Другие и Спартак. Главы 9 и 10

                Глава девятая
                В центре Рима летним вечером

Солнце коснулось золоченого купола храма Юпитера на Капитолийском холме и окрасило его в багряные тона. Пространство вокруг Табулярия - государственного архива и Мамертинской тюрьмы оделось в темно-пурпурное. Многочисленные граждане, собравшиеся на площади у Гостилиевой курии, ждали окончания заседания Сената. По закону оно должно было завершиться не позднее вечерней зари. (Происходило это накануне посещения нами «Прозерпины»).

Давно заведенный порядок предполагал, что повестка дня, ход дебатов, принятые решения составляли до опубликования постановления государственную тайну. Письмоводители, которые сидели за столами по обеим сторонам возвышения для магистратов и ораторов напротив расположившихся амфитеатром отцов народа, могли лишиться должности, а то и головы за утечку информации. Однако жизнь и существует для того, чтобы отклоняться от всяческих правил. Взятка открывала самые хитроумные замки. Сведения неизменно просачивались. Через окружение влиятельных лиц, через чиновников и их секретарей, находившихся внутри Курии.
Те, чья политическая линия брала верх, обычно выходили на площадь первыми. Этим отчасти и объяснялось столь длительное ожидание. Победившим сегодня аплодировала толпа, где самые малые из смертных были по крайней мере ростовщиками.
В последние годы интерес к происходящему на Форуме проявляли в первую очередь желавшие обогатиться за счет военных подрядов.
Утренние сессии мало кого волновали. Разбирались рутинные вопросы. И каждый раз звучали одни и те же голоса: вода в Тибре непригодна для питья, акведуки – символ римского величия – разрушаются, на севере от столицы вырубают нещадно леса и это приводит к частым наводнениям, улицы города превратились в скопление нечистот, колодцы на Эсквилине заражены трупным ядом, канализационная система – в аварийном состоянии.
Выступавшие приходили к неутешительному выводу, что конец «земного круга» приближается, требовали дополнительных ассигнований и безотлагательных мер. «Подумайте о наших детях и внуках!» – восклицали некоторые. Сенаторы думали, но денег не давали или выделяли какие-то крохи. С утра редко кто приходил на площадь.
От решений второй половины дня зависело благосостояние тех или иных лиц, а не благополучие всех вместе. И страсти кипели.
В тот день главными темами были две: выборы полководца на войну с Митридатом – царем Понта и командующего флотом по очистке от корсаров Средиземного моря. Оба мероприятия имели явную направленность против Сертория, поскольку и с понтийским государем, и с пиратами вождь вооруженной оппозиции заключил союзнические договоры. И на ту, и на другую кампании выделялись значительные средства.
В зависимости от того, кто будет избран, можно было строить дальнейшие финансовые и политические расчеты. Борьба велась упорная.
На закате служители распахнули двери Курии, и первым на ступенях появился городской претор Публий Цетег. Предложенные им кандидатуры набрали нужное число голосов. За ним следовали консул Луций Лукулл – тот, что на старости лет прославился своими обедами, и претор Марк Антоний – отец будущего триумвира, последнего любовника и мужа Клеопатры Египетской, о чем мы уже упоминали.
Лукулл должен был отправиться в Брундизий и отплыть оттуда в ранге проконсула и главнокомандующего на войну с понтийцем. Второй – в Путеолы (преимущественно военная гавань), а затем на Сицилию, Крит и в Киликию, где базировались многочисленные пиратские гнезда.
Лукулл и Антоний представляли правящую аристократическую партию. Лукулл был когда-то легатом Суллы, и тот назначил его перед своей смертью опекуном сына, на что, говорят, Помпей Магн обиделся, так как сам хотел исполнять эту почетную обязанность. Отца Антония, как мы рассказывали выше, убили популяры не в последнюю очередь с целью ограбления.

Цетег был тогда, как пишет Плутарх, самым влиятельным человеком в Риме. И влияние это главным образом объяснялось тем, что популяры (демократическая оппозиция) стали вновь набирать силу. Народ начал подзабывать о злодеяниях Мария Великого в Риме, о его последних днях, проведенных в беспамятном пьянстве. Зато хорошо помнили тиранию Суллы, ненавидели его конституцию, запрещавшую бесплатные хлебные раздачи (они, правда, неофициально возобновились) и отменившую власть народных трибунов, которые некогда защищали плебс от бесчинств аристократии.
Конечно, народ воспринимал события упрощенно. И у Мария, и у Суллы имелось множество заслуг перед гражданами, хотя они оба являлись хладнокровными головорезами. Например, Гай Марий реформировал армию и сделал ее профессиональной. Многие законы Суллы были правильными, а главное, он на время прекратил междоусобицу и установил порядок в Риме на несколько лет. Оба продемонстрировали, что идущая к закату Республика нуждается в сильных личностях.
Люди запамятовали или не хотели вспоминать о том, что Публий Корнелий Цетег – перебежчик, что, будучи марианцем, он выклянчил себе помилование у диктатора, сохранил имущество, а не как Серторий, потеряв все, с оружием в руках ушел в изгнание. Суллу, которого еще несколько лет назад встречали в столице как победителя, ныне проклинали, а кровожадного, бесноватого Мария превозносили до небес. Цетег купался в лучах посмертной славы неугомонного старика и вряд ли в тот момент отдавал себе отчет в том, как переменчива судьба.

Сухопарый, угловатый Цетег важничал, мрачно и победоносно улыбался и, подобно Марию-старшему, наморщивал лоб и насупливался, что, как он думал, придает ему больше веса в глазах сограждан. Оба удачливых соискателя – и Лукулл, и Антоний – держались скромно и на рукоплескания собравшихся у Курии отвечали вежливыми поклонами.
Что же заставило Цетега хлопотать за двух людей из противоположного лагеря? Существовали разные точки зрения. Поговаривали, что Лукулл и Антоний – бездарные военачальники. Лукулл даже якобы накануне заседания всю ночь и утро штудировал учебники по основам тактики и стратегии, а Антоний будто бы – просто бесхарактерная личность, не способная прикрикнуть на нерадивого солдата. Таким образом, назначения давали существенные преимущества Серторию, если он намеревался идти на Рим и с севера, и с юга. Безусловно, часть знати и народа ожидала мятежного претора в столице.
По другой версии, полководцы были неплохие и возглавляли сильные армии. Из этого опять же следовало, что Серторий, разгромив Помпея и перейдя Альпы, не встретит серьезного сопротивления из-за отсутствия опытных военачальников на территории Республики.
Встречалось и такое мнение, что Цетег ведет собственную игру. Ослабив оптиматов в военном отношении – ведь три их лучшие армии, включая испанскую, будут далеко от столицы, он сам попытается захватить власть. Ему лишь достаточно будет провести через Сенат законопроекты о преступлениях сулланской верхушки и о возвращении изгнанников и их имущества. Оптиматы не смогут оказать сопротивления, а популяры будут ликовать, и консульство он рано или поздно получит.

Утомленные сенаторы слились с толпой ожидавших. Отцы народа, по обычаю предков, вели пустячные разговоры, перебрасывались шутками.
Слуги зажгли факелы. Шествие направилось в сторону Священной дороги – главной улицы Рима.
Спартак поджидал Цетега у Сервилиева фонтана. Здесь на ступенях по вечерам собиралась богатая молодежь. От юношей пахло духами, они были напомажены и одеты в женские одежды из прозрачных тканей и шелка. На девушках, наоборот, были стилизованные военные плащи и матерчатые доспехи. Болтали, пили вино, с хохотом плескали водой из фонтана в проходивших мимо посыльных и мелких чиновников.
«Как все это нелепо, – думал Спартак, – ведь на этом месте несколько лет назад выставляли на всеобщее обозрение головы казненных Суллой марианцев». Его ученики на Родосе рассказывали ему об этом.
К Спартаку подошел секретарь Цетега и предложил ему примкнуть к преторской свите, в которой, кстати, находился и Батиат. На Священной дороге, попрощавшись друг с другом, сенаторы разошлись по домам.

Помещения в особняке Цетега, недавно построенном на Палатине, поражали прежде всего своим пространством, своими грандиозными по тем временам размерами. Тогда это еще не стало общей римской традицией, а приближалось скорее к бытовым представлениям восточных деспотов.
На стенах этого дворца висели персидские ковры, украшенные драгоценными камнями, в мраморных кадках «росли» золотые и серебряные деревья с плодами из рубинов и топазов. По углам и в нишах стояли вывезенные из Греции, в том числе Суллой, скульптуры работы великих мастеров. Специальные утонченные курения в бронзовых вазах на треногах, расставленных в гостевых апартаментах, придавали окружавшему богатству особую пьянящую изысканность. Ей подчинялось здесь все: от мебели, посуды до хорошеньких рабынь-служанок.
По случаю победы в сенате Цетег устраивает полночный обед. Помимо избранных в Курии двух полководцев он пригласил самого знаменитого римского богача Марка Лициния Красса, жившего неподалеку, Луция Сергия Катилину и нескольких других видных представителей аристократической партии. В триклинии великолепные столы блестели отделкой из туи и слоновой кости, ложа были покрыты золотыми тканями.
Спартака служитель провел наверх в кабинет. Там было темно, и никто не потрудился зажечь светильник. Он просидел некоторое время в темноте на каком-то диване и слышал отзвуки пиршества, раздававшиеся внизу. Потом заснул.

Его разбудил Цетег с сальной свечой в руке, находившейся в  бронзовой чашке с ручкой. Лицо претора было оплывшим, как и эта свеча.
– Новый учитель фехтования? – начал он как-то бессвязно.
– Пока что нет.
– Станешь, станешь, – как бы успокаивал могущественный претор, – я уже переговорил с Батиатом. Это пустяки. Вот, когда ты заберешься на Везувий, мне придется много потрудиться, чтобы убедить отцов народа направить туда как минимум два легиона. Да, мы попугаем олигархов, подпортим их сладкую жизнь на кампанских виллах – и на этом твоя работа будет закончена. Серторий перейдет через Альпы, его примет родина с распростертыми объятиями, никаких особых распрей не ожидаю. Я даже уверен, что нам удастся избежать военных столкновений. Есть опасность, что к тебе сразу же начнут прилипать перебежчики-легионеры. Не бери их. Отправляй их сразу к Серторию на север, а твоя дорога – на юг, в Метапонт. Там и конец твоему делу и расплата, – претор усмехнулся, – если все пойдет гладко. Надеюсь, младший Марий тебя уже будет поджидать в Метапонте.
Ничего нового Спартак почти не узнал. Эта встреча носила, видимо, церемониальный характер. Предводитель «мятежа в Капуе» получил что-то вроде благословения.
Говорить больше было не о чем. Но Спартак задал, казалось, совсем не к месту вопрос:
– В школе Лентула Батиата есть некая Марта – то ли гадалка, то ли... Мне хотелось бы, чтобы она не участвовала в этом деле. Я не имею в виду, что ее нужно убить или как-то навредить ей...
Цетег расхохотался и затем с некоторой иронией сказал:
– Я не верю гадалкам... Великий Гай Марий – и я удивляюсь, что тебе это неизвестно, – подобрал Марту почти ребенком в Сирии, когда воевал с нумидийским властителем Югуртой, и с тех пор не расставался с ней ни в одном походе. Она была для него талисманом, сулившим успех и охранявшим от напастей. Он верил ее предсказаниям как ребенок, ей верили его солдаты. И кое-кто, видимо, помогал Марте из подземного мира, куда однажды спускался Одиссей... Она предсказала небезызвестному тебе Спартаку, что он будет царем, а она станет его полковой женой.
– Неужели ты веришь в то, что кто-то может быть в наше время царем?
– В это я действительно не верю. Но верю в то, что в случае неудачи мы этим царем прикроемся, как щитом Ахилла... И поэтому с легким сердцем отправляюсь спать...

Цетег зевнул и вышел нетвердой походкой прочь. Спартака два служителя с факелами проводили до «Прозерпины».

В гостинице, как мы помним, он не смог удержаться от волнующих чар Марты. После бурных ласк она накинула на себя тунику и зажгла свет.
– Ну, теперь ты будешь мне говорить о своей любви к Марии? – с задором спросила она.
– Мне казалось, что я действительно полюбил ее, но ты приворожила меня, – Спартак испытывал опустошенность и тоску.
– Наивный! – она посмотрела на него с сожалением, что было для нее не характерно. – Ты увел чужую жену, а значит, ничего тебе хорошего от вашей связи ждать не следует.
– Но ты ведь тоже жена?
Она захохотала каким-то вороньим смехом. Умолкла и произнесла почти шепотом:
– Я свободная женщина, проститутка, если называть вещи своими именами. Я также ищу любви, но ее нигде нет, везде властвует похоть. Разве ты не знал, милый мой?
– Мария бесплодна, и замужество ее нельзя считать ... полноправным, – пытался возразить он.
– Одному Вседержителю известно, так это или не так.
– Какому Вседержителю?
– Тому, Кто все это придумал. – Она обвела вокруг себя рукой, которая показалась ему чересчур пухлой. – Иметь дело со мной для тебя менее опасно, чем с Марией. Сейчас я говорю чистую правду, запомни это.
– А ты умеешь лгать?
– Еще как! – рассмеялась она уже обычным смехом. – Но тебя я обманывать не буду. Я уже так решила, как только увидела тебя.
– Почему?
– Ты – необычный человек, хотя сам и не ведаешь того. Тем ты для меня и привлекателен. Давай закончим этот разговор раз и навсегда. Я буду помогать тебе до самого конца, а остальное – неважно.
– Почему ты тогда не предлагаешь мне сбежать куда-нибудь с тобой? – ухмыльнулся он.
– Судьба твоя уже предопределена. Тебе не убежать от нее. Значит, и я не буду сворачивать с твоего пути. Не хочу. Вот и весь сказ.


                Глава десятая
                Капитолийский холм, храм Юноны Монеты.
                На следующий день

Утром после известного нам разговора с Марией Спартак отправился в термальную залу для хозяев и почетных гостей и погрузился в бассейн с подогретой водой, настоянной на лепестках мяты. Потом он стал намыливать себя чем-то вроде оливкового шампуня, и в тот момент у бортика появился Луций Пантера. Они обменялись пожеланиями здоровья. Оба делали вид, что ничего не происходит.
– Вчера я забыл тебе сказать за ужином, – беспечно сообщил ланиста, – мы проводили тренировку во Фламиниевом цирке. И у нас произошла стычка с людьми Авла Габиния. Им назначили почти то же время, что и нам. Обменялись незначительными порезами и ушибами. Неприятно то, что  наш врач приедет только к началу состязаний. Привез раненых сюда, и твоя Мария приказала пропитать чистое полотно медом, переложить травой зверобоя... Эти липкие повязки исцеляют быстро. Еще приготовила какое-то бодрящее питье. Просто дочь Эскулапа...
Пантера умолк, ожидая реакции.
– Я очень рад, что Мария нашла себе полезное дело... Но я спешу: у меня вскоре назначена деловая встреча.
Спартак переоделся у себя в комнате и покинул гостиницу «Прозерпины», направляясь в центр Города.

Капитолий имел две вершины. На южной находился храм Юпитера, о котором уже шла речь, а на северной – старая крепость и монетный двор. Цитадель воздвигли, как пишет Тит Ливий, бежавшие из различных приморских земель разбойники. Это место у берега Тибра показалось им достаточно неприступным и подходящим для того, чтобы начать новую благополучную жизнь. Они договорились между собой сосуществовать по определенным правилам и поклялись на крови их строго соблюдать. Таким образом, бандиты были истинными основателями Рима.

В то утро храм Юноны Монеты оглашал несмолкаемый гул и грохот. Государственные рабы бронзовыми штемпелями чеканили серебряные денарии для легионов, отправлявшихся на войну с Митридатом и корсарами. Надзиратели не спускали глаз с мастеров и работников. Еще не остывшие монеты служители по счету укладывали в кожаные кули. Обнаженные носильщики нагружали ими тележки, которые в сопровождении охраны скатывали вниз – в государственное казначейство (или Эрарий) при храме Сатурна на Форуме.
За процедурой чеканки, сидя на раскладном кресле, наблюдал второй городской претор Гай Веррес – член Коллегии Трех, отвечавшей за финансы Республики. Сегодня была его очередь дежурить на монетном дворе. Такая почетная обязанность восходила к давней традиции.
Лет девять назад этот человек, будучи квестором при консуле-марианце Карбоне, перешел на сторону Суллы вместе с казной. Дело популяров тогда казалось безнадежным, и то был шанс остаться в живых. Веррес не относил себя к числу бескомпромиссных.
У него было на удивление приятное и добродушное лицо. Склонный к полноте, он не чурался хорошо обставленного быта, чревоугодия и женщин. Между прочим, одна из них – гетера по прозвищу Ласточка – помогала ему в политической карьере. Впоследствии в знаменитых речах, оставшихся в назидание потомкам, Цицерон изобразил Верреса чернее самого сатаны, что заставляет сомневаться в подлинности картины. Как бы то ни было, примерно через двадцать лет и Марк Туллий Цицерон и Гай Веррес попали в один проскрипционный список, составленный Марком Антонием, и были обезглавлены. Их убийца – сын того Антония, что теперь отправлялся громить пиратские гнезда.


Уже знакомый нам Гай Меммий Гемелл поднимался по лестнице к воротам храма Монеты. Но мысленно он еще находился там, где перед его глазами маячил квадратный сруб, изнутри заполненный хворостом. Сруб состоял из двух ярусов, между ними находилось погребальное ложе, украшенное ветками сосны и кипариса, благовонными травами и разнообразными фруктами. Снаружи сруб был покрыт златоткаными коврами. Вокруг стояли мужчины и женщины в траурных одеяниях. Кто-то подал Меммию зажженный факел и стал нашептывать слова, которые он механически повторял: «Прощай, чистая душа! Да покоятся мягко твои кости! Да будет легка земля над твоими останками! Да будет земля тебе пухом!» Картина та стояла перед глазами, и он не мог избавиться от нее, переключиться на другие более приятные эпизоды.
Вместе с другими Гай поднес факел к деревянной постройке и столб огня взмыл в небо... Потом какие-то старухи собирали пепел и обгоревшие кости – все, что осталось от бедной Секстии, – в черный платок...

Стража, несмотря на то, что на нем не было белой туники с широкой пурпурной полосой, увидев сенаторский перстень на правой руке молодого человека и высокие кожаные башмаки с черными ремнями и серебряными пряжками, незамедлительно его пропустила. Один из служителей храма Юноны Монеты объяснил ему, где искать претора.
Веррес встретил Меммия приветливо: пожал руку, велел принести второе кресло и усадил рядом с собой. Из-за грохота им приходилось кричать.
– Я только что приехал из Сицилии. Там я встречался в Лилибее с «испанскими эмигрантами», и они велели тебе передать три слова: «Новый учитель фехтования».
– Нет, друг, ты не был на Сицилии. Я тебя знаю. Ты – Меммий, у которого жену убила молния,- покачал головой претор.
– Мне все равно, – пожал плечами Меммий. – Я только должен был тебе передать, что передал. Новый учитель фехтования – всего три слова.
– Мне приходится столько всякой всячины держать в голове, друг, что я скоро забуду не только отдельные слова, но и собственное имя. И тебе советую...
– Что?
– Ни о чем не помнить... Паук плетет свою сеть, из которой не выпутаться бедной мухе, – Веррес улыбнулся.
– Благодарю за совет, – Меммий поднялся и направился к выходу.
– Тебя ведь попросил Цицерон, а сам побоялся со мной встречаться.
– Мне все равно. Какое это имеет значение?
– Особо никакого. Но уже весь Рим узнал об учителе фехтования, покуда наш адвокат Горошек взвешивал все «за» и «против» и наконец-то решил отправить тебя с этим поручением, – сказал претор.
– Мне все равно, – повторил Меммий, спускаясь вниз.
– Тебя здесь не было! – крикнул Веррес вдогонку.
– Меня здесь не было, – кивнул Меммий.
Ничто не волновало, ничто не имело значения. Сруб, столб пламени, обгоревшие кости, черный платок...

Храмовые солнечные часы показывали как раз время, когда должен был появиться тот самый новый учитель фехтования. Батиат еще накануне передал соответствующую записку через своего посыльного. Претор посматривал через колонны в сторону, где пути к монетному двору перекрывала стража, чтобы в случае какого-либо недоразумения вмешаться.
В последние дни Лентул Батиат вел себя довольно легкомысленно. Возможно, в этом он усматривал шаги к отступлению в случае провала. Хозяин гладиаторов из школы в Капуе проводил в своем римском доме на Эсквилине время в пирушках в кругу друзей. Ему, видимо, хотелось быть вне подозрений.
В разгар своих размышлений Веррес заметил, как с отвесной стороны холма, куда сбрасывали обычно мусор и куда не удосуживалась заглядывать стража, ограду, будто мальчишка-сорванец, проворно преодолел не первой молодости мужчина и направился к претору уверенной походкой.
– Вот если бы новый учитель фехтования мог проходить сквозь стены, я был бы вполне признателен Фортуне, – пошутил Веррес.
– Важен результат, – ответил Спартак белозубой, немного детской и довольной улыбкой.
– Ты знаком с молодым Меммием, у которого жену убила молния и который только что был у меня?
– Знаком, но ничего не знаю о его жене, претор. Несколько лет назад я давал ему уроки фехтования на Родосе.
– У тебя отличная память.
– Возможно. Но в данном случае он должен был по просьбе Батиата привести меня к тебе, но видно запамятовал ввиду своего горя и даже не увидел меня на дороге.
– Очень странный юноша, – заметил Веррес. – Все у него о чем-то просят, и он никому не отказывает.
– Добродушный и отзывчивый человек.
– На таких и списывают чужие ошибки.
– Не уверен, претор, – добродушные, а тем более честные угодны богам. Кто расставляет силки, туда обычно и попадает.
– Вопрос слишком философский, а я не Сократ, чтобы полемизировать с тобой. Как тебя зовут?
– Меня называют Спартак.
– Запоминающееся имя. Скоро, возможно, оно прогремит на всю Италию.
В процессе чеканки возник перерыв и они разговаривали спокойно. Очередную партию новеньких монет повезли вниз.
– Не хотелось бы, – весело отвечал Спартак.
– Почему?
– У меня одно желание – выполнить поскорее задачу и получить деньги. А потом я на досуге подумаю, чем заняться в оставшиеся дни.
– Я не хотел бы тоже, чтобы все пошло наперекосяк и ты стал знаменит из-за собственной или чьей-либо оплошности. Правда, в спокойную жизнь я не верю, тем более для человека с деньгами... Шутки – в сторону. К делу.
– Я за этим и пришел.
– У тебя есть уверенность, что ты справишься?
– Справлюсь. Природа не обделила меня смекалкой и ловкостью движений. Я ее пока ничем еще не отблагодарил.
Простодушие и хвастовство мирно уживались в пришельце.
– Что тебе говорил кривой уродец Марий-младший? – поинтересовался Веррес.
Спартак коротко рассказал об их беседе.
– Дело выглядит не таким легким, как он расписывал тебе. Например, всякие слухи, что вскоре произойдет извержение Везувия – не более, чем попытка выдать желаемое за действительное. Возможно, они сработают, а возможно, нет. Важнее другое. Бежать вам особо некуда. Если победят наши враги, то они достанут тебя и тех, кто пойдет за тобой, везде, где только можно спрятаться. Кто будет перечить Римской Республике по такому мелкому вопросу?
– Можно укрыться, никуда не убегая, – возразил Спартак.
– Скажем, в Риме, – усмехнулся Веррес. – Действительно, здесь 150 тысяч домов и 420 храмов с подсобными постройками. На первый взгляд, более укромного места не найти. Но вряд ли оно подходит. В пределах подвластной нам территории проживает не менее 80 миллионов человек. Такие данные, поверь мне, имеются в сенатском архиве. Кажется, куда проще затереться. Но учти, друг, везде есть учет. Поэтому мы и считаемся всесильной державой. Отсюда следует, что главная наша с тобой надежда на победу. Проиграем – придется несладко… Опасайся Пантеры. Он тайно именует себя Феликс, и ты понимаешь, что это означает. Надо бы избавиться от него. Лучше всего убить.
(«Феликс» означало счастливый, удачливый. Такое имя в свое время присвоил себе  Сулла).
– Это занятие мне не по душе.
– У каждого свои вкусы. Но присматривай за ним. Можно попытаться перевести его ланистой в одну из римских школ. Это следует обдумать. Постоянно держи в голове, что нашим врагам наверняка также многое известно, и они не сидят сложа руки... В следующем году меня отправят наместником на Сицилию. Сенат, надеюсь, решит в мою пользу. Возможно, там мне легче будет помочь общему делу. Однако это пока еще большой вопрос. Остров мы контролируем отчасти. Сейчас пираты – союзники Сертория, но, если у нас не будет должного преимущества, они переметнутся туда, где есть сила и выгода. Я уверен, что наши соперники будут принимать упреждающие меры. Мы можем проиграть. И тогда, как показывает опыт, каждый будет сам за себя – лгать и изворачиваться. Ты – пешка в игре, и у тебя немного шансов.
– Спасибо за правду.
– Она мне не стоит даже квадранта. Правда не что иное, как моя любовь к рассуждениям, в чем мне отказывает невзлюбивший меня Цицерон. Он – человек робкий, но в искусстве слова ему вряд ли найдется равный и вскоре многим это станет ясно. Зачем я это говорю? Сейчас Цицерон колеблется. Но если мы победим, то непременно встанет на нашу сторону, да и враги, запрятав куда подальше свои контрмеры, станут нашими друзьями... Я слышал о твоем предложении задействовать на горе человек пятнадцать. Оно даже более разумно, чем ты представляешь.
– Почему?
– В нем важны те сто рабов, которые вы собираетесь купить на местном рынке возле Капуи.
– Батиат уже отказался участвовать.
– Так пусть это сделает добродушный Меммий, коли за его судьбу ты не опасаешься.
– Но что ты такого увидел в рабах? – удивился Спартак. – Нам просто без дополнительных людей будет трудно пробиться к Метапонту.
– Рабы отпугнут перебежчиков из легионеров, а также, что намного опасней, свободную голытьбу. Проблему граждан, не имеющих ничего, кроме статуса свободнорожденных, рано или поздно придется решать. Уже шестьдесят лет решают да никак не могут. Если эта оголодавшая масса, а их только в Риме больше полумиллиона, взбунтуется, нам всем – и популярам и оптиматам – несдобровать. А рабы – это такая сила или отсутствие силы, на которую все потом можно будет списать. И с удовольствием спишут, причем обе стороны, не сговариваясь, в случае провала.
Здесь уместно сказать, что, по некоторым данным, в первом Городе тогдашнего земного круга проживало от полутора до двух миллионов человек. Даже для сегодняшнего дня это вполне прилично.
– О чьем провале ты говоришь, претор?
– О нашем, Спартак. Тогда будут виноваты распоясавшиеся невольники на территории (подумать только!) неприкосновенной Италии. Я говорю и о поражении наших врагов. Когда они очухаются, то спишут свои неудачи также на рабов.
– Но это же несправедливо...
– А что здесь справедливо? – Веррес обвел правой рукой ограду монетного двора и пространство вокруг.
Спартак промолчал.
– Ты можешь вернуться тем же способом, как и пришел? – вдруг неожиданно и спокойно поинтересовался городской претор.
– Вполне.
– Вот и отлично. Я полагаю, никто не видел нас вдвоем и не слышал нашего разговора. Я перешлю через надежных людей денег в Капую на некоторую необходимую подготовку. Желаю удачи. В случае чего – мы не знаем друг друга.
– Это я точно обещаю.
– Чего же ты не можешь обещать? – усмехнулся Веррес.
– Я буду в Метапонте, и деньги должны меня там ждать, – уклонился от ответа Спартак.
– Я спрашивал о другом, – сказал претор.
– А я отвечал о том, о чем счел нужным. Остальное – не твои проблемы. Повторяю, я справлюсь. Будь здоров.
И Спартак через пару мгновений исчез за стеной.

В «Прозерпине» он попросил администратора проводить его в комнату Марии. Марты в гостинице не было.

Мария встала с кресла бледнее луны. В руках у нее был плат, на котором она вышивала лампу, которую Спартак зажег своим огнивом у скалистого дуба.
Он подошел, наклонился и молча поцеловал обе ее руки. По щекам Марии текли слезы. Но Спартак, не глядя ей в глаза, быстро покинул помещение.


© Copyright: Михаил Кедровский, 2014
Свидетельство о публикации №214041301960