Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...

 Фото 50-х. У кого я на руках сижу? Правильно. У мамы Шуры.






  Это ребус-кроссворд, что с этим делать. Что люди рождаются и рождаются! А некоторые из них, чуть подождавши, так и норовят героями стать.

  Недавно, правда, случилась спасительная мода, чтобы мужик на мужике женился. Или баба на бабе. Извините. То есть, модники хотят, чтобы людей было как-то поменьше. Само собой, и героев. Может, некоторые из нас (спасибо модникам!) как-то вздохнут свободнее. Жаль только, что пока эта мода овладеет самыми широкими слоями населения, рак посвистеть на горе успеет.
 
  Ведь, что ни день, то героев надо увековечивать в названиях. Некогда больше другими вещами заниматься. Только увековечиванием. А как увековечить, если всё худо-бедно уже названо, название работает, почта или милиция адресат находит?.. Вот и выходит, что надо причины какие-то находить, почему новое героическое название позарез нам нужно.
 От всех этих нужных перемен, от новых имён из неживых страдальцев главные страдалицы у нас улицы. Если их считать неживыми. О кораблях-пароходах не будем говорить, хоть они тоже переменами имён намученные. Ну, корабль пришёл и ушёл, только его и видели, не говоря про работников порта, которым по долгу службы получается, что чаще надо на кораблёвые имена смотреть, а то ещё и вымарывать старые, чтобы написать новые. «Михаил Светлов» («Магдалена»-«Иберия»-«Победа») – у-у-у-у!

  А по улицам приходится ходить и ходить каждый день каждому, искать на картах, читать таблички, спрашивать у прохожих, даже отправлять посылки на них: улица такая-то, дом номер такой-то, Кудимкину Ивану Ильичу.
 
  Моря уже названы, открыты, и переименовывать их вряд ли кто будет. «Вы кем будете? Первооткрывателем или первоописателем?» - «Да нет, что Вы? Как бы Вам сказать… Я - просто герой». – «Вот и всё. Не подходит! Гуляйте». Берингово, Лаптевых, Баффина…

   И то, как сказать. По сусекам поскрести. Да умным головам обдумать. Глядишь, чего-нибудь и вылезет?! Например, есть рядом Азовское, как бы за первооткрывателями не застолблённое. Не лучше ли – «Чеховское», если Таганрог почему-то оставили в покое? Неужели турок испугались? Чтоб по-нашенски, по-тёплому. Чеховское море, оно было бы краткое, как родственница таланта, но утопнуть в нём тоже было как бы можно. Вот и угодили б всем своим. И глубина, и краткость, и нос туркам утёрли.

  Или Чёрное (Кара дениз), которое было (был), говорят, Понт Эвксинский. Оно опять же, как Азовское, без героического имени, но уже давно переименовано. - Ну и что из того?! – А то, что были курилки, выходит, и раньше, хоть и не такие отважные, как в наши славные времена. Курилки, в данном случае - те, кто любит придумывать и переименовывать в курилках, туалетах, Думах, Радах, Меджлисах. В общем, в тех местах, где люди думают.

  Чего проще? Собрались на сессию человек пятьдесят (триста, четыреста): «Господа-товарищи, мы должны (просто обязаны) от имени избравших нас доверчивых народов увековечить память недавно почившего героя нашего городка … (городка-побратима нашего городка, города, страны, околотка)! Вот есть одна самая подходящая (главная, завалящая – это уж от ранга героя зависит) улица … (улочка, тупик, проспект), за которую вроде как даже стыдно за её до сих пор несознательное имя». И всё. Шарах… «Все советские (а сейчас не поймёшь какие) люди глубоко скорбят и… решили единогласно переименовать-увековечить. Бурные аплодисменты. Гимн». А можно и «Интернационал». И вот каждые лет пятьдесят (двадцать, семьдесят) переименовываем и увековечиваем. Не от этого ли революции (смуты, перестройки) пошли? - Когда все улицы между старыми героями поделены и прокладка новых пока не предвидится. А герои новые уже тут как тут. И почившие из них, хоть они и вечно живые, а больше их родственники, друзья и настоящие патриоты очень в этом нуждаются. Самые настоящие.
 
  И реки ещё надо просмотреть, инвентаризировать. «Река имени Брежнева». Звучит? Просто «Брежневка»? Устарел Брежнев? Не вечен? А «Застойная», «Горбачёвская»? Нет? Тогда Дон – «Шолохов». Он же не устаревает! Издалека долго течёт Шолохов… Неужели плохо?

  Все наши тупость и близорукость на реках сильнее высунутся? Не хочется нам быть тупыми? Ох, тупыми. Так у них 45-я есть, хоть тупые. А до неё ещё сорок четыре. И после неё тоже есть. И ничего больше не надо с этими улицами делать. Ни в каких сенатах-парламентах. Только ходить-ездить. Любимую искать: «121-я или 212-я?».
  Ну что тут будешь делать? Куды бедному христьянину податься? То есть, не то что христьянину, но простому человеку, которому хочется спокойно, достойно пожить, хоть и не на Манхеттене. Без переименований. С женой, детьми, кошкой или собакой, в доме, на улице, и у всех одно имя навсегда. «Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную и на Тенистой улочке я постою в тени…». Это просто немудрёная песня.

  Раньше люди деликатнее были с названиями. Вот: Морская, Причальная, Большая Дворянская, Малая Садовая, Литейный. Пройдусь по Малой Щукинской… И имён почти ни-ни. Ну, разве что цари и святые.

  Сверну на Ростроповича. В Баку в стародавние времена была улица Колодезная, и на ней однажды родился мальчик Мстислав у своих законных родителей. В 1927 году. Ещё большевики-коммунисты к тому времени не рассвирипели с уличными названиями. Только на себе тренировались. Сталин-Ленин, Троцкий-Загорский.

  Мальчик Мстислав стал взрослым, женился и совсем недавно, даже ещё живой был, поехал в гости на родину, где родился, стал искать улицу Колодезную, а ему и говорят: «Ты, Мстислав, хоть и умно-известный, на музыкальном инструменте играешь, но не понимаешь, что родился (вот уже как два дня) на улице Ростроповича, а не на Колодезной». А тот опять: «Помню, родили меня на улице Колодезной и нянечка была…». Неисправимый какой-то.

  В Москве, в гостях (никогда после 50-х), а в основном, в командировках 70-80-х, я останавливался обычно у родственников: с послевоенных лет в столице жила родная сестра мамы – тётя Шура.

  В гостиницу-то можно ткнуться. И иногда, совсем-совсем иногда, бывало, что удачно. На два-три дня. А там, глядишь, какой симпозиум-коллоквиум, на который съезжаются из тупых стран гости, которых, не в пример тебе, острому, надо тут же и устроить. И даже улыбаясь при этом. Будьте любезны – пришёл из своего родственного учреждения, где тебе две печати сразу на командировочное удостоверение шлёпнули по поводу прибытия и убытия, чтоб не мучился, или пельменной, где тебе две порции в тарелку сразу шлёпнули, чтоб не оголодал, а твои вещички уже у дежурной по этажу стоят. Выселили тебя. «Мы же вас предупреждали… А дальше, как карты лягут. Вот они и легли не в вашу сторону».

  Так что пойдём сразу к тётке. Медицинский здесь заканчивала и закончила. Я видел. Мы с бабушкой тащились с одного вокзала на другой – с воркутинского поезда на воронежский. Москва-Воронеж. Уходит поздно вечером с Павелецкого. Мне-то два года, Сталин ещё живой был.
  Пожили у мамы в лагере посёлка Миша-Яг. Не в пионерском. Голые пионерки и вожатые там по лагерю ночью не бегали, но половая дисциплинка тоже прихрамывала на одну ногу, в результате чего получился я: от заключённого - папы и вольной фельдшерицы - мамы.

  Теперь пора на улицу Дурова. «Товарищи пассажиры, поторопитесь!». «Ну-ка, давай вещи разбирать. Бери свой горшок, помогай бабушке». Темно. Мороз. Вечер. С сетками-сумками тащимся, гремим горшками, крышками по Москве-столице. Надо дочку московскую заодно проведать. Четыре часа ещё есть. Разбежались дочки от родителей. Кто куда.

  Дверь нам открыли. Общежитие, наверное. И прямо дым с паром на нас! Коромыслом. Девушки смеются, разговаривают. Полуодетые? И быстро-быстро чего-то делают, бегают у стола под лампой с абажуром (жюри-брошюра-парашют), платья гладят через тряпку. В филармонию или на танцы. Утюги с углями на мокрых тряпках шипят. И палец шипит, когда на него плюнешь, чтобы попробовать. Девушки смеются, смотрят на нас, потусторонних. Потоптались мы, потоптались, девушкам некогда, утюги шипят – на поезд торопят. «Как живёшь, дочка?». До свиданья! Здесь – не заседанье. На вокзале – самый раз.

  Шура жила на Воробьёвых горах после института. Жила с Тимофеем Александровичем, большим вальяжным инженером по цветным металлам. Вальяжный, вальяжный, в пижаме полосатой так вальяжно ходил, а чуть не пошёл ко дну. Сопровождал баржу с золотом по реке в Сибири, баржа возьми и утони, а инженер спасся. Хотели расстрелять. Сплошные переживания у инженеров! И умер от инфаркта. В его пижаме потом дед важно ходил в не близкий магазин Редькин. По дороге знакомцев-соседей встретишь, разговоришься. В пижаме. «Знаешь, Юрка, я на вокзал. В Москву. У нас горе – Тимофей Александрович умер». Как приехал с похорон зятя с зятевыми вещами, так и надел. Себе – пижаму полосатую, внуку – портфель кожаный на двух замках для школы, перчатки кожаные чёрные с хлястиками и кнопками, синий шерстяной жакет на молнии. На будущее – галстук американский с китайскими узорами. Это я потом уже на изнанке прочитал: «Washington».

  Ну, это переживания вальяжных инженеров, а меня ещё маленького  и живого живая мама привезла в Москву, на Воробьёвы. К живым Шуре и Александровичу. 
  Вот там простору было гонять на велосипеде!  Мне «Школьник» в Москве купили. Наверное, в 60-м. И вот идёшь, или бежишь, или едешь мимо этих многотонных зданий, под ними ёлки почти синие, и тротуары широкие-широкие. Чистота и свежесть. Везде плиты, асфальт. Не то, что в Воронеже. Там, где жили. Трава зелёная, пыль, грязь, сирень за забором. Ужас!

  Поливалки в Москве каждое утро! И какой-то звук, гулкость как от шагов Командора. Но звук куда-то уходит? Только был, и уже нету! Утро, свежесть, холодок бежит за ворот, Тимофей Александрович степенно с мамой движется, разговаривает, вывески вместе со мной читает. Колёса катят, ноги педали крутят, коричнево-серые громады, ёлки как часовые у мавзолея, а ты такой маленький, свежий, радостный. Мама молодая, здоровая, красивая. Я – моряк красивый сам собою.

  И чего она в меня залезла года в три? Услышал слова, может по серой радио-тарелке наверху в углу, мелодию, стал запоминать, попробовал мычать. «Я – моляк класивый сам собою… Мне от лоду двадцать лет…». - «Да ты смотри на мой язык! Видишь, как он там болтается? Р-рр-ррр! И ты тоже так делай» - «Л-лл-ллл». – «Эх, незадача. Пой!». «По молям, по волнам…». Потом стал задавать себе вопросы: «А имею ли я право это петь?» – И сам себе ответил, что, скорее всего – да. И запел. «Нынче здесь, завтла там». Прям как я. Нынче здесь, завтра… Хоть и не двадцать. Будет скоро! Бескозырка на голове, матроска на груди расходится. Юра, Юрочка.

  Потом тётка жила на Малой Щукинской, пятый этаж, трёхкомнатная «хрущёвка», недалеко от площади атомного института имени Курчатова с его бородатой головой, дикого парка для лыжников зимой и маньяков летом, Военторга, известной 6-й больницы, где лечат облучённых. Даже одно время в ней работала. Москвичка. Тётя Шура.
  И там, как и на Воробьёвых горах, тоже было хорошо. Но по-другому. Тихий, зелёный район.

  Про маньяков это я так, выдумал. Но парк очень подходит для маньяков. По весне женщины-девушки так и прут, ничего не разбирая, на природу в кусты, за подснежниками, под деревья, на небо или вдаль просто поглядеть, и тут уж не теряйся, становись в ряды маньяков!

  Малая Щукинская. Милые места. Река рядом, трамвай подошёл, погнал между деревьями. Покровское-Стрешнево. Трамвай в деревне! Хорошо! И вот пришёл академик Бочвар. В письме из Москвы. Вдруг из маминой из спальни. На обратном адресе. «Обратите внимание – теперь нам надо писать…».

  Одно время Шура даже хотела, чтобы я её называл мамой. У неё долго не было детей. Мужа тоже долго не было. Как-то обходилась… Или не обходилась. И вот, ей уже за тридцать, муж появился у неё от жены ушедший, совсем старый, лет пятьдесят. Наверное, он тоже не возражал против «мамы». Один раз меня даже на руках нёс с любовью, я заснул в какой-то большой, джунглевой, сладкой для спанья оранжерее рядом с первой квартирой, над этими Лужниками, а надо было идти домой, и он понёс. И люди недоумевали: «Живой ребёнок у Вас или нет?». Тимофей Александрович. Я стал понемногу называть тётю Шуру «мамой», когда встречались, когда поздравительную открытку писал. Получалось сразу две мамы, хоть и жил в Воронеже с дедом и бабкой. Первая мама - в Азербайджане, вторая - в Москве. Мама Люба! Мама Шура! С высшим медицинским образованием. Во как. А потом ещё диссертация даже была. «Здравствуйте, дорогие, папа и мама! Можете меня поздравить. В четверг я защитила кандидатскую диссертацию…Было много народа… У меня есть враги, они пытались помешать… Но я всё преодолела».

  Мы-то все почти необразованные. У мамы Любы – медучилище, у деда – четыре класса, у бабки – два, со стихами: «Шёл по улице малютка, посинел и весь дрожал…». Мы сами - ещё не ходимшие. Только Ольга Николаевна чему-то научила, пока занималась с Коробкиными у нас в доме. Вечер был, сверкали звёзды… И я вскоре: «Ольга Николаевна, как вы мне надоели». Носись по улицам, по буграм дальше, пали костры под вязами! Ребята, совместные поджигатели, сказали: «Вязы». «У них видишь, какие листья?». Вначале дым в лесу, потом пожар в доме? Жди участкового в гости на кухню, с серьёзным разговором за столом с клеёнкой. «Ну, где у вас тут люди, которые пожары делают? А-а-а, вот ты какой. Выходи, выходи». Ушёл с кобурой, а морда красная. «Смотри, посадят тебя в тюрьму, если не прямо сейчас, то скоро, как по этой кривой дорожке дальше пойдёшь».

  Шура наезжала к нам в Воронеж. Один раз мы шли с нею у реки по лугу, шли какие-то сосредоточенные, молчаливые, гулялось плохо, уже подходили к подъёму на наш бугор (или специально спустились для разговора?), и она предложила называть её мамой. «Юрик! Давай ты будешь называть меня мамой». Я удивился, но сильно виду не подал.  «У меня же есть мама». – «Ну и что же? Я тоже буду мамой». Мне было лет шесть. «Ей будет приятно», - я уже так думал? Про приятности других? «А если не буду называть, будет плакать?». «Ты хочешь в Москву со мной уехать?». «А они ещё в Баку родят. Своего». Детей у Шуры пока не было, а сестра, Люба, наверное, чем-то делилась. Бакинскими горестями-переживаниями с воссоединённой подозрительной свекровью да любимым-разлюбимым мужем, моим отцом, который прибыл из Миша-Яга после смерти Иосифа Виссарионовича.

  Наверное, отец с его матерью, бабой Мусей, не очень были уверены, что я их. Ну, не похож был на их сторону. «Это вообще твой ребёнок?». Все родственники остальные похожи, а я нет. Все Бурменские как Бурменские. Прадедова фамилия. Копеляновски-вициновски-пековский тип: прямые слегка заострённые носики, веки над глазами скошенные, брови тоже скошены к углам глаз. Губы не полные и поджаты. Подбородок раздвоенный. А тут Юрочка: нос не острый, глаза с раскосинкой и не маленькие, губы полные, бантиком, брови – можно сказать, готовы к разлёту.

  Только лет  четырнадцать или пятнадцать когда мне было, бабка на меня внимательно как-то стала смотреть, когда я приезжал к ним в Баку на месяц лета, и, наверное, сказала что-то отцу без меня. Что я их. А чего так долго? Да долго от того, что она забыла или не хотела меня сравнивать с своим проклятым несуществующим мужем, которого она не видела с тех пор, как забеременела. А он ушёл от неё. Бабник? Это  в начале 20-х. Бабка родилась в 1905 году. И влюбилась в Краснодаре в Семёна Прохорова, куда они попали после революции из Грузии. То есть, лет в семнадцать-восемнадцать. Родилась-то она в Царских колодцах. Люблю это дело! Царские колодцы! Вот, как надо называть!
 
  Забеременела – взяла да и бросилась в Кубань-реку. Молодая и брошенная. Утонуть не дали. Рыбаки какой-то сетью выловили. Это уже родившийся спасённый отец мне шёпотом сказал один раз. Только один раз. А ему, наверное, сестра бабки, бабушка Тася, шёпотом один раз рассказала. При бабке Семён Прохоров никогда не упоминался. 

  Отец очень жалел, что не видел своего отца. Когда вырос и заскучал. Говорили, что видели Семёна Прохорова где-то когда-то в Ленинграде-городе и всё. И тут вдруг отцу намекнули, что я похож. Но это было году в 64-м или 65-м. А до этого я был как бы не совсем их. Хоть виду мне сильно и не подавали. Ребёнок-то тут причём? Только жил я и жил с дедом и бабкой. «У отца туберкулёз, поживи в Воронеже». Я был какое-то время Юркой Свистовым (дедовская фамилия) и даже не Прохоровым, и даже не Эдуардовичем. Потом поменяли. Теперь ты Георгий Эдуардович Прохоров.

  Так в Москву меня насовсем и не забрали. Дочка у тёти Шуры родилась поздняя, через полгода муж умер. Не до меня стало. Стали привозить в купейном и няньку в Воронеж. Грубую и сварливую. Всё знала, всех учила. Дед для внучки сделал специальный высокий стульчик с откидным столиком, чтобы няньке кормить кашей легче было. Он ведь столяр и слесарь был. Всё-таки няньку рассчитали через два или три года. Потом и я кормил. За дедушку, за бабушку, носик вытрем, за маму.
 
  Приезжала Шура всегда в купейном. Шиковала. Мы знали плацкарт – когда ехать в Баку и общий – в райцентр Анну, когда поехал в Тойду, к дедовым и бабкиным истокам. Тогда на столиках купейных вагонов лампы с абажурами стояли. И вот так важно и мягко подъезжала на первый путь, всё ещё сидела за столиком с лампой и занавесками, подпершись кулачком, не спешила вставать, а мы уже все истосковавшиеся на перроне, носимся туда-сюда за номерами вагонов. Тётя Шура из Москвы. Не хухры-мухры. Не спешила. Но я-то ждал танка. И закрывал глаза на все превратности.

  Как-то раз она привезла мне танк, железный, зелёного цвета, который после завода ключом с грохотом ехал по полу на Героев революции и стрелял искрами. «Юрик, пусть танк немножко отдохнёт!». И вот я ждал через год очередного танка, потому что старый как-то понемножку выходил из строя к этому времени и пол пустовал. Я не был такой уж ломатель. Просто вышел из строя. После тяжких боёв с превосходящим противником.
 
  В последний раз, как я приехал на побывку в Баку, университет уже заканчивался, отец мой, Эдуард Семёнович Прохоров, начал работать в газовой котельной. Я вначале как-то застеснялся за него, всё-таки он культурный был, читал много, радио-телевизор слушал. Душа столовой компании. И золотая молодёжь была когда-то рядом. Была. Годочки те ушли. Да и возраст. «Да ты знаешь, я литр могу выпить, и ничего не будет? Иди рядом!» - «Мне стыдно за тебя, папа». И он замолчал. Седой, огрузневший. Пошли дальше молча. Он – пошатываясь, я – нет. Потому что не пил тогда совсем, а занимался атлетической гимнастикой. А он: «Ну, неужели за здоровье отца ты не можешь рюмки выпить?». И что было делать?
 
  Ресторан «Венеция» (там прорыли много маленьких каналов, по ним на лодках пассажиров катали, а мы с Витькой, сыном тёти Вали, с которой отец жил, по жаре с улицы Малыгина ходили купаться, пока милиции не видно, каждый день на пляж взрослые не повезут), ресторан «Дружба» в нагорном парке для представителей всех наций, «Ракушка» на бульваре. В «Ракушке» в основном рыба с Каспия. Кому какую. Кутум, кефаль. Почти не скрываясь, шашлык из белуги, осетрины. Это когда деньги на тебя вдруг свалились. Или товарищ новый объявился, у которого пока есть.
 
  А сколько было выпито на квартирах?! У Вали, Нади, Веры, Терезы… «Тереза, Тереза: два зуба, четыре протеза, одна рука, одна нога…», - пел мне Вовка-Цыган, глядя то на меня, то на соседские груши, а я вспоминал бакинскую статную Терезу (имя-то редкое), к которой мы с мамой ходили ещё до отъезда на какие-то женские разборки по отцовым гуляниям. Вообще-то, песню о Терезе официально пел в то время проникновенный и искренний Эмиль Горовец с пластинки в 45 оборотов на проигрывателе: «Тереза, Тереза! Я слышу, как шепчут тюльпаны…» - Как уж он слышал, это его дело. А я ему во всё верил. Всем верил. «Давно на чужбину заброшенный, пусть бродит он, пусть бродит он и знает одно лишь о родине, что родины нет у него…». И в последнем куплете: «А родина есть у него!!». И сбежал сам вскоре. На новую, обретённую.

  Потом смирился я с «кочегаром». Или тогда они стали называться гордо «операторы»? А чего? Все работы хороши, выбирай! Оно и раньше: то токарь, то крановщик, то надомный дамский сапожник-угодник, то радио-мастер, то учитель труда. У отца ученические синие тетрадки были с аккуратными записями, что надо делать на уроках. По темам, с отметками.

  Ещё в цехе работал, где пистолеты-зажигалки в подвале собирали люди голые по пояс или в майках. Дышать нечем. Но он оттуда уволился. И для лёгких плохо. Только заходил иногда в гости. Дневные странствия от счастья к счастью. И я иногда с ним. Когда приеду. Но счастье ещё надо найти. Спускались по ступенькам. Тюкают молоточки. Заклёпывают, пружины сгибают. Вот и пистолетик, жми на курок! Пых – открылась крышечка, и загорелось бензиновое пламя на фитиле из ваты. А может, и не загорелось. «Э-э-э, опять брак». Бензин уже испарился – крышечка плохо держит, бензин выдыхается. Искра от кремня выскочила, а вата не загорелась. Ничего. Кидаем в брак. «Привет, ребята! Как живёте здесь?» - Они поднимали головы, убирали руки с грязных фартуков, оставляли работу, улыбались. Отцу люди всегда улыбались, и я думал, что так будет всегда и со мной. Я ведь был с ним. И мне улыбались. Люди ведь должны тебе улыбаться, ты ведь хороший, и люди хорошие. Смотри, как смотрят. «Привет, Эдик! Давно не заходил». «У тебя сын, оказывается, есть! Большой! Или это не твой? Валин?» - «Да он из Воронежа приехал на лето. Нет, мой. Хочешь пистолет? Дай ему один». Нашлось счастье! Вот оно, искрами стреляет! Хоть и не горит.
 
  В последнее время отец как-то по-другому стал. Убеждал, что я должен переехать жить в Баку, ходили мы с ним, с людьми советовались. Что будет, если перееду. Знаю ли азербайджанский. Качали головой. Спрашивали, как учусь. «Смотри, если языка не знаешь, старший инженер – твой потолок». «Надо знать. Другие времена наступают». И я верил и не верил им. А они – как в воду смотрели. Через 20 лет. «Партия торжественно провозглашает…».

   Ночью, часов около двенадцати, я приходил иногда к нему на дежурство в кочегарку. Это уже рядом с домом. Бульвар, Губернаторский сад, фуникулёр. Один раз девушку привёл, думал овладеть за дверью с крючком, но не далась. «Иди домой сама! Извини, проводить не смогу». Мне от роду двадцать лет. Стыдно, как вспомню. «Что, Катька, рада? Ни гу-гу». «Как домой-то добралась? Или мы привычные, не близко живущие?».
 
  Лето, газ шумит-горит, котлы греет, на проводе под деревьями висит лампочка – под ней сидит отец, читает. На воздухе. А я – за крючком, пытаюсь до трусов добраться. «Не могу проводить». Вышел тоже на воздух. «Да гранаты не той системы». Девушка ушла. Я и не знал её практически, всё случайно. Смотрит отец на меня: «У тебя деньги есть? У меня только два рубля. Пойди, купи в «Чинаре» у сторожа бутылку шипучки, другого у него нет».

  Из дома, перед полуденной закуской: борщ или голубцы, помидоры, домашняя баклажанная «живая» икра, когда женщины, сделавшие её, ещё на работе - он посылал меня через дорогу в небольшой, постоянно обитаемый с утра до ночи гастроном, где старались объегорить по любому поводу. То бумаги к сливочному маслу побольше положат, то весы подкрутят, чтобы грамм пятьдесят, когда ничего нет, показывали. Жалуйся! Отец давал три рубля, говорил, чтобы я не ждал по-воронежски сдачи и просил не местную, а орджоникидзевскую. Спрятанную. Она лучше. Водку по два восемьдесят семь. Но за три.

  «Чинар» - это кафе почти на бульваре, рядом с фуникулёром, поднимающим людей в парк Кирова. Шипучка – дешёвый вид шампанского. Рубль шестьдесят семь – в магазине. Но у ночного сторожа – пять. И спросить уже некого. Точно пять? Или три? Сколько я добавлял?  - Наверное, всё-таки рубль. Рядом - цех трикотажной фабрики, при ней – котельная, дающая цеху горячую воду, а при котельной – дежурный отец. Шипучка бьёт в нос. Мотыльки под лампой летают. Хорошо. «Ну, ладно, я пошёл домой, а то бабушка будет волноваться».

  Или он как-то чувствовал, что скоро умрёт? «Газом дышать не вредно?» - «Ничего. Да я же на улице почти всё время». У отца после лагеря шатались зубы, были проблемы с лёгкими, и он долго держал под кроватью на Буйнакской, кроме стеклянной банки с ночным компотом, ещё одну. Кашлял долго. Сплёвывал. Мать всё боялась за меня, когда был маленький и ещё вместе жили. Но ничего. Потом сказали, что зарубцевались, зажили лёгкие у отца.

  Последний раз, в побывку 72-го года, поехал он меня провожать в аэропорт. «Да не надо, я сам». – «Поехали, провожу! Без женщин, без друзей-товарищей, без никого». И он стоял у аэропортовской решётки забора в своём аэродроме на голове. Смотрел на меня. Осенью. Один у решётки. А я смотрел на него. С поля, потом со ступенек, потом хотел найти из окошка.

  В апреле 73-го я возвращался в Москву из Узбекистана после своей первой экспедиции молодого специалиста, оператора сейсмической станции. Они с бабушкой мягко меня просили в письме заехать на обратной дороге. «Да невозможно, нельзя мне через Баку ехать». В Воронеж рвался на майские, там был резной палисад, оттуда шли письма мне на почту в ферганский кишлак. Тополя, тополя торчат свечками, холмы, скалы над ними, арыки звенят, иногда в них бегает какая-то рыбёшка. Иногда арыки перекрывают для отвода воды на поля. А рыбёшка? Полусонные ещё скорпионы под камнями на профиле. Деревья зацвели-закипели, хлеб в печи на улице жарят, мужчины чай в подпоясанных ватных халатах пьют. Чайхана деревянная, застеклённая, труба печки в окно торчит. Не жарко ещё. Или зелёный порошок «нас» во рту держат. Как валидол. Женщины стройны, молчаливы и неприступны в школьных детских пиджаках на голове. Мода? Рукава мотаются, по щекам бьют. «Прохорову, до востребования!.. Ещё нет?».

  В июне того же года отец умер за один день. Я был тогда уже в Белоруссии. Кровь пошла горлом. Кусками. Как спелая вишня. Его пытались уложить в больницу, но оттуда отправили сразу назад. Лечить уже не надо. Только морфий. Но и морфий не понадобился. Быстро. В последний раз вскочил от забытья со своей тахты-постели, как будто что-то такое ему открылось, и повёл очами вокруг. А вокруг – маленькая комната, баба Муся, Надя, делившая с Валей второе-третье место после моей мамы, да выцветшие обои в каплях свежей крови. Опять упал. Всё. Смирился. «Умер отец. Похороны завтра. Мама».

  Мама дала телеграмму из Воронежа. У бакинцев ещё не было моего белорусского адреса, ещё ни одного письма не написал. Стал собираться под тряск рук и стук зубов, ругал отца матом. За то, что взял и умер. Геофизическая машина из Паричей – Бобруйск – ночной поезд – Минск – ранним утром допотопный двухмоторный самолёт Ли-2 («Тяжёлым басом гудит «Дуглас», ударил фонтан огня…») на высоте 500 метров (вниз – вверх, вниз – вверх) – Москва – Домодедово. «Куда Вам? Билетов нет!». – «Я Вас очень прошу: я по телеграмме». Уже с билетом дал свою телеграмму: «Буду в Баку после обеда московским самолётом». Встречали товарищи отца. Кажется, прилетел вместе с Алиевым. Его тоже встречали товарищи. Из-за этого самолёт подкатил к самому зданию вокзала. И я пошёл к вокзалу. Мне кричали товарищи Алиева и махали руками в сторону. Отгоняли. Жара. Ото всех меня встречавших уже пахло водкой. Зашли ещё тут же в кафе. «Давай выпьем, тебе надо. Время ещё есть». «Ну… Не чокаясь. Чокаться нельзя, когда человека поминаешь».

  На Щукинской выходил из дома-пятиэтажки, шёл через двор, проходил другие дома, ждал на остановке. Садился на красно-жёлтый чешский трамвай, уютный, быстрый, редко переполненный, без грохота. Не бакинский, не воронежский. Ехал к метро «Сокол». Виндавская, Гидропроект, Пищевой институт. Пока в этом криминала нет, хоть и Курчатов в имени института появился уже: пока ещё Воробьёвы горы, Малая Щукинская, «Сокол». Мне нравится. Иногда я писал поздравления по указанному адресу: Москва, Малая Щукинская, дом шесть шестнадцать… Писал, писал, но потом мне указали, что теперь надо писать: не Малая Щукинская, а имени академика Бочвара. И не легло мне это на сердце. И стал я думать. Зачем академика? Почему мы, собираясь делать хорошее, делаем зачастую, мягко говоря, не очень, что ещё Черномырдин заметил.

  Когда видят в названии «Малая», то люди, которые облечены всевозможным доверием, очевидно, думают, что это не Малая Земля, а всего лишь какая-то второстепенная улочка рядом с существующей «Большой». Почему не переименовать? Я с детства не любил овал. А кто-то – второстепенное, маленькое.

  Человек, конечно, достойный. Бочвар. Наверное, и родные, и сослуживцы с радостью и удовлетворением приняли известие об увековечивании памяти. Ну и что ж, что не жил он там? А если бы жил?

Андрей Анатольевич Бочвар (26 июля [8 августа] 1902, Москва — 18 сентября 1984, Москва) — советский металловед, академик АН СССР (1946; член-корреспондент 1939), дважды Герой Социалистического Труда (1949,1954), лауреат Сталинской премии.
 
Заслуженный деятель науки и техники РСФСР, депутат Верховного Совета РСФСР, директор Всесоюзного научно-исследовательского института неорганических материалов академик Академии наук СССР…

Окончил Московское высшее техническое училище имени Н. Э. Баумана (1923), с 1924 преподаёт там же, с 1930 — в Московском институте цветных металлов и золота имени М. И. Калинина, с 1961 — в Московском институте стали и сплавов…

В 1935 году А. А. Бочвар создал теорию…

В 1939 году A. A. Бочвар был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР.

В 1941—1945 годах А. А. Бочвар создал легкий сплав — цинковистый силумин. Внёс важный вклад в разработку танка Т-34.

В 1953 году А. А. Бочвар вернулся в Москву и был назначен директором…

А. А. Бочвар принимал активное участие в общественно-политической жизни страны. С 1951 года избирался депутатом Верховного Совета РСФСР, являлся членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР.

Умер 18 сентября 1984 года в возрасте 82 лет и похоронен на Донском кладбище города Москвы.

Память.
В 1985 году в честь Андрея Анатольевича Бочвара в Москве переименована Малая Щукинская улица...

  Беззащитная малая улица. А он на ней и не жил.
 
  Дорогие облечённые товарищи! Подумайте! Вы ведь не думаете, когда думаете, что делаете из патриотических, националистических, ведомственных, родственных интересов, переименовывая очередную улицу, населённый пункт, гору. Вы не верите, выходит, что через двадцать, пятьдесят, сто лет на этой улице, в этом городе, в любимой вами стране родится ещё один герой. И, вполне возможно, ещё больший. И потом он, как водится у всех нас, умрёт. И что тогда делать думам, исполкомам, меджлисам? Где найти, что переименовать? Опять революция? Ну, родится на Малой Щукинской-академика Бочвара новый Келдыш. Бочвара на Келдыша?
 Дорогие мои, хорошие! Прибивайте на улицах Колодезных, Виноградных, Чадровых памятные доски обо всех живших на них героях! И это будет достойно их памяти. А вы – переименовали улицу и даже забыли. И даже никакой пропаганды, как при большевизме. И никто не знает (или почти), кто этот новый герой. Неужели у нас (у вас) не будет больше вождей, докторов наук, академиков, павших героев?! Вы не верите в это?! Вы не верите в будущее вашей родины?

  Живу я сейчас в Баку на улице Шейха Шамиля. Он тоже, как и Бочвар, никогда на ней не жил. Но известен и на Кавказе, и за пределами. Была улицей Буйнакской. Был такой нарком. В Дагестане есть ещё городок Буйнакск. А была (до большевиков и национального народного фронта, который большевиков переименовывал) Краснокрестовской. Улицы кругом поднимались наверх, а наверху было кладбище. Почему крест красный, пока не знаю.

 Баиловская 1-я - Красина - Сабаил - Курбана Аббасова
 Баиловская 2-я - Ханлара - Сулеймана Меликова
 Баиловская 3-я - Тимченко - Братьев Алибековых
 Баиловская 4-я - Попова - Айдына Мамедова
 Баиловская 5-я - Эйжен Берга (с 1965 г.) - Али Назми
 Баиловская 6-я - Гасана Рахманова
 Баиловская 7-я - Баиловская
 Баиловская 9-я - Мирзы Мустафаева

  Видите, в старом районе Баку – Баилов, как до революции улицы назывались? Были ещё Нагорные под номерами, Параллельные, Хребтовые. Ну, что сказать... По-моему, люди тогда дальновиднее нас были, если помягче выразиться.

Великокняжеская - Ольгинская - Джапаридзе (с 1929 г.) - Мамед Эмина Расулзаде
Верхне-Кладбищенская - Вагифа (с 1939 г.) - Гасана Сеидбейли (с 1990 г.)
Верхне-Нагорная - Абдуллы Шаига
Верхняя Приютская - Кецховели (с 1939 г.) - акад. Шамиля Азизбекова (с 1991 г.)
Верхняя Таза-Пирская - Мустафы Субхи (с 1923 г.)
Владимировская - Розы Люксембург (с 1923 г.) - Кевкап Сафаралиевой (с 1991 г.)
Внешне-Кольцевая - Мир-Джалала
Водовозная - Ширшова - Алмаз Ильдырыма
Водопьянова - Ага Нейматулла
Вознесенская - Чичерина - Юсифбека Ибрагимли
Вокзальная - Пушкинская
Воронцовская - М.Азизбекова (с 1923 г.) - Ислама Сафарли
Ворошилова - Фикрета Амирова
Врангельская - Зиновьева (с 1923) - Кагановича (с 1934) - Алигейдара Караева (с 1957) - Ахмеда Джавада (с 1992)
Въездная 12-я - пр. Строителей (с 1957 г.)

  Если обратите внимание, даже национальных героев пришлось в Баку переименовывать. В зависимости от пришедшей власти. И опять не доходит до людей.

  Жаль героев, которые в названиях получаются не навсегда. Да если и навсегда ты в герои попал, неужели не лучше назвать улицу по её хозяйственной, географической, топографической принадлежности?! Чтобы никто не обижался. Чтобы перед другими не было неудобно. Чтобы прадед, дед, сын, внук знали название своего места рождения, чтобы всем людям было хорошо. Вечно. Раз и навсегда.