Как мы хоронили нашу бабушку

                Как мы хоронили нашу бабушку.

    «Доброе дело с утра начинается», - любила говаривать тёща. Умерла она вечером.
    - Клавк! – крикнул Степан. – Поди сюда! Кажись, мамаша… того… Померла.
Клавка кинулась в материну комнату, охнула и заголосила.
    - Ой, мамка моя!  На кого ж ты нас! Да как же мы теперя-я? Без тебе-е? Оста-али-ися!
«Нормально осталися, - прикидывал Степан на кухне, открывая бутылку водки, купленную к дню рождения. – Всё путём. Комната, считай, освободилась. Теперь Катюха из зала переедет. Хорош девке  под боком ночевать. Насмотрелась, небось. Грамотно тёща отошла, тишком. Только воскресенье испортила, могла бы до завтрева обождать».
Тёща слегла, подвернув ногу на вымытом линолеуме коридора.
    - Небольшое растяжение, - сказал врач. – Йодная сетка, тугая повязка. Через неделю встанет.
Тёща вставать не собиралась. Ни через неделю, ни через месяц.
    - Понравилось ей, значить, - сказал Степан, - косить. Под немощную. Мне б тоже понравилось. Кормят, поят… Лежи в своё удовольствие.
    - Устала я, - твердила бабка. – Видно, скоро…
«Скоро - не скоро, а почти три годика пробалдела», - подсчитал Стёпка, «залудив» стакан. За матерью ходила Клавка, худо-бедно успевая покормить перед уходом – она дорабатывала стаж на вредном производстве, и прибрать вечером. Дочь, двадцатилетняя дылда Катюха, выносить судно наотрез отказалась. От противности. Степан с темна до темна крутил баранку хозяйской маршрутной «Газели», в единственный выходной в меру выпивал и отсыпался.
    - Ты чего?! Нашёл время! – возмутилась Клавка, застукав мужа с початой поллитровкой.
    - Этот у меня, как его… стресс. Всё ж, не чужой человек, переживаю.
За стеной забухал оркестром телевизор, к которому нестройно пристроился смешанный соседский хор:
                Летящей походка-ай! ты вышла из ма-я!
                И скрылась из гла-ас-с в пелене-е - енваря-я!
    - Пеликаны опять караоке затянули, - вздохнула Клавка. – Нашли время.
    - Дело к драке, - заключил Степан. – Через полчасика махаться начнут.
    - Сходил бы к ним. А то неудобно, покойница лежит, - тихо заплакала Клавка.
    - Не. Хочешь, сама ступай. А лучше к Любке подымись, пусть придёт, обмоет.
Клавка вытерла слёзы и вздохнула.

        Отношения с соседями Пеликановыми валко балансировали на грани лёгкой дружбы и тихой вражды. В их квартире тоже присутствовала Лежачая Старуха, которая, в отличие от мамки, не «косила» - её разбил натуральный паралич. Пеликанихин инсульт, приключившийся с лютого похмелья несколько лет назад, изменил относительно пристойный быт соседей. Кров с болящей делили разведённая внучка, торговавшая на рынке китайским тряпьём, и правнучка-первоклассница. Но! Пятого числа каждого месяца количество квартиросъёмщиков увеличивалось на два лица. Ранним утром у дверного звонка возникала старухина дочь, давно минувшая возраст «ягодка опять», в кукольном синтетическом парике платиновой блондинки. Она мыслила себя светской дамой и щеголяла в изысканных туалетах ярко-красного цвета. Дама заводила с дочерью салонный разговор на пятиметровой кухне «хрущёвки» о неумении последней устраивать жизнь.
    - А сама? Отец-то когда от тебя ушёл? То-то! Советы давать – все хороши, - отвечала дочь, отскребая с газовой плиты сбежавшее молоко.
   - Нет, - отвечала Дама, - зятёк у меня золотой. Зря ты его так.
Зятёк долго ждать не заставлял.
   - Вспомнишь дурака – он и нарисовался! – впускала бывшая жена бывшего мужа, застёгивая верхнюю пуговицу халатика. – Хрен сотрёшь!
   - Принесли? – спрашивал Зять.
   - Ждём.
Ждали почтальона. Почтальон приносил бабкину пенсию, которую сборище почитало за манну халявную. Пенсия была немаленькой, но пенсионерка пребывала в неведении немого забытья. Подарок судьбы не суммировался с доходами семьи, ему предназначалась отдельная участь.
   - Прибавить ей должны, - говорила платиновая Дама. - По телевизору передавали.
   - Много? – живо интересовался Зять.
   - Дадут – узнаешь, - отвечала Бывшая Жена.
Почтальон, полная тётка с больными ногами, отсчитывала положенное, получала щедрую десятку «за беспокойство», тащилась к очередному клиенту, и… Праздник входил в дом!
   - Четыре бери, мать! Не меньше, - советовал Зять тёще. – Чтоб после не бегать. И килечки мне купи. Посолониться захотелось.
Когда тёща с высокомерно поднятой головой обеспеченной женщины удалялась, зять тащил  супругу на диван, по дороге расстёгивая халатик.
   - Давай, по-быстрому! Соскучился я, шибко соскучился!
   - Кобель! Хоть бы про дочку спросил.
   - После, после расскажешь.
Жена противилась недолго, да и диван случайно оказывался разложенным. Вскоре возвращалась платиновая блондинка, нагруженная объёмистыми пакетами.
Фиеста! Фламенко, гитара и стук кастаньет! Бубны, мантильи и череда соседских амигос! Первый тост поднимали за многоуважаемую донью.
    - … и долгих тебе лет, мамаша!
Мамаша невнятно беспокоилась.
   - Небось, тоже выпить хотца, - сочувствовал Зять, хрустя килькиной головой.
Старухина пенсия пополняла кассу круглосуточного магазина. Три дня. Хоровое пение под бегущие строчки на экране подстёгивало финал торжеств. Коррида, сеньоры и сеньоры! Матадоры и мулеты! Пикадоры и бандерильи! От первого куплета до первой оплеухи интервал колебался от тридцати минут до часа. Неизменной жертвой оказывалась платиновая блондинка, которая когда-то окончила четыре класса музыкальной школы по классу домры, мнила себя звездой эстрады и преподавателем вокала. Кар-рамба! За попытку перевести душевный порыв в урок сольфеджио Зять отвешивал ей по шее, тёща в долгу не оставалась – возвратом засвечивала в глаз; вмешивалась последняя участница трио, которой мать вцеплялась в волосы, но получала весомую порцию от Зятя. Итог драки выдерживал традицию – платиновую блондинку вышвыривали на лестничную клетку. В сбитом на ухо парике и одном шлёпанце. Она выуживала из бюстгальтера мобильник и жаловалась на судьбу по номеру «02».
   - Милиционер-р-чи-ки! – умоляла блондинка. – Приез-зжайте!
Милиционерчики приезжали, обнаруживали звонившую в позе цапли у двери квартиры, будили, отдавали парик на хранение домашним и увозили в «трезвяк».

… - Пожалуй, схожу, - произнёс Степан, когда принятый стакан прижился, - для профилактики.
Пеликаны оказались понятливыми, петь перестали и телевизор выключили. Но выглядели разочарованными – концовка гуляний оказалась смазанной. В качестве компенсации Зять выклянчил на бутылку.

  … Бабушкин вынос назначили на одиннадцать. Похоронного автобуса не заказывали - из деревни ожидали кума на «коробочке», которая покинула ворота Горьковского автозавода три десятилетия назад. Кучка родственников и соседей топталась у подъезда, прячась в тени от набиравшего полуденную силу июльского зноя.
   - Каковы были последние слова покойной? – допытывался Стёпкин брательник Иван у Катюхи.
Иван выбился в люди - жуликовал на складе мутной фирмы, торгующей моющими средствами и стиральными порошками. Основной доход фирме приносили денатурированные жидкости для очистки стекла и размораживания замков, которые отпускали на вынос и в розлив по червонцу за стакан.
   - А я знаю?
Катюхе саднил душу последний бабкин упрёк.
   - Не любишь ты мене, внученька. Я ж тебе и в качке качала, и песни всякие в колыбеле пела.
Внученька хотела всхлипнуть, но вспомнила слова колыбельной.

                Тра-та-та, тра-та-та,
                Серы яйца у кота.
                У кишечки - дви дирочки,
                Туда котик загляда!

Плакать расхотелось.
Кум, привыкший к тощим стадам в просёлочной пыли, растерялся среди диковинных автомобилей и светофоров и запоздал на сорок минут. Он взмок от нервов и жары и беспрестанно матерился. Из двери «коробочки» явственно тянуло запахами фермы.
     - Где вас черти носили?! – подлетела Любка. – Могилка готовая давно.
Любку с четвёртого этажа поставили руководить мероприятием, природную активность она успела втихаря простимулировать тремя стопками
     - Заблукали малясь, - извинительно бормотала кума. – Накось, возьми, Клавуль. Курей тебе привезла. Сунь в морозилку.
     - Ну что? Выносить? – спросил пеликановский Зять.
     - Давай! – скомандовала Любка.    
Четыре мужика, ругая узкие лестницы, тесные повороты маршей и сырую неподъёмную домовину, выволокли из подъезда и с облегчением опустили старушку на две табуретки.  Клавка завыла под одобрительные взгляды соглядатаев.
     - На кладбище легче пойдёть, - сказал племяш Андрюха, утираясь платком. – Тама недалёко несть.
     - Как живая! – похвалила покойницу блондинка, тихо спекавшаяся под париком и чёрной косынкой. – Только исхудала очень.
      - Аппетит у ей хороший был, - сказал Степан. – Видно, не в коня…
      - Каковы были последние слова покойной? - поинтересовался любознательный брательник.
Ему не ответили.
      - Тронули? – спросил племяш.
      - Подымай! – скомандовала Любка.
Клавка извинилась перед соседями, мол, места в транспорте всем не хватит, и пригласила на поминки.
      - Будем, Клав.
      - Непременно будем.
      - Как бабу Дусю не помянуть? – нестройно отвечали соседи.

       До кладбища добирались битый час; кум, окаменевши лицом, прилип к сиденью, вытирал потные ладони о штаны и держал круизную скорость гужевой повозки. Любкина стимуляция выдыхалась, её взбодрила пара глотков из горлышка. Следом приложились племяш с Зятем, Стёпке жена погрозила кулаком, и пузырь прикончил брательник. Блондинка проглотила слюну, но удержала светский статус, обмахиваясь подолом красного платья и уставившись на выцветший портрет артистки Светличной, приклеенный над лобовым стеклом синей изолентой. Аккурат выше жёлтой бахромы с кисточками. Артистка Светличная тоже была блондинкой, и Дама в парике предалась сравнениям, сравнения оказались не в пользу артистки. Зять мысленно подгонял поминальное застолье и думал, что давно не пел караоке. Брательник томился неразрешимым вопросом.

    Кладбище за городской окраиной, казалось, открытое ещё недавно, катастрофически разрослось, иллюстрируя удручающую демографию. Вереница катафалков, медленно вползая в центральную аллею, печально растворялась в тоскливых пространствах.
      - Стой! – скомандовала Любка пред вратами последнего прибежища. – Не туда! Взад давай!
      - За каким…? – удивился кум, резко топнув тормоз.
Крышка гроба слетела на ногу Стёпке, тот в сердцах прошёлся по матери, Клавка обиделась.
     - Правым боком пойдём. Тута короче – участок-то с краю, – сказала Любка. – Чего круги нарезать?
     - Я ж не в том смысле, - уточнил Стёпка жене, - в смысле, не твою мать-то!
Кум принялся с опаской сдавать назад, угадывая в осколках битых зеркал расстояние до шеренги цветочных спекулянток.
    - Левей выворачивай, - поддал совет племяш. – Круче бери!
Кум взял круче и правым передним колесом раскатал в плоскость цинковое ведро с фиолетовыми ирисами.
     - Хрен слепой! Куда прёшь! – завизжала толстая цветочница.
     - Чтоб я ещё в город поехал, - бубнил кум, - хоть раз!
Когда рассчитались за ущерб, «коробочка» вырулила на боковую дорогу.
     - Вынайте! – велела распорядительница.
     - Зачем?
     - Уважение оказать. На руках донесём. Тута недалеко.
Процессия тронулась. Впереди с букетом ранних гладиолусов шла Любка в гипюровой траурной накидке. Следом двигался Зять с крышкой гроба на голове; крышка была тяжёлой, но давала тень. Дороги Зять не видел и ориентировался по Любкиной нижней половине, включающей прыгающие по сторонам ягодицы и ноги, отвыкшие от «шпилек». Ноги норовили подвернуться в лодыжках, посему походка Любки не отличалась уверенностью. За крышкой плыла заглавная фигура шествия, подставив отрешённое морщинистое лицо палящему солнцу и мерно покачиваясь на четырёх мужицких плечах, облаченных в тёмные пиджаки. За гробом в некотором отдалении шли родственники усопшей с Клавкой на месте центрального нападающего; центр уверенно поддерживали края – Катюха с кумой. В двух шагах сзади Степан прикидывал, во что обойдётся лёгкий ремонт тёщиной комнаты, брательник Иван мучился единственным вопросом и Дамой в красном, повисшей на его локте в мечтах содрать с башки парик. В арьергарде скрипел и постреливал сажей выхлопа кумов драндулет. От простёртого впереди безлюдья и вида зелёных полей кум значительно приободрился.
     - Куда это они подались? – спросила толстая цветочница у товарки.
     - Хрен их разберёт, сумасшедших! Не бери в голову.
Автобус пропал за поворотом, о нём было забыто.

  … Солнце выжгло небесную голубизну блекло-жёлтым, кладбищенские собаки улеглись в тень, под навесом ожидала автобуса отдавшая печальный долг усопшим кучка людей, цветочницы бодрили товар, прыская водой, когда на боковой дороге объявилась давешняя процессия. Не утратившая построение, но несколько потерявшая первоначальный облик.
    - Етитская сила! – изумилась толстая цветочная спекулянтка. - Где это они полтора часа блындали?
    - Кирять ходили. Ишь, как по сторонам таскает!
Ведомая пара носильщиков имела явную склонность к неконтролируемому заносу, который из последних сил гасили лидеры; гроб гулял по синусоиде. Под автобусным навесом оживились.
    - Смотри, а бабулька ихняя подзагорела! – изумилась товарка.
Лицо покойницы впрямь стало смуглее. Любка притомилась бороться с высокими каблуками и, покачиваясь, косолапила босиком с туфлями в руке. В другой волочился по пыли хвост увядшего букета гладиолусов. Зять слился с крышкой в монолит, его макушка окончательно расплющилась. Он мечтал о каске, не замечал онемевших рук и вспоминал вкус холодного пива. Четыре атланта с обнажёнными торсами разной степени измождённости влекли гроб. Мужики скинули пиджаки и сорочки ещё по дороге туда. Когда  кладбище скрылось из вида, справа замаячили фасады девятиэтажек, и асфальт оборвался у непреодолимого оврага, среди мужиков возник ропот. Состоявший из замысловатых оборотов в адрес Любки. Мятеж был подавлен поровну поделенной поллитровкой.
    - Не желаеть бабка Дуся с нами расставаться, - глубокомысленно изрёк племяш Андрюха. – Не хочеть.
    - Хотит - не хотит, а придётся, - философски заметил брательник. Успокоившаяся было Клавка заплакала.
    - А вот негры, - сказал Зять, - своих с песнями хоронят. Танцуют рокин-ролл и радуются. Я в журнале читал.
    - Чего это они радуются? – с подозрением спросила кума.
    - Хрен их знает! Про это не написали.
Информацию о неграх Зять выудил из обрывка глянцевой страницы в пеликановском сортире.   
    - Некультурные они, негры эти, - смачно рыгнув, сказал брательник.
Кум, матерясь, развернул катафалк, чудом не загремев в овраг.
    - А хрен с горы – большая скорость? – поинтересовался племяш, разочарованный удачным манёвром.
Возвращать усопшую в автобус Любка категорически запретила.
    - Не-э-тич-но! – козырнула она.
Неведомое слово убедило, и скорбная вереница тронулась в обратный путь. Путь прерывался остановками для поднятия духа, и к точке исхода похоронная команда вернулась с обессилевшей плотью.
    - Становь! – вскинула вверх руку с гладиолусами Любка.
Бабку грохнули на асфальт, она вздрогнула и укоризненно мотнула головой, под навесом растущее оживление отозвалось плохо сдерживаемым смешком.
     - Давай, по «соточке» дёрнем, - предложил племяш. – С устатку.
     - Каковы были последние слова покойной? – вопросил упорный брательник.
     - Пошли вы на хер! – буркнула Любка.
     - Так и сказала?! – ужаснулся брательник.   
     - Четыре бутылки уже выжрали. Могильщикам не останется.
Клавка сказала, что сил её больше нет и терпения тоже. Ей налили. Блондинка, выпив в очередь, вытирала изнанкой платинового парика малиновое лицо, слившееся с цветом туалета, и размазывая по щекам тушь. Зять уверил, что его голова стала квадратной, запихнул крышку в автобус и во всеуслышание поклялся никогда не принимать участия в похоронах. Ему тоже налили. Бутылка пошла по кругу, в центре которого безучастно ожидала баба Дуся. Под навесом давились и тихо хрюкали. Кума выпила и высказалась в том смысле, что хрен, кто заставит её идти пешком! Массы смысл поддержали.
    - Грузи! – рявкнула сдавшаяся Любка, дав отмашку гладиолусами.
Разбуженные собаки лениво затявкали. Бабусю резко вздёрнули вверх, она подпрыгнула, всплеснула руками и уронила голову набок.
     - Сейчас встанет, - сказал кто-то под навесом.
Остановка застонала. Голову поправили, старушку задвинули внутрь и обессиленно погрузились следом. Дроги хрипло выпустили ядовитый сгусток чада и в сизоватом дыму исчезли за воротами кладбища…   

 … - Трудный день был. Шибко трудный. Но всё как у людей. Не хуже, - сказала Клавка, когда гости разошлись с поминок; последней выпроводили блондинку, обслюнявившую хозяйку клятвенно-дружеским поцелуем. - Теперь хоть со своими посидеть. В тишине. 
Из сидячих за столом оставалась лишь она с мужем. Племяша с кумой последняя стопка свалила «валетом» на диван, издёрганный кум жгутом скрутился на ковре, брательник со спущенными до щиколоток брюками утробно храпел на стуле. Катюха давно сдёрнула на дискотеку.
    - Да, тяжёлый день, - согласился Степан. – Похороны - дело тонкое. Тихое дело.
За стеной грянул оркестровкой телевизор, к которому присоединился нестройный соседский хор.
                Музыка на-а-ас связала!
                Тайною на-а-а-шей стала!

   - Во, Пеликаны грёбаные. Ничё сук не берёт! - восхитился Стёпка, покосился на часы и потянулся. – Помудохаться, что ли сходить?
Жизнь уверенно лупила по колее.
               
                Декабрь 2010.