Цемент Макса Ференци

(из цикла «Шалом! Подкинь-ка дров, майн коммандант!»)

Максимилиан Ференци ненавидел свою работу. Максимилиан ненавидел свою страну. Максимилиан ненавидел свою жену и отвратительных детей.
Максимилиан работал штаатс-рейхс секретарем 5-го разряда в отделении региональной имперской канцелярии в Будапеште. Шел 2010-й год, в небе парили дирижабли, по морям плавали пароходы, а дамы в платьях с кринолинами ходили на балы танцевать мазурку под виолончели Abney Park.
У Максимилиана болели ягодицы от ежедневного двенадцатичасового протирания стула в канцелярии. Руки всегда имели синюшный цвет от чернил, глаза с каждым месяцем видели все хуже, а плечи ссутуливались, грозя через год-другой сойтись своими крайними точками где-то перед грудиной.
Жена Макса, фрау Брюнхильд, чистокровная баварка с бесподобными усиками над верхней губой, женщина габаритов комода, каждый вечер надиралась вонючего венгерского пива в ближайшей пивной в компании понаехавших по программе обмена руссиш казаков из Лемберга  в вечно засаленных бурках с заплатами на локтях. Дети Макса и Брюн, четырнадцатилетний Альбрехт и двенадцатилетний Адольф, пропускали занятия в штаатс-шуле, употребляли в речи похабные англосаксонские словечки и проводили все свое время в каком-то подвале в компании друзей-морфинистов.
Загнивающая Австро-Венгрия вела очередную пограничную войну с османами за контроль над Черногорией, Лига Наций объявляла очередной сбор средств для помощи наглым славянским беженцам, а в синематографических кофейнях усиленно крутили очередную ленту славянина (Макс не особо разбирался в номенклатуре неполноценных народов) Милана Лукича «Рыжий осел, серый ишак». Работы в стране не было, пожары во время беспощадно-жаркого нынешнего лета сожгли все посевы пшеницы в Венгрии, и все грозило обернуться большой бедой. Рейхс-верки выпускали все меньше велосипедов и паровозов, ибо их печи отставали от современных домен других держав. Рейх на полном ходу катился в ватерклозет.
15 лет верной службы. «Профит, фатер, где твой профит, а? Арбайт махт сколиозе!» – щеголяя модным британским словцом, с издевкой вопрошал отца Альбрехт.
Максимилиан встал в это хмурое (после двух месяцев нестерпимого зноя в Венгрию пришли холода, гонимые перед собой сильным южным циклоном, превратившим какую-то азиатскую колонию Лондона в один сплошной арык, по берегам которого сидели 20 миллионов обездомившихся магометан; «Тем благодатней погода сия», – подумал Макс) августовское утро, собираясь, как обычно, проделать путь через полгорода в свою канцелярию, похожую на скворечник. Однако он натянул протертые сзади штаны, взял свою трость, цилиндр, а также большой коричневый чемодан и сложил в него кусок мыла, три фунта склизского гуцульского сала, пятнадцать фунтов галет и фунт горького цюрихского шоколада. Затем он вышел из своей тесной квартирки на окраине города и поймал омнибус до вокзала, где, доехав, зашел в книжную лавку и приобрел атлас мира последнего издания. Затем Максимилиан приобрел билет третьего класса на ближайший поезд до России.
 
Импортный шотландский паровоз, построенный на новейшем эдинбургском заводе, оборудованном самыми работящими неграми из Родезии, нещадно извергая искры и дым, подтаскивал поезд к австро-русской границе. Со скрежетом состав остановился. На видной из окна вагона будке с полосатыми столбиками был прибит кусок дерева, изображавший двухголовую птицу, покрашенный в черный, желтый и белый цвета облупливающейся краской. Над эмблемой золотой краской был выведен вензель «Е III». «А дела-то у них, кажется, тоже не ахти», – подумал Максимилиан.
Дверь в вагон (а он был общим) пинком распахнули, и внутрь ввалился служащий русской таможни в мятом кителе и с револьвером системы «Кольт» на боку. На груди таможенника висел значок с его именем кириллицей и латиницей – Бурдж Дубай. Таможенник обвел мутным взглядом вагон и произнес: «Документен, херрен туристен!». Пассажиры начали показывать паспорта с визами в них Бурджу, а их вещи потрошили два небритых казака, вошедших вслед за последним. «Пронесет, не пронесет…» – гадал Макс. Внезапно Бурдж схватил за грудки одного из пассажиров и начал что-то нечленораздельно вопить. Помощники таможенника подскочили к нему, скрутили пассажиру руки и выволокли наружу. Макс не стал дожидаться развития событий, и, сделав свои выводы, пробормотав: «Эх, здравствуй, родина Коперника», – дернул вниз рукоять окна, опустив его, и прыгнул из вагона в густые заросли травы. За собой он успел потянуть свой чемодан.
Макс шел уже третий день. Он продирался сквозь непролазные карпатские заросли кустарника, переходил вброд речки, забирался на крутые склоны. Он ел сало с шоколадом, заедал их крекерами, после каждой трапезы приседал или пригибался избавиться от недавно или только что потребленной пищи и непрестанно ругал последними аглицкими словечками того, кто выдумал такое меню для дальних и длительных путешествий. И постоянно слышал лай собак и крики людей где-то позади себя. Максу казалось, что еще немного, и он выйдет к Киеву или Одессе и мигом, попав в город, растворится в толпе. Шум за спиной становился все ближе; Макс, как мог, убыстрял шаги. В глазах мелькали ветви деревьев и кустарников, высокая путающаяся в ногах трава, скалы Карпат, ветви, ручей, колючий кустарник, ветви, ветви, трава, кустарник, трава, ветви, трава, кустарник, ветви, значок со словом «Бурдж», приклад ружья.

Очнулся Максимилиан со сломанным носом в какой-то конуре под мерный стук колес поезда. Его личность нагнавшие его пограничники выяснили по паспорту, а, поскольку никаких документов, разрешающих въезд в Империю, при нем не было, то его решили просто сразу отправить на один из цементных заводов, где как раз не хватало рабочих рук; что херр Ференци преступник, и так было очевидно.
Дорога заняла больше недели. Тюремный поезд то и дело останавливался. В каком направлении они едут, Макс не знал. Он лежал на деревянном полу в клетке размером пол – на пол – на полтора метра, и видел перед собой только другую такую же клетку с беззубым постоянно ухмыляющимся и пялящимся на него заключенным. Дорогу Макс запомнил очень смутно; остались только ощущения жесткого пола, боли во всем теле, голода и беззубой и бессмысленной улыбки типа напротив.
Наконец их довезли. Выцарапав из конуры багром, Максимилиана в полубессознательном состоянии, вместе с большой толпой оборванных и побитых зэков загнали в большой деревянный барак. Местность, где находилось место пленения, была совершенно не определяема из-за своего ужасного ландшафта, окультивированного человеком: она была ровной, но повсюду вдалеке виднелись высокие отвалы горной породы и грунта; растительности не было никакой, под ногами были щебень, глина и мелкая серая пыль. Повсюду виднелись наблюдательные вышки, а кое-где вдалеке – заборы. Кроме того, территорию эту, испещренную, ко всему прочему, многочисленными оврагами и рвами, заполняли большие прямоугольные бараки.
В бараке было светло, чисто и уютно. На рядах нар сидели, ели, играли в карты, занимались любовью, пели жизнерадостные песни и просто жили заключенные. «Тут все живут одной большой дружной семьей», – сразу понял Максимилиан. Конвоир пинком отправил его на свободные нары. Пристроившись на краешке серо-бурого тюфяка, набитого гнилой соломой, Макс решил было получше осмотреться и ознакомиться с местными традициями и обычаями, но тут его процесс созерцания был прерван ударом ноги другого заключенного, отправившего херра Ференци под нары. «Наверно, я занял его место», – подумал Макс. Он поудобней примостился под лежанкой и заснул, с грустью рассматривая пробегающих мимо тараканов.
В час где-то между ночью и утром Максимилиан был разбужен тумаком одного из заключенных, милостиво сообщившего ему таким образом, что пора вставать и идти на работы. Заключенных привели на завод, обжигающий цемент. На этом заводе были большие глиняные печи, отапливаемые древесным и минеральным углем, и цемент. Много его. И ингредиенты для него. Цемент был повсюду. Он лежал в мешках вдоль кирпичных стен завода, толстым слоем покрывал его пол, кучами пересыпался на конвейерах на ручной тяге. Он витал в воздухе и облеплял надсмотрщиков и их кремниевые мушкеты. Это был настоящий цементный рай.
Максимилиан носил мешки с цементом. Кидал цемент лопатой. Перемешивал известь и глину. Обливаясь потом, забрасывал в печи уголь. Снова кидал цемент. Снова носил его. Дышал им. У него кружилась голова и ломило ноги и спину. Но он снова и снова грузил, ссыпал, засыпал, носил цемент. Он пропитался им. Он ненавидел его.
В полуобморочном состоянии Макса добрые заключенные забросили под нары. Макс бредил. Он хотел пить. Его бросало в жар. Его выудили и волоком потащили в другое помещение на ужин. Его посадили на лавку, а перед ним на длинном общем столе бросили миску с ячневой крупой и кружку воды. Макс потянулся к миске, но один из заключенных дал ему затрещину и забрал его еду себе. «Наверно, так надо, так должно быть… мы же все люди, мы одна семья… они мне помогают, ведь они такие же, как и я», – проползла сколопендрой мысль в голове Максимилиана, царапая лапками его мозг. Затем его отволокли обратно под нары, а ему грезились ручьи воды, большие румяные булки теплого хлеба и кувшины свежего молока альпийских коров.
А на следующий день его снова заставляли работать. Так же, как и всех остальных, на одном из десятков цементных заводов лагеря. Он снова топил печи, подтаскивал известь и глину, вытаскивал поддоны с раскаленным цементом, загружал его, носил, дышал им, был им. Ненавидел его. Боялся его. Мечтал о сочувствии со стороны собратьев по несчастью. Мечтал о чистой питьевой воде. Падал и не мог встать. Но его поднимали, и он снова тащил цемент. И снова падал.
А вечером его снова били и отбирали скудную пищу. Его снова бросили на его уже обычное место под нарами. Он так хотел сострадания и поддержки. Но получал только хищные и нечеловеческие взгляды, говор на незнакомом языке и унизительные тычки. А он так жаждал хоть одного взгляда с сочувствием. А в ответ – песни о чем-то чуждом и опасном, орущиеся во всю глотку компанией заключенных с соседних нар.
А на следующий день он снова обжигал известь. Он снова забрасывал в пламя глину. Он снова дышал цементной пылью. Наполнял цементным порошком мешки. Носил мешки с цементом. Грузил их. Падал в цемент. Глотал его. Ненавидел его. Не мог встать. Полз в нем. Любил его. Ненавидел людей. Ненавидел себя. Плыл в море цемента. Тонул в нем. Впитывал его в себя. Становился им, растворялся в нем, боготворил его.
И ему казалось, что так было всегда. Что не было никогда никакого другого мира, а только этот, с человекозверями, бараками, отвалами и раскаленным цементом. Он потерял чувство времени, а время потеряло для него смысл.
 
Но однажды произошли перемены. Макс, как обычно, в помещении завода перекидывал цемент из одной кучи в другую. Неожиданно он услышал издалека приглушенные ревом пламени печи крики; эти крики нарастали, становились громче и приближались. Внезапно раздался глухой удар в стену цеха, она пошатнулась и рухнула вовнутрь, вдавив Макса в большую гору цемента.
Макс очнулся и выполз из-под завала. Шатаясь, он встал и пошел по лагерю, который изменился до неузнаваемости. Ни одного целого строения не осталось. Бараки дымились, догорая. На вышках высели десятки повешенный людей. Люди, превращенные в кровавое месиво каким-то неизвестным страшным оружием, валялись повсюду на каменистой земле. Это были как тюремщики, так и заключенные. Не было слышно ни одного человеческого голоса, только легкий ветер, шевеля пепел и цементную пыль, нарушал тишину.
Пройдя два или три километра по опустошенному лагерю, Макс услышал голоса. Он тихо пошел в их сторону, а через минуту увидел группу людей в странных одеждах, сидевших вокруг костра и беседовавших за трапезой. Максимилиан слышал обрывки фраз на непонятном наречии, отличном от русского языка, который он слышал повсюду вокруг себя все это последнее время и даже научился немного понимать. «Bostrom unyn jaqyn vaqytta syqqan kitapta jaz;an… – Min d; ;ulaj ;jl;jem, b;t;n;bezg; jaqynda ;lem byla… – Araly;, tu;l;q…» – доносились до него бессмысленные слова очередного чужого языка, похожие на бессвязное бормотание младенца или на звуки, издаваемые животным. Люди жарили над костром на вертеле человеческие руки и ноги, ели их и запивали белой жидкостью из кожаных бурдюков. Одеты они были в кожаные и меховые одежды. «Это же дикие башкирцы!» – догадался Максимилиан. Когда он еще жил в одной из столиц славной Австро-Венгерской монархии, газеты империи иногда доносили обрывки слухов о дикой кочевой орде, вот уже многие века терзающей степные границы Московии. Эти башкирцы были коварны, кровожадны, не знали человеческих языков и общались только языком жестов, ели человеческое мясо и верили то ли в Магомета, то ли в неведомые демонические божества. И вот это они напали на тюремный лагерь Макса и разрушили его, а сейчас он и сам попадется им! Но теперь, перед неминуемой смертью, он хотя бы знал, примерно в какой части Евразии находится.
Неожиданно один из башкирцев встал, повернулся прямо в сторону Максимилиана, выхватил длинный хлыст, сделал им резкий выпад и, обвив запястье незадачливого венгра, притянул к себе, при этом, чуть не оторвав руку. «Очевидно, звероподобный нюх дикаря позволил ему учуять меня», – успел подумать Макс. Башкирцы встали вокруг Максимилиана и один из них спросил на русском языке: «Ты кто?» «Я Максимилиан Ференци, подданный монархии Габсбургов…» – проговорил тот на родном ему немецком. «О, австрияк!» – сказал тут же на немецком же башкирец. «Ты полезным можешь быть нам, бывший заключенный этого лагеря», – добавил башкирец, и кочевники привели Макса к своему костру и рассказали о том, как обстоят дела в этой части мира.
Максимилиан узнал, что башкирца, который знает много языков, зовут Ахмед, что он учился в Самарканде, уже давно захваченном Российской империей, и что оттуда он ездил во многие страны и учил языки. Ахмед рассказал Максимилиану, что башкирцы изобрели самое мощное оружие, которое они назвали пулеметом Гатлинга. Но у них проблемы с картами и проводниками, так как у кочевников нет собственных библиотек, а библиотеки Хорезма были вывезены казаками в Санкт-Петербург. А проводники знают только южные пути, а северные не знают, так как миграционная политика Российского государства не дает им проникать туда и изучать местность. Поэтому башкирцы до сих пор могли только блуждать по степям и уничтожать редкие остроги и лагеря с заключенными и ссыльными, что им попадались. Но теперь-то Максимилиан, хорошо изучивший атлас по пути из Будапешта к границам Московии, мог быть их проводником.
И Ахмед и другие башкирцы вместе с Максимилианом разработали план. И план был хитер. А помыслы были чисты, а кровь была холодна.
Нашел в лесах Сибири Ахмед одного русского старообрядца, седого, злого и бородатого старика по имени Эрих Мария Илюхина. И согласился Эрих Мария Илюхина помочь орде, и призвал он древних православных святых, и поколебали они атмосферу Земли, и возникли в ней сильные ветра. А башкирцы построили самый большой и скорострельный пулемет Гатлинга, и нагрузили миллион возов цементом из тысяч разрушенных лагерей.
И понеслась орда кочевников, ведомая Максимилианом Ференци, в самый центр Европы. И сметали кочевники города древние и молодые, что встречались им на пути, и было имя кочевникам – легион, и был у каждого пулемет Гатлинга. И несли они смерть и разрушение. А когда достигли они своей цели, то расчехлили там свое самое большое орудие, и зарядили его максимилиановым цементом, и прицелились в самое небо, и наполнили его миллионами тонн самого превосходного цемента, испеченного руками миллионов злых и замученных заключенных. И разнесли ветра, вызванные Эрихом Марией Илюхиной, цемент этот по всей Земле, и выпал он везде разом толстым слоем.
И разверзлись хляби небесные, и пролились потоки воды на поверхность планеты. И затвердел цемент. И окаменели города, и люди, и звери. И прекратились войны и страдания. И не стало больше человеков.
А Земля так и осталась болтаться посреди космоса бесполезным шариком в бетонной скорлупе.

2010.