Поезд Харьков - Санкт-Петербург

Первое. Графиня.

          В Харькове, как и в Петербурге, много коммунальных квартир, было раньше, теперь поменьше правда. Еще и теперь за покрашенным в блеск фасадом, где-нибудь на Сумской, как зайдешь под арку, до тебя может долететь цветок в горшке – плод неудачного разговора о погоде двух несостоявшихся в браке соседей, науськанные их родителями на любовь в перспективе, мечтающими тем самым о брачном союзе против комнаты  №3, что в городе Харькове. В комнату №3, дома по Харьковской улице, что в городе Санкт-Петербурге, долгое время пустовавшую и породившую, тем самым, множество обид и мстительных взглядов засуетившихся квартирантов, неожиданно для всех вселилась старая-престарая старушка. Она, сколько ее помню, была всегда женщиной строгих нравов и уважительно относилась даже к глупой соседской собаке, уступая ей дорогу в узком коридоре и если уж выпивала рюмочку, то говорила про себя так: «Я сегодня под шафе». Ее уважали за воспитание и называли ее, даже не за глаза: «Графиня».
          Я не часто, но бывало слышал за стеной всхлипы, приходил к Графине и она пряча свое мокрое лицо успокаивалась, приглашала сесть на диван, рядом с ней, и начинала что-нибудь рассказывать из своего прошлого:
- Мы за водой к Неве ходили, там же, у Большеохтинского, и колышки выкапывали, деревянные, их потом в кипящую воду бросали и варили, а потом это ели. За нормой хлеба приходилось идти на ту сторону реки, так мы, чтобы ближе шлось до моста не доходили, а так, по льду и переходили. Я один раз так иду, морозно, вьюжит, уже темно вокруг, а я иду по льду уже обратно, на свою сторону. За пазухой хлеб, думаю и воды в бидончик наберу сейчас, а за спиной слышу идет кто-то. У меня хлеб, думаю, за хлебом он, отобрать хочет, я быстрее иду, он тоже как и я прибавил.
Графиня поправила на себе передник, оперевшись на перило дивана встала, подошла к серванту, из него достала салфетку и промокнула оставшиеся в морщинах слезы.
- Вот, сами собой бегут, я уже и глаза капаю, а они текут себе и текут, ну ладно… Ты уж извини, что я тебя отвлекаю, настроение у меня сегодня такое, вот мужа вспомнила как с работы отпрашивалась и к нему через весь город на трамвае ездила. Во всем городе тогда, в девяностых гранаты искала, сок ему надо было гранатовый пить, говорили хорошо для тех кто раком болеет, помогает как-то. Привозила ему, а он улыбается грустно так, я ему на тумбочку гранат положу, посижу с ним, поговорю, смотрю, вроде уже и спит, я ему Володя, Володя, а он и не слышит, может выпроваживал меня так, я уйду, а на следующий день приду с гранатом, смотрю, а на тумбочке тот еще, вчерашний лежит. А гранаты эти дорогие, зараза, были, а я няничкой в больнице для недоношенных грудничков работала, зарплата одни слезы. А тут ребята молодые ко мне подходят на улице, спрашивают - может серебро столовое есть, я говорю, что есть, они пришли ко мне домой, один из них с весами был, взвесили и дали мне за все мои ложки деньги, я им еще и мамину цепочку продала и… свадебное, Володей подаренное, кольцо. Потом от Володи всё прятала правую свою руку. Деньги очень нужны были и на гранаты эти и лекарство очень дорого стоило, еще достать его надо было, ходила к знакомым, у них там где-то блат был – помогли. Потом умер он. Просил меня перед смертью, чтобы пепел его над Невой рассыпала, он очень Ленинград любил. Я ходила потом на кладбище, хотела выкопать капсулу…
Графиня закрыла лицо руками, посидела так с минуту и теперь уже о блокаде стала продолжать:
- Шла я так через Неву, сил то совсем у меня мало, что мы тогда ели, а еще такие переходы приходилось совершать, но все равно, если не уйду теперь от преследования этого, то убить может этот самый, не зря он такой привязчивый, видно терять ему уже нечего, а вокруг ни души, да и что за помощь, от кого ее ждать, когда все одним голодом морены, много тогда просто так лежало по городу, черные тела, припорошенные. И чувства жалости куда-то делось, оно было само по себе как чувство, но как лохмотья болталось, говоря еще, что «сё есть человек». Так что расчитывали только на себя, удивлялись даже, когда кто-то проявлял заботу о тебе. Те шаги грузные, тяжелые были, по слуху можно было точно принять их за шаги мужчины, оттого и страшно мне стало. С тех девятнадцати моих лет до сих пор бывает снится: я иду, а позади меня шаги. Иду я так, посильнее краюшку к себе прижимаю, чтобы побороться еще за нее, а шаги поотстали и вдруг совершенная тишина. Страшно посмотреть назад, а и не посмотреть, думаю, не безопасно, вдруг сбоку где покажется, оборачиваюсь я и вижу лежит он, чернеет большой комок, недвижим совсем, я постояла, посмотрела не приближаясь, все оставаясь на своем месте и дальше пошла, уже совсем потихоньку и странно мне стало, что плачу я, будто он мне как брат, что с неделю назад умер у нас в квартире, тогда я тоже немного плакать стала. Иду, а слезы сами текут, уговариваю себя: зачем? что в нем то для тебя было? чужой какой-то человек, толком лица его разглядеть не удалось, вся изошлась от страха, покуда от него бежала, а тут не стало этой опасности и как чего лишилась. Кто знает его, может догони он меня и убил бы и хлеб отобрал и жить остался, а так я сильнее этого большого человека оказалась и убежав от него сама за его смерть теперь в ответе. Терзалась мыслями, может и не умер он еще, может подойти к нему нужно было, но опять страх за меня вступился и погнал быстрее к дому. Дома обнаружила только, что бидон потеряла, выпустила из рук должно быть там, где человек тот поразил меня своей смертью. Мать посмотрела только как-то нехорошо и мне самой стало нехорошо, но идти назад уже не могла. На утро следующее сходила за бидоном, и видела как лежал он с нетающим снегом на лице и руках и опять я заплакала».

Второе. Поезд.

         Вьюжило с самого утра и будто чей-то дальний голос криком кричал, а доносилось только чуть слышное, слипшееся в комок тяжкое дыхание зимы…Двадцатый номер трамвая, который называется здесь батончик (за его округлые формы с теплыми поджарыми оттенками покрашенного много лет назад цвета красного центрального, а в остальном желтого и брюшка и крыши с усиками) проехал Благовещенский рынок и уже притормаживая, объявил пассажирам об остановке «Южный вокзал».
С подножек трамвая, помогая открыться заклиневшей двери, выталкивались люди, за ними, вырывая из толпы сумки, выдавливались будущие пассажиры поездов. Добегая до вокзала некоторые успевали еще заметить насколько просветлело небо и оттуда россыпью падали звезды, а вот и знакомица многих Большая медведица.
- Поезд «Харьков - Санкт-Петербург» отправляется с шостой платформы, повторяю…
И уже другой, «на веселе» голос из той же ретрансляторной будки:
- Да не слухайте вы ее, може она бреше?
Люди в растерянности останавливаются, выходят с баулами с подземного перехода на поверхность и еще со ступенек кричат тем, кто уже наверху:
- Помогыте! Опаздую! Хлопчик, какой у там вагон, глянь, а, на Питер чи ни?
- Да шо вы бабуся? Здесь на Симферополь, у Питер це на пьятой, вроде…
- Ааа! Коли вже, все у нас устаканится? Бардачина така, аж страх!
      К первой платформе подходил синий поезд с желтой посередке полосой. До Казачки доехали: пограничники с таможней, до Белгорода: таможня с пограничниками. Шуршат миграционные карты, открываются сумки, штампуются паспорта…    
         Так проехали российскую границу, рядом собирались было ложиться спать, матрасы со второй полки снимали, нижних пассажиров тревожили, а тут с какой-то аппаратурой и микрофоном из вагона в вагон идут две проводницы в пилоточках и галстучках, в белых воротничках. Тяжелый ящик с аппаратурой несет за проводницами парень в форменной фуражке Укрзализныци. На груди у проводников украинскими буквами переведенные их имена и фамилии, а чуть ниже этого бейджика прикреплена оливково-зеленая ленточка. Из купе в купе заглядывают они, спрашивают уже не бодро, а умоляюще: «Сегодня день снятия блокады Ленинграда, расскажите, что-нибудь о блокаде, что знаете, мы запишем вас». И следующее купе и тот же вопрос. Люди переглядываются друг с другом, стесняясь толкают под локоть и видно что есть истории, а рассказать прилюдно, как-то не решаются, как-то не та обстановка или не то общество.
         Нас было трое институтских друзей, возвращались мы из Судака, где раскапывали место греческого поселения и задержались еще на пару месяцев, чтобы «подвести итог работе», а на самом деле отдохнуть глазами на степных просторах Крыма. Очень хотелось дождаться той необычности, когда над Черным морем идет снег и, чтобы просто так «не прохлаждаться» решили пересечь полуостров от края до края и пешим ходом дойти до Симферополя. Снега мы так и не дождались, но запаслись восторгом от увиденного духа природы на целый год.
          Девчонки наши пришли из соседнего вагона и тут началось настоящее веселье. Карты, крымское вино и глаза со взглядом все более останавливающемся на предмете своего обожания. Знаки внимания так и хотелось нам расточать, а тут на столе ваза с гвоздиками на удивление оказалась, эти цветочки дамам нашим и раздарили. Отдаленно стали долетать до нас отдельные слова «блокада», «Ленинград», «расскажите»… Мы продолжаем галдеть, смеяться, но то, что идет на нас стало пресекать наше разгулье, мы становимся тише и серьезней. Украинский поезд, - соображаем мы, - украинские проводники, что дело им до нашей блокады, до Ленинграда, странно…   
           Напряжение на лицах росло, стали растеряннее играть и все с каким-то отвратным чувством откидывать от себя битые карты. По неосторожности столкнули стакан вина.
           Тут и до нас очередь дошла с обращенным теперь и к нам вопросом:
- Расскажите, что-нибудь о блокаде, сегодня день снятия, ну хоть что-нибудь, а?
      Смутились мы страшно, глядели друг на друга, в окно, что-то соображали, Витька (наш запевала) начал было:
- Мой дед рассказывал мне, да я как-то уже и забыл…
- А моя бабушка прожила всю блокаду в Ленинграде, но никогда ничего не рассказывала, а мы как-то и не спрашивали, время тяжелое было, сложно наверно вспоминать такое…, - сказала Лена, что сидела напротив меня.
- Ну хоть, что вы знаете сами про блокаду и это было бы интересно, - стал упрашивать проводник.
- У меня есть история, - начал было я, но тут позвонил «Кирилл Андреевич-нач.раб.», я взял трубку телефона и знаками показал интервьюерам, что говорить не могу и вообще…
Мы сидели в первом отделении плацкарта, слышно было через открытую дверь с табличкой «Проводник», как между собой две девушки и парень что-то в сердцах говорили и расслышалось вот еще это:
       - Ну и что? В журнале единственная запись: «Спасибо за память» и на бабину записали только два рассказа… и это со всего поезда!
        Наши разговоры совсем смолкли, так себя неприятно я еще не чувствовал, будто провинившийся за то, что не смог передать ту частичку памяти, в которую посвятила меня моя знакомая старушка – «Графиня», как называли ее все жильцы нашей петербургской коммуналки. Теперь искуплением за тот случай и в память о ней написал я этот рассказ. Я по натуре своей нелюдим, и видимо, никто теперь историю эту не узнает, тогда пусть будет так, просто написанное на бумаге слово. Чтобы это не повторилось вновь, об этом нужно помнить и иметь мало-мальское мужество стать проводником между тем блокадным временем и нашим сегодняшним мирным днем.