Мамка, выгони нашего отчима

         
   Вадим Сергеевич встал с кровати, и, шатаясь, подошёл к шифоньеру. Открывая полированную дверцу, он встал так, чтобы я и мать, находясь на кухне, не видели его, и справил «малую нужду». У меня, признаться, ложка застряла во рту, когда я увидел, как под ноги отчима закапало. На ковровой дорожке, под нетерпеливым «мужучком» тут же образовалось большое мокрое пятно. В то время, когда мой, так сказать «наречённый папаша» сбрасывал из организма лишнюю воду, я обедал, а мать, решив пожарить на ужин картошки, чистила клубни.
   - Совсем охренел! – возмутилась мать, наблюдая за «единственным – неповторимым», бросая нож в кастрюлю с очищенной картошкой и подходя к Вадиму Сергеевичу, - Снова нажрался до зелёных соплей!
   Отчим, освободив мочевой пузырь и медленно вскидывая бровями, внимательно посмотрел в сторону моей матери. Минуту, другую он стоял молча, словно, не понимая, что произошло. Вадим Сергеевич медленно поднимал ресницы, тут же резко опускал их, а губы растягивались не то в гримасе, не то в идиотской улыбке.
   - И, пьёт! И, пьёт! Ну, сколько можно! Целую неделю не просыхает! – возмущалась мать, не отходя от отчима.
   - Как вы все надоели! Как вы все опостылели! Глаза бы не смотрели на вас! – приговаривал мамашин мужинёк, - Как я устал! Нет, всё! Спать, спать, спать! - Мой, так сказать, «папаша», закрывая дверцу шифоньера, сделал пару шагов. И, плюхнулся на ковровую дорожку возле кровати. Он лежал на боку, подтянув колени едва не к подбородку и закрывая глаза. Мать молча смотрела в сторону «опоры и надежды семейства», не торопясь снова чистить клубни и, ничего не говоря. Я пытался понять её состояние, сдерживая себя от того, чтобы снова не упрекнуть мать в том, что «она нашла себе на шею этого козла». Пытался снова есть суп, но ложка застревала во рту. Я чувствовал, что для разрядки накалившейся в доме атмосферы должно что-то произойти. Но, что...  Что я мог сделать? Ровным счётом ничего. Но, случилось так, что напряженная обстановка в доме как бы сама разрядилась.
   В те далёкие, семидесятые годы, когда со мной и матерью постоянно находился мой отчим, мне было всего пятнадцать лет. Мы жили в доме барачного типа, с едва не отсутствующими для проникновения звука стенами. Всё, что происходило в нашей квартире, тут же становилось достоянием тёти Раи, нашей соседки, маминой ровесницы, живущей за стенкой.
   Через пару минут, как отчим завалился на полу, тётя Рая появилась на пороге нашей кухни. В руках она держала две фарфоровых, общепитовских чашки. На одной из них лежали маринованные грибы, а на другой пироги с творогом, только что взятые с горячей сковородки. Видя, что я сижу за столом, тётя Рая подошла ко мне, поставила свои необыкновенные блюда на скатерть, и буркнула:
   - Угощайся!
   Я тут же при помощи вилки подцепил половинку маринованного маслёнка и отправил в рот. Мне нравились грибы, которые наша соседка готовила впрок, чтобы к Новогоднему столу было экзотическое угощение. Я, как обычно, хотел поблагодарить соседку за презент, но в доме стало «жарко», и на меня никто не собирался внимания обращать.
   - А, твой что...  Снова нахрюкался? – приговаривала тётя Рая, бросая глазами в сторону матери, а потом скашивала зрачки в сторону спальни, где, не раздеваясь, прямо поверх покрывала развалился «уставший отчим». Мы с матерью так и не поняли, когда он умудрился встать с пола и забраться на кровать.
   - Нажрался, - вздыхала мать, - опять зенки свои бесстыжие залил.
   - Да, гони ты в шею его! Для чего сдался тебе этот нахлебник! – возмущалась тётя Рая, - толку- то от него! Не украсть! Не заработать! Одни мокрые штаны да пустые бутылки! – кивала тётя Рая в сторону стола, под которым стояла опорожненная тара из-под популярного в то время «Таласа» среди выпивох.
   - Я, наверное, так и сделаю, - приговаривала мать, взяв нож и продолжая чистить картошку, - нет! Всё! Хватит! Проспится – пусть собирает манатки, и чешет на все четыре стороны! К маме его отправлю! Пусть для неё «пашет и пашет», как он любит выпендриваться!
   - Мы от тебя это слышали уже много и много раз! – бурчала соседка, - выгоню его, выгоню! – передразнивала она мою мать, - а, сама снова с ним лезешь под одно одеяло!
   - Ну-ка, ну-ка! О чём это вы? – спрашивала тётя Галя, ещё одна наша соседка, появляясь на пороге.
   Стоял летний, солнечный день. На небе - ни облачка. Жара, как это нередко бывало в середине лета, не торопилась спадать. Двери и форточки нашей квартиры были открыты настеж. Её комнаты были устроены так, что если все двери открыты, то с улицы через прихожую просматривалась и кухня, и спальня, где «уставший» отчим на кровати растягивался. Вечерком к нам домой нередко заглядывали соседки, мамины ровесницы, которым в то время было что-то около сорока. И, вот теперь, видя со двора тётю Раю, стоящую рядом с матерью, к нам на кухню заглянула тётя Галя. Она тоже жила по соседству, и была с мамой приблизительно одинаковых лет. В отличие от тёти Раи, тётя Галя к нам в гости, видимо, не собиралась. Она просто, проходя мимо, решила заглянуть, потому что услышала из-за порога голоса. И, поэтому, наверное, была с пустыми руками.
   - Ну, подруги, привет! - говорила тётя Галя, останавливаясь возле печки. - Ох, жара...  Огород поливала, - указывала женщина на резиновые сапоги, блестящие от сырости. И, видимо, только что вымытые от липкого чернозёма. – Это что же такое! И, смалит целыми днями, и смалит...  Солнышко нас не жалеет ни капельки. После обеда снова припекло. К двум часам картошка на огороде повяла. Дай-ка, думаю, полью!
   - Не огород поливать надо, а вон того клоуна, - приговаривала тётя Рая, указывая в сторону спальни, где на кровати, поверх покрывала, не раздеваясь, в мокрых кальсонах развалился мой отчим. Откинув правую руку в сторону так, что она едва не касалась мокрого прикроватного коврика, мамашин благоверный то стонал, то посапывал, то громко храпел во сне.
   - О, господи! Снова цирк! Снова что ли нахрюкался? – возмущалась тётя Галя, - а, я сегодня обратила внимание, как они вместе с Борисом Сухониным да с Петром Бычковым снова кучковались...  То возле магазина, то возле остановки...
   - Накучковались, однако, - приговаривала тётя Рая, - я сейчас, Галя, говорю нашей соседке, - тётя Рая скашивала глаза в сторону моей матери, а потом в сторону отчима, находящегося в спальне по-прежнему, - не мужик это! Гнать его в шею надо!
   - И, я то же самое много раз тебе говорила! – тётя Галя в упор посмотрела на мать, - да, Марина, наши мужики тоже пьют! Но, не так, как твой Вадимчик задрипанный. Они и копейку в дом несут, и о семье беспокоятся. Мой три дня баньку штукатурил. А, сегодня вместе с Райкиным Васькой, - женщина бросила глазами в сторону соседки, стоящей поодаль, - отправились готовить дрова. А, твой Вадя почему с ними не пошёл? – строго смотрела тётя Галя в сторону матери.
   - Вот и я говорю, какой прок от подобного мужика! На работе пьёт, копейку в семью не приносит, дома тоже вечно «под мухой шарахается»! Гнать его в шею надо! – поддерживала тётя Рая тётю Галю.
   Моё детство прошло в горах, в доме барачного типа, где проживало шесть семей. Вечерами наш двор гомонил от детворы. Мы играли то в догонялки, то в прятки, то делали запруду на горной речке, и купались в ледяной воде. С ранних лет родители приучили жить нас по принципу: делу - время, а потехе – час, как пела в те годы восходящая звезда Советской эстрады. Мои ровесники всегда помогали родителям по хозяйству. Поливали огороды, помогали стирать да дома порядок поддерживать, собирали в горах дикую малину и грибы, чтобы отведать их в свежем виде. Да, из диких ягодок варенье сварить, а груздочков с рыжиками насолить да замариновать.
   Частенько мои ровесники занимались домашними делами вместе с родителями. У меня нередко сжималось сердце, когда Димка с отцом тяпал картошку на огороде. И, как Юрка, возвращаясь с гор вместе с предком, тащил пятилитровое ведёрко дикой малины. У меня просто не было этих счастливых часов и минут общения со взрослым мужчиной, находящимся в доме. Отчим–либо «заливал за воротник», либо старался всё делать дома без моего участия. Я до сих пор понять не могу, почему это так происходило. Отчим вечно отталкивал меня. Если он, к примеру, крыл крышу сарая рубероидом, а я вызывался ему помочь, то он тут же советовал мне идти с мальчишками на речку или посылал смотреть мультики по телевизору. Со стороны могло показаться, что Вадим Сергеевич жалеет меня. Но, его жалости я частенько просто не понимал.
   В июле, августе и сентябре, когда прекращались дожди, и начиналась жара, мои соседи готовили на зиму дрова. Наш дом стоял у подножья высокой горы. На её склонах сплошь и рядом высились тянь-шаньские ели. Среди зелёных лесных красавиц росли осины, сосны, берёзы да боярышник. Жители нашего дома собирали валёжник, пилили с корня сухостой, и всё это при помощи тросиков таскали волоком на себе на дрова. Я тоже занимался заготовкой топлива на зиму. В пятнадцатилетнем возрасте у меня вполне хватало сил, чтобы, сноровисто работая ножовкой, свалить с корня осину, толщиной в пятнадцать-двадцать сантиметров у корня, разделать её на части, и притащить домой.
   Этим я обычно занимался один. У меня хватало силёнок, и, чтобы осину с корня завалить, и, чтобы домой её притащить, и, чтобы дома её распилить на поленья. А, что же отчим, спросите вы...  Но, вы же видели, чем занят был отчим, когда мать принялась чистить картошку...               
   В тот вечер, когда мой, так сказать, «наречённый папаша перепутал двери шифоньера с дверями туалета», я тоже занимался заготовкой дров. Не задолго до того, как сесть за стол, я сбегал на гору за валежником четыре или пять раз. И, тётя Рая, и, тётя Галя обратили внимание, естественно, что я не филонил, потому что во дворе, напротив нашей квартиры лежали сухие макушки осины, которые я не так давно из леса притащил.
   - Хоть бы парнишку пожалел, паскудник! – продолжала отпускать в сторону моего отчима «комплименты» тётя Галя.
   - Нет, неужели у твоего алкаша в душе не шевелится, когда парнишка работает, а он лежит, палец о палец, не ударяя! – возмущалась тётя Рая.
   - Вот скажи нам, Марина, какой прок тебе от Вадима? – продолжала наступать на мою мамку тётя Галя.
   - Да, вот именно...  Старший сын полет картошку...  Таскает дрова...  Сынок – туда, сынок – сюда. А, Вадя – мудак- не мычит и не телится! – наседала на мать тётя Рая.
   - Хватит! Достали! – раздался вдруг из спальни голос отчима, - закалупали уже! Сплетницы поганые! Ходите, всех достаёте! Я бы на Маринкином месте вас в дом не пустил! Ну, чего снова припёрлись? Ходите, семью нашу разрушаете...
   - Какую семью, Вадя! Где твоя семья? Была да вся вышла! – упрекала отчима тётя Галя.
   - Слышь, подруга, - тётя Рая скашивала глаза в сторону тёти Гали, - слышь, говорю, как Вадя загуторил. Он бы, говорит, на Маринкином месте никого бы в дом не пустил. Это он нас, как он выразился, сплетниц имеет ввиду. Не пустил бы он в дом...  Ишь, философ нашёлся! Мастер на рассуждения! Ты, мастер, вначале попробуй на Маринкином месте оказаться. Потом будешь решать – кого тебе в дом пускать, а кого не пускать. У Маринки какая-никакая, а квартира своя. А, кто ты в ней...  Прихлебатель. Ни кола, ни двора...  И, что за мужики такие пошли! Одни какие-то приблудные, не больше, не меньше.
   - Поливай, поливай, - шептал Вадим Сергеевич, развалившись поверх покрывала.
   - Вадя, тебе гувернантка, случаем, не нужна? – спрашивала тётя Галя у отчима.
   - Для чего гувернантка? Я в прислужнице, в общем-то, не нуждаюсь, - бурчал отчим в ответ.
   - А, мы тут посоветовались, и решили, что тебе срочно гувернантка потребовалась! – иронизировала тётя Рая.
  - Для чего гувернантка? – снова хлопал глазами отчим, повторяя один и тот же вопрос.
  - Ну, штаны мокрые снять, выполоскать их как следует да на солнышко их вместе с тобой подвесить. И, ещё бы пол от мочи подтереть, - наступала на Вадима Сергеевича тётя Галя.
   - Достали! – снова отчим в ответ завопил.
   - Ну, коль достали, идём, соседка, идём! – бурчала тётя Рая, увлекая тётю Галю за локоть к порогу.
   Женщины-соседки ушли. Я к тому времени поужинал, включил телевизор, и в своей комнате развалился на диване. Он стоял таким образом, что голубой экран, находящийся на кухне, хорошо просматривался с того места, где я изредка устраивался на ночлег.
   Мать, так и не дочистив картошку, ушла в свою комнату, и «пилила отчиму шею». Я вначале просто слышал, что моя родительница пытается что-то внушить благоверному, но слов почти не улавливал, потому что предки едва не шептались. Но, однако, спустя несколько минут мать сорвалась, потому что «папаша», видимо, не хотел на неё внимание обращать, и перешла с тихого шёпота на громкий крик.
   - Нет, всё, как хочешь! Уматывай! Собирай свои манатки, и чеши к своей матери! – доносился из спальни материнский голос.
   - Ой, нашла, чем испугать! – бурчал Вадим Сергеевич, - вот сейчас соберусь, и уйду. Только подумай, кому ты со своими оболтусами нужна. Надо же, кобыла с хомутом выделываться начала.
   Кобыла – это, естественно, моя мать. А, хомут и оболтусы – это её дети. То есть я и мой младший братишка. К тому времени ему исполнилось восемь лет. В тот вечер, когда к нам заглянули тётя Галя и тётя Рая, Сашки не было дома. Он у бабушки с дедушкой, у маминых родителей находился. А, поэтому свидетелем водевиля, который разыгрался в доме у нас, был только я да две неугомонных соседки.
   - Пусть кобыла! И, пусть с хомутом! Только не зли, и поскорее уматывай! – приговаривала мать, и принялась греметь ящиками нашего старенького комода. Я понял, что она вещи Вадима Сергеевича собирает. Спустя несколько минут я выглянул из своей комнаты, и обратил внимание, что на пороге материной комнаты стояли два чемодана.
   Я был, в общем-то, не против того, чтобы Вадим Сергеевич и дальше с нами проживал. Несмотря на то, что он меня без конца отталкивал, не желая идти со мной по дрова или ту же картошку полоть, мне его стало почему-то жалко до крика в душе. Стало жалко едва не до слёз. До сих пор понять не могу, что это было. Простая человеческая жалость или просыпающаяся во мне солидарность мужчины. Перед глазами почему-то вставала мать отчима, баба Тоня, как мы с матерью её иногда называли. Я пытался себе представить, как её сын через пару, тройку часов появится у неё на пороге с двумя чемоданами в руках, и мне становилось жутко. Бабушка иногда к нам в гости заглядывала. Она, естественно, обращала внимание на то, что её сынок нередко «закладывает за воротник». И, в этом готова была обвинить кого угодно, но только не своё любимое «чадо». Старушка считала, что её сынишка частенько «не просыхает», потому что имеет соответствующее окружение.
   - На работе – одни алкаши! А, дома? Да, разве бы мой Вадька в рюмку заглядывал, если бы Маринка сама к стопке не прикладывалась? – любила иногда баба Тоня любимое «чадушко» пожалеть.
   В то время у меня, конечно, детей своих не было. И, тем более взрослых. И, тем более алкашей. Я, естественно, на жизнь со своей полудетской, пятнадцатилетней «колокольни» смотрел. В том возрасте, признаюсь, я жизни много чего понять был просто не способен. Но, вместе с тем, отдавал себе отчёт, что бабушка была, по-моему, не права.
   Отчим и мама работали в одном доме отдыха. Там в коллективе насчитывалось что-то около ста человек. Мужчин среди них было чуть меньше половины. Это всякие были мужчины. И, любители «за воротник заложить». И, те, которых никто не на работе, не дома пьяными не видел. Иногда размышляя над этим, я почему-то вспоминал дядю Гену, Ромкиного отца. (Ромка - мой одноклассник. В то время мы жили в одном доме. Дядя Гена – его отец.) Да, дядя Гена работал с матерью и отчимом в одном коллективе, жил с нами в одном доме, ходил со своими соседями и товарищами по работе по одной и той же дороге. Но, пьяным его почему-то не видел никто. Хотя среди мужиков, работающих в доме отдыха, было немало выпивох. И, почему он не пьёт, как другие, спрашивал я иногда сам у себя. Да, дядя Гена с женой иногда по праздникам выпивали. Но, никто их пьяными не видел. И, тогда почему дядя Гена не спивается, как мой отчим, если его жена иногда себе рядом с ним стопку, другую себе позволить могла. У меня возникало много вопросов. Но, уже в то время, в подростковом возрасте я научился понимать, что увлекаться спиртным или, наоборот, вести трезвый образ жизни – это зависит от того, какой выбор сделает сам человек. Мне казалось, что баба Тоня, упрекая мою мать в том, что она Вадима Сергеевича в алкаша превратила, была не права. Размышляя над этим, я почему-то вспоминал Н.В.Гоголя, который в своём известном произведении писал: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива».
   Всё моё существо противилось той несправедливости, с которой мать отчима к моей матери относилась. Да, мамка мимо стопки не проходила, но случалось это не так часто, как казалось бабушке, считавшей мою мать за алкоголичку. Я снова и снова пытался представить себе тот момент, когда отчим с двумя чемоданами переступит порог бабушкиного дома.
   - Ну, чё, бросил свою алкашку, или она тебя сама прогнала? – я почему-то считал, что если сейчас мать выгонит отчима, то бабушка встретит сына именно такими словами, или скажет ему нечто подобное. И, всё моё существо снова начинало бушевать. Я был противником того, чтобы мою мать снова и снова обливали грязью, и пытался сделать что-то такое, чтобы этого не произошло. Но, что я мог сделать, что...  И, вдруг меня осенило.
   - Мам, ты, что, выгнать его, что ли решила? – спрашивал я, выходя из своей комнаты.
   - А, на что он нам нужен? Пусть идёт...  Пусть идёт к своей маме, и скажет, что Маринка его выгнала, - приговаривала мать, глядя на чемоданы, в которые она уже упаковала вещи отчима.
   Я глядел то на мать, то на Вадима Сергеевича. И, мне почему-то стало жалко обоих. Стало жалко обоих, едва не до слёз. Да, в те минуты, когда тётя Рая и тётя Галя советовали «прогнать в шею этого алкаша», я был солидарен с соседскими сплетницами. Гнать его, гнать, кипело всё моё существо. Мне просто мерещилось, что мать соберёт Вадиму Сергеевичу манатки, а я вместе с родительницей буду кричать ему вслед: катись-ка ты к такой матери, как моя родительница любила иногда выражаться. Но, когда час «Икс» наступил, я растерялся. Мне почему-то показалось, что мать, подводя благоверного к грани, встряхнёт его как следует, и он пить перестанет. Мне почему-то захотелось, чтобы отчим остался с нами, но я прямо об этом родительнице не сказал. Просто слукавил перед взрослыми.
   - Мам, ну, куда он пойдёт? – начинал я жалеть Вадима Сергеевича, - скоро вечер, и будет темно. А, там ночь. Таких же алкашей, как наш папаша, всюду полно. Изобьют, или изувечат ненароком. Или, чего доброго в милицию загребут. А, потом ты будешь во всём виновата. Пусть ночует, а потом пусть катится на все четыре стороны, - делился я своими соображениями с матерью.
   - Ладно, грешник, до утра оставайся, - расслабилась мать после моего выступления, - и, сыну моему спасибо скажи. Это он тебя пожалел. А, не он бы, так я бы тебя, как щенка, за шкирку ухватила да выкинула бы к этакой матери...  А, завтра гуляй. Улепётывай. Катись на все четыре стороны.
   Всю ночь меня душила несправедливость. Я не спал до утра, и перед глазами вставало материно лицо. Она иногда любила порассуждать о несправедливости человеческого бытия. Если муж алкаш, то жена почему-то непьющая. Если муж работящий, то жена почему-то лодырь неподъёмный. Если жена верная, то муж почему-то непременно гулящий попадается. Нет, почему всевышний не связывает две хороших верёвки, или, наоборот, две гнилых. В любой семье, за небольшим исключением, одна верёвка – хорошая, а другая почему-то – худая. Это, наверное, потому что двум хорошим верёвкам будет шибко хорошо. А, две худые друг друга не выдюжат. Обязательно разорвутся. Вот и связывает всевышний одну верёвку худую и одну - крепкую, рассуждала иногда моя мать.
   Мне почему-то казалось, что мамка права. И, я считал, что если мать выгонит отчима-алкоголика, то следующий её избранник будет либо таким же, либо мать до конца своих дней одинокой останется...  Нет, уж, пусть дальше живут. И, конечно же, этого я не решал.
   Дождавшись утра, я слышал, как храпел отчим, и как время от времени вставала мать, чтобы на часы посмотреть да в бок пихнуть благоверного. Ей тоже храп под боком не нравился...
   Под утро я, естественно, закемарил. Из забытья вышел только где-то к обеду. Дома не было никого. Стоял очередной жаркий, июльский день. На улице бродили мои ровесники и взрослые, а у порога материной комнаты по-прежнему стояло два чемодана...
   Вечером вещи Вадима Петровича мамка распихала по полочкам комода и шифоньера. Я пытался не лезть в их взаимоотношения. По-прежнему ходил один в лес за дровами, и бегал с мальчишками на речку, чтобы искупаться в нашей ледяной, горной воде. И, перед глазами нередко всплывало материнское лицо.
   - Одна верёвка – гнилая, другая – крепкая, - приговаривала она. Нет, пожалуй, лучше про неё и Вадима Сергеевича не скажешь. И, не была бы она крепкой верёвкой, не вытянула бы меня и братишку из детства во взрослую жизнь.