Я помню

               

     Не доезжая версты три-четыре до древнего и достославного города Белева, что на юго-западном краешке Тульской губернии, почти рядом с переездом через заброшенную ныне ветку Рязано-Уральской железной дороги обозначен поворот направо.  Стилизованный фрагмент крепостной монастырской  стены с тремя луковками крестных куполов над ней приглашает нас в Свято-Введенскую Макариевскую  Жабынскую пустынь.
     Сворачиваем. Зять мой, Валерий Васильевич, вдруг прижимает машину к обочине и останавливает ее. Молчит. С удивлением поглядываю на него. Жду объяснений. Так же молча он открывает дверцу, выходит из салона наружу, в промозглую и стылую великопостную окружающую среду. Делает мне отмашку, дабы я последовал его примеру. Мне, естественно, не хочется покидать теплое  озонированное нутро иномарки, но странное поведение такого конкретного мужика, как Васильевич, разжигает мое любопытство, и я с тяжким вздохом выковыриваюсь на протаявшую слякотную обочину.
     -И это дорога к монастырю? К храму! – начинает закипать Васильевич:- Смотри, кругом благолепие, а под ногами срач!
     Да уж. Выразился зятюшка хоть и не совсем прилично, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Действительно, благолепие кругом, несмотря на предвесеннюю холодрыгу, впечатляет своей основательностью, неподвластной времени. Веженские  вековые сосновые леса позади нас, неохватная пойма Оки по левую руку, покатая возвышенность по правую, покрытая слежавшимся за зиму чистым, понеже в районе нет коптящих производств, снегом. Впереди речушка Веженка, над ней на крутом холме большая деревня Кураково. Просторно, благодатно. А вдоль дороги, на откосах, в кюветах пивные банки, пластиковые бутылки и пакеты, раскисшие сигаретные пачки, какие-то тряпки, рваные кроссовки и прочие отходы жизнедеятельности раскрепощенного электората. И ладно бы где-то округ жилья человеческого, тут нужда заставляет терпеть, но по дороге к святой обители?... Стыдно, мерзотно сие!
     Едем дальше. Валера неустанно кипит и пузырится, покуда на правах старшего я его не осаживаю. Кончай, говорю, воду в ступе толочь. Трещать, дескать, без умолку мы все горазды. Воздух сотрясаем, а взять мусорный мешок, да прибрать свою толику всеобщей мерзости – в лом!
     Васильевич, похоже, внемлет; левой пятерней чешет обритую наголо макушку, потешно крякает и умолкает. Между собой знакомые и друзья прозывают моего зятя Винни-Пухом. Кряжистый, кругленький, головка шариком, ушки маленькие, едва заметные, нос пуговкой, глаза(простите за штамп) лучистые. Весит на сто кг с гаком. С хорошими людьми добродушен, с плохими… Плохим лучше держаться от него подальше. Силищи, кстати подметить, богатырской: машину из колеи на пупке выворачивает.
От поворота с трассы до Жабынской пустыни где-то километров около семи. Оставляем слева несуразно разбросанную деревню Кураково, издревле служащую поставщиком кадров для правоохранительных структур: как то надзирателей в тюрьмы, вохровцев в железнодорожную охрану, полицейских, милиционеров, опять-таки полицейских и пр. Серьезная, короче, деревня. Пригородная, одним словом. Потому и срач, как Валерий Васильевич выразился.
В начале девяностых годов, когда монастыри и храмы стали возвращать Церкви, к Жабынской пустыни проложили дорогу с асфальтовым покрытием. И на том новые власти посчитали свой долг полностью оплаченным. Ныне дорога сохранилась наполовину. Обочь деревни и до верхней околицы асфальт, а ближе к старинному кладбищу и до самого монастыря яма на яме, канава на канаве. Будто танки сквозь минное поле прошли.
     …Без малого полстолетия назад я уже сподобился брести по этой дороге. Правда, была она тогда грунтовой и шла параллельно нынешней, но левее ее и ниже, по урезу окской поймы. И была, между прочим, несравненно ровней и чище. Ни тебе метровых колдобин, ни отходов капиталистического изобилия. А брел я от Кураковского поворота пешочком в пионерский лагерь, понеже опоздал с групповым заездом. И когда в просвете между мачтовыми соснами показалась Жабынь, мне, двенадцатилетнему пацану, будто что-то торкнуло в голову ли, в душу – я снял свой алый сатиновый галстук и сунул его в карман. Но это я здесь так, к слову.  Мне же его  все равно пришлось в лагере носить, поскольку вожатая пригрозила в противном случае отправить меня домой. Вдогонку, сказала, даст в школьную пионерскую организацию такую характеристику, что и в тюрьму не примут.
     Позже, повзрослев, я не раз бывал в Жабыни, пока не уехал из родного Белева в «большую жизнь». Верней, пока меня не выдавили друзья и коллеги, а иже с ними и местные власти за нестандартность мышления, и  «вызывающее поведение, несовместимое с нормами коммунистической морали». Именно так, черным по белому, было записано в моей учетной карточке члена КПСС. Мышление же мое, в частности, действительно противоречило общепринятому, так сказать, коллективному. К примеру, в своих статьях и художественных произведениях я «поднимал на щит» не записных передовиков, одобряемых партией, а обычных людей, презрительно и совершенно необоснованно прозываемых «асоциальными элементами», «отбросами общества» и т.д. На грязные ярлыки ведь товарищи верные ленинцы были весьма и весьма горазды. Ратовали за свой народ и жутко его ненавидели…
      Почему меня периодически тянуло в Жабынь? Полагаю, сам факт моего появления на свет Божий. Сподобился я родиться в бывшем Белевском Спасо-Преображенском мужском монастыре, словно в насмешку названном большевиками Красным рабочим поселком. Верней на территории того, что когда-то было изумительной красоты и непреходящей гордости многих поколений белевцев монастырем и городской крепостью. И обитали-то мои родители в те времена в примыкающем к церкви святителя Алексия, митрополита Московского корпусе, верней в келье самого настоятеля. Потом, когда подросли мои младшие брат и сестра, нам выделили несколько более вместительную келью (бывшую разумеется) матушки-настоятельницы женского Белевского Кресто-Воздвиженского  монастыря.     В свое время оба монастрыя существовали бок о бок, разделенные каменной стеной, кою впоследствии растащили на курятники, поросячьи закуты и всевозможные клетушки новоиспеченные пролетарии физического и умственного труда. Не знаю, с умыслом ли, нет ли, но советская власть заселила в Красный рабочий поселок тех, кто ей, власти, то бишь, не пришелся ко двору. Среди малого числа не расстрелянных бывших монахов и монахинь и некоторой толики совслужащих из интеллигенции превалировало подавляющее большинство невредного «балласта» и «социально близких», как бы помягче выразиться, нарушителей закона. Кстати, свинарники, курятники и глубятни были налеплены прямо на могилах праведников, купцов-благотворителей, дворян, мещан, Белевских удельных князей, крестьян и воинов, за благие дела при жизни заслуживших упокоение на внутреннем монастырском кладбище. А могильные плиты и памятники были сброшены под речку. Пацанами мы на них загорали и согревались, выбравшись посиневшими из студеной окской водицы. Камни эти в любую погоду были теплыми, живыми…
     То же и Жабынская пустынь. По статусу (имею в виду, до революции) сия обитель принадлежала Белевскому монастырю, как и Карманьевский скит, как и Оптина пустынь. Попав в пионерский лагерь я был очарован Жабынью. В пику галдящему, матершинному  Красному рабочему поселку здесь во всю ширь разливалась благостная тишина и, как я уже заметил, напрочь отсутствовали свалки, вонючие помойки, весь тот беспредел, что творится ныне на Руси. Благодаря тишине, чистоте и сосновому бору выглядела Жабынь в то, первое мое, посещение не настолько удручающе, как Белевские монастыри. Хотя и тут щедро прошлась рука строителя «новой» жизни. Макарьевский храм со сбитыми напрочь куполами был переделан в восьмилетнюю школу-интернат для детишек из окружающих деревень, святой источник на холме повыше храма закрыт бетонными плитами вровень с землей, дабы окрестные старушки не являли дурной пример мракобесия подрастающему поколению. Однако старушки несознательные все равно прокрадались по ночам со стороны леса и через зазор меж плитами ухитрялись набрать баклажечку святой водицы. Туда же, в зазор, бросали монетки, а мы, лагерники, в тихий час удирали ловить те  монетки. На длинную палку привязывали согнутую ковшиком ложку и выуживали иной раз до трех рублей мелочью. Вода из святого колодца использовалась для приготовления пищи, умывания и прочих хозяйственных нужд. Шла она по трубе, врытой в землю, самотеком в столовую (бывшую трапезную) с примыкающей к ней церковью во имя   Знамения  Пресвятой Богородицы. Церковь, естественно, подверглась разрушению и я уже не помню, что в ней находилось: то ли Красный уголок(клуб), то ли контора администрации лагеря. Ни святых врат, ни стены, опоясывающей территорию монастыря, не существовало, будто никогда и вовсе не было. А посреди снесенной почти до  фундамента церкви Введения во храм Божией Матери в зарослях колючек и полыни ржавел остов колесного трактора «Фордзон-путиловец».
     К слову,  той водой из святого источника, до жути ледяной, мы, пионеры, умывались, чистили зубы и в обязательном порядке мыли ноги перед сном на ночь. И никто ни разу не рассопливился, ни кашлянул, паче того, прыщиком не похвастался.
     Я не историк и не претендую на сколь-нибудь документированные архивные данные. О Жабыни и Белеве в последнее время сказано и написано изобильно. Я же рассказываю лишь то, чему сам был непосредственным свидетелем и участником. О преподобном отце Макарии, Белевском чудотворце, едва начав соображать, я узнал от своей прабабушки  Татьяны Ананьевны Дунаевой. Это он, современник Ивана Грозного, четыреста с лишним лет назад возвел и обиходил пустынь, за что и удостоился в веках наименования «Жабынский». Это он, боговдохновенный батюшка Макарий, продолжает и ныне творить чудеса, исцеляя немощных и споспешествуя возрождению обители.
     …Наконец мы с Валерием Васильевичем оставляем за собой ямы-канавы-колдобины и въезжаем в Жабынь. Зятек на полуслове обрывает похабную речь в адрес властей, дорожников и гулящих женщин, коих он вообще приплел неизвестно зачем. Неожиданно крестится, придерживая рулевую баранку левой рукой. Я тоже спонтанно осеняю себя двуперстным крестом.  Бабушка Татьяна так научила. Были у нее в роду старообрядцы, вот, видимо, и привыкла, а я ту привычку перенял. Думаю, ни к чему переучиваться, да и Патриарх Алексий Второй признал оба креста правомочными.
     А поехал-то я в Жабынскую пустынь не просто так, ради праздного любопытства. Призвал меня один из монахов, отец Симеон. Как, откуда, почему? Не буду вдаваться в подробности нашего знакомства. Скажу только, что пути Господни неисповедимы, в чем я убеждался несчетное количество раз.
Нынче, хоть и по колдобинам, дорога в обитель проторена. На площади перед Макариевским храмом видим пару огромных экскурсионных автобусов и насчитываем полтора десятка легковушек. И это в обычный день середины недели, а в праздники и выходные тут яблоку негде упасть.
Первым делом идем в храм. Как я уже говорил, в детские мои годы здесь подвизалась школа-восьмилетка, а в летние каникулы устраивался пионерский лагерь. Тогда над входом висел огромный кроваво-красный щит, на котором весьма тщательно белой эмалью было выведено:»За наше счастливое детство спасибо родная страна!» Без запятой…
     В алтаре за деревянной перегородкой ютились наши воспитатели-надзиратели, а мы всем скопом обитали на втором этаже в спортзале, разделенном щитовой времянкой на две половины (для мальчишек от девчонок). Второй этаж – это уже был новодел. Не знаю, из чего коммунары лепили стены, коридоры и потолок первого этажа внутри храма, но выглядело все это основательно, хотя даже у нас, пацанов, где-то глубоко в сознании поселилась цеплячка, что новодельные городушки неуместны в стенах собора. Я, господа мои любезные читатели, не лицемерю. Мое поколение вроде бы повально ходило в атеистах, но ведь от родовой памяти и сути нашей православной никуда не денешься. Моей крестной матерью была бывшая монахиня, а крестным отцом - бывший вор. Парадокс? Скорее закономерная предопределенность.
     На сей день храм выглядит так, как и должно ему быть. Восстановлен во всей своей канонической красе иконостас, символическое надгробие и рака с иконой преподобного Макария Жабынского, Белевского чудотворца. Ведутся службы.
     Помолившись, уж как умеем, приложившись к раке преподобного и поставив свечки за упокой усопших и за здравие живущих родных и близких, умиротворенными выходим на площадь. И слякотная погода с мокрым снегом и знобким ветром уже не напрягает, не раздражает. Васильевич по широкой каменной лестнице направляется к часовне и купальням над святым источником, а я иду к двухэтажному небольшому странноприимному дому (монастырской гостинице), где в отдельной келье на первом этаже обитает батюшка Симеон.
     Он уже ждет меня на крыльце под жестяным навесом. Маленький, согбенный, опирающийся на отполированную ладонями суковатую палочку, в неизменной своей камилавке на голове и балахонистом черном одеянии до пят, подпоясанный тонким матерчатым ремешком. Седые брови, седые прореженные временем волосы до плеч, ниспадающая на грудь пепельно-серая борода. Кланяюсь. Батюшка Симеон кланяется в ответ, еле улыбается и приглашает меня войти. В крохотном глухом коридорчике стоит прислоненный к стене гроб с крышкой. Веселенький такой, обтянутый небесно-синим  блестящим сатином, с крашеным бронзой картонным крестом на крышке и двумя летящими ангелами чуть выше верхней перекладины креста. Батюшка легонько притрагивается ладошкой к гробу:
     -Домик мой. Заказал вот в Белеве, привезли, а денежку не взяли.
И мне не печально и уныния, паче того, страха  в душе и в помине нет. Явственно проникаюсь мыслью, что ценить надо каждый прожитый на этом, Божьем  свете, день и час.
     Келейка у отца Симеона  подстать коридорчику. Крохотная, узкая, с одним окошком. Солдатская кровать, застеленная серым суконным одеялом, плоская подушка в кипельно-белой наволочке, у окна древний колченогий столик, две табуретки, небольшой старинный сундук, поверх коего чуть не до потолка книги. Напротив двери на божнице несколько икон с еле теплящейся лампадкой. Вот и все убранство.
     Говорим о Жабыни, о смысле жизни, о Греции, откуда отец Симеон привез облицовочную плитку для купален на святом источнике, о вере, о Церкви, о нравах в обществе, об истории, корнях русского народа. Батюшка очень много знает о Святом Кукше, иноке Киево-Печерской лавры, который отправился проповедовать Слово Божие вятичам, жившим на берегах Оки, то бишь, нашим с вами далеким предкам. Они же и убили  святого. Убили, покаялись и обратились к вере Христовой. Случилось все где-то здесь, на территории от истоков Оки, до ее среднего течения. И хотя чудотворные мощи святого хранятся в Киево-Печерской лавре, остается еще   много загадок, требующих скрупулезного исследования.
     В общем мы напрочь забыли о времени. Я внимал отцу Симеону с душевным трепетом, поражаясь его эрудированности. Доступность его речи для меня, непосвященного, явилась открытием. Ведь я, что уж греха таить, побаивался, не буду ли выглядеть олухом перед ним, представителем иного мира, то бишь, отличного от моего мировоззрения, а оказалось, что мир-то един, неразрывен. Мы прекрасно понимали друг друга.
     Наконец вышли мы  на площадь. Я совсем, признаюсь, забыл о Валерии Васильевиче, однако, как оказалось он не скучал, ожидаючи меня. Вызвал по мобильнику моего старшего сына, коренного белевца, поселившегося в деревне Кураково. Андрей тут же прикатил и, чувствую, собрался  отчитывать меня за невнимание к его драгоценной персоне, но лишь фыркнул и стих, постеснявшись батюшки Симеона. Я представил батюшке  своих родных, и он повел нас, испросив нашего согласия, осматривать реставрируемый Введенский храм. Снаружи здание храма уже полностью восстановлено. Внутри идут отделочные работы.
     У нас троих захватило дыхание, когда увидели роспись на стенах. Палехскую роспись! И орнамент, и библейские сюжеты поражают воображение своей неземной красотой и в то же время реалистичностью. Лики православных святых буквально светятся  живым теплом, а сами их фигуры будто вот-вот сойдут со стен к нам, к людям. Поистине велика Русь своими талантами, кои даются лишь волей и милостью Господа.
     Выходим на паперть. Поглядываю ненароком на Валеру, на Андрея. Крепкие, солидные мужики со своими проблемами, заботами, трудами и спотычками, обыденными радостями и печалями – в сей момент пребывают в легкой растерянности, словно давным-давно потеряли что-то дорогое и вдруг нашли, но толком еще не знают, что с этим делать. Потом уже, по прошествии некоторого времени, оба скажут мне, насколько благотворно отразилась в их сердцах Жабынь. Прониклись, в общем. Да и нельзя было не проникнуться, не впитать в себя частичку чудодейственного монастырского бытия.
     Наверное, в миру существовать интересней, веселей, хотя с какой колокольни посмотреть. Наверное, мирское необходимо для развития и сохранения человечества. Даже не наверное, а скорей неоспоримо, но для обретения душевного равновесия следует, на мой взгляд, пусть и не часто – бывать в святых местах.  Ведь  мы, три умудренных, казалось бы, жизнью мужика, приехав в кои  веки на пару-тройку часов в Жабынь, впечатлились настолько, что, как говорится, соседскую корову на Вы стали называть. Нечего греха таить, матерком, да под горячую руку все трое можем запульнуть, несмотря на потомственную интеллигентность и соответствующее образование. Теперь же, изредка, забывшись и изрыгнув из себя скверну, осаживаем друг друга, памятуя Жабынь и отца Симеона.
     И еще один маленький штришок. Обронив: «Соловья баснями не кормят», батюшка Симеон пригласил нас в трапезную отобедать чем Бог послал. Отнекиваться в таком случае не принято, да и проголодались мы весьма изрядно, поэтому приглашение приняли с благодарностью. Как я уже отметил, было время Великого поста. Нам выставили бычок постного горохового супа, на второе макароны, слегка сдобренные томатным соусом, компот из сухофруктов, на закуску миску квашеной капусты с репчатым луком. Отец Симеон прочитал короткую молитву на прием пищи, и мы уселись трапезничать. И такая скромная еда стала для нас приятным открытием. Съев по половничку супа, ложки по три макарон, закусив капустой и запив компотом (без сахара), мы не только насытились, мы получили несказанное удовольствие. Дома-то мало кто держит строгие посты. Напихиваем в себя что попало, да пожирней, да помясней,  да послаще, а после сетуем на свою невоздержанность. Оказывается, пища, принятая с молитвой и смирением, какой бы она ни была, становится чистой энергией.
     В заключение добавлю еще несколько строк о своем детстве. Нас, мальчишек и девчонок с Красного рабочего поселка белевцы прочно окрестили  «монастырской шпаной». Было за что. В обиду мы себя не давали, всем скопом ходили «улица на улицу», лупили каждого, кто пренебрежительно отзывался о нас. Взрослым тоже строили всякие пакости за дразнилку: «монах в синих портках». Мы лазали по колокольням, воровали соль, картошку, консервы из храмов, превращенных горторгом и воинской частью в склады. Мы были шумными, горластыми, но вдруг затихали, очутившись во вратах над колокольнями Спасо-Преображенского и Кресто-Воздвиженского монастырей. Чем только их не мазали жилкомхозовские активисты. Мелом, известкой, красками, просто угольной пылью. Тщетно.    Проходило немного времени и из-под грязи проступали лики святых. Они смотрели на нас, добрые и смиренные, ничуть не грозные, не пугающие. Мы затихали и вели себя пристойно, пока сутолока жизни вновь не захватывала нас. Мы были под приглядом отринутых советской властью святых и наверное поэтому выросли просто нормальными людьми. По крайней мере душегубов, сволочей среди моего поколения «монастырской шпаны» не нашлось ни одного. Я помню.