Буран

Буран.
(записки школьного учителя из неоконченного сборника рассказов).
- Метет и метет, и конца и края нет? – слышу сквозь сон ворчание матери. Как же не хочется вставать с теплой постели, если бы кто знал… На улице холодно и темно. Вокруг в двух шагах ничего не видно, одна сплошная белая пелена из жесткого злого снега.
- Сынок, Толя, вставай, пора.
И хочешь - не хочешь, а ноги сами из-под одеяла опускаются на пол: до слез жалко мамку, так ей охота, чтобы сын стал самым грамотным в деревне, на зависть соседкам. Да и батю побаиваюсь, мужик серьезный, фронтовик. А по избе уже такой вкусный запах несется, что аж голова кружится и рот наполняется слюной. Вы такое испытывали? А я часто. Мать каждое утро, вот ей бо, ни капельки не вру, пекла мне перед школой оладьи. Пышные, коричневатые, бух в сметану, да не какую-то магазинскую, а свою, изжелта-белую, да такую, что нож стоит и не падает. И в рот их, в рот, и глаза сами жмурятся от удовольствия. Мать, подперев рукой щеку, ласково смотрит на своего единственного неповторимого. Но оладьи оладьями, а идти в школу надо в соседнее село Ситники. Пять километров туда, пять обратно. Каждый день, три года подряд. У нас в Красном Урале была только четырехлетка, а 5-7 классы - это в Ситниках. Не помню, чтобы за три года пропустил школу хотя бы раз. Ну не было этого. Подожди, нет, было один раз. На этот раз буран свирепствовал так, что мать, зайдя с улицы в избу, впервые в жизни говорит:
- Отец, может, Толя сегодня в школу не пойдет, там белым-бело, ни зги не видно, ветер как с цепи сорвался.
- Ты чё, Катя, там пацаны его поди уже ждут.
А они точно могли ждать. В школу идти нужно было через всю деревню, а дальше полем. Слева от дороги озера и камыши, камыши, а справа километрах в полуторах колки и канавы, канавы для сбора воды. А она в степи на вес золота.
Но пацаны на этот раз не ждали, они подумали, что меня в такую погоду оставят дома, и ушли одни. Другой бы вернулся домой, а я вот нет, настырный был. Да и как в школу-то не пойти. Что бурана испугался? Так в классе потом засмеют. Пошел, и чуть не с концом. Вышел за поселок и иду как будто в молоке. Но пока вроде ничего, дорога-то знакомая, сколько по ней исхожено. А потом… Потом все перемешалось. Ветер становился сильней и сильней , снег не давал дышать, он проникал, кажется, повсюду. А то его целые груды били в грудь, сбивали с ног. Идти становилось все тяжелее. Подумалось, не повернуть ли назад? Но я теперь уже не понимал куда идти. Отчетливо и безысходной яростью понял, что заблудился. Стало по-настоящему страшно, ноги отказывались идти и стали ватными и непослушными. А по лицу толи слезы текли, толи снег таял.. Не к месту вспомнилось, как мы с Генкой Остапенко, соседским мальчишкой, тонули на озере. Поплыли на лодке, а весло возьми да вырвись, и понесло нас все дальше и дальше от берега. А на озере вот как назло ни души. Вот уж поорали мы тогда. Что орали? Да всякую ерунду, даже сегодня вспоминать смешно. И сто тысяч обещали тому, кто спасет, и двести, в общем, до миллиона дошли, дурачки. Сейчас трудно представить такие деньги в руках, а тогда и вообще только в сказке разве что, но ведь орали. Доорались. Спасли нас, да и воды парням-то было в этом месте по грудку.
И заорал я и сейчас, дико, с отчаянием, но кто бы меня услышал в этой круговерти, в этом аду. Но как сейчас помню, духу не потерял, а ноги работали лучше сознания, они непроизвольно тянули меня вправо, туда где был лес, словно понимали, что спасение только там. Вдруг эти самые ноги почувствовали какую-то твердь. Это было уже счастье, так как я наткнулся на верх канавы, а канавы на наших полях тянулись к лесу. Но силы уже покидали, и я повалился лицом вниз.
- Полежу немного, отдышусь и дальше, – бессвязно крутилось в голове. А сам понимал, что засыпаю. Внезапно раздавшийся совсем рядом дикий вой заставил насколько можно с верха канавы, суча ногами, спуститься на дно,  которое не все еще занесло снегом. Я знал этот вой, слышал, когда готовили дрова с батей и остались заночевать в лесной избушке. Это был волк. Затаив дыхание, замерев от ужаса – жду. Темное чудовище нависло надо мной. Не помню, какой вопль раздался из моей груди, но волк, клацнув зубами, отпрыгнул в сторону и …ушел. Толи волк оказался трусливый, толи я так вопил – поди теперь разберись. Обессиленный этой неожиданной встречей, снова стал засыпать. Столько лет прошло, а тот сон помню до мельчайших подробностей. Вот мама, вся в белом, бежит босиком по снегу, красивые волосы развеваются по плечам. Руки подняла кверху и кричит:
- Сынок, не бойся, скоро тебе будет помощь, молись, Толя, и спасение придет. И честное слово, во сне пионер Толька стал креститься и шептать:
- Боженька, миленький, спаси меня, ведь еще не жил. Знаю, ты есть, наверное. Вон мамка всегда просит о чем-то. И баба Варя с дедом Федором каждый день молятся. Помоги только, и уверую, вот ей Богу. Заступись, ведь не зря тебя Заступником зовут.
И свершилось чудо. Внизу так же выло и стонало, снег градинками падал на землю, но небо вдруг прояснилось, стало голубым-голубым, и я увидел доброе лицо своего Спасителя. Оно было добрым-добрым, как на иконе у бабы Вари. Он смотрел на меня с неба и я услышал голос:
- Не бойся, сын мой, помощь уже близко. И исчез. До сих пор думаю, сон это был или явь, но сам понимаю, нет, не сон. Почему? Так минуты через три-четыре над головой раздался дикий конский всхрап и такой родной голос отца:
- Тпру, зараза! Ошалел что ли?
- Папка, родненький, ты нашел меня. Я знал, что ты придешь за мной, мне Боженька сказал, - бессвязно бормотал я и целовал, целовал конскую морду. С отцом мы не целовались никогда, считая это дело чисто бабским. А отец бестолково суетился и все повторял:
- Ну, надо же нашел, ведь нашел, – и уже к коню:
- Ну, Карька, ну молодец.
Не помню, как добрались домой, где меня уложили на русскую печь, укрыв овчинной шубой. И проспал аж до самого утра. В школе никому не сказал про то, что Боженька помог живым остаться. С мамкой поделился, а бате – ни гугу, просмеял бы. Такие тогда времена были. Но сам, оставшись один, часто подходил к иконе или, как дома ее называли, Божнице, долго около нее стоял и тихо говорил спасибо за то, что остался жив. А потом закрутило, завертело и забыл Толька-пионер про счастливое спасение. А зря. Может, и ошибок в жизни поменьше было бы. Но что взял для себя с того случая – быть добрым к людям, не за благодарность, не за деньги, а просто так.
Но после сорока буран тот вспоминаться стал часто. И чудесное спасение тоже. Не скажу, что уверовал быстро и страстно. Не буду лукавить, нет. И в церковь хожу не так уж часто. Вот что интересно. Решу - завтра сходить надо, а внутренний голос наутро говорит, что идти нельзя, что не готов ты переступить церковный порог, как будто кто-то останавливает. Или приходит момент, и голос, властный голос, откуда-то издалека, свыше, возглашает:
- Иди, сын мой, настало время очистить душу.
И я иду. А душа после этого готова петь, это состояние приподнятости, умиротворенности сопутствует много дней, когда властный голос вновь скажет:
- Иди, пора!
Но все это держу глубоко в себе, ибо живу по правилу:
Не выставляйте веру напоказ,
Не вызывайте у людей улыбки, пересуды,
Она нужна не для кого-то, а для Вас,
И пусть в душе у каждого та вера в Бога будет.
А. Бородин.