Двое, классический рассказ

ДВОЕ

рассказ


Трамвай мчался виляя на поворотах задним вагоном. Пассажиров бросало из  стороны в сторону, а позади вагона взмывался шлейф осенних разноцветных листьев. Было утро припозднившейся осени.
Я расположился на сиденье, лицом к другим пассажирам и невольно вглядывался, прислушивался к ним. Напротив, словно торопясь окончить разговор до того момента, когда приедем к вокзалу, сидели двое: женщина и парень.
Она была одета опрятно, но старомодно. На ногах нелепые литые туфли, похожие на калоши; поверх чулок в резинку — мужские из элластика носки; грустно повязанный на голове платок; на коленях, нелепая для её возраста, спортивная молодёжная сумка.
Парень, наверное сын, скорее всего учится в ПТУ. Из деревни недавно, может быть год-два, но уже чувствует себя городским. Он одет в «фирму», сварганенную отважными «ЧП-шниками». Брюки с множеством лейблов, полуремешков, полуколец и прочей фурнитуры. Майка с попсой, поверх — ветровка.
Он почти неотрывно смотрит в окно, а мать рассказывает, тормоша его.
-Васяню-то помнишь? Тихий какой был. Бывало уйдёте с ним на бочаги, ты с корзиною бродишь, а он сидит на берегу, как ненормальный. Жуков рассматривает. А Танька-то с другим гуляла, из соседней деревни... Помнишь Таньку-то?
-Откудова я помню-то? - бурчит он матери и утыкается лбом в стекло.
-Петьк. Того парня в армию забрали, там и пропал. Она за Васяню и вышла. Чего бы не жить, а он — пить. Ты, Петьк, не пьёшь? Ну, так она возьми, да на развод. Сейчас ведь чуть что — развод. У нас батя твой тоже пил. Бывало напьётся, да с ружьём по деревне бегать, меня искать. А чего искать-то: сижу с тобой маленьким в соседской бане, да дрожу. Помнишь ли отца-то? - с надеждой дёргает она сына за рукав.
Он сторонился не столько её, сколько громких воспоминаний. Оглядывает себя нынешнего, молчит.
-Разве вспомнишь. Тебе пять лет было, когда оне на машине перевернулись. Хороший был.
Она ненадолго замолкает. С интересом оглядывает новых, вошедших в вагон пассажиров. Внимательно смотрит на ровесников сына, сравнивает.
-Грибы, что я тебе привезла, так в холщовом мешочке и держи. За дальним врагом собирала. Еле дошла. Cщас — не раньше. Помнишь, ходили с тобой, я тебя всё учила: «Найдёшь белый махонький грибок, травкой, да листиками прикрой, место приметь. Денька через два придёшь — во! Какой гриб вырос!» Не больно ты слушал, суетливый был. Помнишь ли полянку за холодным ключём? - она с надеждой смотрит на профиль сына, слышит в ответ.
-Да откудова я помню-то?! - он, засунув палец в металлическое полукольцо на брюках, дёргает его, будто чеку на гранате.
-Да я так... Ты больно подарки-то не раздаривай. Нараспашку жить сейчас опасно, - её осторожные руки тянутся к парню, машинально запахивая наи нём ветровку.
Тот, не оборачиваясь, зло распахивает куртку ещё больше, вздёргивает её на плечи и что-то цедит сквозь зубы.
-Ну-ну, - не перечит мать. - Жадность она тоже... хорошим словом никто не помянет. У нас дед Степан, у которого мы в бане прятались... помнишь ли деда Степана-то? - и она безнадёжно машет рукой. Привстав, тревожно смотрит в окно, будто высчитывает: сколько же остановок до вокзала осталось? Садится. - Ух, жадён был! Дом ломали, денег за стропилами, ещё дореформенных, сорок седьмого года — тыщщи! Ночами не спал — жадность. Всё ждал, кто придёт мёд покупать? Мы с братом картошки в огороде украдкой накопаем, и ночью к нему. Стучим в дверь: «Дядя Степан». Он из-за двери: «С чем?» Шепчем: «С картошкой». Впустит, достанет весы, кусок картофелины нашей зубами отгрызёт, чашки свои уравновесит, и начнёт мёду отвешивать. Выйдем с братом и давай этот мёд есть. Всё думаем: «Неужто кто это может мёд не любить!?» А ты любишь мёд-то?
Сын неопределённо пожал плечами, хмыкнул что-то. Она горестно махнула рукой и продолжила.
-А мать вечером удивляется: «Жрать-то нечего, вроде, а вы все вёдра опорожнили, пьёте цельный вечер» А баушку-то...
-Да откудова я помню-то! - материным жестом отмахнулся и сын. - Она когда померла-то?
-Когда... - начала вспоминать мать. - Как раз тебе валенки новые справили. В зиму и померла. Ты что всё заладил: «Откудова, да откудова». Или совсем тут с учёбой голова съехала? А учителка про тебя спрашивала, помнит тебя. Однажды едем с тобой с района, с покупками, и она  в автобусе. Не ходит автобус теперь, порушили дорогу и мост разобрали. Ну вот, в положении она была, от агронома колхозного, Николая Кузьмича... - мать опять хотела было спросить своё, но поостереглась. - Едем, значит, а ты в обновках весь: штормовочка, сапожки новые ладные, да удочка в чехле! Крепкий был паренёк, как голыш, не то, что сейчас. Она смотрела на тебя, смотрела, да говорит: «Какой мужичок! Вот и мой был таким — не хилым с комплексами, а простым, да крепким». Гляжу на неё, да думаю: «Любит сейчас, наверное, всех мужиков, а особенно Кузьмича свово...» Да ведь и он любил её, а у неё на губе верхней шрам такой, всё лицо изуродовал. Помнишь ли учителку-то?
-Откудова я помню-то? -машинально ответил парень, но осёкся, потому что мать уже не вытерпела.
-Что же ты не помнишь ничего?! Али память тебе здесь отшибло?! Она ведь тебя, дурака, до четвёртого класса учила. Господи, дай Бог терпения!
И она отвернулась от сына.
Я смотрел на женщину: на её огрублённое ветром, но не старое ещё лицо; в её светившиеся серые глаза, в которых и ко мне немой вопрос; на  её руки, теребившие концы ненавистного, наверное, платка. Мы оба молчали. Но она так открыто смотрела, что я в поддержку недоумённо пожал плечами и неожиданно для себя тоже вступил в разговор.
-А мне бабка в детстве из деревни семечки тыквенные привозила, орехи лесные, мешочек с изюмом. Я и не задумывался никогда, откуда в глухой заволжской деревеньке, изюм брала?
Женщина поглядывала на меня пока недоверчиво, но уже мягче. Благодарила за солидарность.
-Шиповник ещё, чай заваривать, - вспомнил я.
-Ой!    У нас  как городские приедут, все за Кривое озеро ходят. Там шип нерваный. Им не воз и надо, ведро разве. За выходные-то можно лес переломать, - она снова поглядела на сына. -Чужие — ездят. А свои, как померли, - она суетливо перекрестилась, - прости меня грешную.
Вокруг женщины создавалась аура, которая притягивала и манила, хотя бы и неполседовательному, но разговору. Присел рядом старичок лет восьмидесяти, с рублеными чертами лица, но придающими ему бодрость.
-Нам по долгу, дома сидеть надоть. А с другой стороны, засидишься, обрюзгнешь, - он в шапке, уши которой небрежено загнуты вверх, не завязаны и болтаются над его красным, выбритым лицом. Блестит голубыми глазами. - У нас, бывало, ветчинята, вятские значит, приедут за хлебом, лошадки  у них эх-х! - он прикладывет кулак к кулаку, крутит ими, аж суставы похрустывают. Перескакивает в своём рассказе на другое. - Вот меня сейчас внук спрашивает: «У вас в деревне кулаки были?» На теперешний взгляд — нет. Был один — извёсткой торговал. Я сейчас сам лучше любого кулака живу. Пенсия больше тысячи! Цены бы только не поднимали. Ладно хоть проезд бесплатный.
-Военная пенсия-то? - повернулась к старику мать парня.
-Военная. Ничего уж и не помню теперь, или вспоминать не хочется. Помню начало только. Старая Русса, трупы кругом, а стреляют далёко. Потом — госпиталь, вот и вся война. Вашему поколению не пришлось, - обратился он ко мне и матери парня. Кивнул на него: - А этим, не избежать похоже. Первыми и заметут, московские-то откупятся. Спрашивают сейчас: «Страшно было? Не всплакнул ли от страха?» Были такие, которые ни свою, ни чужую рану видеть не могли. Плохо с ними делалось. А чтобы плакали, таких не видел. Да и из нонешних слезу не вышибешь. Сидят вот и не помнят ничего.
Мать встрепенулась, глянула на сына, решила, видимо, отвлечь разговор, заступитьтся — и за себя тоже.
-Припозднилась нынче осень. Хлеба в этом году сколько, такого урожая и не помнит никто. На корню часть оставят. Рук не хватает.
-А студентов не присылают теперь? - спросил я.
-Каки студенты? Разве им до того теперь? Пусть учатся, - она повернулась к сыну, опять поправила ему куртку, но тот уже не сопротивлялся.
-Если бы я сейчас пошёл учиться, то на садовода! - мечтательно произнёс старичок. - А к нам, помню, присылали в колхоз студенток с медучилища. Копнильщицами у меня на комбайне работали. Забавные. Я на прицепном комбайне пшеницу убирал, нога-то раненая, а тракторист у меня парень молодой был, постарше вот его, да шалопутный. Меня как-то раз старуха кислым молоком напоила, бе-е-да! Ну, я команду дам трактористу, он остановит, а я перед трактором «до ветру». Так он чего удумал! В другой раз девчонкам и говорит: «Дядя Матвей палец порезал». Они и прибежали ко мне с бинтами.
Парень, которого уже никто не тормошил, не заставлял вспоминать, теперь наоборот, ожил несколько, смотрел хотя и в окно, но с каким-то интересом, или грустью?
И я взглядываю в окно, где разрушенные частные дома, от них — лишь груды битого печного кирпича, да обломки досок. Кошка бродит, ещё не облезлая, но уже не домашней холёности. Мужик под кустом спит, синюшный оборванец, или пытается уснуть. Но вдалеке новостройка. В глазах сына мать постарела, конечно, а город, в котором он теперь жил, обрастал новыми домами. Молодел с каждым годом, если и не весь, то по крайней мере тот район, где Петька обитал теперь.
Трамвай остановился на очередной остановке. За окном молодая грудастая деваха торопилась к нам. На фирменном платье из джинсы расстёгиваются от напора молодых грудей пуговицы, она небрежно придерживает лацканы куртки и платья, не стесняясь, впрочем, выпирающей плоти. Так и залетает в вагон: уверенная, красивая и молодая.
А мать что-то рассказывала негромко, будто оправдывалась или объясняла сыну, или себе.
-Я молодой красивая, наверное, была. Мой-то мужик, когда погиб в аварии этой, двоих нас и оставил. А у Михаила, соседа, детей с женой не было. Да не в том и дело-то. Он  меня с детства любил... Миша... А лет в сорок сам овдовел. Только недавно, перед своей уж смертью в открытую сказал: «Не судьба нам, Клава, но ты для меня так восемнадцатилетней девчонкой и осталась». Чего уж теперь. Он всю жизнь: то конфет принесёт, то цветов в поле нарвёт да подарит. Это в деревне-то. «Ты, - говорит, - у меня самая лучшая, да красивая». Всё делал, чтоб мне лучше жилось. Его вот, - она поглядела на сына, - учиться наставлял. То удочку ему купит, то рубашёнку. Он, когда умер, и я, вроде, стареть начала. Лучше бы и не знала этой заботы...  Бывало встретимся нечаянно, смотрит на моего, боль в глазах за нас двоих. Помнишь ли дядю Михаила? - тихо спросила она сына.
-Помню... - и тут Петьку словно прорвало. - Всё я помню!  - Он вдруг с ненавистью взглянул на молодую грудастую деваху, которая со смехом отбрыкивалась от кондуктора, а та нервно пыталась её обилетить.- Что ж тебя кто-то обрабатывать должен! Пристроилась около, так и проедешь до лучших времён! Другие за вас пахать должны! - он повернулся к матери, ко мне, ко всему вагону. Растерянный взгляд его искал опоры. - Какая учёба, мам!  Я в депо вагонном ремонтником вкалываю. Зима скоро, жуть берёт. Поехали раз на ремонт в глухомань, хлеба никто не даст, у них самих его нет. Завезут и расхватают сразу. Ночь от голодухи не спал, а утром на ремонт. Мороз, кувалдой промазал по двери, резина рассыпалась. Из зарплаты потом вычли, - Петька затравленно смотрел на всех, почти плакал. - А в депо? Электричку если на заправку подцепят ночью, то в вагоне тепло. Забежишь на минуту... ладони, да рукавицы отогреть... - он махнул рукой, сглотнул слёзы, - а ты утямилась тоже: «Помнишь ли... помнишь», - замолчал и больше не говорил ничего.
Молчала и женщина.
Трамвай шёл уже тише. Длинные перегоны кончились, а у вокзала все молча встали и потянулись к выходу. Каждому предстояла своя цель: конечная остановка или пересадка.