Эпиграф
Не все герои данной книги выдуманы. Пусть они удовольствуются тем, что здесь нет ни их имен, ни их фамилий. Так что никто не сможет ткнуть в них пальцем. В этом отношении автор, то есть я, в не столь выигрышном положении.
Не все события, описанные в данной книге, выдуманы. Это компиляция всех тех событий, которые происходили, почти происходили, едва не произошли или вполне могли произойти с автором. То есть со мной.
Похоже, вам придется пораскинуть мозгами, чтобы отличить реальность от вымысла.
И, похоже, вымышленным вы посчитаете как раз то, что наиболее реально во всей этой истории.
Способны ли мы любить?
19:24
Она склонилась над раковиной. Открутила кран, набрала воды в рот и выплюнула. Подождала несколько секунд, стараясь дышать равномерно, чтобы остановить накатывающий приступ дурноты. Во рту оставался неприятный привкус, слюна казалась теплой, тошноту вызывала одна мысль о том, чтобы проглотить ее. Девушка сплюнула.
“Нет, это само не пройдет – нужно попытаться вызвать рвоту”.
Осуществить это было не так легко. Она взяла зубную щетку и, низко опустив голову, принялась давить на основание языка, почувствовала спазм, но, прежде чем содержимое пошло вверх по горлу, сработал обратный рефлекс – она резко вдохнула через рот, и все закончилось, так и не начавшись. Тело успокоилось, она лишь часто задышала. Ее организм хорошо выучил повторяемый каждое утро урок – с утра после чистки зубов она переходит к чистке языка, что вначале вызывало рвотный рефлекс, но она научилась подавлять его. И вот результат – невозможность самостоятельно вызвать рвоту в такие моменты, как этот.
“Однажды я отравлюсь чем-нибудь и при отсутствии рвотных средств так и сдохну из-за желания иметь приятный запах изо рта.
Глупо. Ужасно глупо”.
Но что-то надо было предпринять. Раз тошнота не прошла – придется оставить содержимое в желудке, тем более что он так не хочет с ним расставаться. Тщательно почистив зубы и умывшись, она почувствовала, что ей немного полегчало. Но в животе еще продолжала пульсировать тупая боль. Девушка приложила к нему горячие после воды руки – стало приятнее. Временно.
Как только дурнота отступила, включился мозг. Что это было? Вряд ли она съела что-то не то, хотя это и не исключено. Днем она пила воду из-под крана – может, в этом причина? Хотелось бы надеяться, но она знала, что это не так. Она сильно похудела за последнее время, вкусовые ощущения резко изменились: приходилось как минимум секунд пять трясти над тарелкой солонкой, чтобы удовлетворить острую потребность в соленом, но вскоре возникала другая – в сладком, и тогда она пила приторный кофе. Под глазами у нее давно залегли темные круги, как у заядлых курильщиков или мучающихся бессонницей, но она не относилась ни к тем, ни к другим. Эти круги, как она слышала, могли быть вызваны обезвоживанием организма, но поскольку огромная чашка, из которой она пила кофе не менее пяти раз за день, и так вошла в ее семье в поговорку, такое объяснение, как обезвоживание, не представлялось правдоподобным. Иногда она сама казалась себе мнительной, но необъяснимые боли повторялись и были не менее реальны, чем мучившие ее теперь подозрения.
“Может, рак желудка?
Или что-то с поджелудочной?”
Язва представлялась в такой компании меньшим из зол.
Даже желанной.
“Рак желудка, кажется, неизлечим…”
Она представила себя после курса химиотерапии.
“Неужели вот так это и происходит, без какого-либо предупреждения?
А может, это и было последнее?”
Она прошла в комнату и осторожно, стараясь не делать резких движений, прилегла на диван.
“Что я хотела сделать перед смертью?”
21:06
“Я схожу с ума…
Безумие по Эйнштейну – выполнение одних и тех же операций, ожидание разных результатов. А как насчет полуторачасового размышления над одним и тем же вопросом и отсутствие каких-либо выводов? Вероятно, это определение депрессии.
Или отсутствия логики.
Депрессии, вызванной отсутствием логики.
Отсутствие логики ведет к непониманию причин явлений.
Значит депрессия является следствием этого непонимания.
Но если это я поняла, значит логика у меня отсутствует не полностью.
А значит депрессия…
Господи, да заткнешься ты наконец?!”
Она перевернулась на другой бок и слабо выругалась из-за очередного приступа боли, начавшей, как ей казалось, утихать.
Боль обостряет восприятие действительности. Девушка осмотрелась – квартира тонула во мраке. Немногочисленные предметы мебели отбрасывали в сторону длинные тени. Пластиковое окно не пропускало городской шум. И также предусмотрительно не выпускало. Темно и тихо, как в гробу. А она – лежащий в нем красивый трупик.
“Может, это и к лучшему, если все закончится быстрее. Без лишней тягомотины. Сколько раз ты сама об этом думала? Вот за тебя и решили. Видно, не себе одной ты уже опротивела.
Столько упущенных возможностей…
И в то же время ни одной.
Что я могла сделать?
Стать любовницей какого-нибудь профессора? Продвинуться с его помощью по карьерной лестнице?”
Была такая возможность. Но также у нее было обостренное чувство брезгливости, граничившее с патологией, которое заставляло ее тело расценивать любое прикосновение к себе в качестве удара и реагировать соответственно.
“Что ж, можно было обойтись вербальными контактами. Надо было только преданно смотреть им в глаза, пока они несут всякую ахинею, и смеяться над их глупыми шутками. Затем, через несколько лет, встать за кафедру и продолжить эту славную традицию…
Или устроиться в газету и писать трогательные и душещипательные очерки о неземной любви, героических актах самопожертвования, достижениях нашей передовой науки и прочей пользующейся спросом чуши. Пополнить ряды посредственности”.
Конечно, она этого не сделала. И вот лежит здесь с осознанием того, что гордиться ей тоже особо нечем.
“Если так подумать, настоящий ад или рай – он здесь, на Земле. Ближе, чем мы думаем. А после смерти не надо ставить на огонь котлы, не надо заготавливать серу или взращивать семьдесят две девственницы – надо только оставить человеку его разум, оставить душе ее память – и вот оно, покаяние, самобичевание – не Судный день, а Судная вечность…”
Она отдала бы все сейчас, лишь бы не думать.
Потому что ее разум загнал ее в состояние, которое она однажды уже переживала в штормящем море, в детстве. Сейчас она чувствовала себя так же, как в тот момент, когда ее накрыла высокая волна, захлестнула, подхватила ее, как песчинку, и подчинила себе, закружив в своем водовороте. Под водой она открыла глаза, но поняла, что ничего не может сделать, не может заставить свое тело подчиняться себе, не может преодолеть эту силу, а даже если бы и могла – она не знает, что делать, не знает, куда плыть – не знает, где большая глубина, а где берег, не знает, где дно, а где спасительный воздух; она испугалась – того вдоха, что она сделала, не могло хватить надолго, и тогда она просто отдалась этой власти, думая, что это конец.
Сейчас было то же самое.
Только без воды.
Сейчас, уставившись в темноту широко открытыми глазами, она стала тихо напевать. Тщательно проговаривая по слогам, растягивая каждое слово. Заставляя себя сосредоточиться только на этих фразах, предложениях, заставляя себя думать только об их содержании, смысле, словно это были слова молитвы, но у нее не было ни просьб, ни благодарностей – у нее была только одна цель: заставить себя не думать о том, что именно так и сходят с ума.
She’s not the kind of girl
Who likes to tell the world
About the way she feels
About herself
She takes a little time
In making up her mind
She doesn’t want to fight
Against the tide
Lately
I’m not the only one
I say
Never trust anyone
Always the one who has to drag her down
Maybe you’ll get what you want this time around
The trick is to keep breathing
The trick is to keep breathing
The trick is to keep breathing
The trick is to keep breathing1…
10:56
На следующее утро она встала поздно. Сделала себе горячие бутерброды, налила кофе, развернула газету и принялась читать обзор зарубежных новостей. Что она ненавидела, так это торопиться по утрам – чтение всей газеты заняло около часа. Свернув ее пополам, она поставила на нее пустую чашку и уже поднялась, чтобы вскипятить еще воды для кофе, когда взгляд ее остановился на одном объявлении в рамке, среди прочих напечатанном на последней странице.
Первое, что ее зацепило, было слово «бесплатно». Чужой человек не способен решить проблемы другого чужого человека. Это просто новомодное увлечение, с одной стороны, и вытягивание денег – с другой. Иллюзия излечения. Сама бы она никогда не стала платить за то, чтобы ее выслушали с участливо-слащавым выражением лица, выдали парочку банальных советов, прописали «Прозак» и настоятельно рекомендовали прийти в следующий раз. Но употребление слова «бесплатно» – ловкий маркетинговый ход, тонкая психологическая уловка, рассчитанная на абсолютное большинство… Она бы не купилась на нее, если бы не воспоминание о вчерашнем вечере. Точнее, четкое осознание того, что он еще повторится.
Она вспомнила ряды молоденьких девочек, ожидавших своей очереди на подачу документов у двери кабинета с табличкой «Психология».
“Что ж, посмотрим на них в старости. Посмеемся. Пожалуй, это будет даже интересно – наблюдать, как он или она будет пытаться меня раскусить”.
Помедлив еще некоторое время, она все же встала, взяла мобильный телефон и набрала указанный в объявлении номер.
– Да, у нас как раз есть сегодня окно, – услышала она бодрый голос секретарши после того, как изложила причину своего звонка. – С двух до трех вас устроит?
Получив утвердительный ответ, та добавила:
– Вам очень повезло. Обычно приходится ждать несколько дней.
“Кто бы сомневался. Именно по причине загруженности вы подаете объявления о бесплатной консультации”.
– Как вас записать? – донеслось тем временем из трубки.12:31
Девушка бросила последний взгляд в зеркало и направилась к двери. По правде говоря, не нужно было быть психологом, чтобы понять, что у нее проблемы: дутый черный плащ, джинсы с потертостями, грубые ботинки, макияж smoky eyes и прозрачный блеск на вечно обветренных губах. Вид подавленный и подавляющий одновременно. Окружающие, вероятно, затруднялись, к какому типу ее отнести – то ли к представителям какой-то секты, то ли к банальным токсичным самоубийцам. Кажется, они считали ее способной на жестокость, возможно, даже на насилие. Она догадывалась об этом. Это ее забавляло.
“Тем лучше – меньше будут лезть со своими домогательствами”.
Проложив маршрут по карте города, девушка направилась к месту назначения пешком. Она любила ходить пешком: торопиться все равно было некуда, опять же экономия, не нужно стоять на остановке, толкаться в вагоне метро или в салоне автобуса, терпеть на себе чужие взгляды, сдерживать свои садистско-стерилизационные наклонности. Ей нравилось быть третьей стороной – наблюдать за остальными отвлеченно, как на экране телевизора. Кроме того, усталость в теле, прилагавшаяся в качестве бонуса, гарантировала ей быстрое забытье ночью.
Но с недавнего времени что-то изменилось. Она вдруг обнаружила себя втянутой в эту мыльную оперу, и это ей совсем не понравилось.
“Скоро будет невозможно просто пройти из пункта A в пункт B”.
Она чувствовала себя экспонатом в музее или мартышкой в зоопарке, будто нарочно размещенной за стеклянной витриной ради демонстрации и развлечения всех желающих. Взгляды мальчиков смешны и тривиальны, как игры в пансионе благородных девиц. Но взгляды мужчин – это другое. Они знают, что делать, как делать, и хоть среди них тоже немало малышей, над которыми можно посмеяться, с другой половиной ты сама чувствуешь себя гимназисткой, вынужденной опускать глаза. Потому что не знаю, как другие, но лично она отлично умела читать во взгляде желание. Это прямой, без всяких обиняков и недомолвок, взгляд, который не скользит по твоему телу – он это уже сделал – и направлен прямо в глаза, он только ждет твоего ответа.
Такие взгляды она старалась избегать. Она делала вид, что не замечает их. Если же он застигал ее врасплох, она либо отводила глаза, либо пыталась изобразить на лице непонимание и полную индифферентность.
Черт возьми, ей это не нравилось.
Это отвлекало. Поначалу она искренне удивлялась им, но по мере роста числа независимых представителей вывод напрашивался сам собой. Она уже не девочка. По крайней мере, в их глазах. И именно это доставляло неудобства. Она уже не могла так самозабвенно, как раньше, наблюдать за ними, словно зритель в кинотеатре. Жизнь грубо превратила ее в одну из актрис, даже не ознакомив с ролью.
“И что я должна делать? Для кого-то, возможно, это было сродни получению Оскара или долгожданного подарка на Рождество”.
Только не для нее.
“Хочется послать их всех подальше с криком:
– Мне не нужен секс! Обойдусь и без вас. Не мешайте заниматься делом!
Но ты не сделаешь этого, потому что хоть ты и начинающий философ, психолог, писатель – кто угодно, но ничто человеческое тебе не чуждо, и ты не можешь не испытывать тщеславия при мысли, что тебя хотят. Это заложено в человеческой природе, и, возможно, является главной причиной того, что человеческий род еще продолжает размножаться. Мир вертится не вокруг любви, а вокруг гордыни каждого из нас”.
Кажется, она была уже на месте.
Типичный офисный центр. На первом этаже – псевдояпонский ресторан с наклеенными надписями «суши» и «роллы» на окнах, сбоку – стеклянная дверь, судя по всему, ведущая к офисам наверху. Она заглянула внутрь – ни администратора, ни охранников, только табличка во всю стену с указанием названий фирм, номерами этажей и кабинетов.
Психологическая консультация «Энигма» – 4 этаж – каб. 412
Зажата между промоутерской компанией «31Pro» и ремонтом мобильных телефонов. Сбоку приклеено объявление об освободившейся вакансии уборщика «с окладом выше среднего».
Все это не внушало доверия.
Комната, окрашенная приветливой, персикового оттенка, краской, совершенно пустая, если не считать лестницы, и совершенно неприветливая.
“Очень опрометчиво с их стороны было не посадить сюда молоденькую девушку-консультанта. На первый взгляд – лишние расходы. Но не так-то просто зайти, минуту таращиться на эту табличку, перекинуться парой-тройкой слов с миловидной девушкой, которая, безусловно, совершенно бескорыстно предложит свои услуги, возможно, даже ответить на ее улыбку, а затем как ни в чем не бывало выйти за дверь.
На такое способны не многие.
Любопытно, что «Энигма» им на это не указала”.
В голове неумолимо рождались фразы, типа: “Может, свалить отсюда?”, “Да ну ее на … эту Энигму”, “Ты действительно думаешь, что она тебе поможет? Тогда ты еще большая дура, чем она. Или он”.13:44
Она осталась. Возможно потому, что перспектива возвращения домой пугала ее еще больше. Но предварительно она выбрала себе укромный уголок и не спеша, с особым наслаждением выкурила сигарету. Однажды она слышала, что тяга к сигаретам на самом деле не что иное, как подавленное сексуальное желание. Сублимация орального удовольствия. Если верить Фрейду, она так и не сдвинулась с этой первой, оральной стадии, которую должна была преодолеть лет эдак двадцать назад. Впрочем, если верить истории, он тоже.
“Если бы человек, каждый раз беря в рот сигарету, представлял себе вместо нее нечто совершенно иное, абсолютное большинство курильщиков вскоре бросило бы курить.
По-моему, блестящий аргумент против Фрейда.
Можно продавать как антитабачную рекламу.
Курение – это действие совершенно бессмысленное с точки зрения физиологии, а значит приносящее определенную пользу в сфере нематериальной. Кто-то грызет семечки, кто-то тупо щелкает по каналам, один играет в компьютерные игры, другой занимается мастурбацией, третий сидит в социальных сетях, четвертый – на игле, пятый напивается до потери сознания, шестой заводит очередную интрижку, седьмой сосет леденцы или наедается шоколадными конфетками. Где смысл этих действий? Смысл их не в результате, а в самом процессе.
Затуманивания мозгов. Краткосрочного абстрагирования от смердящих результатов жизнедеятельности нашего бытия. Получения удовольствия и отсрочки неудовольствия.
Вот сейчас она пытается отсрочить нечто неприятное и заняться чем-то приятным, например этим рассуждением. И если так посмотреть, то вся наша жизнь – сплошное курение, действие бессмысленное с точки зрения физиологии, а значит приносящее определенную пользу в сфере нематериальной. А если так, тогда почему следует запрещать курить в общественных местах, а не есть или не дышать? Не логичнее ли сразу запретить людям размножаться?
Черт, я уже опаздываю”.14:03
Это был он.
Психологом оказался мужчина, причем именно такого типа людей, который ее особенно раздражал. Когда в классе одна из девушек грохнулась в обморок, она одна осталась сидеть на стуле и, понаблюдав некоторое время за суетой остальных, продолжила решать задачу по алгебре. Когда она с разбега налетела на торчавшую из асфальта железяку и разбила палец на ноге в кровь, ее отец, шедший рядом, не заметил в ней никаких изменений. Он заметил только кровь, сочившуюся на подошву, после того, как они благополучно сделали покупки в магазине и вернулись домой, а потом долго доставали металлические осколки из мякоти. Тем не менее в присутствии отдельных представителей Homo Sapiens она теряла над собой контроль и действительно чувствовала себя способной на насилие, причем самого зверского характера.
Навскидку девушка припомнила несколько подобных экземпляров: занудного пай-мальчика в очках, который был возмущен, услышав ее нецензурные высказывания, и возвестил, что «в силу обстоятельств вынужден удалиться», после чего был снабжен вслед соответствующими сопутствиями; философа-извращенца, осуществляющего софистические надругательства над издыхающим и приобретающим трупную окоченелость здравым смыслом; и, наконец, вечно улыбавшегося, доброжелательного и благонадежного конформиста, всегда со всеми соглашавшегося и чрезвычайно расстраивавшегося, когда на его бесхребетность-тире-отзывчивость она отвечала ему еще большей грубостью.
Последний экземпляр как раз и находился сейчас перед ней. Она поняла это по не сползавшей с его лица улыбке, по тому, как он мягко пытался войти к ней в доверие – попросил присесть, предложил зеленый чай, от которого она отказалась, осведомился, как ей было бы удобно, чтобы он к ней обращался, выразил удовольствие от знакомства и надежду на их благотворное сотрудничество, а, наконец, усевшись в кресло напротив, уставился на нее своим экстатически-экзальтированным взглядом.
“Как собачка в ожидании косточки”.
Из всего этого девушка сделала вывод, что следующий час будет потрачен на ненавязчивые нравоучения, которые будут высказаны осторожно, чтобы ни в коей мере не нанести еще больший вред ее и так расшатанной психике, на слащавые улыбки, которые призваны служить подтверждением того, что он не только ее внимательно слушает, но и что важнее – ПОНИМАЕТ, на снисходительно потупленные взоры, словно говорящие: «Кто из нас не без греха?», и на безграничную надежду на оптимистическое развитие событий, рецепт которого прост – ей всего лишь нужно было стать такой же тряпкой, как и он.
Девушка отвела глаза и посмотрела в окно, уже чувствуя себя как в клетке. Если хорошенько подумать, конечно, она была чересчур строга к нему. Как и вообще к окружающим. Он, вероятно, был не таким уж плохим человеком, даже наоборот, о нем, наверное, на протяжении всей его жизни отзывались исключительно положительно, но во всем этом как раз и чувствовалась ужасная фальшь. И это выводило ее из себя.
“Зачем быть всегда и для всех положительным? Если я ему не нравлюсь или он меня осуждает – почему так и не сказать мне, не обманывая ни меня, ни самого себя. Пусть назовет меня эгоисткой, больной на голову, несформировавшейся духовно, категоричной, предъявляющей повышенные требования, неблагодарной неудачницей, депрессивной сукой, наконец.
Все это мы уже слышали.
Может, это неприятно, иногда больно, но это честно.
Забавно, что именно такие искренние, положительные люди оказываются самыми отъявленными притворщиками, лжецами и лицемерами. Они думают, что, поступая так, то есть «положительно», они тем самым приближают себя к образу Христа, но Иисус не был тряпкой – иначе он не попал бы на Голгофу. Лжепророки и лжеправедники резервируют себе более комфортабельные места”.
Маневр с окном не укрылся от ока психотерапевта. Он поспешил заверить ее, что начало всегда самое трудное, ей нужно только расслабиться и рассказать ему, почему она пришла, что ее мучает, и тогда они вместе – ВМЕСТЕ (читай по истечении n-ого числа сеансов) – придут к консенсусу.
КОНСЕНСУСУ!
Он снова ей улыбнулся и, подавшись немного вперед, от чего ей захотелось очутиться в противоположном углу комнаты, произнес:
– Для начала расскажите мне немного о себе. Что хотите, первое, что придет Вам в голову.
“Понятно, метод свободных ассоциаций. Хоть бы что-то новенькое придумали, плагиатчики несчастные”.
– А курить здесь разрешается?
Курить ей не хотелось – ей хотелось уловить его подлинные чувства – неприязнь, досаду, злость, отвращение, гнев – все что угодно, только не эту глупую улыбку. Ей вдруг стало интересно, через сколько минут он не выдержит и его благонравие затрещит по швам.
– К сожалению, – сказал он, мягко и извинительно улыбаясь, – во всем здании курение запрещено. Вы же понимаете, мы должны руководствоваться недавно принятым законом…
Создавалось впечатление, будто он, как завзятый курильщик, сейчас начнет хулить правительство, но она точно знала – спроси его про правительство и он начнет хулить курильщиков.
Пропагандировать здоровый образ жизни.
“Он, видно, ужасно боится сделать что-нибудь противозаконное или порицаемое общественностью. Наверняка это его самый страшный ночной кошмар. Поэтому он не пьет, не курит, не сквернословит и вообще воздерживается от каких-либо собственных суждений. Удобная жизненная позиция. А главное – так похожа на христианское смирение, что их вечно путают.
If you see purity
As immaturity
Well it’s no surprise.
If for kindness
You substitute blindness
Please open your eyes2…
Она снова взглянула на сидевшего напротив мужчину – перед ней было само терпение и благожелательность.
“Теперь собачка жаждет послушать историю из раздела криминальной хроники. Трагическую исповедь жертвы сексуального насилия, наркотической зависимости, психического расстройства на почве утраты возлюбленного, члена семьи, золотой рыбки – не важно; описание неудачной попытки суицида или хотя бы ежедневного ритуала нанесения себе порезов, историю сектантского порабощения, болезненной дефлорации, жестокого обращения в детстве или раздвоения личности на Дюймовочку и Тайлера Дердена. Но всего этого он не услышит. Мое так называемое «тяжелое» детство не содержит материала, на основе которого можно снять второй «Титаник»”.
Это она ему и сказала. На лице психотерапевта промелькнула озабоченность – видно, не успел подготовиться.
– Вы… – начал он заикаясь, усиленно стараясь вернуть себе прежнее выражение благожелательного оптимизма. – Вы полагаете, что ваша жизнь не содержит ничего важного, значимого, не содержит… – он откашлялся. Улыбка появлялась и исчезала, словно зажила жизнью паралитика. Глаза упорно рыскали по углам, вероятно, в поисках залежалого смысла жизни.
Она прервала это безнадежное занятие:
– Чтобы не тратить время, скажу сразу, в чем моя проблема.
– Да? – он весь приободрился.
– Я не могу найти работу по специальности.
Ей показалось, или он правда с облегчением вздохнул?
“Нет, не показалось”.
Даже с расстояния в полтора метра до нее донеслось его старческое дыхание. В паре глаз напротив забрезжила надежда.
– У Вас есть высшее образование?
– Еще какое…
– И какое же, позвольте полюбопытствовать?
– Философское.
– Философия! Очень интересно! – он тут же стал воплощением любезности.
“Еще бы. Что может быть лучше – изучавший философию признает себя недееспособным настолько, что пресмыкается и ползает на коленях перед психологом. Хрустальная мечта всей его профессиональной жизни”.
– А Вы обращались в агентство по трудоустройству?
– Если бы я считала, что там мне помогут, я бы обратилась.
Он искренне пытался изобразить понимание. Правда, было видно, что он очень старался.
– Скажите, а почему Вы считаете, что Вам не в состоянии там помочь?
Теперь уже она не стала скрывать своей иронии. На детей и обделенных при раздаче серого вещества не обижаются.
– Потому что философия и религия сейчас не в моде. Можно было бы сравнить их с антиквариатом или одеждой винтаж, но это будет сильным преувеличением, поскольку и та, и другая сейчас покоятся на полках секонд-хенда. А ее носители, соответственно, отбросы общества.
– Извините, правильно ли я Вас понял? Вы причисляете теологов, профессоров философии, богословов к люмпенам? – его улыбка на сей раз носила явный саркастический характер. – Но, насколько мне известно, – на слове «мне» было сделано ударение, – это уважаемые люди, заслуженные деятели наук, интеллигенция, элита нашего общества…
– Само собой. Потому что к философии и религии они не имеют никакого отношения.
Улыбка резко потухла. Девушке пришлось прикусить губу, чтобы сдержать победный клич. Эксперимент явно удался.
– Скажите, пожалуйста, на основании чего Вы пришли к подобному заключению? – он старался сохранить остатки профессионализма, сползавшие с него также неумолимо, как ляжки стриптизерши с шеста, даже сделал какую-то пометку в блокноте.
Девушка задумалась. Стоило ли рассказывать о пяти годах обучения, прошедших далеко не безболезненно для ее психики? Едва ли он был способен ее понять. Впрочем, кто когда-либо кого-либо действительно понимал, а не думал, что понимает?
– Вы в курсе, кто сейчас идет на философский? – начала она отвлеченно, как будто его здесь не было и она просто продолжала ночной диалог с самой собой. – Тот, кто не поступил на остальные специальности – проходной балл сюда специально занижен. «Платите деньги – и мы сделаем из вас Аристотеля» – негласный слоган данной компании. Получается, у тебя недостаточно мозгов, чтобы стать экономистом, социологом, журналистом, психологом, но ты вполне сгодишься для философа.
Ирония заключена в том, что я-то шла сюда намеренно. Вы бы видели мой энтузиазм на первом курсе! Были здесь и другие, такие же, но лучшие из них занимались декларированием учебника и усердным поглощением всех якобы «знаний», которые им преподносили на тарелочке в уже переваренном виде. Не знаю, что их прельщало больше – философия или статус философа. Но это еще можно было бы вынести, если бы однажды я не поняла, что люди, преподающие мне философию и все остальное, не выросли из моих же одноклассников… – девушка усмехнулась.
– К концу второго курса я уже презирала их всех. Я не ходила на лекции, начала курить и писать свои собственные статьи. На английском. Но знаете, что мне вскоре стало ясно? Это никому не нужно. Абсолютно никому. Кроме меня. И тогда я решила оставить им их соломенные чучела, их любимые, трепетно оберегаемые заблуждения, бредовые понятия, их фиговые листки. Они от этого только выиграли. Только я с того момента превратилась в холодный, разлагающийся, кишащий червями и паразитами труп…
Что вы можете мне посоветовать?
Я и так знаю, что вас учат говорить в подобных случаях.
Чем вы можете мне помочь?
Прописать курс антидепрессантов? Может, лучше сразу записаться на лоботомию?
Девушка сжала в кулаки заледеневшие пальцы, подняла глаза на психолога и с издевкой спросила:
– А какое учебное заведение окончили вы, доктор?
14:35
Выйдя из здания, она несколько секунд стояла неподвижно, вспоминая и не зная, что ей делать дальше.
Эндорфины, как видно, улетучились где-то между вторым и третьим этажом.
“Быть или не быть? Вот в чем вопрос”.
Она никогда не любила и не понимала Шекспира.
“Если быть – то зачем?”
Уж она-то лучше многих других знала, что без этого «зачем» аргументы в пользу «быть» становятся слабее с каждым днем…
“Хватит стоять здесь”.
Она побрела вниз по улице. Мимо проносились машины, навстречу и позади нее шли люди – одни куда-то спешили, другие что-то с озабоченным видом обсуждали, третьи над чем-то звонко смеялись. Она не смотрела в их лица, не смотрела им в глаза – она уже давно ничего от них не ждала.
“Такие занятые, такие целеустремленные… Словно нарочно окружают себя как можно большим числом обязанностей, неотложных дел, проблем, в надежде избежать одного, только одной участи – участи спрашивающего себя «зачем?»”.
Девушка посмотрела вверх, на небо. Хмурое солнце, прикрывшись темно-серыми, грязными облаками, кажется, тоже смотрело на все это довольно безрадостно. Не исключено, что оно смотрело так только на нее.
“Не знала, что жить без разбитых мною же иллюзий будет так тяжело…”
Она вдруг улыбнулась. Почти засмеялась.
Она умела оценить иронию Бога.
“Мало кто мыслит самостоятельно. Большинство людей делится на тех, кто боится иметь свое, отличное от других мнение, и на тех, кто не способен его иметь a priori. Поэтому они заимствуют непонятно откуда взявшиеся, непонятно кем выдуманные универсалии, типа: «добро» и «зло», «справедливость» и «несправедливость», «любовь» и «альтруизм», «эгоизм» и «себялюбие», «самопожертвование» и «преследование личных интересов»… Не зная этих слов, не зная значения этих понятий, они много о них рассуждают. Слишком много”.
Конфуций бы ее понял.
“Я думала, что, очистив имена от шелухи, я получу свободу, знание, мудрость. Думала, что получу спокойствие. Я объявила войну всем, кто пользовался этим словарем. И даже выиграла несколько сражений. Но эти победы принесли мне не радость торжества, а чувство горечи, отчаяния корабля, потерявшего из виду сигналы маяка. И в этом заключена вся Его ирония. Когда-то я презирала этих людей, когда-то я их ненавидела, затем осуждала, желала им смерти, теперь я их понимаю”.
Обилие людской массы начинало раздражать. Она свернула во дворы домов. Обстановка, где все казалось вымершим, словно после удачно проведенных испытаний глобальной катастрофы 2012 года, больше отвечала ее вкусам. За шторами не горели лампочки, ни за одним из балконов не трепыхались на ветру старые наволочки, в палисаднике никто не следил за тем, как его питомец справляет нужду. Бесцельно бродя по запорошенным снегом тротуарам, она наткнулась на полуразвалившуюся лавочку. Села. Было ветрено и одиноко. Девушка спрятала руки глубоко в рукава плаща.
Забавно. Когда они жили Там, она была уверена, что во всем этом есть смысл. Когда она безучастно лежала на кровати, взвешивая, стоит ли такая жизнь борьбы за нее или нет; когда дрожала от ярости и своего бессилия, видя унижения ее семьи; когда ощущала себя единственной здоровой, попавшей в сумасшедший дом; когда тихо плакала ночами, стараясь не разбудить родителей – она верила, что во всем этом есть смысл. На первой странице ее блокнота была цитата Вольтера: «Случайности не существует — все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие». Единственное, о чем она мечтала, было вырваться оттуда. Единственное, чего она не понимала, почему Мартин Гор пишет настолько близкие, настолько понятные ей песни, ведь он не заключен в этот концлагерь, не замурован в этом проклятом месте…
Затем отец перевез их сюда. Первые полтора года она была так счастлива, что сама себя не узнавала. Если бы в этот период кто-то взялся за нее посерьезнее, возможно, она не долго бы сопротивлялась. Однажды она дошла до того, что ей захотелось разбить диск DM. Судя по всему, этот обряд инициации должен был означать конец ее прежней жизни. Но прежняя жизнь уже текла в ее венах.
Через некоторое время она стала внимательнее. Еще через полгода она начала курить. И дело было не в том, что Земля Обетованная оказалась не такой молочной и медовой на вкус, как она предполагала. Просто большинство ее обитателей отзывались о ее бывшем местопребывании так, что она поняла: они не превратили свое в то же самое не потому, что осознают весь ужас там происходящего, а потому, что им еще не представилось такой возможности. Отсюда последовал вывод, что Земли Обетованной не существует, потому что существует Человек Разумный. А отсюда недалеко было до заключения, что все это не имело смысла.
“Если я начинаю проповедовать иррационализм, значит дело совсем дрянь. На этом маршруте только две станции – дом Ницше и авеню Симора Гласса, конечная”.
Она поплотнее укуталась в плащ и подтянула меховой воротник к подбородку. Начинался снегопад.
“К завтрашнему дню надо написать четыре статьи по три тысячи знаков. Очередной бред сивой кобылы. И она слишком долго с ним тянула.
Зачем я согласилась на эту тему? Я же ничего не смыслю в цветах. С другой стороны, в модных тенденциях этой зимы и способах увеличения тяги в камине я смыслю еще меньше… Четырежды пять – двадцать. Это пакет молока, пачка хлопьев «Геркулес» и зубная паста. Или десяток яиц и зубная паста. Может, рано я уволилась с почты?”
Запас денег, отложенных на черный день, начинал иссякать.
Бесплатные газеты тоже подходили к концу.
“Нет, уж лучше так, чем с восьми до двух слушать их бредни: как ощенилась чья-то собака, какие «прелестные» у кого-то детки, какие «стреляющие» у другого боли в пояснице и какая шалава Люська из бухгалтерии”.
После этого, приходя домой, она уже ничего не могла написать.
“Надо дотянуть до конца недели – там поеду к родителям…”
– Девушка, можно с вами познакомиться?
“Начинается…”
Девушка молчала. Она даже не подняла глаза.
– Девушка, можно с вами познакомиться? – повторил молодой, страдающий комплексом сверхполноценности, пухловатый паренек, на вид – выпускник старших классов.
На этот раз девушка окинула его быстрым, оценивающим с головы до ног взглядом, от которого объект изучения слегка опешил, затем отвернулась и негромко произнесла что-то.
Мужчину отличают от мальчика последовательность в поступках и трезвость мысли в критических ситуациях. Старшеклассник принял их за тупое упрямство и умение скрывать от окружающих свой испуг, и поэтому спросил:
– Что вы сказали?
– Смысл?
Голос ее прозвучал ниже, чем обычно, что было нехорошим знаком, но он этого не знал.
– Ну… для общения.
–
– Как вас зовут?
Ответа не последовало.
– Не хотите говорить?
Пауза определенно затягивалась.
– Раз не хотите, я угадаю.
“Интересно, эти приемы когда-нибудь обновляют?”
– Маргарита?
– Нет.
– Елена?
– Нет.
– Александра?
– Нет.
– Почему вы не хотите со мной познакомиться?
–
– Вы кого-нибудь ждете?
–
– Может, вы уже заняты?
Девушке хотелось ответить, что она не отхожее место, чтобы быть занятой кем бы то ни было, но в целях ускорения процесса, она решила перейти на доступный для окружающих язык:
– Да. Я занята. Понятно?
18:36
«Какая женщина не любит цветы? Они радуют глаз своими яркими красками, интригуют едва уловимыми ароматами, преображая все вокруг себя. У каждой представительницы прекрасного пола есть свои фавориты в мире цветов. Одна отдает предпочтение насыщенным, пестрым оттенкам, другая – нежным, пастельным тонам. Но есть среди цветов и общепризнанные лидеры, пользующиеся особой популярностью.
Первое место, безусловно, занимает роза. Семь из десяти опрошенных женщин назвали букет из этих цветов лучшим подарком. Любовь к розам настолько масштабна и неутомима, что доставка цветов осуществляется круглогодично. А разнообразие выведенных видов в силах удовлетворить вкус самых взыскательных красавиц. Пурпурные, алые розы дарят женщинам, к которым испытывают страсть, перед которыми преклоняются. Красные розы служат эмблемой любви и уважения, белые – чистоты и благородства.
Второе место делят между собой гвоздика и тюльпан. Эти цветы ассоциируются с двумя самыми распространенными праздниками, однако их можно дарить и в другие дни. Тюльпаны служат выражением нежных чувств дарителя. Гвоздика же считается символом свободы и верности. Именно ее вдевали в петлицу борцы за независимость во Франции, идя на баррикады.
Белые лилии снискали себе славу цветка невест и молодых девушек. Они олицетворяют собой чистоту, первозданность, целомудрие и благородство. Именно поэтому ни одна свадьба не обходится без них. Лилии относят к числу жизнестойких, поэтому доставка цветов мало отразится на их внешнем виде и аромате. Чтобы добавить еще больше очарования к букету из лилий, можно выбрать ветку, на которой только один цветок полностью распустился, другие же только начали открываться.
В последнее время все большую популярность завоевывают орхидеи. Эти действительно уникальные, экзотические цветы когда-то ценились на вес золота, поскольку не приживались в Европе, а поиск новых видов и доставка цветов из Индии стоили жизней многих смельчаков. Сейчас же любая представительница прекрасного пола может наслаждаться их неповторимой красотой.
Следующее место в сердцах женщин занимают миниатюрные цветы, такие как сирень, фиалки, ландыши, колокольчики. Они источают аромат весны, воскрешают в памяти времена молодости, беззаботности и веселья. В череде серых будней кому бы не хотелось хоть на минуту снова стать беспечным? Иногда такой незначительный подарок, как связка ландышей, ценится дороже любого букета…»
Она еще раз пересчитала количество абзацев. После трех статей под названиями: «Какие цветы подарить теще на день Рождения?», «О чем говорит цвет подаренных роз?», «Топ любимых цветов женщин», ее фантазии уже не хватало на то, чтобы придумать сколько-нибудь осмысленное предложение с ключом «доставка цветов». Поначалу это казалось не трудным. Но данное словосочетание нельзя было ни склонять, ни изменять, нельзя было даже ставить его в начале предложения, потому что тогда первая буква будет заглавной, кроме этого, ключ должен был располагаться в определенных местах и непременно в середине абзаца. Все это, однако, увеличивало стоимость статьи вдвое. Она начала просматривать скачанные картинки цветов для вдохновения. Помогло не очень.
“Кажется, я просижу с этим весь вечер”.
Сегодня на электронный ящик ей пришло письмо от бывшей одноклассницы. Когда-то они общались. Даже обсуждали «Гордость и предубеждение». А она не с каждым обсуждала ТАМ «Гордость и предубеждение». Бывшая одноклассница писала, что хочет возобновить переписку. Орфография и знаки препинания сохранены:
«Привет!!! Кажется, целую вечность не переписывались! =( Жутко соскучилась!!!!!!!!!!!!!
Как ты? еще учишься? Как статьи – где печатаешься? Что еще интересного в твоей жизни?
У меня вопросов миллион и еще чуть-чуть, так что пиши все, что не забудешь =)))
с нетерпением жду ответа!»
Ей не хотелось перечитывать это письмо, ей не хотелось отвечать на него и ей не хотелось оставлять его без ответа.
“Что я напишу?
«Привет. Рада, что ты откликнулась. Я писала тебе несколько месяцев назад, но ты не ответила. Не получала мое письмо? Там были ссылки на некоторые мои статьи, ты ведь хотела их почитать, но теперь это не важно. Я думаю, они тебе не понравятся. Честно, мне не хотелось бы ссориться с тобой из-за них, так что, может, это и к лучшему, что ты не получила то письмо. Если честно (во второй раз), я хотела совсем убрать свой сайт из интернета, но теперь это трудно сделать. Ты спрашиваешь, как у меня дела? У меня все хорошо. Я работаю, но, правда, не по специальности. Если честно (это третий раз), где я только ни работала: на ксерокопии – сидела, делала копии с бумажек, на почте – сортировщиком газет, даже в детском саду как-то подменяла воспитателя. Ты представляешь меня с детьми? Все на них там вечно кричали. Но это были единственные нормальные люди в детском саду. В общем, все хорошо. Я пишу. Я имею в виду, что продолжаю писать статьи для себя. Кстати, я еще работаю копирайтером. Звучит красиво, но на деле я рада, что над статьями, что я продаю, не стоит моя фамилия. А так все отлично. Как у тебя дела? Работаешь экономистом, как ты и хотела? Нравится? Что с личной жизнью? Видела у тебя на страничке фотографии какого-то парня… Встречала кого-нибудь из нашего класса? Как у них дела? Пиши мне скорее. Буду ждать ответа».
Господи, да я сама не стала бы отвечать на такое. А если все объяснить? Я не хочу ничего объяснять. Я не хочу ничего обсуждать, потому что она решит, что у них там не все так плохо. А она обязательно так решит, и тогда мне придется объяснять ей законы диалектики – что есть плохо, а есть тоже плохо, только второе плохо лучше, чем первое, потому что все относительно и противоположностей не бывает, есть только их большая или меньшая степень. Завяжется острая дискуссия. Она начнет отстраняться, знаю я этот ее тон, я буду сдерживать себя, но в итоге не сдержусь и выложу, как я ненавижу то место, где она живет, тех людей, что там живут, она решит, что это относится и к ней, а она наверняка так решит, и на этом все закончится, холодное молчание. Так стоит ли отвечать на письмо?”.
Она закрыла почтовый ящик. Ей хотелось затянуться, но она понимала, что это только подстегнет ее мысли в том же русле. А надо было думать о другом, потому что она уже вынесла окончательное решение, рассмотрев все возможные варианты.
“Это все только эмоции. А эмоции могут довести тебя до вчерашнего состояния”.
Развернув окно с фотографиями цветов, она непроизвольно поднесла руку к волосам. Вокруг пальца начал обвиваться черный локон. Затем, словно змея, он стал переползать со среднего на указательный, и даже на большой палец, и обратно, и чем быстрее она это делала, тем меньше девушка думала о цветах и предложениях с ключом. Взгляд ее остановился на часах в правом нижнем углу экрана. Она резко опустила руку. Выпрямилась. И с мыслью, что все это ее уже конкретно достало и ей уже все равно, понравится или нет статья заказчикам и купят ли ее, начала быстро печатать одной правой одно большое нагромождение банальностей:
«Выбираем цветы на День Рождения
Цветы… Какое удовольствие любоваться ими, вдыхать их аромат! Цветы – это символ жизни, красоты и очарования. Именно поэтому букет цветов – лучшее дополнение к любому подарку. Однако для того, чтобы сделать его запоминающимся, нужно учесть индивидуальность человека, которому Вы собираетесь его подарить. Конечно, лучше, если Вы знаете или какими-то обходными путями узнали вкусы именинника или именинницы. К сожалению, зачастую это не так, и тогда следующие советы могут Вам пригодиться.
Если Вам нужно выбрать цветы для женщины, то все зависит от того, что Вы хотите сказать своим подарком. Выразить страстность чувств помогут бардовые розы, астры, красные тюльпаны, нарциссы, незабудки, герберы или красные хризантемы. Удивите свою возлюбленную – выберите для нее экзотические орхидеи или таинственные камелии и сделайте так, чтобы доставка цветов была для нее неожиданностью, а утром у двери ее ждал Ваш подарок. Наверняка такое поздравление запомнится надолго.
Если Вы хотите выразить уважение, почтение или добрые пожелания имениннице – остановите свой выбор на гвоздиках, жасмине, ирисе, монстере или белых розах. Женщинам пожилого возраста можно подарить циннии, белые хризантемы, фуксии, тюльпаны, магнолии или мимозу. Если именинница увлекается выращиванием цветов, то она, безусловно, оценит преподнесенный горшочек с фиалками или кактусом, который, кстати, служит символом упорства и трудолюбия. Для девушки же лучше подойдут азалии, нежные лилии, маргаритки, чайные розы, или невзрачные, но очаровательные ландыши, колокольчики или сирень.
Букет для мужчины может быть составлен из таких цветов, как гвоздики, герберы, гладиолусы, хризантемы. Мужские букеты должны излучать уверенность, стойкость, то есть не быть слишком маленькими и перегруженными украшениями. Оригинальная доставка цветов может сделать сам подарок еще более запоминающимся, даже если букет будет вполне стандартным.
Многое зависит не только от выбора основных цветов, но и от их сочетания с другими в букете. Если у Вас нет возможности или желания бегать по цветочным павильонам, то доставка цветов будет Вам очень кстати. Предоставьте решение всех вопросов профессионалам и предвкушайте удовольствие, которое получите от праздника.
Важно учесть и то, что многим не нравятся срезанные цветы, которые скоро увядают и совсем не радуют глаз. Если же у человека аллергия на цветы, то лучше совсем отказаться от них и заменить чем-то другим, например корзиной фруктов. В любом случае помните: главное – не подарок, главное – Ваше к человеку внимание».
9:22
Она шла по знакомому маршруту. И хотя она только что сняла деньги за принятые вчера статьи, ощущение было такое, словно она заработала их в подворотне после пяти минут, проведенных стоя на коленях. И речь здесь идет совсем не о милостыне.
Она злилась на себя за то, что была вынуждена делать это, но на самом деле она злилась и ненавидела себя потому, что понимала следующее: ее к этому никто не принуждал, это был ее собственный, осознанный выбор.
“До чего я дошла?”
Впереди замаячило до боли знакомое здание. Типичный офисный центр, псевдояпонский ресторан на первом этаже. Персиковая приемная. На стене все так же висит объявление об освободившейся вакансии уборщика.
«Оклад выше среднего. Для трудоустройства обращаться в отдел кадров».
Несколько секунд на размышление…
Через полчаса ее уже водили по техническим помещениям, выдавали дубликаты ключей, она расписывалась в технике безопасности, в ее трудовой книжке появилась очередная запись. Собеседование было коротким. После ее вопроса: «Много у вас уборщиков с высшим образованием?», встречного вопроса: «Зачем же вы в таком случае устраиваетесь на это место?», ее ответа: «Назовем это следствием творческого кризиса», но, скорее, в результате последовавшего за этим дополнения: «Послушайте, я не наркоманка, не алкоголичка, не планирую взорвать ваше здание или вынести отсюда все компьютеры однажды ночью. Мне нужна эта работа, чтобы в остальное время не отвлекаться от своей работы», вопрос о трудоустройстве был решен.
В ее обязанности входило подготовить помещения пятого этажа к восьми часам утра нового трудового дня. Ее снабжали инвентарем и всеми необходимыми моющими средствами. По крайней мере, о жидком мыле и туалетной бумаге отныне можно было не волноваться. Уборщиков обязывали работать в парах (во избежание случаев хищения имущества одним лицом). О случаях хищения имущества двумя лицами не упоминалось. Ее напарницей должна была стать женщина по фамилии Дятел. Впоследствии все ее опасения оправдались. Дятел отвечала за шестой этаж, она – за пятый. На каждом этаже были туалеты. Это так, для справки.
Но заработная плата была действительно «выше среднего». Она позволяла никогда больше не писать ни про цветы, ни про камины, ни про модные тренды предстоящего сезона, только если она сама этого не захочет.
За два месяца мало что изменилось: наступила весна и псевдояпонский ресторан волшебным образом трансформировался в ресторан национальной кухни.
Как можно описать ее работу? Девушку устраивало в ней то, что:
а) она отнимала немного времени;
б) не требовала общения ни с кем, кроме Дятла, которую она по возможности избегала;
в) установленная на этом месте заработная плата позволяла не думать о ней вплоть до 17 и 7 числа каждого месяца (з/п и аванс соответственно).
С первых же дней выяснилось, что приходить на работу к шести часам утра как бы следовало, но было совершенно не обязательно. Дело в том, что в погоне за дополнительными источниками прибыли Дятлиха – а иначе нельзя было назвать эту женщину за ее внушительные формы и специфический характер – убиралась и в универсаме неподалеку от своего дома. А поскольку привоз на склад осуществлялся около семи утра, после чего, возможно, ее услуги и не были жизненно необходимы, однако позволяли производить тщательный осмотр всего свежеприбывшего и пополнять запасы ее холодильника… В общем, по утрам Дятлиха убиралась в универсаме, затем, вероятно, расчленяла, подвергала разнообразным способам обработки и дегустировала приобретенную продукцию, а к полседьмого вечера перетаскивала свою тушу на пятый этаж офисного центра.
Почему на пятый, ведь его закрепили за девушкой? При строительстве шестиэтажного офисного центра заказчики решили сэкономить на лифте, в силу чего он отсутствовал, что Дятел считала злостным нарушением законодательства и непрестанно изливала свое недовольство жизнью в первую очередь на подрядчиков, далее на профсоюзную организацию, затем на правительство, и, наконец, на всех окружающих поголовно. С самого начала с девушкой ею была заключена устная договоренность о том, что пятый этаж закреплен за ней, то есть Дятлом, по причинам, связанным с ее многочисленными болезнями, неизлечимыми заболеваниями, вызванными детскими травмами, плохой экологией и ошибками врачей, а также ее ослабленным иммунитетом и неблагоприятной наследственностью.
Эта договоренность грозила вылиться в нежелательные последствия, чего девушка не могла не осознавать. Однажды в восемь тридцать четыре утра в мужском туалете на пятом этаже во второй кабинке был зафиксирован случай отсутствия туалетной бумаги. С девушкой связалась менеджер по чистоте – дама лет 26-30, придерживавшаяся офисного стиля в одежде и носившая очки в красной оправе. В ее обязанности входило отслеживать результаты деятельности уборщиков, для чего ей был выделен отдельный кабинет, где она, вероятно, производила расчеты производительности их труда и составляла баланс чистящих средств и резиновых перчаток.
Менеджер по чистоте выразила свое недовольство оснащенностью туалетной кабинки № 2, и хотя девушка сообщила ей то, что она и так знала, то есть то, что она фактически отвечала за шестой этаж, дама в стильных очках в красной оправе была непреклонна. На следующий день поступила жалоба об отсутствии туалетной бумаги во всех кабинках женского туалета как на пятом, так и на шестом этажах. Больше девушку по этим вопросам не беспокоили. Но если кто-либо решил, что Дятлиха вынесла определенные уроки из данных происшествий, он или она слабо разбирается в психологии данного вида. Дятел, да будет вам известно, птица упорная и систематичная.
Последовал обмен колкими замечаниями, мелкими пакостями и испытующими взглядами с руками, замеревшими у кобуры в стиле вестерн. Девушка была уверена – будь она многодетной матерью с тремя детьми, неудачницей-алкоголичкой, плачущей у всех на плече, страдай она от физического насилия супруга-изверга, наркотической зависимости или от ожирения третьей степени – она была бы лучшей подругой Дятла. Люди семейства Дятлов хорошо относятся к тем, кого они жалеют. Они их любят, опекают, потому что эти юродивые – постоянное свидетельство их превосходства, а заодно и ходячие гаранты их доброты и великодушия. Поэтому девушку больше не удивлял слух, ходивший среди уборщиц, что однажды Дятлиха чуть не взяла из детдома девочку, хотя у самой уже была взрослая дочь, сбежавшая от нее в другой город. К счастью, все обошлось.
“Малышке следует благодарить Всевышнего. Жизнь у нее и так не сахар”.
18:11
Она шла через парк в черной кофте с закатанными до локтей рукавами. Джинсы на ней висели и выцвели в местах складок, декоративные в прошлом потертости превратились в открывавшие кожу рваные дыры. Ее левую кисть трижды обвивало украшение, состоявшее из крупной серебристой цепи и черных полосок кожи. В последнее время она с ним не расставалась. Она шла с пакетом, в котором лежали только что приобретенные джинсы. Она шла через парк, потому что так было быстрее добраться от секонд-хенда до места ее работы, начинавшейся через восемнадцать минут сорок шесть секунд. О ее ладонь мерно ударялась застежка лишенного всякой красоты украшения, и это доставляло ей необъяснимую радость, словно это было прикосновение близкого человека или подлинная, органического происхождения, поддержка.
Любопытным было то, что за двадцать с лишним лет она действительно научилась испытывать эмоции, которые обычно порождает в одном человеке другой человек, но без помощи людей. Она считала своими друзьями людей либо умерших, либо никогда ее не встречавших, и, вероятно, даже не догадывавшихся о ее существовании. Возможно, это было начальной стадией некоего психического расстройства, которое на нее непременно повесили бы, сходи она еще на пару приемов к психоаналитику.
Она проходила по набережной, огибавшей небольшое, образованное рекой озеро, когда увидела картину, при виде которой ее глаза заблестели, а губы против ее воли растянулись в непривычной для нее ласковой улыбке. Девушка прильнула к решетчатому ограждению. Не далее трех метров от нее вдоль по реке проплывала семья лебедей – между двумя прекрасными, горделивыми родителями, погружавшими иногда голову под воду в поисках еды, плыло шесть маленьких, совсем недавно появившихся на свет лебедят. Отец, полный достоинства, показывал своим детишкам мир, ведя их за собой, а мать тщательно присматривала за ними, замыкая шествие. Лебедята, покрытые сероватым, с забавными пролысинами пухом, держались послушно, но немного боязливо и не нарушали гармонии построения по парам. Девушка переживала счастливое воодушевление, когда, повернув голову на донесшийся позади шум, увидела мальчика лет семи, занесшего руку со сжимавшими камень пальцами. Она увидела и его мать, стоявшую рядом. В следующее мгновение женщина, поймав этот взгляд, схватила сына за капюшон толстовки и потащила его от ограждения с такой силой и скоростью, будто дальнейшее промедление угрожало его жизни. Так, вероятно, поступила бы и мать-лебедь, если бы видела грозившую ее детям опасность. Но она не видела.
Семья лебедей мирно отдалялась от берега к центру озера. Женщина, принявшая девушку за восставшую из праха Медузу или за обдолбанную наркоманку с зараженным шприцем в кармане, отчитывала сына за то, что, бросая камни, он распугивает рыбу, тем самым мешая рыбакам ее ловить. Всю обратную дорогу девушка оправдывала опасения матери – она материлась с такой ненавистью и жестокостью, что это вполне могло сойти за проклятья.18:22
Начинало темнеть. Дрожащей рукой она взяла из окошка киоска билет и встала поодаль на автобусной остановке, чтобы успокоиться. Лучше было заплатить, чем попасть под машину. Никотин временами такое же лекарство. После нескольких глубоких затяжек она задышала полной грудью и смогла окинуть окружающих более или менее осмысленным взором.
Во всем черном с ног до головы он сидел на тротуаре, прислонившись спиной к дорожному знаку, и, так же как и она, ждал автобуса. Что-то позерское было во всем этом: в безразличии к чужому мнению, содранной коже рук матери или ее деньгам, пошедшим на оплату электроэнергии, затраченной стиральной машинкой. Через некоторое время он достал из лежавшей на земле сумки пачку сигарет и закурил. Девушка нещадно затушила свою. Всю следующую минуту она потратила на прогнозирование скорости следования маршрутного транспортного средства и употребление формулы t=S/V. Наконец очертания автобуса показались вдали.
Неожиданно кто-то остановился менее чем в полуметре от нее, нарушив герметичность ее личного пространства. Напоминая сигарете о своей власти над ней, он в последний раз небрежно затянулся, затушил ее о край урны и бросил окурок в мусорку. Девушка с вызовом посмотрела на нарушителя своего спокойствия. Светлые, слипшиеся, давно не мытые волосы; мятая, с прилипшими к ней инородными телами одежда; щетина как минимум трехдневной давности; взгляд – смесь беспросветности циника и безучастности хиппи; и очки, которые прописывают при близорукости, съехавшие с переносицы.
Черт, вот это-то ее и зацепило. У нее всегда была слабость к бунтовщикам-интеллектуалам.
“Позер?”
“Просветленный?”
Он взглянул на нее лишь мельком и уже отошел, отвечая на телефонный звонок. Из трубки доносился взволнованный женский голос с нервно-вопросительными интонациями. Ответы были односложны:
– Да, я был у мозгоправа.
–…?
– Уже еду.
–…? …?
– Гулял.
–…
К остановке подъехал автобус. Вопреки обыкновению, девушка вошла в салон одной из первых. Где-то у себя за спиной она услышала:
– Мне пора.
По дороге она думала о том, что, если он выйдет вместе с ней, возможно, завтра ей придется давать объяснения своего прогула даме в очках в красной оправе. На остановке она вышла одна. И, не оборачиваясь, пошла к своему дому.
7:31
Она проснулась, взяла мобильный телефон и посмотрела на дисплей. Какая рань!
Девушка закрыла глаза и на пару минут погрузилась в затягивающую, как болото, одурманивающую утреннюю дрему, но после нескольких лишенных смысла картинок, промелькнувших у нее перед глазами, почти сразу проснулась. На этот раз определенно.
Она повернулась на спину и уставилась в потолок.
“Ненавижу выходные”.
Выходные и праздничные дни наводят ее на мысль о собственной ущербности.
“Интересно, на какой день недели приходится большее число самоубийств?”
Она встала и пошла в ванную…
Дожидаясь, пока в чайнике вскипит вода для второй кружки растворимого кофе, напоминавшего не его, а пыль, собранную с пола после его расфасовки по более дорогостоящим банкам, она зашла в комнату в поисках сигарет. Единственная жилая комната ее однокомнатной квартирки выглядела, если честно, весьма убого и смахивала то ли на ночлежку, то ли на пристанище нелегальных эмигрантов.
Разложенная диван-кровать со смятой простыней и свисающим на пол одеялом, которую она никогда не собирала, никогда, по сути, не застилала и еще реже меняла на ней постельное белье. Телевизор напротив. На столе у окна ноутбук, наушники, стопка дисков с пепельницей наверху, карманный Новый Завет, бумажки с устаревшими записями, биография узника концлагеря с загнутой посередине страницей, чехол для телефона с ликом товарища Че, растянувшаяся резинка для волос и кружка с засохшей пенкой по краям и недопитым кофе внутри.
Сумка валяется на полу. На книжных полках следы тщательных, но безрезультатных поисков средств достижения духовного удовлетворения, попугай с отколотым хвостом, статуэтки индийского слона и деда мороза, покрытые слоем пыли, ароматическая свечка со следами использования в периоды отключения электроэнергии, ручки, засохшие маркеры и множество мелкого хлама в картонной коробке из-под прокладок, пустая свинья-копилка, подаренная родителями на один из дней рождения. В шкаф с одеждой, тумбочки в коридоре и полки зеркала в ванной комнате лучше было вообще не заглядывать.
Она взяла сигарету из брошенной на тумбочку пачки, захватила пепельницу и вернулась на кухню. Забравшись с ногами на стул, с дымящейся чашкой в одной руке и дымящейся сигаретой в другой девушка изучала телевизионную программу на сегодня. Обилие мелодраматических сериалов, фильмов с минимумом сюжета и максимумом экшна, ток-шоу ни о чем, программы, повествующие о чужих путешествиях в Тоскану и на Ривьеру… Она закрыла газету. В горле стоял комок – то ли от дыма, то ли от той бурды, что производители выдавали за «100% растворимый кофе высшего качества, изготовленный из отборных кофейных зерен, собранных на плантациях Индии». Девушка откашлялась. Это не помогло, и, за неимением лучшего, она вернулась к прерванному приему кофеина или чего бы то ни было.
Во времена ее детства все вокруг казалось другим: свежий кофе действительно пах обжаренными кофейными зернами, быстрорастворимая вермишель с приправой и маслом из пакетиков походила на блюдо из ресторана, сигаретный дым неизвестной марки, который она однажды уловила на улице, отдавал чем-то волшебным, чем-то качественным и имевшим непосредственное отношение к табачным листьям. Было ли дело в ее еще не затуманенных, не прокуренных и не сведенных с ума стабилизаторами и усилителями вкуса рецепторах, или все действительно было чуть-чуть по-другому до гениальных, передовых достижений нашей науки и генной инженерии? Она не знала. Она приняла это как неизбежность.
С отсутствием только одной вещи она никак не могла смириться. Она до сих пор была в упорном, настойчивом и систематическом поиске. В поиске сигарет с запахом табака. Они стали ее idee fixe. Символом утраченного времени. Она перебирала марки, как какой-нибудь золотоискатель, каждый раз охваченная надеждой при распечатывании новой пачки и каждый раз остававшаяся не до конца удовлетворенной. В целях профилактики она начинала свыкаться с мыслью, что ее табачная лихорадка ни к чему не приведет.
Девушка поставила пустую чашку на стол и откинулась на спинку стула. Сегодняшний день не задался с самого начала. Непрерывная последовательность команд могла временно отвлечь от этой мысли, приблизить его завершение. А там, завтра, возможно, она придумает, что делать.
Она сосредоточенно вымыла посуду, даже тостер. Она подавила воспоминания о работе, вызванные использованием жидкого мыла в качестве моющего средства. Вернулась в комнату. Раздраженно скинула подушку и одеяло на пол. Разровняла простыню. Бесстрастно подняла и отряхнула подушку. За ней – одеяло. Застелила кровать. Взяла кружку со стола и снова пошла на кухню. Затем включила ноутбук, увеличила громкость колонок, папка с альтернативной музыкой, команда «Воспроизвести все». Напевая песню с красноречивым названием «Sulk», опустошила полку с одеждой. Бросила несколько вещей в ванную, закрыла пробкой сливное отверстие, открыла горячий кран, ливанула жидкого мыла с ароматом женьшени и долго, с увлечением, следила за образованием пены.
Затем она взялась за разбор бумаг, забрасывавшихся в один из ящиков шкафа еще со времен ее плодотворной на макулатуру образовательной деятельности. Отправила на утилизацию распечатку лекций по религиоведению в объеме ста шести страниц, обнаруженные конспекты по дисциплинам: Социальная философия, Философские вопросы естественнонаучного и социально-гуманитарного познания, Теория познания и философия науки, тетрадку, в которой она каллиграфическим почерком оформляла схемы своих ответов на экзамены первые два семестра, черновой вариант курсовой работы на тему: «Историко-религиоведческий анализ религиозных систем христианства и даосизма». Вслед за этим последовали воспоминания о скрипах при утверждении предложенной ею, нетипичной темы; о разговоре с деканом на повышенных тонах; тягостном и ответственном написании; критике научного руководителя, доказательствах правомерности своих выводов, напутствии руководителя в духе Пилатовского «Я умываю руки»; успешной защите и осознание того факта, что не считая двух человек, работу никто так и не прочел. Тотальная и беспорядочная утилизация всего содержимого ящика.
Перерыв на кофе. Стрижка волос под каре в ванной. Оценка результатов как «Очень даже ничего. И вообще, не пошли бы они?». Долгая и нудная уборка. Перевод ноутбука в спящий режим. Обед: яичница с овощами, кофе, мороженое, сигарета. Прогулки по Освенциму. Мытье посуды. Стирка, сопровождающаяся размышлениями об относительности наших страданий и радостей. Несмотря на это – ускоренная и лишенная энтузиазма. Щелканье каналов. Пятая кружка кофе. Пересмотр фильма «Пиджак» на ноутбуке. Долгожданное окончание этого поганого дня.
7:06
Пробуждение на следующее утро.
Тишина.
Пустота.
Вакуум.
Девушка сменила позу зародыша на позу покойника и уставилась в потолок.
“Все по новой.
– А на что ты рассчитывала? На преждевременное наступление Конца Света? На торжественное вручение тебе билета в Новый Иерусалим?
– А хотелось бы его увидеть…
– Единственное, что ты увидишь, – это свет в конце тоннеля. После того, как осознаешь, что смыла свою жизнь в черную дыру унитаза. В небытие, мать твою.
In death car we’re alive…
– Но кто-то же его увидит? Пусть не я, но кто-то… достойный.
Надежда – единственная движущая сила человека. Все, что у него осталось после пяти тысяч лет накопления знаний об окружающем мире. Все, как и пять тысяч лет назад. Так чем я отличаюсь от вавилонянина, возводящего зиккурат в надежде на благосклонность высших сил и загробную жизнь по системе «все включено»? Тем, что я оперирую выдуманными терминами «Абсолют», «Субстанция», «Трансцендентное»? Стала ли моя вера крепче после прочтения пяти доказательств Бога Аквинского? Ну, возможно. Просто потому, что мне нравится в них верить. Они так оптимистичны и так похожи на рациональную аргументацию…
Как и наши знания. Мы их выводим, затем логически обосновываем, а логически обосновав, мы начинаем в них свято верить. Просто потому, что нам нравится в них верить. Вера в свои знания вселяет в нас оптимизм. Так чем же эта вера отличается от веры Декарта в существование его железы, от веры Аристотеля в то, что Земля – центр вселенной, от веры какого-то африканского шамана в действенность ритуала, согласно которому кровь убитого им человека, будучи выпитой, способна наделить его новыми силами? Какие-то знания, может, мы и накопили. В пользу этого говорит хотя бы то, что я сейчас лежу на кровати, зная, что в морозилке у меня на черный день припрятан пакет с пельменями, а не бегаю за кроликом с дубинкой.
Но стали ли мы лучше жить? Презерватив подарил нам возможность получения удовольствия без страха всю оставшуюся жизнь подтирать своим отпрыскам носы и грязные задницы. Но появились СПИД и ЗППП. Можно не думать об ограничениях в еде – есть липосакционные клиники, можно не думать об ограничениях в курении – есть фильтры, можно не думать об ограничениях в алкоголе – есть пересадка печени. Но вместе с ними появились передоз, степени ожирения и рак на любой вкус и цвет. Можно вообще не думать, заполнить свой аккаунт скопированными мыслями, добавить комментарии, типа «Жесть» или «Ржач» – есть социальные сети, где ты найдешь много единомышленников. Можно обладать навыками чтения и хорошей памятью и стать философом, топ-менеджером, психологом, начальником кадров, просто начальником. Но эпоха мирового экономического кризиса, во время которой мы живем, плавно трансформируется в эпоху мирового климакса населения планеты Земля, дальнейшая модификация которой неизвестна.
Можно быть уродиной, а тебя сделают похожей на куклу Барби, об изгибах которой вся мужская (и не только) половина населения будет мечтать в душе, драя себя мочалкой. Можно иметь дом с бассейном и ежегодно менять машину, работая продавщицей в супермаркете и сетуя на увеличение коммунальных расходов. Можно иметь шесть детей, работая той же продавщицей в том же супермаркете, и называть себя матерью-героиней. Можно полететь в космос. Можно написать книгу. Можно объявить себя Иисусом Христом. Это не плохо и не хорошо – это то, что мы имеем. Практически все наши мечты осуществимы. Но стали ли мы от этого счастливее? Судя по тому, что через каждые сорок секунд кто-то делает шаг с моста, крыши или подоконника, вводит себе иглу в вену, наполняет стакан или записывается на прием к психоаналитику – нет.
«Бойся своих желаний – они имеют свойство сбываться».
С нашими знаниями, с нашими неограниченными возможностями стали ли мы жить осмысленнее? Перефразируя Лао Цзы, когда нет заботы о природе, как единственного нашего кредитора, – появляется наука экология, когда нет философов – появляются преподаватели философии, когда нет книг – появляются блоги, когда нет кулинарных способностей – появляется глютамат натрия, когда нет простейших дедуктивных навыков – появляются надписи, типа «Осторожно, кофе горячий», и так до бесконечности. Для того, чтобы жить цивилизованно и осмысленно, у нас есть Право. Определенные сдвиги здесь, конечно, прослеживаются. Если судить хотя бы по тому, что всего три сотни лет назад меня бы уже вели на костер за подобные рассуждения, а сейчас во всем мире плюрализм мнений и образа жизни, ограниченные только рамками законов, – каждый верит в то, во что хочет, и не верит в то, во что не хочет. Это называется либерализмом и демократией.
И какой вывод можно сделать из всего этого?
Ни хрена никакой.
Без понятия.
«Создать мир легче, чем понять его», – какой идиот сказал это? Понять мир – значит быть способным создать его. А все человечество сейчас сходится во мнении, что теперь, когда у нас есть частица Бога и теория Большого Взрыва, уж оно-то знает, как устроен этот мир. То существо, что нас породило, наверное, либо смеется, либо плачет, наблюдая за нашими потугами. Либо просто сверяется с графиком глобальных катаклизмов: «Так, метеорит – было, потоп – было, чума – было…» В общем, такими темпами эволюции человечества я еще не скоро увижу заливку фундамента хотя бы одних жемчужных ворот из двенадцати.
Если кто-либо когда-либо вообще их увидит.
Возможно, я ненормальная. Наверняка так и есть. Возможно, я озлобленная и нашпигованная комплексами мизантропка. И философ из меня никудышный. Но единственное, что я могу, это попытаться объективно измерить нормальность своей ненормальности. А иначе чем я отличаюсь от того стада за окном? Тем, что я не согласна? Не зная, как, не зная, почему? Считать себя гением в подобной ситуации – вот явный признак сумасшествия. Надо будет подумать об этом за кофе”.
“Да, подумай об этом, бесполезное тупоголовое теплокровное существо, – ответила она самой себе, сползая с кровати, зажимая одной рукой текшую из носа кровь. – Сделай это для разнообразия, пока за достижение рекордно низкого КПД тебя не отправили в утиль в рекордно сжатые сроки”.
День обещал быть жизнеутверждающим.
20:43
Она шла домой с работы по темным, практически безлюдным улицам города. Препарировать себя, разбирать по частям, как по органам, – занятие любопытное, но тягостное. Этим она сейчас и занималась. Недавно был рецидив ее болезни. Одиночества. Она не испытывала ни огорчения, ни досады, ни сожаления – это были слишком сильные для нее эмоции. Только что-то, напоминавшее разочарование. За неимением лучшего, она назвала это так. Она была разочарована в нем – за то, что он ничего не предпринял, она была разочарована в себе – за то, что еще может разочаровываться.
“Думала, с этим покончено”.
Каждодневные тренировки в безучастности, смирении, самозаточении и самобичевании лишь купировали заболевание, но не избавили ее от него. С другой стороны, если раньше была боль, то теперь – только это холодное, отчужденное разочарование – возможно, симптом исцеления?
Всех, кто ее знает, удивляет тот факт, что она одна. Что говорит о том, что они ее не знают. Но именно так и выглядит одиночество. Она замечает чужой интерес, она знает об их внимании, она видит насквозь их нелепые попытки завязать разговор, спросить что-то совсем не то, что они действительно хотели бы спросить. И она всегда помнит о разочаровании. Как о неизбежности. Осложненной потерей уважения к себе, а затем долгой и болезненной реабилитацией. «Отцы и дети» – еще одна из часто перечитываемых ею книг.
“С этим нужно кончать”.
Права она или нет, в любом случае что-то на нее подействовало, и во избежание его повторного тлетворного влияния было бы логично попытаться узнать, что это, а не перематывать пленку с последствиями снова и снова.
“С чего все началось?
Я просто стояла на остановке. И когда я увидела его сидящим на тротуаре, мне было абсолютно наплевать как на извращения в его мировоззрении, так и на технику в сексе. Почему? Потому что это был акт позерства, показухи. Столь рьяное, воинственное безразличие – не что иное, как замаскированный крик о помощи, который в свою очередь является одной из лицемерных попыток вызвать сочувствие, одобрение”.
Лицемерие в любой форме вызывало в ней все что угодно, только не желание.
“А сама ты не лицемерка?” – вопрос возник неожиданно и повлек за собой как минимум двухминутное замешательство.
“Возможно”.
“Даже наверняка я такая же лицемерка, как и все остальные. Бывают моменты, и они, безусловно, преобладают, когда я готова распять на крестах и пересажать на кол всех поголовно. Да, я лицемерка, поносящая других и превозносящая себя, но я, по крайней мере, оставляю за собой право ошибаться”.
Поэтому мамаша того малолетки зря так разволновалась. Она была просто не способна ударить его. Спросить, зачем он это делает, – да. Удержать – возможно. Но не ударить. Ей вспомнилась оса, бившаяся в судорогах, муравей с разрубленным телом, продолжавший отчаянно шевелить лапками; трехмесячный щенок, которого она убила со всей своей «непредумышленностью», тихо страдавший, тихо мучившийся, тихо умиравший и тихо окоченевший тоже в одиночестве, один человек… К их боли и к их смерти она была причастна. И больше всего на свете она боялась стать ответственной за это снова.
По щекам у нее текли слезы. Она со злостью вытерла лицо.
Через несколько минут она вошла в подъезд, поднялась по лестнице, открыла ключом дверь квартиры и, нервно стащив ботинки, пошла на кухню ставить воду для кофе. Затягиваясь сигаретой, она подумывала о том, чтобы сделать себе парочку ожогов, и ее остановила только мысль, что это было бы насмешкой. Над ними.
22:16
“Почему позер трансформировался в Будду менее, чем за пять минут? Потому что на нем были очки и он выбросил сигарету в урну? Ведь после этого все началось, не так ли?”.
Она была уверена, что он швырнет окурок на тротуар или на проезжую часть, на чей-то ботинок или в чье-то лицо. Она заранее презирала его за это. Но он спутал все карты и этим вызвал ее интерес. Она сложила кусочки пазла, но картинка получилась неверной.
“Если он выбросил сигарету в мусорку – значит он не хотел причинить вред или унизить кого-либо, не хотел вымещать на ком-то свою боль, а значит не считал все человечество ответственным за его поганую, не сложившуюся жизнь. А это значит…
О Господи!”
Она резко поставила чашку на стол. Та звякнула, грозя расколоться, но она этого не заметила. Темный локон, дважды обвившийся вокруг ее пальца, замер.
“А это значит, что он такой же, как она!
Черный цвет, неряшливость в одежде, безразличие к одному и педантизм в другом, взгляд, вид, манеры, даже сигареты – да они просто копии внешне. Из чего она подсознательно сделала предположение, что они схожи внутренне”.
«Каждый ищет себе подобного. Все носятся по свету в поисках своей «второй половинки», в надежде стать воссоединенными андрогинами Платона. Найдя или думая, что нашли человека, похожего на нас самих, со схожими взглядами, ценностями, идеалами, мы влюбляемся в него – ведь нельзя же не влюбиться в обладателя столь совершенного набора качеств. Степень теплоты чувств, вероятно, определяется степенью нашего подобия.
Ненависть
Неприязнь
Безразличие
Интерес
Симпатия
Дружба
Уважение
Влюбленность
Страсть
Любовь, наконец.
Элементарная алгебра, простой силлогизм:
Человек А любит самого себя.
Человек В = Человек А.
----------
Человек А любит Человека В».
“А как же быть с тем интеллигентом-отличником, обращавшимся ко всем на «Вы», по полному имени и захотевшим приручить сквернословящую девочку с дымящейся сигаретой в руке, садомазохистскими наклонностями и двумя парами джинсов на год?
Противоположности тоже сходятся?”
Это рушило всю ее теорию.
“Но он отметил ее, значит что-то в ней ему понравилось, а если понравилось, значит какие-то ее качества он ценит, а если он ценит эти качества, значит тоже хочет ими обладать или уже обладает, а если не обладает, но хочет обладать, значит в чем-то хочет походить на нее, только у него на это не хватает смелости. Или глупости. Кто его знает? И именно поэтому он так страстно хочет ее получить.
Хочет получить затем, чтобы она, олицетворяющая эти качества, ответив взаимностью, признала то, что в чем-то они похожи, то есть наделила его лестной для него характеристикой. А оценив те его качества, по которым они не сходятся, тем самым официально признала его превосходство. В данном случае это наверняка было бы преклонение перед показателем его IQ.
Дала бы ему повод для Самолюбования. Самодовольства. Самовосхваления. Для Самоуважения”.
«Доминирование. Обожествление. Преклонение. Возведение себя на пьедестал. Самовозвеличивание. Одним словом, свидетельства в пользу Собственного Превосходства – вот что хочет найти человек, когда ищет НАСТОЯЩУЮ любовь.
Мы любим самих себя, и это единственная любовь, на которую мы способны. Иначе почему браки распадаются, а близкие люди рано или поздно перегрызают друг другу глотки? Мы любим самих себя глазами других людей. Точнее, мы любим, когда они нас любят. И мы будем любить их до тех пор, пока они будут восхищаться нами и обладать свойствами, которые делают их восхищение авторитетным.
Любовь – самое чистое, беззаветное, безусловное чувство, в корне лишенное примесей эгоизма и любых ароматических добавок. Квинтэссенция всего самого благородного в человеке.
Одно Глобальное, Беззастенчивое, Наглое, Лживое НАДУВАТЕЛЬСТВО».
Ей сразу стало так легко и свободно на душе…
“Ведь если на самом деле меня никто не любит, то нет и чувства вины за то, что я кому-то не дала, послала кого-то подальше, или просто высказала им все, что о них думаю. Ведь как это обычно происходит? Он смотрит на тебя украдкой, когда ты подходишь ближе – весь воодушевляется, он готов восторгаться любым твоим словом, и ты купаешься, плещешься в собственном самодовольстве, а, раз подсев на это, ты уже не хочешь этого терять и в итоге отвечаешь ему взаимностью, пока через некоторое время не понимаешь, что игра не стоила свеч. А затем все по новой. И так до бесконечности”.
Она оставила недопитую чашку кофе на столе и бросилась к ноутбуку.
«Идея любви, основанная на самозабвении, самоотречении, доходящими вплоть до самопожертвования, так льстит тщеславию мало что представляющих собой особей, так плавно и деликатно приближает их к образу Иисуса Христа, что неудивительно, что все вокруг заинтересованы в том, чтобы сохранить ее живой.
Мумифицировать ее труп.
Сохранить хоть какое-то подобие с умершим оригиналом.
И никого не смущает тот факт, что согласно законам их любимой формальной логики, если бы на планете было столько мучеников, они давно бы уже устроили Царство Небесное на земле».
“Церемонию открытия с перерезанием ленточки я, видимо, пропустила”.
«Фраза «Я люблю тебя» – самая потрепанная, набившая оскомину, самая откровенная ложь, которую только можно выдумать. Но это и самая желанная ложь, которую алчут услышать желающие обманывать и быть обманутыми. Согласитесь, гораздо приятнее, приличнее, и, главное, удобнее сказать: «Я так люблю тебя», чем: «Я так люблю это состояние эйфории, счастья, это ощущение собственного СОВЕРШЕНСТВА, что готов одарить крошками своего расположения и даже благодарности любого, кто создаст мне эти условия». Забавно, что каждая из сторон при обмене тремя сакраментальными словами полагает, что другая действительно оценила ее достоинства, действительно искренне любит, восхищается ею, хотя в объективной действительности каждая сторона делает это для того, чтобы продолжали ценить, любить и восхищаться ею.
Сомерсет Моэм однажды сказал, что в любви одна сторона любит, а другая дает себя любить. На деле каждая из сторон позволяет себя превозносить и боготворить. Это обоюдная, негласная договоренность, банальный обмен услугами – пока ты тешишь мое самолюбие, я буду тешить твое. Кому не понравится такая сделка?
А это значит, что каждая из сторон контракта попытается пролонгировать его на максимальный срок. Вот чем объясняются упорные попытки сохранить отношения или брак, когда они начинают рушиться, вот почему люди закрывают глаза на очевидные признаки холодности, пренебрежения, обмана, даже ненависти со стороны партнера – они хотят и дальше получать свою дозу возвеличивания.
Но конец неизбежен. Едва только ты выкажешь недовольство, сделаешь какое-то замечание, не согласишься с возлюбленным в каком-то вопросе – то есть перестанешь с благоговением целовать его ноги, осыпать его путь лепестками роз – и он тут же выльет на тебя все накопленные им помои, весь мусор, всю грязь, на которую до этого прелестно закрывал глаза. Потому что ты закрывала глаза на его переполненные и смердящие мусорные бачки.
Но проявляется все это, конечно, по-другому. Никто никогда не признается в том, что он сам виноват в сложившейся ситуации, потому что гнался за утопией, за мечтой вечного, ничем не заслуженного, удовольствия, блаженства. Редко кто доходит до такого самоуничижения. Поэтому зачастую можно услышать следующее: «Ты меня больше не замечаешь», «Ты меня больше не любишь», «Ты так переменился(ась)», «Ты стал(а) совсем чужой», «Мы никуда не ходим вместе», «Раньше ты был(а) другим(ой)», «Раньше тебе это нравилось» и прочее. Фраза: «Я разлюбил(а) тебя, потому что наконец увидел(а) твое истинное лицо», – достойна всех мыслимых и немыслимых премий мира, поскольку такое объяснение не только компрометирует саму идею БЕЗУСЛОВНОЙ любви, оно ее просто исключает.
Неизменной остается только мысль, что виноват в ухудшении отношений кто угодно, кроме говорящего.
Чем все это обычно заканчивается?
Известно.
Разрыв, развод, разочарование, депрессия, жалобы на вселенскую несправедливость, хронические приступы ощущения собственной никчемности, слезы на подушке или секс на одну ночь и, наконец,… новая любовь.
И здесь вопрос о взаимоотношениях упирается в вопрос об одиночестве. Одиночество вызывает у людей страх. Не являются ли отношения – от дружеских до романтических – попыткой избежать этого одиночества, точнее, стремлением найти единомышленников? Ведь мы любим не людей, только единомышленников. Поэтому мы ищем схожие нам качества, образы мышления в других, поэтому так быстро влюбляемся в кого-то при малейшем намеке на их соответствие, и именно поэтому изо всех сил стараемся сохранить свою армию фанатов, а после их потери не желаем признавать свою вину в этом. И только когда тот факт, что этот человек больше не уважает, не ценит нас, не признает наши убеждения, становится очевидным, мы бросаем его, разрываем с ним отношения – то есть именно тогда, когда он из единомышленника превращается в чужого, врага.
Следовательно, любовь, возможностью испытывать которую мы хвалимся так же, как наличием большого пальца, – это уже совсем не то священное и полное самоотречения чувство, а всего лишь обычное, вполне естественное, эгоистическое и, судя по всему, инстинктивное стремление получать подтверждения собственного величия за счет других людей. Соответственно, это только один из способов наряду с сексом, работой или другими, например спортивными, достижениями, получать свидетельства собственного превосходства.
Зачем нам нужно культивировать эту мысль? Возможно, для поддержания в себе чувства самоуважения, не всегда оправданного, но, безусловно, так же необходимого для выживания, как косточка для собаки. Таким образом можно прийти к тому, что если физическое существование человека зависит от удовлетворения его физиологических потребностей, то духовное – от поддержания идеи о том, что он может быть горд за себя, что он ДОЛЖЕН и имеет право жить. Последнее люди пытаются получить посредством поиска своей любви (чтобы кто-то говорил им, какой он молодец), детей (чьи жизни зависели бы от этого человека, а забота о них, совершенно «бескорыстная», опять же свидетельствовала бы о его великодушии), работы (стремление получить высокую оценку своего труда или умственных способностей окружающими), творчества и т.д. и т.п.
Совсем другой вопрос, насколько действенными оказываются эти средства, получаемые «извне» для поддержания внутреннего чувства самоуважения, не являются ли они только обезболивающими, маскирующими боль на время, до следующего приступа и, соответственно, до следующей дозы?»
23:44
Она еще раз перечитала все напечатанное. Завтра она исправит ошибки во всех предусмотрительно подчеркнутых Word’ом красной волнистой линией словах, вставит пропущенные буквы и знаки препинания и выложит все это на сайт. Сейчас ей слишком хотелось спать и видеть сладкие сны.
Наутро все это дополнилось следующим:
«Правила, вытекающие из безусловной и перманентной любви человека к самому себе:
1. Любой человек любит самого себя.
2. Любой человек считает себя лучше, совершеннее остальных.
a) если он говорит, что ненавидит себя, – значит хочет вызвать сочувствие и получить вашу похвалу, поддержку. То есть хочет услышать то, что он не виноват в происходящем, что с ним поступают несправедливо, короче, хочет услышать от вас, какой он молодец и хороший парень, а все вокруг ублюдки (см пункт 1 и 2).
b) если он говорит, что восхищен вами, – значит он восхищен только этим конкретным вашим качеством (при условии, что он не врет), в отношении остальных же ваших качеств он продолжает считать себя значительно превосходящим вас.
c) если он говорит, что уважает вас, – см. пункт 2-b.
d) если он говорит, что любит вас, – значит он просто хочет, чтобы именно Вы говорили ему, какой он молодец, хороший парень…
e) если он говорит, что любит, уважает и восхищается вами, – см. пункт 2-b, 2-c и 2-d.
f) если он говорит, что не уважает вас, – значит ни одно из ваших качеств его больше не прельщает и, скорее всего, большинство ваших качеств вызывают в нем презрение и отвращение.
g) если он говорит, что больше не любит вас, – значит либо вы не говорите ему, какой он молодец, либо ваши рассказы о том, какой он молодец, больше не авторитетны, то есть он вас не уважает (см. пункт 2-f).
3. Любой человек заботится о своих интересах.
a) если он говорит, что готов пожертвовать собой или чем-то – значит он рассчитывает получить в результате этого нечто большее.
b) если он не готов жертвовать чем-то – значит то, что он рассчитывает получить взамен, оценивается им ниже чем то, что он уже имеет.
c) если он говорит, что заботится исключительно о вас или о чем-то, значит вы или это что-то входит в сферу его интересов, потому что см. пункт 3 и 3-а.
d) если он говорит, что его больше не заботите вы или что-то другое – значит вы или это что-то больше не входит в круг его интересов. См. пункт 2-g.
e) если вы не удовлетворены следствиями пунктов 3-d и 2-g, у вас есть возможность это исправить:
1. Сделать свое мнение авторитетным, то есть вызвать у него уважение. Подсказка: только то мнение является авторитетным, которое совпадает с его собственным.
2. Говорить ему, какой он молодец, уникум, гениальная, неоцененная всеми личность… То есть предоставить доказательства вашего восхищения, почитания, преклонения.
3. Не нарушать последовательность e-1 и e-2.
4. Подумать, действительно ли вам нужна вся эта возня».
“Это, конечно, не «Логико-философский трактат» Витгенштейна и не «Этика» Спинозы…”
Но ей нравилось.
Она была счастлива.
Настолько, что за все это время ни разу не вспомнила о сигарете. Настолько, что потратила полтора часа на мытье, чистку, шинковку и тушение овощей, которые все равно получились пресно-резиновыми на вкус, несмотря на обилие приправ, соли и черного перца. Настолько, что достала начатую бутылку вермута, которую доставала только в самые светлые и самые мрачные периоды своей жизни.
«Употребление спиртных напитков в одиночестве – верный признак алкоголизма».
«Женский алкоголизм неизлечим».
Выпив пару стаканов, девушка начала разрабатывать план вечерней операции.
Она пришла на работу как обычно, к половине седьмого, взяла у сторожа-старичка связку ключей от своего этажа, расписалась за получение и стала дожидаться Дятла. Конечно, этот объемистый журнал учета прихода на работу и ухода с работы, взятия и возвращения ключей от кабинетов всего лишь фикция. Сторож сидел в своей каморке на первом этаже круглосуточно; по идее, круг его обязанностей включал в себя консультацию клиентов по телефону (даже не поднимали трубку) и обеспечение надзора за имуществом (даже не поднимались со стула). Таким образом, пенсионер, любитель кроссвордов, и толстяк, бывший вояка, сменявшие друг друга, отвечали лишь за внесение фамилий в журнал и выдачу ключей под роспись. Этим, собственно, и подтверждался факт уборки.
А там, отделенные несколькими пролетами от бдительного надзирательного органа, уборщицы могли делать в своей вотчине все что угодно. Например, переливать жидкое мыло в бутылки из-под минералки. Или плотно укладывать рулоны туалетной бумаги на дно сумочки. Экспроприировать баллоны с белизной. Пересыпать кофе какой-то недальновидной секретарши в файлик. Опустошать отделение для бумаги ксерокопировального аппарата. Брать саженец какого-нибудь экзотического растения. Находчивость и фантазия уборщиц в этой сфере, как известно, не знает границ. До сего дня девушка ограничивалась первыми двумя пунктами.
Согласно должностной инструкции, уборщицы, работающие в паре, должны оканчивать работу и, соответственно, сдавать на вахту ключи в одно время. Но сегодня девушка замешкалась. Она долго и сосредоточенно драила пол коридора. Затем слишком тщательно протирала пыль на подоконниках. Итого, в 20:18 по местному времени она едва закончила с уборкой кабинетов и только собиралась приняться за туалетные комнаты, что, безусловно, отнимало наиболее существенную часть рабочего времени, когда к ней соизволила подняться Дятел и весьма резким тоном осведомилась, долго ли она еще собирается здесь торчать. Услышав, что та уже заканчивает, Дятел уселась на один из диванов и с физиономией человека, делающего большое одолжение, развернула желтую прессу.
Но, судя по всему, сегодня был неблагоприятный по меньшей мере для двух знаков зодиака день, где-то неподалеку бушевала электромагнитная буря, или луна расположилась в своей фазе вопреки рекомендациям специалистов по фэн-шую. В любом случае, когда девушка направилась в техническое помещение на своем этаже, она обнаружила в нем не только пустые емкости с жидким мылом, но и подходивший к концу запас туалетной бумаги, фактически состоявший на момент осмотра из одного рулона. На полпути к лестнице девушку остановил окрик Дятла из другого конца коридора, содержавший информацию о том, что она не намерена ждать кое-кого лишь потому, что этот кое-кто прохлаждалась два часа, а сейчас решила устроить себе перекур.
Девушка не спеша пересекла коридор и, сократив расстояние до двух метров, невозмутимо пояснила, что она направляется на склад первого этажа за баллонами жидкого мыла и упаковками туалетной бумаги, которые она посредством, вероятно, нескольких ходок поднимет наверх, расположит в техническом помещении на своем этаже, после чего безотлагательно приступит к прерванному ею занятию, дабы никого не задерживать.
После этого Дятел взорвалась.
Излишне описывать этот всплеск деструктивных эмоций. Ключевой в ее продолжительной речи была мысль о том, что кое-кому высшее образование не пошло на пользу. Поскольку в отдельных случаях оно бессильно. Закончилось все тем, что Дятел с неожиданной для ее комплекции и состояния здоровья скоростью стремительно пронеслась по коридору, «сбежала», если можно так это назвать, вниз по лестнице и, бросив ключи старичку-вахтеру прямо на середину гигантского кроссворда, в следующее же мгновение скрылась за дверью. Девушка подошла к пенсионеру, в замешательстве вешавшему ключ на гвоздик и непонимающе взиравшему на нее из-под толстых линз очков. Она обрисовала ему сложившуюся ситуацию и попросила помочь ей с транспортировкой литровых баллонов с мылом на шестой этаж.
Остальное было делом техники. Когда польщенный и не привыкший сдаваться немцам без боя старичок загрузился первой партией и начал восхождение, она сделала вид, что немедленно последует за ним, только выудит заодно и упаковки с туалетной бумагой. После того как бодрые шаги сменились шарканьем, она могла безошибочно определить его местонахождение. Ключи висели в ряд в импровизированном ящичке за отодвигающимся стеклом. Однажды одно такое на нее уже падало – после этого на скуле, в непосредственной близости от сонной артерии, у нее на всю жизнь остался шрам. Он как будто говорил ей каждое утро из зеркала: «А ведь всего этого могло бы и не быть». На что временами она отвечала, что, возможно, это было бы не так уж и плохо. Аккуратно отодвинув ледяными пальцами стекло, она заменила связку ключей, висевших на гвоздике под номером 4, на ключи Дятла, а на их место повесила свои. Затем снова задвинула стекло, бросила ключи в карман и, взяв по баллону в каждую руку, стала подниматься на шестой этаж.
20:47
Вероятность того, что вчера он вышел из дверей кабинета № 412, была невелика. Но то, что он ехал от мозгоправа, ждал автобуса в двух остановках отсюда, а до этого, по его словам, гулял, было слишком большим совпадением. А желание проверить это было слишком большим соблазном. И вот она снова здесь, в приемной психолога-конформиста. Рискуя оказаться если не в кутузке, то в отделении до дальнейшего выяснения обстоятельств.
Она бесшумно прикрыла за собой дверь и первым делом направилась к столу секретарши. Записи на прием должны были храниться где-то здесь. На столе не оказалось ни каких-либо бумаг, ни ручки, ни безобидного календарика, вообще ничего, кроме тусклого монитора и телефонного аппарата. В выдвижных ящиках не содержалось ничего интересного, к запертым ящикам имевшиеся в ее распоряжении ключи не подходили. Можно было даже не надеяться влезть в компьютер – пароль, определенно, не qwerty.
“А по голосу не скажешь, что у нее паранойя. Запирать казенные вещи. Вот кому надо обратиться к психиатру”.
Рабочее место в кабинете психолога было куда более настроено на общение. Поддерживало репутацию даже в отсутствие хозяина. Настольный ежедневник снабдил ее всей необходимой информацией о графиках сеансов и именах пациентов. Она перелистнула несколько страниц – вот и она тоже здесь есть. Среди записей на вчерашний день только два мужских имени, возле одного из них приписка: «издатель, обговорить условия аванса». Круг поиска сузился до размеров точки. Папки с именами пациентов были обнаружены и любезно предоставлены в свободное пользование одним из ящиков книжного шкафа. Чтиво наверняка увлекательное, но отобрав только две из них довольно скудного содержания, судя по толщине, она направилась к копировальному аппарату.
Восемь сложенных листков в кармане, и проводи книга рекордов Гиннеса конкурс на самый чистый и быстро отдраенный унитаз, девушкой в тот день вне всяких сомнений был бы установлен мировой рекорд.
Конечно, когда она сдавала ключи на вахту, она понимала, что завтрашний день обещает принести много неприятностей, но это перестало ее волновать, едва она села в автобус и достала сделанные копии.
“С кого начать?”
Повествование, озаглавленное ее именем, умещалось на двух с половиной страницах А4. Печально, если так подумать.
“Вот так умрешь – в худшем случае напишут даты твоего рождения и смерти, в лучшем – некролог, заключительную статью, послесловие или примечание на две страницы с перечислением твоих мнимых достижений и мнимых злодеяний. Человек как продукт с истекшим сроком годности его органов или человек как совокупность сомнительных, собранных кем-то сведений. Даже не знаю, что лучше выбрать”.
В течение последующих пятнадцати минут, помимо хорошо известных ей данных о ее полном имени, возрасте, семейном положении, после подробного описания ее поведения в кабинете и схематичной передачи основных тезисов ее монолога (кстати, вырванных из контекста), последовал «Анализ личности пациентки», благодаря которому она узнала о себе много нового. Например, то, что «наряду с когнитивным осознанием пациенткой собственного дискомфорта она испытывает значительные трудности по налаживанию контактов».
“Может, это у него были трудности по налаживанию контакта со мной и развившееся в связи с этим бессознательное чувство собственного дискомфорта?”
«В поведении пациентки были отмечены признаки чрезмерной подозрительности и недоверия к окружающим».
“Хм…”
«Что послужило причиной формирования интерпретации пациенткой действий окружающих как направленных против ее интересов в качестве потенциально возможных источников причинения вреда или насилия».
“Да, наши интересы в этом редко совпадают”.
«Таким образом, в поведении пациентки отмечается тенденция к обособлению от социальных контактов, а также к подавлению выражения эмоций в межличностных отношениях».
“Обязательно все время повторять, что я – «пациентка»? То есть заведомо больная? Учитывая, что я никогда не должна была увидеть это заключение, повторение этого термина в каждом предложении необходимо кому – мне или ему самому?”
Она пробежала глазами пару абзацев. Далее делалось предположение, что подобный «паттерн личности» сформировался в результате детской или подростковой травмы либо в результате того, что ПАЦИЕНТКА была подвергнута излишне требовательному и строгому воспитанию в семье.
«В целом в действиях пациентки отмечены явные признаки аффектации…»
“Надо будет посмотреть в словаре”.
«и эндогенной депрессии».
“Просто чудеса дедукции”.
«Пациенткой выказывается негативное отношение к справедливым требованиям и пассивное сопротивление как способ борьбы с ними. Свидетельством этого является тот факт, что на предложение рассказать о себе пациентка ответила уклонением».
“Кто, интересно, определяет справедливость этих требований? Если бы он попросил меня расстегнуть ему ширинку и встать перед ним на колени, а я бы отказалась – это тоже было бы расценено как уклонение?”
«Высказывания пациентки носят асоциальный характер. И, дополненные суицидальными наклонностями, позволяют говорить о наличии предрасположенности к отдельным расстройствам психики».
“Критика, надо думать, уже считается одним из симптомов психического расстройства.
Классно”.
«Наряду с доминированием узко-индивидуальной деятельности, ограниченного круга увлечений, можно предположить у пациентки наличие сниженного интереса к сексуальным отношениям, отсутствие близких друзей, равнодушие к похвале или критике со стороны окружающих, эмоциональную холодность».
“Короче говоря, я фригидная социопатка”.
Заключение специалиста было жизнеутверждающим. «Предварительный диагноз» состоял из следующих пунктов:
1. Пассивно-агрессивное расстройство личности;
2. Вероятна начальная стадия параноидного расстройства личности;
3. Вероятна начальная стадия шизоидного расстройства личности».
“Начальная стадия – это хорошо. Есть к чему стремиться”.
«В результате проведенного анализа пациентке показан следующий курс лечения:
– Индивидуальная психотерапия.
– Лекарственная терапия. Антидепрессанты седативного действия показаны, но не прописаны, так как есть вероятность того, что пациентка сочтет это за способ манипулирования.
Задачи на следующий сеанс:
– способствование раскрепощению пациентки;
– налаживание эмоционального и вербального контакта с пациенткой;
– работа над актуализацией мысли о пользе антидепрессантов».
“Верь после этого, что тобой не манипулируют”.
Девушка запихнула помятые листы в сумку и уставилась в окно, ничего за ним не видя.
Вовремя она слезла с этого. После нескольких таких «сеансов» из фригидной социопатки она рисковала превратиться в обдолбанную фригидную социопатку. А еще через некоторое время или в обдолбанную фригидную пациентку психбольницы, или в обдолбанную и уже действительно безнадежно фригидную резидентку морга. Дать бы почитать то, что о них пишут «специалисты», всем любителям полежать на кушетке, потрепать языком – больше поклонников психотерапии не нашлось бы.
Тут она вспомнила о главной цели всего мероприятия.
Первым делом она посмотрела в самый конец заключения.
«Диагноз:
1. Диссоциальное расстройство личности;
2. Начальная стадия параноидного расстройства личности;
3. Начальная стадия шизоидного расстройства личности;
Курс лечения:
– вербализация эмоционального переживания;
– семейная терапия;
– лекарственная терапия».
“Это было предсказуемо”.
Она расположила листы в правильном порядке и начала знакомство.
И закончила его на третьей странице, даже не дочитав до конца.
Он был ненамного старше ее и после двух курсов на художественном факультете перевелся в другой ВУЗ, где высидел еще полтора года, чтобы затем взять академический отпуск и в результате пойти работать на стройку. В общем, это был неплохой парень, и где-то в середине второй страницы ей стало его даже жаль. Но не более того. Его родители развелись, когда он оканчивал школу. Он остался с матерью, отец переехал в другую страну, по официальной версии – на работу, после чего о нем редко упоминалось. Через пару лет мать, как и положено еще совсем не старой, но уже предчувствовавшей свой климакс женщине, начала заново устраивать свою личную жизнь. Как банально обычно это и происходит, отчимом мальчика стал коллега матери с работы. Квартирный вопрос был решен следующим образом: отчим переехал в квартиру своей «невесты», оставив свои апартаменты общей площадью сорок восемь с половиной квадратных метров родным сыну и дочери в качестве отступных.
К психологу мать-второбрачная привела своего сына после того, как он четверо суток отсутствовал дома. Его местонахождение представители правоохранительных органов определили после того, как он вышел на работу в связи с окончанием срока действия предусмотрительно взятого больничного. Следов наркотиков или других препаратов в его крови обнаружено не было, несмотря на то что он активно сопротивлялся обследованию. Здесь внезапно выяснилось, что его мать работает врачом в больнице. Именно в этом месте девушка сложила листы, несколько секунд смотрела на них, а затем разорвала.
“Если хочешь охладеть к человеку – узнай его получше”.
12:12
“Я была права”.
Ее теория работала – она проверила ее на себе, вколола себе вакцину, как какой-нибудь вирусолог-экспериментатор после заражения, и осталась вполне довольна результатом.
Больше не было никакого томления, ни чувства неудовлетворенности, ни жгучего ощущения собственной неполноценности, ни чувственной дрожи, ни едва сдерживаемых порывов. Больше не было желания, короче говоря. Она думала о нем так, как думала бы о прошедших месячных, или о прошлогоднем снеге, или о напечатанном в газете рецепте слоеного торта (здесь надо уточнить, что ее навыки кулинарии ограничивались супом из пакетиков и котлетами из готового фарша).
“Мы не способны любить никого, кроме самих себя, по крайней мере, не так самозабвенно, иначе я закрыла бы глаза на все его недостатки. Но я любила не его – я любила свои собственные черты в нем, я хотела, чтобы он отметил эти черты во мне, а дальше не переставал мной восхищаться. Обнаружив, что его воинственный бунт – это крик о помощи, его презрительное безразличие – это жалкая попытка вытеснения, его цинизм – это его отчаяние, его бравада – это его бессилие, я тут же перестала им интересоваться.
Quod erat demonstrandum”.
С этого момента все стало намного проще.
Отныне чтение людей стало намного проще. Дошло до автоматизма, въелось в поры, проникло под кожу, смешалось с кровью и распространилось по всему телу.
Отныне у нее был иммунитет.
Знание – оружие. Раз вывев эту формулу, она начала подставлять в нее реальные, наблюдаемые ею показатели вместо неизвестных x и y и во всем и всегда получала тот же результат.
Вот обнявшаяся парочка целуется на эскалаторе, забыв обо всех вокруг, а дамы второй свежести, наблюдая за работой их челюстей, движениями языков и транспортацией слюнной жидкости, довольно неумело пытаются спрятать свою неприязнь под маской высокомерного безразличия или, оскорбленные, отводят взгляд в сторону.
Все ясно.
Первые – счастливые обладатели собственного воздыхателя – думают, что наконец нашли того, кто ими искренне восхищается, естественно, им абсолютно наплевать на всех остальных. Вторые – уже обладавшие и утратившие это – глядя на них, думают, что думают об излишней недолговечности и зыбкости этих чувств, но на самом деле – будьте уверенны – они бессознательно догадываются о том факте, что именно они уже никому не нужны, и по этой причине они оскорбленны и настроение их резко портится. «Эта молодежь совсем распоясалась», – скажут они, но едва только им сделают хоть намек на чувства, чуть теплее приевшегося им безразличия, и они так же станут целоваться в метро, и им также будет на всех наплевать. Это две стадии пребывания обычного человека, которые на протяжении всей его жизни циклично сменяют друг друга.
Она читала историю любви какого-то неудавшегося тридцативосьмилетнего художника, реализовавшего себя в тату-салоне, и его молодой жены Елены. В статье приводился следующий обмен репликами: «Я чувствую себя очень хорошо, комфортно с Еленой. Я чувствую, что с ней я словно переродился, стал другим человеком». Елена: «Это потому, что ты впервые полюбил кого-то больше, чем самого себя».
Девушка и раньше скептически улыбалась, когда слышала нечто подобное.
Елене приятно думать, что она стала не только своеобразной Беатриче, музой творческой личности, но и матерью Терезой, выведшей его на путь истинный. Татуировщику приятно думать о себе как об очистившемся, раскаявшемся грешнике, на которого Господь ниспослал душевную благодать в обмен на проповеди о смирении и всепрощении. В то время как Елена неустанно молится за его бесценную душу, побуждая к новым мученическим подвигам. Если бы этот художник слышал о Франциске Ассизском, он наверняка вытатуировал бы его лик на своем предплечье или стал бы предлагать свои услуги мастера перманентного макияжа птицам. Пока оба они пребывают в этом сладостном неведении, совместная жизнь молодой четы напоминает сказку, которая рано или поздно обречена на столкновение с реальностью.
Она наблюдала за неизлечимо больной раком семилетней девочкой и ее разговором с врачом в одном сериале. Девочке предстояло пройти через сложную операцию и очередные курсы химиотерапии, и все ради того, чтобы ее маленькая жизнь продлилась на год дольше. Врач предоставлял ей право выбора покончить со всем этим. «Но не могу же я бросить маму только потому, что устала», – отвечала девочка. (Мать воспитывала ее одна). «Но и остаться с ней навсегда ты не сможешь». «Я ей нужна». «Это твоя жизнь, ты не только о маме должна думать». «Я люблю ее»4.
Трогательная сцена, конечно, но девушка сомневалась, что глубоко внутри девочкой двигала забота о матери, хотя никто и не отрицает, что она искренне верила в свою любовь к ней; и двигало ей даже не желание прожить еще один год, учитывая, что он будет потрачен на выблевывание своего желудка. Мать родила дочь и прочила ей самые радужные перспективы. Отец их бросил. А затем у дочери обнаружили рак. Мать осталась одна с умирающим ребенком и неопределенным унылым будущим на руках. Дочь, не осознавая этого, чувствует, что подвела ее. Не оправдала ее надежд. Она считает себя предательницей. И теперь делает все возможное, чтобы, нет, не исправить это, так как исправить это невозможно, а чтобы компенсировать затраченную на нее заботу и любовь. Она прилежно учится, прилежно ведет себя дома (не матерится, не смолит, не напивается и не проклинает всех вокруг в отличие от некоторых) и прилежно дает травить себя радием. И все ради того, чтобы перед смертью она могла сказать, что сделала все возможное, чтобы быть достойной. Вот развернутый и субъективный вариант интерпретации фразы «Я люблю ее».
Она смотрела фильм и наблюдала за тем, как после доказательства измены один из супругов бросал другого на больничной койке, несмотря на то что тот божился, что это был «всего лишь секс».
“Подозрительно, ведь если он просто удовлетворил свои физиологические потребности – это еще не значит, что он или она разлюбил или разлюбила. Если вам не нравится стряпня жены, вы предпочтете питаться в кафе или в ресторане, но за это она вас не бросит. Вы сдаете вещи в прачечную или в химчистку, потому что там их отстирают лучше и тщательнее, покупаете одежду в магазине, где ее сшили профессионалы, платите репетиторам за обучение ребенка, нанимаете няню, лечитесь у докторов и проводите с друзьями вечера намного веселее, чем дома с женой на диване перед телевизором. Но такой принцип разделения труда не значится ни в одной графе причин развода.
Где вы найдете женщину с широким кругозором и сферой интересов, старающуюся реализоваться в любимой работе, ведущую активный образ жизни, которая становилась бы прилежной домохозяйкой после пяти, по праздникам и выходным, получала бы удовольствие от печения пирогов и наведения чистоты в доме, самозабвенно обстирывала, обглаживала вас, водила бы вашего ребенка по бесчисленным кружкам, секциям, репетиторам, вечерами помогала бы ему с выполнением домашнего задания, а после всего этого, ночью, превращалась бы в инициативную, страстную и неутомимую любовницу, которая, само собой разумеется, досталась вам девственницей? Покажите мне такую женщину, и я публично признаю свою несостоятельность.
Где вы найдете мужчину, привлекательного, поддерживающего себя в спортивной форме, увлеченного любимым делом или своей карьерой, безусловно, хорошо зарабатывающего и при этом заботливого, чуткого семьянина, который мог бы забить гвоздь или починить водосточный кран на досуге, поговорить с сыном о поллюции, с дочерью – о первом поцелуе, а затем отправиться к вашим друзьям на празднование Дня Похода На Горшок их первенца, где с интересом поддерживать разговор о грязных подгузниках и детском питании; опытного любовника, который на протяжении всей своей жизни был верен вам; наконец, мужчину без простатита в сорок лет, который удовлетворялся бы своей сорокалетней супругой?
В общем, если супруг изменил – это, конечно, больно, но больно именно потому, что раньше он восхищался вами, а теперь оценил вас по реальной рыночной стоимости. И дело здесь совсем не в потере доверия, как обычно говорят, а в потере своего статуса. Здесь не важен факт самого полового акта, важен факт ИЗМЕНЫ – задержавшегося взгляда, комплимента вкусовым качествам чужого борща, дань чужим умственным способностям, душевным свойствам. СРАВНЕНИЕ – это уже факт измены, причина всех разрывов и разводов. Любой брак и любые отношения обречены если не на окончание, то на бессрочное, близкое к коматозному состоянию сосуществование. Потому что по истечении определенного периода времени сравнение неизбежно”.
14:57
Ее новая работа успела надоесть ей к концу второго месяца весны.
К началу третьего она успела ей осточертеть.
За эти три месяца на ее сайте не было ни одного нового посещения. Уточню: ни одного посещения, не считая тридцати трех – ее собственных.
Все те, кто когда-либо верил во всемогущество Интернета и пытался воспользоваться его благами для создания собственного сайта с минимумом капиталовложений, назвали бы эти результаты неизбежными. Закономерными. Неизбежным было то, что, если ты не заплатишь деньги за продвижение своего сайта третьим лицам или не потратишь полгода на обмен ссылками с более уважаемыми сайтами (см. пункт первый), твое детище, может быть, и будет замечено Google или Yahoo только на сто двадцать восьмой странице результатов поиска. Закономерным было то, что до этой страницы доберешься только ты сам. К концу третьего месяца эта истина стала очевидна для девушки. Больше на ее сайте ни новых, ни ее собственных посещений не было.
Апатия. Вот ее единственный диагноз. Хроническое состояние ее тела, бессменный режим работы ее мозга. Все вокруг называют ее похуисткой, эгоисткой, иногда сукой. Потому что она не улыбается, когда не считает нужным, не поддерживает разговор, чтобы избавить кого-то от неловкости, не ласкается, не льстится, не прикасается. По ее взгляду невозможно понять, о чем она думает, скучно ей или приятно, больно или безразлично, ее ласки вырывают у нее вместе с мясом, с кровью, и она не считает нужным это скрывать. Фригидность чувств и цинизм мыслей – иногда они произрастают из противоположной почвы.
Земля – это триллионы триллионов переработанных трупов.
Земля порождает растения, растения кормят животных, все они вместе дают пищу людям.
Человек жив за счет того, что его клетки умирают и снова возрождаются.
Смерть порождает жизнь, а жизнь несет смерть. Это не понять любителям формальной логики с их А и не-А, истиной или ложью – третьего не дано. Но отсюда можно понять, как противоположности рождают друг друга, в частности, как маленькая девочка, смотрящая на мир с доверчивым любопытством, в ожидании его даров, сочувствующая, сопереживающая, «распахнутая» для человечества, становится эмоционально фригидной эгоисткой в состоянии вечной апатии.
Свержение идолов не приносит ей большого удовлетворения, будьте уверены. Возможно, она бы даже предпочла остаться в неведении, но это уже от нее не зависит. Она продолжает писать, описывать свои наблюдения, зная, что едва ли потревожит чужие идеалы, а значит все равно оставит всех желающих в сладостном неведении. Если же это и произойдет – в чем она крайне сомневается – то ее заслугой или виной будет только то, что вы наконец приоткрыли и заглянули в ту коробку, которая так долго пылилась в вашем чулане. На ней написано «Сомнения и моя мыслительная деятельность». Поэтому не надо приписывать ей излишнюю ответственность. Даже на упаковке пирожка из McDonald’s производители предуведомляют: «Осторожно, горячая начинка». На содержание своих статей она могла бы наклеить бирку «Осторожно, яд», но, знаете, все зависит от дозировки.
“Что может быть чище любви одного человека к другому человеку? Только любовь одного человека к ребенку. Своему ребенку”.
О да, она замахнулась и на это. Под ту музыку, что она слушала, раздумывая над этим и над своим детством, в частности, можно замахнуться и не на такое. Горький кофе – ее неизменный спутник в подобных мероприятиях – не добавляет суждениям снисходительности.
Она знает, что все, что она скажет или напишет, будет использовано против нее. Совсем скоро в руках братии профессоров-психологов-психотерапевтов окажутся неопровержимые доказательства ее небеспристрастности, улики, изобличающие необратимые повреждения ее психики, проливающие свет на побудительные причины ее безнадежно расстроенного сознания. На первый взгляд может показаться, что давать оружие убийце – самоубийство. Но ради того, чтобы подразнить своих инквизиторов, ради того, чтобы иметь возможность понаблюдать за деятельностью их воспаленных полушарий и предстательных желез, она готова заплатить эту цену.
“Не хочется ворошить все это, но, как видно, придется”.
Материнская любовь. Она всегда предполагала здесь наличие скрытого подвоха. Поиски заняли более двадцати лет. А до этого, все это время, она винила саму себя.
За то, что она такая, какая она есть.
Вас когда-нибудь провожали в длительную поездку с отцом словами: «Если забеременеешь – ты знаешь, что делать», – подразумевая под этим, что потенциальным спермодателем для вашего потенциального ребенка будет являться ваш отец? Как бы вы отреагировали, если бы такое напутствие дала вам ваша собственная мать? Как бы вы отреагировали, если бы вам в то время было девятнадцать лет? Если бы вы были девушкой?
Ей хотелось ударить ее. Ей хотелось сделать ей больно. Так же больно. Еще больнее…
Она ничего не сделала.
Она поняла, что мать ревнует к отцу не ее тело и не ее молодость; что ревнует она не к его постели, а к его уважению.
Проблема заключалась в том, что мать этого не понимала.
Наверняка в загашнике каждого из нас есть пара-тройка подобных историй. Она не намеревается их сравнивать. Для кого-то необоснованное обвинение в инцесте – предел, после которого невозможны ни доверие, ни почитание, ни нежность, ни что-то более теплое; для другого это не предел.
Еще со времен ее детства все постоянно отмечали, что они совсем не похожи – мать, всегда проявляющая участие, всегда отзывчивая, с открытым, приветливым взглядом широко распахнутых голубых глаз и располагающей улыбкой, и дочь – смуглая, кареглазая, нелюдимая, замкнутая, «сумрачная». Про первую всегда говорили, что она очень, ОЧЕНЬ хороший человек. Про дочь вы знаете. Дочь была ее полной противоположностью.
И ее мать действительно не была каким-то извергом. Если она и была лицемеркой, то так, будто не осознавала этого. Наверно, так оно и было. Она могла полчаса болтать с кем-то по телефону, с интересом о чем-то расспрашивать собеседницу, сопереживать, радоваться ее успехам, восхищаться ее находчивостью, смеяться над ее шутками, даже спрашивать ее авторитетного мнения по какому-либо вопросу, а положив трубку, с той же улыбкой назвать ее «сукой-****ью-проституткой» и вернуться к прерванному приготовлению обеда.
Ее матери постоянно передавали и до сих пор передают приветы. Дочь обычно принимает эти теплые слова со смущением. Потому что знает, как окрестили их адресатов «за глаза». Озвучивая эти пожелания доброго здравия, счастья и благополучия матери, она следит за выражением ее лица и не читает в нем ни неудобства, ни стыда, ни тем более раскаяния.
Ее мать всегда считала и продолжает считать себя униженной и оскорбленной. В семейных ссорах неизбежно упоминается то, что муж искалечил всю ее жизнь. Что он подчинил себе дочь, превратил ее в неудачницу и настроил ее против матери. Во время семейных ссор в заключение мама иногда начинает тихо плакать и повторять, что больше не будет им (то есть отцу и дочери) мешать. Нет, она не какая-то неврастеничка. Она всего лишь мученица, которая стойко переносит свои испытания.
Когда родители разводились в первый раз, семилетней девочке казалось, что весь мир перевернулся и все уже никогда не будет хорошо. С тех пор над ней всегда будут подшучивать за то, что на вопрос «Как дела?» она больше не будет говорить «Хорошо» или «Отлично», она всегда будет сосредоточенно отвечать: «Нормально». Когда родители разводились в третий раз, она слышала, как ее мама сказала: «Вот и живи со своим отцом. Отдайте мне мою часть от стоимости квартиры и живите вдвоем». В тот вечер, после того как она утерла слезы, в ее голове впервые зародилось сомнение. Через некоторое время родители официально развелись.
А затем снова сошлись. Спустя несколько лет в результате очередной ссоры, во время которой было заявлено, что «отец завез их в деревню», двадцатилетняя дочь уже сама настаивала на том, чтобы мать переехала жить в город. Одна. Встал вопрос о деньгах. Они взяли кредит и купили ей квартиру. Казалось, наконец-то ее мать вздохнет полной грудью, заживет полноценной жизнью, как взрослый человек, самостоятельно принимая решения, не перекладывая ответственность на других, в общем, будет счастлива…
По истечении менее чем полугода мать вернулась и сказала, что не может жить одна – «не может жить без своей семьи», так она это сформулировала. В квартиру переехала дочь – сначала на время учебы, а затем навсегда. С нее было достаточно.
Вот краткий рассказ ее взаимоотношений с матерью.
По поводу любви отца она тоже не питает особых иллюзий. Пока она играет в его команде, пока разделяет его взгляды – он ее поддерживает. Стоит ей сказать что-то не совсем согласующееся, хотя, возможно, даже то, что он сам через несколько дней скажет, но в неподходящее время – например, когда он за что-то на нее дуется, или когда у него дрянное настроение, или когда ему хочется продемонстрировать свое превосходство – и она будет раскритикована, опровергнута путем многочисленных и многословных аргументов, окрещена дурой, лишенной логики и воображения.
Ему всегда льстил тот факт, что она что-то пишет. Он повторял, что она способна выдать что-то стоящее. «Там мои мысли?» – спросил он ее однажды. Дочь озадаченно протянула: «Нет, мои…» – и хотела уже добавить, что его влияние как родителя и как наставника, безусловно… “Ну, тогда еще надо посмотреть…”
“Так что там с безусловной любовью?”
Ее отец выкуривает от 12 до 15 сигарет ежедневно, но он был очень огорчен, узнав, что она позволяла себе сигарету в день, до начала пар. Хотя он и не стал лицемерно зачитывать ей лекцию о вреде курения, он добился того, что по пятницам она принимала ванну и надевала свежую, хранившуюся ради такого случая в отдельном целлофановом пакете одежду, если ехала к ним в субботу, невозмутимо проводила там выходные и также невозмутимо доставала из пачки зажигалку после завтрака в понедельник.
Пожалуй, для первого раза психологам-фрейдистам хватит.
Когда-то в их семье был котенок. Они взяли его, бездомного, с улицы. Он был настолько маленьким, что даже ничего не видел. Они назвали его Угольком. Думаю, этимологию имен «Уголек» и «Снежок» не стоит разъяснять. Уголек начинал пищать каждый раз, когда его оставляли одного, метался по картонной коробке, сосал из пипетки молоко, писал под себя и долго не мог научиться проглатывать хлебный мякиш. Девушка вставала несколько раз за ночь, чтобы убрать из-под него мокрое покрывало, покормить и дождаться, пока он снова уснет. Однажды, когда он соскользнул со ступеньки лестницы и держался на коготках из последних сил, она бросилась к нему с такой стремительностью, будто, упади он, речь бы шла о сотрясении мозга с последующим отставанием в развитии. Скоро Уголек начал откликаться на «Уголька». Еще она учила котенка гадить в кошачий туалет. Иногда успешно.
А теперь представьте, как несколько месяцев спустя, когда она сидела за столом и с умиротворением пила утренний кофе, со второго этажа дома через пол начала просачиваться жидкость с характерным запахом аммиака и капать прямо на стоящую на столе посуду, только что не в ее кружку. Через некоторое время живот шестимесячного котенка, еще недавно игравшего со своим собственным хвостом, стал стремительно увеличиваться в размерах. Когда котенок однажды ушел гулять и не вернулся, она недолго скорбела.
О да, она осознает, какая она пидараска. Но осознаете ли это вы?
А теперь, на секунду абстрагировавшись от этого вопроса, скажите, чем эта история отличается от истории воспитания ребенка?
18:52
«Все любят детей. Если не слишком утруждать себя размышлениями на эту тему, можно найти тому несколько причин:
а. Дети безобидны. Они не могут причинить вам вреда и едва ли способны подвергнуть вас сколько-нибудь серьезному физическому насилию.
b. Дети чисты. Всем известна поговорка о том, что с каждой секундой жизни ребенок становится все большим… человеком.
Но пока что в нем еще не закрепились или не пробудились (в зависимости от того, чья теория вам больше нравится) человеческие понятия о борьбе за место под солнцем, о необходимости завоевания престижа, уважения, власти и возможностях использования силы для достижения своих целей; они еще не знают, что показатель мужчины – это его банковский счет, число оттраханных им женщин или количество его дипломов; не знают, что характеристика женщины – это размер ее нижнего белья, количество ее детей или норковых шуб. А значит пока что они ценят взрослых за их отношение к ним и не фальшивят сами, если чувствуют фальшь, называя это «приличиями», или «хорошими манерами», или «политкорректностью», или «благопристойностью», или даже «культурой общения».
c. Они принимают взрослых такими, какие они есть, не навязывая своих взглядов (собственно, только потому что своих взглядов у них еще нет), не презирая, не заставляя меняться. Они не способны судить в силу отсутствия как жизненного опыта, так и ценностных ориентиров. Это, наверное, и является главной причиной того, что люди любят детей – они не любят, когда судят их, но сами заняты этим постоянно. На фоне такой чисто «христианской» чистоты душевной обычные приемы людишек, как то: ложь, насилие, унижение, притворство – предстают в гротескно-мерзком свете. Не волнуйтесь, это явление временно как для первых, так и для вторых.
d. Но все любят детей и еще по одной причине. Если вы когда-либо наблюдали за четырехлетним ребенком, пытающимся натянуть на свою ножку непослушный носок или неуклюже просовывающему руку в рукав кофточки, вам не нужно объяснять, что такое чувство собственного превосходства, собственной значимости, силы и взрослости. Это идеальный транквилизатор и антидепрессант.
Мы испытываем жалость к более слабым, и мы любим их за то, что они дарят нам ощущение собственного всемогущества, собственного превосходства и власти над ними.
Разве все это не есть составляющие материнской, родительской любви?
Что же касается тех, кто засовывает пальцы в отверстия несовершеннолетних (или совершеннолетних без их согласия), тех, кто использует своих детей (и других) вместо пепельницы (признаюсь, эту фразу я позаимствовала из фильма «25-й час»), по поводу них можно сказать, что только слабый способен причинить боль более слабому. Отсюда, однако, не следует, что сильный причиняет боль более сильному. Сильному не нужно причинять боль, и именно поэтому он силен».
19:42
Она потянулась за сигаретой в пепельнице – сигарета истлела до самого фильтра. Она достала из мятой пачки новую, положила ноги на край стола, достала из той же пачки зажигалку и затянулась.
Суббота.
К родителям она не поехала.
“Что за название такое – материнская любовь? Как можно любить того, кого даже не знаешь? А вдруг он вырастет педофилом, или насильником, или убийцей?”
“Или Дятлом”, – промелькнуло в ее голове, она ухмыльнулась.
Все же стоит отдать Дятлу должное – после того как она поняла, что не добьется от девушки ни слез, ни истерик, ни ругани, ни криков, ни заявлений на увольнение, ни жалоб начальству, она стала с ней даже мила. Причины этого загадочного феномена до сих пор остаются неизвестными.
“Вдруг он вырастит и даже не будет приезжать к вам на выходные?
Все, конечно, тут же заметят мне, что это-то и есть БЕЗУСЛОВНАЯ любовь. Хорошо.
Допустим, моя мама узнает, что я не просто назвала ее лицемеркой, приватно, с глазу на глаз – тут она просто обидется и скажет, что я озлобленная на весь мир человеконенавистница и, следовательно, мое мнение гроша ломаного не стоит. Что, если она узнает, что я вынесла наше грязное белье на обозрение общественности да еще подписалась подо всем этим своим настоящим именем, что я процитировала ее любимую фразу, гласящую, что все вокруг «суки-****и-проститутки», и теперь каждый из ее знакомых как мужеска, так и женска полу будет гадать: «А не его ли она имеет в виду?» – пойдет ли здесь речь о безусловном и о любви, или все это быстро исчезнет, забудется, отойдет на второй план, стоит только надавить на самое болезненное? В данном случае – на ее репутацию?”
«Любовь родителей – это любовь вымышленная, любовь к образу, который они создают в своей голове, любовь к их несуществующему ребенку – такому, который будет вечно их боготворить, будет очень послушным, вырастет и сделает все «как надо», станет таким, каким они хотели бы его видеть – успешным, заботливым, отзывчивым, внимательным к ним. Будет следовать их советам, ни разу их не разочарует, ни в чем их не попрекнет. Такого человека не трудно досрочно и безусловно полюбить. Проблема только в том, что таких не бывает.
Когда мы растим детей или выхаживаем бездомного котенка, мы прививаем ему наши взгляды. От инструкции похода в туалет до глобальных метафизических предположений. Самый простой способ обзавестись единомышленником – это сделать его самому. Посудите сами: питомец может убежать; любовник – изменить; супруг – бросить; друг или подруга – отдалиться; обожатель – разочароваться; даже комнатное растение может зачахнуть. Сделав ребенка, вы по крайней мере имеете залог успешного результата – ведь он обречен унаследовать ваше ДНК, а при правильном использовании – воспитании и уходе – ваши шансы быть любимым в будущем только возрастают. За вмешательство внешних факторов производитель ответственности не несет.
Материнская любовь, воспитание ребенка – это долгосрочный вклад заботы, внимания, любви (не говоря уже о деньгах), в надежде получить все это с процентами. «Я же тебя вырастила, выкормила…». Продолжение подберите свое собственное.
И это самая распространенная любовная пирамида. Потому что вы никогда не получите ту заботу, любовь, почитание, которые хотите. Человек никогда не получает того, чего хочет, потому что он всегда получает только то, что он заслуживает.
Вот что я думаю о материнской любви.
Родители воспитывают ребенка в расчете на то, что он унаследует, впитает и воплотит, когда вырастит, их ценности, установки, идеалы. Станет тем, чем они хотели бы, чтобы он стал; будет таким, каким они хотели бы, чтобы он был. Но этого никогда не происходит и никогда не произойдет. Это мероприятие заранее обречено на неудачу именно потому, что для того, чтобы оправдать все их надежды, воплотить все их идеалы, реализовать все их планы, он должен все их разделять. Должен ничем не отличаться, должен быть их усовершенствованной копией. Он должен быть их клоном версии 2.0, что невозможно. Но даже если клонирование человека будет возможно, и даже если оно будет легально, люди все равно будут рожать – потому что в них никогда не выродится желание воплотить себе подобного, подчинить, заставить подчиняться, сделать зависимым, обожествляющим, влюбленным в них другого человека.
Это инстинкт охоты, борьбы, но уже не за пищу или среду обитания, а за сторонников, почитателей, воздыхателей. Успех в этом мероприятии гарантирует вам наличие пищи, расширение среды обитания и влияния и, само собой, значительно увеличивает частоту и разнообразие ваших сексуальных контактов. В общем, это как убийство одним ударом двух зайцев: удовлетворение не только своих физиологических потребностей, но и потребностей духовных. Можете называть это эволюцией. Можете называть это прогрессом. Это многочисленные и многоразовые Почитание, Восхваление, Любовь. И основывающаяся на них иллюзия любви и уважения к себе. Можете называть это более высоким витком спирали Маркса, если вам так нравится.
Люди хотят подкорректировать работу Бога. Любовь – это блага, это прибыли и это наслаждения. Все хотят этого, но не все это заслуживают.
К тому же не все еще понимают, что любовь общества и чувство самоуважения довольно часто взаимоисключающи. Достаточно исходить из того, что если вы уверены в своей правоте, то любовь и одобрение других вам не нужно; если же вы не уверены в чувстве собственного самоуважения, то, безусловно, вам понадобится армия обожателей, которая, впрочем, все равно вам не поможет, но вывод из всего этого может получиться обескураживающим.
Все вокруг хотят сделать из нас своих сторонников, своих клонов, распространить свой ДэЭмКА – дефективный эмоционально-когнитивный аппарат. Они говорят, что делают это ради нашего же блага. Но откуда они знают, что это – благо для нас? Я скажу откуда. Это должно быть благом для нас, потому что это благо для них. И тут я прихожу к мнению, что ЛЮБОВЬ в ее высоком определении – это принятие людей такими, какие они есть. Принятие их достоинств и заблуждений. Принятие их выбора. Но на это мы не способны, и потому называем любовью лицемерный самообман по вопросу истинной природы человека».
Внезапно у нее возникла мысль, что и она пишет и выкладывает все это на сайт, чтобы завербовать сторонников. Она улыбнулась, как пойманная с поличным на месте преступления.
“Я пишу, потому что это единственное, что я умею делать. Это придает моей жизни смысл. Дает мне уважение к себе. И да, я выкладываю это на свой сайт, чтобы завербовать сторонников. Но я хотя бы не выдаю себя за святую или какого-нибудь альтруиста-мученика, который заявляет, что живет, пишет, рисует, учит, исследует, изучает, трахается, воспитывает детей или убивает людей во имя блага других из благородной любви к ним.
Это мой персональный способ доминирования. К чему скрывать? Кто-то выигрывает конкурсы красоты, кто-то защищает диссертации, кто-то строит дома, кто-то рожает детей…
Мы все делаем это для себя, и человечеству давно пора уже признать это. Пока же оно напоминает подростка, застукнутого за мастурбацией, который говорит: «Нет, я никогда не делаю ничего подобного, это непристойно, грязно, эгоистично и недостойно меня. А чем я занимаюсь прямо сейчас? Я озабочен снижением коэффициента рождаемости и готовлю себя к служению во благо ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»”.
23:47
Два часа спустя она сидела на подоконнике, обнимая руками колени и смотря вниз. Нет, не то чтобы она думала спрыгнуть или что-то подобное. Она смотрела на темную и тихую улицу. В это время она была абсолютно пустынна, абсолютно безопасна и абсолютно тиха. Совершенна. Дружелюбна. Доверительна. К ней. Одной. Девушка смотрела туда, вниз, переживая внутри какое-то непонятное чувство.
Через несколько минут она вдруг осознала, что ЧУВСТВУЕТ эту пустынную улицу, понимает ее, доверяет ей. Именно сейчас, когда она пуста и откровенна с ней. Ни один человек не способен открыться настолько: не способен полностью обнажить себя, сбросить с себя всю шелуху, все тряпье и предстать совершенно обнаженным перед глазами другого человека, не чувствуя ни стыда, ни смущения, ни волнения; не боясь быть отвергнутым, полностью доверившись, отдавшись во власть наблюдателя. На такое способны только животные, дети, природа.
И вот сейчас девушка словно вступила с ней в чувственную связь. Она разговаривает с ней, пожирает ее глазами, почти прикасается к ней и боится оторвать от нее взгляд, хоть и понимает, что при свете солнца эта близкая улица ей изменит, и будет отдаваться другим, и станет гнетущей, вероломной, наверняка враждебной, но не сейчас. Сейчас она лежит совершенно обнаженная, покойная, неподвижная, раскрывшись перед ней одной, и только с ней одной, и так напоминает ей ее. Между ними двумя странное единение, странная откровенность, они обмениваются друг с другом немыми фразами, таинственной поддержкой, испытывая друг к другу неоправданное доверие, теплоту, страсть, нежность, которая неизбежно сменится безразличием, и вдруг девушка понимает, что… любит… ее. Сейчас. Но что самое удивительное – она чувствует СЕБЯ любимой ею в ответ.
“Наверное, это неправильно. Неправильно любить ЕЕ и ничего не чувствовать к ним”.
“Не знаю, правильно или неправильно. Раньше я думала, что люблю их. Но поняла, что я их переоценила. Затем я думала, что люблю родителей. Но поняла, что только завишу от них. А моя любовь к ним – это благодарность, своеобразная плата за двадцать с лишним лет опеки. И только.
И только.
Я не люблю никого.
Способна ли я любить?
Способен ли кто-либо любить?
Может, я ненормальная? Может, у меня внутри какой-то дефект? Может, у меня какие-то отклонения в психике?
А может, это нормально?”
Она ясно вспомнила тот первый раз, когда она открыла, насколько они далеки друг от друга. Бесконечно. Она открылась, доверилась им. Как эта ночная улица перед ней. Она ждала. Понимания. Никогда не стоит ждать понимания.
Она рассказала им о том, как маленькую тринадцатилетнюю девочку в облегающем вязаном салатовом платье хотел изнасиловать нищий, бродяга, мужчина лет сорока-сорока пяти.
Родители выслушали рассказ с недоумением. Они посоветовали ей не зацикливаться на этом. Не придавать этому ТАКОГО значения.
Любопытно, что это не было ее детско-подростковой травмой, она не просыпалась от собственного крика по ночам. Она рассказала об этом пять лет спустя. Она только хотела объяснить им. Просто объяснить. Почему она не носит платья, юбки или каблуки.
Она помнит, как она зашла в свою комнату после того разговора. Как легла на диван. Как уставилась в потолок и долго не шевелилась. Забавно. Ее не изнасиловали тогда, но она чувствовала себя изнасилованной теперь. Она лежала на диване с ощущением, что над ней надругались. И кто? Он?
В то время она писала стихи. Она пребывала тогда в том состоянии эмоционального возбуждения, на той стадии эмоционального восприятия, когда это происходит само собой. Еще это помогало отвлечься от мыслей, которые иногда доводили ее до прострации, до столбняка, когда ей вдруг становилось безразлично – жить или умереть и она начинала осознавать, что не контролирует себя, свои действия, а только как будто наблюдает за собой со стороны. Наблюдает, как стоит на балконе, наблюдает, как идет по мосту, наблюдает, как ждет смены сигнала светофора, а мимо нее проносится поток машин. Именно это состояние безразличия и безотчетности было самое опасное. Именно в этом состоянии она могла сделать что-то. Именно его она пыталась избежать и в тот раз, когда писала со слезами и ошибками:
Today I know, I understand
How does it feel, when people say you’re mad
When yesterday, you knew it as your name
That you were not. It’s pain
That you to yourself can’t explain
Feeling of doubt inside your brain
And heart. It fills you all
You think of nothing, but it, and you call
Your mind for help. Or take The Book in hand.
That’s all I can advice
When not the crowd – You’ve learned it many years ago
You’ve laughed at it and said with disgust “Go”
But those, to whom you’ve run with shout
Tears in your eyes and cried aloud
You’ve asked them “Am I right?” and they said “Yes”
Whom you believed and love – your parents
Say that you’re mad with all the crowd
Do not lose hope – I say it to myself
And do what you’ve been told –
Not me, this Bible says.
Да, это было время, когда она еще плакала над строками из Библии.
Больше она над ней не плачет. Она ее изучает.
Больше она не пишет стихи.
Больше она не любит.
И больше она не думает, что когда-либо изменится.
17:15
Пару недель назад у нее появился новый друг. Хотя он, скорее, напоминал старшего брата. Всех своих друзей, которых, впрочем, было не так уж много, она подразделяла по специальностям. Э.М. Ремарк с его «Возвращением» – это друг – старший брат. Д.Д. Сэлинджер – это немного чокнутый друг, если говорить о «Пропасти», друг из разряда «бывших любовников», откровенный и циничный, если говорить о «Девяти рассказах», и вечно депрессивный, вечно находящийся на грани самоубийства друг, если говорить о его военных воспоминаниях. Теккерей – это грубоватый друг – пьяница, с которым весело есть свиную рульку и распивать пинту пива, гарланить песни на улице, друг, который доведет вас до дома в полувменяемом состоянии, а на следующее утро с действующей на нервы точностью и ухмылкой опишет вам в подробностях ваше вчерашнее поведение. Вольтер со своим «Кандидом» – это друг – старичок, иногда скабрезный, иногда серьезный, иногда веселый, иногда назидательный. Дидро со своей «Монахиней» – это старичок глубокий и серьезный друг. Ибсен – это, безусловно, друг – отец, уважаемый, почитаемый и непревзойденный.
Впрочем, всех их, кроме первых двух, она читала и перечитывала довольно давно, так что весьма вероятно, что этот список морально устарел. Кто у нее есть теперь? Хаус – ее альтер эго, Марла – ее отражение в зеркале, Ширли и человек, фамилия которого переводится как:
1. noun запекшаяся, свернувшаяся кровь; poet. кровь;
2. v. 1) вставлять клин 2) бодать, пронзать (рогами, клыками).
Вот круг дорогих и близких ей людей.
Не совсем нормально, если так подумать.
Или просто НЕобычно?18:11
Даже кофе ей изменил. Она отставила в сторону недопитую чашку.
Это продолжалось уже на протяжении нескольких дней. В ее кухонном шкафу накопилось несколько упаковок растворимого кофе от разных производителей, она перепробовала их все – кофе в порошке, в гранулах, в чем-то, по форме напоминавшем микроскопические копии воздушной кукурузы, она добавляла сахар и не клала его вовсе, она меняла дозу самого кофе – с одной чайной ложки до двух и обратно, она купила молотый кофе и варила его в неком подобии турки, она добавляла в чашку коньяк и даже пробовала пить его холодным, чего никогда не выносила.
Ничего не помогало.
Девушка делала несколько глотков, обжигающая жидкость поначалу доставляла ей прежнее, знакомое удовольствие, а затем становилась похожей на яд, на отраву, на какую-то постную, безвкусную, обезжиренную, обезсахаренную, обезкофеиненную отстойную воду, вызывавшую только мысли о рвоте; через час или два девушка снова ставила на конфорку чайник, снова делала глоток и снова отставляла чашку. В итоге она почти ничего не пила, потому что не представляла, что можно пить помимо кофе. Сегодня она нашла выход. Она достала бутылку коньяка.
«Истина в вине». Некоторые становятся буйными, когда выпьют, другие начинают поносить остальных, у одних развязывается язык, других тянет на драки, она же после четырех-пяти стаканов становилась еще тише, чем обычно. Она начинала чувствовать себя маленькой девочкой, сидящей в темном углу огромного, пустого дома. Но черепок у нее все это время продолжал работать – ей ни разу не удалось «забыться» подобным образом. Сегодня она остановилась на втором стакане. Но в голову уже полезли глупые мысли. Одной такой было желание пойти и найти кого-нибудь на ночь.
Начинало темнеть. Обычно в это время она на работе. После оттирания чужых испражнений и выделений со стенок кафеля и унитаза подобного желания не возникает.
“Ненавижу выходные”.
Но лучше было выйти – проветриться. Оставалась еще слабая вероятность того, что эта глупая, бесперспективная мысль тоже выветрится из ее головы.
Куда ей идти?
Она решила сходить в супермаркет. Сигареты кончались.
Девушка по-быстрому натянула джинсы, набросила на плечи ветровку, кое-как накрасилась – с маской на лице она чувствовала себя спокойнее – и вышла из дома. Несколько раз дернула ручку, после того как повернула ключ на два оборота. Спрятала связку во внутренний карман сумки. Черепушка работала слаженнее, чем обычно, сосредоточенно отсеивая все ненужные детали. Огляделась кругом: не выронила ли чего? Еще раз убедилась, что ключи на месте, и направилась к лестнице.
Вечерние павильоны были практически пусты. Все уже сидели по домам, перед экранами телевизоров. В проходах между рядами было тихо, просторно, тепло, даже уютно. Только тут она вспомнила, что из продуктов дома тоже почти ничего не было.
Коньяк согревал ее, в теле ощущалась непривычная легкость. Ее слегка покачивало, но не настолько, чтобы она была не в состоянии компенсировать эти колебания. В ее корзине было уже практически все, что нужно, она стояла и, возможно, излишне сосредоточенно изучала список ингредиентов супов из пакетиков, когда кто-то окликнул ее по имени. Девушка обернулась.
Перед ней стоял, удивленно улыбаясь, ее бывший одногруппник. Когда учишься с человеком, он всегда остается для тебя таким, каким ты запомнила его на первом курсе или в первом классе. Она смотрела на него сейчас: он не изменился со времен выпускного, но теперь, год спустя, выглядел старше. Перед ней был мужчина, которого она никак не могла рассмотреть в нем всего несколько лет назад.
– Здравствуйте. Как Вы поживаете?
Он всегда говорил подобным образом, и поначалу это ее ужасно раздражало. Она тоже начала обращаться к нему на «Вы», но совсем не для того чтобы доставить ему удовольствие, а чтобы показать всю смехотворность его церемоний. Однако поскольку он не замечал или не хотел замечать этих ее издевок, она бросила эту затею и говорила с ним так, как ей было удобно. В результате получался обмен репликами в диаметрально противоположных стилях.
«Как Вы поживаете?» Возможно, он хотел сказать еще что-то в том же роде, но, окинув ее взглядом с ног до головы, вдруг спросил:
– С Вами все в порядке?
Вероятно, это вырвалось у него против его воли, и он тут же пожалел об этом.
– Что, я так плохо выгляжу?
– Нет, – запинка. – Только, кажется, похудели.
В течение продолжительного времени он избегал смотреть ей в глаза. Она вспомнила, почему никак не могла разглядеть в нем мужчину.
– Чем занимаетесь? – осведомился он, судя по всему, у пола.
– Ничем важным с точки зрения философии.
– Устроились на работу?
– Можно и так сказать.
– И кем же Вы работаете?
– Уборщицей.
Он рассмеялся.
– Не говорите, если не хотите. Я же не настаиваю.
– А я не шучу.
Она просто констатировала факт, но вышло грубо.
Девушка улыбнулась – то ли из-за вытянувшегося лица и наблюдения за процессом переваривания грубой пищи, то ли из-за повышенного содержания алкоголя в крови – и сменила тему.
– Ну а ты – поступил в аспирантуру? Уже читаешь лекции подрастающему поколению?
– Пока только веду семинары.
Молодой мужчина произнес это смущенно, с безразличием, но она знала ему цену. Безразличию, не мужчине.
– Да, тебе всегда это нравилось…
«… слушать звуки собственного голоса».
Раз он до сих пор стоял перед ней, глядя на нее как на диковинный результат генной мутации, значит она была еще не настолько пьяна, чтобы озвучить заключительную часть фразы.
– Ну а что там другие? Видел кого-нибудь? Как там, кстати, Катя? Она ведь тоже в аспирантуре?
– Да. Откуда Вы знаете?
– Ну вы же сидели вместе, ходили везде вместе. Логично было предположить, что в аспирантуру вы тоже пойдете вместе.
Это замечание почему-то не пришлось ему по вкусу. Он ответил, что не замечал ничего подобного и не несет ответственности за действия Екатерины. «Екатерины» – он так и сказал.
Отрицать очевидное – глупее этого может быть только доказывать очевидное очевидцу, который твердо вознамерился отрицать очевидное:
– Ну значит это она ходила за тобой. А ты ходил сам по себе.
Повисло довольно продолжительное молчание.
Девушка поймала себя на мысли, что ей было глубоко наплевать на то, что «Екатерине» за пять с лишним лет так и не удалось затащить его в постель. Хотя она когда-то ставила на обратное.
Через некоторое время она спросила, что он будет преподавать.
– Современную философию.
– А она существует?
Он озадаченно посмотрел на нее – не было ли в этом вопросе насмешки не над философией, нет, – над ним? Затем рассмеялся, и ей сразу стало жаль его будущих студентов.
Тем временем молодой многообещающий преподаватель современной философии наконец-то накопил достаточно храбрости и раздул свое чувство собственного превосходства настолько, чтобы внешне безразлично, но аккуратно заметить:
– Возможно, Вы слышали – наше студенческое кафе закрыли. Там теперь расположился японский ресторан. А Вы, – тут последовало ее полное имя, – любите суши?
Это был осторожный вопрос – он не предполагал последующего предложения, но и не исключал его. Не зря же он был преподавателем философии.
– Нет, не люблю.
Она почувствовала, что начинает дрожать от ярости.
– И вообще, мне пора идти.
Девушка побросала пакеты с супами в корзинку и добавила:
– Передавай привет Кате.
Стоя возле кассы, она точно знала, что в следующий раз, когда он увидит ее, он пройдет мимо.9:17
Теперь она могла позволить себе покупать газеты. Она любила читать их после завтрака, за кофе. Многие курят во время чтения. Она подходила к выкуриванию первой сигареты за день ответственно. Это стало привычкой после того, как на протяжении нескольких лет она выходила из электрички и спешила, бежала в метро, затем торопилась пересечь расстояние до дверей университета, вихрем поднималась по боковой – не главной – лестнице, забегала в туалет, специально для инвалидов оборудованный биде и отдельной раковиной, запиралась изнутри, доставала из пачки зажигалку и сигарету, садилась на крышку унитаза и делала первую, глубокую, долгожданную затяжку за день.
Здесь не нужно было спешить. Не нужно было думать ни о чем, кроме более глубокого или легкого вдыхания. Иногда она забавлялась и курила «не взатяг», иногда, когда ей хотелось опьянеть, она на секунды задерживала дым в легких, чтобы быстрее добиться результата. И эта первая и последняя сигарета за день каждый раз дарила ей то состояние легкого опьянения, безразличия, эйфории, за которые девушка платила ей уважением и трепетным вниманием.
Конечно, многое зависело от типа сигарет. Ей не нравились тонкие, длинные – они быстро истлевали; ей не нравились сигареты с каким-то новомодным воздушным фильтром, который напоминал пластмассу; она любила охватывать губами податливые, обернутые в бумагу фильтры, и она любила крепкие сигареты без каких-либо ароматических добавок. Теперь, без кофе, потребление сигарет, видимо, возрастет вдвое.
В статье где-то в середине газеты спрашивалось, часто ли молодым талантам представляется случай «посидеть за непринужденным, откровенным разговором с мэтрами»? Автор обещала проанализировать отношения «наставник – ученик», далее следовало перечисление фамилий участников дискуссии. Судя по званиям, здесь были упомянутые «мэтры» и «молодые дарования». Фамилий ни первых, ни вторых она никогда не слышала. Забавно.
И интересно.
Но через пару-тройку абзацев девушка поняла, что никаким «анализом» здесь и не пахнет. Единственное, что она видела, – это выпячивание каждым собственного Эго путем озвучивания многозначительных и никак не относящихся к теме замечаний. Тем не менее автор как-то умудрилась подразделить эти глубокомысленные сентенции по подтемам. Ассоциации навели девушку на воспоминания о бессмысленных разговорах и беспочвенных полемиках, которые велись у нее в группе. Она получила много ненужной информации касательно детства, отрочества и мнений «участников дискуссии». Например, она узнала, что дочки авторши в детстве рисовали зеленых червячков и ничего более, а теперь учатся в Академии искусств. А преподаватели хвалят и ставят авторшу в пример, за то что она в свое время не пыталась втиснуть воображение своих детей в рамки «нормального», за то что предоставляла им полную свободу самоопределения. Все участники дискуссии рьяно поддержали это положение.
“ЧУдно”.
В третьей колонке одна толстая (здесь опрометчиво были помещены фотографии) редакторша чего-то там развивала мысль о том, что авторы сами не знают, какие их произведения оценят последующие поколения. Она привела пример Конан Дойла, который ненавидел своего Шерлока Холмса, в то время как сейчас никто и не знает о его «серьезных романах». Один молодой «писатель» ответил, что он знает. И добавил, что Шерлок Холмс – действительно гадость. Ответом ему было: «Я тебе потом объясню, почему Шерлок Холмс не гадость».
Девушка поперхнулась сигаретным дымом. Она долго еще не могла успокоиться и долго еще утирала слезы, вызванные не то дымом, не то не прекращавшимся смехом.
Наконец она еще раз пересмотрела статью – это замечание было единственным, которое мальчик сделал на протяжении всей «дискуссии». Она стала рассматривать его лицо на фотографии. Нет, он ей совсем не нравился, она ему не симпатизировала, ее «бессознательное» не соотносило его с ней самой, поскольку она тут же осознала, что ему (бессознательному) было бы логично это сделать. Она покопалась в себе и безучастно обнаружила, что также презирает этого юношу с длинными волосами, как и толстуху со свиным рылом. Хотя бы за то, что он пришел туда и сидел за чашкой чая вместе со всеми, хотя бы за то, что он больше ничего не сказал.
Видела она вчера одного такого будущего «наставника». Видела она и наставников этого «будущего наставника», которые пытались не слишком часто смотреть на ее грудь, когда она отвечала на экзаменах.
“Все ученики рано или поздно становятся «наставниками», все длинноволосые мальчики превращаются в свиноподобных толстух, ровно как все дети рано или поздно становятся «взрослыми». Вот суть отношений наставник – ученик. Суть всех наших отношений”.
Она отложила газету и пошла за «Униженными и оскорбленными», которые лежали на тумбочке.
10:44
Читать не хотелось. Она забралась обратно под одеяло и послала всю суматоху, всю тщету, всю видимость жизни к черту. Вся ее жизнь проходила у нее в голове. Иногда ей даже казалось, что ее тело и ее разум проживают разные жизни.
Раньше, бывало, она встречалась с подругами по университету. Поправка: с более близкими знакомыми по университету. Любопытно: они считали, что она не живет, в смысле живет, но неинтересно, скучно. Она ни с кем не встречалась, ее работа не имела перспектив, она не рожала, не выезжала на экскурсии за границу, не собирала деньги на новое авто (потому что и старого не было), ее не обворовывали, не избивали в подворотне, она не сходила с ума по новой модели iPhone’а или iPod’а, не интересовалась новостями, не меняла ориентацию, не писала курсовых и дипломных работ в надежде, что ее заметят, не пыталась вскрыть себе вены, не попадала в вытрезвитель, не принимала участия в акциях оппозиционеров. Судя по всему, ЭТО и была Жизнь.
Любопытно: она считала, что это каторга. Жизнь крысы в колесе или осла, идущего за привязанной к палке морковкой, свела бы ее с ума. И сводила ее с ума. Поэтому она улыбалась, глядя на своих подруг. Поправка: более близких знакомых по университету. И жалела их. А они также улыбались, глядя на нее, и также жалели ее. Их встречи становились все реже и реже и вскоре совсем сошли на нет.
А она все не могла понять, почему для того, чтобы было интересно, нужно ПРОЖИТЬ что-то, хотя бы тот же секс с преподавателем. Нет, у нее не было секса с преподавателем. Но мог бы быть. А она не понимала, почему нужно ПРОЖИВАТЬ что-то, хотя бы тот же секс с преподавателем, если она ПРОДУМАЛА, как будут проходить предварительная подготовка, прелюдия и даже сам акт, какие перспективы будут ждать ее после его завершения, после завершения романа и даже в случае его незавершения, и РЕШИЛА, что ей всего этого не нужно?
Зачем есть лимон, если знаешь, что он кислый?
“Конечно, все тут же заголосят, что жизнь не лимон и я не могу знать, какой она будет – кислой или сладкой. Логично. Я знаю только себя. Знаю, что сам акт не вызовет во мне больше, чем все другие акты, если только этот человек не представляет собой нечто большее, чем все другие люди. И пусть вначале я приняла его за нечто большее, у меня есть доказательства, косвенно указывающие на то, что это заключение ошибочно. В моем расположении улики, доказывающие, что он такой же старый хрен с дипломатом и дипломами и степенями, хоть, возможно, я и приняла его за другого по той причине, что он очень похож на Кевина Спейси, а мне нравится «Красота по-американски».
Улики не лгут, а внешность может. Впечатление может. И даже трепет, начинающийся пониже груди и прокатывающийся вниз волной, тоже может. Наблюдения за его жизнью не лгут. Улики накапливаются…
Десять против одного. Вы бы надели на себя парашют, который может не раскрыться с вероятностью десять против одного? Вы бы поехали за город на машине, тормоза у которой отказывают с вероятностью десять против одного? Переспали бы без презерватива с человеком, у которого обнаружен СПИД с вероятностью десять против одного? Но вы все это делаете.
Так что, трахнуться ли мне с ним в туалете? Есть еще вероятность того, что он окажется не из тех ублюдков, которых я ненавижу. Есть еще вероятность того, что после полового акта или романтического ужина (в моей квартире – он же женат) он также переродится. Вероятность того, что я обращу его в свою веру. Она плавно приближается к нулю.
Я не Иисус. Я не творю чудеса.
Так может, мне лучше просто помастурбировать с мыслями о новообращенном Кевине Спейси в том же туалете, чем чувствовать себя использованным презервативом, в который кончили, с брезгливостью стащили с себя и выкинули в унитаз?”
Она выбрала первый вариант.
Но все эти рассуждения – кажется, они доставили ей больше удовольствий и острых ощущений, чем все, что он гипотетически мог с ней сделать. И она не понимает – неужели это не интересно? Неужели для того, чтобы почувствовать себя живым, нужно быть идиотом?
Она подошла к ноутбуку и нашла в документах файл под названием «19». Это был документ почти четырехлетней давности:
«19.44
И почему на ум приходит он? Это не любовь – определенно. Она знала то глупое состояние влюбленности, и сейчас это было точно не оно. Просто это произошло недавно – события свежи, вот они и приходят в голову. Приходят также и потому, что она до сих пор не нашла им полного объяснения, что тревожило, и она не могла, следовательно, определить свои чувства к ним. Психологическая загадка – она любит такие, но только не тогда, когда она сама вовлечена.
“Если кто когда-нибудь спросит, как бы я себя описала или какой я себя представляю, я бы ответила: «Я как статуя в музее, на которую можно смотреть, но которую нельзя трогать».
Такими темпами я не скоро дойду до сути. Возможно, что я нарочно оттягиваю этот момент. К черту. Я – студентка. Он – преподаватель. Я плохо разбираюсь в возрастах по лицам, но, думается, он старше моего отца. В первый раз мы общались с ним при довольно комичных обстоятельствах. Мне нужно было выбить разрешение на то, чтобы уехать на несколько дней во время экзаменационной сессии. Он был человеком, который мог дать или не дать мне такое разрешение. Я выдумала байку про находящегося при смерти дедушке.
Представьте – я подхожу к нему, сердце стучит от мысли, что меня выведут на чистую воду, и срывающимся по той же причине голосом я начинаю рассказывать душераздирающую историю про дедушку и нежно любящую его внучку, которая боится пропустить момент его отхода в мир иной. Все усугубляется еще тем, что этого «дедушку» я не переношу, и в подобном случае по доброй воле к нему ни за что бы не поехала. Я серьезно боялась нервно засмеяться во время моей полной печали тирады и пыталась выглядеть соответственно угрюмо, в то же время осознавая, что актриса из меня никудышная, и опасаясь, что я переигрываю. В дополнение ко всему в конце у меня совсем сорвался голос, и я вынуждена была заканчивать на грудных тонах.
По окончании монолога я думала, что услышу: “Что за чушь Вы тут несете?”. Правда. Но, к моему удивлению, я увидела, как лицо его стало чуть ли не таким же печальным, как и у меня, и он спросил, сколько лет моему дедушке. Тогда этот вопрос меня очень удивил еще и потому, что я не знала и до сих пор не знаю на него ответа. Но потом по зрелому размышлению… Спасибо, дедушка Фрейд, ты открыл нам глаза. Имеющий уши да услышит. Первый вопрос, который он задал, был самым неподконтрольным разуму, самым бессознательным – вопрос про возраст. Он опечалился, потому что сам чувствовал себя уязвимым, ведь он был не много младше. Мой рассказ мог скоро стать рассказом о нем. Это первая запись, которую я сделала в заведенном на его имя файле, хранившимся в моей ментальной картотеке.
В общем, он был расстроен почти как я. Вероятно, даже больше меня. Сочтя мое скомканное окончание и срывающийся голос за доказательства избытка переполнявших меня чувств и, вероятно, опасаясь, что я сейчас разрыдаюсь у него на глазах, он даже начал утешать меня. Очень трогательно, почти по-отечески. И аккуратно, стараясь не травмировать меня, попросил привезти документальное подтверждение, если, не дай Бог… Эту фразу он также не смог закончить, но уже по другим причинам. Я обещала все сделать и благодарила его, думая только о том, как бы скорее свалить оттуда.
00.16
Прошло полгода, прежде чем он пришел преподавать в нашу группу. Если честно, после первой лекции я была несколько разочарована. Лицом он напоминал Кевина Спейси, и – ошибка многих – я решила, что и интеллектом тоже. Он же оказался простым, тривиальным, обыкновенным. Я не услышала каких бы то ни было глубокомысленных сентенций. А, если вы уже поняли, только этим можно было меня зацепить. Поэтому, я бы очень быстро успокоилась и восстановила душевное равновесие, если бы не следующие события.
Дело в том, что мне нужно было выбирать тему курсовой работы, я и выбрала свою собственную, и, естественно, ее не утвердили. Поэтому мне нужно было идти теперь к человеку, который бы подсказал мне, что делать, как ее переформулировать, и утвердил бы ее в конечном итоге. Как вы догадались, этим человеком был он. Я шла как на войну, готовая отстаивать свое мнение, спорить, потому что эта тема, в отличие от тем других студентов, отражала мою внутреннюю сущность, обнажала меня. Я сама догадалась до нее, сформулировала, и вот ее не принимают – что и следовало ожидать – не способные на свежий взгляд догматики. Я заранее презирала его за это.
Можете догадаться, с каким лицом я зашла к нему. Пустой кабинет, он сидит за своим большим столом, олицетворяющим его власть, за работой. Просит меня подождать, не отрываясь от какого-то документа. За предоставленное время я наблюдаю эту картину и размышляю о том, как необходимо таким закомплексованным людям, как он, в самом начале показать свое превосходство над студенткой, чтобы запугать ее. Но со мной это не пройдет. Когда он поднимает глаза, я, вероятно, все еще ухмыляюсь этой мысли. Передаю диалог тезисно, главными идеями, потому что плохо помню, что говорила.
– Тему моей курсовой не утвердили. Назначили руководителем неподходящего по специализации преподавателя, что мне теперь делать?
Он достает мое заявление, читает и спрашивает:
– Вы сформулировали тему как «Сравнительный анализ философии Нового Завета и Дао дэ Цзин». Что вы хотите рассмотреть в курсовой работе?
«Конечно, ему не понять», – думаю я и говорю:
– Я хочу сопоставить принципы различных религий – христианства и даосизма – и выделить универсальные для этих религий философские положения. Мне кажется, никто, кроме меня, этого сходства не видит.
Он внимательно слушает.
– Это довольно самонадеянно с вашей страны. А что же вы предполагаете рассматривать в дипломной работе?
Мне хочется ответить, что, возможно, ни он, ни я не доживем до моей дипломной работы, но упоминанием о смерти я едва ли переманю его на свою сторону – см. пункт 1 в хранящемся на его имя файле. Не помню, что я ответила. Через несколько пунктов я соглашаюсь рассмотреть только вопрос христианства, втайне надеясь лишь отвязаться и под другим названием сделать все то же.
Я прошу другого руководителя, он предлагает мне как раз того, кто мне нужен. По идее, вопрос решен. Но он почему-то не спешит. Он звонит этому руководителю осчастливить ее, что у нее новая подопечная, и устроить нам встречу. Какая предупредительность. Но ему не отвечают. Чтобы не подорвать свое достоинство, он через четыре гудка вешает трубку. Боже, люди думают, что другие начнут презирать их за неловкость, за возникшую глупую ситуацию. Я же просто наблюдала за его осмысленными действиями – именно в них он предстал не в лучшем образе, а не в том, что сидел с трубкой у уха в течение полуминуты.
Я думала, что мы все уладили, начала произносить заключительные фразы, типа «Спасибо», и приближаться к двери. Но он, по-видимому, не хотел отпускать меня так скоро. Будто мы давние знакомые (хотя я была уверена, что он не узнал меня) и не было этого высокомерного «Подождите» в самом начале, он начал расспрашивать меня о причине, побудившей меня взять эту тему. Я пыталась обойтись общими фразами, стоя на полпути между его столом и спасительной дверью, но он явно хотел проникнуть в более темные уголки моей души. Я не могла понять, к чему это. Почему он не оставит меня в покое? Он прямо спросил:
– Вы религиозный человек?
Я ответила утвердительно. Он выглядел очень удивленным (я не упомянула, что пришла к нему в джинсах с протертыми коленями и черной короткой куртке), я внутренне удивилась его удивлению. Он переспросил:
– Церковно-религиозный?
Вот, оказывается, что он понимает под словом религия – церковь.
– Нет. Философски-религиозный.
Хороший ответ – мне аж самой понравился. Он не нашел, что сказать, и несколько секунд молчал, уставившись на меня. Я думала: «Ну уж сейчас точно все закончится». Но ждала его реакцию, любопытно было увидеть, как он отреагирует. Он не попросил ничего пояснить, а начал спрашивать, какие книги я читала по этому вопросу. Тут я ясно поняла, что если не взять дело в свои руки, это будет продолжаться еще очень долго. В промежуток между ответом на вопрос и прежде, чем он мог снова что-то спросить, я вставила очередные слова благодарности и решительно направилась к двери, так что было бы уже невозможно остановить меня, разве только в коридоре.
Что это было, интерес к высказанным мною мыслям или к моему внешнему виду, я так и не смогла решить.
01.27
Рассказывать, так все и сразу. Через неделю снова была его пара. Он читает лекцию. Вдруг мне кто-то звонит. Звонок не срочный, но я решаю взять его, чтобы был повод выйти. Встаю, быстро и стремительно, чтобы выглядело удивленно и озабоченно, иду к двери, даже не смотря на него. Обычно никто из преподавателей не против, когда вот так выходишь, не мешая никому. Я уже открываю дверь и вдруг слышу, как он велит мне остановиться»…11:34
Дальше она не стала читать. Стиль, определенно, прихрамывал. Но она вспомнила, как она все же вышла, поговорила по телефону, вернулась через десять минут и, стоя в дверях, выслушивала его тираду о «неуважении», о том, что никто не смеет выходить на его парах, что он на первом же занятии ввел это правило. Но, стоя там, слушая его полувозмущения-полужалобы, она не может удержаться от мысли, что это какой-то фарс, что он нимало не возмущен, а держит ее в дверях только затем, чтобы посмотреть, что она сделает, как она отреагирует.
Девушка с насмешливым видом отвечает, что на первом занятии ее не было. По-видимому, он и сам осознает, что она его раскусила. Его отповедь заканчивается тем, что он спрашивает у нее, настолько ли важным был этот телефонный звонок. «Чрезвычайно важным», – отвечает она. И вдруг решает подыграть ему. Старинная игра под названием «Master and Servant». Она не отвлекается ни на кого из группы, внимательно следящей за развитием событий, она смотрит прямо ему в глаза и произносит: «Разрешите садиться?» Но звучит это так, будто она спрашивает: «Ну что, получил удовольствие?».
После его кивка она невозмутимо проходит вдоль рядов и занимает свое место. А весь остаток лекции упорно и упрямо смотрит на него. Следит за ним. Ловит свидетельства его замешательства, смущения, неудобства. Она видит, ему это неприятно. Он знает, что она знает. Но он не знает, согласится ли она. А это значит, что власть снова принадлежит ей. Master and Servant поменялись местами.
Несколько дней спустя она стояла у кабинета, дожидаясь, пока освободится ее новоутвержденная руководительница. Из соседних дверей вышел он. Разговаривая о чем-то с другим преподавателем. Когда он заметил ее, она поздоровалась как ни в чем не бывало. Он поздоровался в ответ.
А что, собственно, было?
Двое мужчин продолжили обсуждать что-то, идя вниз по коридору. Она отвернулась. Облокотившись о подоконник, она изучала городской пейзаж. Меньше чем через минуту, уловив какое-то движение рядом с собой, она повернула голову и с недоумением уставилась на происходящее. А произошло следующее: вместо того чтобы зайти к себе в кабинет, и, судя по всему, предварительно убедившись, что коридор пуст, он остановился перед ней и начал…
извиняться.
Он сказал, что, возможно, был слишком груб в тот раз, что, возможно, он был несправедлив по отношению к ней, но и она должна его понять, так как… А она не слушала, она смотрела на него и никак не могла решить, нужно ли ей это. Именно в тот вечер она пришла домой и начала печатать документ под названием «19».
Затем были наблюдения и размышления. «Красота по-американски» и размышления. Сбор доказательств и размышление. Заключение и размышления. Она ничего не предприняла. На экзамене по его предмету ей выпало пять доказательств бытия Бога Фомы Аквинского. После того как она перечислила и снова их доказала, после того как она получила оценку и уже с зачеткой в руках направлялась к выходу, он остановил ее посреди аудитории и сказал ей достаточно громко, чтобы все слышали: «У вас очень хорошая память». Она молча стояла перед ним, сидевшим за столом. Они смотрели друг на друга. Его взгляд опустился вниз и снова вернулся к ее лицу. Кажется, только у нее одной возникло подозрение, что этот комплимент предназначался далеко не ее памяти. Но к тому времени выбор уже был сделан. Несмотря на то что ее тело реагировало на него по-прежнему. Несмотря на оставшиеся где-то глубоко иллюзии, ее разум одергивал ее, повторяя, что ее тело хочет не его, оно хочет того, кем он ей кажется. Хочет того, чей образ находится у нее в голове. Только в голове. И потому он недостижим.
12:05
Она встала из-за стола и пошла за сигаретой и новой чашкой кофе.
“Проблемы начинаются, когда хочешь, чтобы образ, созданный в твоей голове, соответствовал действительности. Когда хочешь, чтобы действительность была такой, какой ты ее себе представляла”.
Она даже не собиралась доказывать правоту этого заявления. Достаточно посмотреть на саму жизнь.
Когда она приехала сюда, все краски казались яркими, все дома – красивыми и ухоженными, все люди – милыми, все преподаватели – глубокими и небезразличными. Вспоминая сейчас себя в те времена, она не может не находить аналогии с состоянием человека, находящегося под действием ЛСД.
Затем из-за непрофессионализма риэлтора они едва не лишились дома. Затем у них умерла собака. Затем она услышала из уст профессоров и кандидатов наук примитивный, но преподносящийся a la profound бред. Затем она услышала то же от своих одногруппников. Затем в ответ на просьбу пояснить, адресованную к преподавателю логики, она была послана куда подальше. Культурно и тактично, конечно же. Это же все-таки храм науки. Затем ее курсовую обкорнали, стандартизировали, отредактировали, выскоблили, будто матку во время аборта. Она родила и даже дала исторгнутому свое имя. Только разница между ребенком, сидевшим у нее в голове, и тем мертвым телом, которое было аккуратно оформлено в папочку, заверено подписями, оценено высоким баллом и сдано в архив, была для нее слишком очевидна. Затем единственными статьями, которые она могла продавать, были сентенции по вопросу выбора цветов для тещи. Затем ее сайт посетило три человека за полгода. Затем у нее была долгая, мучительная и затяжная депрессия.
Затем она просто стала еще больше курить. И послала все к черту.
И вот теперь, теперь она, кажется, начала понимать, в чем причина.
“Проблемы начинаются, когда хочешь, чтобы образ, созданный в твоей голове, соответствовал действительности. Когда хочешь, чтобы действительность была такой, какой ты ее себе представляла”.
Как это работает на практике?
Раз в год все работники какого бы то ни было предприятия или организации обязаны проходить медосмотр. Во время очередного посещения терапевта девушке сообщили, что у нее обнаружены «странные шумы в сердце». Ей настойчиво рекомендовали сделать электрокардиограмму и УЗИ сердца. Дабы не выбрасывать деньги на ветер (у ее папы был опыт обследования предстательной железы с использованием вазелина, который только показал, что обследовать предстательную железу не было смысла), девушка обратилась к своей маме, работавшей в спортивном клубе, дабы она пробила ей бесплатное ЭКГ и УЗИ сердца с минимумом капиталовложений и траты времени в очередях. В день медосмотра спортсменов девушка явилась на стадион, а в кармане у нее лежала справка, удостоверявшая, что она – спортсмен.
Она пришла слишком рано. Никого из подлинных спортсменов еще не было. Она шла по длинному коридору в расстегнутом плаще, напоминая вернувшуюся с охоты Селин. Впереди показался какой-то человек – тренер, судя по костюму. Он руководил молодыми футболистами, указывая, из каких раздевалок что выносить и какое оборудование заносить, поскольку врачи, как она скоро поняла из разговоров, будут принимать именно здесь. Он прошел мимо нее – лет сорок-пятьдесят, но еще хорошо сохранившийся, невысокий – как раз по ней, с топорщившимися во все стороны остриженными черными волнистыми волосами. Она почему-то сразу подумала о Бетховене. Но не просто о Бетховене, а о полубезумном Бетховене, носящемся по комнате в поисках нужной ноты.
Девушка начала прогуливаться по коридору, предполагая долгое ожидание. Мимо нее пронесли какие-то столы. Будущие футболисты проходили мимо и бросали на нее взгляды. Она мерила шагами комнату, думая о чем-то своем, но остановилась, увидев за стеклянной дверью того самого тренера, с нетерпеливым трепетом доставшего зажигалку и жадно затягивавшегося сигаретой.
Судя по всему, сигареты – ее фетиш.
Раньше он был просто Бетховеном. Мало ли озабоченных носится по коридорам? Теперь он стал безумным Бетховеном, страстно затягивавшимся сигаретой на улице.
“Черт. Опять это”.
Оперевшись о стену, она принялась ждать. Неизбежно он должен был здесь появиться – раздевалки были не готовы, юноши-спортсмены топтались по углам. Вскоре она рассмотрела его поближе. Как и он ее. Единственная девушка перед мужскими раздевалками, в черном плаще, неотрывно следившая за ним взглядом – хотел – не хотел, но ему пришлось посмотреть.
Начали подтягиваться девушки-спортсменки. Пришли врачи. Она была первая в очереди на ЭКГ.
– Заходите.
Она зашла. Показала справку. Произнесла по буквам свою фамилию, сказала, сколько ей полных лет, ответила, что не курит.
– Раздевайтесь. Обувь снимайте.
Девушка пошла в соседнюю комнату – ничто здесь уже не напоминало раздевалку – и стянула с себя свитер. Оставшись в джинсах и футболке, она невольно посмотрела на себя в зеркало – уже тогда она начала сильно худеть. Она засучила штанину и принялась расстегивать молнию на сапоге.
– Подождите.
В комнату ворвались трое футболистов, а за ними – их тренер.
– Подождите, – сказал он ей и слегка улыбнулся в качестве извинения.
Она выпрямилась, встала, положив руки на бедра, и произнесла, глядя на него:
– Жду.
Она знала, как она выглядит. Теперь он тоже.
Трое мальчиков около двадцати лет взяли какой-то стол и понесли его к выходу. Он помялся немного и последовал за ними.
Она продолжила раздеваться.
Она никогда не поверила бы, что такое может произойти в реальной жизни, но именно когда она лежала на кушетке и врач собиралась ушпиговать ее присосками для снятия показаний, именно тогда, когда она лежала на этой кушетке, ощущая себя блюдом, приготовленным к подаче на стол, именно тогда дверь открылась, и через несколько мгновений с грохотом закрылась.
– Расслабьтесь, – сказала врач.
Да, расслабиться нужно было. Она глубоко вздохнула и представила себе зеленые бескрайние луга, свежий ветер. Она отгоняла от себя все другие мысли, иначе результат кардиограммы был бы непоказателен. Безнадежно испорчен. Неверен. Он показал бы, что ее сердце бьется быстрее, чем обычно. Иначе говоря, он показал бы ее возбуждение.
Она видела, кто это был.
Все закончилось очень скоро. Ей выдали листок с синусовым ритмом и отправили одеваться.
– Следующий.
Она вышла из кабинета, у дверей была давка – их обступили потенциальные футболисты. На протяжении всего пути через коридор она смотрела в их лица и гадала – видели ли и они ее? Интересно – ЭТО ее не очень трогало. Она заметила его возле тех самых стеклянных дверей, где почти никого не было. Он стоял и, по-видимому, поджидал кого-то. Увидев ее, он приблизился. И стал…
извиняться.
Господи, если бы он только этого не делал!
Если бы он закрыл свой рот и молча продолжал стоять там! Если бы он не был тем, чем он был. Она бы подошла к нему и сказала:
– Мне не нужны отношения, не нужен бессмысленный треп, не нужны конфеты и цветы. Я не хочу знать, как вас зовут, я не хочу знать, разведены вы или нет, не хочу знать, сколько лет вашим детям, не хочу знать ваших взглядов, идеалов и планов на будущее. Не хочу знать ничего, потому что это меня разочарует. Вот мой номер телефона и адрес. Мне нужно, чтобы вы приходили и уходили. Мне давно не восемнадцать, так что вы ничем не рискуете. Если вас это устраивает – звоните.
Но все уже было испорчено.
Он уже ее разочаровал. Он приносил ей свои извинения.
Когда она вышла на улицу, она сначала только улыбалась, сдерживая себя, но потом начала смеяться, она только что уверяла пятидесятилетнего мужика, что все нормально, что она не чувствует себя оскорбленной, униженной или подвергнувшейся моральному насилию, что он ничего такого не совершил, когда это было как раз то, что она хотела, чтобы он с ней сделал.
Даже сигарета больше не смогла бы ему помочь.
Как-то, несколько дней спустя, она снова зашла на тот стадион. Она сидела на диване и ждала заключения. Позднее ей скажут, что она гипотоник. А пока она встала с дивана для посетителей и принялась ходить от одной стенки комнаты к другой. Вдалеке висели какие-то плакаты. От нечего делать она подошла ближе. Девушки-спортсменки, юниоры. Фотография футбольной команды с тренером в середине. Ее словно облили ледяной водой. Она помнила Бетховена, несмотря на неудачную концовку, она запомнила ЖАДНО ЗАТЯГИВАВШЕГОСЯ Бетховена. С фотографии на нее смотрела Посредственность. Обыденность. Сама Непримечательность и Прозаичность. Невзрачное лицо из миллиона таких же невзрачных лиц.
Улики не лгут. Реальность не лжет. Иллюзии могут.
Вероятно, две сигареты подряд – это перебор. У нее началось легкое головокружение. Легкий, краткосрочный, умеренно токсичный кайф.
Это было ненадолго. Это было дешевле и безопаснее, чем наркотики. Это было легально.
Все, что ей было нужно, – это человек, который не будет извиняться за то, что отныне сверху на своей жене будет вспоминать о ней; человек, который не будет просить переспать с ним в его кабинете. Который сможет прямо посмотреть ей в лицо, сможет взять ее в охапку, потащить следом за собой, сможет ударить ее при необходимости. И с которым она сможет сделать то же самое. Все, что ей нужно, – это человек, которого она могла бы уважать. Если это будет не мужчина, она не прочь стать лесбиянкой. Проблема только в том, что образ этого человека у нее в голове.
Мораль всей этой истории такова: через несколько лет, проезжая мимо тех же самых мест, она больше не видела сочных, зеленых полей, она видела поля наскоро убранные, пожухлые; проходя мимо недостроенных, заброшенных домов, она не понимала, как могла принять их за роскошные особняки всего пару лет назад. Она гуляла мимо того самого пруда, но теперь у нее не возникало мысли искупаться в нем – настолько он был засранным, весь в тине, с остатками от пикников по берегам, с мутной водой. Она подходила к своему учебному корпусу и не представляла, как когда-то могла гордиться тем, что здесь учится.
Теперь она поняла. Все дело было не в них – все они не изменились. Дело было в ней. Раньше она видела то, что хотела видеть. Затем страдала от того, что увидела. Теперь она видит то, что есть. Теперь у нее нет депрессии, нет суицидальных наклонностей, теперь она не пошла бы к психотерапевту даже забесплатно, теперь она находится в состоянии равнодушия, спокойствия, безразличия и смирения, близким к нирване.
Все катится к черту. Мир катится к черту. И это не самое страшное. Раньше она серьезно зачитывалась строчками из Апокалипсиса. Раньше она над ними плакала. Теперь она отсчитывает дни до 21 декабря 12 года. Потому что это их последняя надежда.
Надежда не на спасение, нет. На тотальное уничтожение. Если спасение может быть достигнуто ценой их смерти – разве это не спасение? Она не питает иллюзий по поводу последующих поколений – марсиан, инопланетян, гипербореев или даже людей. Она знает только то, что та жизнь, которую мы ведем сейчас, рано или поздно должна привести к катастрофе. Та жизнь, которую она ведет сейчас, может привести к катастрофе. И если приведет – разве это не справедливо?
Что тут еще сказать? Она встала, взяла с тумбочки «Униженных и оскорбленных» и пошла на кухню. Ее ждал суп из пакетика и развязка романа.17:35
Она не была фанатом Достоевского. Просто когда она закончила читать «Возвращение», было воскресенье, а в воскресенье библиотека не работала, и единственное, что она нашла дома не перечитанное, – это «Униженные и оскорбленные» с худой собачкой и сгорбленным стариком на обложке.
Теперь она почти дочитывала ее, и книга вызывала в ней странный дискомфорт. Вскоре она поняла, почему. История Наташи не вписывалась в ее теорию.
Когда эта Наташа восхищалась одаренной творческой личностью – автором, ТВОРЦОМ, когда она собиралась выйти за него замуж, это она еще могла понять. Но когда она бросила родителей и самого автора ради какого-то Алеши – молодого, красивого, полного благородства и тупости, в данном случае синонима благородства, девушка начала подозревать у героини наличие первых признаков слабоумия и склонности к педофилии. Возможно, скотоложству. И еще такая “любовь” не вписывалась в ее теорию.
Все это не способствовало улучшению настроения.
Скорее наоборот.
Девушка собиралась на работу с поганым чувством. С ощущением собственной никчемности. Она выбрала тени темнее обычного, подвела глаза карандашом сильнее, более вызывающе, чем обычно. Чего она не сделала – это не повесила на грудь табличку с надписью:
Не пялиться.
Не прикасаться.
Не заговаривать.
Даже не пытаться.
Но ей всегда этого хотелось.
Входная дверь за ней захлопнулась с грохотом. Орудуя ключами, девушка старалась не думать о том, как проведет ближайшие три часа. Но у нее не получалось.
Это произошло неожиданно. Где-то между шестым и седьмым этажом она на секунду остановилась. Выражение ее лица вдруг изменилось. Оно стало умиротворенным, девушка почти улыбалась. Но не улыбнулась. Потому что то, что произошло, было священно. Это было похоже на луч света, на прояснение, на пробуждение. Это было не то что вдохновение – это было откровение. Она продолжила спускаться по лестнице, разворачивая то, что увидела, осматривая идею со всех сторон, как новогодний подарок.
«Две женщины – Мария и Мария-Магдалина. Два образа. Два вида любви».
Наташа, Благонравная Екатерина. И она сама.
Когда она думала о Екатерине, она вспоминала героинь русских сказок – притесненных сироток, золовок, яснооких и голубоглазых. С красной ленточкой, вплетенной в косу, с таким же ярким румянцем на щеках, с лицом в форме сердечка. С длинными ресницами, стыдливо опускавшимися долу при виде красно молодца. Она думала о Золушке или о героине Алых парусов.
Екатерина не была красавицей. У нее были очень широкие бедра и маленькая грудь. И она даже не пыталась каким-то образом сбалансировать эту дисгармонию. Но ее лицо было красиво. Не той яркой, вызывающей красотой, а красотой какой-то тихой, смиренной, внутренней, но как будто проступавшей сквозь поры. И это ни в коем случае не была сексуальность. Это было кроткое, открытое лицо ангела или доверчивого ребенка. Вы бы даже не задумались о сексе при взгляде на это лицо. Вы бы посчитали себя извращенцем. С другой стороны, девушка довольно четко представляла себе, как Катя, в ночной бирюзовой сорочке, накрытая одеялом, выключает светильник, закрывает глаза и ждет, пока на нее взгромоздится подающий надежды преподаватель современной философии.
Таких, как Катя, очень легко полюбить. Милейшие создания, тихие, послушные, чистые, нежные.
Не то, что она.
Есть такие же мужчины. Они корректны, внимательны, никогда не матерятся, уступают место в автобусе. Извиняются. Они выглядят как щенки, особенно если надеются, что ты, как мама, подставишь им свою грудь, ляжешь перед ними на спину.
Чисты и благородны ли они так же, как ангельски милы, – это вопрос десятый. В данном случае побочный.
Таким был Алеша. Его нельзя было не полюбить, если тебя заводит образ Ангела, если ты сам хочешь на него походить. Вот причина любви Наташи.
А Мария-Магдалина – это не обязательно ****ь. Это не обязательно объект сексуального желания, и больше ничего. Это может быть женщина отчаявшаяся или находившаяся на грани отчаяния, это может быть женщина разочарованная или разочаровывавшаяся. Соответственно, это может быть женщина озлобленная, временами жестокая. Это обычная женщина. Иногда она сексуальна. Иногда она загадочна. Иногда она цинична. Иногда омерзительна. И несправедлива. Иногда вам хочется ее трахнуть, иногда – ударить, иногда – подчинить себе, покорить, иногда – обнять, приласкать, а иногда – заставить себя любить. Иногда это не женщина, а мужчина.
Отсюда два типа любви.
Любовь первая, к первому образу, – это любовь-забота, опека, любовь-защита. Это почти что родительская, материнская любовь. Это любовь-снисхождение.
Любовь второго типа, ко второму образу, – это борьба, покорение, временами подчинение. Это любовь-завоевание.
Ни то, ни другое – это не хорошо и не плохо. И не наоборот. Это не Любовь и не Секс. Ведь можно испытывать любовь и к тому, кого хочешь. Это не конкурс на наиболее возвышенное чувство. Потому что сама любовь – не возвышенна и не чиста. Это просто два типа любви, в зависимости от того, что тебя возбуждает, в зависимости от того, каков ты сам.
И все это вполне вписывается в желание доминировать, возвыситься, самоудовлетвориться, которое лежит в основе данного благородного чувства. Только этого можно добиться двумя путями. Путь первый – найти человека, который будет слабее тебя. Человека, который будет любить тебя за то, что ты сильнее. Или зачать такого человека. Путь второй – найти человека, который будет тебя восхищать, внимания и интереса которого захочется добиться, восхищение которого захочется получить. А достигнув этого, почивать на лаврах собственного величия и совершенства. Чтобы затем разочароваться и начать все сначала.
Тут она вспомнила Фрейда.
У нее наблюдается непреодолимая тяга к легкой форме садомазохизма. А также к мужчинам, в два раза старше ее самой. Олицетворяющим собой Отца. Отец некоторое время назад утратил свои лидерские позиции в борьбе за ее уважение и обожествление. Соответственно, теперь ей нужен новый объект, который превосходил бы ее по знаниям, опыту, способностям, превосходил бы ее не только умственно, но и физически, даже грубость которого была бы ей желанна именно потому, что свидетельствовала бы о его превосходстве, и давала ей право гордиться его завоеванием.
Это не желание насилия – это желание быть покоренной человеком, жестокость которого и доказывала бы его ровню ей. С другой стороны, это и не желание быть изнасилованной, поскольку насильники слабы, раз могут воздействовать только силой. Соответственно, это желание иллюзии насилия. Иллюзии подчинения. Потому что, конечно, никто не любит быть подчиненным, и никто не любит того, кому он подчинен.
Интересно, у Фрейда есть что-то подобное?
А если подумать хорошенько, то в желании подчинения сильного мужчины лежит и желание опеки. Вот так самое жестокое насилие и самая нежная ласка, доминирование и стремление быть защищенным, первый и второй пути соединяются и превращаются в ту извилистую, ухабистую тропинку, по которой мы все шагаем, а когда спотыкаемся и падаем, удивляемся, почему мы сломали ногу. И ковыляем дальше. В надежде выйти на ровный, прямой путь, когда единственное, что мешает этому, – мы сами. И иллюзия, что эта асфальтированная, засаженными по краям цветами дорожка существует.
В конце концов, все это хождение, все эти бессмысленные и безнадежные поиски лишь желание найти себе игрушку, человека на поводке, который будет верно служить и охранять нас, лизать нам лицо и руки, но время от времени бунтовать и поражать нас новыми трюками и новоприобретенными способностями и идеями, просто чтобы нам не стало с ним скучно и мы не отправились на улицу за другим питомцем.
Вот что такое, по ее мнению, любовь.
Секс – это желание овладеть твоим телом. Любовь – это желание обладать твоим телом и душой. Что из этого благороднее?
После всего этого настроение у девушки было бы самое что ни есть умиротворенное еще на протяжении нескольких дней, если бы по приходу на работу ее не ждала физиономия Дятлихи, взгляд ее маленьких глаз, выглядывавших из-под заплывших жиром щек, и широкий, в силу закона приспособления Дарвина, рот, извергавший недовольства. По сравнению с этим даже загаженное, с характерными подтеками, с плавающей на поверхности изогнутой производной от чьего-то плотного завтрака очко унитаза показалось девушке смайликом. Слепым, немым и глухим. А это уже говорило в его пользу.
10:35
Она все же поехала к родителям на выходные. Она не выкурила обычную утреннюю сигарету, но, сидя в электричке, не слишком переживала по этому поводу. Все зависит от дозировки. От инкубационного периода. Сидя в электричке, девушка думала о том, с каким наслаждением выкурит сигарету в понедельник утром.
Ее встретили на машине. Последовали обычные расспросы, обычные восклицания о том, как она похудела, обычные обвинения в том, что она ничего не ест, и так далее, и тому подобное.
Дома, когда она переодевалась, ее мама спросила:
– Ты совсем не носишь те белые брюки, что я тебе подарила?
Девушка ответила уклончиво:
– У меня месячные.
Месячных у нее в тот момент не было.
– У тебя всегда месячные.
Ее мать могла иногда зреть в корень. К сожалению, это получалось у нее неосознанно.
– Так и есть, – ответила дочь.
По такому случаю – ее приезда, не ее месячных – они запланировали сделать шашлыки. Бутылка домашней настойки лежала в камере хранения холодильника. Мясо настаивалось в большом тазу, посыпанное луком, специями и залитое вином. Чтобы сменить тему, девушка спросила, сколько оно будет готовиться.
– Самое долгое – растопить мангал. Это часа два. А само мясо готовится быстро.
– Начни тогда часов в двенадцать, – обратилась она к отцу. – Чтобы часа в два мы сели. Ты же знаешь, я не ем вечером.
– Ты такая нетерпеливая, потому что наверняка с утра ничего не ела.
– Просто я его знаю.
Так и договорились.
Время до обеда проходило в приятном ожидании. В предварительных приготовлениях. В сладостном предчувствии. Они все были почти близки, как годы тому назад. Они шутили и улыбались. Они делились новостями и собственными мыслями по этому поводу.
В двенадцать тридцать семь папа пошел за мангалом. Угли, естественно, не разгорались.
В тринадцать двадцать две, от нечего делать, девушка стала щелкать по каналам.
В тринадцать тридцать шесть, когда стол был полностью сервирован, ее мама, отхватывая то по ложке салата, то по куску колбасы, начала брюзжать на папу.
В тринадцать сорок, запасшись пакетом семечек, она присоединилась к дочери, которая была вынуждена смотреть какую-то российскую мелодраму с идеалистически-нереальными персонажами по причине того, что только один этот канал нормально показывал.
Фильм прервали выпуском новостей. Это было уже если не интересно, то хотя бы любопытно. Мама ушла в ванную комнату. Примерно к моменту окончания блока новостей девушка услышала долгожданный лязг шампуров и обрывок фразы, брошенной папой: «…вдоль волокон». Затем ее мать вернулась.
За двадцать минут до окончания фильма девушка встала, выглянула на улицу и поинтересовалась у папы, как его дела.
– Объявляется пятиминутная готовность.
С воодушевлением она вернулась в дом и объявила об этом маме. Затем начала проверять наличие на столе всех необходимых атрибутов и слоняться по комнате.
Через десять минут она снова выглянула на улицу.
– Идти? – спросил у нее папа.
Дочь высказала ему все, что думает, затем вернулась в дом и позвала маму к столу. Пакет семечек был пуст, с отсутствующим лицом мама сказала, что придет, как только придет папа. Дочь ответила, что раз в пятилетку их семья решила по-нормальному собраться и то не способна этого сделать.
– У нас всегда так. Все через … .
Ее мама выключила телевизор. Судя по всему, развязка фильма была ей ясна. Вскоре подошел папа и избавил их от разговора друг с другом.
Пока они сняли шашлыки с шампуров, пока сели, пока разлили настойку… Итого обедать они начали в начале пятого. Когда им не хотелось уже ни разговаривать, ни произносить тосты, ни расспрашивать о жизни друг друга. Им хотелось только одного – жрать. Обед прошел в молчании. Наутро она ощущала только пустоту в голове и тяжесть в желудке.
В воскресенье вечером ее папа решил поделиться с ней своим очередным философским открытием. Он сказал:
– Вероятно, Бог хочет, чтобы человек странствовал по свету в поисках людей, близких ему по образу мышления и по духу. Тогда он и обретет любовь, о которой говорится в Библии.
Идея была неплохая, но вряд ли она тянула на открытие.
Дочь подумала и сказала:
– Человек – это такая скотина, которая ценит все задним числом. Поэтому, даже если она окажется в кругу близких ей по духу людей, она все равно не будет счастлива.
Тут она вспомнила Паоло Коэльо, которого из-за шумихи вокруг его имени из любопытства взяла в библиотеке. Он где-то написал, что человек всегда несчастен, потому что не верит, что заслуживает счастья. Она бы сказала, что человек всегда несчастен, потому что уверен, что заслуживает большего счастья. Но она не стала озвучивать эту мысль. Она только добавила:
– А значит, идея о том, что человек когда-либо найдет близких ему людей и будет счастлив, – это иллюзия. Каждому нужны свои иллюзии, чтобы жить.
Он улыбнулся и согласился. Они заговорили о другом. Затем он пошел покурить и выпить чая. Всегда философские беседы он любил прерывать курением и питьем чая. При этом отвлекался на ненужные мелочи и вскоре забывал, с чего начал. Например, он вдруг мог начать проводить аналогию или приводить пример из жизни и так этим увлечься, что забыть, аллегорией чего этот рассказ должен был стать. Это всегда ее раздражало. Не только в нем. Во времена ее учебы это пустословие раздражало ее на парах.
После того как сигарета была выкурена, он вдруг снова зашел в комнату (до этого они разговаривали из разных комнат, т.к. курить разрешалось только на кухне) и ни с того ни с сего заявил, что все-таки его идея не иллюзия. Что она сама охвачена иллюзиями. Дочь попросила пояснить. Но этого было нелегко добиться. Словно шаман вокруг костра, он с торжествующей улыбкой на лице носился по комнате и повторял разными словами, что все-таки это не иллюзия. Это выводило ее из себя, но она молчала, ожидая. Иногда после он начинал пояснять.
В течение следующих десяти минут он говорил о том, что человек будет искать все более и более близких себе людей, более подходящее ему окружение, перебирать страны, если нужно. Она его перебила:
– Но это и значит, что идеала он никогда не достигнет. Этот идеал будет для него как направление вектора. Помнишь геометрию: человек как та гипербола, которая всегда приближается к осям Ох и Оу, но никогда их не достигнет.
И хотя он говорил то же самое, но наотрез отказывался признавать, что его идея – иллюзия. Дочь даже попыталась исправить его ассоциации, навеянные словом «иллюзия», и назвала его идею идеалом, но и это не помогло. Хорошо, что она не употребила слово «утопия».
Следующие десять минут напомнили ей прения на практических занятиях по философии в ее институте.
Раньше, бывало, она пыталась спорить. Но это не приводило ни к чему. Точнее, это заканчивалось так же, как если бы она не спорила, но с одним большим отличием – в течение последующих нескольких дней они друг с другом не разговаривали.
Она знала правила игры прекрасно. Она плавно замяла этот разговор, который продолжался уже более полутора часа. После очередной сигареты и очередной чашки чая, когда она уже что-то читала, сидя на диване, папа зашел к ней с радужным настроением и между прочим произнес:
– Знаешь, я начал замечать, что становлюсь более лаконичным. Раньше я бы развивал эту тему часа два, а то и больше. Думаю, это говорит о том, что я стал видеть все еще яснее и четче. Глубже. Ведь все гениальное – просто.
Девушка через силу улыбнулась. Она подумала, что есть и другое объяснение: его идеи мельчали. Это были уже не идеи, а просто высказывания, заключения, мнения. Раньше она могла просидеть полдня за слушанием его «лекций», и хоть она и называла их так, но ей было действительно интересно, и его мысли были действительно глубокими Идеями, а временами даже Открытиями. Она не будет говорит ему этого.
– Ты заставила меня выкурить две лишних сигареты.
Она опять улыбнулась.
Внутри ей было горько.
12:09
Ее собственный сайт – отстой. Она поняла это уже давно. Пора было с ним заканчивать. Сегодня она это сделала. Теперь, когда она забивала свою фамилию в Google, в результатах поиска не было никакого упоминания о ней. О ней – в смысле о Ней, ведь были еще и однофамильцы.
Но ей нужна была эта иллюзия. Иллюзия того, что то, что она делает, нужно не только ей одной. Поэтому она нашла один сайт, поместила туда фотографию облизывающейся черно-белой тигрицы с высунутым языком и достала из загашников англо-русский словарь. Через неделю на ее страничке появилась ссылка под названием «What’s the point of falling in love – to love or to be loved?».
Не сказать, чтобы здесь откликов было больше. Только одна недавно разведенная американка написала: «I like your style», но едва ли разведенная женщина могла быть объективной.
Тем не менее еще через некоторое время там появилась вторая ссылка, после нажатия на которую можно было прочесть:
Depression is a blessing.
The article is written soon after depression, so I do know what I am talking about. Of course, if you tell depressed person that he is blessed, he would hardly admit it. So did I. However, something should be done for not going crazy – I advise thinking. You can visit a psychiatrist, smoke a pack of cigarettes, talk to your friends or have sex with someone, but it doesn’t work. Because you are not solving your problem this way.
I don’t know what’s wrong with you, like you don’t know what was wrong with me. I can only describe the theory of finding it out. Some may call it cruel, inelaborate, even depressing, but so is the truth. And only truth can help you. So be honest at least to yourself.
It’s all about your desires. How did I know that? We can only bother about the one we don’t have or the one we’ve lost (which is the former). So firstly, decide what do you want. Specify it. Then ask yourself do you really need it? Is it vitally necessary for you? At last question yourself do you deserve it?
What do you want?
Why do you want it?
What have you done to have it?
Tree answers on tree simple questions.
Here is their meaning: By specifying the thing you want, you fetch out consequences, which you suppose unfair or injustice. This is the result. By answering the second question, you come up to the idea that whether to suppose the consequences rough or rightful, your needs justified or wild – depends on you only. All are apt to trip. If you give yourself a fair answer on the third question (the cause), you may feel the result is not that severe you first thought. This conclusion will not let you suicide, it will make you think what have you done wrong.
Do you need it or do you deserve it – the key questions we are to ask ourselves from time to time. For I believe in two things: we get what we deserve and secondly, we have everything we need.
So why is depression a blessing? Because it points our mistake out, it gives us a chance to put it right, to become happier. That’s the irony – Depression leads to Happiness. I also noticed the following rule: the sooner you understand what you are doing wrong, or what you are thinking wrong, the sooner you feel better. The better you feel, the better you have understood what you had been doing wrong.
Happy finding out.
Комментарии излишни.
10:02
Она только что прочитала очередную статью. Поначалу она была уверена, что статья ее не впечатлит. В ней рассказывалось о судьбе бывшей модели.
Какое интервью можно было ждать от модели? Хоть и бывшей.
Однако эта статья, уместившаяся на двух разворотах, показалась ей самой разумной, самой глубокой не только во всем номере, но практически во всех номерах, что она до этого читала.
Ничто не предвещало удачи. Косвенной речью автор, которая тем не менее не несла никакой ответственности за высокое качество статьи, повествовала о непростой судьбе девушки-студентки, сначала победительницы конкурса, затем победительницы заграничного жениха, затем разведенки, затем модели, затем разведенной травмированной модели, затем деловой женщины в мире моды. Хорошо, что на это ушла только половина первого печатного столбца, иначе интервью грозило остаться проигнорированным ею. К счастью, вовремя вмешалась сама бывшая модель, в настоящем – деловая женщина.
Она просто начала рассказывать, как познакомилась со своим мужем. Как она грубо отшила приставшего к ней мужика, который в итоге и оказался ее мужем. Как она после месяца знакомства поставила его в известность, что не умеет готовить, не любит убираться в квартире и не желает посвятить свою жизнь стирке слюнявчиков и замене подгузников. Тем не менее потом у них появился ребенок. Свое отношение к этому человеку (мужу) она выразила следующим образом: «Я знаю, что идеальных людей не существует, но я нашла человека, чьи достоинства мне более дороги, чем его недостатки».
Когда они поженились, они не стали устраивать пышную церемонию. Эта женщина предложила своему мужу устроить ее через десять лет, сказав, что если они вместе доживут до этого срока, значит им есть что праздновать. И, несмотря на то, что потом последовали довольно наивно-оптимистические рассуждения о том, что нужно наслаждаться каждым моментом влюбленности, пока она не исчезла, такое математически-холодное, прагматическое отношение как к браку, так и к самой любви в браке пришлось девушке по душе. Это был бальзам на ее душу. Она почти поверила в то, что она не сумасшедшая. Точнее, что она не одна такая.
Поначалу в их семейных отношениях, рассказывала модель, тоже не все было гладко. Пока они не подвели под них законодательную базу. Они установили правила и произвели разделение властей по Монтескье, точнее разделение полномочий. Потом бывшая модель опять окунулась в идеалистические наставления о недопустимости унижения достоинства человека и гражданина, о необходимости уметь прощать. Но кто не становится идеалистом и назидателем с ребенком на руках, которого надо же как-то воспитывать? И дать ему запомнить хотя бы свое детство как время, когда все были добрыми, честными, молодыми и здоровыми. Затем женщина рассказала, что у нее есть отдельный от семейного счет в банке и что, когда она в плохом настроении или ей надо подумать, она просто уезжает одна на природу. Одна. А затем интервью закончилось.
Во всей этой истории девушка увидела почти Платоновскую утопию. Только построения не идеального государства, а идеального брака. И ей показалась, что утопия бывшей модели, в отличие от утопии философа, может сработать.
Несмотря на то, что она выиграла конкурс, это не была красивая женщина.
Но, несмотря на то что она была моделью, это была разумная женщина.
21:21:51
Давненько она не слушала Depeche Mode. Другие могли на время вытеснить их, могли цеплять первые пару раз, как новый наркотик, но скоро они приедались. И тогда она возвращалась. DM – это пессимизм, меланхолия, реализм, совершенство и гармония, неприкрытая, неприкрашенная правда жизни, беспристрастная реальность, ее цинизм и ее ирония, ее страсть и безразличие; для нее DM – это сама Жизнь, от которой можно пытаться убежать, но от которой невозможно скрыться. Остается одно – принять ее во всей красе и во всей ее жестокости.
Она сидит, после многих месяцев снова слушая DM, и вновь картины ее прошлой жизни, как живые, встают у нее перед глазами. Темная комната, наушники, руки у лица, эта музыка, и эти же мысли, и это же чувство безысходности – все это снова с ней, как старые добрые знакомые, как верный любовник, как ее неизменная сущность, – все это снова с ней, она снова наедине с самой собой. Она перемерила много масок, много настроений, много образов мысли – искренне, под влиянием времени, но только в этой шкуре она чувствует себя, нет, не хорошо, знакомо, покойно.
Она видела достаточно много, как те, кто пережил убийства, как те, кого выпустили из сумасшедшего дома, как те, кто видел отчаяние, боль, свое ничтожество и свое угасание, как те, кто видел свою смерть – тихую, незаметную и неизбежную. И она стала такой, какая она есть. К чему меняться? Ей не хочется меняться. Если она жестока – это ее преимущество, если категорична – это ее преимущество, если ясно и четко видит – это ее преимущество, если резка и не может больше терпеть сопливого слюнтяйства других – то это ее право.
Она снова встретилась с собой. Как… сколько? Четыре, пять лет назад? Она была такой в аду, она стала такой в чистилище. Поскольку в рай на Земле она не верит, то это только доказывает то, что от судьбы не уйдешь. Точнее, не уйдешь от своей сущности ни в болезни, ни в здравии, ни в богатстве, ни в бедности – этот брак заключен в нерушимые оковы. Ей так приятно находиться в них. В ее старых, знакомых, помнящих тепло и прикосновение ее кожи оковах. Они тверды, холодны, жестки, они пахнут свежей ржавчиной – так пахнет кровь, они оставляют на ее теле саднящие царапины, глубокие синяки, запекшиеся кровоподтеки, они причиняют ей боль, но эта боль – знакомая боль, есть удовольствие. Удовольствие найти себя, быть собой, и наконец обрести спокойствие.
Конечно, возможно, просто ритм Его песен совпадает с ритмом ее тела; возможно, Его слова схожи с ее мыслями; Его метафоры понятны ей с полунамека; Его предложения заканчиваются ею; возможно, она просто нашла человека, отдаленно похожего на нее, и только мысль, что она не результат брака, не неликвидный предмет, что она имеет право на существование, несмотря на то что она другая, и давала ей жить все это время, тогда и теперь. Jackie Price, House M.D., Marla Singer – все это, конечно, хорошо. На время это помогает. Но знать, что на Земле есть тот, кто пишет эти стихи, песни, знать, что на Земле жил тот, кто оставил после себя «И эти губы, и глаза зеленые», сельдей в бочке, – все равно что сравнивать секс и мастурбацию, The Sims 3 и реальную жизнь, все равно что сравнивать наркотики и безмятежную нирвану. Впрочем, по поводу лидерства секса еще можно поспорить.
Проигрыватель воспроизводил Sea of Sin.
Она встала.
Она странно танцевала – в полной темноте, не отнимая ступней от пола, она только плавно водила бедрами, отчего казалось, что она извивается всем телом, словно змея – что-то среднее между танцем живота и движениями стриптизерши. Она никогда не видела такой манеры танцевать, она просто следовала своей природе. Какая-то подруга сказала ей однажды, что после пяти минут такого танца в публичном месте ее привлекут за нарушение общественного порядка или изнасилуют в подворотне. Что ж, она не видела смысла в хождении по клубам. Она танцевала для себя. Только для себя.
Есть еще один плюс из всего этого. Из всей этой истории. На днях она услышала кое-что интересное из динамиков телевизора. Оказывается, кофеин активно выводит жидкость из организма. Именно поэтому на один стакан кофе советуют выпивать один стакан обычной воды. И именно поэтому у нее вечно такой вид, будто она сидит на одном никотине и не спала уже несколько ночей подряд. Одна загадка раскрыта.
Альтруизм vs Эгоизм.
18:01
Девушка вышла из метро, поднялась по лестнице подземного перехода, пересекла улицу и толкнула дверь супермаркета. Начало осени было дождливым, поэтому на голове у нее была спортивная шапка – аналог резинового изделия, как она ее нежно называла. За лето у нее отросли волосы, которые теперь тонкими черными змейками выползали из-под шапки и опускались ей на грудь. Точнее, на ее куртку цвета хаки. Вместе с макияжем, как у ночной бабочки, продравшей наутро глаза, это придавало ей вид беззащитный и вызывающий одновременно. Обычной реакцией окружающих на который было недоумение. В остальном она мало изменилась. Черные джинсы на ней выглядели растянутыми. На самом деле они снова были ей велики.
Девушка направлялась к определенному отделу.
Здесь она покупала сигареты.
Сигареты можно было купить в миллионе других мест – в киоске, в переходе, в маленьком магазинчике на остановке, в другом супермаркете, но она предпочитала именно этот.
Уже за несколько метров она увидела продавщицу, улыбавшуюся и болтавшую с каким-то мужчиной, вероятно, ее знакомым. Не обращая больше на них внимания, девушка подошла и склонилась над прилавком. Теперь ее интерес и ее внимание были сосредоточены на другом. Она рассматривала лежавшие за стеклом, блестящие, разноцветные пачки так, как малыш рассматривает разнообразные наполнители для мороженого, как женщина перебирает взглядом десятки одинаковых цепочек, разложенных на черном бархате, как мужчина разглядывает из окна машины проституток на бульваре.
У нее разбегались глаза. Ее охватило обычное, охватывавшее ее именно в этом отделе ощущение. Ощущение того, что, возможно, сейчас она наконец будет держать в руках оригинал того, застрявшего в памяти со времен ее детства воспоминания, воплощение идеала сигаретного вкуса и аромата. Ее охватило предчувствие праздника. Она уже не слышала воркования продавщицы и ее ухажера под боком – их болтовня стала общим фоном.
Она выбирала.
Не знаю, может ли служить оправданием то, что книги в библиотеке она выбирала также?
Ей пришлось прервать их диалог названием марки.
– Пачку самых крепких.
– А какого они цвета? – поинтересовалась продавщица.
Подобные недоразумения давно перестали удивлять.
– Не знаю, – ответила девушка, – я беру их впервые.
Тут в разговор решил вклиниться стоявший слева от нее мужчина.
– Не начинайте курить, – сказал он ей и загадочно улыбнулся.
Вероятно, он решил, что сегодня она планировала потерять никотиновую девственность.
По заметным только курильщикам признакам она поняла, что сам он курит.
– Не продолжайте, – ответила она и отвернулась.
Продавщица к тому моменту уже покончила с изучением показателей смолы и никотина трех различавшихся по цвету пачек и оставила на прилавке только одну из них – желтую. Странно, желтый цвет всегда казался девушке легче синего. Но цифры 10 и 0,8 говорили об обратном.
Она расплатилась.
В тот день ей было не суждено сделать правильный выбор.
Снова.
18:37
На работе ее ждал сюрприз. Она опаздывала и только на третьей ступеньке лестницы поняла, что вахтер пытается ей что-то сказать. Он сообщил ей, что у ее начальницы, дамы в стильных очках, день рождения, и все собрались в ее кабинете.
– Мне велели передать, чтобы вы тоже зашли.
Недоуменно скривив губы, расстегивая на ходу куртку и стягивая с головы шапку, девушка направилась к кабинету. Когда она зашла, все, а именно пять уборщиц разных возрастов, уровней образования и степеней уродства, все они как один стояли вдоль стены, точно на торжественной линейке по случаю посвящения в пионеры, и улыбались широкими, более или менее неестественными улыбками, силясь изобразить на лице выражение восторга и безграничного удовольствия. Виновница торжества восседала на своем вращающемся стуле, выкаченном по такому поводу из-за стола, изящно положив ногу на ногу и слегка покачивая носком черной шпильки с бардовой подошвой чуть ли не в экстазе. На ее необремененном бумагами рабочем столе над картонным основанием возвышался шоколадный, маслянисто-кремовый торт, рядом с ним лежал нож, пока блестевший чистотой.
Лучшего изображения человеческой доброжелательности девушка еще не видела. Где они, недремлющие деятели современного искусства, когда оно кричит, взывает к ним, прося запечатлеть его?
Когда она зашла, именинница, судя по перекосившей ее улыбке, выслушивала пожелания успехов, удачи, достатка, семейного благополучия и карьерного процветания от своих коллег тире подчиненных. Ее лицо вернулось к своему зародышевскому выражению, когда девушка без стука и без приглашения пересекла порог ее кабинета. Все разом замолчали и повернули голову в ее направлении.
Она оглядела помещение, всех собравшихся, затем перевела взгляд на Мадам и, оставшись стоять возле двери, протянула:
– Здрасссьте.
Все, по-видимому, ожидали, что на этом фраза не закончится. Но она закончилась.
Более того, когда она закончилась, у произнесшей ее было такое ясное, такое невозмутимое выражение на лице, что сразу нашлось несколько желающих заполнить образовавшуюся паузу.
Первой оказалась новенькая – миловидная, стройненькая молодая женщина. Она очень гордилась тем, что, не проработав и полугода, уже смогла поставить себя здесь так, что была на короткой ноге с начальством. Заключалось это в том, что она разделяла все ЕЕ взгляды, копировала ЕЕ манеру одеваться, и неизменно каждый вечер заглядывала в ЕЕ кабинет, чтобы осведомиться, не может ли она чем-либо быть полезной, и, если находилось что-то, тут же спешила это исполнять. Здесь надо иметь в виду следующий момент: новенькая отвечала за третий этаж. Кабинеты руководства располагались на первом.
Все это делалось, разумеется, не просто так, а в расчете, точнее в надежде на то, что Начальница, продвигаясь по карьерной лестнице, не забудет захватить с собой в чемодане столь полезную, столь незаменимую, а главное – безотказную находку. Нельзя сказать, что расчеты уборщицы были неверны.
Один раз девушка услышала, как новенькая отозвалась о ней:
– Не понимаю, почему она терпит Дятлиху. Я бы не смогла. Правда, не смогла бы. Это просто неуважение к себе какое-то.
Ее сознание тогда сразу вывело на дисплей картину, которую она случайно застала, зайдя в конце месяца за расчетником: автор этих слов, стоя в узкой черной юбке на коленях на подоконнике, развешивала новые занавески в кабинете их руководительницы.
– Согласитесь, ведь так намного эстетичнее? – обратилась она к девушке, стоя почти раком.
Девушка молча подошла к столу, дожидаясь, пока из набора шести узеньких бумажек Мадам вычленит ту, на которой значилась ее фамилия.
Это, конечно, нельзя было назвать более эстетично оформленным лизоблюдством, потому что у этого уже есть другие названия: предприимчивость, находчивость и коммуникабельность.
Тем временем представление продолжалось.
Слово взяла молодая уборщица.
– Позвольте мне еще раз поздравить Вас от лица всего коллектива с праздником – Днем Вашего Рождения – и пожелать…
Дальше она не слушала. Ключевые слова были «МНЕ» и «ВСЕГО». По ним можно было предугадать содержание всей дальнейшей речи.
От кого-то прозвучало замечание о том, что человек стареет не телом, а душой. А, значит, именинница обречена вечно оставаться молодой.
В ответ раздался стилизованный смех.
Девушка знала, новенькой было столько же лет, сколько ей, и та, должно быть, на них и выглядела, но, если стояла рядом с девушкой, казалась лет на пять старше. Руководительница была старше их обеих на четыре года. Но, если ее поставить рядом, годилась им в матери.
На самом деле их вины в этом не было. Девушку довольно часто называли «девочкой», и только недавно перестали требовать у нее паспорт, когда она покупала выпивку или сигареты. Впрочем, разгадка последнего наверняка заключалась в том, что она покупала их в одном и том же месте. Но как после этого можно спокойно выслушивать Платона и Канта с их идеей о несовместимости души, идеи и тела, идеального и материального, она не могла понять.
Далее последовала церемония разрезания торта. Мадам Начальница вызывала каждого по имени. Названный был обязан взять со стола салфетку и, в буквальном смысле стоя с протянутой рукой, ожидать, пока ему отрежут и положат на салфеточку его кусочек. Если он чувствовал потребность или необходимость в поддержании в себе чувства собственного достоинства, он мог заполнить паузу какой-нибудь шуткой, но это не освобождало его от его непосредственных обязанностей: улыбаться и сыпать благодарностями в конце этой процедуры, и уж, конечно, это не избавляло его от ответственности в случае неподчинения.
Наверняка начальница считала себя поборницей идеалов всеобщего равенства и равноправия.
Девушка давно заметила в себе одну странность: в такие моменты, как этот, она вдруг прекращала что-либо чувствовать. Никакой эмоции, никакого ощущения, ничего, кроме отрешенности, оторванности как от самой себя, так и от своего тела. У нее словно начиналось диссоциативное расстройство, раздвоение личности. К ней обращались, она отвечала, а все это время как будто смотрела на себя со стороны, наблюдала за своим телом так, будто оно было другим человеком. Если это и было ненормально, то это ее не пугало.
Напротив, ей было интересно. Ей хотелось узнать, как это работает, к чему это ведет и до каких пределов это было возможно. Поразмыслив, она находила всему этому только одно объяснение: она настолько не уважала их, настолько не уважала их мнение, что уже не воспринимала ни их похвалу, ни их оскорбления. Она одинаково чувствовала себя как сейчас, так и тогда, когда получила восторженный комментарий на свою статью: «Nicely said! Great read!».
Где-то между стимулом и реакцией был нарушен контакт.
Выйдя из кабинета, она бросила свой кусок торта на салфеточке в первую попавшуюся мусорку.
11:16
Она одна.
Она одинока, но не это тревожит, потому что она никогда и не была другой.
Вот уже на протяжении нескольких лет она просто одна.
Чувствовать себя одинокой и быть одной – это две разные вещи.
Бесконечно разные.
И дело не в мужчине. Не в воздыхателе. Не в любовнике или его отсутствии. Если бы все было так просто!
День начался как обычно. С благих намерений. Они заключались в том, чтобы сесть после завтрака и писать. Но завтрак, как обычно, затянулся. Традиционное чтение под кофе и миску творога с таявшим сверху ванильным пломбиром нагнало новые мысли и развеяло старые. Традиционная сигарета их не вернула. В итоге к одиннадцати часам ее благие намерения вылились в то, что она гадала, действие каких химических элементов или каких бесполезных занятий максимально приблизит момент завершения этого дня. Как будто следующий обещал быть иным.
Ситуация усугублялась тем, что она уже выкурила две сигареты подряд, пить ей не хотелось, у нее не было неотложных дел как в квартире, так и вне ее; ей не хотелось ни видеть никого, ни слышать, точнее тех, кого она могла услышать или увидеть, она не хотела. Ларни – финский Вольтер – назвал это сидением на духовной диете. Она называла это интеллектуальным голодом. В том, что она не была всеядна, лежал корень всех ее бед.
Она села за ноутбук. Свет из окна бил прямо в глаза. Диск яркого солнца, похожего на румяный блин, оказался как раз в пределах ее рамы. Она встала и задернула шторы.
Не стоило ей покупать безлимитный интернет в этом месяце. Это был опрометчивый шаг. Он дал ей иллюзию надежды. Она начала верить, что, возможно, если она затратит несколько усилий, если сделает кое-какие шаги в этом направлении, если предпримет что-то – она найдет то, что ей нужно. Тех, кто ей нужен.
И она приступила. Она начала с того, что забила в строке поиска «philosophy+articles». Посмотрела результаты. Добавила к имевшемуся «+write». Посмотрела результаты. Удалила все и забила «philosophy+discussion». Прошла по нескольким ссылкам. В результате через час или около того она нажала комбинацию Shift+Alt и напечатала: «психологический фильм». Это было уже отчаяние. Она не знала, какой именно фильм она ищет, она только знала, что он должен быть «психологическим». На одном сайте ей предложили перечень каких-то третьесортных триллеров. С обилием крови, актерского непрофессионализма и претензий на глубокомысленность.
“Если называть все ненормальное или необъяснимое психологическим, тогда, конечно, все непонятное или лишенное смысла можно называть философским”.
Этот сайт она закрыла сразу же.
Открывая следующие ссылки в новых вкладках, она поняла, что ей чего-то не хватает. Она нагнулась, порылась в сумке, лежавшей на полу, достала из кармана пачку жвачки «Забористая мята» и сунула в рот две пластинки. На следующем сайте список был более обнадеживающим. Тут были и ее любимчики. Вообще, большинство предложенных здесь фильмов она видела. «Основной инстинкт» стоял на пятом месте.
“Кто-то решил продемонстрировать всем, что слышал о Фрейде”.
Надутый ею большой пузырь забористо лопнул.
«Достучаться до небес» – на втором.
Где-то в конце она наткнулась на «Секретаршу». Рецензия обещала рассказ о двух неординарных, непонятых всеми личностях…
Надежда – самый действенный психостимулятор.
Девушка встала и с блеском в глазах пошла ставить воду на кофе.
Часа через полтора она поняла, что фильм содержал только две яркие сцены. Первая – когда в самом начале главная героиня подтягивает фиолетовые гетры, стоя посреди улицы в невообразимых ботах. Девушке всегда приходилось по вкусу такого рода пренебрежение. Второй была та, в которой главная героиня, сидя на кровати, подносила к своей ляжке только что снятый с плиты чайник. Яркой ее сделало то острое ощущение, которое девушка испытала, когда она это сделала.
“Любопытно, – подумала она, когда ритм ее сердца немного успокоился, – как страдание близко к удовольствию”.
Она вполне ее понимала.
“Страдание или удовольствие – вопрос лишь меры. Иногда боль приносит больше наслаждения, чем радость. Если она временна и периодична. И если вы ее хотите. Когда боль становится неизменной и продолжительной – это уже просто боль. Также и с удовольствием – чем оно мимолетнее, неожиданней, тем оно сладостнее. Если это тихая размеренная радость – она вскоре перестает быть радостью и превращается в рутину, не приносящую никакого удовольствия”.
На ее собственных ляжках не было ни ожогов, ни рубцов от порезов, но она очень хорошо ее понимала. Она перенесла курсор в начало и исправила слово «мазохизм», забитое в строке поиска, на «садомазохизм». Wikipedia проинформировала ее, что это извращенная форма получения сексуального удовольствия, заключающаяся в достижении удовлетворения посредством причинений душевных или физических страданий по отношению к партнеру или самому себе в процессе сексуальных отношений.
Вывод, который из этого сделала девушка, заключался в том, что если она и извращена, то еще не до конца.
Еще один вывод, который она сделала, заключался в том, что все люди – мазохисты. Получалось, что быть садомазохистом – все равно, что быть почти праведником. Интересное умозаключение.
13:34
Она снова и снова прокручивала свое недавнее ощущение. Удовольствия и Страдания. Она испытывала его и раньше. Точнее, она сама его себе доставляла. Нечасто.
Поэтому сейчас без труда его опознала.
Вспомнила.
Только она пользовалась не чайником, а зажигалкой и любым оказавшимся под рукой металлическим предметом. И не ляжкой. Такой законченной садомазохистке, с десятилетним стажем, как ее показывали в фильме, следовало бы знать, что ляжка далеко не самое чувствительное место.
“Оставим это на совести сценаристов”.
Она поняла, что в этом привлекательного. Она знала и другую, более «цивилизованную», пристойную форму этого. Образ мученицы всегда был у нее перед глазами. Эту роль играла ее мать.
А она сама? Она знала по опыту, что самой подстегивать в себе мысли о несправедливости, о незаслуженных наказаниях, самой причинять себе страдания, ковыряя ногтем начавшие заживать раны, бывает очень сладостно. У ее мамы была пассивная форма этого. Отец всегда говорил, что и в постели она тоже пассивна. У нее была форма агрессивная. Но сути это не меняло.
Раньше она любила прибегать к этому наркотику – к чувству несправедливости. Он вызывает привыкание быстрее героина. Пока однажды она не поступила в соответствии со своим собственным выбором и не поняла, что только она сама причина своей боли. Или радости. С тех пор она пыталась и до сих пор отчаянно пытается завязать. Но полностью слезть с Чувства Несправедливости ей не удается. И она не сомневается, что все в той или иной мере страдают от этого. И получают от этого удовольствие. Одновременно.
“Всем нравится представлять Бога с плеткой и ключом от наручников, а себя – прикованными к кровати. Дальше люди делятся на две категории. Первые, как ее мама, терпят побои и молчат. Они мечтают о том, что на церемонии Страшного суда это зачтется им как терпимость и смирение. Другие терпят побои и поносят всех и вся вокруг. Этим нравится копить на теле синяки, ссадины и раны, чтобы затем, на Нюрнбергском процессе, где подсудимым будет Он, предоставить себя в качестве доказательств Его несовершенства.
И все мы при первой же возможности хватаемся за плетку сами. Но ведь мы имеем на это право – мы ведь и так долго терпели? Мы несовершенны, а, значит, нам можно. Одним ублюдком больше, одним меньше, одной раной больше, одной меньше – что это в мировом, в космическом, во вселенском масштабе? Мы ведь жертвы, не так ли?”
Она отлепила жвачку от поверхности стола, которую поместила туда перед перерывом на кофе, и, сунув ее в рот, продолжила свои поиски.
Через час она не верила своим глазам.
Она жадно поглощала то, что видела, упивалась тем, что слышала, она снова и снова перематывала одни и те же кадры, снова и снова пересматривала одни и те же сцены, впитывая, вводя их под кожу. Она не могла поверить. Через пять минут она уже знала все об авторе. Все, что был способен сообщить о нем интернет. Ожидая скачивания оригинальной книги, она даже не заметила, что дрожит.
Нет, она видела перед собой не родственную душу, смотрела на человека не такого же типа, склада ума, образа мышления, она смотрела на саму себя.
Надежда – самый сильный и самый опасный галлюциноген.
На дисплее шли титры первой серии сериала «Пурпурный лепесток и белый».
После трех часов, когда на столе вокруг ноутбука стояли немытые тарелка, чашка с остатками кофе на дне, когда вокруг валялись фантики от жвачки, а пепельница больше не вмещала окурков, девушка уже не хотела знать ничего больше. Все же она бегло просмотрела книгу, в надежде отыскать там что-то иное, но не дочитала ее.
Она была разочарована.
Что и следовало доказать.
Что и следовало ожидать.
Не игрой актрисы, которую она запомнила еще со времен «Ярмарки тщеславия» и «Ангела». Она была разочарована воображением автора. С таким началом – такое потертое, потрепанное, предсказуемое, заурядное окончание.
Надежда – …
После трех часов она досматривала четвертую, последнюю серию.
Единственная польза от безлимитного интернета – она скачала новый альбом Garbage. Новый левый альбом Garbage. И слушала его весь оставшийся вечер. А теперь пусть попробуют посадить ее. Это самооборона. Она защищается. Она борется за свою жизнь таким образом.
21:11
Домой с работы она вернулась с теми же мыслями. Она уже давно не читает книг так, как когда-то. Раньше она погружалась в них, раньше она могла найти героиню, с которой отождествляла себя. Раньше она получала значительно больше удовольствия. Раньше. Не сегодня. Не завтра. Не в будущем. Но в результате этого она поняла одну истину: для того, чтобы получить удовольствие от книги, надо написать ее самому.
Пора перестать ей искать кого-то. Пора бы уже понять, что она никого не найдет. Пора ей искать то, что гонит ее на поиски, в самой себе. А затем провести операцию по удалению раковой опухоли на дому. Без анестезии. Без слез. Без жалоб. Тогда она будет жить. Тогда она будет счастлива.
Но она не знает, как это сделать.
09:49
Paganism is back?
Recently I read in a newspaper that one Lutheran Church offers its parishioners a special prayer, which guarantees them heaven after death.
I wonder whether Luther would welcome this innovation, especially concerning the fact of his fight against indulgences, which provided absolution and formed the main item of Catholic Church’s income. I have no information whether that prayer is offered for free or not. Nevertheless does this procedure differ greatly from seemingly anachronistic slaughters of animals in the name of Zeus, Mercury, Baal, etc.
Are we still pagans after two thousand years?
The main philosophical truth Christ gave us is the idea of a man’s freedom, yet, holding responsibility for our choices, actions, even thoughts, on which our happy life and afterlife depend. “For I desire mercy, not sacrifice, and acknowledgment of God rather than burnt offerings”
Perhaps the ones who hope to get absolution and go to heaven by reading a prayer aloud with no understanding, no repentance, and no retrieving mistakes after that, suppose God to be as stupid as they are.
Though, it comes not from our lack of education, rather from human eternal desire to get as much as possible by doing as little as possible. Compare: what is easier – to read a prayer once in a while or to judge your acts every second? Of course, sometimes these things come together. Yet, I mistrust people who can’t think on their own and have to talk to the priests, who don’t know what to tell Lord and have to learn prayers, who can’t see the beauty of his creation and have to go to the churches.
After all, Luther was right – we need nothing but desire to find God anywhere. And he needs nothing but this desire from us.
As for me I was not raised in a strict religion. I supposed myself a Christian and there was a time when I was passionately devoted. Then I decided to study philosophy. After making closer acquaintance with Taoism, Buddhism, Islam, and some other traditions, I came to the idea that all kinds of religions were made for certain groups of people, nations, certain time periods, and it’s unprofessional to consider one religion beyond the others. In fact, all of them are parts of Lord’s Logic. That’s why if you take a look at them, study them profoundly, you will see they are similar.
Then why do I criticize paganism? – can be asked. I don’t. I don’t mind you being a pagan if you feel like this. But if you declare you are a Christian, even teach others, don’t act like a pagan – at least be consistent.
В последнее время ей не снились сны. Она ложилась, засыпала, погружалась во что-то тягучее, темное, без пространства и времени, в Ничто, просыпалась без единого образа, без единого воспоминания, вставала и шла в ванную.
Проснувшись сегодня утром, она поняла, что видела сон. Яркий, насыщенный, динамичный и осмысленный, как кино. Ей приснилось, что на Земле только две расы: люди и те, кто на них охотится. Причем первых уже давно не семь миллиардов. Их счет пошел на десятки, сотни, возможно, тысячи. На них охотились, как на источник питательного мяса. Чтобы выжить, надо было быть быстрым, внимательным, предвидящим опасность. Она была такой. В ее сне был какой-то мужчина, который учил людей выживанию. После первого урока он сказал, что ей уроки не понадобятся.
Их убивали просто так, только чтобы поесть. И люди, озабоченные только одной целью – выживанием, сами не заметили, как превратились только в бегающих животных.
Она не проснулась дрожащей или в холодном поту – она проснулась с улыбкой.
Она вдруг вспомнила, что сегодня она не должна убивать, убегать, спасаться, – она вдруг вспомнила, что сегодня она может просто писать.
Она почти ничего не съела за завтраком, но она с наслаждением выпила горячий кофе и очень бережно обращалась с Первой сигаретой. На самом деле, она, конечно, понимала, почему у нее такое хорошее настроение. На то была только одна причина: вчера она написала маленькую статью.
Так она и жила – от одной статьи до другой. От одного абзаца до другого. От одной идеи до другой.
Все, кого она знала, жили от выходных до выходных.
Через несколько минут после того, как девушка отправила текст модератору на проверку, он выдал ей, что, начиная с этого месяца, статьи на религиозные темы не принимаются. «Во избежание разжигания конфликтов на почве конфессиональной или этнической дискриминации».
Девушка поливала создателей сайта матом и громко смеялась одновременно.
11:57
Все-таки удивительно, что в переходе и возле касс не было ни одного их плаката. Зато было множество других – отечественных артистов, если их можно так назвать.
Когда она, глядя на монитор, выбирала себе место, она еще раз удивилась, потому что заняты были только два во всем зале. Она выбирала долго. Наконец она купила билет. Отошла, ощущая кончиками пальцев его лакированную поверхность, рассматривала его не менее минуты, а рассмотрев, запрыгала на месте. Затем осторожно спрятала его в кошелек – в отдел купюр большого достоинства. И вышла из перехода на улицу.
Ей хотелось как-то это отметить. Рядом был центральный универсам. Она долго ходила по рядам, разглядывая бытовую технику, диски и мелкие безделушки. Она могла купить все что угодно. Но больше ей ничего не хотелось.
Все же в отделе косметики и бытовой химии она выбрала себе крем для рук, потому что на ветру они постоянно трескались и кровоточили, и новую тушь для ресниц, потому что старая уже безнадежно высохла. Стоя в очереди возле кассы и посматривая по сторонам, она заметила премиленький брелок, висевший рядом с жвачками и упаковками презервативов. Он был сделан в форме черепа, точнее беззубо смеющейся черепушки, с пустыми впадинами на месте глаз. В целом он напоминал маску маньяка из Крика, только злорадно улыбающуюся, и обещал светиться в темноте ярким, не то алым, не то розовым цветом. Он сразу покорил ее.
Встав на автобусной остановке, она извлекла брелок из упаковки и прицепила к своей сумке.
Ее тем временем окружили люди. И они все прибывали. Поначалу она не могла найти этому объяснения. По ее расчетам, утром будничного дня их не должно было быть так много.
“Они что, все не работают?”
Затем она вспомнила, что скоро обед.
“Они что, все работают ТАК, что обедают в кафе и ресторанах?”
Мимо просеменила какая-то бабушка, таща за собой поклажу на каком-то советском приспособлении на колесиках, название которому она даже не знала. Совсем рядом остановились две возбужденные студентки. Бабушка с поклажей возвращалась на то самое место, откуда пришла, и тут по ее взгляду девушка поняла, что та направляется к ней.
– Внученька, ты не поможешь занести бабушке вещи в автобус, дай Бог тебе здоровья?
Девушка уставилась на нее почти как на новые ворота. Первая мысль, которая промелькнула в ее голове была та, что она не имела никакого желания втаскивать этот баул в автобус. Вторая мысль, которая промелькнула у нее в голове, была та, что если она и сделает «доброе дело», то не почувствует себя после этого молодцом. Она представила себя стоящей в дверном проеме, ступенька за ступенькой поднимающей ЭТО, с сумкой, закинутой за спину, но спадающей с плеча, с пакетом, весящим на запястье, который будет мешать и ударяться о все стенки – она поняла, что если сделает ЭТО «доброе дело», то будет чувствовать себя после этого последней пидараской. Третьей мыслью, промелькнувшей в ее голове, было:
“К чему это «дай Бог…» в конце предложения? Это что – вопрос? Пожелание? Или приветствие? Если это приветствие, то разве оно не должно было быть в начале?
– Может, у нее проблемы с построением предложений.
– Если и так, то почему это прозвучало как угроза? Это угроза? Шантаж? Ультиматум?”
Четвертая мысль была направлена на поиски отговорки, которую она и озвучила.
В обыденной реальности ее ответ прозвучал через секунду после просьбы. Она сказала:
– Бабушка, посмотрите на меня, я вешу не больше ваших вещей, я не подниму их.
Это, конечно, было явным преувеличением. И она добавила:
– Почему бы вам не попросить кого-нибудь из мужчин?
Даже если бабушка и не купилась на этот тон, то не стала проклинать ее громогласно и отправилась дальше. Но ушла недалеко и остановилась, выискивая глазами новую жертву.
“Не жертву в смысле оглушенного идиота, которого стукнули по башке и несут к залитому кровью камню, а жертву в смысле Великого Жертвующего, Жертводателя, благородно приносящего себя в жертву. Забавно, что и результат, и слово – одно и то же”.
Она продолжала наблюдать за передвижениями котомки. В одном месте ее хозяйку отшили.
Кажется, у нее был зуб на молоденьких девушек. Иначе почему она считала их чем-то себе обязанными? Несмотря на обилие носителей XY хромосом, бабуля подошла к двум студенткам и обратилась к ним с той же просьбой. Девочки переглянулись, затем бессознательно посмотрели по сторонам и с чрезмерным энтузиастом закивали в ответ. Бабушка возносила хвалу представителям сознательного молодого поколения и сыпала благостными пожеланиями, как манной небесной. Подошел автобус. Девушка одной из первых заняла место у окна, боясь пропустить начало второго акта. Надо отдать им должное – студентки достойно справились с заданием, то есть с тележкой. Втащить саму себя в салон автобуса через слишком узкий для ее таза дверной проход бабушке оказалось значительно труднее. Очевидно, она выходила из дома уже рассчитывая на чью-то помощь.
В любом случае и жертводатели, и жертвополучатель расселись и вернулись к своим личным, эгоистическим интересам. Бабушка еще раз улыбнулась двум своим избавленицам, сидевшим напротив. Девушка ударила по компостеру и, забрав прошпигованную бумажку, уставилась в окно, задумавшись о чем-то своем. Рассеянно улавливая звуки, разносившиеся по салону автобуса, она отметила, что большинство не пробило билет, а держало его в руках и при подъезде к каждому остановочному пункту тревожно вглядывалось вдаль, в надежде не увидеть там ярко-оранжевого жилета кондуктора. Она отметила также про себя, что все это люди более или менее состоятельные, вероятно, НЕ уборщики. Она знала, что спроси их, и они скажут, что таким образом они выражают протест против существующего политического строя. Она знала и то, что они занимаются этим на досуге, в перерывах, когда не жалуются на то, что государство совсем о них не заботится.
Она размышляла о пережитках советского мировоззрения, как накипь осевшего на умах сторонников демократии, когда в автобусе раздался взрыв смеха, такого звонкого, такого молодого, что она непроизвольно покосилась на студенток. До этого они, кажется, обсуждали празднование юбилея университета в каком-то клубе, где присутствовали и преподаватели, и представители деканата. Теперь они вспоминали, какие лица были у профессоров и кандидатов наук, когда между их столиками проходили студентки в мини-юбках, демонстрируя им всю глубину своих вырезов и разрезов. Смех был вполне закономерным продолжением такого вида повествования.
“Мать твою!”
“Что за…?”
Если бы она могла, она бы запечатлела этот момент во благо потомков. Затем увеличила, распечатала семимиллиардным тиражом, добавила внизу пояснения – это был бы идеальный демонстрационный материал к теме «Человеколюбие».
То, что она видела, было не выражением и не лицом. Это просто было.
Бабуля сидела и смотрела на не замечавших ее студенток так, словно ее звали Чарли Макги3.
13:40
“Что это было?”
Она механически жевала яблоко, стоя на кухне, уставившись в пространство остекленевшим взглядом и не чувствуя никакого вкуса.
“ЧТО это было?”
21:12
Когда ее отец зашел в комнату, она положила книжку, взятую в библиотеке, на том развороте, где она остановилась, себе на грудь и посмотрела на него. Ей хотелось начать разговор. Дожидаясь, пока он разложит вещи, она невольно начала осматривать место действия. Оно мало изменилось с тех пор, как она уехала.
Сейчас они находились на кухне. Хоть они и называли эту комнату «кухней», но такое название было весьма условным, потому что в продолжение всего ремонта, а это значит на протяжении около трех лет с момента покупки дома, «кухня» выполняла функции спальни. Поэтому все пространство здесь занимала старая кровать и разложенная гладильная доска, выполнявшая в свою очередь функции прикроватного столика.
Она не могла сказать, что изначально этот дом не был пригоден для жилья. Наоборот, он был для этого пригоден. Больше, чем сейчас. Но ее папа ко всему относился ответственно. Для начала он все сломал. А теперь, уже на протяжении трех лет, упорно и терпеливо строил, получая от этого удовольствие, время от времени омрачавшееся скандалами с ее мамой, требовавшей скорейшего завершения ремонта. Сам он относился к неудобствам со спартанской сдержанностью и стоической выдержкой, как, можно сказать, и девушка, когда еще жила с ними.
В квартиру она сбежала не от ремонта.
Она бежала от них.
Но ее родителям было приятно думать обратное. Они подтрунивали над ней за то, что она живет в практически идеальных условиях, в то время как сами вынуждены терпеть тяготы не прекращавшейся стройки. Ими ей был выделен весь второй этаж. Пока что пустой и холодный. Но отец был твердо уверен, что, как только он будет закончен, как только все будет закончено, она, само собой разумеется, переберется обратно к ним.
«Многие живут с родителями».
Для него это было настолько очевидным, что он и не собирался слушать никого, кроме себя самого. Ее мама, напротив, выступала за партикуляризм в надежде на то, что дочь перестанет парить в облаках и выйдет замуж, что ли, наконец. Она не знала что отвечать на вопросы о ней звонившим друзьям или родственникам, конфузилась и обычно переводила разговор на другую тему.
А дочь в это время размышляла о бессмысленном Сизифовом труде, об иллюзиях, радующих больше, чем правда, и о том, что вместо ее кровати им придется поставить на втором этаже сушилку для белья, или купить бильярдный стол, или, что более вероятно, перебраться на второй этаж самим, разместиться со всеми удобствами.
Об этом она думала и сейчас.
Кровать на кухне была одна. Когда она приезжала, они спали втроем, мешая и тесня друг друга. Но не сегодня, потому что ее мама уехала на соревнования с группой спортсменов и должна была вернуться только во вторник.
Отец лег и взял в руки «Три цвета времени» Виноградова.
Вот оно.
Надо было начинать.
Она начала и сразу же ощутила, как все это звучит искусственно, фальшиво. Как диалоги в книжке, когда автор уже сам все знает, но ему нужно поставить в известность читателя, и, изнывая от скуки и бремени долженствования, он перемешивает чью-нибудь биографию или моралистический выпад с добавляющими, по его мнению, натурализма замечаниями, типа: «Что вы говорите!», или «Будьте любезны, удовлетворите мое любопытство…», или «А что вы думаете по этому поводу?».
Теперь она и сама была такая. Искусственная. Она сказала:
– Я тут читаю книжку, – она продемонстрировала обложку. На ней было написано «Русское зарубежье». – Ее написал один человек, он эмигрировал… – Она запнулась, потому что это было похоже на рекламу из магазина на диване, и обратилась к биографии, напечатанной на последней странице. – Родился в 44-ом, поступил на Литературный, откуда его выперли за антисоветское сочинение…
– Антисоветчину.
Ему было лучше знать. Она слабо ориентировалась в слэнге времен СССР. Она читала:
– … работал грузчиком, экспедитором… Экспедитором?
– Это тот, кто развозит по магазинам товары со склада.
– Да, я в курсе. Не знала, что тогда было такое слово.
В общем, работал всяким дерьмом, затем эмигрировал…
– Куда?
– Во Францию.
– Угу.
– В общем, весь смысл в том, что я вот читаю, что он написал… А! Забыла сказать: эту книгу он писал уже там, во Франции… Так вот, десять страниц тут в ней рассказывается о жизни одного мужика в Париже, а все остальные, – она сверилась с оглавлением, – 267 – это его воспоминания о жизни в Союзе и саркастически-критические, такие издевательские замечания. И я так понимаю…
У нее определенно наблюдается сегодня парочка симптомов алекситимии. Надо успокоиться.
– … что, хоть он и уехал, а единственное, что он может, – это перебирать детские воспоминания…
“Уже лучше”.
– … а что-то новое… Между строк читается, что он уже не знает, что делать в том месте, куда он так рвался. И его герой понимает, что какая разница, что он переехал? Все оказалось не таким, как он думал. И он не нашел того, чего хотел. И единственное, что у него есть, – это его поганое прошлое. Прям как у меня… – отмучилась она наконец.
Диалоги и монологи никогда не были ее коньком, но иногда они были особенно ужасны.
Ей пришел в голову следующий ассоциативный ряд: синдром Дауна, недоразвитость, какофония, детский лепет.
– Почему как у тебя?
На этот вопрос она и сама хотела услышать ответ.
И он ей его дал.
Вообще-то она уже и раньше заводила разговор об этом, осторожно, чтобы он не подумал, что она не благодарна. Она благодарна. Но не настолько, чтобы не спрашивать.
Его коронным ответом было следующее: они уехали из говняшника, думая, что здесь все иначе. Но оказалось, что хоть тут и «не так, как там», но «это и не Европа». Его ответ был идеальным с точки зрения диалектики и педагогической установки: «Я перевез вас туда, где мы стали жить чуть лучше. А теперь ты должна перевести нас в Канаду». В этом месте надо было смеяться.
Этот ответ она получила и сегодня. Его развернутая, усовершенствованная, обновленная версия заняла минут двадцать. Где-то в середине разъяснения он заметил, что такие книги, как эта, надо сжечь.
– Нет, почему? – возразила его дочь. – Она очень… поучительная.
– Покажи мне – это что, его фотография?
Она передала ему книжку.
– Что это за кафтан на нем? Он что, косит под Толстого? «Я не ем баварские котлетки»?
Вообще-то, ее тоже удивило типичное славянофильское платье на эмигранте-диссиденте.
– Нет, он похож на этого… как его… Распутина!
Отец сардонически рассмеялся.
Она тоже.
19:44
На этот раз они были в коридоре. В коридоре, выполнявшем функции кухни. В обед она получила sms. Номер отправителя давно был стерт, и она не сразу поняла, кто это.
Она пила кофе. Он пришел выкурить сигарету.
– Вот приглашают на встречу выпускников.
– Кто приглашает?
Вопрос, конечно, не самый лучший. Но вполне реалистичный – наверное, он просто не ожидал.
– Ну та, с кем я раньше общалась. Говорит, все наши будут. Собираются снять коттедж и устроить вечеринку.
– Ты пойдешь?
– Не знаю…
И что-то в том, как он это спросил, заставило ее собраться: слушать внимательнее, отвечать осторожнее. Она опустила ноги со стула и села ровно.
– Может быть, если не во время работы…
– А если бы это было не во время работы – ты бы пошла?
Может, она чего-то не понимает? Может, они решают, нажимать на красную кнопку или нет?
– Не знаю, я еще не думала так об этом. Можно было бы и пойти – почему нет?
Некоторое время он молчал. Затем посмотрел на нее так, словно никогда до этого не видел.
– Вот я смотрю на тебя – вроде нормальная девчонка. А потом ты как скажешь что-нибудь, и я думаю: а чем она отличается от тех ****ей и сучек с течкой за окном.
“Неплохо”.
– То есть ты считаешь – она проговаривала каждый слог, делая ужасно длинные паузы между словами – что если мне…. раз в пятилетку…. захотелось сходить куда-нибудь,…. развеяться,…. значит…. я теперь превратилась в шалаву,… значит я теперь…. брошу писать…. и буду ходить по клубам каждый вечер? Это такой способ округления в математике, о котором я не знаю?
– Просто это твое решение говорит о том, что эта мысль, эта идея всегда… Как там у Фрейда?..
Черт, зачем она рассказала ему о Фрейде?
– Всегда… подсознательно! Что эта мысль подсознательно всегда была у тебя в голове.
И вот тогда она поняла, что сейчас начнется. Точнее, уже началось. Животные чувствуют подземные толчки и убегают. Птицы чувствуют приближение бури и улетают. Крысы бегут с тонущего корабля. В данном случае, она была одной из таких крыс.
Но она не понимала, с какой стати она должна бежать и почему должна защищаться. И тогда она решила соврать. Не совсем соврать, но кое-что преувеличить. Она решила провести эксперимент. Решила посмотреть, насколько далеко все зайдет. Осторожно.
– Я вообще-то работаю. А в промежутках занимаюсь своим делом. Какие доказательства тебе еще нужны?
Он рассказал ей все, что думает о ее работе и о ее занятиях. Он сказал ей, что хоть в разговорах с ее матерью он ее и защищает, но тем не менее она правильно говорит («В твоем возрасте у меня уже был ребенок»). «А я в твоем возрасте уже содержал семью». Он прошелся по всему ее поколению, назвав их «инфантилами», не желающими работать, только получать. Он затронул и вопрос гражданских браков, назвав это «обычным ****ством». Он пошел бы и дальше, если бы она не сказала:
– Все это хорошо, но какое отношение это имеет ко мне?
Она сказала, что, кажется, ни с кем не живет в гражданском браке и не просит у них денег. Ее, кажется, нельзя назвать и особо активно развлекающейся, потому что танцевала она с кем-то в последний раз на дискотеке в летнем лагере. Они постоянно твердят, что она разучилась общаться с людьми, что она совсем сдвинутая на своей писанине, и вот, когда она решает пойти куда-то, ее называют ****ью.
– Я понимаю, зачем мужик идет на пьянку. Чтобы кого-то уложить. Но женщина?
– Я не собираюсь закупать презервативы всех размеров. Я хочу встретиться с ними, поговорить.
– Скажи просто, что ты хочешь напиться и покурить.
“Господи, какая наивность”.
– Я хочу напиться и покурить. И еще заторчать с кем-нибудь.
– Убери эту свою ухмылочку с лица. То есть ты признаешь, что ты сделала бы это, если бы туда пришла?
– Что – это?
– Покурила. Выпила бы.
– Я бы выпила пару бокалов. Успокойся, пожалуйста.
– А почему надо обязательно пить, чтобы поговорить с человеком?
– Можно и не пить. Но раз меня приглашают ОТМЕТИТЬ встречу выпускников…
– Но зачем пить? Просто ответь мне, зачем ты стала бы пить?
Это начинало походить на театр абсурда.
– А зачем ты пьешь десять кружек чая в день? Ты знаешь, чай – это почти такой же наркотик. Зачем ты кладешь в чашку четыре ложки сахара? А зачем куришь? Зачем грызешь семечки? Это же все излишества. Зачем? Ты что, не можешь прожить без этого?
– Причем тут это? Глупость какую-то несешь.
– Конечно, глупость. Как и ты.
– Ладно, оставим эту тему. Я так понимаю, тебе лишь бы что сказать. Вот ты заявляешь, что хочешь поговорить с ними. И о чем ты с ними будешь разговаривать?
– О, Господи. О чем-нибудь.
Теперь все, что она ни сказала бы, все было неправильным. Все переворачивалось с ног на голову.
– Нет, ну о чем? Ты же даже не можешь ответить о чем.
– Потому что я не знаю. Я не вижу будущее.
– Может, ты бы поговорила с ними и о философии?
– Может, и о философии.
Лучше бы она не отвечала так. Лучше бы она не делала этого.
– О философии? С ними? Разве не ты доказывала мне, что они ни на что не годны? Кто бегал здесь по комнате с горящими глазами и называл их всех идиотами? Разве не ты? Хочешь поговорить с идиотами – отправляйся сразу в сумасшедший дом. Послушай, что тебе там скажут.
– А я и не ожидаю, что они поделятся со мной какими-нибудь ценными идеями. Их бредовые идеи могут натолкнуть меня на какую-нибудь свою идею. Вот как я с ними работаю. За неимением лучшего.
– И ты что, позволишь кому-то из них сидеть за столом, вальяжно, с бокалом в руке, и ораторствовать, втюхивать свои гнилые идеи? Позволишь им мнить себя великими философами?
– Ну, во-первых, я никогда не говорила, что считаю себя философом. Или писателем.
– А кто же ты тогда?
– Самоучка, любитель, дилетант, кто угодно…
– Даже если и так – ты позволишь какому-то философу-недоучке сидеть и вещать, корчить из себя гения?
– Почему бы и нет? Это его проблемы. Он придет домой с мыслью, что он гений, а я приду домой и напишу статью.
– Я этого не понимаю. Нет, я этого не понимаю. Почему нельзя найти нормальных людей для общения?
– Ты их видел?
– Ищи.
– Я искала и не нашла.
– Значит, плохо искала. Должны же они где-то быть.
– Да, они как привидения. Или летающие тарелки. Их все видели, но никто не знает, где они. Так что я уже не очень рассчитываю на встречу с ними.
– Знаешь, если бы мне предложили кусок хлеба или кусок мяса – на выбор. И даже если бы я точно знал, что мяса я никогда не увижу, я бы лучше вообще ничего не стал есть.
– Не стал бы?
– Нет.
– Отлично. Тогда как ты объяснишь мне свои вчерашние слова?
– Какие слова?
– По поводу того, что мы уехали? По поводу того, что здесь, хоть и не так хорошо, как хотелось бы, но и не так плохо… Это ты, значит, не лепишь котлетки из мяса и хлеба? Это, значит, как-то по-другому называется?
– Пример абсолютно некорректный. Это совсем другое…
Еще минут двадцать они спорили по поводу «другого».
– Ты что, не можешь предугадать, что они тебе скажут? Ты же изучала логику. Не можешь предугадать, каким будет ваш разговор?
– Могу. Только я стараюсь отталкиваться от реальности. А то так можно превратиться в Канта.
– Знаешь что, оставь Канта в покое. Тут дело совсем в другом. Говоришь, не хватает реалистичности? Свежих идей? Тогда почему бы тебе не сходить к наркоманам? Они тоже много интересного могут рассказать. Еще и ширнуться дадут. Сходи.
На это она уже не отвечала.
– Я не понимаю, что ты хочешь там увидеть? Ты что, не знаешь, чем все эти вечеринки заканчиваются? Как все они проходят?
– Я действительно могу только догадываться, как все они проходят, потому что из нас двоих только у тебя была бурная молодость.
– А! Тебе рассказать? Сама, значит, ты не можешь догадаться? Хочешь знать, как все будет?
Помимо прочих, ее отец обладал скрытым талантом актера пантомимы. «По нему сцена плачет», – говорила в таких случаях ее мама. Иногда она заменяла слова «сцена» на выражение «арена цирка». Он продемонстрировал ей наглядно, как проходят вечеринки. Он носился по коридору, и его дочь могла воочию наблюдать, как двадцать лет назад он пил, курил, танцевал, произносил тосты, снова пил, снова курил, глупо шутил и глупо улыбался, приставал к девушкам, блевал, и для этого не нужно было иметь машину времени. Она смеялась, а он с ненавистью спрашивал: «Чего ты смеешься?». Она продолжала смеяться.
– Ты меня просто убиваешь иногда своей тупостью. Вот уж точно – в темном омуте… Это как в тот раз, когда я узнал, что ты куришь. И еще начала рассказывать мне про какую-то депрессию.
“Признаю. Сделала такую глупость. Рассказала”.
Затем он поведал давно известный всем сюжет о том, как за ним бегал отец с ножом в руке и как он, маленький мальчик, от него убегал. А когда убежал, сидел на дереве и плакал.
И почему ее все еще удивляет, что она такая?
– И я не говорил ни о какой депрессии.
Да, верно. Только когда курильщик рассказывает о вреде курения, а человек, до сорока лет изменявший жене и неплохо проводивший время с друзьями, читает проповеди о целомудрии, трезвости и радостях непрестанного труда, это тоже как-то не очень. Он, конечно, ни в чем никогда не ущемлял семью и всегда относится к ней по-доброму. Иначе она бы его не слушала. И, конечно, учитывая все это, он был очень счастливым человеком, без каких-либо признаков депрессии или детско-подростковой травмы.
– Я не понимаю, почему ты так к этому относишься.
– Потому что я сделал на тебя ставку. Понятно? Ты – моя ставка.
– И что, я теперь всю жизнь тебе должна?
Разговор перешел на повышенные тона.
– Да нет, конечно. Живи, как тебе нравится. Иди вон в клуб сходи. Видно, в самом деле, надо еще посмотреть, что ты там написала.
«Там написала» – это была уже тяжелая артиллерия. Это было единственное, что могло ее задеть, и он знал это.
Но почему-то это ее не задело.
– «Что я написала…». Может, мне нужно завести ребенка, чтобы получить право голоса? Право мысли. Вот тогда-то я отыграюсь, правда?
– Да… вот оно, поколение. Воспитываешь – плохо, не воспитываешь – тоже плохо. Растишь-растишь, вкладываешь в них всю свою душу, а единственное, на что они способны, – это разочаровывать.
– Видно, стоило подумать об этом раньше. Прежде, чем заводить детей.
Она встала и пошла в ванную, как это ни прозаично.
И там, стоя перед зеркалом, она решила ударить по самому больному. Она сказала:
– А, может, дело совсем в другом? Может, ты пытаешься распоряжаться моей жизнью, потому что не смог нормально распорядиться своей собственной?
Это был удар под дых. И она это знала.
Больше он ничего не сказал.
Да, она осознавала, как сильно это его заденет. Она понимала, что после такого можно было заплакать. Совсем как десятилетний мальчишка на дереве. Но и он, и она уже давно отплакали свое. Ни он, ни она не были больше на это способны.
Пока она сидела на толчке, в голове ее было следующее:
“Плач – это своего рода удивление. Радостное, или что чаще – горестное. Это реакция на то, чего ты не ожидал. О чем ты и не думал. Не мог подумать, что это произойдет. Или очень сильно надеялся, что это не произойдет.
«Хуже ничего не придумаешь, все уже придумано», – сказала Васса Борисовна. И она была права. А когда ты уже испытал или передумал это «все», ты уже не плачешь”.
А затем она подумала, что любопытно, что она думает об этом сейчас.
11:32
Электричка пришла по расписанию. Ничего другого и не следовало от нее ожидать. Но когда девушка, стоя на перроне, увидела ее, она удивилась. Она подошла к краю. Ее обдало воздухом из-под колес. Она встала в очередь. Вошла внутрь и машинально выбрала место спиной ко всем, у окна. Перед ней была стенка, уклеенная объявлениями, все сиденье, рассчитанное на трех человек, было свободно. Она чувствовала себя здесь спокойно. Она провела пальцами по краю окна, небольшому подоконнику, облокотилась на него и, уставившись на мелькавшие за стеклом картинки, больше уже не поворачивала головы.
Она думала обо всем этом. Она не могла не думать.
Сначала ее душила злость, затем она попыталась понять его, тогда у нее промелькнуло что-то похожее на нежность. Нежность? Жалость? Что-то слащавое, давно забытое, что-то щемящее. Что-то промелькнуло и почти сразу исчезло. Это в ней промелькнула мысль, что, возможно, он отреагировал так потому, что чувствовал себя виновным. В том, что они не нашли здесь того, что искали.
Потом она вспомнила его слова, сказанные на прощанье сегодня утром. Он сказал, что ему стыдно. Он сказал: «Мне стыдно за тебя». Это были уже не эмоции, это был логический вывод. И этот вывод опровергал ее гипотезу о том, что, возможно, он чувствовал себя виноватым.
Щемящее чувство прошло. Даже не дав ей вспомнить, что это было за чувство. Она так и не вспомнила его названия.
И, отвергнув эту теорию, она подумала о другом.
Она вспомнила, как когда-то слушала его, раскрыв рот. Как жадно внимала ему. И тогда между ними была идиллия и полное согласие. В то время он разбирал код. Он изучал C++. Он мыслил. Но затем он отошел от этого. Он занялся физическим трудом. Вероятно, он понял, что в сорок лет начинать писать программы уже поздно. И он отошел от этого.
А у нее появились свои мысли. Это было неожиданно. Особенно для нее.
Она училась в школе и, приниженная его достоинствами, его логикой, думала, что никогда не сможет ДУМАТЬ. Она ненавидела себя за это. Она делала досадные ошибки. Она говорила глупость. Ей было семнадцать лет. Она почти примирилась с тем, что она не СПОСОБНА думать. И она ненавидела себя.
Сначала она старалась. Правда, старалась. Она решила, что каждое утро, по пути в школу, она будет размышлять над каким-нибудь вопросом, над какой-нибудь проблемой. Она будет тренироваться. Формировать свое собственное мнение. Развивать в себе способность ДУМАТЬ. Тренироваться думать. Учиться думать. Это было необходимо ей так же, как ей было необходимо дышать. Она чувствовала это подсознательно. ЧУВСТВОВАЛА.
В то, первое утро она приступила. Она начала перебирать вопросы, темы. “О чем?” Она думала: “О чем мне подумать?” Это реальная история. “Иммиграционная политика? 95 тезисов Лютера? Почему здесь так ***во?” Она перебирала: “Любовь?” Ей нужно было что попроще. Она подумала: “Для первого раза – рановато. Для первого раза надо выбрать что попроще” “Дружба?” Она решила остановиться на дружбе. Она приступила. Она начала. Она думала: “Дружба? Как она появляется?” Она приступила. Она начала. “Дружба. Как она зарождается? Почему заканчивается?” Она приступила. Она начала. Она сказала себе: “Думай! Дружба. Почему два человека становятся друзьями?” Она приступила. Она начала. Она думала: “Ну давай же! Дружба! Что такое дружба?” Она приступила. Она начала. Но единственное, что она могла сказать о дружбе, когда она дошла до здания школы – через сорок минут, было: “Дружба? Дружба – это, кажется… хорошо”. Это все еще реальная история.
Она правда старалась. Ей очень этого хотелось. Она очень хотела научиться. ДУМАТЬ. Она хотела уметь это делать. Но это походило на то, как если бы парализованный хотел поднести ко рту ложку супа. Ей годилось только принудительное, размягченное, поступающее напрямую, через трубочку, питание. Так она думала о себе. И ненавидела себя еще больше.
Она не знала, как это произошло. Единственное, что она знала, было то, что это произошло не тогда, когда она ненавидела себя, не тогда, когда она ненавидела свое тело, не тогда, когда она ненавидела свое лицо. Ненавидят то, что может быть другим, что было другим или может быть изменено. Она не думала, что это может быть другим. Она научилась ненавидеть себя. Она привыкла жить с ненавистью к себе. Это было уже даже не больно. Она научилась жить тихо, все равно что мертвой. Она научилась думать, что ненависть к себе – это то, для чего она создана. Она научилась думать, что жить – это не то, для чего она создана. Она жила другими – в книгах, в компьютерных играх. Затем – в стихах, в исторических романах, которые сама писала. Она научилась думать, что ее воображение – это ЕЕ реальность. А ЭТА реальность – это не больше, чем воображение кого-то другого, где ей отведено именно такое место, именно такая роль.
Она читала все подряд. Среди всего этого были книги по садоводству, по заливке фундамента и возведению домов из бревен, исторические романы, учебники по философии, по медицине, графики по экономике, разъяснения законов Кеплера, брошюрки о ЗППП, статьи журнала «Паранормальное» и художественная литература. Любого жанра, любого стиля. Любого сорта.
Это пришло оттуда. Наверное. То, где она хотела спрятаться, то, что она считала могилой – своей уютной, темной и теплой могилой, то, что она считала своим лекарством от жизни, то, что она считала своей эвтаназией… Жизнь пришла к ней из ее собственной смерти. Ее смерть дала ей способность жить.
Пока она была мертва, она научилась думать.
А потом был ее завет с Господом.
Способность думать в обмен на все.
Ее мысли в обмен на все.
ЕЕ мысли – это было удивительно.
И, согласно договору, лишь только она стала производить свои, собственные мысли, она уже не могла жить с людьми. Быть с ними в одной команде. Она еще надеялась, что найдет где-то там свой вид, свою популяцию. Мыслящую также. Потом они переехали. Они стали жить в окружении других людей. Новых, но не других. Она не могла жить ни с теми, ни с этими – какая разница? Но теперь она могла жить одна. Потому что теперь она могла не только ненавидеть себя.
И они тоже, как вскоре выяснилось, не могли жить с ней. Это было инстинктом. Они чувствовали инстинктивно, что она другая. Вслух они говорили, что она такая же, но в глубине души каждый из них спрашивал себя: «А что, если она другая?» И тогда срабатывал инстинкт самосохранения. Как у нее, когда она бежала от них, от их приглашений в кафе, в кино, когда затыкала уши на лекциях, когда опускала голову на руки, лежавшие на парте в институте, волосы скрывали ото всех ее лицо, и она закрывала глаза, убегала, отстранялась. Как тогда, когда она, не отрываясь, смотрела в глаза одного из них, подсевшего за ее столик, – вскоре он ушел; как тогда, когда она выпускала дым в лицо говорящему; как тогда, когда она наслаждалась выражениями их лиц, пока она материлась; как тогда, когда она безразлично стояла, оперевшись о стенку, пока они вели жаркие философские споры.
Это произошло и с ними. Внутри их семьи. Ее мать уже давно не ждала от нее ничего. Теперь она уже даже не укоряла ее ни в чем. Отец стал отступать и отошел на второй план. Как-то незаметно сник. Они почти не общались больше. Она и не хотела этого. Он стал занимать противоположную позицию по отношению практически ко всему, что бы она ни говорила. А через несколько дней сам опровергал себя. Единственный человек, заслуживавший ее уважения, единственный человек, схожий с ней, – и тот повел себя так же, как все остальные. В нем заговорили его маленькие комплексы. Он думал о себе, когда они говорили о ней. Но не только думал – он яростно и со всей жестокостью заталкивал в нее свои мысли, а когда она вся корчилась, мучилась от отторжения, он становился еще жестче и еще яростнее. Он стягивал с нее кожу и пытался натянуть на нее свою собственную; он разрывал ее на части, подвешивал на дыбе или ломал ей кости, пытаясь втиснуть ее в свой идеал, в свое видение; он изливал на нее потоки слов и одновременно вливал ей в горло кипящее масло, затыкая ее, пытаясь заставить ее проглотить все возражения; его психологические пытки были еще разнообразнее и изощреннее.
“Вывод?”
… Got a big plan his mind's set, maybe it's right
At the right place and right time, maybe tonight
In a whisper or handshake sending a sign
Wanna make-out and kiss hard, wait, never mind
Late night5…
Она порылась в сумке и наконец достала телефон. Это звонил он.
Он сказал: «Я только что разговаривал с твоей мамой. Скоро они едут на соревнования в соседний город. Если хочешь, если тебе нужны новые эмоции или новые идеи – не знаю, что там тебе нужно – они могут взять тебя с собой». Она подумала и сказала: «Разве не ты советовал мне жить по принципу «когда не можешь получить того, чего хочешь – не довольствуйся объедками»? Я никуда не поеду». Было слышно, как он засмеялся в трубку. Они еще немного поговорили. Общие фразы. Попрощались. Она положила телефон в карман. Ее тело приняло прежнее положение.
Так было всегда. Он всегда первый подходил и не просил прощения – нет, он произносил какую-нибудь шутку. Но не просил прощения. Потому что продолжал считать себя правым. И она продолжала считать себя правой. И отвечала на его шутку или ласку. И оба они делали вид, что попросили друг у друга прощения.
Вчера вечером, поздно вечером, он встал у плиты и стал жарить себе семечки. Он никогда этого не делал. Этим всегда занималась мама. Это было представление. Для нее. Настолько жалкое, что она подумала:
“Как это грустно, как это безрадостно и паршиво – вот так в конце жизни жарить себе семечки в пустом двухэтажном доме. В конце жизни находить себе такие занятия”.
Она поняла, почему одиночки создают себе антураж, следят за сервировкой стола, когда садятся обедать, составляют себе режим дня, обновляют дизайн комнаты. И вдруг она поняла, почему он всегда подходит первым. После ссор, после дней, проведенных в молчании, после обид и взаимных унижений. У нее есть статьи. А у него есть она.
Только она. Но человек уходит. Насколько это ненадежный вклад, инвестиция – строить свое самоуважение на других.
“Когда человек не смог что-либо из себя сделать, тогда он и заводит ребенка. Или любовника. Или жену. Мужа. От отчаяния”.
“Когда человек сам себя не уважает, ему нужно уважение других”.
И тут она поняла, что она становится такой же. Время от времени.
Она и не собиралась идти на ту вечеринку. Она не собиралась доставлять им больше удовольствия, чем самой себе:
“Я работаю уборщицей, но пишу статьи”.
“Я пишу статьи, но работаю уборщицей”.
Несмотря на это, все, что она говорила ему, было правдой. Она хотела посмотреть, насколько далеко он зайдет. Способен зайти. И он зашел. Так глубоко, что был уже недалеко от них. Так далеко, что она уже почти не видела разницы.
«Вывод?»
«Еще доказательства?»
Именно в такие моменты она отчетливо понимала, что, несмотря на всю их поддержку, несмотря на все их советы, несмотря на всю их любовь, она всегда одна.
13:08
Уже у себя дома, зайдя в ванную комнату, чтобы снять с себя камуфляж, смыть со своего тела их запах, частички их пыли, осевшие на ее коже, впитавшиеся ее порами, – зайдя в ванную комнату, чтобы попытаться смыть воспоминания о них, она взглянула на себя мельком в зеркало. И, так и не сняв майку с одного плеча, вплотную подошла к раковине. Приблизила лицо к самому зеркалу и, поднеся руку к прозрачной, синеватой коже под глазами, чуть оттянула ее вниз. Внизу к медно-коричневой радужке ее левого глаза тянулось множество тончайших кроваво-красных капилляров, образовывавших в конечном счете один алый, в форме полумесяца, ярко выделявшийся на белом фоне кровоподтек.
“Сосуд лопнул”, – подумала она тогда.
Кровоподтек не прошел ни через два дня, ни через неделю. Не прошел и через месяц.
Она выглядела так, как будто ее кто-то ударил. Она выглядела так, как будто и она сейчас кого-то ударит.
Никто не задавал вопросов.
Она могла храбриться, она могла это отрицать, она могла закрывать на это глаза, но ее тело восприняло произошедшее как акт физического насилия. И отреагировало соответственно – болью и кровью. Боль она, как обычно, спрятала поглубже.
10:21
У нее накапливалась свободная, ничем не обремененная денежная масса. Она не знала, на что ее тратить. Она платила по счетам, она покупала себе бытовую химию, продукты на неделю – в основном стеклянные банки с тушеными овощами, которые при добавлении воды превращались в пресные супы, в любом случае превосходящие по качествам все те супы, что она могла приготовить, – и яйца, которые при добавлении тех же тушеных овощей из банки превращались во второе блюдо; она позволяла себе излишества – сигареты, мороженое, иногда выпивку, иногда выход в интернет, иногда что-то из одежды. Она не видела ничего другого, что заслуживало бы того, чтобы потратить на него остававшиеся деньги. Они накапливались и накапливались, и вот, чтобы они не лежали просто так, она решила положить их на счет. Она изучила виды вкладов на сайтах банков, она сравнила процентные ставки, она особенно проследила за тем, чтобы в условиях размещения содержался пункт, согласно которому она могла забрать свои деньги в любое время, она остановилась на одном банке, узнала адреса его отделений и проложила маршрут по карте города. Она удивилась, увидев, что он проходит через ее alma mater.
Сегодня она выбралась из дома и пошла на свидание с ней.
Девушка поняла, что кое-что изменилось, еще при подходе к зданию. Местный универсам на остановке, с маленьким кафетерием, где она выпила множество чашек кофе – в основном кофе и в основном в окружении бутылок из-под пива и любителей опохмелиться, – где она так часто повторяла «в большой стаканчик можно?» – потому что стаканчики для кофе были маленькие, а стаканчики для чая – большие – и где ее так часто спрашивали «Половину?» – «Нет, полный» – всего этого уже не было – внутри размещалось одно из отделений сети продуктовых магазинов международного масштаба – короче говоря, такой же универсам, но с мировым именем. Вот она – эволюция. Вот он – прогресс. Вот она – глобализация.
Были подвергнуты истреблению пирожки – сморщенные, лишенные товарного вида, воплощающего собой идеалы унификации, стандартизации и принципы демократии, лишенные, кроме того, части предполагаемой по размерам одного теста начинки, по демпинговой – безусловно демпинговой – цене, исключающей саму мысль о наличии в составе ингредиентов: консервантов, ароматизаторов, стабилизаторов и усилителей вкуса. Была объявлена война местному баночному пиву, пластиково-стаканчиковому кофе, а также пирожным на салфеточках и соку на разлив.
Вместо всего этого был предложен тот же кофе, те же соки, тот же чай в пакетиках, пирожки и пирожные, то же пиво (и не только пиво), но все это в условиях, предполагающих наличие стерильности (здесь дело обстоит как с начинкой пирожков – если пол чистый, это еще не значит, что бирку со сроком годности не переклеивали), индивидуального подхода, равноправия, культуры (если играет музыка и вам улыбаются на кассе…), использования модернизированных средств производства (вы правда думаете, что творог в пластмассовом контейнере чем-то отличается от творога в пакетике, а стеклянная банка лучше сохраняет аромат кофе?), гуманизма и заботы о подрастающем поколении (исключение из правила: если есть видеокамера или свидетели – вам действительно не продадут спиртное и сигареты), свободы выбора и самоопределения, в общем, в условиях, предполагающих наличие эволюционного, позитивного, прогрессистского, оптимистичного характера развития человечества. И человека (то есть вас). Эта идея способствует пищеварению, не правда ли? Вот она – эволюция. Вот он – прогресс. Вот она – унификация.
В переходе открылся магазин мужской одежды. Надо один раз показать лейблы Gucci, Gianfranco Ferre, H&M и др., наклеенные на стекла ярко освещённого магазина в темном, неосвященном, исписанном граффити и (местами) обоссанном переходе, чтобы упомянутые фирмы пересмотрели свои условия договора франчайзинга.
Когда она вышла на поверхность, перед ней предстало Оно. Здание ее несбывшихся надежд. Утраченных иллюзий. Сотен (или тысяч?) выкуренных сигарет, актов дебоширства, неподчинения, легких форм вандализма. Надруганий над веществом ее головного мозга. Утраченного времени. Упражнений в цинизме как способе самообороны. Еще одна, очередная остановка на пути ее разочарования.
Она вспомнила вдруг, как она водила родителей по коридорам, как она говорила им: «Вот здесь я учусь», «Вот здесь я обычно сижу». Она вспомнила улыбки и чувство счастья.
“Счастья? Обмана. Сладкого самообмана”.
Она вспомнила, и…
Лучше бы она не вспоминала.
Цинизм как самооборона. Злость как укол инсулина для диабетика. Разочарование как самооправдание. Ненависть к ним, перетекающая в ненависть к себе и обратно. – Все, что у нее осталось от того счастья.
Она стояла и смотрела на здание.
Она стояла и смотрела на то, что было ее последней надеждой.
На ее обломки.
11:45
“Еще один шаг. И еще один”.
“Медленно. Тебе некуда спешить. Тебе незачем думать. Только идти вперед. Еще один шаг”.
Когда в тебе 43 килограмма, сила ветра становится определяющим фактором.
Когда от вида еды временами тебе хочется склониться над унитазом, в тебе остается 43 килограмма.
И тогда такие факторы, как сила ветра, как угол уклона, как рыхлая или твердая поверхность становятся определяющими.
Это не шутка.
“После 38 назначают принудительное питание”, – мелькает у нее в голове.
У нее нет анорексии.
Просто у нее трудный период.
Затянувшийся трудный период.
“Еще шаг”.
У нее начинала кружиться голова.
“Еще один шаг. Я должна идти. Я же могу идти”.
Раньше могла.
Она едва передвигала ногами.
Девушка прислушалась. Ей показалось, что она что-то слышит. Она осмотрелась – она шла через парк. Абсолютно пустынный. Она поднесла сумку к уху. Еще раз осмотрелась. У нее другой рингтон. Повернула голову направо. Ей не показалось. Она что-то слышала. Чьи-то голоса, обрывки слов, музыку. Странную музыку. Она что, сходит с ума?
Она остановилась, достала из сумки телефон и уставилась на пустую заставку. Никаких входящих звонков. Она сходит с ума.
Она пошла дальше.
Слуховые галлюцинации.
Сначала это ее удивило.
“Наверное, недостаток какого-то витамина”.
Она шла дальше. Она оборачивалась на какой-то шорох, она слышала обрывки каких-то слов. Пару раз она разобрала какое-то имя.
“Произвольный набор слогов”.
Сначала это пугало. Теперь это нравилось.
Это была игра с воображаемым попутчиком.
И он ей нравился. Он был похож на нее, потому что и был ей.
Обрывки мелодии. Слова сами собой складывались в фразы, в рифмы в ее голове.
Она вспомнила, так она раньше писала стихи. Сейчас она была в том же возбужденном состоянии. Ее трясло. Ее бил озноб. Ее лихорадило. Это не было ни волшебство, ни откровение. Это была игра ее собственного воспаленного мозга.
И она ей не противилась.
Другой, логической половиной своего мозга, она понимала, что это следствие истощения, усталости, нервного напряжения, авитаминоза, недостатка солнечного света или каких-то ферментов в организме. Но если из этого рождалась та мелодия, слова к которой она подбирала, она не была против. Все это происходило в ее голове, пока со стороны она просто шла по парку. Все это продолжалось около двадцати минут, за которые она прожила целую жизнь. Интересную. Насыщенную. НАСТОЯЩУЮ. Через двадцать минут она села на скамейку, достала из сумки какие-то квитанции, оплаченные счета за телефон, все бумажки, что смогла найти, взяла ручку и, пристроив сумку на коленях, стала записывать. Потом она закурила, выкурила подряд три сигареты и все это время продолжала записывать.
There’s no one here,
But I can hear the voices.
There’s no one here,
But I can feel the presence.
Am I insane?
Tell me you’re one of angels?
I am insane
Tell me you’re one of devils.
You see me barely hanging on
I have no strength for going forward
You see me barely looking for
You are the one and you are no one.
There’s no one left
For me to talk about it
There’s no one left
For me to tell the truth
Am I insane?
I want to hear your voice now.
I am insane
I want to feel you’re feeling all this too.
You see me abandoned attempts
You see me abandoned all hope
You see me abandoned to passion –
To despair that all hope is gone.
You see me barely dragging on
I’m dragging on another cigarette
You see a woman abandoned,
A witch, a wretch, a whore, a viper.
You hear my dying recoil
You hear my dying rejoicing
Still I’m alive
You hear my dying recoil.
Yet I’m alive
You hear my dying rejoicing.
I am uptight
I feel a rope around my neck.
And I am high
Out of a pack three cigarettes left.
You hear my dying recoil
You hear my dying rejoicing
Recoil
Rejoice
Recoil
Rejoice
Recoil at rejoicing
Rejoice recoiling
Recoil at rejoicing
Rejoice recoiling
Recoil
Rejoice
Recoil
Rejoice…
На последних словах она поняла, что если не остановит это сейчас, то действительно сойдет с ума. Она поднялась и пошла дальше. Когда она переходила улицу, она посмотрела по сторонам, увидела слева машину и нечеловеческим усилием заставила себя остановиться. Потому что ее тело продолжило идти вперед.
Побочным явлением всего этого была заторможенная реакция, утрата контроля над собой.
Но она остановилась.
Со стороны это выглядело так: девушка подходит к краю проезжей части, смотрит по сторонам, и, глядя прямо на машину, отчетливо различая этикетку на ее лобовом стекле и цвет куртки ее водителя, продолжает идти прямо наперерез, затем резко, словно забыв что-то важное на другой стороне, берет вправо, к спасительному тротуару, делает несколько шагов и просто останавливается возле него.
Пропустив машину и водителя, провожавшего ее долгим, внимательным взглядом, она еще раз посмотрела по сторонам и пошла дальше. На этот раз проезжая часть была пуста. Выражение ее лица за все это время не изменилось.
У нее не было мысли кончать жизнь самоубийством.
Просто она не принадлежала себе.
С ней такое случалось.
На следующий день силы к ней вернулись, у нее пошли месячные, слуховых галлюцинаций больше не было. Весь следующий день она снова и снова напевала одно и то же.
10:22
В прошлый раз до банка она не добралась. На этот раз она была настроена решительно. Она запаслась пачкой сигарет.
Она вышла из перехода и направилась прямо к зданию. Зашла за угол. Прошла в давно и близко знакомый с ней закоулок. Здесь она остановилась. За ее спиной были служебные выходы, технические помещения. Табличка «Курение запрещено», как и шесть лет назад, висела на стене напротив. Девушка смотрела на нее.
Мщение.
Акт вандализма. Кощунства. Пренебрежения. Презрения. Осквернения.
Она чиркнула зажигалкой.
Она забавлялась своим последним достижением – выпусканием изо рта колечек сигаретного дыма.
Она стряхивала пепел прямо на сверкающие кафельные плитки.
Она тушила окурки один за другим о табличку напротив.
Это было мелочно. Как и курение в туалете образовательного учреждения. Это было мелочно. Как мастурбация в стенах того же высшего учебного заведения, в той же его части. Уперевшись ногой в батарею, перед зеркалом, в которое смотрелись престарелые кандидаты наук, доценты, профессора, старшие преподаватели – такие строгие в своих туго повязанных галстуках, такие высокомерные со своими снисходительными выражениями лиц. Такие жалкие, со своими седеющими волосами, ярко-красной помадой и носогубными складками (это уже о профессоршах), такие жалкие, но желающие казаться недосягаемыми в своей надменности.
Это было мелочно, но это действовало. И действовало успокаивающе.
Она раздавливала ногой очередной окурок, когда увидела листок бумаги, объявление, шелестевшее на ветру, приклеенное кое-как к стене и уже готовое сорваться. Наверняка это было что-то из разряда «Не выбрасывайте туалетную бумагу в унитаз», или «Вытирайте ноги», или «Ключи находится у вахтера», но любопытство взяло верх – она подошла ближе. Так она узнала, что новый популярно-психологический журнал «Psyche» ищет молодых психологов, журналистов и/или психологов–журналистов и предлагает высылать ранее не публиковавшиеся статьи по e-mail, после чего «редакция известит Вас о своем решении, но в любом случае гарантирует Вам сохранность Ваших авторских прав». Собеседование будет проводиться на основании результатов посланных материалов, «собственно они и будут говорить за Вас, они – и есть Ваше резюме». Более подробную информацию можно было найти на странице одной из социальных сетей.
Девушка не изменилась в лице.
Она только закусила нижнюю губу и стала методично ее обгладывать.
Через некоторое время она посмотрела по сторонам, сорвала листок со стены и спрятала его в сумку.
Во рту появился металлический, едкий привкус – губа кровоточила.
13:48
Когда она вернулась домой, она была немного взвинчена. В банке она три раза переписывала одну и ту же бумажку, три раза стояла в одной и той же очереди и застала два технических перерыва в одном и том же окошке. Все остальные, за исключением того, что был в отделе валютно-обменных операций, не работали. Ее нижняя губа уже была нечувствительна к каким-либо манипуляциям. Впереди перед ней стоял уже успевший с утра опохмелиться мужик, от которого несло стойким, специфическим запахом не то мочи, не то пота, не то каких-то лекарств, начинавших постепенно разлагаться вместе с плотью, на которую они были нанесены. Рядом с собой он поставил объемную спортивную сумку, через которую все, чертыхаясь, перешагивали. Возможно, она и была рассадником этого зловония, так что, если бы, расстегнув молнию, он достал из нее сочащиеся пакеты с расчлененкой, или дробовик, или тесак с остатками костного мозга, девушка не слишком удивилась бы.
Но все вокруг, казалось, этого не замечали. Наоборот, в душном зале стоял такой гул от голосов, как будто все собравшиеся здесь были родственниками или по меньшей мере ближайшими знакомыми. В ожидании открытия окошка они организовали группы по интересам, и впереди очереди можно было слышать обрывки жалоб на повышение тарифов, сбоку шла дискуссия о наилучшем способе засаливания селедки, с другого бока пара акселератов противоположного пола поддерживали себя в состоянии легкого возбуждения и, per contra, увлажнения, называя все это флиртом, где-то за ее спиной обсуждалась последняя новость – трагическое крушение автобуса с паломниками, купившими турпутевки, обещавшие им очищение посредством посещения всех «Святых мест» края. До одного из них они так и не добрались. В конце очереди все с шумом выражали одновременно свое сочувствие и свое возмущение: с одной стороны, положением дел на дорогах, с другой, таким поворотом дела вообще. По этому поводу даже выступил глава Церкви, но что конкретно он хотел сказать в своем выступлении, так никто и не понял. Собственно, это было излишним.
У девушки разболелась голова, она переживала приступы голода, что случалось с ней в последнее время не часто, и все это вместе не добавляло выражению ее лица доброжелательности. Несмотря на это, она не могла не улыбнуться, слушая все это.
“Если они хотели прикоснуться к святому, то Он в полном объеме исполнил их пожелания. Если же они рассчитывали обеспечить себе приятное существование, разыграв Смирение, то Он показал, во что он оценивает их игру”.
Она вернулась к созерцанию сумки на полу.
Обратно домой она почти бежала. Собственно, не почти. Она действительно бежала, но с ее ссохшимися, вялыми мышцами этот бег скорее напоминал конвульсии паралитика. Долго она не выдерживала. Через равные промежутки времени она переходила на шаг, восстанавливала дыхание, глотала кислотную жидкость, скапливавшуюся во рту, и начинала снова, но опять надолго ее не хватало. Она опять переходила на шаг, опять забрасывала на плечо спадавшую, мешавшую ей сумку и опять вдыхала чем-то странно обогащенный воздух, или это ее легкие делали обычный воздух другим – обжигавшим ей горло?
“Все это ипохондрия, истощение и недостаток физической нагрузки”.
По лестнице она поднималась из последних сил, тяжело и глубоко дыша, вся в поту, как загнанная лошадь. Когда за ней захлопнулась дверь ее квартиры, она вовремя схватилась за ручку, как только все предметы вокруг стало заволакивать сиреневым, и с четкостью осознала, что не помнит, как она добралась сюда.
Когда сиреневая пелена спала, стекла, как краска, у нее перед глазами, когда равновесие перестало основываться на мантре “Ты стоишь на полу. На горизонтальном полу”, тогда она сняла куртку, расшнуровала ботинки и нетвердой походкой прошла в комнату. Здесь ей снова стало мерзко: она включила ноутбук и, дожидаясь загрузки операционной системы, стягивала с себя остатки одежды и бросала ее на кровать.
“Time management в действии”.
“Выиграла пару секунд, потеряла пару лет”.
Хорошо, что пепельница и сигареты находились неподалеку.
Вскоре она узнала, что крайний срок сдачи статей истекает через четыре дня. Четыре дня, считая сегодняшний. Уже потерянный.
В течение последующих нескольких минут она крыла себя эпитетами, не содержащимися в словаре Даля. ВСЕ ее статьи были выложены на том ПОГАНОМ сайте, от которого не было никакого толка. Ни одного чужого посещения за весь месяц, зато, как только они забьют первое предложение в строке Google, он во всей своей красе появится на их мониторах. Какого хрена она это сделала, ТУПИЦА!!!!!!!!!!!!!??????????????
На нее нашел ступор.
Она вспомнила, что хочет есть.
Вывалив содержимое банки фасоли на сковородку, предварительно едва не проткнув себе палец консервированным ключом, она попыталась мыслить рационально.
Можно было потратить остававшееся до работы время на беспощадное, предумышленное, изуверское убийство этого уебища, можно было отправить им одну из готовых статей и почивать на лаврах, уже начавших засыхать от старости. А можно…
Она вспомнила милую старушку на остановке, она вспомнила разговор о паломниках, она вспомнила ссору с отцом и все, о чем она потом думала. А можно…
Она все-таки убила то бесполезное, тупое создание, на которое было потрачено несколько месяцев времени и возложено миллиарды надежд. Она сделала это и решила, что с завтрашнего утра приступит. Она старалась не думать о сроках, она старалась не думать о том, как ей систематизировать все свои пока расплывчатые, интуитивные идеи, она старалась не думать о том, что, возможно, она не подберет слов, чтобы их описать – она старалась вообще об этом не думать, иначе все это могло умереть, еще не родившись.9:43
На пятый день со всем спокойствием, без каких-либо примесей меланхолии или желчи, она начала готовить себя к мысли, что все это пройдет мимо.
Не сработает.
Не получится.
Не оправдает возложенных надежд.
В очередной раз ее разочарует.
Она делала это целенаправленно. Рассудительно и хладнокровно. Взвешивая каждый довод.
Такой подход ни разу ее не разочаровывал.
Именно поэтому она прибегала к нему снова и снова.
После стольких синяков, засечек, оставшихся на коже, застарелых, не затянувшихся ран, время от времени снова начинавших кровоточить, ей наконец удалось выработать план действий, обеспечивавших ее защиту.
Она знала, как это выглядело со стороны.
Undersexed.
«Недоеб», как характеризовала это состояние ее мама. In private, of course.
Она всегда сверялась с церковным календарем, верила в приметы, обряды, порчу и обереги, в материальность мыслей и в стрелы, посылаемые в космос. А когда речь заходила о ее дочери, полагала, что если дело не в сглазе, значит остается только одно – недоеб.
У нее перед глазами была и другая картина. Зубастый озлобленный очкарик-психопат, непризнанный гений, а над ним его слова в колечке так, как рисуют в карикатурах или комиксах: «А что, не похож?».
В ее роду, среди ее ближайших предков, был один повесившийся, один спившийся, один ВИЧ-инфицированный.
Были и приличные в кавычках люди: пара начальников отделов, один судья.
Косвенные улики наводили на мысль, что они брали взятки и склоняли к сексу молоденьких девушек-практиканток. In private, of course.
Эти при встречах мило улыбались, а затем втыкали ей нож в спину.
Первые гонялись перед ней с ножом друг за другом.
Но не трогали ее.
Когда ее не трогали, ее больше всего это устраивало. Поэтому она не общалась ни с первыми, ни со вторыми.
Были и позитивные примеры – в качестве исключения.
Все это было тем, чем она могла стать.
Все это было тем, что пока в потенции уже текло по ее венам. И что-то из этого уже содержалось в ее ДНК.
«Пассивно-агрессивный тип» – вот как это называется у профессионалов. Но она не всегда была пассивной. Приходило ли этим профессионалам в голову то, что эта пассивность появилась у нее значительно позже – в качестве рефлекса, выработанного в ответ на долгие годы непродуктивной, тщетной активной деятельности? А агрессия… Все мы в детстве доброжелательны и наивны.
Она не снимает с себя ответственности. Она просто предлагает рассмотреть эти типы под другим углом и, возможно, тогда вдруг окажется, что любой из этих типов, любая из этих ролей – наркомана, самоубийцы, загорающего на пляже судьи необъятных размеров или начальника, трахающего молоденькую employee на заднем сиденье своей машины – все это такие же планы бегства. Побега. От разочарований.
Вопрос только в том, удачные или нет?
Она может стать высокоактивной конформисткой, голодать вместе с африканскими детьми или объезжать святые места, надеясь тем самым повысить баллы своей духовности, но правда заключается в том, что ей НРАВИТСЯ ее пассивно-агрессивное расстройство личности. Ей с ним комфортно, так же как и со шрамом на щеке. Она не хочет его прятать, и она его не стыдится. Она может с ним работать. Она начинает склоняться к мысли, что только с ним она и может работать. А когда она может работать, у нее не возникает желания браться за нож. По отношению к себе или по отношению к другим. Может, это и есть показатель того, что план не плох?
Она встала и пошла в ванную.
7:38
Она пробирается через высокую траву – как через море.
Она в ужасном общежитии.
Она не хочет идти на пары.
Внезапно впереди нее какая-то суета, люди, машины. К ним бежит какая-то женщина и кричит: «Немцы».
– Немцы? – они переглядываются в растерянности.
Слышатся выстрелы. Несколько человек выходят из военной машины и направляются к ним. Она ясно видит одного из них, первого. Через его грудь перекинут автомат. Он держит его одной рукой – уверенно, бескомпромиссно.
– Они нас убьют.
Все бросаются обратно в высокую траву. Но в высокой траве не спрятаться – ее шелест и дрожание выдаст их. Она понимает это. Но она понимает и то, что у нее нет больше времени. Она бросается в траву, пытается зарыться в нее поглубже. И замирает. Она боится вдохнуть. Она замирает. Через щель она видит, как чья-то тень медленно следует вперед. И в следующую секунду видит ее обладателя. Он напряженно всматривается, медленно оглядывая все вокруг. Его тень проплывает мимо и скрывается из вида, ограниченного щелью. Она не может поверить в свою удачу. Кажется, он ее не заметил. Она приглушенно выдыхает воздух из своих легких. И тут он возвращается. Она видит его. Он смотрит прямо на нее. На нее смотрит и дуло его автомата. Он велит ей выходить. На своем языке, который она не учила, но именно сейчас понимает как свой родной. Она медленно выходит. Ее ослепляет яркое, палящее солнце. Она жмурится и на мгновение закрывает глаза. Ее толкают, и она по инерции движется вперед. Она не различает ничего и никого вокруг. Она просто идет. И не способна думать ни о чем.
Ужас – холодный, омертвляющий, пригвождающий к месту, ужас, от которого немеют руки и ноги отказываются слушаться, охватывает ее в какой-то комнате, окрашенной желтой, напоминающей цвет мочи, краской. Она одна из троих таких же, стоящих у стенки кабинета какого-то начальника в прошлом, теперь кабинета, исполняющего обязанности временного штаба завоевателей. Ожидающие своей участи молчат. Шелестит бумага и слышится скрип ручки в соседнем помещении, куда их отводят поодиночке. По очереди. Тишина. Именно она и пугает.
Пока их трое.
Но она догадывается, что тех, кого отводят в эту комнату, можно уже не считать.
Холодный, липкий пот покрывает все ее тело. Ее тело коченеет, еще немного, и ей кажется, она начнет дрожать мелкой дрожью, но она не дрожит. Наоборот, со стороны она выглядит неподвижно и невозмутимо, как покойница. Как покойница. Она сцепливает руки за спиной – она впивается ногтями в ладони, только чтобы почувствовать это, чтобы напомнить себе, что она все еще может что-то чувствовать. Еще может. Ее веки опущены. Они не бегают, как у других, по стенам комнаты. Она как будто заснула.
В комнату входят два молодых солдата с автоматами. С обеих сторон они берут под мышки очередного – им приходится почти волочить его. Они сопровождают его в комнату. Толстяку, присматривающему за ними, все равно. Молодая девушка, стоящая следующей в очереди, смотрит минуту на своего соседа, затем медленно обходит за спиной арестованного и становится последней. Толстяк, заметив движение, поднимает оружие, настороженный, но, увидев ее стоящей на новом месте, не принимающей попыток к бегству, только ухмыляется и опускает дуло.
Ее соседа уводят. Кажется, он даже не заметил того, что стал следующим.
Она начинает отсчитывать секунды. Они кажутся ей самыми долгими за всю ее непродолжительную жизнь.
Наконец они приходят за ней. Она идет медленно, еле передвигая ватными ногами. Первое, что она видит в комнате, в которую ее вводят, это стол и Кэт, сидящую за ним. Она удивляется, но потом вспоминает, что Кэт училась на переводчика, и еще то, что ее отец происходил из немцев-эмигрантов. Дверь за ее спиной закрывается. Негромко, но для нее этот звук увеличен в тысячу раз – он звучит громко и неожиданно, как удар крышки гроба, или как первый ком земли, брошенный на деревянную поверхность гроба, ее гроба. Это конец. Она понимает, что это ЕЕ конец.
И тут от стены отходит мужчина – он одет лучше, чем остальные, он начинает ходить из одного угла комнаты в другой и что-то говорит. Долго говорит. Кэт, вся скрючившись, почти лежа на столе, старается быть как можно незаметнее. Он чем-то недоволен. Возможно, ему уже наскучила и сидела в кишках вся эта процедура, повторяющаяся снова и снова. У него озлобленное и утомленное лицо. Он ходит по комнате, а она не отрывает от него глаз.
Она никогда не видела такой красоты. Это была не та женственная красота, которой обычно красивы красивые мужчины – красота женоподобная, чувственная, плавная. Нет, здесь было другое. Здесь была не сверкающая, яркая красота, а красота, проникающая как клинок в самое сердце холодно и неумолимо. В ее голове не укладывается, как немец, убийца, может быть ТАКИМ красивым. Это противоречит всем правилам жанра. Она не может думать ни о чем другом, кроме этого. Поэтому она, не отрываясь, смотрит на него, не с восхищением, не с обожанием, не с преклонением – нет, она смотрит сосредоточенно, пристально, внимательно, боясь пропустить момент, когда она наконец увидит, поймает подвох во всем этом. Она провожает его глазами – другой на его месте, почувствовав этот взгляд, давно бы уже поднял свой собственный, попытался бы срезать это, прекратить это, заставить ее опустить глаза. Она хочет, ждет, пока он сделает это, чтобы еще раз убедиться, чтобы, возможно, найти в этой красоте какой-то изъян – что-то женское, вызывающее брезгливость, что-то слишком сладострастное, что-то мягкое до изнеженности. Но все это не он.
Он не может не чувствовать ее взгляд, но он даже не смотрит в ее сторону. Он считает это недостойным – пытаться срезать того, кто не имеет на это права. Он считает стоящее здесь неподвижно очередным животным, хуже, очередной вещью, утилизацией которой ему приходится заниматься, пачкая свои руки, теряя свое время, растрачивая свои силы. Нет, он не считает нужным смотреть на это.
Внезапно, находясь в крайней стадии раздражения, но не желая, чтобы подчиненные видели этот приступ слабости, расхлябанности, потери контроля, он отдает какое-то распоряжение, пролаивает его и, хлопнув дверью, выходит из комнаты.
Они остаются вчетвером – два солдата, девушка и переводчица.
– Фамилия? – спрашивает Кэт скорее для проформы, потому что и так знает ее. Она старается не смотреть на арестованную. Будь ее воля, она бы на этом и закончила, дала знак этим двум солдатам, что сбор информации окончен, и они увели бы ее с ее глаз. Неважно куда, главное – чтобы она никогда ее больше не видела. Но эти формальности было необходимо выполнить – иначе ей самой мог угрожать расстрел. Девушка молчала.
– Фамилия? – повторила Кэт громче, раздражаясь то ли на себя – за свой страх, то ли на молчавшую, затягивавшую процесс в наивной надежде, что это ее спасет. Девушка поняла, что это ее единственный выход. Последняя возможность. К ней вдруг вернулись ее жизненные силы – они захлестнули ее вены, ударили ей в голову. Это была последняя, отчаянная надежда, призрачная возможность, но она не могла ее упустить. Она намеревалась не давать ответов. Не отвечать на вопросы, которые их интересуют, которые эта сука, сидящая перед ней, занесет в этот объемный журнал, с каждым словом приближая ее конец. Она сказала:
– Я мирный человек, – повторила, – я мирный человек. Я просто студентка.
И добавила:
– Ты же знаешь, Кэт.
Кэт этого не ожидала. Всех арестованных до этого она не знала, и все они обращались не к ней, а к командиру, который сейчас отсутствовал, не понимая, что он не понимает их языка и, соответственно, не способен понять их. Она подняла глаза.
Девушка продолжала:
– Кэт, объясни им. Я просто студентка. Я ничего не сделала. Прошу тебя, объясни им.
Черт, как ей не хотелось просить эту суку Кэт изображать из себя искреннюю к ней привязанность. Будь у нее возможность, будь у нее автомат – она выложила бы в нее пол обоймы. Не потому что она переметнулась к захватчикам, не потому что она была перебежчицей, на все это ей было наплевать. Просто она не любила ее с самого начала. И еще потому, что теперь она от нее зависит. Будь у нее оружие, она бы высадила ей мозги. Но, будь у нее оружие, она бы не оказалась в такой ситуации, а если бы и оказалась – продырявила бы кишки и этим молодчикам, стоящим позади нее, и толстяку, стоящему за дверью. И капитану. Впрочем, капитану, только если бы он был настолько глуп, чтобы попытаться остановить ее. Ей было бы грустно убивать его, но она бы это сделала. К черту.
– Кэт, пожалуйста, сделай что-то, ты же меня знаешь.
Кэт не могла ничего сделать. Сделай она что-то – и она присоединится к этой дуре. А ей пока не хотелось окоченевать в братской могиле. Поэтому она сказала:
– Фамилия?
Но какие-то чувства то ли жалости, то ли раскаяния, то ли вины подтачивали, прогрызали тоннели к ней в душу. И это «Фамилия?» прозвучало уже не раздраженно, а устало. Что не преминула заметить девушка. И удвоила свои старания.
– Я просто студентка! Я ничего не сделала, Кэт. Кэт, я же мирный человек, я ничего не сделала! Молю тебя, Кэт. Молю тебя, объясни им.
Ей приходится молить эту ****ь! Да за одно это ее надо распнуть. Где-то в ее подсознании возник и другой план – если она покажет, что близко знакома с этой Кэт, если она покажет, что они близко общались, возможно, эта сука, чтобы защитить себя от связи с неблагонадежными элементами, будет вынуждена защищать и ее. Возможно. Но все это было очень нереально. На границе с абсурдным.
А в это время подобная же мысль мелькнула и в голове Кэт. Только вывод у нее был другой, и, соответственно, другой план действий – не допустить того, чтобы все, а главное два этих подозрительно косящихся на нее молодчика, поняли, что они знакомы, что эта падаль ее знает. Значит, надо как можно скорее заткнуть эту суку, пока она что-нибудь не выкинула. Допустим, ее данные она введет и сама, остальное, что не знает, додумает. Кто будет их проверять? Ее наследники? Но надо сейчас заткнуть ее ****ский рот. Как это сделать? Ее осенило. Пообещать ей то, чего она хочет. Она подняла глаза на жалкую в своем помятом, прилипшем к потному телу платье арестованную и елейным голоском сказала:
– Я постараюсь сделать это, Дильзи. Я постараюсь. Но ты успокойся. Дождись меня, я приду, и все будет в порядке.
Она встала из-за стола и направилась к двери, словно собираясь с кем-то переговорить, но за спиной девушки сделала знак двум парням, только его и ожидавшим, и уже порядком начинавшим засыпать, и не обратившим внимание на то, что секретарша-переводчица не сделала ни одной записи. Они вывели девушку в коридор. Не ожидавшая, что это окажется так легко, все еще в полубессознательном от свалившегося на нее счастья состоянии она им не противилась. Она видела, как Кэт завернула в какой-то кабинет с табличкой. И только когда дверь за ней закрылась, она различила на ней надпись – «Туалет».
Черт, эта мразь, эта подзаборная ****ь ее обманула! С другой же стороны коридора открылась дверь, ведущая вниз, в подвал, это было видно по темным, уходящим вниз ступенькам, залитым чем-то по запаху напоминавшим запах мочи. И открыл эту дверь человек, форма которого была заляпана кровью, смешавшейся с какой-то слизью и мозговой жидкостью, как показалось девушке, хотя она в оригинале ни разу не видела ни самой этой жидкости, ни мозга. В руках у этого человека было оружие, и то, что с его руки, сжимавшей рукоять, капала кровь, а не что-то иное, уже не вызывало сомнений. Он смотрел на нее.
И тогда она закричала. Как животное. Она стала упираться. Она вырывалась, и молодчикам пришлось усилить свою хватку. Она кричала на весь этаж, на все здание, как ей казалось, и почему она начала кричать на единственном известном ей иностранном языке, она и сама не могла понять. Ей зажимали рот, ее ударяли в спину, под ребра, от чего ее дыхание сбивалось, иностранные слова прерывались в самых неположенных местах, ей снова пытались закрыть рот, она кусалась и продолжала кричать:
– Я ничего не сдела… ла! Я студентка! Я не имею ничего общего с правит…. с партией. Отпустите меня! Я не имею с патриотами ничего обще… го. Я ничего не сделала!
Но она видела, что все это ни хрена не помогало. Вход в подвал усилиями двух молодых солдатиков у нее по бокам неумолимо приближался. И единственное, чего она добилась своими криками, – это того, что мясник, уставший от ее криков, начал приближаться к ней, по пути снимая предохранитель. Похоже, они решили пожертвовать эстетическим видом коридора и усилиями уборщицы, лишь бы только быстрее ее заткнуть. Он подошел почти вплотную. Она почувствовала, как молодчики у нее по бокам чуть отодвинулись от нее, чтобы их меньше задело кровью и мозгами. Но не настолько, чтобы она могла вырваться. Вот он, конец. Мясник начал поднимать алую, с уже свернувшейся кровью руку, а вместе с ней и полностью готовый к исполнению своей работы пистолет.
– Если вы убиваете меня… – тут ее голос сорвался уже без помощи извне. – Почему не любого другого за окном?
Пистолет смотрел прямо на нее. Это конец. И это будет риторический вопрос.
Внезапно расширившиеся зрачки мясника в окружении голубой радужки переместились чуть в сторону и остановились там, справа, у нее за спиной.
Может, он просто не хочет смотреть? – мелькнуло у нее в голове.
– Потому что я дал такой приказ. Так что заткнись, – раздалось за ее спиной на исковерканном, но том же иностранном языке, и ее резко развернули. Но это уже было следствием того, что сами молодчики повернулись лицом к капитану. Он стоял в противоположном конце коридора с фляжкой в руке. Выглядел он уже не таким осатанелым.
Она еле сглотнула. Ее горло было совершенно сухим. Она вдруг почему-то подумала, что выпила бы эту фляжку всю, до конца, за пару секунд. Какие глупые мысли перед концом! Она еще раз сглотнула обильную слюну, скопившуюся во рту.
– Это… неверный приказ.
Ответ позабавил капитана. Возможно, не последнюю роль в этом сыграло содержимое фляжки. Он сказал что-то на своем родном языке окружающим, и все засмеялись. Некоторые офицеры даже выглянули из кабинетов, чтобы посмотреть на нее.
Она помнила, что дуло теперь смотрит ей в затылок. Достаточно одного взгляда, одного моргания глаз, одного жеста капитана, и следующее, что она услышит, будет выстрел мясника. Прежде чем он опомнится, прежде чем поймет, что разговаривает с мясом, с падалью, обреченной на гниение в сыром подвале, она должна была привести довод. Единственный, который у нее был. И она его привела, помня о дуле, уставившемся ей в затылок.
– Он основывается на том факте, что я эмигрантка из Советов. Но из этого факта не следует, что я поддерживаю Советы. Скорее, из этого следует прямо противоположное.
Она втянула остро-свежий, как будто перенасыщенный кислородом воздух и уже тише добавила:
– Вот почему с таким же коэффициентом полезного действия вы можете убить любого другого за окном.
Она ждала.
И это ожидание было равносильно второй смерти, от которой, согласно словам философа, мы все застрахованы.
Возможно, она перегнула палку. Возможно, лучше, разумнее было бы выбрать быструю смерть от пули, чем от ломания костей и постепенного выхода из строя внутренних органов в результате испытаний любознательных докторов-новоиспытателей.
Она поняла, что она жива, только когда услышала уже ближе его голос. Она подняла глаза и увидела его перед собой – он больше не улыбался, он смотрел прямо на нее, и она чувствовала почти физически, как этот взгляд проникает внутрь нее. Он мог убить ее одним этим взглядом, но эта игра в кошки-мышки, похоже, казалась ему достаточно увлекательной, чтобы пока продолжать ее.
– И что твоя смерть изменит в политической ситуации в международном масштабе? – спросил он, с ухмылкой растягивая слова, уже поворачиваясь, чтобы уйти.
– Наплевать мне на политическую ситуацию в мире! Наплевать мне на Гитлера. И на Сталина. Но Сталина я ненавижу больше. Как буду ненавидеть любого, кто будет заставлять меня преклоняться перед быдлом…
Он обернулся и, с заинтересованностью глядя на нее, добавил, взвешивая каждое слово:
– Значит, ты полюбишь фюрера.
Она взглянула на него.
Причем тут это? Он что, фанатик? – Она молчала, не зная, что сказать. Она колебалась между тем, чтобы вскинуть руку и тем, чтобы послать их всех к черту, если он ее не понял. Если никто из них ее не понимает.
– Скажи это! – приказал он.
– Что?
– Скажи, что ты любишь фюрера.
– Я люблю фюрера, если… фюрер любит меня.
Он улыбнулся:
– Хороший ответ.
– Отведите ее.
Неужели все к черту?
Он обернулся и добавил:
– Не в подвал – в карцер…
Вот такая хрень ей приснилась.
Она открыла глаза и поняла это сразу же. А потом снова и снова прокручивала свой сон в голове, пытаясь вспомнить каждую его подробность, каждую деталь, но, пока она спала и видела его, он казался ей вполне логичным, вполне реалистичным, по мере же того как она восполняла пробелы, утерянные кластеры, прокручивала один и тот же сюжет, он становился все более абсурдным, все более смехотворным. Так, постепенно, она избавилась от возбуждения.
И смогла думать.
“Интересно, что бы сказал на это Фрейд? Что «ужасное общежитие» – это тот мир, в котором она не нашла себе места, нежелание идти на пары означает, что она разочаровалась во всех своих учителях, или, банально, не хочет идти на работу? Высокая трава, из-за которой ничего не видно, как еще одна аллегория потерянности, отсутствия ориентиров и отсутствия курса, когда ей приходится пробираться вперед наугад, совершенно одной, не зная, куда она идет? А вообще, вряд ли все это его бы впечатлило – слишком очевидно: эмигрантка, отобранное детство, чувство унижения и чувство мести, даже та же собственническая философия. Только причем тут капитан и фюрер? Просто эротическая фантазия в ее любимом, садистском духе, или…
Зря тебя тогда так до конца и не отделали…”
Или…
На самом деле она знала ответ.
И уже давно.
Этот ответ хранился у нее в подсознании, но она никак не хотела доставать его оттуда. Раньше не хотела и сейчас не хочет. Но она знает о нем. А, значит, он уже НЕ в подсознании.
А все дело в том…
“Ну, скажи это!”
…что когда она вспоминает себя раньше…
“Произнеси! Скажи это слово!”
– Проститутка!
Она не хочет вспоминать себя прошлую, не хочет вспоминать себя раньше, потому что все это посылание своих работ – сначала пьес, потом романов, потом статей, все эти отосланные резюме, с предложением себя в газеты, в журналы, все эти переводы, все эти попытки, поиски, письма, посланные ублюдкам в надежде, что они помогут ей разобраться, выслушают, прочитают ее, все это составление CV и переводы, посланные в зарубежные издания, на сайты – все это вместе смахивает на проституцию. Получается, что у нее уже довольно неплохой опыт в этом деле. Ведь она занимается им с семнадцати лет. Как малолетняя проститутка она ходит по свету и предлагает себя всем и каждому, раскрывает блузку и показывает товар. И ее берут. Берут снова и снова, но никогда не платят. Она не имеет в виду деньги.
Но по-настоящему страшно другое.
Чего она действительно боится – так это того, что если бы ей хоть раз заплатили, тогда, возможно, она бы стала делать это бесплатно.
Вот при чем тут Гитлер.
Вот почему она так спокойна. Вот почему она принимает это. Вот почему она готовит себя к отказу.
Потому что пока она посылает их, она девственна, чиста и может испытывать к себе уважение. Время от времени. Она олицетворяет собой все то светлое, полное достоинства, холодного, уверенного, невозмутимого спокойствия…
Но она не знает…
Не знает, во что она превратится.
Потому что она не уверена.
По правде, она даже не знала, что в этой истории, истории ее жизни, было хуже – то, что она не могла найти покупателя, который бы оценил ее товар, или то, что она предлагала себя.
Дилемма. Глупая и бесперспективная. Бессмысленная. Содержащая где-то в себе ошибку, но где?
С другой стороны – она, не получившая от этого ничего, кроме боли, считает себя проституткой, а те, другие, получающие за это деньги, таковыми себя не считают. Может, все же, она не проститутка, может, она только жертва насильника? Чувствующая себя грязной после ЕГО прикосновений? Чувствующая себя ответственной за то, что ОН делал и делает с ней?
Она отняла руку ото рта. Она заставила себя прекратить грызть ноготь, который грызла. Она притянула к себе подушку и, ощущая трупный холод, холод покойника внутри, в своем живом и теплом теле, перевернулась на другой бок.
10:27
А ведь начиналось все совершенно невинно.
Безобидно.
Все начиналось с этого:Смех, или над чем мы смеемся и почему?
Тот, кто читал «Роман о розе» Умберто Эко, вспомнит, сколько волнений причинил главным героям поиск полумифического сочинения Аристотеля о комедии и смехе. По поводу последнего один из персонажей высказался как о дьявольском кривлении лица и, если бы он не был отравлен и сожжен автором, боюсь, это сделали бы почитатели Филдинга, Вольтера, Теккерея, и вообще большая часть населения планеты. По крайней мере, если бы он остался в живых, мы бы сочли это несправедливостью, что неизбежно вызвало бы недовольство, а подобные чувства значительно уменьшают количество проданных экземпляров.
Как, наверное, уже догадался проницательный читатель, речь пойдет о смехе. Мы все пользуемся им постоянно. Люди, умеющие рассмешить, весьма ценятся в обществе, а критерий ч/ю стал чуть ли не жизненно необходимым при выборе партнеров.
Над чем же смеемся и почему смех столь привлекателен?
Думаю, если я напишу, что шутки бывают по поводу бесчисленного множества предметов и приятны тем, что веселят нас и дают расслабиться, я выскажу мысль столь банальную, что рискую потерять читателя после этого самого предложения. «С большей пользой я мог бы почитать Фрейда с его классификацией шуток», – подумают некоторые. Тем не менее это первое объяснение, которое пришло бы в голову как интеллектуалам, открывающим сейчас «Основы психоанализа», так и всем остальным, в числе которых и я.
Но если над шутками смеются потому, что они забавны и приятны, то почему объекту насмешки часто не до смеха? Одна и та же колкость вызывает разные реакции – от радости до обиды. То есть разные субъекты дают разную оценку одному предмету. Помимо того, что такой вывод подрывает авторитет устоявшегося объяснения «потому что все шутки смешны», он ставит другой вопрос – по какому критерию люди оценивают остроту как смешную или несмешную?
Приведу конкретный пример. Экзаменационная сессия. В кабинете несколько студентов сдают экзамен, остальные, как обычно, несут караул под дверьми. Выходит один из студентов. К нему со всех сторон сыплются вопросы: «Сдал?», «Не сдал?», «На сколько?». Он улыбается и называет довольно высокий балл. Его поздравляют. От одной из стен слышится: «Но это не значит, что ты не идиот».
Даже я, считающая себя человеком с обостренным чувством справедливости, не смогла сдержать улыбки.
Над чем смеялся наш критик? Он почти оскорбил однокурсника. Предметом насмешки, нетрудно догадаться, были умственные способности этого студента (хотя, по правде, они были не ниже других). Но почему многие улыбнулись, а сам автор остроты внутренне ликовал наверное так же, как если бы его выбрали вундеркиндом года, хотя и не показал этого? Какой смысл вложили в одно предложение все три стороны?
«Это не делает тебя не-идиотом». Для расшифровки можно было бы задействовать все правила дедуктивной логики, в частности, двойное отрицание, но я просто перефразирую, убрав две частицы «не», ведь в жизни присутствуют все законы логики, в том числе и те, которые современной логике не известны. Таким образом, если смысл шутки был «Ты – дурак», то не значил ли бы дословный перевод ее «Я умнее», ибо с кем мы проводим сравнение всех окружающих, как не с самим собой?
У шутника был повод ликовать – он публично показал если не глубину, то остроту своего ума и при этом не был никем опровергнут. Но почему тогда смеялись все остальные? По той же причине и по тем же законам психологии – потому что значение остроты они истолковали по отношению к себе. Для сравнения – заяви наш вундеркинд «Я умнее вас всех» – нашел бы он у окружающих поддержку или сам был бы подвергнут критическому замечанию? Тем, кто считает пример недоказательным, советую проверить его эмпирически на самом себе.
Получается, что один человек радовался, чувствуя свое превосходство, а другие также радовались, чувствуя свое, хотя эта часть уже не предполагалась в шутке. И, учитывая истинный ее смысл, получается, что они смеялись над собой, а наш острослов смеялся над ними.
Здесь сама собой напрашивается мысль, что им следовало бы грустить, как и объекту шутки (что он и делает, но желает казаться безразличным), в то время как они выглядят вполне довольными.
Если попытаться докопаться до желаний как первого, так и вторых – до того, зачем эта шутка была озвучена и какой смысл вложили в нее слушатели, то окажется, что каждый из них хотел доказательств своего превосходства и он их получил (кроме третьей стороны – которая и не оценила остроту).
Человеку свойственно думать, что он самый лучший. На этом, вероятно, и зиждется инстинкт самосохранения. Но в разных жизненных ситуациях мы имеем возможность наблюдать людей, которые обладают большими, чем мы, достоинствами в какой-то ценной для нас области. Поскольку признание этого факта довольно болезненно для любого человека, нам всегда нужна доза возвеличивания. Достать ее можно везде, было бы желание – люди очень скоры на самооправдания и поиск щепок в чужом глазу. Одним из таких способов выступает юмор.
Здесь, однако, следует оговориться прежде, чем сатиру и комедию приговорили к сожжению на костре или казни на электрическом стуле. Прелестным способом обеления себя выступает очернение другого человека, а еще лучше – неживого предмета или явления. Этот предмет сразу представляется неким извергом, Люцифером, единственная цель которого – сбить с пути безгрешных, кристально чистых помыслами людей, выступающих в роли младенцев, которым Диавол сует ложку цианистого калия вместо варенья. Люди очень быстро и находчиво снимают с себя ответственность, но еще быстрее они возлагают ее на себя, когда результаты можно будет истолковать в их пользу.
Так, мы используем юмор в качестве средства демонстрации своего превосходства. И это далеко не его вина. Но часто, высмеивая что-то и желая поднять свою планку, не замечаешь, что тем самым обнаруживаешь свой истинный уровень. Женщина средних лет, сводив на выходных ребенка в зоопарк, рассказывает об этом сослуживице на работе и, описывая нелепое поведение обезьян в клетке, воспроизводит их позы и движения руками. Хотелось бы, чтобы homo sapiens на пути своего развития по возможности меньше самоутверждался в своем величии за счет братьев наших меньших. Иначе все лестные для него теории о большем объеме мозга, об абстрактном мышлении и т.д., собранные цивилизацией в папке «Человек – венец творенья и хозяин Вселенной», могут быть весьма дискредитированы.
Также очень интересно наблюдать за тем, как люди смеются, не понимая, над чем они смеются. Лекция. Преподаватель объясняет какую-то тему и просит привести пример. Студент, отличающийся неразработанной в детстве дикцией, произносит длинное предложение, про которое можно только сказать, что оно было, но что конкретно было – никто не понял. В результате все начинают смеяться, в том числе и преподаватель. Но что еще более поразительно – смеется и тот, над кем собственно смеются. Думаю, если бы ему сказали, что именно он вызывает смех, этот человек бы не засмеялся. Целью данного студента было привести пример, то есть показать, что он усвоил тему лучше остальных. Получив в качестве реакции смех, будь он не столь «близорук», он вряд ли бы улыбнулся, но он предпочел расценить это как проявление восхищения его находчивостью и быстротой мышления.
Поразительно умение человека находить свидетельства своего превосходства в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях, не менее поразительно выработанное им с годами умение упорно не замечать свидетельств обратного.
Итак, критерий смешливости – показывает шутка наше превосходство или нет. Но если выразить свое превалирование над другими прямыми фразами, не допускающими двойственности толкования доминирующего лица, тем самым человек подмывает песочные замки превосходства окружающих, что незамедлительно вызывает ответную реакцию – критику этого самого человека. Чтобы избежать этого, и в то же время не желая отказывать себе в удовольствии, в качестве защитного механизма от критики люди бессознательно используют смех – образное высказывание, где высмеивается кто-то или что-то, но в качестве скрытого смысла предполагается превосходство над окружающими, которое каждый из слушателей волен приписывать себе, что он и делает.
Теперь не вызывает удивления удовольствие, получаемое людьми от смеха.
Выводов отсюда можно сделать множество, один из них – почаще смеяться над собой, чем над другими. Но я осознаю, что это едва ли осуществимо на практике, поэтому посоветую другое – почаще думать о том, над чем вы смеетесь. Боюсь только, что в результате вы начнете меньше улыбаться и больше сидеть с задумчивым выражением лица. Но в отличие от тупикового пути самовозвеличивания без особых на то оснований, который ведет к неудовлетворенности собой, выражающуюся в неудовлетворенности жизнью (ведь едва ли кто-то признает, что он сам испортил свою жизнь), путь самокритики – признания своей ошибки и исправления ее – это та формула счастья, которую пытается отыскать род человеческий со времен Адама. Если вам необходимо более авторитетное мнение в этом вопросе – предлагаю ссылку на Конфуция и его афоризм «непризнание своей ошибки – самая большая ошибка». Следовательно, тот, кто более всего уверен в своем совершенстве, – самый большой глупец.
11:21
Сейчас, когда она перечитывала все это, ей казалось, что это писал другой человек – сколько оптимизма, веры в человека, сколько наивности в ней тогда было. А ведь не прошло и трех? Четырех лет? Черт, ей кажется, это было только вчера. Только тогда, будучи тем человеком, можно было так беззлобно подтрунивать надо всем этим. Только тогда, будучи тем человеком, она еще не знала, во что превратится этот кирпичик, в основании чего он будет лежать – маленький, беззлобный, безвредный кирпичик, совершенно безобидный, пока еще безопасный для окружающих. И для нее самой. Еще парочка таких же, затем еще, и вот перед ней уже еще не целое здание, еще только фундамент, но он уже пугает ее, откуда он взялся? Он стал едким, он стал желчным, он приобрел черный юмор, на его стенах стигматы и нецензурные надписи. Он еще стоит, но он уже подвергается нападкам, нападениям, и от нее – своего строителя – больше, чем от других. Откуда в нем эта мрачность стен, откуда в нем это хладнокровие, равнодушие, цинизм, скептицизм, прагматизм, этот звериный голод и жестокосердие? И что будет воздвигнуто дальше на этом фундаменте?
Как это все получилось? – Она не знала.
А пока она еще в неведении едет в автобусе домой и слышит где-то позади себя: «Позвоню своей – пусть пивка купит». У нее миллион таких записей, обрывчатых, несвязных наблюдений, разрозненных догадок, предчувствий, неясных подсказок интуиции. Проходит некоторое время, и они собираются все вместе, почти незаметно для нее самой, почти безучастно от нее самой, ей неизвестно, откуда они приходят, как они синтезируются все вместе, и уж тем более ей неизвестно, во что они выльются, во что превратятся.
Теперь она знает.
В фундамент неизвестного здания.
Пока она даже не догадывается об этой давно начавшейся, проходящей без ее участия стройке, она слышит эту фразу в автобусе и вспоминает все остальное, пока ее терзают только тени смутных подозрений и она думает:
“А может, она все усложняет? Все эти признания качеств и восхваление? Может, это обычные собственнические отношения «Хочу – Давай»? Только с людьми. Все хотят иметь хорошие вещи – новые шмотки, автомобили, квартиру побольше, с видом на сквер. Уважение, призвание, гордость за самого себя, чистая совесть – тоже вещи не дешевые. Эксклюзивные. Так и это. «Хочу, чтобы именно эта телочка была моей», «Хочу быть у нее первым», «Хочу быть ее единственным». «Хочу, чтобы он из-за меня с ума сходил», «…только обо мне думал», «Принадлежал только мне». Разве не так описывают любовь – самое светлое чувство?”
А потом, пару месяцев спустя, она приходит домой и пишет, что каждый из нас любит только самого себя.
Проходит еще некоторое время – немало, месяцев шесть, или год, – пока она успокоится, свыкнется с этой мыслью, для нее самой удивительной и не сказать, чтобы приятной, и она говорит сама себе, и она записывает:
“Это не горечь. Это не крики отчаяния. А то еще скажут, что эта «суицидальная» все преувеличила, «ярко высветила метания современного поколения – от не выдерживающих конкуренции религиозных заповедей до базаровского нигилизма – отрицания всего, в том числе и самого базаровского материализма». Нет, это не так. Может, это и закончится таким образом, но это не пафосное изречение: «любви нет». Это не лозунг и не слоган, после которого все дружно идем прыгать с небоскребов, «потому что все – обман».
Страшно только первые несколько месяцев. Потом злоба, чувство того, что тебя предали. Потом – что тебя надули. Опять злоба. А потом понимаешь, что это не обман, это реальность. Обыденность. И всегда так было. И никогда не утверждало, что это что-то другое. А если кто-то хотел утешить себя и начал распространять эту байку по цепочке – и идиоты за нее ухватились – то это только их проблемы. Пусть они, эти идиоты, смазливые, слезливые нытики вопиют в отчаянии, топятся от неразделенной любви, бросаются с небоскребов. А мы пойдем другим путем.
Эта правда, которую мы только сейчас, через пять тысяч лет, открыли, и, в ужасе, даже не знаем, что с ней делать. Потому что все наше воспитание, все наши представления построены на другом фундаменте – на ее противоположности. А мы пойдем другим путем. Мы будем строить. «Constraction time again6». Нас будут единицы. Возможно, это буду одна я. Ну и черт с ним. С ними”.
А затем все развивается закономерно. Независимо от нее. Между двумя валунами можно положить только один другой. К собранным кускам головоломки подойдет только один другой ее кусочек. А затем все развивается логично. И опять же почти не зависит от нее самой. Ей приходится принимать это. И она принимает. Потому что не видит в стене изъянов, не видит в ней искривлённости, не видит логических ошибок, так вырастает фундамент, независимо от нее самой. И не соизмеряя с ней свой график постройки. Как и всем сторонним наблюдателям, ей, строителю, приходится только гадать, что это будет за здание и не разрушится ли оно однажды.
А пока она еще даже не думает о выводах, пока она еще не знает о последствиях. Она просто вспоминает: однажды она подменяла воспитательницу в детском саду. Она разливала по тарелкам детей манную кашу, а они забирали их и неуклюже семенили к общему столу. Затем она каждому раздавала ложки, разливала по их маленьким чашечкам какао. В это время вернулась старшая воспитательница. Она зашла и сказала: «Приятного аппетита». Она сказала, но дети никак не отреагировали. Возможно, они просто не слышали, возможно, они просто очень проголодались. Они не отреагировали. И тогда она, повысив голос, еще раз повторила, почти прокричала: «Приятного аппетита», и во всем этом не было ничего приятного. Хотелось выблевать обратно всю эту манку, разведенный какао-порошок, только из-за того, что ты не отреагировал с первого раза. Детям еще не за что винить себя – и они не почувствовали того же. Они не выблевали содержимое своих маленьких желудков. Детям еще не за что ненавидеть окружающих, и они не подумали того же, о чем подумала она – они хором сказали: «Спасибо».
А она, застыв с половником, с которого капала каша, думала. Она думала: “Это и есть альтруизм? Это и есть бескорыстное пожелание, бескорыстная помощь, бескорыстное замечание? Это и есть альтруизм? Ей вдруг стало ясно так же, как то, что снег – белый, что эта молодая женщина сказала это только для одного: чтобы услышать их «Спасибо». Это жалкое, беззащитное «Спасибо». Ей вдруг стало ясно. Желай она действительно им приятного аппетита, не оставила ли бы она их в покое? Стала бы повторять, стала бы повторять это таким тоном, как будто ей недодали ее заслуженных похвал, заслуженных ею почестей, восхвалений, лобызаний? Как будто они оскорбили ее чувство собственного достоинства своим поступком?”.
Девушка не любила детей. А эта воспитательница была не просто НЕ плохая женщина – относительно нее, относительно других это была ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ женщина.
И тогда, в тот момент, она и почувствовала тот холод. Она представила…
Нет, она уже стала догадываться.
А скоро она уже знала.
И тогда, через несколько месяцев, возможно, год, когда она свыкнется с этой мыслью, когда она найдет ей достаточно подтверждений, достаточно, чтобы чувствовать себя ***во первое время, тогда она успокаивается, она принимает эту истину. А когда ей предоставляется случай, предварительно отрафинировав свои записи, покопавшись в интернете и дополнив их менее безумными, более авторитетными именами, она отправляет в одном из прикрепленных файлов следующее:Эгоизм vs АльтруизмКак часто окружающие призывают нас не быть эгоистами, думать о других! Не будь мнение об аморальности эгоизма и гуманности альтруизма столь устоявшимся, можно было бы счесть, что такими заявлениями они сами хотят извлечь для себя выгоду. Но тогда они ответили бы, что заботятся исключительно о Вас, а подобный аргумент бывает трудно опровергнуть. Если действительно в это верить…
Проблема противостояния эгоизма и альтруизма занимает умы философов, психологов и других ученых уже давно. Большинство из них, признавая наличие обоих явлений, придерживается мнения о возможности преодоления человеком своей «эгоистичной природы», совершения им поступков во благо других, абсолютно бескорыстно. Тем не менее, изучая труды разных авторов, посвященные данной теме, можно сделать одно любопытное наблюдение: если наличие эгоизма очевидно для всех, то вопрос существования альтруизма весьма спорный.
Способен ли человек на альтруистические поступки или мы просто недостаточно изучили его мотивы?
Для начала обратимся к определениям. Термин «альтруизм» (от лат. alter – другой) появился сравнительно недавно – его ввел основатель социологии О. Конт. «Альтруизм – это бескорыстная забота о благе других людей», – писал он. Под эгоизмом (от лат. ego – я) в противовес этому понимают преследование индивидом своих личных, корыстных интересов, предпочтение их интересам других субъектов. Таким образом, идея самопожертвования опирается на спину только одного кита: отсутствие личной заинтересованности в результатах своего поступка. В случае, если это основание будет поколеблено, понятие альтруизма будет признано несостоятельным, а множество строящихся на нем теорий весьма дискредитировано. Наука предлагает нам несколько объяснений феномена альтруизма.
Сторонники эволюционной теории полагают, что основным побудительным мотивом, целью человеческой жизни является сохранение рода. Отсюда – любовь родителей к своим детям, забота о близких. Однако наряду с этим принцип защиты собственных генов диктует нам строгие правила очередности при выборе объекта для наших «инвестиций»: сначала дети, члены семьи, близкие родственники, и уж затем больные, старики и незнакомые люди. Это так называемый «генетический эгоизм». На первый взгляд, звучит довольно цинично. Но это еще не все. В соответствии с тем же самым принципом, индивидуальный эгоизм значительно превосходит заботу о генофонде, и только если ситуация совсем безнадежна… в общем, Вы поняли.
Очевидно, желая защититься от бесконечных примеров самопожертвования в пользу совершенно незнакомых людей, а стало быть, представителей конкурирующего рода, сторонники данной теории дополнили ее поправкой в лице «принципа взаимности», в соответствии с которым один организм может оказать помощь другому, не являющемуся носителем его генов, если рассчитывает получить помощь в ответ.
Альтруистические поступки, таким образом, являются не более чем взаимовыгодными договоренностями ради собственного выживания или, если последнее уже невозможно или маловероятно, для продолжения существования своих генов в других носителях. Стремясь отыскать мотивы альтруиста, представители этой концепции не нашли ничего, кроме его собственного эгоизма.
Схожее объяснение предлагает теория социального обмена. Отказавшись от идеи власти генов, не оказывающей серьезного влияния на поступки людей, ее основатели развили концепцию индивидуального эгоизма, расширив ее мотивационные предпосылки. Б.Ф. Скиннер сформулировал это следующим образом: «мы уважаем людей за их хорошие поступки только тогда, когда мы НЕ можем объяснить эти поступки. Мы объясняем поведение этих людей их внутренними диспозициями только тогда, когда нам не хватает внешних объяснений. Когда же внешние причины очевидны, мы исходим из них, а не из особенностей личности».
Им были, наконец, озвучены «выгоды», приобретаемые альтруистом в результате своей «бескорыстной» деятельности: их разделили на внешние и внутренние. Первые предполагают создание благоприятного внешнего образа, стремление добиться одобрения или восхищения собой другими людьми, вторые же заключаются в приобретении чувства собственного достоинства, самоуважения. Причем если прогнозируемые выгоды от поступка оцениваются как незначительные, то есть не превосходящие наших затрат на его совершение, то никакого подвига не будет. Интересно, проводил ли кто-либо исследования на тему зависимости степени «альтруистичности» поступков от количества зрителей?
Следующая концепция – теория социальных норм – не внесла ничего существенного к уже упомянутому, лишь снова использовала принцип взаимности, изменив название на «норму взаимности», понимая под ней в сущности то же самое. Тем не менее акцент здесь делается уже не на внутренне осознаваемые человеком или вычисляемые выгоды, а на «бессознательный» характер их воздействия. Иначе говоря, нас просто воспитали в таких нормах, ценностях, понятиях, которые призваны сохранить моральный закон в нас самих без нашего на то согласия. В данной теории он получил название «нормы социальной ответственности». Поэтому совершение альтруистических поступков зачастую основывается не на нашем осознании их правильности, а на оценке обществом данного поступка как правильного и благородного.
В результате мы обнаруживаем еще одно заблуждение о природе альтруизма: помимо того что его общепризнанное понимание в качестве «бескорыстного» деяния весьма далеко от реальности, сама моральная ценность данного поступка довольно условна и относительна, поскольку основывается на ценностях той или иной культуры. Это столкновение ценностей Востока и Запада, в частности, мы уже наблюдаем.
Я не буду пытаться убедить Вас, что альтруизма не существует. Поскольку понимаю, что если у человека есть страстное желание сохранить свои иллюзии, он это и сделает. Я просто опишу вещи так, как я их вижу.
Возьмем в качестве примера мужчину, придерживающего за собой дверь при выходе из метро. Казалось бы, что здесь эгоистичного – стоять на сквозняке и ждать, пока следующий за ним не возьмется за ручку? А если еще представить, что расстояние между ними довольно значительное, и первый не просто задержался на несколько мгновений, чтобы передать эстафету, а намеренно ждет второго на протяжении четырех – пяти секунд, да еще в утро рабочего дня – как здесь не поверить в идеал рыцарства и христианского самоотречения? Пожарные, извлекающие детей из горящих зданий, отдыхающие, бросающиеся в море ради спасения утопающих – все, казалось, говорит о том, что человек временами ставит чужие интересы выше своих собственных. С другой стороны, как сказал передовой мыслитель современности, «если для Вас чужая жизнь дороже Вашей – подпишите донорскую карту и покончите с собой».
Посмотрим на дело с другой стороны. Мужчина ждет, пока следовавший за ним к выходу из метро не подоспеет. Он оборачивается, но что он видит? Тот не только не прибавил шага, но, кажется, нарочно пошел медленнее, словно заставляя себя ждать. Что подумает наш рыцарь без страха и упрека? Лично у меня возникают ассоциации со швейцаром без заработной платы.
Другой пример из жизни. Молодой человек встает, уступая место в автобусе женщине. Но в ответ он не только не слышит слов благодарности – она смотрит на него так, будто он нанес ей смертельное оскорбление, приняв ее за пожилую старуху, и холодно отказывается. Что он чувствует? Обычной реакцией бывает обида и разочарование. Но если субъект действовал исключительно в интересах другого лица, то почему задеты чувства «альтруиста»?
Сравним: Вы предлагаете человеку конфету. Тот отказывается. Вы пожимаете плечами и съедаете ее сами. Вам безразлична его реакция. Вы готовы были как отдать ее, из соображений вежливости, так и взять обратно – оба результата Вас бы устроили, и именно поэтому Вы безразличны. Следовательно, наши рыцари ожидали только одну из реакций – выражение признательности, поэтому вторая была встречена ими с негодованием. Таким образом, их мотивы оказались весьма далеки от заботы о ближних и существенно приблизились к удовлетворению собственных потребностей, в данном случае – желанию быть отблагодаренными за свой благородный поступок.
Под эгоизмом часто понимают преследование человеком своих личных, корыстных интересов. Исходя из значения слова «корысть», я делаю вывод, что авторы этого определения рассматривают преследование общих корыстных интересов, или личных интересов, не связанных напрямую с получением материальной выгоды, в качестве альтруизма…
Как у следствия есть причина, так у всякого поступка, совершаемого человеком, есть мотив. Исходя из этого положения и результатов данного исследования, можно вывести общую классификацию мотивов, руководствуясь которыми человек совершает те или иные альтруистические или вообще все действия, поскольку лично для меня альтруизм – лишь одна из форм проявления эгоизма:
1. Во-первых, это стремление извлечь материальную или относительно материальную выгоду.
Никого не удивляет тот факт, что в определенных ситуациях человек изо всех сил старается предстать в лучшем свете, произвести благоприятное впечатление на других. Пример тому – заключение контрактов, собеседование при приеме на работу, первая встреча с родителями своей девушки – и множество других ситуаций из повседневной жизни. Когда молодой человек приходит в гости с цветами и коробкой конфет, в своем лучшем костюме, в начищенной обуви, свежевыбритый и гладко причесанный, никто не упрекает его в эгоизме, хотя все понимают, что он хочет вызвать доверие у родителей своей возлюбленной, чтобы они не препятствовали его встречам с ней.
Другой пример – зная о пристрастности и субъективности экзаменационного процесса, я вынуждена здороваться с преподавателями, читающими лекции в текущем семестре, несмотря на то что впоследствии некоторые из них могут не удостоиться подобных знаков уважения с моей стороны.
2. Вторым родом мотивов, нетрудно догадаться, является стремление извлечь нематериальную выгоду.
Под нематериальной выгодой понимается приобретение чувства самоуважения, гордости за самого себя. Здесь некоторые могут отметить парадоксальность человеческого желания приобрести чувство самоуважения извне. Действительно, по логике вещей, если ты сам не испытываешь этого чувства, то сможешь ли обрести его, если все вокруг начнут уверять тебя в том, что ты вправе его испытывать? Едва ли. Однако в реальной жизни самоуважение большинства людей основывается на той оценке, которую ставят им окружающие. Отсюда нематериальная выгода понимается для них как:
2.1 Стремление добиться признания своих достоинств (или недостатков) другими людьми, то есть желание вызвать у них одобрение, восторг или уважение к себе.
Иначе зачем молодые люди бросаются вслед за украденными сумочками своих возлюбленных, зачем они уступают место в автобусе женщине, которую видят в первый и последний раз и которая едва ли вызывает у них симпатию? Или зачем мужчина придерживает за собой дверь в метро, как не для того, чтобы продемонстрировать мне, идущей следом, свою мужественность и хорошие манеры и таким образом утвердиться в собственных глазах? Охотно предоставляю ему возможность наслаждаться своим самообманом.
По сути, подобные «подвиги» мало чем отличаются от пункта один, то есть обычного извлечения выгоды, пусть и нематериальной. Однако в большинстве своем именно такие акты «самопожертвования» принято называть альтруистическими поступками, проявлениями героизма и храбрости. В таком случае альтруист – это человек, совершающий импульсивный, необдуманный поступок с целью произвести эффект на окружающих и добиться от них восхваления собственной персоны, что, в принципе, зачастую ему и удается. Холден Колфилд назвал бы это «липой», а Иисус, думаю, очень удивился бы, узнав, сколько последователей ему приписывают и заявил бы, что его слова вырвали из контекста.
При размышлении об образе, характеризующем данный тип действий, у меня возникают ассоциации со «святой простотой» – крестьянкой, подбрасывавшей поленья в костер Яна Гуса. Вероятно, это происходит потому, что основными чертами данного вида «альтруизма» выступают:
• Отсутствие логической аргументации в вопросе целесообразности данного поступка, иначе говоря, слабое понимание того, зачем его нужно совершать, и вообще нужно ли.
В частности, если Вы спросите подобного «альтруиста» о причинах его поступка, уверена, он не в состоянии будет внятно вам ответить. И дело отнюдь не в избытке эмоций или послешоковом состоянии, поскольку объяснение не обнаруживается и несколько дней спустя. Истинной причиной является то, что человек действовал исходя из заимствованных убеждений, которые он закрепил в своем сознании, но не нашел им рационального обоснования.
Нам с детства прививают многочисленные правила, нормы поведения, мышления, ценностные ориентиры и установки. Эта концепция «коллективного бессознательного» или «коллективного сознания» не нова. Тем не менее любой, кто хоть раз утруждал себя мыслительным процессом, мог подвергнуть разбору тот или иной навязанный ему постулат. Как иначе возможны открытия, как не в результате критического мышления? Тем не менее абсолютное большинство людей стараются не утруждать себя сверх меры – вероятно, опасаясь выводов, к которым могут прийти. А выводом будет то, что они живут жизнью запрограммированных роботов, а не людей. Единственным результатом деятельности их ума есть выбор бессмысленного существования, далее их интеллектуальные способности служат им только для отрицания любых идей, утверждавших, что их жизнь бессмысленна. Однако чем в таком случае она отличается от существования растений или животных, над которыми они насмехаются, считая себя на их фоне «высшей расой»?
Таким образом, следующими отличительными особенностями данного типа поступков будет:
• Следование общепринятым, установленным нормам, что вытекает из нежелания самостоятельного их разбора.
и
• Стремление получить от окружающих одобрение своих поступков, для чего, собственно, они и совершаются.
Все это выливается в следующую формулу действий «интеллектуальных калек»:
Боязнь мыслить ; Заимствование чужих мыслей ; Воспроизведение их с целью получить одобрение, которое служит доказательством правильности своего выбора (проистекает из нежелания или неспособности мыслить).
Хочу сразу оговориться, пока меня не отнесли к последователям Ницше – я не верю в возможность существования Сверхчеловека. Все мы калеки, только с разной степенью повреждений – у кого-то нет левого полушария мозга, а у кого-то пальца правой руки.
В чем опасность данного типа «альтруистических поступков»? Пока ценностные ориентиры выражаются в освобождении места в автобусе или придерживании двери в метро – все мы в относительной безопасности. Я также пользуюсь результатами этой «необдуманности» поступков, но понимаю, что однажды она может вылиться в суды инквизиции, молот ведьм, крестовые походы, концентрационные лагеря, массовую культуру потребления – одним словом, я вспоминаю «святую простоту».
Начав с нематериальных мотивов, в частности, чувства самоуважения – искусственного, полученного извне – можно, наконец, перейти к самоуважению, базирующемуся на понимании своих поступков и обосновании их совершения:
2.2 Желание испытывать гордость к самому себе, поступив в соответствии со своими собственными принципами.
Невозможно привести конкретные примеры по очевидной причине. Можно только сказать, что, в противовес предыдущим, этот тип действий, вероятно, наиболее редко встречающийся, характеризуется следующими особенностями:
• Критерий правильности поступков человека заключен в нем самом. В результате он может противоречить общепринятым нормам, понятиям, ценностям.
Я не утверждаю, что любой противоречащий нормам поступок является правильным – я говорю, что человек, вынесший решение на его счет и поступивший соответственно, будет готов нести за свой выбор ответственность. А ответственность – это то, чего боится большинство людей, поступающих в соответствии с «нормами». Что скорее приведет к насилию – мысль, что ты не ответственен за свои действия и их последствия (ведь так поступают все), или осознание того факта, что от твоего выбора зависит твоя и чужая жизни?
• Если человек совершает что-то для того, чтобы быть способным уважать самого себя, то здесь отсутствует «работа на публику». Эти поступки зачастую остаются неизвестными большинству, во всяком случае, такой человек не стремится к преданию их огласке.
• Наконец, хочу сразу огорчить приверженцев «альтруизма» – человек, ориентирующийся только на собственное понимание правильности поступка никогда не скажет, что он альтруист и действует в чужих интересах.
Если бы поклонники идеи самопожертвования провели хотя бы несколько минут за размышлением о том, как правильно поступить в той или иной ситуации, они бы поняли, насколько неавторитетными выступают в кризисные моменты абстрактные идеи морали и нравственности, особенно если от данного решения зависит чувство самоуважения и жизнь человека. Легко совершить что-то, не раздумывая. Потому что чем дольше Вы будете думать, анализировать, тем больше противоречивых вопросов родится в вашей голове – вопросов конкретных, требующих аргументированного ответа, а начав отвечать на них и, наконец, взяв на себя ответственность за свое решение, Вы уже не сможете сказать, что все это время думали только об интересах других.
Таким образом, после того как было показано, что термин «альтруизм» не соответствует объективной реальности, противостояние эгоизма и альтруизма начало напоминать бой с несуществующим противником и приняло несколько другую форму. Оно вылилось лишь в вопрос самоограничения. Если все мы преследуем свои цели и действуем в своих интересах – как не допустить столкновения этих интересов, не допустить насилия?
Наиболее подробно эта проблема рассматривалась основателями концепции «разумного эгоизма» в рамках философии Нового Времени. Руссо писал: «единственной страстью, которая рождается вместе с человеком и никогда не покидает его, пока он жив, является любовь к себе; эта страсть первоначальная, врожденная, предшествующая всякой другой…». Она способна привести к войне «всех против всех», когда человеком будут истребляться все несогласные с ним. Каждый из нас одновременно хочет и жить по своим правилам, и жить, причем последнее желание доминирует, хотя бы потому что именно от него зависит возможность первого. Следовательно, более разумным будет не вести эту войну, а опять же ради собственной выгоды ограничить себя и всех окружающих.
Осознавая субъективность человеческой природы и его слабые способности производить оценку самого себя, становится необходимым также создать внешние органы и институты, служащие целям поддержания порядка на основе этих ограничений (законов) и, соответственно, вынесения наказания – эту задачу призваны выполнять государство, право, суд, а также моральные, религиозные и общественные нормы.
Данная теория базируется на трудах Гоббса, Локка, Пуффендорфа. В дальнейшем совершались попытки раскрыть ее содержание в художественной литературе. Яркими примерами служат романы «Что делать?» Чернышевского и «Атлант расправил плечи» американской писательницы русского происхождения Айн Рэнд.
В целом содержание данной концепции можно было бы отразить фразой «Уважай эгоизм других», но она опять же отдает альтруистическим «душком». Гораздо разумнее будет рассматривать свои эгоистические желания в долгосрочной перспективе и тогда, возможно, Вы совсем по-другому прочтете библейское «подставь и другую щеку»…
“И какой из этого можно сделать вывод? – подумала она, отставляя ноутбук.
“Людишки – лживые эгоисты”.
“Но величие существа, написавшего эту программу, в том, что, если бы люди никогда не врали окружающим – у них и не было бы причин врать самим себе, а если бы они никогда не врали самим себе, то все единодушно совершили бы акт самосожжения. Что, безусловно, сказалось бы не самым лучшим образом на работе программы, в которой затопление, всесожжение, мировой мор, чума и тотальное истребление является прерогативой Программиста.
И вот здесь, на сцене, где уже находится разум, появляются чувства – неосознанные мысли. И только так – в соединении и борьбе противоположностей – вся эта глобальная программа работает. Неизвестно, была бы другая программа лучше, потому что о существовании другой программы нам не известно, а мы сами не в состоянии ее написать. Вполне возможно, что этой писаниной (а ведь она все записывает), она может нарушить работу этой программы. С другой стороны, большинство людей никогда не признает, что портрет, написанный ею, имеет хоть малейшее сходство с оригиналом.
И какой из этого можно сделать вывод?
Людишки – лживые эгоисты.
Но не будь они эгоистами, они не дожили бы до периода полового созревания, а не будь они лживыми, они никогда бы не уломали ни одного представителя противоположного пола, то есть не имели бы возможности воспользоваться результатами своего полового созревания. Короче, не оставили бы после себя потомства.
Выходит, так и было задумано? И нечего тут сокрушаться, лить слезы, рвать на себе одежду в истерике. Надо просто признать это. И использовать это себе на пользу. Идиоты решат, что раз эгоизм – в природе людей, они могут завтра идти стрелять народ, приватизировать чужую собственность, делать все, что им захочется. На то они и идиоты. Потому что это НЕ польза. В долгосрочной перспективе. Вседозволенность, война всех против всех приводит к деградации и вымиранию. Разумный эгоизм – это не эгоизм, который ограничивает себя. Это эгоизм, который разумен потому, что ставит себе целью долгосрочную, а не сиюминутную пользу. Долгосрочную, а не сиюминутную выгоду. Он не полезет через забор за тремя грушами, потому что завтра к нему с таким же успехом могут прийти за этими тремя грушами, плазменным телевизором и музыкальным центром. Он сделает так, чтобы взлом и незаслуженное присвоение собственности каралось по закону – и тогда он будет спокойно выращивать свою собственную грушу, а не прикидывать, как залить серную кислоту в бензобак, потому что каждую ночь сосед снизу сливает у него бензин. (Это не метафора)”.
Все это было записано уже в другом файле. Все это она поняла уже после того, как отправила статью.11:54
Помнится, однажды на одном из уроков (Oh, beg your pardon, pardon, excuse moi, entschuldigung) – на одном из практикумов по психологии, которые вел у них доктор из докторов, кандидат из кандидатов, академик из академиков, член из членов, и не простой, а все еще действующий, заслуженный и почетный, и т.д. и т.п… В общем, когда у них была пара по психологии, они как-то обсуждали феномен альтруизма. Официальная версия науки на этот счет звучала следующим образом: «Он, безусловно, где-то есть». Далее, впрочем, не указывалось, где его видели в последний раз, не было перечисления его особых примет, не указывалось, следовало ли считать его без вести пропавшим, или скрывающимся от следствия, или находящимся в бегах и избегающим контактов с людьми, следовало ли считать его вменяемым, а если да – то следовало ли его опасаться, можно ли было ожидать от него совершения насильственных действий, проявления агрессии, или, возможно, его имя давно должно было значится в хрониках и встречаться только в детской литературе – короче, ничего не доказывалось и в этом, (что за нелепое требование?), безусловно, не было смысла, потому что так было написано в учебнике по психологии под редакцией другого академика из академиков, доктора из докторов, и т.д. и т.д.
Короче говоря, после того как были зачтены все доклады о подвигах героев и поведаны все соответствующие данной лирической теме истории, преподаватель himself решил снизойти до них, сирых и убогих, и сделал следующее признание. Он сказал:
– Безусловно, само собой разумеется, что альтруизм, как высшее проявление человеколюбия и свидетельство человеческой нравственности, существует…
“Интересно. В Боге они не так уверены…”
– … и это вполне доказано в среде научного сообщества, однако буквально на днях я отметил за собой одно любопытное свойство. Я, знаете ли, люблю дарить подарки. Выбирать, покупать, заворачивать их в оберточную бумагу, писать к ним открытки. Казалось бы – совершать вполне альтруистические действия. Тем не менее недавно в магазине, выбирая очередной презент, я поймал себя на мысли, что мне НРАВИТСЯ ДАРИТЬ ПОДАРКИ. Это приносит мне удовольствие. Даже, в какой-то мере, наслаждение. И с этой стороны получается, что… (после этого фрикции были прерваны и, соответственно, не привели к логическому завершению). Он откашлялся:
– Впрочем, безусловно, никто не станет отрицать, что альтруизм существует, ровно как и эгоизм, который, к сожалению, мы куда чаще имеем возможность наблюдать…
Это был тонкий психологический прием принудительного вытеснения, и он сработал. Под добродушные, полные тупого самодовольства и намерения не утруждать себя мыслительной деятельностью ухмылки класса (pardon, beg your pardon, excuse moi) – аудитории – он продолжил:
– Итак, следующий доклад будет на тему: «Феномен самоотверженности в экстремальных ситуациях». Кто готовил доклад на эту тему – прошу (нет, не к доске) – к кафедре.
Что тут можно еще сказать? Помнится, тогда она не стала слушать – она вышла в туалет со всеми вещами и больше в тот день ее уже не видели.
У нее уже было такое. В самом начале.
На втором курсе. Но тогда она еще не начала курить.
На лекции по философской пропедевтике им диктовали, что мировоззрение бывает следующих типов: мифологическое, религиозное, философское и научное. Когда перешли к четвертому – любому, кто следил за тем, что он пишет, должно было стать ясно, что он полный неудачник, раз не пошел на физический факультет (а как раз оттуда был наш преподаватель философии. Позже, правда, он, кажется, прошел какие-то курсы, вроде курсов по повышению квалификации). По его словам выходило, что человек, который предпочел философию физике, или генной инженерии, или квантовой механике, или, на худой конец, математическому факультету педагогического университета:
1. Создает теории, не основывающиеся на эмпирических данных и даже не требующих эмпирических доказательств (то есть у него легкая форма шизофрении и, возможно, галлюциногенный бред).
2. Использует в своей «работе» методы умозаключения и рассуждения, пренебрегая в то же время такими общепризнанными и надежными научными методами, как: индукция, дедукция, законы математики, анализ, синтез (то есть он параноик, запершийся и вращающийся в своем параноидальном мирке).
3. Соответственно, его «теории» недоказуемы и не опровергаемы (первое правило безопасности и поведения в сумасшедшем доме: не перечьте параноику).
4. Соответственно, в данной «науке» существует только один принцип, одно правило и один закон: плюрализм школ и мнений (не правда ли, вы подумали: «Как хорошо, что в мире существуют высокие заборы и транквилизаторы». А потом вы подумали: «Черт, да еще же существуют смирительные рубашки – Боже, благослови изобретателей и науку»).
5. Философ (вы уже знаете, что понимать под этим словом) в своих «трудах» поднимает любые проблемы, любые вопросы, в то время как наука занимается только оставшимися НЕРАЗРЕШИМЫМИ вопросами и РЕАЛЬНО существующими проблемами (что тут скажешь – у каждого своя idee fix: у одного – женские трусики, у другого – понятие Трансцендентного).
Из всего этого, безусловно и вне всяких сомнений, выходило, что человек, пошедший добровольно и осознанно на философский факультет, не просто неудачник, – он еще и потенциально опасный для общества рамолик (преподаватель не в счет – он был позитивистом).
Она отложила ручку и оглядела класс. Все до единого усердно подписывались под тем, что они – идиоты. Они описывали себя обстоятельно, сосредоточенно, в подробностях, уточняли и переспрашивали, боясь упустить какую-нибудь существенную деталь. Лица у всех были либо сонные, либо глубоко сосредоточенные, философские.
Помнится, тогда она еще не уходила с пар – в тот раз она досидела до конца.
Потом спустилась в медиакласс и долго пыталась найти в интернете имя автора этой классификации. Но так его и не нашла. Да и вообще – что за нелепое требование? – Все это и так очевидно, само собой разумеющееся в среде научного сообщества.
Тогда у нее еще не было каких-то своих оформленных теорий, тогда у нее еще не было ничего, кроме как подозрений, что здесь что-то не так.
Что такое образование надо отправлять на утилизацию. Что такой подход к образованию надо смывать в унитаз. Что после таких «обучающих лекций» надо спускать воду и распылять освежитель воздуха.
Проблема заключалась не только в том, что ее унизили.
Если бы она написала, что «проблема заключалась не СТОЛЬКО в том, что ее унизили» – она была бы альтруисткой. Итак…
Проблема заключалась не только в том, что ее унизили. Но и в том, что альтернатив у нее не было.19:36
Ровно через двадцать дней, когда она уже перестала, как наркоманка за дозой, заходить на свой почтовый ящик каждый вечер, она получила следующее письмо:
«6 дн. назад
кому: мне
Картинки отключены. Показать картинки
Добрый вечер, Александра.
Пишем вам по поводу статей.
Сначала в общем. Первое, что хотелось бы отметить – у вас прекрасный язык изложения, а так же достаточно явная авторская позиция, прослеживаемая через глубокий анализ текстов. Мы восхищены вашим талантом.
Но вместе с тем нами был выявлен ряд моментов, которые стоит обсудить и, возможно, исправить.
1. Нам бросилось во внимание местоимение Я. Мы осознаем, что это ваша позиция, но нам кажется целесообразным как-то смягчить выделение "Я" для лучшего восприятия читателями и осуществления преемственности научного знания, если вы понимаете, что мы имеем в виду.
2. Если мы правильно понимаем, вы негативно относитесь к христианству. Ваша позиция достаточно обоснована, но, во-первых, мы не можем с ней согласиться, а можем поспорить, а во-вторых, на наш взгляд в журнале, во всяком случае в первых номерах, лучше обходить подобные острые углы. Мы бы не стали это именовать конформизмом, скорее, это уважение к читателям, все же христианская религия распространена в наших краях достаточно широко.
3. Хотелось бы, чтобы вы обозначили источники информации, в частности, в статье про альтруизм в тех местах, где вы основываетесь на мнении других авторов.
Скажите, пожалуйста, а альтруизм как какая-то внутренняя детерминанта, в прямом смысле "бескорыстие", вами не рассматривается из вашей позиции, либо вы не считаете подобную точку правомерной?
Так же придется вас огорчить, но от статьи о Ницше, при всем великолепии вашего языка, нам, скорее всего, придется отказаться либо дождаться ее существенной переделки. Причиной тому является малая, если так можно выразиться, "психологичность" текста, который напоминает скорее субъективную биографию известного человека. Мы не видим, к сожалению, эту статью в очерченной концепции журнала, по крайней мере, в нынешнем ее виде.
В целом это общая картина. Это не окончательные наши комментарии, надеемся на диалог и на дальнейшее сотрудничество.
Редколлегия журнала».
«сегодня
Картинки отключены. Показать картинки
Здравствуйте.
Рада, что вам понравилась статья про эгоизм. Я ее несколько переработала в соответствии с вашими указаниями.
По поводу пункта 1 – обилия местоимений «Я» – что ж, теперь их всего 4. Одно из которых просто необходимо и не имеет никакого отношения ко мне лично, остальные же 3 я оставила, поскольку они либо относятся к моему опыту, либо нужны, чтобы четко сформулировать мое мнение. К тому же вся статья написана в форме диалога с читателем – мне не хотелось бы этому стилю изменять. Что касается «преемственности научного знания» – не уверена, что представители этого знания согласятся включить меня в число своих преемников, так что пусть лучше стиль остается слегка неформальным, то есть личностно ориентированным. Если не согласны – пишите.
Пункт второй – моя критика христианства. Лично я считаю себя сторонницей и даже защитницей христианских идей, поэтому такая оценка моей статьи меня сильно удивила. По-моему, я достаточно ясно выразилась в постскриптуме (см. измененную версию статьи). Как вам PS? Или вы считаете, что формат журнала не допускает такие заигрывания с аудиторией? Тогда можно убрать слова «PS» и напечатать последний абзац просто как последний абзац. Решайте сами.
По пункту третьему я сделала все, что смогла – смотрите список исп. лит-ры.
Не могли бы вы, кстати, пояснить свой вопрос: «Скажите, пожалуйста, а альтруизм как какая-то внутренняя детерминанта, в прямом смысле "бескорыстие", вами не рассматривается из вашей позиции, либо вы не считаете подобную точку правомерной?» Я искренне пыталась его понять, но мне это не удалось.
Что касается второй статьи про Ницше – черт с ним, с Ницше. Мне он, если честно, никогда не нравился. Хотя, может, кто-нибудь из вас, психологов, добавит "психологичности" к его портрету? Статья «Безумные в науке» – я бы почитала такую. Тут можно и про «странности» гениев написать. Знаете, что Бетховен и лорд Байрон, согласно воспоминаниям очевидцев, характером были схожи с доктором Хаусом? А Дали и Эйнштейн недалеко ушли от Ницше. Но это просто предложение. Рассматривайте. Жду ответа».
Дополнение в прикрепленном файле было следующего содержания:
«P.S.
Автор осознает, что большинством читателей его позиция будет расценена как богохульство закоренелого эгоиста, призыв к свержению любых ограничений и вседозволенности. Рискуя утратить расположение сторонников последнего и навлечь на себя проклятие Новых Лжемессий, он заявляет, что не имеет ничего общего с их идеями. Тем, кто спешит уличить автора в антихристианской и анархической пропаганде, автор советует еще раз перечитать его статью».17:44
А дальше было следующее.
Дальше она сидела за большим круглым столом, в ожидании остальных, таких же как она, и рассматривала "Редколлегию". Двух мужчин и двух женщин. Но это слишком громко сказано, поскольку и те, и другие по виду были не намного старше нее. Теперь, когда она вспоминает все это, она не может вспомнить лица тех двух девушек. Зато лица двух молодых мужчин она помнит очень хорошо, будьте уверены. У одного из них были дрэды. Этот был светленький. Такой, типа неформал. Второй был более сознательный. Темненький. Он носил очки и костюмы. Хорошо, что не галстуки. Наверно, понимал, что это будет уже просто смешно. Этот был сдержаннее. Представительнее. Сосредоточеннее. С первым она сразу нашла общий язык.
В два часа пополудни она сидела справа от этих четверых, почти рядом со светленьким, и рассматривала других таких же. Тут были разные. Пара-тройка съежившихся от страха девушек, судя по всему, еще студенток. Тут был один переросток, который сразу заявил, что это для него только приработок, так как официально он работает в «серьезной фирме». Это так он мягко назвал их всех дерьмом. Он сразу развалился на стуле, вероятно, считая всех окружающих обязанными ему уже за то, что они имеют возможность его лицезреть. По мере того как люди прибывали, по мере того как минуты шли, она все чаще спрашивала себя: "А как ты думаешь, какие люди наклеили бы объявление на двери твоего института?" И находила все больше ответов. Но.
Но.
Так далеко она еще ни разу не заходила. В плане собеседований и трудоустройства. Менеджера по чистоте, почтовое отделение и т.д. она не считала. Она никому не была нужна. И поэтому сейчас, сидя за этим огромным столом, оперевшись о локти, она наблюдала за всем и за всеми с интересом зрителя, пришедшего в театр. Это было любопытно. Познавательно.
Подошла какая-то девушка. Позже выяснится, что она специализируется на взятии интервью. Подходили и другие, но они ей не запомнились.
Здесь были приветственные речи. Здесь были представления себя по кругу. Здесь была вступительная речь. Затем обсуждение разделов журнала, где она сразу выбила себе «философскую колонку». Затем было обсуждение статей первого выпуска, почти что заголовков. Теперь, когда она вспоминает свой первый опыт, она даже не может на них сердиться. Она не может сердиться на ее первых профессиональных партнеров, потому что они так старались выглядеть серьезно.
Она помнит, как откинулась на стуле и просто наслаждалась представлением – столкновением множества Эго в одной тесной комнате.
Часа через полтора был объявлен перерыв на кофе.
Кофе пить она не стала. Вместо этого она спросила, где здесь место для курения. Он подошел к ней, когда она только прикуривала. Сам он сигарету так и не достал, в результате чего она заподозрила, что сам он не курит.
Сначала он мялся.
Так мило наблюдать за взрослым мужчиной, который мнется перед полутораметровой девочкой, единственным оружием которой является ее рот (в смысле вылетающие из него слова), а единственным бронежилетом – ярко накрашенные глаза. Действительно мило. Но уже начинает ей надоедать. Приедаться.
В последнее время она ведет счет своим разочарованиям. Кофе, фильмы, музыка, сигареты, книги, даже пища и тем более они.
Удивить ее. Хоть бы что-нибудь, хоть бы кто-нибудь был на это способен.
Сначала он мялся. Сначала он молчал. Она посмотрела на него, предложила ему сигарету, он отказался. Сигареты были НЕ женские. Она молча прикурила. Она видела, как он буквально потянулся к ней. К ней, не к сигаретам. Сделал какое-то движение вперед, но тут же, словно уперевшись о стену, остановился. Она подняла на него глаза. И тогда он заговорил.
О чем еще он мог заговорить?
Он стал нахваливать ее статью.
Напрасно.
ЭТИМ он ее не удивил.
Это она и так знала.
Вскоре выяснилось, что это он писал ей то письмо.
К сожалению.
Он сказал:
– Довольно оригинальные мысли…
Она ответила:
– Не особо. Как оказалось, их высказывали еще до меня.
Потом подумала и добавила:
– Так всегда бывает – скажешь что-нибудь, а потом оказывается, что это уже сказал кто-то до тебя.
– А Вы разве отталкивались не от данных ученых? Я имею в виду… основывались не на них?
– Ну их данные почти вписались в мои. Позже, когда я стала их искать, чтобы добавить статье «научности». Но я не в претензии – кто первый назвал колесо колесом.
Она затянулась – как бы это поцензурнее сказать?
– Единственное, чего я не поняла, – с какого вы взяли, что я против христианства?
Он сделал большие глаза и спросил, а разве она не против христианства?
Вот именно поэтому «к сожалению» то письмо написал он.
Даже дрэды его бы уже не спасли.
Время перерыва на кофе подходило к концу. Сигарета тоже.
– Его или любой другой религии, проповедующей нормальное отношение к жизни. Не вижу здесь противоречия.
Она затушила окурок. Он открыл перед ней дверь курилки.
К сожалению.
Не потому, что ей хотелось, чтобы он расчленил ее прямо здесь, на кафельном полу. А потому, что этим он рассчитывал произвести на нее впечатление.
Он пропустил ее вперед.
Да уж.
10:28
На самом деле, она врет, когда говорит, что не испытывает к ним злости. Она злится. Она в пассивном бешенстве.
Она изводила себя в течение месяца. Она думала, надеялась, что это «серьезное» предложение.
Господи.
Но она бы вытерпела все это. Вытерпела бы их «производственное совещание», «знакомство с коллегами» – они так все это называли. Она бы вытерпела этот бесполезный треп – каждому хочется время от времени покрасоваться. Она стерпела бы то, что «ее» Ницше вырезали. Она бы написала другое. Более того, когда она получила то хвалебное письмо, в котором превозносился ее талант и оригинальность высказанной ею мысли – мысли, противоположной той, которую она высказала, она стерпела бы и это. Терпение – это то, в чем у нее есть большой опыт.
Они встретились еще один раз, через неделю. На повестке дня было обсуждение дизайна сайта.
Черт.
Она стерпела бы все, она бы молчала в тряпочку и пила с ними кофе, если бы ей дали возможность писать. Возможно (Возможно!), из ее рта не вырвалось бы ни одного матерного слова по меньшей мере на протяжении одного-двух месяцев. (Возможно!) Но.
НО.
На следующей неделе они сделали рассылку всем своим «авторам». В ней они написали, что журнал испытывает некоторые организационные трудности, по причине чего его выход несколько откладывается. «Мы будем держать вас в курсе и немедленно свяжемся с вами, как только все вопросы будут решены». Собственно, так все и закончилось.
Через несколько месяцев она перевела свою статью и выставила обе версии на зарубежном сайте. Там требования ко всему написанному были не слишком велики – там люди писали в том числе о том, какую породу кошек они предпочитают.
Пока она переводила, она наткнулась на одно интересное слово, сразу привлекшее ее внимание:
vert I 1. noun; abbr. of convert or pervert; coll. обращенный или совращенный в другую веру 2. v.; abbr. of convert or pervert; coll. переходить в другую веру
Затем она посмотрела следующее:
convert 1. noun 1) rel. новообращенный 2) перешедший из одной партии в другую 2. v. 1) превращать; переделывать (into) 2) обращать (на путь истины, в другую веру и т. п.) (from; to)
pervert 1. noun 1) извращенный человек; человек, страдающий половым извращением 2) отступник, ренегат 2. v. 1) извращать 2) совращать, развращать
Затем она посмотрела следующее:
intra– lat. pref. внутр
intro– lat. pref. в-, интро
“Черт, да я самый настоящий интра-верт”.
Она сделала перевод этой статьи только с одной целью – чтобы не увидеть ее затем на каком-нибудь другом сайте под чьим-нибудь другим именем. Но ничего такого не было. Позже, где-то через год, она искала в интернете название их журнала, она искала их имена и ничего не обнаружила. Это было типично для людей, проживавших в той стране, – решить делать журнал, имея на руках только одно – решение делать журнал.
Она просто сыграла роль тряпичной куклы.
Куклы для битья.
Может быть, она просто не создана для того, чтобы писать ТАМ. Может быть, она создана для того, чтобы мыть сортиры и писать ТАК.
Иногда после воспоминаний о той своей эпопее ей хочется смеяться. Иногда после воспоминаний о той своей эпопее ей хочется повеситься.
11:03
Ницше – гений, безумец или просто… человек?
Кто из нас не слышал имени Фридриха Ницше? Оно ассоциируется с чем-то шокирующим, циничным, атеистическим и безумным. Но что мы действительно знаем о его жизни и его философии? Многие вспомнят, что именно он провозгласил смерть Бога, возможно, кто-то скажет, что он к тому же предрек рождение Сверхчеловека, и уж конечно все упомянут о сумасшедшем доме как о его последнем пристанище.
Для одних Ницше – герой, бунтарь, осыпавший иррациональный мир богохульными афоризмами, для других – яркая иллюстрация фразы «Когда Бог хочет наказать человека, он лишает его рассудка». Каждый понимает Ницше по-своему, каждый видит в нем то, что он хочет видеть…
Вы знали, что отец Фридриха был лютеранским пастором? «А! Ну понятно! – воскликнут поклонники Фрейда – Противостояние сына и отца вылилось в противостояние философа и Бога». Эта теория была бы безупречна. Если бы не противоречащие ей факты. Во-первых, отец умер, когда Фридриху не было и шести, а посему едва ли успел надоесть ему со своими теологическими рассуждениями; во-вторых, будучи мертвецом, он вряд ли мог составить серьезную конкуренцию сыну в борьбе за внимание матери; наконец, в-третьих, маленький Фридрих, судя по всему, сам не имел ничего против того, чтобы стать пастором.
Вот небольшая иллюстрация из биографии Ницше, написанной Биргит Лаханн: «Когда однажды, сразу после уроков, внезапно хлынул дождь, все ученики с визгом помчались домой. Кроме послушного Ницше. Он невозмутимо шагал под ливнем, прикрыв картузик грифельной доской, а грифельную доску – носовым платком. «Беги же, беги!» – издали кричала ему мать. Но мальчуган продолжал шествовать, нисколько не ускоряя шаг. «Видишь ли, мама, – сказал вымокший до нитки сын растерянной родительнице, – в школьных правилах записано, что мальчики, покидая школу, не должны резвиться, а должны спокойно, как подобает воспитанным детям, разойтись по домам».
Где же наш бунтарь, разрушитель идолов?
Вероятно, он еще дремлет.
Пока же его описывают как примерного сына, усердного ученика, пай-мальчика. За это усердие ему выделяют бесплатное место в Королевской школе Пфорта. Это учреждение известно своим строгим режимом, суровой дисциплиной, но после его окончания молодые люди могут рассчитывать на самые престижные должности в мире науки.
Здесь нет любящей матери, заботливых GroЯeltern, состояние здоровья Ницше резко ухудшается: головные боли, развитие близорукости, проблемы с желудком свидетельствуют об обуревающих его внутренних страхах и противоречиях. И вот именно теперь он начинает бунтовать. Молодой Ницше пишет сочинения в духе «Фауста» Гете и «Манфреда» Байрона. Герой его произведений – распутник, убийца, надругавшийся над монахиней, а в ее лице – над Церковью.
Юношей Ницше пытается воплотить своего героя в жизнь – он слывет среди друзей циником, ловеласом, с озабоченностью франта следит за новинками моды, устраивает кутежи и, естественно, отказывается изучать теологию. Филология – его новое увлечение, и, благодаря успеху своих сочинений в этой области, он в возрасте 24 лет получает должность профессора классической филологии Базельского университета.
К сожалению, вскоре преподавательская деятельность перестает доставлять ему прежние радости. Его «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм» не пользуется успехом, он едва набирает двоих слушателей своих лекций и однажды пишет в одном из писем: «я рассматриваю Филологию как выкидыш Богини Философии, зачатый совместно с каким-то идиотом или кретином».
С этого момента можно говорить о Фридрихе Ницше, каким мы его знаем или представляем. В тридцать пять лет он выходит в отставку по состоянию здоровья, уединяется и в перерывах между приступами, подавляемыми опиатами, ведет активную творческую деятельность, словно предчувствуя, что через десять лет она будет кончена. Свои книги, написанные в этот период, – «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого» 1883–1887, «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» 1886, «Антихрист. Проклятие христианству» 1888 – он вынужден публиковать за свой счет, а затем раздавать друзьям и знакомым.
Однако его биография не заканчивается пребыванием в сумасшедшем доме. По одним сведениям он находится в данном учреждении вплоть до своей смерти в 1900 году. Согласно другим источникам, его сестра, обоснованно посчитав, что данное заведение бросает тень на репутацию ее брата, забирает Ницше и поселяется с ним в Веймаре. Официальной версией становится не сумасшествие, а отравление хлоралгидратом, что, однако, не мешает ей оформить на себя право единоличного распоряжения духовным наследием брата.
Возможно, с логикой у сестры философа, Лизхен, и были проблемы, но не с предпринимательской жилкой. Она показала себя весьма предприимчивой женщиной, судя по развернутой ею деятельности. В частности, она систематизирует и публикует работы Ницше и, когда они начинают пользоваться популярностью, устраивает музей живого брата, куда водит знаменитых почитателей его таланта, безусловно, не без некоторых отчислений в пользу «поддержания архива».
«В 1921 году на философском факультете Йенского университета ей присваивают звание почетного доктора. Спустя год немецкие профессора предлагают присудить Элизабет Ферстер-Ницше Нобелевскую премию… К ее 85-летию Муссолини присылает Архиву чек на 20 тысяч лир. Еще один чек – на 20 тысяч марок – приходит лично ей… Трость со шпагой внутри, принадлежавшую ее брату, престарелая матрона вручает 2 ноября 1933 года Адольфу Гитлеру. В нем для нее воплотился сверхчеловек. Рейхсканцлер навещал ее уже трижды, преподнес букет алых роз… Посредством лекционной пропаганды нужно донести мысли Ницше о сверхчеловеке и расе господ до народа. Для Элизабет это победа: сооружение, которое тысячелетия простоит в тысячелетнем рейхе, храня нетленные мысли брата». Так описывает эту женщину Биргит Лаханн в книге «Существовать и мыслить сквозь эпохи! Штрихи к портрету Фридриха Ницше».
После Второй Мировой Войны философия Ницше получила в обществе и в научных кругах резко негативную оценку. Но что он в действительности писал? Вот несколько отрывков из его сочинений:
«Только после того, как понятие «природа» было противопоставлено понятию «Бог», слово «природный», «естественный» должно было сделаться синонимом «недостойный» – корень всего этого мира фикций лежит в ненависти к естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого отвращения к действительному… … У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши её? – У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности – это значит самому быть неудачной действительностью…»
«Христианское понятие о божестве (Бог как Бог больных, Бог как дух) – это понятие есть одно из самых извращённейших понятий о божестве, какие только существовали на земле… Бог, выродившийся в противоречие с жизнью, вместо того чтобы быть её просветлением и вечным её утверждением! Бог, объявляющий войну жизни, природе, воле к жизни!»
«Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью, поддерживая в жизни неудачное всякого рода… Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом…»
«Христианство – это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе…»
«Разум, право разума сюда не достигает…»
«Уже слово «христианство» есть недоразумение, в сущности, был только один христианин, и он умер на кресте. «Евангелие» умерло на кресте. То, что с этого мгновения называется «Евангелием», было уже противоположностью его жизни: «дурная весть»…» (эта и все цитаты до нее – «Антихрист»).
«Все суждения о ценности жизни развиты нелогично и потому несправедливы… Мы – изначально нелогичные и потому несправедливые существа и можем познать это; и это есть одна из величайших и самых неразрешимых дисгармоний бытия» («Человеческое, слишком человеческое»).
«Улучшить человечество – было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю новых идолов; пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое ремесло, скорее, низвергать идолов – так называю я “идеалы”» («Ecce homo»).
…
Сказать по правде, я не нашла в сочинениях Ницше чего-то крамольного – только призыв мыслить самостоятельно, отказаться от предрассудков и понять наконец учение Христа. Ведь, несмотря на то что философы так любят цитировать Ницшевское «Бог мертв», он написал еще и следующее: «Истинное, первоначальное христианство возможно во все времена» («Антихрист»). Судя по всему, эксплуатация его имени продолжается и поныне и все так же зависит от веяния моды. Сейчас религия не в моде. Сейчас в моде наука.
Ницше создал прекрасную коллекцию превратных толкований учения Христа – за что я ему и благодарна – но этим доказал лишь ограниченность отдельных теологов и философов. Если понимать христианство так, как они его понимают и учат понимать, то это учение действительно иррационально и единственным разумным решением будет его отринуть. Оцените иронию следующих отрывков:
«А если не будете прощать людям согрешений их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Матф. 6, 15). – Очень компрометирует вышеназванного «Отца»… («Антихрист»).
«Христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовной невменяемости не заслуживает того сурового наказания, которым ему грозит христианство». («Человеческое, слишком человеческое».)
Действительно, домашнее задание по низвержению идолов было выполнено Ницше на «отлично». К сожалению, он не захотел, не смог или не успел предоставить ничего взамен…
Она боялась и в этот раз.
Она всегда боится перечитывать то, что написала раньше.
У этого страха всего одно и очень простое объяснение – ВСЕ ОНИ могут оказаться правы.
Но все-таки она сделала это.
Она перечитала.
И ей стало легче.
10:02
С легкой сумкой на плече она стояла на шестом пути первой платформы. До прибытия электрички двадцать две минуты.
10:16
Не важно, о чем она думала все это время.
Восемь минут.
В конце концов, какой ей резон подгонять время?
«Электропоезд региональных линий эконом класса задерживается на пятнадцать минут».
Может, так даже и лучше.
По перрону пронесся гул возмущения.
Она только поплотнее закуталась в куртку.
На небо набегали темно-серые облака. Ветер становился сильнее.
Скоро зима.
Опять.
Здесь шесть месяцев в году – зима. А, значит, впереди у нее шесть месяцев существования. Выживания. Ожидания. Чего? Весны?
Люди вокруг нетерпеливо сновали взад-вперед по платформе. Некоторые устроились на скамейках, некоторые стали разворачивать шнуры от наушников. Все то и дело поглядывали на часы.
Ей не хотелось смотреть на часы.
Крошечная капля упала за воротник куртки и приземлилась ей на шею.
Наверно, показалось.
Она не поднимала наклоненной головы.
Такие же капли стали оставлять следы на уложенной ёлочкой тротуарной плитке.
Скоро пройдет. Она пережидала и не такой.
Если так вспомнить, ее часто заставал в дороге, по пути домой или еще куда-то, дождь. И чаще всего зонта у нее не было. И чаще всего он был, что называется, «проливной» – никуда от него не деться, никуда не спрятаться, пережидать тоже глупо, потому что вода наполнит тротуары без сливных отверстий и смешается с пылью – тогда будет еще хуже. Она всегда выбирала первый вариант – бежать домой, даже под угрозой полностью промокнуть. И всегда промокала. Однажды в жизни ей повезло – она попала под настоящий летний дождь. Вода была теплой и пряной. Она до сих пор помнит тот день. Ей говорили о кислотных дождях, ее пугали тем, что у нее начнут выпадать волосы, и они действительно выпадали, но она все равно никогда не брала с собой зонт. И никогда не проклинала дождь так, как, например, метель, пусть даже и не сильную, или гололед, пусть даже посыпанный песком. На самом деле она любила дождь.
А он тем временем усиливался.
Его капли повзрослели – они стали все чаще попадать ей за шиворот и не просто кусаться, а стекать вниз по шее. Как-то незаметно поднялся ветер. Всего несколько минут назад его не было. Девушка огляделась – люди вокруг нее стали поднимать капюшоны, копаться в сумках и раскрывать зонты, у кого они имелись. У нее не было ни того, ни другого. Она подтянула воротник на шею, прикрыла ее волосами, насколько это было возможно, и уставилась на пол. Елочка у нее под ногами почти вся стала темно-серой.
Но она не проклинала дождь и сегодня, сейчас. Она восприняла его почти как испытание, но не совсем так, почти как заслуженное наказание, но и не так. Скорее – как что-то закономерное. Не в плане чувства горечи или грусти возмездия, нет. Она не возмущалась бессловесно-презрительно, но и не радовалась. Она не чувствовала обиду. Она не ощущала несправедливость. Она не была пессимистично или издевательски настроена. Нет.
Как должное. Она воспринимала его как должное и просто постаралась сделать для своей защиты все, что могла сделать.
Наверное, до электрички оставалось еще минут восемь-десять.
Не так и много, если так подумать. Почему бы ей не выдержать? Конечно, время пошло значительно медленнее, конечно, думать ни о чем другом она уже не могла, но, в конце концов, почему бы ей немного не промокнуть, в этом нет ничего странного. Почему бы и нет?
Тридцать секунд.
Наверное, прошло тридцать секунд.
Это был уже не дождь. Это был ливень.
Пока он только начинался, но то, что он будет сильным, долгим, холодным и бескомпромиссным, читалось в самом начале.
Он был настроен решительно.
И приступил немедленно. Вскоре все лицо ее было мокрым, не говоря о волосах, не говоря о куртке, не говоря о сумке. Вода просто сочилась по ее лицу, капала с ее подбородка, стекала по шее, воротник ее водолазки прилип к коже, передавая ей свою сырость, передавая ей свой холод. Она сжала руки в карманах в кулаки, чтобы согреть пальцы. Она начала дрожать. Он был косым – ливень. Спиной она чувствовала, как набухал материал ее куртки – она была не самого лучшего качества. Ее брюки облепили ее икры, облепили ноги выше коленей, они тоже были насквозь мокрыми. Она была вся в его власти, голая и безоружная под этим ливнем, но с этим она могла смириться. Единственное, что ее напрягало, – это налетавшие время от времени порывы холодного ветра. Именно они превращали воду, обычную воду в орудие, обычную сырость в пытку.
Она могла уже не бояться смотреть по сторонам – ее слабые оборонительные сооружения, как то: воротник, волосы – все равно пали, так что можно было уже не предпринимать отчаянных и тщетных попыток сохранить их в неподвижности, а наблюдать за происходящем. – Очередная тщетная попытка. На этот раз, чтобы отвлечься.
Она посмотрела на какого-то парня, справа от себя, – несколько секунд назад он выглядел ненамного лучше нее. Но теперь на месте его не оказалось. Что за черт? Она начала оглядываться по сторонам. Неужели какую-то возможность спастись она все же упустила?
И тогда она увидела эту возможность. Но она была не для нее.
Она увидела, что люди, кучкуясь, стояли под одним зонтом по четыре – по пять человек. Это были люди друг с другом незнакомые, вероятно, попросившие владельца укрытия об услуге. Попросившие у него, или у нее, разрешения. Таких было не очень много, потому что не много было и самих зонтов, но все, у кого не было капюшона, стояли именно под ними, именно так. И тогда она поняла, что она осталась совершенно одна.
Когда до этого она мельком замечала, что на перроне были и другие подобные, она как-то не очень беспокоилась. Она думала, что другие, такие же, наверно, рассуждают в этот момент примерно так же, как она. Но когда она вдруг увидела, что из всех них она осталась совершенно одна ТАКАЯ, когда оказалось, что она ошибалась, это ее несколько встревожило. Дело было не столько в том, что ВСЕ они НЕ СТАЛИ это терпеть, не восприняли ЭТО, то есть то, что они МОГУТ промокнуть, как само собой не разумеющееся, но неизбежное, сколько в том, что ВСЕ они СМОГЛИ или посчитали ВОЗМОЖНЫМ подойти к одному из владельцев зонтов и предложить ему ИМ ПОДЕЛИТЬСЯ.
Вот именно ЭТО она и не могла понять.
Вот именно ЭТО ее и встревожило.
Конечно, она и не отрицает, что у нее множество комплексов, возможно, патологий, возможно, даже расстройств, она не станет отрицать и того, что она могла рассчитать ход их мысли неправильно или не учесть некоторые нюансы, она не станет отрицать и то, что ее собственный ход мыслей далеко не самый праВЕДный, даже наоборот, и она день ото дня находит этому подтверждения, но!
Но то, что ВСЕ ОНИ посчитали ВОЗМОЖНЫМ и ДОПУСТИМЫМ для самих себя ПРЕТЕНДОВАТЬ на ЧУЖОЙ ЗОНТ…
Это просто не укладывалось у нее в голове.
Она думала, не побежать ли ей в переход (но боялась пропустить электричку), она думала, не укрыться ли ей еще чем-нибудь из сумки (но в сумке были только мелкие вещи и ее одежда), она передумала многое, но этот вариант она даже не рассматривала.
Они, кажется, рассмотрели его одним из первых.
Это было странно.
Наверняка почти никто ее не поймет.
А в чем проблема? – спросят они ее. И она не сможет внятно ответить.
Потому что ЭТОТ вариант она даже не считала возможным или допустимым рассматривать.
Наверное, у нее либо зашкаливающий показатель эгоцентризма, либо действительно БОЛЬШИЕ и СЕРЬЕЗНЫЕ проблемы с доверием. Да, все это правда. Но только…
Разве это аморально?
По ней, рассчитывать на чужое, чувствовать, что тебе должны, – это аморально.
По ней – так ВСЕ ОНИ аморальны.
Думать, что тебе должны, рассчитывать на чужую собственность, пользоваться чужим правом и заставлять кого-то делить свое право с тобой под нажимом на психику, под такими логотипами, как «нравственность», «мораль», а тем более чувство «долга» – вот что по ней аморально.
Вот с чего А-моральность начинается.
Но, судя по всему, не для них.
Для них ЭТО – само собой разумеющееся.
И это, признаться, ее поразило.
10:27
Но все это она поняла значительно позже. Обо всем этом она думала уже потом, лежа в постели с температурой, попивая отвар шиповника, с плавающими на поверхности ягодами смородины.
Тогда, стоя там, она думала о другом.
Она не рассматривала тот вариант и еще не задумалась, по какой причине его рассмотрели другие.
Она думала о своей статье про эгоизм, и это ее успокаивало.
Она думала о том, что она должна это принимать, что у нее нет права это не принимать, что она это заслужила – не в том смысле, что ее наказывают, просто все получают то, что они заслужили. Еще она думала о том, что это ее вина, – что она под конец осени, зная погоду этого времени года, этой страны, не оделась по-другому, не достала из шкафа сегодня утром теплый пуховик с капюшоном, доходящий ей до колен, и так далее и тому подобное. В общем, она не то что винила себя, свою глупость или недальновидность, она просто принимала ее последствия. И делала себе зарубки на будущее.
Опять она врет. Но это не предумышленно.
Потому как о своей статье она думала потом, уже сидя в электричке.
Да, точно.
А тогда она просто стояла под дождем, дрожа и иногда бросая по сторонам взгляды, но чаще всего туда, откуда должен был показаться поезд. И вот во время одной из таких, если можно так сказать, вылазок ей вдруг кажется, что ее кто-то окликает. Зовет, но не по имени. Она всматривается в лица своих соседей по перрону, что из-за дождя и ветра очень непросто сделать, и тут видит, что зовут действительно ее, и делает это женщина, стоящая с двумя другими – возможно, своими знакомыми – под зонтом. Девушка не может разобрать слова, но по ее жестам, точнее, по жестам одной ее руки, потому что второй она держит зонт, девушка понимает, что ее приглашают к ним присоединиться.
Несколько секунд она в нерешительности. С одной стороны она считает, что это не очень удобно. Причем не столько для них, сколько для себя. Придется улыбаться, говорить «Спасибо», а вид у нее наверняка не очень, да и настроение тоже. С другой стороны, если они сами ее позвали, то глупо отказываться. Просто глупо. Если она скажет, что она подумала именно в тот момент, что это будет еще и неправильно, она соврет, причем уже умышленно. Тогда она подумала, что будет просто глупо отказываться. Ее колебания были замечены, и, прежде чем она сделала, как решила, к ней уже подошли и она уже очутилась под зонтом. Теперь признательность и благодарность ей разыгрывать не пришлось.
Но она все равно чувствовала себя неуютно.
Почему?
Просто она подумала: «И как после этого ей быть с сетованиями на природу человеческого эгоизма?
Быть ли ей благодарной, забрать ли ей свои слова обратно?
Через несколько минут пришла электричка.
Она села, потрясла волосами, почти как собака, постаралась не скрещивать колени, в надежде, что так брюки быстрее высохнут, она протерла рукавами водолазки лицо, щеки, достала зеркало и убедилась, что ее тушь, к ее искреннему удивлению, не потекла, и после всего этого задумалась о своей статье.
Все это произошло как раз вовремя.
Как раз тогда, когда и следовало произойти. Она могла не обратить на это внимания, она могла обмануть себя, чтобы остаться в сладостном неведении, со сладостным чувством несправедливости внутри. Она могла бы дрочить на него и на себя еще долгое время, ставить свечки перед ним и перед собой, как великой мученицей, так, как это делают всю свою жизнь другие. Но она подумала:
“Ведь я писала все это со злостью.
Что такое злость, как не двигатель прогресса? Да, пусть все они – писатели, ученые, художники, философы, спортсмены и кинозвезды – не рассказывают, что они хотят сделать мир лучше. Точнее, пусть рассказывают другим, но не ей. Все мы хотим стать, жить, быть лучше других, лучше кого-либо из них, доказать всему миру, что мы – лучше других его обитателей, и здесь без такого топлива, как злоба, движение не возможно. Но!
Но когда злоба из деятельной, заставляющей бороться и доказывать, становится слепой, апатичной, не терпящей пререканий, не терпящей критики, просто уничтожающей лучших – это уже бомба замедленного действия или двигатель, выхлопная труба которого направлена в салон вашего автомобиля”.
Все это могло произойти и с ней.
Она писала ту статью со злобой. Она могла захлебнуться своей же желчью, но все это она проходила. Уже захлебывалась. Результат один – от этого меняется цвет лица.
Злоба хороша, когда она переходит в чувство справедливости. Чувство того, что так должно. Злоба говорит о том, что ты чего-то не понимаешь. Чувство справедливости (не путать с мученическим смирением и рабской покорностью) говорит о том, что, возможно, ты что-то начал понимать.
Тогда, в электричке, она поняла, что эгоизм – это не неправильно, это не то, что можно изменить и что следует менять. Она стала относиться к этому, как к должному, без ненависти, без обиды, без смирения и без мученичества.
Айн Рэнд, несмотря на все ее величие, относилась именно так к этому. Уговаривать человека быть эгоистом – все равно, что… Впрочем, она даже не может подобрать этому метафору.
И та женщина, та женщина, что подошла к ней с зонтом – что ей к ней чувствовать? Признательность за ее потребность сделать сегодня хорошее дело? Злость за то, что эта потребность продиктована ее эгоистическими мотивами? Не то и не другое. Она сделала так, как посчитала лучшим для себя. Девушка сделала так, как посчитала лучшим для себя. В этот короткий промежуток времени, между 10:27 и 10:31, их интересы, их эгоистические интересы совпали – одной хотелось предложить помощь, а другой хотелось предложенную помощь принять. Поэтому они расстались каждый довольный самим собой и друг другом.
А те, с зонтами, – вынудили ли их поделиться зонтом, или они сами это предложили, только вы не замечали, что, когда тебя вынуждают сделать «хорошее дело» – поднять сумки бабушки в салон автобуса, принять под свой зонт совершенно незнакомого человека, одолжить кому-то денег, стать тем, кем тебя хочет видеть твоя мама, говорить то, что от тебя хочет слышать твой папа, давать тому, кто тебя хочет, – в общем, разве после этого вы не чувствуете себя полным говном, использованным презервативом, может, и совершившим какое-то мифическое и полуфантастическое «хорошее дело», только для кого? И почему это хорошее дело оборачивается депрессией для вас, единственный выход из которой вы видите в том, чтобы наебать самого себя, сказать себе, что это дело было хорошим, «альтруистичным», а потом пойти и заставить кого-то другого совершить такое же «хорошее дело» в отношении вас? Ведь вы этого заслуживаете.
Это называется несовпадение эгоистических интересов. Еще это называется так: вас поимели. Другие эгоисты, которые прикрываются лозунгами «За хорошие дела!». И вы, прикрываясь этим же лозунгом, обманываете самого себя. И вам, прикрываясь тем же лозунгом, за это хочется поиметь других. Ведь признайтесь: вам сейчас захотелось встать, достать из подвала дробовик и отправиться на охоту за теми эгоистами, что вас использовали, очистить от них мир, не правда ли? Что ж, я сэкономлю вам время и силы – можете начать с самого себя.
Это и называется философия «мученичества». Это и называется чувство несправедливости, порождающее злость, слепую, бескомпромиссную и безжалостную.
Вот почему людей не надо уговаривать быть эгоистами. Как и не надо уговаривать их быть мучениками.
Но даже если признать этот факт – без сожаления и без торжества – что все мы эгоисты, что все мы преследуем собственные интересы, то что это нам дает конкретно?
Во-первых, причину человеческих поступков, слов, мыслей, даже эмоций.
Во-вторых, и как следствие из первого, умение читать людей и получать выгоду от этих знаний.
В-третьих, желание мыслить самостоятельно, формировать свои критерии и оценки.
Из чего следует, что все события, происходящие с тобой или с кем бы то ни было, не случайны. Это либо ситуация, заставляющая тебя сделать выбор, или результат твоего выбора. Сделанного раньше, десять секунд, минут или десять лет назад. Осознанного или неосознанного. Ведь что такое «неосознанное», как не то, что ты не захотел, забыл или посчитал для себя выгодным не осознавать? «Не осознавать» – это ведь тоже выбор. Пользующийся наибольшей любовью и популярностью.
Четвертое, и последнее, – это возложение на себя вины и ответственности за результат (нехоженая тропа нравственности).
Человек всегда делает только то, что хочет. У него всегда есть выбор. Даже если его выбор – умереть или умереть героически, то это ведь тоже выбор, и тоже решение, не самое приятное, правда. Она не обесценивает подвигов Корчагина или человека, бросившегося на амбразуру, – она уважает их выбор. Но она и не собирается, чтобы ее использовали в качестве смертника. Только если она сама этого не захочет. Мыслить самому, принимать ответственность за свои решения и, видя ошибку, исправлять ее – это идеал Человека. Жаль, мало кто мыслит. И это он делает тоже осмысленно.
Возможно, голова у нее сейчас плохо соображает. Возможно, у нее жар и вызванное этим помутнение рассудка.
Но ей кажется, что единственное, что нам нужно, – иметь достаточно мозгов, чтобы рассмотреть истинные мотивы других эгоистов. Это первое. Затем – рассмотреть свои собственные желания как желания эгоиста. Это второе. И наконец – научиться различать выгоду от всех этих желаний сегодня и долгосрочную выгоду от всего этого завтра. Тогда вы не пойдете за дробовиком. Тогда, возможно, вы по-другому посмотрите на выражение «подставить щеку»…9:18
Всю дорогу с вокзала домой ей очень хотелось пить.
Она уже оклемалась. Температура еще хоть и оставалась и вся она была какая-то сонная, вялая, но теперь, по крайней мере, она не боялась, что свалится от недостатка сил под первым кустом.
Ей очень хотелось пить. Не кофе, не отвар смородины, не чай и не сок – черепашьими шагами, бредя домой, она перебирала в уме все напитки, которые знала, и, наконец, добилась концептуализации своего желания. Она зашла в универсам и положила в корзинку литр муската в картонной упаковке TetraPak и пачку новых сигарет. В девять тридцать утра это выглядело немного странно. Продавщица посмотрела на нее, но ничего не сказала. А юной покупательнице было наплевать. Ей хотелось пить.
Она не удержалась – прямо на улице отвинтила пластмассовую крышку и жадно сделала четыре-пять глотков.
Это было как раз то, что нужно.
У себя дома она тоже не стала разводить церемонии. На столе стояла все та же картонная коробка и пепельница. Сидя в старых, вытянувшихся, полинявших домашних шмотках, она положила ноги на стол и попеременно отпивала из коробки и стряхивала пепел. Затем она встала и вернулась вместе с ноутбуком.
Может, в этом виновата адская смесь из противовирусных таблеток, противовоспалительных порошков, никотина и десятиградусного «вина виноградного, натурального, полусладкого, белого», но только когда она перечитала все, что написала тогда, в жару или в бреду, она подумала:
“Господи, что за сентиментальная чушь!
Можно расплакаться.
Ты что, проповедник, мать твою?
Ты что, решила, что с помощью уговоров ты превратишь свинью в человека, мать твою?
Господи, кокой же ты все еще ребенок! Прямо удивительно. Прямо удивительно, сколько еще дерьма с тобой должно произойти, чтобы ты наконец повзрослела”.
Затем она еще пару раз затянулась и подумала:
“Повзрослела?”
Нет, если под взрослением понимать оплодотворение, осеменение, окольцовывание, наебывание себя, затем корчанье хорошей мины при плохой игре, непонятные и бессмысленные погони за продвижением, непонятные и бессмысленные погони за новой машиной, квартирой, ремонтом в новой квартире, затем хорошим отдыхом на море, зачислением в престижную школу, затем еще раз новой машиной, затем зачислением в престижный ВУЗ, затем организацией свадьбы, затем снова за новой квартирой – теперь уже для молодоженов, затем снова ремонтом, машиной, зачислением в престижный детский садик, школу, ВУЗ, опять наебыванием себя в момент перехода в лучший мир (Я ни о чем не жалею. Я пожила. Пришло и мое время…), Господи, то такое взросление ей не нужно.
Если взросление – это когда, окунувшись с головой во все это говно, сделав дохрена всякого говна, ты потом наебываешь себя и ищешь компромиссы… Не потому что ты искренне полагаешь, что «срединный путь» – самый лучший, а потому что ты сам замешан, потому что от тебя же и смердит тем, что ты порицаешь, если ты сам – первый наебщик самого себя, то такие компромиссы ей не нужны. То такое «взросление», если это и есть взросление, ей не нужно.
«Черт, да я в лом».
Когда она в лом, сформулированные ею фразы состоят из одного мата.
«Давай, собери мысли».
Если аллегория взросления заключена в следующем документальном фильме: ее мама ухаживает за своей матерью, и улыбается ей, и говорит, что любит ее, хотя все знают, что это обман, хотя все знают, что это игра. И почему она это делает? Однажды она это озвучила. Она сказала своей дочери: «Потому что иначе ты тоже не будешь ухаживать за мной, не будешь уважать, считаться со мной в старости, бросишь меня». Если это и есть тонкая дипломатия взрослых, если это и есть результат поиска «компромиссов», если это и есть «взрослая» противоположность «юношеской» категоричности, если это и есть мораль, принятая в обществе, в семье, в человеческих отношениях, если это и есть «приличия», «благовоспитанность», «такт», «толерантность», если благодаря всем этим словам «взрослые» характеризуют, констатируют твою «взрослость» – то пусть они катятся ко всем чертям.
Пусть черти наконец встретят их на конечной станции.
Пусть лучше она сдохнет молодой.
Где-то она прочитала, что все политики после того, как их выбирают, становятся похожи друг на друга. Один на другого. Похоже, что и все молодое поколение, подростки, когда переходят в разряд «взрослых», становятся одним большим скопищем обезличенных, обесцвеченных, выскобленных, унифицированных, стандартизованных, распотрошенных туш, различающихся только по гендерному признаку, и то в наше время уже не существенно.
Она встала, чтобы поставить на плиту чайник – ее уже заметно покачивало. Девушка потрясла картонную коробку – она была практически полной.
Семь-восемь глотков творят чудеса. Кажется, ее так не разбирало от тридцатиградусного джина. Какое выгодное вложение средств!
Добыв огонь с третьей попытки и разместив чайник на конфорке, она снова села. Так было дальновиднее.
“И все-таки надо тебе с этим заканчивать. С сентиментализмом и верой в силу слова и убеждений. Ты же не хочешь закончить, как Жанна Д’Арк? Не спалят твои собратья по разуму – ты сама себя спалишь”.
“Ты уже это делаешь”.
Девушка несколько минут сидела неподвижно.
Затем пакет муската был убран к дальней стенке шкафа.
13:04
По тому, как ее обслуживали в библиотеке, она поняла, что люди вокруг нее придавали предстоящему, завтрашнему дню гораздо большее значение, чем она. Они торопились завершить сегодняшние дела на работе, бегали из одного магазина в другой с набитыми пакетами в руках, торопливо проносились по улицам, и, когда смотрели на нее, в их взглядах было какое-то предвкушение, которое ее также призывали разделить. А она смотрела на них с непониманием. Равнодушием. И в то же время с легкой заинтересованностью, с которой смотрят за возней котят или хомяков в коробке.
Она не считала их хомяками. Просто она их не понимала.
Для нее завтрашний день будет не хуже и не лучше остальных. И пройдет точно так же, как все праздники до него. Оставив после себя налет разочарования, который, судя по всему, выветривается у большинства особей уже к следующему году.
Девушка вышла на улицу. Солнце ударило ей в глаза, и она сгорбилась, наклонила голову, втянула ее в воротник куртки и смотрела только под ноги и только на ноги, свои и чужие, идя вперед.
Она отвыкла от солнца. У нее появилась на него аллергия.
Пока она шла, она пару раз вынырнула из своего капюшона и взглянула пару раз на лица прохожих. Ради интереса. Это были какие-то одухотворенные лица. И ей показалось, что все они, встречаясь с ней глазами, словно выжигали на ней клеймо. Знак того, что она не с ними. Она чувствовала себя предательницей, преступницей, совершившей какое-то злодеяние и теперь находящейся в бегах. Она чувствовала себя так, будто совершила что-то постыдное, достойное порицания. Она чувствовала себя блудницей в окружении них, а их взгляды были камнями. И, пока она шла, она думала: «А может, они правы? Может, ей тоже стоит сделать что-то из их списка? Может, ей это поможет?»
И она предприняла попытку – она зашла в магазин и бесцельно ходила между витрин, думая, что если она купит Pringles и засядет с ними дома за книгой – сделает ли это ее счастливой? Или если она купит тот творожный торт – совсем недорогой и довольно аппетитный на вид – и поздравит саму себя – сделает ли этот короткий миг радости (и радости ли?) всю ее жизнь легче? Принесет ли ей все это хоть какое-то удовольствие? Она прошла мимо кассира. Она ничего не купила.
К ней вернулось сознание собственной правоты. Она опустила капюшон. Она больше не смотрела в их лица. Она стояла и ждала маршрутку, думая о чем-то своем.
В пакете у нее лежала книга.
Она разочаровалась в ней на следующий день.
23:04:13
Она оглядывается по сторонам и видит толпу неинтересных, предсказуемых людей. Людей? Людишек.
У нее нет мании величия – она не прочь ошибиться. В них.
Иногда.
Она хочет ошибиться.
Она хочет ошибаться.
Наверное, она врет самой себе, когда говорит, что ей никто не нужен.
Ей нужны
ЛЮДИ.
Ей нужен
ЧЕЛОВЕК.
Со своей оригинальностью, со своей индивидуальностью, со своими мыслями. Новыми мыслями. Пусть у него будет свое мнение, свое объяснение, свои ценности, пусть он будет способен высказывать его. Пусть он не будет похож на нее. Пусть он не будет с ней согласен. Пусть он будет ее презирать, пусть будет над ней насмехаться. Пусть он захочет ее убить. Пусть он ее убьет.
Но пусть он БУДЕТ.
Ей хочется знать, что он ЕСТЬ.
Она знает, что он БЫЛ. Ей хочется знать, что он БУДЕТ.
Ей хочется увидеть
ЧЕЛОВЕКА.
Ей хочется потрогать
ЧЕЛОВЕКА.
Она хочет услышать
ЧЕЛОВЕКА.
Она хочет
ЧЕЛОВЕКА.
Но она его не получит.
Ей нужен Человек, а не размазня. Ей нужны Люди, а не скопище мертвечины.
Вполне вероятно, что ее растерзают за эти слова.
Пусть не беспокоятся – иногда она сама такой же ходячий труп.
Она ненавидит себя в эти моменты. Она ненавидит себя, когда ей приходится жалеть о том, чего она не сделала, жалеть о том, чего она не сказала. В такие моменты, как этот, она ненавидит себя настолько, что желает себе смерти. Но потом она понимает, что для нее придумано наказание получше – она понимает, что она уже мертва, но продолжает жить.
Бывают и другие моменты. Периоды, когда она гордится собой. Периоды, когда ей хочется разделить с кем-то свою радость. А потом она понимает, что по городу ходят тысячи людей, они везде – куда ни посмотри, но вокруг никого нет.
Тогда она вспоминает один ясный весенний денек со времен ее молодости. Ей лет семнадцать, не больше, и она живет в Аду. Тепло, солнце светит ярко, дует легкий, приятный ветерок, она идет по улице и заключает с Господом завет. Она проговаривает внутри себя:
“Господи, пусть у меня никогда не будет семьи, пусть я не смогу иметь детей, пусть я всегда буду одна, только дай мне уехать отсюда”.
Жертва с ее стороны не большая. Семья, дом, дети – этого ей не нужно.
– А ведь ты хотела обмануть меня, не так ли?
Обмен был неравнозначен: творчество вместо семьи.
Он сделал его таковым.
В Его мире, где заклинания имеют силу, где слова не менее материальны, чем предметы, ими обозначаемые, Он понял ее буквально, Он воспроизвел их дословно, воспроизвел каждую ее букву.
Уж он-то знал ее слабое место.
Он дал ей идеи для творчества.
И Он отнял у нее всех.
А ведь это очень забавно, если так посмотреть.
Это даже подтверждает ее собственную теорию о людской жадности, о вечной людской неудовлетворенности. Если раньше она чувствовала себя как единственная здоровая, попавшая в сумасшедший дом, то теперь у нее ощущение, что ее изолировали от общества, как буйнопомешанную. Как социально-опасную.
Прокаженную.
Заразную.
Проклятую.
Проклинающую.
Возможно, на то были причины.
Теперь она уже не так уверена, что она здорова.
Она не уверена, что и они не больны.
Теперь у нее только две мысли: «Я сошла с ума» и «Они сошли с ума». И последнее мало отличается от первого.
“Заткнись.
Все это похоже на бред сумасшедшего. Сумасшедшей, которой ты и являешься.
Потому что продолжаешь верить.
В Человека.
Надеяться.
На Человека.
Так что заткнись.
Ты читала «Атлант расправил плечи»?”
Да, она читала. Затем она прочла «Источник». Совсем недавно она закончила читать «Мы – живые». Последняя книга произвела на нее большее впечатление. Ее книги следует читать именно в такой очередности.
“И какой ты из этого сделала вывод?
Первые две – красивые, желанные утопии. Утопии о том, каким мог бы быть человек.
Последняя – реальность.
Так что пойди выпей, что ли”.
Она пошла и напилась.
“К черту их всех.
Если они хотят быть свиньями – мне какое дело? Если хотят быть хорьками, бурундучками, дождевыми червями, упырями, оборотнями, Сверхлюдьми, суперменами, новым видом – какая мне разница?
Может, потенциал человека и человечества сильно преувеличен? Все эти идеалистические картинки – может, это они карикатуры? Может, эти там, за дверью, такие, какими должны быть?
Так что забудь про Человека.
Забудь про секс и родственные души.
Забудь про всю ту сентиментальную хрень, на которую тебя потянуло.
Ты пишешь.
Пока.
Разве не этого ты хотела?
Разве не такое было условие?
Ты всегда будешь одна.
Вечно.
Так что расслабься.
Пока ты будешь тем человеком, каким ты хотела бы быть, чье-то приятное общество тебе не грозит. Возбуждение, влечение, совокупление тебе не грозит. Родство, понимание, нежность, согласие, уважение, взаимоуважение – все это тебе не грозит. Еще большее разочарование тебе не грозит.
Тебе ничто не грозит.
Так что расслабься.
Либо они, либо ты.
Третьего не дано”.
P.S.
И это оптимистичное окончание, даже если вам так не кажется.
IntraVert ка
© Copyright: Александра Рендакова, 2014
Свидетельство о публикации №214041202122
Свидетельство о публикации №214041202122
Рецензии