ЭдДэн 3. Об этом я подумаю завтра. Глава 10

   «… — Вы меня разочаровали, — сказал он.
— Разочаровала?
— Конечно. Во время нашей первой и столь знаменательной встречи я думал: вот девушка, наделенная, помимо красоты, еще и отвагой. Теперь я вижу, что осталась только красота.
— Вы хотите сказать, что я трусиха? — Она сразу ощетинилась.
— Безусловно, у вас не хватает смелости признаться в том, что вы думаете. Впервые увидев вас, я сказал себе: таких девушек — одна на миллион. Она совсем не похожа на этих маленьких дурочек, которые верят всему, что говорят их маменьки, и прячут свои желания и чувства, а порой и разбитые сердца под нагромождением пустопорожних учтивых слов. Я подумал: мисс О'Хара — натура незаурядная. Она знает, чего хочет, и не боится ни открыто об этом сказать, ни… швырнуть вазу.
— Так вот, — сказала она, давая волю своему гневу, — сейчас я действительно скажу все, что думаю. Будь вы хоть сколько-нибудь воспитанным человеком, вы бы не пришли сюда и не стали бы говорить со мной. Вам следовало бы понимать, что я не имею ни малейшего желания вас видеть! Но вы не джентльмен! Вы грубое, отвратительное животное! И пользуясь тем, что ваши паршивые суденышки как-то ухитряются обставлять в портах янки, вы позволяете себе приходить сюда и издеваться над настоящими храбрыми мужчинами и над женщинами, которые готовы пожертвовать всем ради Правого Дела…
— Минутку, минутку, — широко ухмыляясь, прервал он ее, — вы начали прекрасно и в самом деле сказали то, что думаете, но умоляю, не говорите мне о Правом Деле. Мне уже осточертело про это слушать, да и вам, ручаюсь, тоже.
— Да как вы можете… — горячо начала было она, но тут же спохватилась, чувствуя, что он готовит ей ловушку.
— Я долго стоял в дверях и наблюдал за вами, а вы меня не видели, — сказал он. — И за другими девушками тоже. И у всех было одинаковое выражение лица, словно их отлили из одной формы. А у вас — другое. По вашему лицу можно читать, как по книге. Вас совершенно не увлекало ваше сегодняшнее занятие, и могу поклясться, что ваши мысли были далеки и от Правого Дела, и от нужд госпиталя. У вас на лице было написано, что вам хочется развлекаться и танцевать, да вот нельзя. И вас это бесит. Ну, признавайтесь, я прав!
— Будьте столь любезны — освободите меня от вашего присутствия и не вынуждайте вызывать мой экипаж, дабы от вас избавиться!
— Какая пылкая маленькая мятежница! — с усмешкой проговорил он, поклонился и неспешно зашагал прочь, покинув ее в состоянии бессильной ярости и негодования, и к этому примешивался непонятный ей самой осадок разочарования — разочарования, как у обиженного ребенка, чьи детские мечты разлетелись»…
                Эд шел по берегу, перечитывая в памяти  страницы « Унесенных Ветром». И как бы он не старался, что бы не делал, они всплывали вновь и вновь, повторяясь от «А до Я».
- Я не Рет Батлер! Я не Рет! – Кричал он, обращаясь к своей памяти. Но едва умолкал, как эти же строчки вставали перед глазами. Одни и те же строчки, поверх которых ложился облик Вел. Сбросил вещи, окунулся в холодную, по осеннее грязную воду, смывая их, вместе с песком, забившемся куда только можно. Вылез, стуча зубами, постоял, пока ветер не просушил его и, категорически не оборачиваясь в сторону дома, пошел дальше.
Он удалялся от собственного жилья все дальше и дальше, обрывая любые связывающие нити, так ни разу не бросив взгляд назад. Вот уже и Рет со Скарлетт перестали ему преграждать путь и сомнения в собственных словах, брошенных им любимой женщине, не терзали.
- Если я жду благоприятных обстоятельств, чтобы быть самим собой, то я предаю собственные возможности. – Сказал, зачем-то вслух, глядя себе под ноги, и пошел дальше.
Первые несколько дней он находил удобное место прямо на берегу, где-нибудь в скалах, или пустующем пансионате. Пару раз напрашивался на ночлег в бедный дом, где наверняка не было техники. Оставался на сутки, максимум  двое, если шел сильный дождь. Но не больше. Ибо начинал задыхаться от тяги к жене. Прощался с хозяевами и срывался в дорогу, как можно дальше от своей больной любви. Так он потерял чувство времени. Порою, не определяя день или вечер, восход или закат. Спал, когда падал от усталости, а просыпаясь – шел дальше. Шарахаясь высоковольтных проводов, которые старались тут же обрушить на него лавину цивилизации. Он совершенно забыл о еде, не вспоминал о своем внешнем виде. Пил если мог купить, нет – обходился водой из родника.
«Эй! – Время от времени всовывалась к нему Ев. – Ты где? Ты как?»
- Живой, на удивление.
«Шутишь – это хорошо. А не подбросить ли тебе Дэна?»
- О нет, спасибо! «Милашкам» здесь не место. – И отключался, не давая возможности понять, что да как с ним. Но еще больше, опасаясь говорить с ней о Валери.
- Вел, Вел! – Доставал он фото ночью, когда и рассмотреть было трудно. – Валери! – Луна оживляла ее глаза, но размывала черты лица. – Я так тебя люблю. Дико, безудержно. Так, как может любить преданное животное, или птица. Да! Я птица. Я та самая птица, с подбитым крылом, теряющая высоту. Знаешь, а ведь я понял. Если бы мы были птицами и охотник жестоко подстрелил бы тебя, то я, не задумываясь, камнем упал бы вниз. Валери, моя Вел. Ты божество. Ты святая. А со святыми не живут! Как же больно…. Вот и снег пошел. Возможно, я стану медведем. Сделаю берлогу и упаду в спячку. Надолго, до перерождения. А затем опять буду любить тебя.
 И опять шел дальше, а ночью, достав потертое фото, продолжал:
- Удивительно! Я не тупею. Долго сомневался, если сродниться с природой, забудешь ли человеческие привычки? Забыл! Вел, я много забыл. Но не тебя. Не могу выбросить, или отделить от себя. Это все равно, что перерубить себя пополам. Наверное, я действительно сумасшедший!...
- Вчера достал фотографии семьи. Стыдно признаться, но даже Славочек увидел, будто впервые. А ты, ты Вел, всегда перед глазами. Попадается куст – я пугаюсь, что это ты идешь на встречу. Нет, не тебя боюсь, а того, что не узнаешь. Я – дикарь! И не хочу избавляться от этого. Вот опять – глянул в небо и увидел тебя. Мраморный лик луны напомнил мне твою холодную сдержанность. Вел! Родная! Найди меня! Нет, нет! Что я говорю?! Забудь, забудь меня. Отпусти мою душу!
            Так он набрел на заброшенное здание. Волны добегали до его ступеней, а за стеной, метрах в пятидесяти, начиналась запущенная лесопосадка. Трассы слышно не было, и это радовало. И он обосновался. Ходил  в посадку, собирал хворост, топил буржуйку. Грелся и опять замерзал. Шел за дровами, топил и опять шел, чтобы замерзнув – согреться. Огонь напоминал ему Вел  - сначала капризно – оранжевый, затем набирая силы – алел и вспыхивал ярким жаром. Обдавая волной тепла, согревая всего и насладившись, ровно бросая в воздух искорки, догорал. Светлея, белея. Утихомириваясь синим пламенем, оставляя золу и пепел.
            Эд сильно опустился. Одежда порвалась,обувь стопталась. Заросшее лицо было черно. От голода щеки впали, и только борода скрывала обтянутые кожей скулы. Обезвоженный и  лишенный всякой пищи, организм начал давать сбои.  Появился кашель – редкий, сухой. Затем участился, стал надрывным и мокрым. Снег замел тропу к валежнику, да и сил ни каких не осталось. Он скрутился калачиком, положив на грудь все, что осталось от семьи, взял в руку фотографию жены, пожелтевшую, грязную, с надломанными углами. Уставился и принялся разговаривать. К утру начался бред. И даже в нем, он не видел никого, кроме нее. Он цитировал книги, вставлял между ними формулы, доказывал теоремы. Перечислял параграфы и статьи. Пел ей песни и, сердясь на себя, снова поднимал точные науки, чтобы забыть любовь своей жизни, чтобы вычеркнуть жену из памяти, не тревожить ее мыслями, не напоминать о себе. Не напоминать о себе – НИКОМУ!
На крыше поселилось воронье и орало, каркало. Вокруг дома собралась стая бездомных псов.
Они ждали…