Бежит весна топтать луга Эллады

                Все боги радовались рождению Пана и смеялись, глядя на него.
                (Боги и герои Древней Греции)

Боги смеются, и синие ветры разносят смех их по всей Элладе. Весёлый шум поднимается в лесах по склонам гор. Хохочут дубы, и медные жёлуди их с дробью тысячи тимпанов осыпаются на землю. Дрожат оливы, звоном серебряных листьев заполняя пространство. И благородный лавр, как ни старается не уронить своего достоинства, не может устоять под порывистым напором озорных ветров, и вливается во всеобщее веселье. А в низинах, по берегам рек лохматый тростник раскачивается во все стороны и гнётся нечёсаной головой до самой воды от смеха.  «Козлоногий младенец, родился козлоногий младенец! Да ещё и рогатый! Обративший в бегство родную мать». Радостно-удивлённые лики олимпийцев. Боги передают малыша из рук в руки, гладят мохнатые ножки, ощупывают рожки и копытца, и целуют в крутой лобик. Сладостны ласки бессмертных…

Но всё это было давно… Лишь звуки флейты пробуждают порой смутные воспоминания о тех мгновеньях.

 Аркадий Анатольевич возвращается домой, идёт не спеша, засматриваясь на встречных дам в надежде уловить в их взглядах хоть намёк на интерес к своей персоне. Где же вы, где же, ветреные подруги ушедших лет? В звенящих браслетах на загорелых запястьях, черноглазые красавицы, сжигающие сердца огненными взорами?.. Ещё совсем недавно шумной толпой слетались вы на призывные звуки флейты, плели венки из алых маков и водили хороводы на цветущих склонах Пиэрии.

Нет, пасмурно и неуютно в мире. Суроволицые дамы в неизменных блин-беретах равнодушно проплывают мимо. Мужчины с печатью невозвращённых долгов на челе спешат к родному очагу навстречу ежевечерним упрёкам и причитаниям своих подруг.

Душа не может вынести этого сумеречного состояния и зовёт свернуть в знакомый переулок к заветному домику, и уже невозможно не зайти в такой, всегда приветливый, погребок с многообещающим названием «Клуб Диониса». Там хорошо, тепло и шумно, в густом табачном дыму смутно кучерявятся лики давно забытых сатиров и постаревших за минувшие годы, но всё ещё весёлых, менад.

Аркадий Анатольевич устраивается в углу за двухместным столиком, второе кресло - для невидимого миру собеседника, и заказывает ракию. Для него не секрет, что коллеги между собой давно уже зовут его Аркадием Алкоголичем, но это ничуть не обидно. Не подобает олимпийцу обижаться на смертных. Пусть говорят, пусть себе говорят, у них свои масштабы. Им не понять…

После первой же рюмки невидимый миру собеседник начинает кряхтеть и покашливать, привлекая тем самым к себе внимание. Аркадий Анатольевич старается его не замечать, ему давно уже надоело обсуждать одну и ту же тему. Да, это был полный провал. Голос его флейты оказался слаб, и почти неразличим, и хуже того, мгновенно забыт при первых же ударах соперника по золотым струнам кифары. Нет, не вписаться ему в эпохальные хоры победителей. Но нельзя же, нельзя сравнивать небожителей. Каждый из них сам по себе и не имеет равных. Тогда он поддался лишь минутной слабости, повёлся на провокации смертных, с их вечным соперничеством, завистью, и постоянным стремлением к утверждению доминантности.
 
Но один голос всё же был за него…

Однако vis-a-vis Аркадия Анатольевича смотрит скептически, трясёт головой, двигает бровью вверх-вниз, и кривит губы в презрительной гримасе. Но молчит. Он всегда молчит. А это особено оскорбительно.

- Ну что ты корчишь рожи, о, как ты мне ненавистен. Зачем ты сюда приходишь? Я не хочу с тобой общаться. Почему я вообще с тобой разговариваю, вот что меня более всего удивляет? – Аркадий Анатольевич не выдерживает. Каждый раз даёт себе зарок не заговаривать с этим надоедалой, и каждый раз первым вступает в спор.

- Да, я покинул Олимп. Удалился в тенистые леса и горы милой моему сердцу Аркадии, заблудился в весенней чаще и вышел в этот, затерянный во времени и пространстве, такой непонятный мне, городок. Да, я больше не гастролирую с оркестром по Европам, теперь учу детей. Скромный учитель музыки по классу флейты в скромной музыкальной школе, с громким названием «Лицей Искусств». Последний оплот цивилизации. Почему я остался? Не могу объяснить даже себе. Что-то меня держит здесь. Всё жду чего-то.
 
Аркадий Анатольевич погружается в размышления и перестаёт замечать окружающее. Теперь предстаёт перед ним другая картина его повседневной жизни. В унынии предрассветных сумерек видит он себя в толпе горожан на автобусной остановке. Все стоят, вытянувшись во весь рост, руки плотно прижаты к телу, головы повёрнуты в одну сторону, взгляды устремлены в одну точку. Оттуда должен появиться единственный на этом маршруте автобус. Иногда, как по команде, все резко поворачиваются в противоположном направлении. Ну просто колония сурикатов в оранжевых песках пустыни Калахари. Чуткие зверьки, всегда готовые умчаться при малейшей опасности. Боязливые, смешные и симпатичные.

- Ты спрашиваешь, что я делаю среди них? Жду автобуса, чтобы успеть на службу. Стою и боюсь опоздать, как все.
 
Аркадий Анатольевич опрокидывает в себя ещё одну рюмку и глубоко задумывается. Чего он боится? Ведь лично ему опоздание ничем не грозит, поскольку коллеги относятся к нему снисходительно и всегда готовы понять и простить. Они его берегут, как реликт. Он такой единственный среди них: окончил консерваторию и когда-то играл в знаменитых оркестрах. Директриса с гордостью всем рассказывает его историю, непременно завершая своё повествование горестным вздохом и жестом сожаления по поводу былого величия и последующего падения его с олимпийских высот.
 
Так чего же он боится? Нет у него ни долгов, ни жены, ни детей. Но он стоит там, и страх окружающих, у которых есть всё перечисленное и даже больше, передаётся и ему. Просто какая-то психическая зараза. С этой мыслью Аркадий Анатольевич вновь наполняет рюмку и медленно выпивает содержимое, рассчитывая таким способом убить в своём организме вредоносные бациллы страха. После чего вновь обнаруживает своего невидимого миру собеседника и возобновляет с ним нескончаемый спор.

- Ну и что, что у меня никто ещё не окончил даже первого класса, не так ведь часто рождаются козлоногии младенцы, и в этом странном городке вряд ли когда-нибудь такое может случиться. А их матери видят в своих отпрысках все признаки гениальности, что само по себе простительно, но, когда им открываешь правду, гонят и оскорбляют. И переводят своих детишек к другим педагогам, под предлогом того, что я склонен к злоупотреблению алкоголем и манкирую своими обязанностями. Вот и позорную кличку придумали, думают, они меня тем самым смертельно обидели. Нет, не за тем я захожу сюда, в эту забегаловку, как ты её называешь, чтобы банально напиться.
 
Однако собеседник, не произнося ни слова, продолжает двусмысленно улыбаться, что ещё больще раздражает несчастного флейтиста. Он переходит в наступление.

- Это для тебя, узколобый, здесь приют неудачников. Ты видишь лишь то, к чему приучило тебя твоё окружение. Весь твой мир это – коллективное бессознательное, вы все обречены видеть одно и то же. Для меня же здесь всегда распахнуто окно на Олимп, но заметить его могут лишь немногие. В этом месте проходит трещина между мирами, нет, не прореха, как ты это обзываешь, а великий разлом, граница между духом и прахом.

Этот тип, неизвестно откуда являющийся, сильно злит несчастного флейтиста, и ему, чтобы сдержать раздражение, приходится осушить кувшинчик залпом прямо из горлышка, дабы не демонстрировать этому гаду, как дрожат руки, но не от алкоголизма, нет, не от алкоголизма… А от негодования, едва сдерживаемого. Затем мгновенно возникает трудно преодолимое желание запустить пустым глиняным кувшином в рожу собеседника. Так ясно представляется как он расколется об оловянные, бессмысленно выпученные глаза этого навязчивого типа. Но от глотка огненного напитка быстро приходит расслабление, а за ним и всепрощение. На этот раз пронесло, может быть такое случится, но не сейчас, чуть позже. Аркадий Анатольевич щёлкает пальцами: «официант, повторить!»

- Нет, ещё недостаточно, мне ещё не пора, мне не надо торопиться в свой муравейник до захода солнца, это необязательно, никто нигде меня не ждёт.
 
В осознании своего одиночества Аркадий Анатольевич находит для себя сладостное чувство обречённости на свободу. Можно идти в любую сторону, отдать себя на волю случая, свернуть в первый попавшийся переулок и ждать событий. Любых, не обязательно значительных, любая мелочь может нарушить это затянувшееся равновесие и сдвинуть колесо судьбы.

- Ну и что с того, что я одинок? Это плата за величие. Ну и что, что я рогат? Таким уж уродился. Козлоногим и рогатым. Но женщины меня и такого любили. Вот только теперь они ко мне не проявляют интереса и не потому, что я стар. Я всегда таким и был. Это мир вокруг меня вдруг состарился. И женщины в этом дряхлом мире слишком прагматичны и меркантильны. Они больше не способны на безумства любви, и в весенние грозы уже не бегают обнажёнными в блеске молний по разноцветным лугам и тенистым рощам, и не звенят колечками, что ночами куют для них цикады из лунного света. Любовь измеряют лишь полновесными каратами, им нужны перстни с настоящими бриллиантами. Но даже ими не украшают они себя для увеселения души, а всё прячут и прячут в заветные сундучки «на чёрный день», не замечая, что чёрный день их давно настал…

Вновь всё внутри вспыхнуло и обожгло жарким пламенем. Немедленно надо залить это горячее чувство обиды на искажение миропорядка. Ибо оно разрушительно. Официант, рыженький и конопатый юноша, наконец-то приносит вожделенный напиток, ставит на стол и наклонившись к самому уху музыканта тихонько шепчет: «Аркадий Анатольевич, может быть, вам больше уже сегодня не надо, вы подумайте, я всё унесу. Оставлю вам на завтра. А то вдруг получится, как в прошлый раз».

Что было в прошлый раз Аркадий Анатольевич уже и не помнит. Может быть разбил кувшин об рожу этого болтуна, ну и что же, он, наверняка, за всё заплатил, он всегда за всё платит, он человек чести.

- Откуда знаешь меня, сынок?

- Вы меня, наверное, не помните. Я учился у вас в музыкалке. А потом вы меня выгнали, сказали маме, что у меня и пальчики не такие, и губки не такие, и щёчки не такие, и вообще, я не гений. А мамка на вас тогда обиделась и накатала телегу. Вы уж её простите.

- Нет, малыш, это ты меня прости, не прав я. Надо было тебя учить, учить и учить… Может быть и получилось бы что-нибудь, как знать. Главное – безупречность, надо только делать то, что надо, и жить каждый день так, как считаешь правильным, не откладывая на завтра. Тогда непременно станешь мастером, а может быть и гением, если немножко, ну совсем чуть-чуть повезет.

- Да нет, Аркадий Анатольевич, может оно и к лучшему. Ну что бы я сейчас делал, ходил бы с флейтой по электричкам? А так я всё-таки имею хороший заработок, чаевые иногда больше зарплаты, маму кормлю, машину скоро куплю…

Рыжий смотрел так искренно, а мелкие конопушки даже украшали его добродушную физиономию, делая обладателя её как будто беззащитнее и, тем самым, роднее.
Невидимый миру собеседник опять хмыкнул и состроил смешную рожицу. Вот проклятый.

- Хороший ты парень, только это вовсе не то, о чём ты мечтал, не так ли? Вспомни себя, малыш. Вспомни, как боги тебе улыбались и нашёптывали странные слова, убаюкивали и навевали сны, что ярче жизни. Вспомни всё, любимчик Гелиоса. Не для этой жизни ты рождён. Возьми, вот деньги, отсчитай, сколько я тебе должен, а кувшинчик оставь, я его осушу и незаметно исчезну.

Рыжий официант отошёл от столика в растерянности. Казалось, веснушки его от удивления расползлись по всему лицу и никак не могут вернуться назад. Что наговорил ему Алкоголич? Что это, ничего не значащие пьяные бредни или в них кроется смысл? Надо же, «любимчик Гелиоса». Он посмотрел на себя в зеркало и задумался. Может и прав старик, надо на всё наплевать, и умчаться с флейтой в луга Эллады. Луч солнца неожиданно прорезался сквозь маленькую щёлку в плотных гардинах и острым стилетом полосонул по сердцу. Это знак. Любимчик Гелиоса, беги скорее к своему отцу. Стало так безрассудно весело на душе… На волю, на волю!.. Но тут его окликнул клиент в другом конце зала. Рыжий сморщился, веснушки вернулись мгновенно на свои места, лицо приобрело привычное фальшиво-заботливое выражение, а из уст уже летела дежурная фраза «желаете что-нибудь ещё?»

Аркадий Анатольевич вновь наполнил рюмку и опрокинул в горло. Огонь вспыхнул внутри и молнией озарил мозг. Что он тут делает, ему не место среди смертных. Надо уходить. Надо бежать к ней, к Сиринге, скорее припасть губами и вдохнуть в неё жизнь. И зазвучит мелодия…

Невидимый миру собеседник опять спешит опоганить этот момент озарения, сбить вдохновение своим пресным скептицизмом. Он щурит нахальный свой глаз, другой вообще у него закрыт, кривит бесцветные губы в глумливой улыбке.

- Да знаю я, знаю, никто не поёт моих песен. Пусты они, нет в них силы. Но однажды прозвучит моя флейта так, что ты задохнёшься, и засохнешь от зависти, и унесут тебя, как палый лист ветра средиземноморья.

Чувство обиды мгновенно переполняет всё существо Аркадия Анатольевича и переливается через край. Всё, больше сдерживаться нет мочи. Свершилось, кувшинчик вдребезги разбивается об стену, осыпает глиняными черепками посетителей за соседними столиками, забрызгивая их наряды остатками содержимого. Поднимается визг, шум, гам, грубые руки подхватывают несчастного флейтиста и торжественно проносят над столами, как блюдо от шеф-повара, под восторженные аплодисменты и хохот сатиров, в сопровождении весело поющих и танцующих под дробь тимпанов менад. Затем, подняв вверх по лестнице, вышвыривают наружу.
 
Но добрый отец его, Гермес, взял сына на руки и отнёс на Олимп. И боги радовались Пану, поили его молоком и мёдом, а синие ветры разносили ликованье по всей Элладе. И пришёл его вечно непобедимый соперник, самый любимый друг, товарищ и враг, и подарил мелодию, сладостней которой до того никто не слышал. Она ударила в сердце, заставив его колотиться быстро и радостно. Но послышался голос, прозвучавший слаще той мелодии: «Сынок, открой глаза, сынок». Это она, его мать, Дриопа, позорно бежавшая от своего сына целую вечность назад. Он давно всё простил, и сейчас он посмотрит ей в глаза и раскроет объятья.

Аркадий Анатольевич с трудом разлепил веки. Ветхая старушка в тревоге склонилась над ним, пытаясь с помощью своей палочки выяснить, жив ли он.

- Вставай, сынок, земля холодная, ещё простудишься. Или, не дай бог, уснёшь, а ночью мороз тебя и прихватит. Замёрзнешь ты тут. Вставай, сынок, иди домой. Есть ли куда тебе идти то?

А в весеннем небе, порозовевшие в лучах закатного солнца, быстро и весело летели разорванные в клочья тучи, как будто только что вырвались на свободу из долгого плена. Они гнались друг за другом, догоняли, обгоняли, теряли форму и мгновенно образовывали новую, водили хороводы и вновь рассыпались в разные стороны. И стало совершенно ясно, что всё это веселье и ликование в честь внезапного и уже неотвратимого наступления весны.

Аркадий Анатольевич легко поднялся со своего ложа посредине подмёрзшей к вечеру лужи, поблагодарил старушку за заботу и быстрой походкой направился по длинной, прямой улице к своему дому. Душа его заполнилась мелодией, только что услышанной на Олимпе, он нёс её в себе, как белый одуванчик, стараясь не дать слететь с него ни единому парашютику, не потерять и не забыть ни единой ноты.
 
Вот он уже и дома. Едва отдышавшись, флейтист приник губами к Сиринге. Полилась мелодия дивной красоты и безмятежная радость переполнила душу, перелилась через край и затопила всё пространство вокруг. Вот уж он видит себя одиноким пастухом посреди пестрящих цветами весенних лугов любезной его сердцу Аркадии, вот уж, и юные нимфы в венках из алых маков спешат на призывные звуки его флейты. Но раздаётся грохот, как будто вдруг проснулись горы и сбрасывают со своих каменных плеч огромные валуны. Что за шум, откуда он? Грохот усиливается, и наконец, Аркадий Анатольевич понимает, что это стучат в его стенку из соседней квартиры, затем начинают звонить в дверь. Вот они, наконец примчались, юные нимфы, о как они нетерпеливы. Подождите чуточку, мои прелестницы, уже бегу. Отложив флейту, он поспешает к двери и распахивает её. На пороге стоит разъярённая Эриния, с красным от ярости лицом и с площадной бранью на устах, ядовитые змеи угрожающе шипят и извиваются в её волосах.

И на бедного аркадского пастуха непрерывным потоком выливаются обвинения в невероятных проступках и нарушениях всех человеческих норм общежития, сопровождаемые совершенно неконтролируемой непристойной бранью и оскорблениями, самым невинным из которых звучит «козлоногий рогоносец». «Откуда она знает, должно быть, она из наших, может быть, богиня мщения послана мне в наказание за нарушения законов бессмертных», - удивляется он. Но через какое-то время начинает понимать, что разгневанная женщина перед ним вовсе никакая не Мегера, а его соседка, что она только что уложила спать своего больного ребёнка. А тут является этот «бездарный музыкант» и своим «фальшивым блеянием» непременно разбудит её, измученное болезнью, чадо.

- Сударыня, о, как вы заблуждаетесь. Моя музыка лишь крепче убаюкает вашего малыша, навеет ему сладких и живительных снов. А ваши крики могут разбудить и напугать его. За что вы так гневаетесь на меня, я ведь ни в чём перед вами не виноват, не так ли? Я сейчас, как одинокое дерево посреди бескрайних полей, над которым нависла чёрная грозовая туча, и мечет и мечет в него свои смертоносные разряды, стараясь избавиться от излишков электричества, накопленных в совсем других местах и при других обстоятельствах. И вина этого дерева - лишь в том, что оно слишком возвышается над низкорослыми карликами равнинной местности. Вот и вы, сударыня, стараетесь излить на меня своё раздражение в то время как тот, кто является настоящей причиной ваших невысказанных обид, находится вне досягаемости вашего гнева.

Даму слова эти весьма удивили и на мгновенье заставили замолчать. А Аркадий Анатольевич, воспользовавшись внезапно возникшей паузой, продолжил:

- Посмотрите на меня внимательно, может быть я тот, ради кого вы на свет появились.

У дамы от негодования перехватило дыхание, а он ещё подошёл к ней совсем близко и, заглянув в глаза, выдохнул ей прямо в лицо «красавица!» и нахально подмигнул. Она влетела в свою квартиру, громко хлопнув железной дверью, и долго со звоном перебирала ключи от многочисленных замков и засовов пока не замкнула их все.
 
Потом прошла в комнату сына. Малыш спал в своей кроватке, сладко посапывая. Температура явно понизилась, лобик был прохладным. Она села на скамеечку рядом и погладила его пушистые волосы. Да, старик прав, ни в чём он не виноват. А гнев её вызван совсем другими людьми, на которых она никогда бы не посмела так орать.

 Она задумалась. Пора уже признать, что муж от неё ушёл и никогда не вернётся. Теперь ей всё придётся делать самой, решать все проблемы в одиночку. Нужно зарабатывать деньги и немалые, чтобы хватало и на лечение ребёнка и на няню, и на сиделку.

Она опять склонилась над малышом, потрогала лобик, поправила одеяло и подумала, что несмотря ни на что она счастлива. Ей есть ради кого приносить жертву, и дым от её жертвенника поднимается вертикально вверх.

***
Тем временем Аркадий Анатольевич вернулся в свою квартиру, равнодушно глянул на Сирингу, достал из холодильника початую бутылку водки, сделал пару глотков, повалился на диван и забылся тяжелым сном.

***
На следующее утро Валентина, соседка Аркадия Анатольевича, проснулась раньше будильника хорошо отдохнувшая, бодрая, полная энергии. Возникло предчувствие, что сегодня должно что-то случиться, что-то такое неожиданное, но непременно хорошее. Она вспомнила, что в юности всегда просыпалась с таким предчувствием, и хоть оно не всегда сбывалось, само по себе ожидание счастливых событий создавало приподнятое настроение уже с самого утра и сохранялось порой весь день. Но с годами это случалось всё реже, а последнее время Валентина и вовсе просыпалась с тяжёлым чувством глубокого отвращения и к себе самой, и к окружающему миру, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы победить утреннюю депрессию.

Но этой ночью ей снились такие удивительно яркие сны. В них она, совсем юная, бегала босиком по зелёным, бархатным лугам, плела венки из весенних цветов и водила хороводы вместе с другими такими же, как она, красавицами на укромной поляне, посреди которой сидел некто козлоногий и рогатый, и играл на флейте.
 
Вспомнив всё это Валентина почувствовала себя опять, как в юности, худенькой и лёгкой, выпорхнула из постели и полетела на кухню, быстро приготовила завтрак себе и сыну, радуясь, что у неё есть сегодня утром немного времени в запасе и можно будет не спеша и поесть, и поболтать с малышом до прихода няни. Мальчик проснулся сам и радостно прибежал на кухню. Он выглядел вполне здоровым, забрался к ней на колени и попросил покормить его с ложечки. «Давай, как будто я маленький», - так он сказал. И они легко включились в эту игру, болтали, смеялись ели кашу и чувствовали себя самыми счастливыми на свете.

Потом малыш начал упрашивать её остаться сегодня с ним. Он говорил, что, когда она дома, он чувствует себя совершенно здоровым, и сегодня мигом выздоровеет, если она останется, и они будут играть весь день. Валентина понимала, что мальчик абсолютно прав, она думала так же, но ничего не могла сделать. Надо идти на службу и никому не рассказывать, что её сын тяжело болен.

Но ему она пообещала, что через месяц или около того, когда наступит настоящая весна, они уедут вместе на греческие острова.

- Их там великое множество, посетим и Кос, и Калимнос, и Нисирос и Киклады, и ещё множество других, чьих названий я даже не помню.

Она рассказывала, какие алые маки цветут в тех краях на каменистых склонах, как ползают неторопливые, огромные черепахи среди камней, как ласково светит солнце и плещет тёплое море, и ей уже казалось, что она жила там раньше, давно-давно. И настало время вернуться.
Вспомнилось стихотворение, которое читала, ещё будучи школьницей, но только в этот миг открылась ей вся его правда:

О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мёд, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко? (1)
               

В юности, когда она любила стихи и верила в свою счастливую звезду, строки эти были ей непонятны.

Уходя из квартиры Валентина оглянулась на дверь соседа, стыд за вчерашнее уколол сердце. Надо вечером извиниться перед стариком, купить что-нибудь вкусненькое и пригласить на чай. Он не в чём не виноват, и звук флейты его был тих и изящен.

***
Аркадий Анатольевич выглянул в окно, сурикаты уже стояли на своём посту, с напряжением вглядываясь вдаль. Не было никакого желания присоединяться к ним сегодня. «Скажусь ка я больным и не поеду в лицей, пусть мои ученики отдохнут немного» - решил он. Что было вчера, он почти не помнил, музыка не звучала и только несправедливые обвинения Мегеры и брошенные ему в лицо оскорбления неприятно саднили сердце. Через некоторое время ему начало казаться, что у него под сердцем поселилась колючая ежиха, именно ежиха, да ещё и беременная, она непрерывно ворочалась, выбирая наиболее благоприятное для себя положение, должно быть, собралась рожать, и её колючки всё время царапали его изнутри, напоминая о пережитом унижении. Через некоторое время это сделалось невыносимым. Аркадий Анатольевич всё-таки отправился на автобусную остановку.

Весь трудовой люд уже схлынул и теперь остановку оккупировали почтенные старички и старушки. Для них это было место встречи, своего рода клуб по интересам в шаговой доступности. Некоторые никуда даже и не собирались ехать, а находились там только ради общения со знакомыми и незнакомцами. Учитель музыки расположился на лавочке в центре группы дамочек, давно уже перешагнувших пенсионный возраст, и принялся подробно рассказывать о своём вчерашнем конфликте с соседкой:
 
- И она мне кричит: «Что ты блеешь тут свою козлиную песнь», даже не знает, что «козлиная песнь» и есть трагедия, можно сказать, трагедия всей моей жизни. Но дама совершенно не знакома с древнегреческим, а обзывает меня козлоногим и рогатым, даже не догадываясь с кем имеет дело!

Старушки молча слушают его, кивают согласно и сочувственно, хотя совершенно очевидно, что в древнегреческом они также не сильны, и так же, как и его врагиня, совершенно не понимают, с чего это он завёлся. И беседа с ними не приносит оскорблённому сердцу никакого облегчения. Ежиха всё ворочается и колется и похоже, вот-вот разродится опять же колючими своими детишками.

Но появляется автобус, и Аркадий Анатольевич с радостью устремляется к нему. Скорее, скорее туда, к Дионису, к сатирам и менадам, к вечному веселью, песням и пляскам. Там он вновь услышит дивную музыку и может быть на этот раз не забудет.



(1) О.Мандельштам, «На каменных отрогах Пиэрии»