Лий Хант. День Рождения Шейкспира

[* Сноски в конце русск. текста;
   оригинал англ. текста - ниже]



                «День Рождения Шейкспира»
                ( Журнал «Индикатор», 3 Мая 1820 ) – / пер. М.Гюбрис, 2014 /

              В следующую Пятницу, в позволительном истечении двенадцати дней от 23 Апреля, в согласии с изменением Стиля [*1], грядёт день рождения Шейкспира. Приязненные мысли должны относиться оному, со всем тому присущим. Коль не быть ему рождённым в Апреле, то уж в Мае-то точно. Природа сполна возымеет от него в эти свои блаженнейшие Дни, воистину, как от самого дивного любовника.
             О, божественное человеческое создание, в имени вознесённое (и) над божественным поэтом, и над божественным философом, – в том, однако, таящее в себе всю триединую суть (их), – избранная весна и вешнее изобилие всех прелестных и благородных смыслов, коим непременно найтись в ваших творениях! Оные, воистину, вторая природа. Мы гуляем средь них, при всём том, какое бы общество нас не прельщало, либо с мужчинами, либо с дивными женщинами, или с кружащимися духами, или ни с кем, но с одними лишь шепчущими дуновениями и листьями. Вы сотворяете миры зеленых дерев и их нежных натур для нас, в своих лесах Ардена или в уединённых уголках Наварры. Вы ведёте нас средь праздных девиц на зелёных лужайках; дарите нам сон среди фей в кущах, в пик лета; пробуждаете нас песней жаворонка и сребряно-ласковыми голосками влюблённых; приносите больше музыки к нашему слуху, взаимоедино, с земли и с планет; от раза к разу, вы посылаете нас на заколдованные острова, где нас привечают сызнова, стоит лишь прикоснуться невидимых струн; а, впоследствии, возвращаете нас обратно ко всё как и прежде желанной гавани, в объятия человечности. Преисполняя ли скорбью, или радуя нас, вы делаете нас милее и счастливее. Слёзы, кои вы проливаете, подобны дождям Апреля, что смягчают время, идущее им вслед. Ваши улыбки из тех, что в месяц любви более всего сокровенны и угодны для слёз.
             Дни рождения таких людей, как Шейкспир есть нечто, что должно сохраняться со всеобщим почтением и любовью, сродне (дням рождения) наших родственников, любимых и близких. В одной из строк, преисполненных его души, ему было сказать, что:
                «Одно прикосновение природы содеет родственным весь мир.» [*2]   

Сколь же близким он делается для нас тысячью своих прикосновений! Светоч и великая польза интеллектуальной энергии столь изобильно-растуща в глазах мира, что мы заведомо далеки отчаянья, видя тот час, когда его день рождения станет предметом публичного ликования; когда регулярный пир будет устраиваться в таверне и в приюте, бюст украшаться лаврами, а театры светиться иллюминацией. Городу изрядно везёт так, чтоб в очередной раз иметь по себе устроителя в энтузиастах. Если М-р Эллистон, в следующую Пятницу, осветил бы фронтал своего театра именем Шейкспира, мы гарантировали бы ему глас из ямы [*3] и овации всеобщего признания.
             В то же время, то во власти всякого почитателя Шейкспира, чтобы восчествовать день сей приватно. Богач или бедняк, между делом или в час досуга, – все могут позволить себе это. Самый занятой из занятых находит время откушать свой ужин и может опрокинуть один признательный бокал вина себе в глотку. Беднейший из бедных может призвать его в мыслях и выпить в его память чистой/честн^ой воды. [*4] По нам было механически прописанное здравие так, как если бы он был жив. И, вот, он – средь духов; – и дух такого писателя настолько извечно с нами, что было бы весьма доброй мыслью, благоразумной экстравагантностью, очевидной частицей радости – выпить за его здравие, нежели в его память. Но сие, мы страшимся (заметить), должно быть импульсом. Мы должны довольствоваться обретаемым чувством здесь и выпить так в воображении. Действие ж к сему, что как нечто предложенное к грядущему позавчера, может быть как слишком произвольный жест при пробуждении, или испытании несказанного удовольствия.
             В общих чертах, однако, могла бы быть изображена манера, в коей этакий день рождения должен справляться. Тональность и расцветка должны быть выполнены, несомненно, в согласии со вкусом сборищ. Если всякий, тогда, из наших читателей, наравне с досугом, обладает в равной же мере и склонностью посвятить сей день памяти Шейкспира, мы бы советовали им, этак первоместно, прогуляться, будь то в одиночестве или с компанией, и восхититься в течении утра настолько, насколько это возможно, теми красотами природы, каковые он оставил для нас в своих изысканных картинах. Они бы взяли с собой его томик, наиболее подходящий к сему случаю; не для того, чтобы обязать себя сидеть и читать, или даже только ссылаться на него, когда б изначальный труд природы должен вполне занимать их; но таки ж (и) читать, если они с тем (вообще) всечтивы; и так, чтоб чувствовать, что Шейкспир был вместе с ними столь же субстантно/предметно, сколь и духовно; – так, когда они держали его при себе под рукой. Есть и другая мысль, относящаяся его присутствию, каковая может изобразить прогулку Лондонца [*5] более интересной. Шейкспир не имеет той тщетности в себе, что побуждает человека отвращаться всем тем, чему радуются все остальные; ни, также, и той невольной само-деградации, каковая делает нас неспособными наслаждаться тем, что принижено нашей собственной фамильярностью в кругах знакомств. Вокруг метрополиса, оттоль, кажется так, что нет ни единого сельского местечка, более чем то в Стратфорде на Авоне, каким бы он сам не наслаждался. Южная часть Лондона была ближайшей его театру. Гайд Парк тогда, также, как и сейчас, был одним из наиболее модных прогулочных мест. Ричмонд, также, был на высоте престижа. В Гринвиче, Елизавета держала свой двор и гуляла там, среди галантных слуг Сиднеев и Ралейев. [*6]  И Хампстэд, и Хайгейт, с прилегающими окрестностями, были теми же, что и извечно всегда, признанными курортами всех любителей натуральных занятий. Нет, вне повторения того,  что мы сказали в прежнем номере о Русалке из Корнхилла, Таверне Дьявола на Флит Стрит, Кабаньей Голове в Истчипе и (о) других местах города, ассоциирующихся с Шейкспиром, читатель, не имеющий возможности выбраться из Лондона ко дню оного рождения, и кому выпадает удача крепко потрудиться в Чансери Лэйн или в Борроу, может быть превосходно уверен в том, что Шейкспир любовался полями и майскими цветами и там; да к тому, ведь, поля, вероятно, были недалеко от последнего и подходили к самым стенам театра; а окраинные особняки и сады его друга лорда Саутхамтона занимали место, ныне называемое Саутхамптон Билдингз. Сие было настоящее сельское (добро)соседство. Старая Олд Боурн (Холборн) тянулась вдоль, с перекинутым поперечным мостом, а Дом Грэя (Грэй’з Инн) тогда был академической беседкой в полях.
             Ужин не слишком-то много значит. Как скромный, так и наиболее щедрый, обоюдоравно, подойдут всяко-разному уделу великого поэта; это разве что лишь устроит, также, и тех, кто может позволить себе вина заклясть Фальстафа в кубке, из «бурдюка с шерри», кое представляется быть своего рода отсутствием шерри. Вслед ужину, томики Шейкспира, в добром числе, верно появятся на столе; разложенные посреди пустыни, точно лавры: где-то – будучи сразу, а где-то – подносимые, где ещё нет. За место песен, особы присутствующие могут вызываться для сцен. Но никакого излишнего давления не должно быть сделано в этаком предложении, если оным не нравится декламировать вслух. Удовольствие дня должно быть отдано всепроизвольности настолько, насколько это возможно; и если компания предпочитает беседу, не столь легко оная станет касаться тех предметов, коих бы не коснулся, также, и сам Шейкспир. Если так, что энтузиазм сей будет отнесён высокому вкусу, головы дам должны украшать фиалки, кои (после роз оных уст) представляются быть его излюбленным цветом. Вслед за чаем, пусть последует пение и музыка, – особенно, песни те, кои исполнял Арно [Arne] в своих пьесах, и баллада «О, ты, мерно текущий Авон (Thou soft flowing Avon).» Если надгробие или бюст займёт видное место в зале, сие будет смотреться, как «присутствующее божество» события; и, ведь, нам известен особенно приязненный эффект, созданный во всеобщных (к нему) обращениях из цитат, относимых его трудам, и возлагаемых к его образу с тем, чтобы оное прочлось в течении вечера.
              Редактор распространялся бы и более обо всех этаких предметах, не столько (даже) ради рекомендации того, что энтузиазм момента мог бы (от себя) преподать, сколько ради наслаждения, разделяемого с читателем, оставаясь, всё как и было долее, в компании с ним, на этой воображаемой встрече.  Но сей ныне весьма нездоров для более долгого письма, и должен бы предаваться вольности составления почти-что целого текущего номера, когда б отказал себе в удовольствии сказать несколько слов об этаком счастливом событии.

                Сноски:
 1 - Изменение Стиля, в этом смысле полагает тот Календарный сдвиг во Времяисчислении, кой произошёл в Англии, весьма подобно тому, кой случился и в России.
 2 - “One touch of nature makes the whole world kin.” – такова изначальная фраза, цитированная Хантом. Я позволяю себе переводить её, не учитывая при этом размерности оригинальной строки; нет, это вовсе не потому, что я беру пример с Шаракшанэ – долгострочника или Гаспарова – верлибриста, но потому только, что считаю (в этом контексте!) не канонизированный перевод более удовлетворяющим общему ходу эссе и, с тем, менее абстрагирующим смысл выдержки.
 3 - “pit” – яма (партер); Хант, всё же, нередко был преисполнен сугубо-английской каламбурности; – потому, мне сложно судить здесь о том, сколь много от подспудно-английского юмора имеет место быть в этой фразе, ибо, увы, мне неизвестно личное мнение Ханта об им-названном м-ре Эллистоне.      
 4 - сей момент взывает к некой субъективной частности: за чтением сего номера «Индикатора», мы должны, конечно же, принимать во внимание то, что эссе было опубликовано Хантом ещё при жизни всех его великих друзей-романтиков: Китс (ум. 1821) тогда ещё был жив, справляясь с обострившейся чахоткой, Шелли ещё не утонул и лорд Байрон, естественно, весьма и весьма преуспевал в вине и в светского рода интригах; – «Индикатор», на то время весьма прогрессивный журнал, в Викторианском обществе выполнявший миссию рупора нового времени и новых идей, при всей его смелой и демократичной раскрытости для аудитории, в своих первочитателях имел, как раз, вышеназванных авторов; – не берусь судить с абсолютной точностью, но одно из предположений таково, что в словах обо всём «винном» Хант подспудно мог иметь в виду своих в чём-то единомышленников: разве Байрон не мог бы быть именно тем самым «busiest one», а Китс, коему нельзя было много пить, - не тем ли, кто «poorest»? При всей сложности материального положения, думается, что всё же ни один из друзей не был столь велико-беден, чтобы не суметь позволить себе хотя бы один бокал честн^ого вина… Сие, однако, как уже было замечено, лишь субъективное моё подозрение. – На самом деле, это вполне достойно целого второго эссе комментария – все эти частные нюансы взглядов и отношений вокруг «Индикатора». Именно потому, к грядущему 450-летию Шейкспира, мне особенно хотелось предложить вниманию читателя взгляд на эту тему именно глазами романтика и романтика в группе романтиков 19 века, как известно, весьма и весьма прославивших английскую поэзию, а с тем изменивших и сам принцип её восприятия.               
 5 - Londoner’s walk – также, и журнал. - 
 6 - Sidneys and Raleighs – старые аристократические фамилии, которые я позволяю себе склонять так, как это делали русские переводчики дореволюционного периода. Здесь и далее, читатель может обратить внимание на то, что я берусь, также, переводить иные имена собственные названий отдельных мест, упомянутых Хантом; – в контексте предлагаемого текста, в порядке строк, мне думается, это в большей степени раскрывает некую субординарную частность материала; – вообще, я всегда и извечно стою за перевод имён собственных в художественных текстах, коль скоро это не нарушает представление о топологии и натуральной диспозиции вещей. 
             



Leigh Hunt “Shakespeare’s Birthday”. (Indicator, May 3, 1820)

                Next Friday, making the proper allowance of twelve days from the 23d of April, according to the change of Style, is the birthday of Shakespeare. Pleasant thoughts must be associated with him in everything. If he is not to be born in April, he must be born in May. Nature will have her with him on her blithest holidays, like her favourite lover.
                O thou divine human creature, - greater name than even divine poet or divine philosopher, - and yet thou wast all three, - a very spring and vernal abundance of all fair and noble things is to be find in thy productions! They are truly a second nature. We walk in them, with whatever society we please; either with men or fair women, or circling spirits, or with none but the whispering airs and leaves. Thou makest world of green trees and gentle natures for us, in thy forests of Arden, and courtly retirements of Navarre. Thou bringest us among the holiday lasses on the green sward; layest us to sleep among fairies in the bowers of midsummer; wakest us with the song of the lark and the silver-sweet voice of lovers; bringest more music to our ears, both from earth and from the planets; anon settest us upon enchanted islands, where it welcomes us again, from the touching invisible instruments; and after all, restores us tour still desired haven, the arms of humanity. Whether grieving us or making us glad, thou makest us kinder and happier. The tears which thou fetchest down are like the rains of April, softening the time that come after them. Thy smiles are those of the month of love, the more blessed and universal for the tears. 
                The birthdays of such men as Shakespeare ought to be kept, in common gratitude and affection, like those of relations whom we love. Ht has said, in a line full of him, that
               
                One touch of nature makes the whole world kin.

How near does he become to us with this thousand touches! The luster and utility of intellectual power is so increasing in the eyes of the world, that we do not despair of seeing the time when his birthday will be a subject of public rejoicing; when the regular feast will be served up in  tavern and dwelling-house, the bust crowned with laurel, and the theatres sparkle with illuminations. The town is lucky enough once more to have a manager who is enthusiast. If Mr. Elliston would light up the front of his theatre next Friday with the name of Shakespeare, we would warrant him a call from the pit, and the whole shouts of acknowledgement.
                In the meantime it is in the power of every admirer of Shakespeare to honour the day privately. Rich or poor, busy or at leisure, all may do it. The busiest finds time to eat his dinner, and may pitch one considerate glass of wine down his throat. The poorest may call him to mind, and drink his memory in honest water. We had mechanically written health, as if he were alive. So he is in spirit; – and the spirit of such a writer is so constantly with us, that it would be a good thing, a judicious extravagance, a contemplative piece of jollity, to drink his health instead of his memory. But this, we fear, should be an impulse. We must content ourselves with having felt it here, and drinking it in imagination. To act upon it, as a proposal of the day before yesterday, might be too much like getting up in extempore gesture, or practicing an unspeakable satisfaction.
                An outline, however, may be drawn of the manner in which such a birthday may be spent. The tone and colouring would be filled up, of course, according to the taste of the parties. If any of our readers, then, have leisure as well as inclination to devote a day to the memory of Shakespeare, we would advise them, in the first place, to walk out, whether alone or in company, and enjoy during the morning as much as possible of those beauties of nature of which he has left us such exquisite pictures. They would take a volume of him in their hands, the most suitable to the occasion; not to hold themselves bound to sit down and read it, nor even to refer to it, if the original work of nature should occupy them too much; but to read it, if they read anything; and to feel that Shakespeare was with them substantially as well as spiritually; - they had him with them under their arm. There is another thought connected with his presence, which may render the Londoner’s walk the more interesting. Shakespeare had neither the vanity which induces a man to be disgust with what everybody can enjoy; nor on the other hand the involuntary self-degradation which renders us incapable of enjoying what is abased by our own familiarity or aquaintanceship. About the metropolis, therefore, there is perhaps, not a single rural spot, anymore than about Stratford-upon-Avon, which he has not himself enjoyed. The south side of London was the one nearest his theatre. Hyde Park was then, as it is now, one of the most fashionable promenades. Richmond also was in high pride of estimation. At Greenwich Elizabeth held her court, and walk abroad amid the gallant service of Sidneys and Raleighs. And Hampstead and Highgate, with the country about them, were as they have been ever since, the favourite resort of the lovers of natural productions. Nay, without repeating what we said in a former number about the Mermaid in Cornhill, the Devil Tavern in Fleet Street, the Boar’s Head in Eastcheap, and other town associations with Shakespeare, the reader who cannot get out of London on his birthday, and who has the luck to be hard at work in Chancery Lane or the Borough, may be pretty certain that Shakespeare has admired the fields and the May flowers there; for the fields were close to the latter, perhaps came up to the very walls of the theatre; and the suburban mansion and gardens of his friend Lord Southampton occupied the spot now called Southampton Buildings. It was really a country neighbourhood. The Old Bourne (Holbourn) ran by, with the bridge over it; and Gray’s Inn was an academic bower in the fields.
                The dinner does not much signify. The sparest or the most abundant will equally suit the various fortunes of the great poet; only it will be as well for those who can afford wine to pledge Falstaff in a cup of “sherris sack”, which seems to have been a sort of sherry negus. After dinner Shakespeare’s volumes will come well on the table; lying among the desert like laurels, where there is one, and supplying it where there is not. Instead of songs, the persons present may be called upon for scenes. But no stress need be laid on this proposition, if they do not like to read out loud. The pleasure of the day should be as much at liberty as possible; and if the company prefer conversation, it will not be very easy for them to touch upon any subjects which Shakespeare shall not have touched upon also. If the enthusiasm is in high taste, the ladies should be crowned with violets, which (to the roses of their lips) seem to have been his favourite flower. After tea should come singing and music, especially the songs which Arne set from his plays, and the ballad of “Thou soft-flowing Avon”. If an engraving or bust of him could occupy the principal place in the room, it would look like the “present deity” of the occasion; and we have known a very pleasant effect produced by everybody’s bringing some quotation applicable to him from his works, and laying it before his image, to be read in the course of the evening.
                The Editor would have delated on these matters, not so much to recommend what the enthusiasm of the moment will suggest, as to enjoy them with the reader, and have his company, as it were, at imaginary meeting. But he is too unwell now to write much, and should have taken the liberty of compiling almost the whole of his present number, could he have denied himself the pleasure of saying a few words on so happy an occasion.