Мамина причёска

Татьяна расчесала гребнем тёмно-русые, прямые, длинные, до пояса, волосы, стянула их в тугой пучок, быстро закрепила шпильками и повязала голову платком. Она всё привыкла делать быстро, была трудолюбивой и умелой, не страшилась никакой работы. Ей всего-то сорок три года, а уже вдова с пятью детьми. Муж умер еще до войны, так что привыкла Татьяна рассчитывать на себя. К детям относилась строго, не баловала. Хотела, чтобы все получили образование.

Старший сын Иван учился в лётном училище, старшая дочь Нина жила пока в городе у родственников-учителей. Двое младших детей были с Татьяной, а средняя дочь, Мария, работала в госпитале, куда устроилась после того, как её библиотечный техникум временно закрыли в связи с тем, что немцы уже подходили к Москве. Именно в госпиталь, расположившийся с началом войны в одной из школ, и направлялась ранним утром Татьяна.

В госпиталь почти каждый день поступали раненые с фронта. Дорога в десять километров была для неё привычной. Туда-то идти легко. И с дочерью можно повидаться. А вот обратно, с громадным узлом фронтового солдатского белья за спиной, ей, маленькой и хрупкой, было тяжеловато. Да что делать? Все поселковые женщины старались подработать в госпитале: иногда денег дадут, иногда продуктов. Ещё и обмылочек от куска хозяйственного мыла, которое давали для стирки, можно сэкономить, чтобы помыться всей семьёй.

Во дворе стояло оцинкованное корыто, был устроен очаг. Сбрасывая на уже начавшую жухнуть траву тяжеленный узел, Татьяна сердитым от усталости голосом говорила Шурочке, которой было чуть больше восьми лет: «Воды натаскали? Бери, отскабливай». У Шурочки и десятилетнего Лёньки уже всё было готово: и вода, чтобы замочить ссохшееся от крови белье, и ножи, которыми они соскабливали с воротников, со швов, с ткани запёкшуюся кровь, куски кожи, комки глины, земли. Дома уже закипал самовар, Татьяна выпивала один за другим несколько стаканов чая. Как ни хотелось ей отдохнуть, нельзя было. Послезавтра бельё надо было сдавать в госпиталь.

Лёнька всегда старался увильнуть от этого «муторного» дела – скоблить ножом рубахи и подштанники, а Шурочка, трудолюбивая и ответственная в мать, твёрдо держала нож в маленьком кулачке и счищала, счищала. Иногда ей казалось, что сейчас её стошнит, так это было противно, но она знала, что мама прокипятит бельё в золе, отстирает, и оно станет чистейшим. Все втроем они дружно зашьют порванные места, пришьют оторванные завязки. Конечно, очень тяжело было гладить. Утюг чугунный, с углями внутри. Из дырочек идёт незаметный дымок, но угореть можно было очень легко. Шурочка не раз падала в обморок. Когда угли угасали, она выбегала с утюгом на крыльцо и размахивала им, чтобы огонь вновь разгорелся. Тяжесть этого утюга надолго запомнилась, и когда она в юности читала роман Джека Лондона «Мартин Иден», то сочувствовала герою, который подрабатывал утюжкой, с полным основанием и пониманием нелёгкого этого труда. Зато Шурочка с Лёнькой очень гордились, когда соседки хвалили мать: «Мол, у тебя, Таня, самое белое бельё. Как это тебе удаётся?»

И вдруг однажды Татьяна, такая лёгкая на подъем, не смогла встать с кровати. Она каким-то хрипловатым голосом позвала Шурочку: «Дочка, голова болит, горит. Налей холодной воды в таз, возьми отцов помазок и смачивай мне лоб». Шурочка почувствовала, что от мамы идёт страшенный жар. Щёки её горят, а серые глаза подернулись каким-то туманом. Она села возле кровати и стала окунать помазок в воду и проводить им по жаркому маминому лбу. Тут вошла соседка и спросила:
- Что ты делаешь, девонька?
- Водой поливаю. Жар у мамы.
- Это – тиф! Отойди!

Соседка нашла и привела фельдшера, и маму на подводе увезли в больницу.
Они с Лёнькой сами стали хозяйничать в доме. Утром уходили в школу. Что могли, готовили себе, в основном картошку в чугунке. Заходила соседка, приносила что-нибудь. Иногда звала к себе, сажала за стол вместе со своими пацанами и кормила щами.
Шурочка с Лёнькой долго обсуждали, как им собрать в огороде морковь и свёклу, хорошо, что картошку они выкопали ещё с мамой и спустили её в подпол. Рассуждали, стоит ли писать брату Ивану в армию о том, что у мамы тиф.
А потом кто-то сказал: «Ваша-то мать умерла»...

Шурочке было пять лет, когда умер отец. Она помнила, что он, разгорячённый работой во дворе, попросил старшую дочь Нину достать ведро воды из колодца и окатить его. Она так и сделала, и отец замертво упал на землю. Шурочка не могла представить мёртвой маму. Её же должны были вылечить врачи!

Лёнька взял Шурочку за руку, и они пошли в больницу. Шли долго, молчали.
Больница была длинным одноэтажным бараком, в который они боялись войти, и стали ходить вокруг по завалинке, заглядывая по очереди во все окна. За одним окном они увидели большую палату, в которой в два ряда стояли койки, между койками – тумбочки. Какая-то худая-прехудая тётенька с бритой головой бродила по проходам и заглядывала во все тумбочки. Они поняли: она искала что-нибудь съестное в тумбочках тех, кто лежал без памяти. А потом они узнали в этой измождённой женщине свою маму и стали стучать в окно и кричать:
- Мама, мама! Ты живая! Это мы!

Мама Таня смотрела пустым, измученным взглядом на Лёньку и Шурочку. Голос у неё был слабым, каким-то утробным. Она даже не улыбнулась. Детям отдали их мать, довезли всех троих до дома. Сын и дочь взяли маму с двух сторон за руки и ввели в комнату, уложили на кровать. Да, была война, все собирались на улице у репродуктора, обсуждали сводки - немец под Москвой, но мама – выжила, и от этого им стало спокойно и радостно. Они ещё не знали, что брат Иван скоро будет воевать в полку бомбардировщиков под Сталинградом, что мать чуть не замёрзнет на крыше вагона, уехав в лютый мороз с товарками за продуктами в Рязанскую область, что ещё долгих четыре года до Победы.

Шурочка с Лёнькой выводили маму на улицу, она стояла посередине огорода и тихо-тихо говорила: «Всю морковку выдёргивайте. И маленькую тоже». Силы у неё постепенно восстанавливались. И что самое интересное – волосы выросли кудрявые, как будто на гвоздики накрученные, как пружинки.
Это очень забавляло Шурочку. Каждый раз, когда мама расчесывала свои тёмно-русые, кудрявые, пышные волосы гребнем, Шурочка удивлялась: «И завивку делать не надо! Вот кончится война, буду взрослой и обязательно сделаю себе такую прическу».