. Я и мои сверстники наивно полагали, что это – часть Советского Союза, где порядки и отношения людей такие же, как и везде в нашей Стране. Наш опыт «Везде» ограничивался, в основном, Уралом и Сибирью и потому мы часто удивлялись и не понимали, почему местные жители ведут себя не так, как «все». Знания современной истории у нас были крайне скудными, некоторые даже не знали, что до  1940-го года Латвия была самостоятельным государством и жила по своим законам и обычаям. Никто из нас в Западной Европе не был и не имел представления о культуре и исторических традициях ее населения.
   
    Первое, что нас удивило – это неконтактность латышей. Если на улице обратишься к случайному прохожему, то он даже не обратит внимания на тебя, идет себе, молча, как будто тебя и нет вовсе. Даже в трамвае на вопрос о нужной тебе остановке ничего не отвечали: сидят – полный вагон людей - и все молчат! Попадались и такие, что отвечали на вопрос куда идти, но показывали в противоположную сторону – этакая мелкая пакость из нелюбви к нам. Много было и таких, которые вообще не знали русского языка: что-то говорят по латвийски, может и ругательства, а мы их не понимаем. Постепенно мы привыкли и ни о чем их не спрашивали, а все, что нужно, узнавали только у своих. Так и жили, они нас не трогали и мы их - тоже.
 
     Но с квартирными хозяевами разговаривать приходилось. Наша хозяйка, тихая пожилая латышка, мало общалась с нами. Всеми делами, в основном, ведала ее дочь, высокая, светловолосая, улыбчивая. По латышским меркам – весьма общительная и дружелюбная, мне казалось, что почти как наша - славянка. Она часто приходила к нам в гости, иногда с мужем, тоже высоким, но абсолютно молчаливым, истинным латышом.  Не стеснялась обсуждать открыто такие вещи, о которых у нас не принято было говорить вслух. Ей почему-то нравился мой свежий вид, и она допекала меня такими двусмысленными фразами: «Ах, Вольдемар, вы так выглядите, как рождественский поросеночек, так бы и скушала!»
 
    Позже выяснился секрет ее общительности: оказывается, ее отец был русский! С ним мы познакомились не сразу, он уже давно жил отдельно от своей жены. С удивлением узнал я, что в Риге у них было целых три дома!
  - Как это так,- спрашивал я,- одна семья и три дома?
  - Так,- отвечали мне,- по законам Латвии это можно. 
   Мне, выросшему в коммуналках, когда тебя постоянно сопровождает теснота из-за нехватки жилой площади, это было непонятно.
   
     Вообще, при встречах с латышами, мы, по наивности своей, часто допускали  грубую ошибку, уверенно заявляя: «Вот у вас сейчас Советская власть и вы, конечно, стали жить лучше». После этого беседа как правило, прерывалась и латыши, казалось, впадали в глубокое раздумье. Однажды я не выдержал и спросил: Скажите мне, наконец, когда вы жили лучше – тогда или сейчас? Может, при немцах? Тут они быстро и дружно отвечали: Нет, нет, немцы – это очень плохо!
- Ну, так когда же, все-таки? – не унимался я.
После долгой паузы, сопровождавшейся кивками головы из стороны в сторону, тихо, но твердо ответили: «При Ульманисе…», т.е. до 1940 года.
 
     А еще нас поразил их праздник «Лиго». В этот день они веселились как обычно, а вечером жгли костры и прыгали через них. Но самое интересное было в том, что любой мужчина или женщина могли пригласить приглянувшегося им партнера. Взявшись за руки, они прыгали через костер и уходили в укромное место, позволяя себе все, что им захочется. Это могли делать и женатые мужчины, и замужние женщины. Их супруги не имели права препятствовать проявлению свободной любви. По молодости мы, в кругу мужчин, с интересом обсуждали этот праздник и свое возможное участие в нем, но до практических действий дело не доходило.
   
    Однажды к нам пожаловал и глава семьи наших хозяев. Это был пожилой человек небольшого роста, с остатками черных вьющихся волос и с большими, открытыми черными глазами. Мне он казался состарившимся М.Ю. Лермонтовым. Говорил он на хорошем русском языке, но с употреблением слов и построений фраз, свойственных дореволюционному времени.
   Оказалось, что в молодости он был офицером российской армии, участвовал в 1-й Мировой войне, затем – в Гражданской. Тут же уточнил: Конечно, не на стороне большевиков. Ошарашенный таким признанием, я воскликнул: Так Вы – белогвардеец?!
- Да, я был в Белой Гвардии, но я честно воевал и не совершал преступлений. У Советской власти ко мне претензий нет.
   Я не мог прийти в себя: Как это так, настоящий белогвардеец, «контра», на территории Советского Союза – и ничего с ним не делают! Я так и спросил: А Вас…того, ничего?
- Нет, ничего. Живу открыто, ни от кого не прячусь. Все – в прошлом.
   В начале 20-х годов он эмигрировал за границу и осел в Латвии. Здесь женился. Нашел работу – стал священником в православной церкви. Теперь он на пенсии.
   
    Вот здорово,- подумал я,- белогвардеец, да еще и поп. Кто бы мог подумать, что я, верный ленинец, материалист, вот так – нос к носу буду сидеть со своим политическим и идейным врагом. Хотя и бывшим.
   Но «враг» этот оказался мягким и тактичным человеком. Живо интересовался, какая теперь жизнь в России? Говорил, что скучает по родине, но у него там уже никого не осталось. Слушал меня внимательно, смотрел грустно. После первого визита он заходил к нам еще несколько раз. Осторожно пробовал начинать разговор о политике и вере, но, видя мою железную непоколебимость в эти вопросах, быстро отставал и, посидев немного для приличия, уходил к себе.
 
   Зима в тот год наступила рано и была для этих мест необычно суровой. В Риге температура упала до минус 25-и градусов. Местное население очень серьезно отнеслось к этому. Отменили занятия в школах, на некоторых предприятиях прекратили работу. Улицы обезлюдели. Мы, прибывшие из Сибири, посмеивались над «нежностью» латышей: Подумаешь, мороз – для нас и 40 градусов – не мороз, а 25 – так это вообще тепло! Однако, побыв несколько часов на аэродроме, вынуждены были изменить свое мнение.
   Находясь в меховой , а некоторые и в меховых брюках, чувствовали себя одетыми по-летнему. С залива дул сильный, насыщенный влагой ветер, который пронизывал насквозь. Наши щеки не краснели, как в Сибири, а становились синими. Долго находиться на открытом воздухе было невозможно.
   
Похолодало и в нашем флигеле. Круглая печка – «Голландка» - сколько не пыхтела, не могла натопить помещение до приемлемой температуры. Да и хозяева экономили дрова. В углах комнаты образовались небольшие ледяные торосы. Тамара застудила почки и вынуждена была обращаться к врачам. Надо было менять квартиру. Пробовала этим заняться жена, но ей предложили где-то на другом берегу реки Даугавы, на окраине города. Оттуда добираться до места службы мне пришлось бы часа три.
    Опять выручили свои. На сей раз техник по радиообордованию дал нам адрес квартиры, которую снимал раньше. Тамара посмотрела ее, ей понравилось и мы переехали, благо вещей у нас практически не было.
 
    Поселились мы в большом деревянном доме, в котором жила семья кузнеца: он, его жена и пятилетний сын. Видимо проблем с дровами и углем у них не было и в доме всегда было тепло. Меня не переставал беспокоить все тот же вопрос, почему латыши считают, что при буржуях им жилось лучше? Ну, хорошо, прежние хозяева, непонятно какого сословия, а этот - рабочий, спрошу у него, успокою свою душу. Но, к моему большому огорчению и он, без особых колебаний ответил, что сейчас – неплохо, но при Ульманисе  было лучше. Больше я никаких политических вопросов не задавал, занимался только службой.
 
 От нового места жительства до городка было далековато, до трамвая – тоже, по общему времени в пути - почти одинаково. Поэтому я предпочитал ходить пешком. По свежему воздуху, в утренних сумерках молодые ноги быстро несли меня к любимой работе. Там, в этом доме кузнеца, мы и встретили новый 19..-й год. В гости к нам пришел тот самый техник, который жил здесь раньше, с женой. Всю ночь мы веселились, дурачились, ведь мы были так молоды! И надеялись, что все будет хорошо.