война, которую я не знаю...

               
   Давно когда-то смотрел я фильм о войне. Ни названия теперь, ни содержания не помню, но взволновала тогда очень концовка: остался в окопе солдат, один-одинешенек, а на него надвигаются немецкие танки. И вот он устраивает на краю окопа свою винтовку, раскладывает оставшиеся гранаты.  И ждет… Танки все ближе, ближе, а он ждет…   Один…
   Довольно необычный случай, наверное, даже для войны. И вот тогда меня засверлила мысль: а как бы я поступил в данной ситуации? Побежал, куда глаза глядят? Застрелился от отчаяния и безысходности? Или же обреченно ожидал конца, готовясь к атаке? Крепко тогда засел во мне этот вопрос без ответа, настолько крепко, что даже ночью приснилось подобное. Снилось и потом.  Но каждый раз в самый ответственный момент я просыпался, так и не узнав, чем бы все это для меня закончилось. Не дано, наверное….  И, слава Богу.  А вот вопрос остался.
    Или, другое….  Где-то в середине семидесятых по телевидению вскользь промелькнул коротенький документальный фильм  о процессе над бывшим военным преступником,  предателем. Перед судом предстал уже немощный, поседевший и потертый старик, всю жизнь, видимо, ожидавший этой развязки. Расплата настигла через несколько десятков томительных лет, может даже, как облегчение. Жизнь-то уже прожита…. И фильм вполне обычный для того времени, только вот один момент как-то уж больно резко выделялся, контрастировал с общим фоном. По сюжету, как полагается, слово взял какой-то прыткий молоденький комсомолец и начал гнуть партийную линию: « Да как так можно было поступить, когда весь советский народ…  потом и кровью… из последних сил… не щадя живота своего…  Это ж надо, уму непостижимо, - Родину предать!»  И вот тут дед не выдержал: « А ты бы, сопляк, сел да помолчал. Все вы мастера теперь речи толкать…. А вот кабы тебя, жизни-то еще не видавшего, да раздетым, да на коленях у края проруби и с пистолетом у затылка… -  вот тогда б я посмотрел на тебя и послушал бы твое блеянье…».  Слова грубые, но резонные.
    Нет. Я вовсе не оправдываю человеческую слабость, тем паче, предательство. Я просто пытаюсь понять.  Конечно, не приведи Господь кому-то оказаться в подобной ситуации. И, все же, как бы повели себя в данный момент многие из сегодняшних ура-патриотов? А как бы повел себя я? Признаюсь честно – не знаю. Даже представить не могу, с каких бы реальных позиций не пытался взглянуть на себя. Наверное, это и невозможно.  «Друзья познаются в беде» - гласит народная мудрость. И не только друзья, а так же любой прочий человек. В беде…  Война же – самая страшная беда, какую только могло выдумать для себя человечество. Это самая противоестественная, не укладывающаяся в нормально функционирующем  мозгу, ситуация. Это уже на грани. Или даже за гранью.  Куда и заглядывать- то не следовало бы вовсе. Но, видимо, так уж устроен человек, что лишь на таких пограничных рубежах, при таких лишь сверхъестественных обстоятельствах можно доскрестись до его сути, когда сбрасываюся все маски и полностью оголяется его «нутренная сущность».  Наверное, только там…
   В этом случае и заголовок моих размышлений уже не покажется настолько странным.  Конечно, всё мы, вроде бы, знаем о той войне. Когда и как началась, где и какие бои проходили, переломы и отступления, сколько человек погибло.   Даже до минуты время подписания капитуляции и кто водрузил  Знамя Победы над Рейхстагом. Имеется масса литературы. И исторической, и мемуарной, и художественной. Но вот состояние конкретного человека в конкретный момент, мотивы его поступков, его сомнения и размышления именно  «на грани», «у последней черты», - вот это остается за пределами нашего понимания. То есть, как бы я там себя повел, что бы думал и чувствовал - я не представляю. Этого нельзя рассказать или объяснить, это нужно лишь пройти, испытать на «собственной шкуре». Иначе никак.
   Родился я спустя шесть лет после войны, когда еще «вовсю носились гимнастерки и во дворах скрипели сапоги». Меня сплошь окружали люди, пережившие этот ужас, видевшие всё это своими глазами, испытавшие на себе. Сосед на деревянной ноге с хромкой под мышкой каждое утро уходил на базар петь «жалистные» песни,  другого выносили под солнышко на скамеечку прожариться (колясок тогда не было и в помине). Мне никогда не забыть  горькие слова матери, произносимые  в трудные минуты безденежья словно молитва-заклинание: «Да я плесневелый сухарик грызть согласна, лишь бы войны не было». Мой отец вернулся с войны в сорок шестом. И у него в шифоньере под стопкой белья, завернутые в красную(!) тряпочку, хранились ордена и медали, которые мы, ребятишки, иногда в отсутствии родителей доставали и цепляли на себя. Для всех  нас тогда была одна главная игра – в «войнушку». И все мы были тогда разведчиками или летчиками. И даже самый шепелявый из нас отчетливо выговаривал «ханде хох» и «гитлер капут». У всех абсолютно имелись деревянные автоматы и пистолеты, мы знали марки танков и самолетов, калибры орудий, а из всей литературы наиглавнейшими были книги о боях и приключениях. И хоронили-то тогда вовсе не от болезней и пьянок, а, в основном, от былых боевых ран. Отголоски войны еще не смолкли. Осколки битв были вокруг и рядом, вот они, под ногами…
   Но разговоров от взрослых о войне мы тогда почти не слышали. Сейчас, «задним умом» я понимаю, что они хотели как можно скорее и раз и навсегда забыть этот ужас, как дурной  сон. Вычеркнуть, стереть из памяти напрочь весь этот кошмар. Они истосковались по нормальной  человеческой жизни. Строй дома, расти хлеб, воспитывай детей и радуйся тишине да солнцу. Все. А остальное – в прошлом. Его как бы и не было. И дети пусть никогда подобного не испытают и даже  не узнают об этом. Ни к чему. Конечно, мы, пацаны, «доставали» и соседей, и родителей своими вопросами: «А из винтовки самолет можно сбить?» «А ты на танке ездил?» «А сколько фрицев ты убил?». Ответы если и были, то короткие и не располагающие к дальнейшей беседе: «Наверное, можно» «Приходилось» «Не знаю. Не считал». Нас всячески ограждали от этих ужасов. Признаюсь: я ведь только от матери узнал, что отец  на войне был ранен и долго лежал в госпитале. Я видел у него шрам и, вероятно, еще мальчишкой интересовался, но он как-то все отмалчивался, уходил от разговора. Не хотел вспоминать? Возможно….  Хотя фильмы о войне смотрел всегда, комментируя в полголоса: «Было такое, было…», «А вот это сплошное вранье. Понапридумывали…». И книги про войну любил читать, особо, мемуары. Вот и тесть мой был командиром танкового батальона. Не единожды ранен. Дважды контужен. Один осколок прошел навылет, лишив его глаза, другой остался в черепной коробке до конца жизни: побоялись удалять из-за возможности окончательной утраты зрения. Но, даже в разгар застолья, изрядно «приняв на грудь», никогда не заводил и не поддерживал разговоров на эту тему. Лишь однажды, когда в гости к нему приезжал боевой товарищ и я чисто случайно оказался «в нужный момент в нужном месте», вот тогда-то я и наслушался боевых историй  и даже увидел извлеченные на свет белый из сундука фронтовые газеты того времени с описанием его боевых подвигов; например, как он в одиночку, подкравшись незаметно с тылу, из пистолета расстрелял весь немецкий пулеметный расчет,  мешавший дальнейшему продвижению наших войск.  И сразу передо мной  возникает все тот же самый вопрос:  А способен ли я на такое? Как бы повел себя в подобной ситуации? И уже потом:  А что чувствовал он? Был ли страх? Что им двигало? Инстинкт самосохранения? Долг? Исключительная необходимость, не оставляющая выбора? Этого я не знаю.  И теперь, по всей видимости, не узнаю уже никогда. Вот она, та самая незнакомая война, та самая тайна, скрытая за семью печатями. И вся наша художественная литература на эти вопросы тоже не дает ответа. На мой взгляд, все-таки, она слишком «загероизирована». Наверное, такого подхода требовало время. Или так оно и должно быть?  И даже наши замечательные писатели-фронтовики, сами прошедшие через это горнило нечеловеческих страданий, все равно до конца этой правды нам не раскрывают. Не желают или не могут вспоминать? Считают это излишним натурализмом? А может, самою природой так установлено, что все, что идет вразрез с  нормальной человеческой жизнью, что находится практически за гранью переживания и восприятия, должно быть уничтожено, напрочь стерто из памяти?
    Как-то еще в студенческие годы я показал своему преподавателю Е. Никишаеву  мои первые стиховые опыты о войне, где в « штыковых атаках, под дружное многоголосое «ура», без сна и отдыха советский солдат дошел до самого Берлина». Никаких замечаний он не высказал. Ни слова. Но на следующий день принес мне  «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Это для меня было первым настоящим открытием войны. Юный, амбициозный, да еще по глупой молодости и с долей цинизма, но я впервые в жизни тогда плакал над прочитанным. С трудом верилось в реальность  происходящих событий, хотя я понимал, что это не какие-то там придуманные истории, а достоверные свидетельства очевидцев, со слезами и болью извлеченные из самых затаенных уголков памяти, куда и заглядывать-то лишний раз, без особой надобности, просто страшно. Да и как такое вообще могло быть?! Рабочий у станка обращается к своему товарищу. Я, мол, через несколько часов умру, а норма еще не сделана. Помоги, поднеси мне заготовки к станку, у меня уже сил не хватает. А я уж доточу…. И действительно, заканчивает работу, притуляется тут же у станка головой на ящичек и умирает.  Или…,  подходит женщина к вознице, что на худой лошаденке собирает на улице замерзшие трупы и просит подвезти ее.  «Ты ж знаешь, куда я еду. Зачем тебе?». «А мне туда и надо. Я потеряла хлебные карточки, все одно помирать, а у родных ни сил, ни средств похоронить. Ты меня довезешь, я посижу там, а к утру и замерзну. Утром придут похоронщики и закопают меня со всеми». Читать такое трудно, поверить – еще труднее. А представить – невозможно. Но ведь все это было на самом деле. Это дословные показания не просто свидетелей, а непосредственных участников тех событий, причем, даже с сохраненной авторами лексикой и орфографией. Так что это? Долг? Подвиг?  Отчаяние? Безумие?
   У отца был товарищ, проведший около трех лет в немецких концлагерях где-то на территории Польши. После войны преподавал в школе историю. Рассказчик был замечательный. А вот о тех годах ничего конкретного так рассказать и не мог. Я, уже будучи студентом, да и намного позже, не раз пытался разговорить его. Не получалось. И вовсе не потому, что он не хотел рассказывать, не хотел ворошить то кошмарное прошлое. Из этих лет, как он сам признавался, всплывали в памяти лишь какие-то смутные обрывки, фрагменты… Общей картины не складывалось. Да и вообще плен, концлагеря, - это, по моему мнению, самая неизвестная, самая закрытая страница той войны. Цифры убиенных, сожженных, отравленных в газовых камерах мы знаем. Фотографии, на которые без «мурашек по коже» смотреть невозможно, есть. А вот как на самом деле все это происходило, как там «тянулось время», о чем мечталось и думалось? Да и думалось ли?...  С одной стороны, конечно, понятно: кому захочется ворошить  отнюдь не «героическое прошлое». Тем более, что за немецким пленом «автоматом» следовал еще и свой. Да и затрагивать тему эту попросту боялись: мало ли как может «аукнуться», коли вопрос этот был почти под официальным запретом. Не могло быть  среди советских людей предателей либо струсивших. Разве что так, единицы…. Но вернемся к Александру Поликарповичу, так звали товарища моего отца. Ну не мог он вспомнить конкретнее то время, даже если и сам желал этого.  «Поначалу, - рассказывал, - было жуткое отчаянье. И страх неведомого. Ни с кем не разговаривал. В глаза никому не мог смотреть, хотя почти все там были одинаково виноваты и невиновны одновременно. А вот потом – пустота. Да, работали….  Вроде бы что-то таскали, копали…. Придешь в себя от выстрела – рядом кого-то не стало. Провинился, видать, в чем-то, приказ не выполнил. Слава Богу, не тебя….  И опять:  то будто в колхозе работаю, то мальчишкой на бережку рыбачу. Перемешалось все как-то…. Вот чувство голода мучило постоянно. Это запомнилось хорошо. И, конечно, день освобождения. Вот радости-то было, хотя и радоваться сил не осталось: лишь смотрели друг на друга вопросительно-удивленно: неужели все кончилось?»  И вот тогда-то оба мы пришли к такому выводу: действительно, жизнь там проходила в полусне, в трансе, говоря современным языком. То есть человек автоматически, словно робот, жил, спал, ел, делал какую-то работу, но все это почти неосознанно.  В медицине существует понятие – « болевой шок».  Когда человек уже не в состоянии переносить физические страдания, происходит «отключка» организма, словно перегорание предохранителя при перегрузках. Иначе может наступить смерть. Возможно, в таком состоянии находились люди не только в концлагерях. Ведь вся война – это немыслимые для нормального человека не только физические, но, особо, психологические перегрузки. Не реальные, не предусмотренные  биологической природой человека.
   Немецкий язык в старших классах у нас преподавал Алексей Порфирьевич, бывший военный разведчик. Почему-то тогда в школах было много  учителей-фронтовиков. У нас были и физик, и историк, и географ, и трудовик, и даже директор с завучем. Как мне сдаётся, вовсе не потому, что были немощны и не могли работать физически. Здесь что-то другое….  Будто через эту войну они чувствовали за собой какую-то вину, будто хотели что-то исправить в этом мире и донести  именно до нас, до следующего поколения, что-то такое, что знали только они, чему только они одни могли научить нас. И именно этих преподавателей мы больше всего любили и уважали. Мы ими гордились. Помнится, даже кичились друг перед другом: «А наш  - разведчик!», «А наш – танкист!». Так вот, Алексей Порфирьевич всегда старался удовлетворить наше мальчишеское любопытство. К нашим вопросам относился очень серьезно, по-взрослому. Это он рассказывал нам, как в разведке приходилось по нескольку суток не смыкать глаз. А потом, вроде бы, и спать совсем не хотелось. Смотришь, идет-идет боец, и вдруг начинает уходить в сторону. Окликнешь его, а он, оказывается, спит. На ходу. Или рассказывал, как после  атаки одного приходилось связывать: не мог человек остановиться, не мог прийти в себя. Кстати, это, наверное, тоже из разряда «болевого шока». Помню, как-то раз задали ему вопрос о том, а сколько же на его счету убитых фрицев. Ответ был очень серьезен. Даже суров: «А вы думаете, легко и правильно стрелять в живого человека? Тем более, потом кому-то рассказывать об этом?». Мы-то тогда по своей мальчишеской наивности считали, что каждый солдат должен гордиться этим. Считали…. Но после такого ответа, видимо, что-то все-таки поняли. И подобных вопросов больше не задавали. Да, можно гордиться подбитыми самолетами, рисуя звездочки на фюзеляжах, можно гордиться потопленными кораблями, так как всё это – техника. Но вот убитыми, пусть даже, врагами…. И вот теперь я понимаю, почему, сколько бы раз, еще будучи мальчишкой, не спрашивал об этом, - никогда не получал конкретного ответа. Всегда было одно: «А кто ж его знает? Все стреляли, и я стрелял».
   И не могу здесь не привести еще одну реальную историю, сторонним свидетелем которой мне когда-то пришлось быть. В соседях, за стенкой, жила семья фронтовика. Нормальные люди, от других ничем особо не отличавшиеся. Но стоило только  в праздники либо дни каких-то торжеств дедку «перебрать лишнего», как у него начиналась настоящая истерика. Он плакал навзрыд, кричал, что он «сволочь, негодяй и предатель», что ему следовало бы остаться там, на этой «треклятой войне» и что жить-то ему тут невыносимо. Трудно было его в такие моменты успокоить.  На уговоры жены и родни не поддавался. В конце концов, его уводили в дальнюю комнату и общими усилиями как-то утихомиривали. И  лишь через некоторое время после его кончины я узнал от его дочери (мы с ней учились на одном факультете) истинную причину этих неожиданных вспышек отчаяния: оказывается, пройдя всю войну, он не мог стрелять по живому человеку. Не поднималась рука. И родным признавался, что сознательно всегда целился выше, чтоб не попасть. И вот это самое потом мучило его всю оставшуюся жизнь. Наверное, бывает и такое…
   «У войны не женское лицо…». К этой фразе С. Алексиевич я бы добавил: «И не мужское тоже».  Вообще, у войны -  не человеческое лицо. Зверское?  Тоже, пожалуй, нет. Зачем же обижать так зверей, коли они вовсе не способны на массовое, бессмысленное убийство, жестокое и беспричинное…  Тем более, на такое варварское, сатанинское уничтожение себе подобных….  У войны  - лицо ДЬЯВОЛА.      Когда-то я пытался доказать, что разум не является  неотъемлемым свойством  человека, как дыхание или кровообращение, что данная способность заложена в него гораздо позже и откуда-то свыше.  Извне. Заложить-то заложили, а вот пользоваться так и не научили. И применяет-то он эту способность отнюдь не по назначению, а, словно дикарь компьютер, – лишь для колки орехов. И в подтверждение данного вывода я приводил ряд доказательств. Например, такое;  известно, что человек использует не более пяти процентов «мозгового ресурса», а остальное как бы резерв, излишек. Но природа излишеств не терпит, не допускает их. Если нужно дереву тянуть влагу с десяти метров, то никогда его корень не будет стометровым. Или, другое:  за свою сравнительно долгую по житейским меркам историю человек не поумнел ни на грамм. Знать стал больше (по объему), а вот задачи, решаемые предками и тысячелетия назад, до сих пор ставят нас в тупик. Спроси сейчас любого человека, хочет ли он войны, хочет ли, чтоб убили его детей или его самого. И всякий ответит: «Нет! Ни в коем случае!». А войны не прекращаются ни на минуту. Не парадокс ли это? Войны не желает никто, но она идет и идет с самого зарождения человечества.  В одной из своих статей я уже приводил отрывочек из выступления  В.Высоцкого.  Полушутливый, конечно, но со смыслом.  Нелишне, думаю, будет вспомнить его еще раз, тем более, что касается он непосредственно данной темы.  Спев однажды в Австралии  «Про Кука», он поинтересовался у местных жителей, а на самом ли деле здесь так распространено было людоедство. Да, отвечали ему. Такое явление, как каннибализм, действительно существовало среди племен.  Когда у кого-то возникала напряженка с пропитанием, то они собирались и шли войной на соседнее племя.  Скольких-то убили, кого захватили в плен, но едой на определенный период были обеспечены. И задают ему встречный вопрос: «У вас тоже, кажется, была большая война. И многих поубивали?» -  «Да. Миллионов за двадцать». – «И неужели всех съели?» - «Да нет, что вы!» - «А зачем же тогда воевали?».  Наивный, но полный резонного смысла вопрос. Действительно, зачем?!

   Война бессмысленна сама по себе, по своей сути. Когда люди гибнут от природных катастроф, землетрясений там или цунами, -  тоже трагедия, тоже горе…. Но там винить некого.  Остается только бороться и выживать. А как понять и принять то, что люди сознательно,  с особой жестокостью уничтожают друг друга?  Да, войны бывают разные….   Отсюда, пожалуй, и разные психологические последствия. После войны в Афганистане, где наши солдаты воевали  на чужой территории и за чужие земли, где погибали непонятно за чей интерес и чью выгоду, домой они возвращались  нравственно надломленными, утратившими чувство реальности. С кем воевали? За что? Вот и требовались им годы реабилитации да непременная помощь психологов. А всегда ли это действовало? Не секрет, что многие из них  ушли тогда кто в криминал, кто в охрану, так до конца и не избавившись от «афганского синдрома». После Великой Отечественной, войны Священной и Освободительной, когда каждый воевал за свой клочок родной земли и за жизнь своих родных и близких, а, в итоге, за свободу и независимость своей Родины, не требовалось ни реабилитаций, ни психологов.  Конечно, немало было поломанных и искалеченных судеб, но, все равно, это были лишь единицы. Основная масса стремительно вливалась в  мирную жизнь с желанием работать и восстанавливать разрушенное. И вчерашние фронтовики сами шли в школы, становясь, по сути, теми же психологами и воспитателями. Мне кажется, что у них в подсознании сидела  вина за то, что им приходилось поневоле убивать себе подобных. Братьев…. по крови,  по разуму. И эта заноза, наверное, остается на всю жизнь. И саднит. И не дает покоя…. Мне почему-то думается именно так. А вот спросить-то теперь уже почти не у кого.
    Другое, не менее, а, возможно даже, более тяжелое и горькое чувство, - это боль и память о тех, кто остался лежать на полях сражений. Сколько ж их полегло…. А дома ждали каждого. Я вот представляю себе такую картину: возвращается солдат с фронта в родную деревню. Радостно на душе. Встречать выходит все население.  Это, в основном, женщины да дети. И вот стоят молчком эти женщины в черных платках, уже получившие  похоронки, уже отплакавшие свое, уже не ждущие…. А горе-то гложет душу, съедает. Его ж никуда не денешь.  Смотрят, наверное, с укоризной, и думают: «Вот он пришел. А мой остался там. Почему? За что такая несправедливость? Почему именно мне?».  И как проходить мимо них? Как  смотреть в эти потухшие глаза? Что на этот немой укор можно ответить? Получается, без вины виноватый….  Тут хоть в пору падай перед каждой матерью да вдовой на колени и извиняйся словами Высоцкого;
Мне ответ подвернулся:
Извините, что цел.
Я случайно вернулся,
Ну а он не сумел.
   Возвращаясь в сегодняшний день, не могу не затронуть «чеченской проблемы». Не сродни ли она Афганистану? Вновь гибнут молодые ребята, ломаются судьбы, дети остаются без отцов. И за ради чего? Земли-то эти не совсем как бы и  «наши», коли бьются за них с таким остервенением. На наши бы, исконные земли, направить подобные усилия. Ни для кого не секрет, с каким вероломством, с какой наглостью вытесняется русский народ со Ставрополья, как «тихой сапой» оккупируется наш Дальний Восток. А мы всё воюем там….  Вот судьбы двух моих знакомых, прошедших «горячие точки». Один стал наркоманом, не сумев «вписаться» в нормальную жизнь после контузии.  Другой погиб в автокатастрофе. Вроде бы, обычная случайность – дорожная авария. А по мне  так немаловажную роль в этом сыграла заработанная «там» привычка пренебрегать  «не столь серьезной опасностью» и «размытая» граница риска. Хоть как , но любая война накладывает на человека свой отпечаток, оставляя в его психике «невидимую мину», которая неизвестно когда и в каком направлении «сработает». Да. Мы встречаем их из «тревожных командировок» как героев, гордимся ими, заносим в «Книги Памяти» и называем улицы их именами. Они и на самом деле герои. Настоящие. Вот только какой ценой и ради чего…. Не зря, наверное, песни да рассказы о них  так горьки и больны. Не так светлы, как о солдатах Великой Отечественной.  Не потому вовсе, что их числом меньше или времени прошло еще недостаточно. Просто эта война – другая. Ведь человек не рождается воином. Ну, охотником там, другое дело. Или рыбаком.  Лишать же жизни себе подобных – противоестественно самой природе человеческой. «Не убий…» И слово «палач» всегда было с отрицательным смыслом. А для православного русского – в особенности. И, как думается мне, изначально все ж были мы не воинами, не бойцами, не солдатами, а – ратниками. Ратай – пахарь, а ратник – пахарь, способный защитить свой клочок земли, свой род. И поднималась рать – отряды земледельцев, лишь по необходимости взявшие в руки мечи. Не для завоевания чужих земель или в предвкушении богатой добычи, не  ради денег…. А это особенно страшно, когда война превращается в работу, в профессию. «Наемники» с тем же отрицательным оттенком, что и «палачи». А вот в русском языке есть совсем другое, более высокое и более точное слово – «служивый». 
…И вдруг подумалось, что «янки»
Таких вот песен не поют.
Пусть исходя кровавым потом,
Свою ценя не меньше жизнь,
Они всегда идут – работать.
Мы – испокон веков – служить!
    Воспитанные на книгах и фильмах о войне, мы привыкли, что правильный человек (положительный герой) бьется,  «не щадя живота своего» и принимает смерть с высоко поднятой головой и обязательным криком «За Родину! За Сталина!». Неправильный же (отрицательный герой) всегда старается увильнуть да вывернуться, а в момент смертельной опасности ползает на карачках по земле, целуя сапоги сегодняшнего победителя и моля о пощаде. Но это – две крайности. Причем, пожалуй, не характерные и довольно редкие. Это, наверное, как лучшие стихи о любви, когда ты или на грани безумия от счастья или на краю пропасти от отчаяния. Но проза любви, как и проза войны, совсем иная. Эти жуткие и нескончаемые серые военные будни:  холод, голод, недосып, изможденность…. Пусть даже временное затишье или какое-то просветление, но все равно ты не знаешь основного: встретишь ли еще один восход, будешь ли жив завтра. У тебя, по большому счету, нет будущего. А как жить без этого? Как воевать? И сегодня ты можешь быть  одним и проявить геройство, а назавтра что-то пошло не так, надломилось где-то  и ты сдал, струсил ли…. Чего только в жизни не случается.  Ведь человек ты все же, а не робот. И вот как все это там происходило, как терпелось, чем жилось, о чем думалось – вероятно, мне не постичь никогда. Может, решился и попытался в какой-то мере затронуть данную тему В. Астафьев в «Проклятых и убитых», но все равно, это лишь чуточку приподнятый самый краешек тяжелого и непроницаемого занавеса.
   Вспоминается встреча двух фронтовых друзей, моего тестя и бойца из его батальона. Когда-то этот боец через запросы в военкомат нашел все-таки своего товарища командира.  Много лет они переписывались и вот, наконец, году в 1975 встреча эта состоялась. И радость великая, и «скупая мужская слеза», и крепкие объятия…. Все-таки, не виделись тридцать лет! И море воспоминаний. Вечер, ночь напролет (несмотря на возраст), потом и  весь следующий день… «А ты помнишь?», «А вот вспомни, как…», «А вот еще было…». Много услышал я тогда историй, и страшных, и невероятных, и курьезных. И как несколько суток просидели в окружении в болоте, высунув над водой лишь часть лица, чтоб можно было дышать….  И как тестя моего спасли сапоги: после разрыва снаряда его полностью засыпало землей, а пробегавший мимо солдат заметил торчащий из кучи сапог и на нем подковку, которую сам и набивал…  Откопали, отправили в госпиталь. Это была его первая контузия. Оказывается, танкисты не только на танках всю войну разъезжали, как мне тогда думалось. Много было моментов ярких, острых, смертельных…. Но вот о серых военных буднях – опять ничего. О состоянии, о чувствах, о думах….  Было же, наверное, и отчаяние, и безразличие, и сбежать куда-то хотелось от всего этого, спрятаться, чтоб ничего не видеть и не слышать. Я вот по нашей, теперешней жизни, сужу: ну не может человек постоянно столько времени находиться в таком аду, не в силах человеческих это вынести. Или они были другими? Поразил тогда меня вопрос, обращенный к тестю и в разных вариациях повторенный неоднократно: «Слушай, а я ведь тебя таким совсем не мог представить. Там ты был другим». «Каким другим?» - удивлялся тесть. «Ну, я никогда не видел и не предполагал, что ты можешь вот так смеяться, анекдоты рассказывать…. Мне и сейчас все еще как будто не верится, что это – ты, тот самый…». Человек, по-моему, «слеплен» в каком-либо образе. Раз и навсегда. Если он весельчак и балагур, то таким и остается в любых обстоятельствах. Ежели ворчун либо молчун, - то им и пройдет по жизни до конца. Здесь же, видимо, настолько обстоятельства «исключительны», «из ряда вон», что человек не может оставаться в них прежним, обыкновенным. И, скорее всего, потому, что таким ему здесь просто не выжить, ни морально, ни физически. А после старается побыстрее все  забыть. Скорее всего, на уровне подсознания включается блокировка, чтобы  он быстрее адаптировался к нормальной жизни, и «гнетущее прошлое»  как можно меньше мешало этому. Да и потом не слишком доставало. Что было – то было. А жизнь-то, она ж продолжается.  А вот уже следующие дни этой встречи были совсем другими. И тема бесед изменилась…. Все реже звучало «А ты помнишь…», но больше про детей, внуков, проблемы и заботы  сегодняшнего дня, абсолютно мирные. Война отошла за какую-то невидимую черту. Ей здесь совсем не место. Не для этого рождается человек….  Отвозил я их в город на вокзал. Прощание было чисто мужским, без слезы, но с крепкими объятиями. И обещаниями свидеться еще обязательно. Но… не сбылось. Года через два из Волгограда пришла печальная телеграмма. Не выдержало сердце фронтовика.  А встреча эта в памяти осталась навсегда. Наверное, нет ничего вернее и крепче фронтовой дружбы. Только там познается ее истинная цена. Там, где нет ни меркантильности, ни  денежных обязательств, ни  этого осточертевшего «ты – мне, я – тебе». Там все под одним Богом, все в шаге от смерти. Пуля-дура не разбирает, кто и что представляет из себя.  И не зря, видимо, по-настоящему оценивая человека, мы до сих пор используем фронтовую присказку «Вот с ним бы я пошел в разведку». Точнее и не скажешь.
     Или вспоминается еще баба Шура, наша соседка.  Отец  в юности дружил с ее сыном, Александром. Тот был немного моложе и на фронт ушел позже, кажется, к концу сорок второго. Правда, и отец-то попал раньше лишь потому, что в военкомате приврал, прибавив себе год.  На самом деле он с 1924, а по документам считался с 23-го. Наверное, раньше это было возможно. Да и кто бы тогда проверял особо: время-то вон какое….   И ведь не один он был таким, мгновенно «повзрослевшим» с начала войны. А у кого уж совсем не получалось, по виду и росту не дотягивали, те просто-напросто сбегали на фронт. Вот ведь как было…. Это теперь выдумывают себе разные болезни страшные, лишь бы от армии откосить. Не дай Бог, зашлют в «горячую точку», а там и ранить могут, или, еще чего хуже, убить….  Умнее  стали, расчетливей ли….  А тогда рвались в бой, Родину защищать. Даже еще в мои годы не служить в армии считалось постыдным, недостойным. На тебя уже косо смотрели: больной, наверное….  Меняются времена…. Так вот, друг отца, Александр, с войны не вернулся. Нет, похоронки не было. Считался пропавшим без вести. И мать его ждала до самой смерти. Конечно, бывало тогда всякое: и через много лет вдруг объявлялся кто-то, кого давно уже не числили в живых. И баба Шура надежды не теряла, как и многие-многие другие. Часто приходила к моей бабушке в гости. Но меня всегда пугали ее странные вопросы. После войны-то прошло уже более четверти века, отец тогда работал на телестудии, вроде как в широком кругу общения, и вот каждый раз, увидев его, она непременно спрашивала: «Вася, а там про моего Саньку-то ничего не слыхал?». Причем, спрашивалось это так естественно, спокойно, словно бы про погоду назавтра. А однажды я даже услышал: «Конечно, его шубейку  давно б тебе отдать надо, чего моли-то скармливать…. Дак вот придет када, а одеть-то и неча». (Хотя шубейка эта и на меня тогда уже налезла бы вряд ли). Прощаясь же, всегда напоминала отцу: « Про Саньку-то ежели чего услышишь, так сообщи сразу, немедля». Создавалось такое впечатление, будто он не так давно вышел куда-то и задержался. А она ждет и переживает. Для нее, возможно, так и было. Жила в двух мирах одновременно, до и после. И они, миры эти, похоже, не переплетались, совсем не мешали друг другу. А ждала всю оставшуюся жизнь,   до самого смертного часа. Только ТАМ, наверное, и встретились…
   И снова из рассказа Алексея Порфирьевича,  преподавателя немецкого языка: «…Уходило нас в разведку трое. Получили задание, оставили письма родным, документы, награды. Командир  перекрестил на прощание и мы скрылись в ночи…». Нас, мальчишек, удивило тогда это «перекрестил на прощание».  Да еще и сам командир!  Всё ж комсомольцы, ярые атеисты, а год где-то 1966-67. Да и учитель наш, как мы знали, был коммунистом еще с фронтовых лет. И вот тогда он объяснил: «На фронте верили все. Не знаю, как в высших эшелонах, но в окопах среди солдат не верящих в Бога не было. Да, наверное, и быть не могло». В те молодые годы, да и, пожалуй, сейчас еще жив во мне вот этот взгляд « с колокольни Павки Корчагина»: либо уж настоящий герой без капельки изъяна и даже минутной слабости, либо подлец, предатель и трус. Иного не дано. Воспитаны мы так были.  (И, скорее всего, правильно воспитаны.) И книги запоем читали такие, где любая человеческая слабость, любой проступок оборачивались предательством и гибелью товарищей. Уже намного позже начал я понимать, что вынесли все эти ужасы войны на своих плечах не какие-то там былинные герои да сверхчеловеки, а  обыкновенные мужики, простые пахари да сталевары, учителя да инженеры, а то и вовсе вчерашние школьники, только выскочившие из-за парт и не успевшие еще глотнуть по-настоящему взрослой жизни. А когда каждодневно рядом с тобой шагает смерть, когда на глазах редеют ряды да гибнут товарищи, когда, по большому счету, и «завтра» у тебя нет, -  ну как тут без Веры? Затаенной какой-то, неосознанной еще…. Но без нее, наверное, - никак. И ведь выстояли.  Выдюжили.  И победили.
     Тогда, в далеком детстве, окунаясь в книжную гущу военных событий, я представлял себя и летчиком, и танкистом, и разведчиком….  Кем я только не был! И всегда выходил героем. Непоколебимым и непобедимым. Теперь же мне все труднее и труднее поставить себя в любую из тех ситуаций. Меня загрызают сомнения. Я просто не могу представить, как бы повел себя в конкретный момент в конкретных обстоятельствах. Я не знаю, насколько бы меня хватило…
   И, вероятно, я не одинок. Думается порой, что это вообще не во власти человека – узнать свои запредельные возможности. А запредельные потому, что это противоестественно самой сущности человеческой, противоестественно жизни самой. Не дает нам Бог этого. Ни к чему…  Вот так и остается для меня прошедшая война той  войной, «которую я не знаю».  И вспоминается мне стихотворение, написанное давно, задолго еще до этих размышлений, но в сути своей почти о том же…
     МАСКИ
В кабак заходишь или в Божий храм, -
Все в масках. Кто в овечьей, кто и в волчьей…
То маски надевали по утрам, -
Теперь их не снимаем даже ночью.

Не дай-то Бог, война или беда…
Не дай Бог никому! Ни в кои веки!
Но почему-то знаю: лишь тогда
Вся истина проглянет в человеке.

                Сергей Чепров.
                Г. Бийск.