Угарные дни

Он  вышел  из  фуникулёра  на  Владимирской  горке  и  почувствовал  приступ  тошноты.  Всего  лишь  нескольких  глотков  канцерогенного  дыма,  принесённого  злым  февральским  ветром,  хватило  для  того,  чтобы  отравить  его  спокойную  размеренную  жизнь.  Тогда  он  ещё  не  знал,  что  внизу  на  Европейской  площади  горели  автопокрышки;  в  том  числе  и  те,  которые  несколько  лет  весёлыми  радужными  волнами  окружали  цветочную  клумбу  у  подъезда  его  дома  и  которые  позапрошлой  ночью  были  вырваны  из  земли  и  похищены  (конфискованы)  вездесущими  мятежниками  или  их  пособниками.  Только  вечером,  включив  телевизор,   увидел  красно-чёрную  стену  из  пламени  и  дыма,  а  его  нос  вновь  уловил  густой  ядовитый  смрад,  который  вдруг  каким-то  непостижимым  образом  просочился  сквозь  полыхающий  экран.  Там  суетились  тёмные  фигурки  бунтовщиков  и  бросали  в  огонь  всё,  что  горит.  Благодаря  именно  их  усилиям,  ещё  несколько  тревожных  вечеров  телеэкран  зловеще  мерцал  цветами  перевёрнутого  бандеровского  знамени,  словно  предупреждая  людей  о  приближении  мрачной  череды  угарных  дней…  А  потом…

 Потом  они  наступили.

Природа  наградила  Андрея  острым  нюхом.  Во  всех  смыслах.  Остроугольным  носом,    хищно  висящим  над  губой;  обонянием,  приближающимся  к  собачьему;  интуицией,  безотказно  сигналящей  об  опасности…   Сколько  раз  чутьё  подсказывало  и  уводило  его  от  беды!  Сколько  раз  в  горах  Афганистана  спасало  ему  жизнь!  Сколько  раз  он  благодарил  свой  драгоценный  орган  и  никогда  не  обижался  на  армейскую  кличку  «нос»,  которой  его  уважительно  наградили  сослуживцы.  Более  того,  эту  свою  «нюхательную  часть  тела»  он  и  по  сей  день  считает  важнейшим  инструментом  познания  мира.

Многие  жизненные  принципы,  привычки  и  убеждения  столичного  учителя  физики  Андрея  Ивановича  Костромина  сформировались  вследствие  носатого  вмешательства.  Вот  и  отвращение  к  политике,  пронесённое  через  всю  жизнь,  прочно  связывается  им  с  запахом  разложения.  Точнее,  с  трупным  запахом,  основательно  пропитавшим  «Чёрный  тюльпан»,  которым  давным-давно  сержант  Костромин  летел  из  Афганистана  в  Ульяновскую  область,  сопровождая  «груз-200» - цинковый  гроб  с  телом  своего  друга.  Тогда-то,  очумев  от  всепроникающих  паров,  он  и  утвердился  в  крамольной  мысли  о  том,  «… что политика  гораздо  сложнее, чем  физика…»,  а  люди,  занимающиеся  ею  профессионально  –  отпетые  мерзавцы  и  мошенники.

Через  три  месяца  эта  мысль  явилась  ему  вновь  в  образе  многоликого  монстра,  рождённого  удушливой  атмосферой  госпитальной  палаты.  Там,  среди  безруких,  безногих,  простреленных  солдатских  тел  она  пополнилась  множеством  колючих  отростков,  удручавших  разнообразием  безрадостных  перспектив…  Там,  в  прямоугольной  комнате  с  тремя  большими  окнами  на  восьми  металлических  скрипучих  кроватях  привыкали  к  новой  реальности  восемь  израненных  человеческих  душ.

Рядом  с  Андреем  лежал  смуглолицый  Умид  из  узбекского  райцентра  Джаркургана.  Его  губы  постоянно  что-то  беззвучно  нашептывали;  наверное,  молитву…  Его  взгляд,  пронзая  потолок,  жадно  искал  кого-то  в  опустевшем  небе;  наверное,  своего  справедливого  мусульманского  Бога…  Его  ноги…,  точнее,  то  место,  где  они  должны  были  быть,  виновато  прикрывало  синее  шерстяное  одеяло;  и  та  пугающая  неестественность  наполовину  пустой  кровати  всякий  раз  заставляла  Андрея  поспешно  отводить  глаза.

Вот  только  куда?  Вниз  на  серый  потёртый  линолеум?  Вверх  на  белый  с  жёлтыми  разводами  потолок?  Или  на  нервно  колышущуюся  голубую  тюлевую  занавеску?

Там,  на  другом  конце  диагонали,  у  самого  окна  стояла  кровать  Петрухи  –  худосочного,  веснушчатого  деревенского  паренька  откуда-то  из-под  Тулы.  Своей  единственной  рукой  он  непрерывно  поглаживал  занавеску,  и  Андрею  казалось,  будто  ленивый  ташкентский  сквозняк  неуклюже  пытается  протиснуться  к  ним  в  палату,  чтобы  хоть  немного  разбавить  уличной  свежестью  густой  дух  лекарств,  пота  и  отчаяния…

Госпитальные  ночи  были  душными  и  беспокойными.  Костромин  часто  просыпался  от  стонов,  криков,  кошмарных  снов…  И  тогда,  не  в  силах  заснуть,  он  наблюдал  за  медленным  заоконным  перемещением  чужой  и  неприветливой  азиатской  луны  и  тихо  вспоминал,  мечтал,  думал…  Так  и  не  смог  ответить  на  вопрос,  во  имя  чего…  Слишком  неубедительными  были  часто  и  вяло  звучавшие  из  уст  офицеров  абстрактные  мантры  об  интернациональном  долге  и  укреплении  южных  рубежей  отечества.  Нет,  в  эти  лозунги  мало  кто  верил.  У  каждого  имелись  свои  метафизические  смыслы  и  экзистенциальные  переживания,  порой,  осознанные  весьма  смутно  и  неопределённо.  Несомненным  было  одно:  все  они  –  живые  и  мёртвые,  целые  и  покалеченные  –  оказались  исполнителями  жестокой  воли  тех  людей,  чьи  отретушированные  портреты  висели  тогда  во  всех  ленинских  комнатах,  в  том  числе  и  в  «учебке»,  окончив  которую,  младший  сержант  Костромин  был  направлен  в  Афганистан.

А  ещё  он  думал  о  том,  что  ему  повезло  с  ранением,  и  представлял,  как  совсем  скоро,  ранним  майским  утром  будет  ехать  в  мягком  кресле  «Икаруса»  по  душистому  зелёному  лесному  коридору,  соединяющему  аэропорт  «Борисполь»  с  домом,  где  его  ожидали  истосковавшиеся  родители.  И  не  было  тогда  для  него  мысли  приятнее  и  целебнее… 
   
Благополучно  вернувшись  домой,  он  выбрал  физику  и  после  окончания  института  уехал  в  небольшой  приморский  городок  школьным  учителем.
То  было  удивительное  время.  Мирное,  творческое,  счастливое…  Оно  пахло  морем,  солнцем,  ученическими  тетрадками  и  любовью.  Война  научила  его  чувствовать  и  ценить  эти  блаженные  запахи.  И  чутко  реагировать  на  зловоние.  Отворачиваться,  прятать  нос  в  воротник,  задерживать  дыхание,  ускорять  шаг,  а  иногда  даже  затыкать  ноздри  ватой,  как  это  делал  парфюмерный  «нюхач»  из  старого  советского  кинофильма.  Иными  словами,  ревниво  выстраивать  свой  мир…

Однажды  поверив  великому  Эйнштейну,  он  всячески  старался  избегать  тесных  контактов  с  лицемерным  и  хитромудрым  политическим  континуумом.  По  возможности  увиливал  от  участия  в  демонстрациях  и  массовых  мероприятиях,  решительно  отказывался  от  членства  в  партии,  не  ставил  подписи  под  коллективными  письмами…  Говоря  образно,  дурному  духу  кипящих  на  идеологической  кухне  страны  котлов,  предпочитал  чистый  воздух,  приправленный  особым  ароматом  выстиранных-выглаженных  детских  пелёнок.  Это  ли  не  основа  счастья?

Впрочем,  каждому  своё…

Может,  всё-таки  напрасно  он  покинул  морской  берег  и  вернулся  в  Киев?

Было  нечто  символичное  в  том,  что  этот  риторический  вопрос  явился  на  окутанной  тошнотворными  парами  святой  Владимирской  горке,  в  малолюдном  тихом  сквере,  где  он  часто  гулял  с  женой  и  детьми,  где,  облокотившись  на  чугунный  заборчик,  часами  вглядывался  в  глубокую  синеву  Днепра  и  наслаждался  дымчатой  панорамой  Левобережья,  точно  зная,  что  никогда  больше  в  степи  над  горизонтом  не  появится  пыльное  облако,  предупреждающее  о  приближении  конницы  лютых  половцев…    Усыпляюще-спокойная,    сладкая  мысль,  основанная  на  аксиоме  о  необратимости  времени…

И  что  же?

Облако  появилось.

Но  не  на  горизонте,  а  уже  внизу,  под  самым  боком…  И  не  бледно-серое  пыльное,  а  чёрное,  копотное,  ядовитое.

Проспала  охрана,  не  ударила  во  все  киевские  колокола!

Не  дал  Город  отпор  орде!

Как  так?  Почему?   –   недоумевали  коренные  жители  столицы,  и,  оглянувшись  вокруг,  находили  ответ.

 Потому,  что  Киев  уже  давно  ассимилировался  и  превратился  в  огромный  хутор,  населённый  в  большинстве  своём  чужими  и  чуждыми  духу  города  людьми,  чем-то  похожими  на  бесноватую  бабку  Параску.  Случилось  это  постепенно,  незаметно  и  для  многих  неожиданно…  Великий  центр  православия  с  его  приветливой  добротой,  гостеприимством,  щедростью,  искренностью,  непротивленчеством  не  смог,  да  и  не  желал  противостоять  наглому  вторжению  злобных  и  завистливых  переселенцев,  которые  с  тупым  деревенским  упрямством,  день  за  днём  уничтожали  его  городскую  культуру,  его  истинную  суть…
 
Киев  погибал…   Задыхался  в  смраде  горящей  резины  и  в  испарениях  Козьего  болота…

Впервые  после  Афганистана  внешний  мир  так  болезненно  и  грубо  вторгся  в  обособленную,  упорядоченную  жизнь  Костромина.  Тогда,  спускаясь  к  Днепру  по  Андреевскому  мимо  недавно  отреставрированного  дома  Турбиных,  он  вдруг  остро  почувствовал  возвращение  окаянных  дней,  увидел  противостоящие  им  призрачные  батальоны  белой  гвардии  и  толпы  несчастных  украинцев,  обречённых  на  долгое  и  унылое  хожденье  по  мукам… 

 На  этот  раз  он  знал  ответ  на  вопрос,  во  имя  чего  народ  должен  страдать.

 Вот  только  при  чём  здесь  он?

Почему  его  –  здравомыслящего,  выдержанного,  отстранённого  –  накрыли  эти  клубы  чёрного  дыма?

Наконец,  где  она,  TERRA  INCOGNITA,  неизбежная  пересечённость  всеобщего  и  частного,  и  как  смягчить  своё  в ней  вынужденное  пребывание?

Отравление  дымом  на  Владимирской  горке  ознаменовало  для  Костромина  наступление  некоего  инобытия,  в  котором  граница  между  большим  и  малым  мирами  почти  стёрлась;  в  котором  единым  фронтом  выступали  сомнительные  личности  в  правительстве  и  полупьяная  дворничиха,  вечерами  вручавшая  перепуганным  обывателям  повестки  из  военкомата;  в  котором  ночные  перестрелки  на  Крещатике  с  захватами  банков  и  офисов  стали  лихой  революционной  традицией;  в  котором  ложь  и  русофобия  СМИ  достигли  апогея;  в  котором  нормальные  люди  чувствовали  себя  крайне  неуютно  и  тревожно…

От  этого  инобытия  с  его  грядками  редиски  и  лука  на  Майдане,  с  бомжами  и  наркоманами  в  кабинетах  мэрии,  с  агрессивными  вооружёнными  народными  дружинами,  со  скверно  пахнущими  толпами  серых  людей  негородского  происхождения…,  от  этого  повсеместного  тёмного,  зловонного  хаоса,  от  этого  опасного  броуновского  движения  Андрею  становилось  страшно.  Абсурдный  мир  неумолимо  проникал  в   его  безмятежное  существование,  расшатывал  устойчивое  и  привычное…

А  ведь  ещё  совсем  недавно  параллельная  жизнь  большого  мира  представлялась  ему  лишь  картинкой  в  вагонном  окне,  лишь  поводом  для  абстрактных  размышлений,  в  которых  его  судьба  автономно,  свободно  и  неторопливо  перемещалась  на  безопасном  от  внешних  катаклизмов  расстоянии…

О  том,  что  абсурд  не  лишён  своей  логики,  Андрею  поведал  телефонный  звонок,  весьма  гармонично  в  неё  (логику)  вписавшийся.  Звонил  один  из  руководителей  Союза  ветеранов  Афганистана.  На  собрании  этой  организации  Костромин  побывал  всего  лишь  раз,  лет  десять  назад,  дабы  удовлетворить  присущее  ему  любопытство.  Там  же  и  познакомился  с  председателем  и  двумя  его  заместителями.   Типичные  интенданты  и  штабисты,  из  тех  героев,  что  собственноручно  писали  на  себя  представления  к  наградам,  ловко  сочиняя  незамысловатые  боевые  сюжеты  собственных  подвигов.  Настоящий  полковник,  кавалер  ордена  «Красной  Звезды»  густым  патриотическим  басом  приглашал  десантника  Костромина  пополнить  ряды  «афганской  сотни»,  командиром  которой  сам  себя  и  назначил.

Нет.  Не  близка  была  Андрею  утилитарная  логика  самозваного  гетмана.

Уже  после  расстрела  «Небесной  сотни»  он  вспомнил  о  том  вечернем  звонке,  читая  исповедь  участника  событий:  «Люди  кричали,  что  нужно  сначала  забрать  живых.  А  потом  уже  мёртвых.  И  вот  тогда  появились  афганцы  и  какие-то  люди  в  костюмчиках.  Стали  интервью  раздавать.  Я  их  чуть  не  задушил.  Их  не  было  в  самый  страшный  момент  с  нами!  Не  было!»

К  началу  апреля  подобных  убийственных  откровений  в  информационном  пространстве  насчитывалось  не  меньше,  чем  жёлтых  одуванчиков,  населявших  огромный  зелёный  газон  под  окнами  его  квартиры.  Ежегодно  этот  ранневесенний  пейзаж  проделывал  с  Андреем  один  и  тот  же  элегантный  трюк,  в  результате  которого  его  зимняя  хандра  куда-то  исчезала,  душа  наполнялась  свежим  воздухом,  а  воображение  рисовало  разноцветные  картинки  летнего  отпуска,  который  они  с  женой  неизменно  проводили  в  том  самом  приморском  городке.  На  сей  же  раз  трюк  не  удался,  а  вместо  желанных  перемен  явилось  какое-то  туманное  предупреждение  о  том,  что  в  мире  абсурда,  как  и  в  мире  осмысленном,  нет  места  случайности…   Кроме  того  поползли  тёмные  слухи  о  закрытии  границы,  об  отмене  нескольких  поездов,  среди  которых,  конечно  же,  был  и  его  поезд,  такой  знакомый,  из  девятнадцати  голубых  вагонов,  не  какой-то  там  экстремальный  «Hyundai»,  а  в  общем-то  надёжный,  пунктуальный,  за  двадцать  пять  лет  всего  один  раз  сломавшийся  в  позапрошлом  году  под  Киевом…  Отменили,  гуцулы  проклятые!  А  как  же  отпуск?   Как  без  моря  то?  Без  его  влажно-солёного  аромата…  Как  без  космических  эмоций  тридцати  одного  июльского  утра  и  десяти  августовских?

Между  тем,  большой  мир  наступал,  захватывая  обжитые  территории  маленького  мира  Андрея.  Он  перестал  гулять  с  женой  по  Пейзажной  аллее,  по  вырубленному  на  дрова  Мариинскому  парку,  прекратил  поездки  в  Ботанический  сад,  обходил  стороной  Михайловскую  площадь,  в  центре  которой  рядом  с  княгиней  Ольгой  враждебно  попыхивал  дымом  огороженный  частоколом  галичанский  хуторок…  Отныне  прогулочные  маршруты  четы  Костроминых  ограничивались  скучными  кварталами  их  района.

А  ещё  большой  мир  незвано  закатился  в  его  сознание  противоречивым  мохнатым  клубком  смыслов,  из  которого  ему  предстояло  соткать  надёжное  защитное  полотно  собственных  представлений  о  судьбах  отечества.  Поначалу  полотно  смотрелось  не  менее  противоречиво  и  даже  странно…  Картинки,  символизировавшие  государство  получались  на  нём  расплывчатыми  и  мутными…  На  одной  из  них  страна  изображалась  на  шахматной  доске…   Но не  королевой,  не  ладьёй  и  даже  не  пешкой…,  а  всего  лишь  клеткой,  за  которую  идёт  свирепая  борьба.  На  другой  она  измождённой  советской  республикой  с  двадцатилетним  грузом  «незалежности»  медленно  двигалась  в  тупиковом  направлении.  На  третьей  она  была   представлена  в  малопривлекательном  образе  гноящегося  фурункула,  вскрытого  острым  скальпелем  опытного  хирурга.   Именно  эта  последняя  картинка,  вызвав  неприятное  жжение  в  носу,  заставила  Андрея  переосмыслить  действия  бежавшего  президента.

Тем  временем  недремлющий  Хронос  продолжал  свою  скорбную  миссию  по  всеобщему  поглощению…

Пока  Костромин  разглядывал  замысловатые  узоры,  одна  из  его  версий  осуществилась,  и  легендарный  полуостров  без  единого  выстрела,  не  считая  оглушительного  грома  праздничного  салюта,  легко  и  безболезненно  переместился  к  родному  берегу.  Вместе  с  флотом  и  счастливым  народонаселением.

А  через  несколько  дней  за  утренней  чашкой  кофе  жена  восторженно  озвучила  Андрею  высказывание  немецкого  политолога,  известного  своими  точными  прогнозами  и  острым  язычком:

-  Ободрённый  столь  фантастическим  дрейфом,  Юго-Восток  взорвался  протестом,  решительно  не  согласившись  с  тем  мыслителем,  который  когда-то  под  именем  второго  президента  издал  нелепую  книгу  с  нелепым  названием,  где  самой  главной  нелепостью  оказалась  маленькая  частица  «не»…  Против  неё-то  и  вышли  на  площади  сотни  тысяч  людей,  убеждённых  в  том,  что  Украина  –  это  всё-таки  Россия,  точнее,  её  окраина  с  некоторыми  несущественными  особенностями.
 
Впитывая  всё  это,  Костромин  продолжал  поиск  сути  происходящих  перемен  и  вскоре  пришёл  к  выводу,  что  за  ними  стоят  персонажи  весьма  серьёзные…  И  те  два  десятка  человек  на  глянцевых  портретах   из  далёких  ленкомнат  в  сравнении  с  ними  –  сущие  младенцы.

Они  уверовали  в  своё  величие,  в  свою  близость  к  Богу.  Они  построили  фамильную  Вавилонскую  башню  и,  взобравшись  на  недосягаемую  высоту,  увидели,  как  их  священный  символ  –  буква «S»  – согбенно  шагает  на  своих  тоненьких  ножках  к  чёрной  пропасти…  И  тогда,  испугавшись,  они  стали  смещать  геополитические  пласты,  чтобы  заставить  мир  вращаться  вокруг  иной,  смоделированной  ими  земной  оси…

Уж  больно  примитивная  картинка  получилась,  думает  Андрей…  Весьма  похожая  на  карикатуру  из  старого  юмористического  журнала  «Крокодил»…  Подпирающая  небеса  башня,  на  которой,  словно  часовой,  сидит  капиталист  в  цилиндре  и  скорбным  взглядом  провожает  бегущий  на  смерть  доллар…

Костромин  смотрит  на  портрет  своего  кумира  и  вдруг  отчётливо  понимает,  что  улыбается  он  именно  этой  простенькой  карикатуре,  а  язык  показывает  всем  наивным  революционерам  мира,  которые  искренне  убеждены,  что  творят  историю…