2. Видение

       Сердце стучало неимоверно. Этот стук ощущался в горле, а сердце, казалось, лежало на ладонях – по половинке в каждой, так сильно отдавались толчки под кожей. Ты остановился - уже добежал до дома. Мир вокруг сейчас разделен на две половины, неуловимо связанные жарой. Воздух в квартире и на улице одинаковый – душный, теплый, пыльный, желтый, с крупинками песка, попадающими в волосы и ссыпающимися ночью на подушку.

      Страх остался внутри. Ты похож на сосуд, из которого этот страх потихоньку выливался, вместе с жарким хриплым дыханием. Страх почему-то всегда ассоциировался у тебя с маслянистой вязкой жидкостью, которая, выливаясь из сосуда, отравляла легкие колющим ощущением постороннего, чужого чувства. Сверху этой мутной серой субстанции на донышке сосуда – жаркий прессованный воздух, содрогающийся от мерных ударов, расползающихся по телу.

      Ты стоишь, оперевшись руками на исцарапанный перочинным ножом дверной косяк… хоть чуточку отдышаться. Ты убежал от них… от Нее.

      Измятая картонная коробка лежит на бетонном полу с кое-где валяющимися кусками известки. Изнутри коробки послышалось слабое шуршание, и один из ее углов заметно задрожал. Когда ты заметил это, жаркий сгусток воздуха в сосуде начал тонкой струйкой выходить в полутемное помещение подъезда, снимая пузырящееся напряжение внутри.

      Все еще трясущимися руками ты достал из кармана холщовых брюк цвета больной крысы ключ, весь в пятнах ржавчины, и отпер им ту самую невзрачную дверь, около которой стоял все это время. Переступил порог.

      Все. Закончилось. Они больше не достанут. Но тихо… не испугать Сесиль.
Подхватив коробку и держа ее левой рукой, ты зашел в плохо освещенный коридор, сбросил сандалии, натершие ноги за долгий день. Подошвы ног коснулись пола, и как будто прохладный ручеек заструился в сосуд липкого прогорклого сиропа былого страха. Текучее, приятное ощущение спокойствия…

- Papa! Est-ce qu’es tu? (Папа, это ты? фр.)– звонкий голос отразился от стены где-то в глубине квартиры.

Вязкую субстанцию на дне сосуда затянула паутинная пленка, не давая ей расплескаться, не выпуская ни малейшей частички в окружающее тело.

- Je suis retourn;, ma cherie Sesile! Vas-tu l;! (Я вернулся, дорогая. Поди-ка сюда!)

      Ты сел на пол, покрытый старыми раскатанными рулонами обоев, держа в руках коробку. Из комнаты вышла, неуклюже ступая, маленькая девочка. Твоя дочь, Сесиль. Детское личико испачкано красками. Какая, однако, экспрессия – вся сейчас на стенах, наверное. Ты напустил на себя строгий вид.

- Es-tu entr;e dans cette chambre de nouveau? (Ты опять заходила в ту комнату?)

      Сесиль виновато опустила голову, скрывая лицо за спутанными кудряшками. Однако ты знал, что, скорее всего, на лице ее прочно поселилась улыбка мелкой проказницы.

- Regarde un peu que je t’ai apport;! (Иди посмотри, что я тебе принес!)

Девочка сразу же вскинула голову – как цыпленок отряхивается от надоедливой пленки, когда выбирается из тесного яйца.

      Ты очень осторожно поднял «уши» коробки, одно за другим. Лицо Сесиль озаряется невидимым светом, заставляя пленку, сдерживающую жидкий страх уплотниться раза в три. Твоя дочка наклонилась, ее руки до локтей скрылись за изрядно помятыми картонными стенками. Когда она выпрямилась, то ее детские ладошки крепко сжимали ошарашенного трехцветного котенка.

- Aime-tu ;a? (Тебе нравится?) – осторожный вопрос… уж больно настороженно она выглядела.

- Papa… on n’a pas ni du lait ni de la viande… rien que l’eau… (Папа… у нас нет молока… и мяса… только вода.)

      От этих серьезных слов где-то повыше колен прошла колющая дрожь. Половинки сердца в ладонях осторожно стукнули пару раз и снова затихли, отчаянно желая соединиться и вернуться на положенное им место. Ты перевел взгляд на зеленоватую, всю в пятнах стену позади дочери. Говорить не хотелось, но в то же время ты не мог не ответить, не мог не успокоить хоть как-то.

- ;’est rien , il y avait chaud et il faut de donner lui ; boire... parce qu’il n’avait bu tout la journ;e. Soir j’acheterai un peu du lait et quelque chose de manger. (Ничего, на улице было так жарко, поэтому лучше дать ему воды, он же весь день ничего не ел и не пил. А вечером я куплю молока и какой-нибудь еды.)

      И незачем, незачем Сесиль знать, что деньги, которые придется потратить на животное, так необходимы сейчас им самим. Плату за квартиру ты и так задерживаешь… а продать нечего. Все более-менее ценное уже давно ушло в руки каких-то серолицых толстяков, а заработка как не было, так и нет. Уже пора бы перестать надеяться… но ты все так же выходишь ранним утром и идешь на улицу, ведущую в сторону порта в надежде запечатлеть пару потных физиономий и получить пару центов на хлеб и один на плюшку дочке.

      Когда-то, когда ты еще учился, то надеялся на светлое будущее, красочное, как палитра. Мать Сесиль тоже всегда об этом мечтала… пока однажды не закашлялась кровью прямо на лучшую твою работу. С тех пор твоя жизнь протекала в двух местах – в мертвом городе и в умирающей квартире. Уж и не знаешь, что лучше – мертветь или умирать.

      Сесиль будто бы забыла о сказанном, сейчас она уже вовсю гладила кота, да так, что в разноцветной шерсти могли бы появиться маленькие молнии. «Если так пойдет, то не нужно будет больше платить за электричество», - подумал ты и усмехнулся. Субстанция в сосуде колыхнулась, но пленку не прорвала.

      Ты встал и пошел на кухню. Есть уже не хотелось… а если бы и хотелось, то в целой квартире из съестного только этот маленький кот.

      Тебе показалось, что в квартире потемнело. Переведя взгляд на мутное стекло в обшарпанной оконной раме, понял, что над Марселем зависла огромная серая туша, похожая на падшую весной корову. Скоро прольется гнилой дождь. Дождь, не приносящий облегчения, а только высвобождающий зловонные миазмы из умерщвленной земли.

      И будто повинуясь твоему мрачному предчувствию, огромные капли стали прочерчиваю короткие дорожки на стекле. Ты отшатнулся, как от выстрела. «Дорожки» были красными. Багровыми. Это было кровь. Небеса рыдали кровью!..

      Ты упал на колени, весь задрожал. Сосуд треснул и темные капли стали сочиться наружу, пропадая в теле, отравляя его мелкой дрожью. Ты бы взмолился, если бы мог проронить хоть звук. Но тело не слушалось тебя, ты, как парализованный, только и мог, что смотреть на залитое зараженной кровью окно. На мгновение тебе почудилось, что потоки крови стали литься внутрь квартиры, и дикими усилием воли ты отвернул лицо от оконного проема и отполз в сторону. Когда снова осмелился взглянуть… ничего не было. Она поглотила сама себя.

      Весь взмокший и дрожащий, уже стоя на четвереньках, ты выглянул в коридор. Дрожащее, отравленное существо, в которое ты превратился, было прямой противоположностью худенькой маленькой девочки, самозабвенно качающей на руках котенка и что-то напевающей.

- La Nuit, les chats sont gris
Et les chattes,
La Nuit, pas vu, pas pris,
Bas les pattes,
La Nuit, le Diable a mis
Sa cravate,
La Nuit, c'est la houri
Nеvropathe!...

      Слушая отчаянно фальшивящий голосок, ты подумал, что, как только закончится дождь, надо купить молока в магазине.