Случайная жизнь. Глава первая

    Башкирия, осень 1943 г. Осознание личности.


     Мне было холодно. Мальчишки, к которым подвела меня мама, были одеты в толстые пальто; они сидели на лавочке, тесно прижавшись друг к другу, и, не доставая ногами до земли, энергично болтали ими. При нашем приближении они оставили это занятие и уставились на меня. Я сильно заробел. Они были большими, сильными и незнакомыми. Мама весело сказала: «А ну, знакомьтесь!  Это мой сын. Его зовут Женя». Ребята потеснились, освободили место в середине, я был водворён в это пространство, и мама исчезла. Я чувствовал, что стал центром внимания моих новых знакомых. Это было невыносимо, но я ощущал, что сильно обижать меня не станут. Ближайший ко мне сосед внезапно сказал: «А мама тебе не родная». Другой тут же добавил: «И папа тоже не родной».
     Против первого я ничего сказать не мог, но второе меня возмутило, и я твёрдо сказал: «Это неправда!  Мой папа приехал из Ленинграда и взял меня к себе». Я почувствовал, что мои новые приятели смутились.
Им явно не хватало моей убеждённости.
Вскоре мы оставили эту тему и стали болтать о тех важных делах, которые составляли мир 3-5 летних мальчуганов военного времени  -  о войне, о страшных немцах и о других важных вещах.

      Утром мама сказала: «Женя, ты теперь будешь ходить в детский сад». Я представил себе сад, вернее, лес, точно такой же, который окружал нашу деревню, в которой я недавно жил. В лесу было много детей. Они бегали, смеялись, возились под деревьями. Это мне понравилось.
      Мама подвела меня к двухэтажному зданию, огороженному высоким деревянным забором. Сквозь решётку забора были видны голые деревья, какие-то кустарники, но детей не было. Мы зашли вовнутрь здания, и мама сказала: «Женя, вот это твой шкафчик. Запомни, на нём нарисован барабан». Барабан был красивый – красный бок, две палочки, лежащие крест – накрест. Шкафчик был высокий. Чтобы снять с меня валеночки, мама посадила меня на шкафчик, и на мгновение её красивое лицо приблизилось ко мне.
      Я увидел, что оно было всё в мелких оспинках, которые ничуть её не портили, и вдруг почувствовал, что она должна быть очень хорошей и доброй.
Затем она повела меня в какую-то комнату, где было несколько тётенек. Одна из них в белом халате спросила меня: «Мальчик, как тебя звать?». Я внятно и отчётливо, как научили меня, произнёс: «Евгений Иванович Леонов». Все почему-то рассмеялись, а тётя в белом халате переспросила: «Как, как?». Я сурово повторил: «Евгений Иванович Леонов».
      Смех стал неудержим. Тётя в белом халате, смеясь, снова спросила: «Как, как?».
      Я молчал. Я не люблю, когда надо мной смеются, тем более, без всяких видимых причин.
      «Ну, хорошо, Гениси Ванеси Лёнив» - сказала, успокаиваясь, тётя в халате. «Давай, посмотрим  на твои ручки. Так, а теперь открой ротик и скажи «А-А-А». Я некоторое время молчал, не в силах пересилить обиду, нанесённую мне весёлым смехом взрослых, а потом промычал: «Э-Э-Э».
      «Так, хорошо. Мальчик здоров, но только уж очень худенький. Можно вести его в группу».
      Из угла приблизилась ещё одна тётя и, ласково улыбаясь, подошла ко мне. Мама сказала: «Женя, это твоя воспитательница Елена Васильевна. Она отведёт тебя к ребятам».
      Елена Васильевна взяла меня за руку и повела меня по коридору мимо входных дверей  и шкафчиков, на одном из которых краснел мой барабан. Мы зашли в просторную светлую комнату, в которой было так много мальчиков и девочек, что я в растерянности остановился. Некоторые из детей оставили свои занятия и стали глазеть на нас.
      Елена Васильевна позвала: «Лена, Костя, подойдите сюда». Так я вошёл в группу. В тот же день я узнал, что моя мама тоже работает в этом детском саду – кем, я не запомнил. Она выдавала бельё, привозила продукты и делала что-то ещё.
      На первых порах я ближе всего сошёлся с Леной и Костей. Лена была красивой белокурой девочкой, весёлой и смешливой. Костя был молчаливым, задумчивым и добрым. Оказалось, что Ленина мама была директором нашего детского сада, и её все страшно боялись.
      Она выглядела строгой, а её слова звучали, как приговор. Она тоже была в той комнате, где надо мной смеялись. Маму Кости я видел очень редко, его обычно отводила домой бабушка. Я тогда ещё не знал, кем бабушка Кости  работала, и какие душевные муки я однажды, уже учась в школе, испытаю после её нескольких слов; и в какой моральный тупик она поставит меня одним нескромным вопросом.
      Мы с мамой уходили из сада позже всех, как и Лена со своей мамой. Нам с Леной было интересно провожать детей домой. Мы с Леной одевались, а точнее, нас одевали, и мы бежали во двор детского сада смотреть, как до самой темноты расходились по домам наши приятели со своими уставшими родителями. Мы с Леной махали им вслед, прыгали по снегу и страшно веселились.
      Однажды, ещё засветло, к забору подошёл Володя. Я с радостью подбежал к нему. Он остановился по ту сторону забора, как-то тоскливо поглядел на меня и тихо спросил: «Как тебе живётся?».
      Я, не остывший ещё от бегания по снегу, с восторгом ответил «Хорошо! Здесь много игрушек!». Он постоял немного и ушёл. Потом я видел его ещё несколько раз, но он ко мне больше не подходил. Мне было очень жаль, что он ко мне больше не подходит. Я его любил.
      Через несколько дней я спросил маму: «Где живёт Володя?».
Она внимательно посмотрела на меня и серьёзно ответила: «У дяди Серёжи и тёти Фёклы». Я успокоился. Я знал, что у дяди Серёжи и тёти Фёклы жить весело. Там было много детей. Когда я научился считать, я узнал, что их было семь.




       Башкирия. 1945 год. Конец войне!


      Я просыпаюсь от ужаса. Мне страшно. Мне плохо. Меня бьёт озноб под тёплым одеялом.  Кошмарный сон лишён конкретного смысла. От него остаётся только ощущение.  Это ощущение – смерть моей мамы. Неотвратимое и непознаваемое наваливается на меня со всей беспощадностью и моё маленькое худенькое тельце трепещет.
      Я постепенно вырываюсь из тьмы сна и слышу, как на соседней койке мирно дышит моя мама. Острая сладкая боль пронзает горло, слёзы самопроизвольно льются из глаз, подушка становится мокрой и холодной. Я шепчу со всей страстностью, на какую способен: «Мама, не умирай! Мама, не умирай!».            
Я долго лежу и тихо плачу, пока усталость на побеждает моего отчаяния. Наконец, силы мои истощаются, и я, ощущая под щекой мокрую подушку, улетаю в более спокойный сон.

      Иногда отец говорил: «Женя, а сейчас мы с тобой будем рисовать». Он доставал большой жёлтый лист, расправлял его, отрезал от него лист чуть поменьше и подавал мне вместе с карандашом. Я усаживался поудобнее на пол и принимался рисовать.  Мы часто рисуем в детсаду. Я очень люблю рисовать, а рисую я всегда войну. Я проводил линию через весь лист и ниже линии начинал рисовать танк.
      Наш танк, а вокруг него много дохлых фрицев. А выше линии я хочу нарисовать много наших самолётов.
      Отец тоже сидел рядом на полу, поджав под себя одну ногу, и подбрасывал  дрова в печку. Он глядел на меня и огорчался: «Ну почему ты начинаешь рисовать с самой середины листа? Если ты начнёшь рисовать с угла, то на листе поместится много рисунков».  Он не понимал, что я просто не успевал нарисовать остальные танки и самолёты.
      Мама прерывала наши занятия и звала ужинать. Мы садились за стол и что-то ели. Я ел мало и неохотно. Правда, иногда на меня находил зверский аппетит. Папа работал допоздна, и когда он входил в комнату, весь в инее, окутанный клубами пара, то отдирал от усов льдинки и доставал из кармана кусок хлеба. Мама радостно восклицала: «Женя! Папа принёс тебе хлеб от зайчика!». Я был уверен в тот миг, что где-то в метель, в снегу добрый зайчик держит для меня кусочек хлеба и мечтает, чтобы я его съел. Я с наслаждением вгрызался в кусок мёрзлого чёрного хлеба, вертел его, отыскивая оттаявшие места этого необыкновенного лакомства.
      Иногда я спрашивал: «Папа, а у зайчика ещё остался хлеб?».  Отец отвечал: «Остался!». Я думал: «Как хорошо, а то он будет голодный».
      А ещё вкусной едой были драники из картошки, которые мы пекли на печке тёти Брызжихи. Так её звали все. Брызжиха жила в нашем же бараке, у неё было два сына и две взрослые дочери, а  муж  был на фронте. С младшим сыном Мишкой я дружил. Мишка был мой ровесник, мы с ним часто играли и никогда не дрались, потому что он был добрый и уступчивый.
      Я всегда давал ему игрушки, потому что  мог отнять их обратно. Драники мы делали очень просто – резали картошку и жарили её прямо на печке. Вкус этой мёрзлой зажаренной до румяной корочки картошки был восхитительным. В углу стоял мешок этой картошки, которую собирали на замёрзших колхозных полях за рекой Ик.
      Я несколько раз тоже ходил за этой картошкой. Было всегда темно, холодно, снег наполовину покрывал землю. Люди ковыряли мёрзлую землю палками в надежде найти невыкопанную колхозниками картошку.
Они говорили шёпотом, боясь, что налетят наездники, охранявшие эти пустые поля. Наездники могли в лучшем случае хлестнуть плетью и отнять картошку. А в худшем случае отвести в милицию и тогда человеку грозила тюрьма. Пользы от меня было, конечно, мало, но оставлять меня дома было не с кем.
Я здорово замерзал и уставал, но перспектива печь драники на печке Брызжихи радовала и согревала.
Зимой было очень холодно. Главным в одежде были валенки, которые папа  подшивал снизу толстым слоем подошвы, вырезанной из других развалившихся валенок. Однажды мои приятели по играм сыграли со мной злую шутку. Один из них подзадорил меня, что я не смогу лизнуть дверную ручку, которая была сделана из металла.
      Я разозлился, подошёл к ручке своей двери, которая  была как раз на уровне моего лица, высунул язык и... Мой язык к моему удивлению приклеился к ручке и, как я ни старался, не отклеивался. Перепуганные приятели стали стучать в наше окошко. На моё счастье дома оказался папа, который осторожно, вместе со мной открыл дверь, охнул, и через мгновение уже лил на ручку из чайника тёплую воду. Спустя несколько минут язык мой отклеился, но кровоточил ещё несколько дней. Оказывается, мороз делает металл липким, как клей.
Ждали мы весну страстно, потому что, когда таяли сугробы, по улицам и пустырям текли быстрые ручьи. У каждого из нас уже были наготове кораблики, изготовленные из дерева. Мы опускали их в ручей и начинали соревнование – чей кораблик быстрее плывёт. Обычно это заканчивалось потерей кораблика, но мы не очень расстраивались, поскольку за кораблик могла сойти любая щепка. Весной для родителей начинался сезон посадок. Мы выращивали картофель, огурцы, помидоры и капусту. А ещё мой отец выращивал просо - в лесу, километрах в семи от соцгородка, где мы жили.
      Осенью он торжественно привозил снопы проса и раскладывал их на брезенте за сараем. Затем он вооружался цепом – таким шестом, на конце которого болталась короткая палка – и лупил ею по снопам, выбивая из них золотистые шарики проса. Просо собиралось в мешки и отвозилось на мельницу, где оно превращалось в пшено, лишаясь своей оболочки. Каша из пшена составляла немалую долю питания нашей семьи, и поэтому место посадки проса сохранялось в тайне.
      В этом году весна оказалась особенной - в начале мая произошло огромное событие – закончилась война. Её победоносное завершение было встречено всеобщим ликованием. В клубе соцгородка по этому поводу было проведено собрание трудящихся.
      После торжественного заседания был организован праздничный концерт, в котором принял участие и наш детсад.
      Я тоже выступил со стихотворением. Сидя на палке с головой лошади, я проскакал на середину сцены и громко с энтузиазмом прочитал выученный стих. Заключительные слова стихотворения «Меня никто не тронет – я маленький герой» были встречены  шквалом аплодисментов. После концерта всем артистам были вручены ароматные оранжевые шарики, как их называли взрослые – мандарины. Это был незабываемый привет детям войны от солнечной Грузии.
      В конце мая Брызжиха получила похоронку. Ей сообщалось, что восьмого мая в Берлине героически погиб её муж. Велико было горе семьи, усугублявшееся обидным обстоятельством, что её кормилец погиб в последний день войны.
Мы наивно полагали, что после окончания войны всё поменяется в лучшую сторону, но этого не происходило. Всё так же надо было получать хлеб по карточкам. Я иногда помогал маме получать хлеб. Он выдавался в небольшой палатке, расположенной вблизи улица «Девонская», нашей центральной улице. Папа объяснил мне однажды, что так улица названа по наименованию нефти. Во время войны в Башкирии добывалась девонская нефть такого высокого качества, что ею заправляли танки без какой-либо переработки. Самым интересным было то, что улица хоть и была центральной, но проходила по краю соцгородка. С другой стороны к ней примыкал огромный пустырь.
      Очередь за хлебом занимали родители. Они приводили нас, выясняли, кто за кем стоит, и убегали. Толпа детей собиралась самая разношёрстная по возрасту. Мы, предоставленные сами себе, играли, бегая друг за другом. Более взрослые играли в ножички, втыкая ножи в землю и отрезая её друг у друга. Игра шла до тех пор, пока проигравший на оставшийся клочок земли не мог поставить ногу.
      Но самой интересной и популярной  игрой была «жёстка». Она заключалась в том, что надо было удержать в воздухе, подбрасывая тыльной стороной стопы ноги, плоскую лепёшку свинца с приделанной к ней меховой шкуркой. Чем длиннее был мех, тем ровнее и дольше летела «жёстка», падая вниз, и тем точнее по ней можно было попасть. Соперники зорко следила за играющим, подсчитывая число подбрасываний. Побеждал, естественно, самый умелый, тот, кто удерживал в воздухе «жёстку» как можно дольше.   
      Мы, маленькие, с завистью смотрели на лучших игроков, надеясь со временем приобрести такой же спортивный снаряд и такие же выдающиеся навыки.
На пустыре вдали работали какие-то молодые женщины, одетые в одинаковую странную одежду. Они копали ямки и высаживали на пустыре саженцы деревьев. Однажды саженцы привезли на телеге и свалили невдалеке от нас. Несколько  странных женщин подошли, взяли саженцы и понесли мимо нас. Внезапно старшие пацаны побежали за этими женщинами, громко крича: «Немецкие овчарки! Немецкие овчарки!». Женщины, не отвечая, прибавили шаг. Наконец, отстав, пацаны с блестящими глазами вернулись.
       Кто-то из нас спросил: «Почему вы называли их овчарками? Они же люди!». Старший пацан ответил: «Эти девки помогали немцам».
Мы пришли в страшное возбуждение: «Как? Они же наши. А наши не должны помогать немцам. Это предательство, а за предательство надо расстреливать!»
Ближе к вечеру начинали подходить родители. Они с большими предосторожностями доставали хлебные карточки, зажимая в ладонях этот пропуск в жизнь, и поджидали продавца и повозку с хлебом. Карточки были очень маленькими, размером каждая как почтовая марка. Примерно в одно и то же время из пекарни приходила повозка, хлеб разгружался под бдительным надзором продавца, и начиналось священнодействие.
      Очередь начинала нервничать, ссорится, некоторые наглецы пытались влезть в неё или пропустить знакомых; иногда не обходилось без потасовок. В основном  карточки отоваривали женщины и поэтому, как правило, всё заканчивалось только шумом и гамом. Иногда хлеба на всех не хватало, и надо было видеть лица тех несчастных, которых дома ждали голодные рты...

      «Женька! Выходи» - услышал я Любкин голос. Любка была соседкой по бараку и моей ровесницей. Я выскочил на крыльцо. Огромное солнце заливало всё вокруг, создавая внутри нас жуткое и восторженное настроение. Я завизжал от восторга и кинулся за Любкой. Она, как бы попав в моё состояние, побежала так, что только заблестели её голые пятки. Мы бежали в направлении новых домов, забыв обо всём на свете. В этом прекрасном мире были только мы.         
Мы ощущали в себе неимоверную силу и потребность выплеснуть её в восторге перед солнцем, светом, жизнью.
      Лето было прекрасной порой в Башкирии. Жаркое, как на юге, оно несло отдых от ненастных дней, от холодных метелей, сбивающих с ног ветров. Природа мгновенно отзывалось на ласку солнца и расцветала всеми цветами радуги.
Взрослые ходили по лесам и перелескам, собирая благословенные дары земли – орехи, лесную землянику, малину, смородину, бесчисленные травы и коренья.
Дары лесов позволяли пережить суровое время. Подростки, за годы войны привыкшие к самостоятельности, целые дни проводили на речке, купаясь, загорая и ловя рыбу.
      На время своего отпуска мама забрала меня из детсада, и я много времени проводил с соседскими детьми, играя в различные игры на площадке между сараями.
      К началу осени, по словам взрослых, мимо ближайших к соцгородку железнодорожных станций Уруссу и Туймазы стали проходить эшелоны с солдатами, возвращающимися из Германии. Однако эшелоны проходили мимо, почти не останавливаясь. Огромная военная сила перемещалась на восток. Поэтому объявление войны Японии не было секретом. Все вокруг были уверены в её необходимости. Снова радио торжественным голосом Левитана извещало нас о военных действиях, снова пошли домой похоронки.
      Осенью я опять пошёл в детский сад. Однажды Елена Васильевна, наша любимая воспитательница, читала нам рассказ о плохом мальчике, который без разрешения мамы съел со стола сливу, а косточку из неё выбросил. Его мама забеспокоилась, не проглотил ли он косточку, и стала к нему приставать. Меня всё время отвлекали и, наконец, не выдержав, Елена Васильевна спросила: «Женя! Ответь, что съел из вазы мальчик?». Я, внезапно поднятый с места, не расслышал вопроса и ответил: «Косточку».
      Заливистый смех моих приятелей прозвучал для меня как оскорбление. Все весело заорали: «Косточку! Косточку!». С тех пор меня стали так называть все. Мама огорчалась не меньше моего и говорила, что если бы я хорошо кушал, меня бы не дразнили косточкой.
      Впрочем, у нас у всех были прозвища. В основном они были производными от имени или фамилии. Я со временем привык к прозвищу, а однажды открыл такое явление, что если я и сам начинал смеяться над своим прозвищем, то смех ребят становился скучным и затихал. Однако заставить себя смеяться в этот момент было невообразимо трудно.
      Но к одному моему приятелю никакие прозвища не прилипали. Его все, даже взрослые, называли Валеркой. Это был подвижный пацан, непоседа и выдумщик.
Однажды он подошёл близко ко мне и прошептал на ухо: «Женька А ты знаешь, что у девочек нет писюна?». Я оторопел. Я никогда не задавался таким вопросом, но мне это показалось очень странным. Валерка, увидев моё недоверие, прошептал: «А давай проверим у Ленки!».
      Ленкина мама была директором нашего садика; и Лена выделялась изо всех девочек одеждой и поведением. Она знала, что с ней связываться было очень опасно, потому что взрослые всегда были на её стороне. Я с ней дружил и понимал, насколько предложение Валерки было для нас опасно.
      Но в Валерку как будто вселился бес, и он со всё большим азартом подбивал меня на рискованное предприятие.
      Наконец, я согласился. Мы дождались, когда Елена Васильевна вышла из группы, и напали на Лену.
      Мы быстро повалили её на пол, и я стал держать её за плечи. Валерка тем временем пытался стащить с неё белые трусики.
      Не ожидавшая такой подлости Лена оторопела на секунду, а потом заорала во весь голос.
      Я пытался закрыть ей рот, но куда там! Она извивались и орала со всей своей дури. Валерка из-за этого ничего не мог с ней поделать. Внезапно появились взрослые, схватили нас и подняли Лену на ноги.
      Нас отвели в директорский кабинет и устроили допрос. Валерка молчал, как партизан. Тогда директор приказала отвести его и запереть в каморку, где хранились раскладушки.
      Пришла моя мама, внимательно посмотрела на меня и приказала всё рассказать. Я испуганным голосом вначале твердил: «Это Валерка!». Однако потом под угрозой страшного наказания признался, что операция носила познавательный характер.
      Затем, уже в отчаянии рыдая, я срывающимся от горя голосом сказал, что я больше не буду. Я больше никогда не буду лазать девочкам в трусы. Мама с заведующей странно, как будто бы они мне не поверили, переглянулись.
Меня отправили к врачихе, сказав, что меня надо немного полечить от плохих поступков. Взрослые тёти открыли мне рот, и врачиха тампоном намазала мне язык чем-то очень горьким. Язык и нёбо зажгло, как огнём. Я заорал не хуже Ленки. Но врачиха, не обращая внимания на мой рёв, намазала мне пальцы чем-то жёлтым. Когда эта гадость на пальцах высохла, она нравоучительно сказала, что теперь я здоров и не буду совершать постыдных поступков.
      Меня вернули в группу, из которой непрерывно неслись стуки Валерки, запертого в тёмную кладовку. Неожиданно в каморке раздался грохот, послышался взвизг Валерки, после чего наступила тишина. Перепуганные взрослые спешно открыли дверь каморки, и мы увидели, что там царил разгром. Валерку нашли под грудой раскладушек.
      Он был испуган, но спустя полчаса пришёл в себя. Я молча показал ему свои жёлтые пальцы и сказал, что если я снова повторю свой безобразный поступок, то они у меня отпадут. Валерка внимательно осмотрел мои руки и сказал: «Ерунда! Они намазали тебе пальцы йодом!». Наше перевоспитание в садике на этом закончилось.
      Но семейное воспитание продолжалось. Вечером мы с мамой возвращались домой, проходя, как обычно, мимо бани. Наш барак находился невдалеке от неё. Только она стояла прямо на берегу банного озера, а барак – чуть дальше. Банные стоки сливались прямо в  озеро, в котором из-за этого не водилась рыба. Мама, показывая на здание бани, сказала: «Женя, ты же ходишь со мной в баню?». Я молча кивнул головой. Я ходил с мамой в баню каждое воскресенье.
Мы заходили в раздевалку, где все женщины раздевались, сворачивали одежду в узлы, и сдавали их на пропарку от насекомых. По окончании мытья узлы отдавались владелицам.
      В моечном отделении стояли каменные скамейки, на которых и происходил процесс мытья. Со мной все тёти обращались ласково, всегда о чём-то шутили и смеялись. Самым главным в посещении бани был морс. Мы его выпивали уже на выходе. Он был настолько вкусным, что из-за него можно было и потерпеть мытьё. Мама продолжала: «Женя, ты же видел в бане и девочек!». Я снова кивнул. «Так что же ты хотел увидеть у Лены?». Я оторопел. Я действительно в бане видел, что у девочек ничего такого, как у меня, не было. Я остановил слёзы стыда и отчаяния и прошептал: «Мама, я больше не буду!».
На следующий день Валерка снова отозвал меня в угол.
Он нисколько не сожалел о содеянном. Он только злился, что мы не довели дело до конца. «Не надо было связываться с Ленкой. Давай повторим это вот с ней!» - он показал глазами на другую девчонку.
Вторая жертва была полной противоположностью Лене – она была тихой и застенчивой. С ней бы у нас всё получилось.
Но я отказался. Я дал обещание маме и никогда его не нарушу. А Валерке я сейчас о девочках расскажу, раз он не ходит с мамой в баню... 
      По соцгородку стали ходить какие-то люди в ветхой военной одежде. Они предлагали женщинам покупать прищепки. Прищепки были сделаны хорошо. Дерева в наших краях хватало всякого, но где они брали пружинную проволоку, было непонятно. Прищепки хорошо покупались, хотя, конечно, прожить на вырученные от их продажи деньги было невозможно.
      Эти люди, входя во двор, как-то беспокойно косили глазами. Тётки покрикивали на них: «Чего вылупился! Продал прищепки и уматывай!». Я узнал, что это были военнопленные мадьяры, которых содержали в лагере неподалёку от соцгородка. Они были подобострастны, но, как говаривали, не вполне чисты на руку. Уже в школе я узнал, что мадьярами почему-то называли венгров.
Отец, как обычно посеявшей просо в лесу, однажды пришёл расстроенный и сказал, что посевы стали грабить. Сказав, что их нужно охранять, он вооружился куском трубы и стал после работы ночевать в лесу. Однажды он пришёл из леса удовлетворённый и сказал, что этой ночью он услышал на своём посевном клочке шум, потихоньку подкрался к грабителю и огрел его сзади трубой.
      Грабителем оказался мадьяр, который, подыхая от голода, ел просо сырым. Разбойник со страху убежал. Нападения на посевы прекратились. Я гордился отцом. Мама переживала: «А если бы их было больше?».               

      Поздней осенью у мамы начались какие-то трудности на работе.
Я не знал, что происходит, однако из отрывков разговоров понял, что дело серьёзное. Мама с папой стали говорить о каких-то адвокатах, о суде. В начале зимы мама исчезла на несколько дней. Отец нехотя ответил мне, что она поехала в Уфу. Позже он сказал, что мама была в суде, который снял с неё обвинения в какой-то краже в детсаду. Мама по приезду из Уфы выглядела расстроенной и уставшей. Как-то вечером мама и папа затеяли неприятный, раздражающий меня, разговор, который закончился вопросом мамы ко мне: «Женя, мы с папой решили расстаться. Ты должен решить, с кем из нас ты будешь жить». Такого ужаса я не испытывал даже в преследовавшем меня сне.
      Я посмотрел на папу. Он сидел, какой-то сгорбившийся, состарившийся. Я вспомнил, что он специально приехал из Ленинграда, чтобы забрать меня к себе. Как же он может теперь бросить меня?
Потом я посмотрел на маму и понял, что без неё я просто не смогу жить. Разрываясь на части, ощущая в себе всю жуть возможной потери мамы, я со слезами бросился к ней в объятья. Мама со скорбным торжеством посмотрела на папу. Тот выглядел ужасно. Моя измена его подкосила. Разговор закончился. Молчание ещё долго, много тягостных дней висело в комнате, но отец не ушёл. Постепенно мама стала такой же разговорчивой, как и прежде, но наша жизнь изменилась.
      Папа сказал, что маме хватит работать, он зарабатывает хорошо, на жизнь втроём должно хватать. Так мама стала домохозяйкой.
      Произошли изменения и в названии соцгородка – он стал называться гордым именем Октябрьск – в честь годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции.


      Башкирия, 1947 год. Демобилизация.


У мамы в шкафу хранилась обшитая красным небольшая шкатулка. В ней мама держала разные вещи. Я очень любил копаться в ней, когда родителей не было дома. Там находились какие-то бумаги, которые меня не интересовали, и мелкие вещицы. У меня не было никаких игрушек, и их мне заменяли вещицы из шкатулки. Я подолгу рассматривал пять полтинников, в каждом из которых было по девять граммов чистого серебра. Были там и довоенные бумажные деньги, и какие-то допотопные очки, и медные свадебные колечки мамы и папы.
В ней мама и папа хранили также свои медали «За победу над Германией». В прошлом году  мои родители были приглашены на собрание, где они получили эти медали.  После прихода домой мама, папа и, конечно, я внимательно рассмотрели медали, на одной стороне которых был вычеканен профиль Сталина со словами: «Наше дело правое – мы победили». На обратной стороне медалей шла надпись:    «За доблестный труд в Великой Отечественной Войне 1941-45 г.г.».
Хотя теперь мама была домохозяйкой, но и о ней не забыли.
Перед наступлением Нового года мой особый интерес всегда вызывали новогодние картинки, тоже хранившиеся в шкатулке.
Они представляли собой как бы колоду карт, нанизанную на тонкий шнурок. На Новый год колода развешивалась на ёлке, удерживаясь в нужном месте с помощью шнурка. Зайки, белочки, медведи и другие сказочные персонажи рисунков придавали ёлке загадочный вид.
Кроме этой колоды у нас были и другие ёлочные украшения. Они в основном были сделаны из стекла или ваты, представляли огромную ценность и хранились отдельно. Поэтому я не должен был их трогать, как говорится, «под страхом смерти». Отец перед Новым годом приносил из сарая самодельные лыжи, смазывал их свиным салом и прилаживал к валенкам. Потом он куда-то на несколько часов исчезал и появлялся уже с пушистой красивой сосной, весь в снегу и сосульках. Спустя несколько лет я обошёл и объехал много мест вокруг Октябрьска, ставшего прекрасным городом, но нигде не встретил сосновых лесов. Походы отца за ёлками были, очевидно, и далёкими, и опасными.
Веселье вокруг ёлки было искренним и незабываемым, а запах хвои – необыкновенным. Первого января мама подала мне пару оранжевых шаров и показала, как с них срезать пахучую шкуру. Под ней оказались сладкие вкусные дольки. Это были апельсины.
 В начале 1947 года произошло важное событие: были отменены карточки, существовавшие ещё с военного времени, и проведена денежная реформа.
Я ещё не знал тогда, что почти каждый новый правитель России и СССР после прихода к власти первым делом проводил денежную реформу и менял деньги, а заодно, и Конституцию.
Однако денежная реформа 1947 года была абсолютно необходима. Если бы не война, замены денег, возможно, и не было бы. Мама и папа узнали о начале обмена старых денег на новые от одного из знакомых.  Он пришёл к нам однажды утром, и принёс новые купюры.
Все с удивлением и радостью рассматривали новые деньги, эти материальные свидетельства новой, более сытной жизни. Гость также сказал, что замена денег на новые проводятся по таким правилам: десять старых наличных рублей менялись на один новый, а деньги на сберкнижках – до определённой суммы - один к одному, а больше этой суммы – десять к одному. Мама страшно обрадовалась, так как недавно положила на книжку почти все свои сбережения. Конечно, эти сбережения были мизерными, но и их сохранение было счастьем.

В 1947 году с войны стали возвращаться демобилизованные солдаты и офицеры. Собственно, они возвращались и раньше, но это были в основном изувеченные или больные люди. Сейчас же в городе появились рослые, красивые, сильные мужчины, как правило, в поношенной военной одежде.  Их встречали как героев, а они, уцелевшие в бесчеловечной войне, были на седьмом небе от счастья.
Самогон или брага, чёрный хлеб и солёная капуста часто были единственной выпивкой и закуской на скудных столах встречавших их жён. Неподдельная радость и веселье праздничных застолий царили в домах, и такое никогда больше не повторится, как не повторится молодость и юность их участников.               
С неистовым, остервенелым наслаждением, с гиканьем и свистом топали под гармонь или привезённый из разгромленной Германии аккордеон в диких плясках эти восторженные люди, жизнь для которых только начиналась! 
На бабских посиделках у барака атмосфера стала веселее. Женщины без конца обсуждали, кто и к кому вернулся, и строили разные планы. Однажды мама сказала про возвращающихся мужиков, что они в любом боку дырку проделают. Бабы от восторга взвизгнули.
Я и сам развеселился, хотя не понял, в каком боку надо проделывать дырку. Но потом, поразмыслив, я понял, о чём хотела сказать мама.
Она имела в виду дырку в гимнастёрках для новых орденов.
Мама и папа вырастили к середине зимы двух здоровенных хряков. Помощь соседей в их откорме была неоценимой. Отходы со столов наших ближайших соседей и чудом добываемый жмых составляли основной рацион этих животных.
Я уже знал, что башкирам и татарам Коран запрещает есть свинину. Однако заставить и меня есть их любимую конину тоже было невозможно.
Но должен сказать, что в то время редко кто  придерживался этих догм и отношение русских к башкирам, и наоборот, не зависели от пищи на столах.
Не знаю, чем свиньи, эти умные животные, заслужили ненависть.  Мне нравилось, например, чесать свиней палкой, несмотря на то, что от них немного пахло. Это доставляло свиньям такое удовольствие, что они громко хрюкая, валились на пол, подставляя свои жирные брюшины.
В свою очередь и я тоже получал удовольствие, не меньшее, чем они. Они лежали, не подозревая о том жестоком конце, который их ждал в недалёком будущем. Они, бедняжки, не знали, что отец уже наточил свой огромный нож, готовый поразить их в самое сердце.
Они, бедняжки, не знали, что только что закончилась жестокая война, в результате которой всё было разрушено, и на столах людей было хоть шаром покати. Они, бедняжки, не знали, что мужики – соседи уже извещены о предстоящем их убийстве и готовились помочь моему отцу.
Одним из наивысших своих достижений в жизни отец считал свою способность одним ударом поразить свинью в сердце.
Я со слезами на глазах следил за этой варварской процедурой. Одного из хряков ласково загоняли на заснеженный огородный участок, где два – три мужика валили его на бок, подставляя левую сторону отцу.
Отец изготавливался, и молниеносно загонял огромный нож прямо в свинячье сердце. Хряк успевал громко завизжать и  дернуться. Второго было убить уже сложнее. Он ни за что не хотел идти на место казни. Услыхав предсмертный визг своего товарища, он начинал громко визжать и сопротивляться. Тем не менее, мужики справлялись и со вторым.
Затем шкуры опаливались от щетины с помощью паяльной лампы, и туши разделывались. Отец всегда доставал сердце и внимательно его рассматривал, убеждаясь, что его талант не померк. После этого наступала очередь женщин.          
Всё разделялось. Кишки тщательно промывались, кровь собиралась. Из печёнок – селезёнок сразу же готовилось жаркое, и участники действа приступали к заслуженной трапезе. Я, оправившись от зверства убийства, тоже принимал участие в этом «мероприятии». В будущем я ел немало яств, но, клянусь, такой еды я никогда больше не пробовал.
От сытной, редко виданной еды, которая, конечно, составляла компанию выпивке, все приходили в прекрасное настроение и начинали петь задушевные песни. Мама очень любила песни на кавказские мотивы.
Она часто пела песню «Сулико», которую, говорят, любил Сталин.    А мне нравилась песня про Хазбулата молодого. Этот Хазбулат однажды приехал в гости к какому-то своему другу и влюбился в его жену. 
И вот он стал приставать к хозяину, говоря:

Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку свою,
А за это за всё
Ты отдай мне жену

Хозяин долго сопротивлялся, но потом уступил. А когда Хазбулат вместе с женой друга ушли, этот самый друг вдруг очухался и подумал: «Что же я наделал!». И тогда он взял винтовку, которую выменял на жену, и в одном глухом ущелье застрелил неверную. Насчёт Хазбулата я не понял, но по-моему, друг его тоже грохнул.
Я долго терпел, а потом однажды пристал к маме с вопросом: «Разве можно за коня отдавать жену? Она же всё-таки, человек».
Мама отвечала: «На Кавказе хорошие лошади всегда очень высоко ценились. Поэтому нет ничего удивительного, что хозяин сменял свою жену на коня Хазбулата. А жёны бывают разные, иногда такие плохие!      В девках они все хороши, а потом куда что девается!».
Я не соглашался: «Раз он её убил, значит, любил, и не хотел, чтобы она досталась другому».
«Ишь ты, какой грамотный» - удивлялась мама – «Смотри сам не женись на какой-нибудь лахудре!». Я не понимал тогда, как и не понимаю сейчас, что такое «лахудра», но представлял себе бабу с растрёпанными волосами.
А лошади и у нас, в Башкирии тоже были очень хорошими и высоко ценились. Но я ни разу не слышал, чтобы женщин меняли на лошадей.     А мама продолжала: «Дело в том, Женя, что эта песня старинная, и в ней рассказывается про старые обычаи, которых сейчас уже нет. Кстати, при крепостном праве и в России человека могли сменять на ту же лошадь».
Вмешался отец: «В нашей деревне старые люди вспоминали, что крепостных крестьян запросто могли продать или просто обменять не то, что на лошадей, но даже на породистых собак».
Я вспоминал слова воспитательницы Елены Васильевны и думал про себя: «Всё-таки, как хорошо, что при социализме такое варварство невозможно! Правда, убийство свиней, кур, лошадей и других животных тоже варварство, но варварство необходимое».
После забоя свиней у мамы и женщин работы было на много дней. Огромные куски сала надо было засолить. Из мяса и сала делались домашние колбасы, оболочкой для которых служили тщательно вымытые кишки. Из крови и каши делались кровяные колбасы. Желудок набивался мясом и держался под гнётом – так готовился сальтисон.
Ничего, ни грамма не пропадало.
Исключение составляла щетина, которую было положено не опаливать, а сдавать государству для изготовления зубных щёток.
Однако отец считал, что сало с опалённой шкуркой дольше хранится и лучше на вкус. И ни один сосед никогда не выдавал отца за то, что он паяльной лампой сжигал всю щетину на шкуре свиньи. Они были благодарны моим родителям, что благодаря их инициативе и огромному труду, на бедных столах появлялась калорийная пища.            

Весна в наши места приходила в самом начале мая. Хотя соцгородок с прошлого года стал называться городом Октябрьск, от этого ничего не поменялось. Основную массу жителей составляли рабочие, не полностью оторванные от земли-кормилицы.
С наступленьем весны они приступали к посадкам картофеля, а затем и многого другого. Мама и папа на выделенных в полях участках сажали картофель, на берегу речки они выращивали капусту, где-то в лесу – просо, а на участке у барака – огурцы и помидоры. Лето бывало довольно коротким, но жарким, и почти все овощи успевали созреть.  Правда, вдоволь полакомиться красными помидорами удавалось редко из-за быстро наступавших холодов. Поэтому помидоры солились, как правило, зелёными. Но в этом году сложилась какая-то неблагоприятная обстановка и урожай и у нас, и по стране, как с тревогой говорили взрослые, оказался плохим.      
Меня, да и других детей по группе, сказать по правде, беспокоила только подготовка к учёбе в школе.
Наша группа в детском саду была старшей – осенью все должны были идти в школу. Но в самом конце своего пребывания я совершил ужасный проступок.
Если бы я знал тогда милицейскую терминологию, то в глазах воспитателей и нянечек я стал рецидивистом. В начале весны в одном из помещений детсада затеяли ремонт, и к нам подселили среднюю группу.       Как тогда выражались, нас уплотнили.
В этой средней группе оказалась одна девочка – Светлана. Она так приветливо смотрела на меня, так мило улыбалась, что моё маленькое мужское сердце дрогнуло. Дрогнуло в первый раз в жизни. И вот однажды, в «мёртвый час», когда все мирно сопели на своих раскладушках, я увидел, что Светлана не спит. Я повернулся так, чтобы посмотреть на неё, и наши взгляды встретились. Какой-то магнит вытянул меня из постели и притянул меня к её раскладушке. Испуг и призыв я увидел в её глазах.
Я не знал, что я хочу сделать. Я только почувствовал, что хочу коснуться её. Моя рука легла на одеяло, и...    
В этот миг появилась одна из нянечек и громко закричала. Дальнейшее я помню плохо. Мой позор был полным.
Моментами я жалел, что моя мамочка уже не работает в садике и не сможет меня защитить. Моментами я был рад, что она не видит моего позора и не знает, какого плохого сына она вырастила. Но я, по примеру Валерки, держался крепко, и всю вину взял на себя. Светлану все жалели и благодарили нянечку, что та спасла Светика от страшного хулигана.
 Тем не менее, наши воспитатели через некоторое время стали вспоминать о моём походе к девочке уже с улыбкой.
Потом  произошедшее стало забываться.
Жизнь к лучшему менялась медленно. Даже в детсаду были проблемы с едой. Однако, несмотря ни на что, нас продолжали готовить к школе. Воспитательница Елена Васильевна учила нас правильно писать разные слова, а также складывать цифры. Читал я уже давно, а к лету, по моему мнению, сделал большие успехи в изучении сложного русского языка. Но старшая дочь Брызжихи нанесла мне чувствительный удар.
Однажды, когда они с мамой стояли на улице и о чём-то разговаривали, она попросила меня написать слово суббота. Я взял прутик, и написал в пыли «Субота». Каково же было моё удивление, когда она сказала мне, что я неграмотный, потому что слово «Суббота» пишется с двумя «Б». Возможно, она пошутила насчёт моей неграмотности, но это был такой удар по самолюбию, что я рассердился и молча ушёл.
Дело же у моей мамы со старшей дочерью Брызжихи было, как оказалось, нешуточным. В те годы кроме демобилизованных солдат и офицеров стали приезжать и люди, которых называли репатриированными. Это были наши солдаты, которые вместо того, чтобы последним патроном, как приказывал товарищ Сталин, застрелить себя, сдавались в плен врагу. Так вот, в нашем бараке снял угол один такой репатриант. Он был высоким, молодым, но каким-то забитым человеком с вечно опущенным взглядом.
 Мама, будучи в курсе всех событий города, стала как бы, если сказать нехорошим словом, которое у меня вызывает отвращение, ну что ли, сводней.
У нас стали собираться подозрительные бабки, которые часами перебирали всех молодых девушек города, и молодых неженатых демобилизованных ребят. Рассматривались все возможные варианты их соединения с целью образования новой семьи.   
В трудных случаях даже гадали на картах, предсказывая будущее для той или иной пары. Я с недовольством смотрел на эти их занятия. Правда, через пару лет новые парочки не раз останавливали маму на улице и благодарили её, я уж не знаю, за что.
Так вот, карты легли так, что старшая дочь Брызжихи и этот зачуханый репатриант составляли идеальную по тем меркам пару.
Такой союз был очень рискованным, так как за этими трусами и предателями был установлен жёсткий надзор НКВД, и иметь какие-либо дела с ними было опасно. Репатрианты и так должны  благодарить товарища Берию, что их не отправили  в лагерь или даже не расстреляли.
После долгих и бурных обсуждений, гаданий на картах, расспросов знакомых сотрудников НКВД и других маневров эта дружная компашка сводней рекомендовала Брызжихе выдать старшую дочь за репатрианта.
Мнением этого человека особо не интересовались, так как для него это был единственный способ получить прощение за свой проступок.    Для дочки же Брызжихи это был, можно сказать, единственный вариант создать семью, к которой, по словам мамы, все девушки очень стремились. Самым же удивительным оказалось то, что  брак старшей дочки Брызжихи и репатрианта сложился чрезвычайно удачно.
 Хоть НКВД и потрепал нервы молодым, но постепенно про прегрешения молодожёна  все забыли, и для него началась обычная жизнь.

Мама и папа были необыкновенно гостеприимны. Кто только ни бывал на наших застольях! Однажды за одним из таких столов зашла речь об атомной бомбе. За столом сидел, как мне потом объяснила мама, демобилизованный офицер с умным интеллигентным лицом.
Он, полузагадочно улыбаясь, сказал, что ему кое-что известно об атомном оружии. Все стихли. В то время это была животрепещущая тема. Разинув рты, гости слушали, как при взрыве атомной бомбы образуется воронка глубиной с километр и диаметром 3-4 километра. При взрыве возникает огромный шар ярче солнца, который сжигает всё живое на сотни километров вокруг. А потом моментально температура навсегда опускается до минус шестидесяти градусов и всё живое гибнет.
Всем присутствующим было не привыкать к сильным морозам. Зимой температура в Башкирии часто опускалась до минус сорока – сорока пяти градусов. Сильные ветры, бушевавшие  над отрогами Уральских гор, а также безжалостные метели, делали жизнь зимой трудной. А в Якутии, например, местами температура тоже опускалась до минус шестидесяти, так там и жить было практически невозможно. Ведь не зря же туда ссылаются враги народа. Поэтому такая перспектива показалась всем страшной. Ужас обуял наших гостей. Хмель сдуло при мысли, что будет, когда американцы кинут на СССР бомбу. Они ведь уже уничтожили Хиросиму и Нагасаки.   
Все знали стихотворение:

  «Если надо, Коккинаки
   Долетит до Нагасаки».

А оказалось, что вместо прославленного советского аса Коккинаки  до Нагасаки долетел американский  лётчик и одной бомбой уничтожил японский город. Однако никто не спросил, действительно ли сейчас мороз в Японии достигал минус шестьдесят градусов. Увидев всеобщую растерянность, офицер встал, улыбнулся и произнёс тост: «Я предлагаю выпить за великого товарища Сталина! Под его руководством мы дадим достойный ответ империалистам! Ура!». Гости в полупьяном восторге вскочили и заорали: «Ура!!!».

Наступило прекрасное лето. Закончились мои злоключения в детсаду. Целыми днями я нахожусь на улице, играя с друзьями в различные игры, с короткими перерывами на обед. Нашей страстью стал футбол. В футбольное поле превращалась любая поляна возле бараков. Команды формировались по принципу: барак – против барака.
Когда не хватало игроков, играть разрешали любому пацану, лишь бы он жил в том же бараке, что и остальные. Такому игроку, не умеющему играть, давали задание путаться под ногами наиболее опасных противников. Постепенно такой неуч и сам становился хорошим игроком, если выдерживал многочисленные падения, толчки и издевательства противников. Но он знал, что каждый игрок его команды встанет при необходимости на его защиту, и поэтому вёл себя, как правило, храбро. Ворота обозначались кепками или палками, одиннадцать метров отмерялось шагами, а центр поля, с которого начиналась игра, определялся на глазок.
Всё это не имело особого значения. Главной проблемой для нас был футбольный мяч. Вначале мы гоняли полотняный мешок, набитый тряпками. Потом один парень, постарше нас, из кусочков кожи с помощью дратвы сшил покрышку, в которую поместил шар из пористой резины, взятой из сидения машины. Этот мяч даже немного отскакивал от земли!
Мы играли с таким энтузиазмом, что родителям иногда приходилось разгонять нас. Трудно передать словами нашу радость от победы и горечь от поражения. Ежедневные стихийные соревнования незаметно закаляли самостийных спортсменов. Мы крепли, соревнуясь в скорости бега, быстроте реакции, стараясь выиграть в бесконечных игровых столкновениях. Тот, кто умел делать остроумные финты, точно бить по мячу и забивал много голов, верховодил и в других делах. К его мнению прислушивались и на рыбалке, и при купании, и в лесных походах. Поэтому игра в футбол для нас становилась чем-то очень значимым.
 
Однажды, спеша на очередную игру, я выскочил на зелёную поляну, расположенную между банным озером и бараком. От неожиданности я замер. На траве в самых разных позах лежали солдаты. Их скуластые лица башкир были такими умиротворенными, как будто они нашли долгожданный приют.
Я не ведал, какой жизненный и военный путь проделали они в это лихолетье. Но сейчас на их лицах было написано необыкновенное спокойствие людей, наконец-то добравшихся до родного дома. Наверное, древнегреческий Антей так касался земли-матери, находя в ней новые силы для жизни.
Внезапно один из солдат открыл глаза, сладко зевнул, увидел меня, и спросил: «Малай! Это Башкирия?». Я знал, что малай – это мальчик.
Я ответил: «Да. Там, за речкой – Татария, а здесь – Башкирия».      Он улыбнулся и спросил: «У тебя есть пилотка?». Я отрицательно покачал головой. Тогда он вытащил из-под головы какой-то мешок, порылся в нём, вытащил из него пилотку, и подал её мне.
У меня никогда в жизни не было пилотки, и моё сердце радостно забилось. Я понял состояние этого солдата после долгой разлуки наконец-то добравшегося до родины.
Его радость была настолько велика, что он, не задумываясь, подарил дорогой предмет незнакомому русскому мальчику. Наверняка, он вёз эту пилотку через много стран, чтобы подарить её своему брату или другу. Я хочу, чтобы он никогда не пожалел о своём порыве.
Моя вечная благодарность и память стоят этого.

    Я очень любил поспать. Это свойство моего организма часто заканчивалось сушкой матраца на заборе участка перед бараком. Сохнущий матрац и простыни были моим несмываемым позором.
Но иногда я просыпался довольно рано. Дело было в том, что из окрестных деревень молодые татарочки и башкирочки разносили по городу молоко, и громко кричали при этом: «Малака нада?». Я всегда недовольно ворчал про себя, но мама часто покупала у них молоко. Среди пацанов ходила байка, что для сохранения свежести молока татарки держали в нём лягушек, которых перед продажей вытаскивали.      
Я искренне верил этому и не хотел пить такой гадости.
Однажды мама достала из сумки пару тетрадей и сказала: «Женя, ты ведь знаешь, что осенью идёшь в школу. Там ты будешь учить русский язык и арифметику. Будешь учиться правильно читать, писать и считать. Эти тетради я купила для школы. Ты будешь записывать в них уроки».
И обратилась к папе: «Представляешь, за каждую тетрадь я заплатила по пятьдесят рублей. В магазинах тетрадей нет, а на базаре ими втридорога торгуют из-под полы». Отец односложно ответил: «Ладно».
Я уже знал, что папа был очень хорошим работником, получал больше других мужчин в бараке, но всё равно, денег было в обрез.
С прошлого года Правительство обязало всех трудящихся СССР подписываться на облигации займа восстановления народного хозяйства и сразу отдавать за них одну  месячную зарплату.
Всех несогласных «прорабатывали» в отделах кадров и даже на собраниях. Отец, от природы немногословный, мне кажется, не спорил и без лишних слов брал облигации. С него сразу же за них вычитали деньги; и это была крупная дыра в бюджете семьи.
Облигации были напечатаны на хорошей бумаге. Я с отцом внимательно читал всё, что там было написано. Оказывается, эти облигации обеспечивались всем достоянием нашего государства.
Из-за необходимости ежегодно приобретать облигации и по другим причинам все из последних сил продолжали обрабатывать землю, желая улучшить свой скудный рацион. Я никогда не забуду массовые выезды на поле сажать картошку. Яркое тёплое солнце, поездка на открытой грузовой машине, даже сам процесс посадки заранее нарезанной картошки, представлялись мне радостными и праздничными. Особенно мне нравилось обеденное время. Я обожал пить катык. Катыком называли скисшее коровье молоко. В поле мы его обязательно разбавляли ключевой водой. Почти в каждом овраге вблизи поля из-под земли бил источник холодной воды. Вода была настолько холодной, что, как говорится, ломило зубы. Я присаживался у ключа и заворожено смотрел на пляску песчинок в прозрачной воде. Игра света, отражённого песчинками и струйками бьющей снизу вверх воды, была сродни огню полыхающих в печи поленьев. Этой ледяной водой и разбавлялся катык, в результате чего получался необычайно вкусный напиток. Как он утолял жажду в жаркий день! Какие новые силы появлялись в измученных людях! Казалось, сама природа поддерживает их.               

Первого сентября мы, как обычно, собрались во дворе нашего детского сада. Всем выпускникам сада было велено построиться по-двое в шеренгу. Был прекрасный солнечный день. Родители будущих учеников стояли за воротами детсада и внимательно следили за происходящим. Елена Васильевна принесла флаг и вручила его Косте, стоявшему в первой паре. Заведующая садом пожелала нам хорошо учиться, и мы тронулись, как на прогулку. Однако все понимали, что это не прогулка – мы совершали в тот миг нечто очень важное. Остающиеся дети и воспитатели махали нам и тоже желали хорошо учиться.
В нашей колонне не было Лены. Она не пошла в школу, потому что родилась после первого сентября. Её мама - директриса решила, что она ещё год может ходить в детсад.  Мой друг Валерка пошёл в другую школу, и его тоже не было в наших рядах.
Мы дружно промаршировали через ворота и так же строем пошли в школу. Родители небольшой толпой следовали за нами. Детишки соседних домов высыпали на улицу при виде нашего шествия.
Так, сопровождаемые родителями и детворой, мы прошли несколько кварталов, и вошли в ворота школы. Там, построившись квадратом, стояли ученики. Вдоль рядов ходили нарядные учительницы, что-то поправляя и делая какие-то замечания. В центре стояла директор школы; рядом с ней я увидел Костину бабушку. Как я позже узнал, она была завучем школы, то есть, заместителем директора. Но я не мог охватить все подробности. Чувство большого и торжественного события в моей жизни охватило меня. Это чувство было сложным - чувством ответственности с преобладанием робости и испуга.
После каких-то речей нас повели в класс и рассадили по партам. Меня посадили рядом с Костей на средний ряд. Я огляделся.
Мои детсадовские приятели были в большинстве, но примерно половину составляли незнакомые мальчики и девочки. Я сразу же обратил внимание на двух девочек. Одна из них, некрасивая, черноволосая, притягивала взгляд какой-то независимостью поведения. Звали её Жанна.
Другая девочка была её полной противоположностью. Спокойная, несколько застенчивая, она незаметно рассматривала ребят. Её серые глаза на округлом лице были выразительны и умны, а само лицо выделялось спокойной красотой. Я внезапно почувствовал, что эта девочка олицетворяет другой мир, о котором я ничего не знал.
Я не знал тогда, что тот, другой мир ещё принесёт мне много счастливых и ещё больше несчастных минут, часов и лет. Звали эту девочку Вера Пляскина.
Вошла наша учительница. Мы встали и, по её команде, сели. Она раскрыла журнал и начала перекличку. Так начался огромный период моей жизни. Учёба на первых порах шла трудно. Эти бесконечные палочки и крючочки, которыми я исписывал драгоценную тетрадь, давались мне с большим трудом. Карандаш не слушался моих пальцев. По вечерам отец строил недовольные гримасы, рассматривая мои творения. Потом он доставал листы, изготовленные  из бумажных мешков, и я снова и снова повторял задания. Но, несмотря на все мои усилия, почерк у меня оставался некрасивым, так и не исправившимся до окончания школы.               
Так прошло долгих три месяца. Только в декабре нас стали приучать писать ручкой. Это было настоящим мучением. Из непроливашек, как тогда называли чернильницы, на самом деле чернила часто выливались и портили тетради, учебники и вещи. Их носили в отдельном мешочке, но при драках чернила часто пачкали драчунов.
Это была настоящая трагедия для родителей, так как одежда была на вес золота. По сути дела, почти все мы ходили одетыми ненамного лучше оборванцев. Хорошо ещё, что зимой на улице чернила замерзали, и тогда размахивать чернильницей было безопасно.

Декабрь был выдающийся месяц.
Во-первых, пятого декабря весь народ праздновал день Сталинской конституции. Эта конституция была самым великим завоеванием Октябрьской революции. Она обеспечивала свободу и равенство всех наших граждан и была самой прогрессивной в целом мире. Конституции же капиталистических государств угнетали трудящихся. Об этом нам рассказала учительница. 
Во-вторых, двадцать первого числа был день рождения нашего Вождя и Учителя товарища Сталина. Папа обязательно вспоминал об этом выдающимся событии и всегда в этот день выпивал рюмку водки за здоровье товарища Сталина.
Впрочем, не вспомнить об этом было невозможно, потому что по радио целый день звучали здравицы в честь Великого Вождя всех народов и зачитывались телеграммы поздравлений.
В конце декабря отец снова вытащил из сарая свои самодельные лыжи и отправился за очередной сосной.   Новый, 1948 год обещал быть более счастливым.



Башкирия, 1948 год. Первое путешествие.

Новый год был встречен радостно. Я учился хорошо. Букварь и арифметика были для выпускников детского сада знакомыми. По сути дела мы повторяли то, что уже учили в садике. Усилия Елены Васильевны не прошли даром. Вера Пляскина и Жанна тоже не отставали в учёбе.
Но многие другие ученики, пришедшие в школу отдельно от нас, учились гораздо хуже. Особенно плохо учился один мальчик – хулиган, который с трудом перешёл во второй класс, потом стал второгодником, и, наконец, вообще исчез из школы. Однако он был исключением из правил. Большинство учеников справлялись со своими обязанностями, как учил нас товарищ Сталин.

Ура! Школа закончилась! Я закончил первый класс с отличием.     Мне на собрании вручили похвальную грамоту, которой мама гордилась, наверное, больше, чем я. Я снова проводил на улице всё своё время!     Мы играли с утра до вечера в войну и в футбол, и нам это не надоедало. Правда, наш досуг становился со временем всё более разнообразным. Меня, например, научили играть в шахматы. Фигуры были сделаны из катушек разной высоты. Чтобы отличать  свои фигуры от фигур противника, половина фигур окрашивалась чернилами. Спустя несколько недель я сделал большие успехи в шахматах и стал много выигрывать. Кроме шахмат у нас появилась новая игра, которую называли клёк.       
В ней нужны были биты – палки, которые каждый делал себе сам, - и сам клёк. Он изготавливался из небольшого деревянного бруска, отрезаемого с двух сторон специально под некоторым углом – для того, чтобы он плохо устанавливался на землю. Позже я узнал, что такая фигура называется в геометрии параллелепипедом.
Это была подвижная игра! Клёк  ставился вертикально на срез в определённое место, и должен был сбит с него палкой так, чтобы улетел как можно дальше. Около него стоял дежурный – мающийся – чтобы после каждого попадания ставить клёк на место.
Пока мающийся приносил и устанавливал клёк на место, игроки должны были принести свои улетевшие биты назад. Клёк ставился плохо, поэтому обычно мающийся ждал, когда промажут все игроки. Тогда он начинал кидать палки в обратном направлении, начиная с самой дальней. Чьей палкой он выбивал клёк, тот и начинал маяться. Чтобы самому не маяться, надо было точно попадать по клёку, чтобы он улетал как можно дальше. Кроме того, сильный удар гарантировал более далёкое расположение твоей биты, и увеличивал шансы, что мающийся ею промажет. Правда, и нести её обратно надо было дольше, а ведь это надо было сделать до того, как мающийся поставит клёк на место.
Победные кличи и вопли поражения непрерывно стояли над полем битвы. Но наша площадка была расположена на пустыре между сараями, и мы не очень досаждали взрослым.
Девочки обычно играли в свои игры. Они много возились с куклами, как правило, самодельными, прыгали через скакалку, да играли в классики. Эта игра была особенно популярна.
В неё играли даже мальчишки, чтобы доказать девчатам, что они ловчее. На земле рисовался большой квадрат, который в свою очередь делился на восемь или десять «классов». Игра заключалась в том, чтобы вначале кинуть плоский камень так, чтобы он попал в тот квадрат – «класс», в котором ты «учился». Затем, припрыгивая на одной ноге, надо было последовательно переталкивать этот камень из одного квадрата – «класса» в следующий – до выхода.  Малейшая ошибка – попадание камня на линию, разделяющую «классы» или касание земли второй ногой  каралась переходом хода противнику. Побеждал тот, кто без ошибок проходил все «классы». Среди нас выделялась Любка. Я тоже иногда выигрывал.
Я уже предвкушал, что целых три месяца буду играть со своими товарищами, однако, у родителей были другие планы. Однажды вечером  родители долго обсуждали какой-то вопрос, после чего мама сказала: «Женя, у папы скоро будет отпуск, и мы решили, что ты с ним поедешь в город Грозный. Там надо кое-что сделать». Я знал, что мама была родом из этого города. Мы иногда получали письма от её мамы Оксаны и сестры Марии. Поэтому перспектива поехать вызвала у меня восторг.
Я с нетерпением стал ждать этого дня.

Мы выехали с отцом в Грозный с одним фанерным, обитым дерматином, чемоданом. На станции Туймаза нам не удалось сесть в поезд, который шёл в Москву. Билетов не было. Кстати, станция Туймаза по-башкирски называлась Туймазы. Однако правила русского языка в этом случае не позволяли склонять это слово, что было неудобно и звучало фальшиво. Поэтому постепенно все, даже башкиры, стали его склонять и говорить, например: «Я вчера был в Туймазе».
В тот же день шёл поезд в обратном направлении – в Уфу, столицу нашей республики. Зная, что там формируются поезда на Москву, и легче с билетами, чем в Туймазе, папа купил билет до Уфы, и мы поехали.
Незадолго до прибытия поезда в Уфу вся публика внезапно возбудилась, заулыбалась и стала часто повторять башкирскую пословицу: «Деньги есть – Уфа гуляем, денег нет – Чишма сидим».
Мы проезжали знаменитую на всю Башкирию станцию «Чишмы».      В действительности, именно «Чишмы», а не «Чишма» были правильным названием. Однако особая прелесть пословицы заключалась как раз в том, чтобы говорить неправильное «Чишма», как и «Уфа».
Вероятно, когда-то деревня Чишмы была такой глушью,  что не шла ни в какое сравнение с Уфой; и это послужило причиной создания народом такой весёлой поговорки.
Мы приехали в Уфу и провели в ней около двух дней. К нашему несчастью начался долгий унылый дождь, как это он умеет делать в Башкирии. Сразу становилось сыро, неуютно, противно. Из-за этого я не рассмотрел нашу столицу как следует. Мне только стало ясно, что она лучше Октябрьска, во всяком случае, больше.
Поезда ходили отвратительно, и мы с трудом достали билет до какой-то станции Инза. Приехав туда, мы обнаружили, что на вокзале царит беспорядок.
Народ никуда не мог уехать, сутками сидел на узлах, чемоданах, и просто на земле. Точнее, он не только сидел, но и ходил к измученному начальнику станции, тряся всевозможными бумажками. У папы был короткий отпуск, да и на маму легли все заботы о хозяйстве, поэтому он сильно нервничал. Это выражалась в том, что он много курил, что-то бормотал себе под нос, да хмурил свои густые брови. Я особенно не переживал. Надо мной  взяли шефство какие-то тётки. Они кормили меня, укладывали спать, следили, чтобы я не потерялся. Да, тогда был бедный и малограмотный народ, но в его действиях царили участие к другим людям и доброта.
Наконец, начальник станции сказал, что желающие поехать на юг могут садиться в «пятьсот весёлый» поезд. Конечно, у поезда наверняка был свой, официальный номер и своё название. Однако народ именно так прозвал эти поезда, формируемые из багажных вагонов, и идущих без расписания в неизвестность – лишь бы туда шли рельсы. Простому народу даже нравилось путешествовать именно так. Вероятно, такое путешествие будило генетические корни памяти, когда человек мог себе позволить брести наугад в поисках лучших мест.
Мы погрузились в просторный вагон, оборудованный незамысловатыми нарами, и поехали! Я вам скажу – это было прекрасное путешествие! Можно было часами сидеть, свесив ноги из вагона, и любоваться прекрасными пейзажами родины. Во время неожиданных длительных стоянок народ разбредался по окрестностям, разводил костры, готовил на них незамысловатую пищу, и справлял другие надобности. Потом раздавался тройной гудок, слабенький паровоз дёргал вагоны, и начинал разгон. Во время одной из таких остановок я едва не попал под колесо. Я как раз пролезал под вагоном, чтобы оказаться со стороны посадки, как поезд дёрнулся.  Вращавшееся колесо оказалось в такой близости от меня, что я едва успел отпрыгнуть.
В последующие дни я пролезал под вагоном с другой стороны колёс, учитывая направление движения.
Так или иначе, но мы приехали в город Грозный. Нас встретили бабушка Оксана и тётя Маруся. Они вертели меня, рассматривая со всех сторон, пока я не рассердился. Я, конечно, стал вежливым мальчиком, но мой сердитый вид заставил их прекратить своё безобразие.      
Тут я узнал, что бабушка носила странную фамилию – Мишура. Вообще-то мишура – это яркие игрушки или что-то яркое и бесполезное. Поэтому я не мог понять, как люди могут иметь такую фамилию. Но отец сказал, что это фамилия украинская, а там она часто давалась иным макаром, чем в России. Например, если человек ходил в серых штанах, его запросто могли назвать Сероштановым, ну и тому подобное.
В бабушкином доме кроме самой бабушки и тёти Маруси жила ещё дочка тёти Маруси с сыном, который приходился тёте Марусе внуком, а бабушке - правнуком. Этот внук был старше меня на несколько лет, хотя и приходился  мне племянником. А мужа у тёти Маруси не было – он погиб во время войны.
Я был в восторге от местной природы. Какой красивый сад рос вокруг бабушкиного дома!
Я впервые увидел сливы, абрикосы, груши и другие экзотические деревья. Фрукты, которые не росли в нашем городе, здесь валялись на земле!
И тут я узнал, что целью нашего приезда была продажа маминого дома. Оказывается, недалеко от бабушкиного дома располагался мамин дом. Честно говоря, я плохо запомнил этот приезд в Грозный. Мы пробыли там несколько дней и уехали, не продав дома. Отцу давали за него семнадцать тысяч рублей, а оказывается, мама велела продать его за двадцать. Связь с Башкирией тогда была только по почте, ответ мы не успевали получить из-за потери времени в пути, и отец не осмелился продавать дом по цене, ниже указанной мамой.
Обратно мы поехали через Астрахань. Я впервые увидел бескрайние степи с бродящими по ним верблюдами. Я впервые наелся душистых, сладкучих дынь! Там я впервые наблюдал необычайное явление природы. Наш поезд шёл по раскалённой степи, и вдруг начался дождь. Так вот самое удивительное заключалось в том, что дождь шёл только с одной стороны поезда. С другой стороны на землю не упало ни дождинки!         
Я вернулся домой, переполненный впечатлениями. Я взахлёб рассказывал о своём путешествии своим товарищам по играм, по которым успел сильно соскучиться. Мой  рассказ в школе на тему: «Как я провёл лето» был посвящён, естественно, поездке в город Грозный.
Второй год обучения я начал с хорошим настроением. Школьный материал был несложным, и я по-прежнему учился на четвёрки и пятёрки. 

Мы с Костей часто возвращались из школы домой по улице Девонской. Она уже давно, наверное, до войны, была заасфальтирована, но кюветы были земляными и всё время осыпались.
И вот однажды, проходя, как обычно, по Девонской, мы увидели  груды каменных кубиков и суетящихся пленных немцев.
Немцы чистили кюветы и закладывали их пологие стенки этими самыми кубиками. Стенки у них получались ровными, а шоссе приобретало красивый законченный вид.
Теперь вода, стекающая с асфальта, могла собираться в каменных кюветах и течь по ним, не разрушая дорогу.
Мы с Костей остановились, зачарованно глядя, как буквально на глазах преображалась Девонская. Внезапно, как по команде, немцы перестали работать и уставились на нас. Один из них, куривший самокрутку, в потрёпанной немецкой военной форме, точно  такой же, как в кинофильмах, подошёл к нам и что-то сказал.
Мы с Костей замерли.
Я внимательно посмотрел на немца. Он был высокий, худой и старый - ему было лет тридцать. Поведение немца было подозрительным. Фрицы никогда не заговаривали с нами.
Я глянул на охраняющего немцев солдата, но тот благодушно смотрел на разворачивающее действие. Ему было скучно, а тут было маленькое развлечение.
Немец вынул изо рта замуслёванную самокрутку и со словами: «Камрад, битте!» протянул её Косте.
Костя неожиданно для меня засунул её в рот и сделал пару затяжек, как это делали взрослые. Затем с каменным лицом он отдал самокрутку мне. Я тоже сдуру засунул самокрутку в рот и затянулся. Ядовитый дым заполнил мои лёгкие.  Боже! Такой мерзости я никогда не пробовал!
Даже конина, даже татарское молоко с лягушками были верхом вкуса по сравнению с этой гадостью. Я брезгливо выплюнул дрянь, пропитанную немецкими слюнями, в кювет на новенькую немецкую каменную кладку и стал неистово кашлять. В ответ раздался оглушительный хохот.
Вся немецкая бригада  «ух» веселилась, показывала на меня своими грязными пальцами, что-то кричала и смеялась. Даже охранявший их солдат, и тот улыбался!      
Я ненавижу, когда надо мной смеются. Тем более, если это немецкие военнопленные. Ни слова не говоря, разозлённый, я повернулся, и ушёл. Немцы долго не могли успокоиться. «Вояки!» - сердито думал я - «Только и могут воевать, что с детьми!».
Тут мне внезапно вспомнилась Зоя Космодемьянская, как её вели на казнь босиком по снегу, а сзади шли и хохотали вот такие же фрицы.
А ведь она не причинила им почти никакого вреда! И как Александр Матросов закрыл своим телом немецкий пулемёт, спасая жизни своих товарищей и мою жизнь.
«Женька! Погоди!» - раздался сзади голос Кости. Я остановился. «Женька, ну что ты так расстроился! Они же просто шутили. Ты так потешно скорчил рожу, когда выплюнул сигарету. А немец такой смешной. Он у них, наверное, типа клоуна».
«А ты зачем взял в рот эту дрянь?» - спросил я – «Если бы ты этого не сделал, я бы тоже не стал затягиваться!».
«А моя бабушка в таких случаях говорит: «А у тебя самого есть голова на плечах?» - ответил мой друг.
«А моя мама говорит, что за друга нужно хоть в полымя» - отразил я - «Эти фрицы, наверное, убили много советских людей, а теперь смеются над беззащитными пацанами».
«Нет, я не согласен. Конечно, они военные преступники, но за свои преступления они и сидят в наших лагерях. Ты видел, какие они худые?   А какая у них рваная одежда? И они уже несколько лет не видели родных.  Бабушка говорила, что у их лагеря больше могил, чем арестованных».
«Костя, ещё несколько слов, и мы поссоримся» - предупредил я своего лучшего друга. Он замолчал, и мы расстались.
Несколько дней мы с Костей обходили Девонскую, не желая встречаться с немцами и ссориться из-за них. Но потом этот случай забылся, и однажды мы снова пошли по любимому маршруту. Немецкая бригада работала почти там же, только на противоположной стороне улицы. Мы постарались пройти незамеченными, но не тут то было. Высокий клоун увидел нас и заулыбался. «Салют, камрад!» - заорал он на весь Октябрьск. Голос у него был хриплый и громкий. Ещё бы! Ведь целых четыре военных года он орал «Хенде хох! Рус, сдавайсь!», пока его самого не заставили сдаться.  Бригада «ух»  бросила работу и уставилась на меня. Снова все стали улыбаться и хохотать. Кто-то даже стал протягивать мне свои вонючие окурки.
Я остановился. Слёзы злости и бессилия начинали навёртываться на глаза. Как же я ненавижу, когда надо мной смеются! Я стоял, не в силах уйти с позором, но ничего придумать не мог. Вот, гад, всегда так!
И внезапно меня осенило. Слёзы высохли. Я закричал фрицам: «Гитлер капут» - точно так же, как видел в кино. Мой голос был комариным писком, по сравнению с рёвом высокого фрица. Но он был услышан. Немцы перестали смеяться. Потом высокий немец снова заулыбался и заорал: «Гитлер капут!». Вся бригада под пристальным взглядом конвоира тоже стала вразнобой бормотать: «Гитлер капут!». Конвоир одобрительно сказал мне: «Молодец, пацан».
Мы отошли, и я спросил  Костю: «Чего они так веселятся?».
- «Мне бабушка сказала, что немецких военнопленных стали понемногу репатриировать в Германию» - ответил он – «вот они и радуются».
Я был доволен. Я не проиграл своей маленькой войны с фрицами.
Конечно, не я был причиной того, что немцы говорили: «Гитлер капут!», но я впервые в жизни одержал победу над своей растерянностью и злостью.
Для меня было очень важно. Я, наконец, понял смысл пословицы, которую говорил мне отец в тех случаях, когда я психовал: «На злых воду возят». Я понял, что во время «психа» мозг человека как бы отключается. И тогда он начинает совершать поступки, которые в спокойном состоянии никогда бы не совершил. Если его противник - человек уравновешенный, то он сможет воспользоваться таким состояние  для своей выгоды. 
«Псих» может после этого рвать на себе волосы, но часто это бывает поздно.
      
Однажды на уроке русского языка учительница по какому-то поводу сказала, что артисты одеваются в уборных.  Это вызвало бурный смех всех учеников.
Даже скромная Вера позволила себе улыбнуться.  Мы то знали, что в уборных невозможно переодеваться. Для нас слово «уборная» несло один смысл – место отправления естественных надобностей человека.
В детсаду был тёплый туалет с водой, так что маленьким я редко заходил в уборные барака. Их на каждый барак было четыре – по два на каждом торце. В то время уборные были такими же общественными местами, как, например, баня или базар. Поэтому поведение людей в них должно было быть таким же. Например, в них опасно было рассказывать анекдоты или пересказывать «Голос Америки». Нельзя было использовать газеты с портретами вождей, ругать начальников и так далее. Беспечных и глупых ждала тюрьма.
Мне это внушала мама, потому что теперь, когда я стал взрослым мальчиком, я часто навещал это заведение. У меня с ним было связано одно страшное происшествие. Однажды мы с моим приятелем Эдиком, возвращаясь из школы, зашли в нашу уборную. Конец одной из досок пола  сгнил; так что, когда на неё наступали, доска начинала пружинить. И тут в Эдика как будто вселился бес.
Ему до того понравилась эта качель, что он забыл об осторожности и стал на ней прыгать.
И вот неожиданно, после одного особенно резкого подскока, доска не выдержала тяжести моего приятеля, и сломалась. К счастью для Эдика яма была полной. Поэтому он не улетел в болото, а сумел сохранить равновесие. Стоя на сломанной доске,  он медленно погружался в пучину и боялся пошевелиться. Я от ужаса остолбенел. В голове внезапно зазвенела песня: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг». Так по моим представлениям уходил под воду экипаж «Варяга» - выстроившись в линейку на верхней палубе тонущего корабля.
Эдик медленно тонул, ощущая смрадный запах смерти. Всю его спесь как будто сдуло ветром. Когда полужидкая масса залила щиколотки и ботинки Эдика, я выскочил из уборной, и стал что-то невнятное орать.
На наше счастье рядом оказалась младшая дочь Брызжихи.
Она выхватила Эдика из трясины и вытащила на улицу. На Эдика было страшно смотреть. От его ног и ботинок шёл ужасный запах.
Я побежал к нему домой и привёл его маму. Мама была поражена не меньше моего. Она бегала вокруг сына, кричала что-то про единственные ботинки и лупила ладонью по его глупой башке.
С горем пополам Эдика отмыли на улице, но он надолго попал на язычки шутников из наших бараков.
Огромной бытовой проблемой было отопление нашего барака. Каждая комната барака имела кирпичную русскую печь, которая топилась дровами. На зиму жителям барака приходилось заготавливать громадное количество дров, которые хранились в сараях.
Честно говоря, пока меня не заставили колоть дрова, мне нравилось наблюдать за этим процессом. Отец после колки приносил связку поленьев в комнату и сваливал их перед печкой. Затем он неторопливо раскалывал одно из поленьев на мелкие щепочки, укладывал их в топке и принимался добывать огонь.
Спичек в городе нельзя было отыскать днём с огнём. Поэтому у отца были два кремня и трут. Кремни представляли собой не очень большие камни из твёрдого материала. При ударе одного камня о другой отлетала искра, которая должна была попасть на хлопчатобумажный трут и зажечь его. Затем отец раздувал тлеющий трут, подносил к нему бумажку, она загоралась, и вносилась в печку. Сухие щепки весело загорались, после чего в печку подкладывались всё более толстые поленья. Не было случая, чтобы папа не разжёг печку. Но у меня, сколько я ни пытался развести огонь, ничего не получалось – то я не мог добыть искру, то она не попадала на трут.
Люди топили печи дровами, а вокруг города горели огромные запасы газа. Странно и необычно, даже несколько жутко выглядели ночью городские пригороды. Кольцо горящих нефтяных факелов  создавало некую феерическую картину мерцающего свечения.

Близко к  факелам было страшно подходить. Они так гудели, около них было так жарко, что даже зимой их окружали десятки метров голой земли.  Дикие звери приходили к ним греться в холодное время года.        И никто не знает, сколько трагических историй разыгралось под безжалостным светом их пламени, сколько зверья они уничтожили, и скольких спасли.

Однажды папа пришёл домой необычно взволнованный и довольный. Он поведал маме, что их контора выделила трубы, газовые краны и какие-то ещё материалы для газификации нашего барака. По тем временам это была невиданная роскошь. Единственное условие, которое поставила контора, это чтобы жители барака сами выполнили все работы.
Для надзора за проведением работ будет следить опытный инженер, и тоже бесплатно. Всю сварку поручали вести моему папе. Новость мгновенно разлетелась по бараку.
Весь вечер не закрывалась дверь нашей комнаты. Взволнованные люди горячо обсуждали объём работ и то, кто что будет делать.
Всю зиму и весну жители барака в свободное время  трудились над трубопроводом. Отопление нефтяным газом представляло собой довольно сложную задачу. Дело в том, что при низких температурах, а они доходили зимой до минус тридцати – сорока градусов, часть газа конденсировалась, образуя пробки в газопроводе.
Поэтому во избежание взрывов система должна была быть смонтирована очень грамотно.
Мой папа проявил себя с наилучшей стороны. Основной трубопровод был полностью сварной, и работы у отца было очень много.
Я с удовольствием глядел, как он, покрикивая на добровольных помощников, заставлял их поворачивать трубы так, чтобы было удобно варить. Некоторые места были настолько трудны для сварки, что отцу приходилось буквально изворачиваться, чтобы сделать хороший шов. Качество его сварки было исключительным. Об этом не раз говорил инженер, инспектирующий работы. Я тоже видел, что все сварные швы были ровными и красивыми. Многолетняя практика на нефте-, газо- и водопроводах была, как говориться, налицо.
Весной в каждую печь барака завели газовые горелки и провели пробный пуск. Триумф был полный. Газопровод не дал ни одной течи. Великолепны были не только сварные швы, но и резьбовые соединения. Качество работ было настолько высоким, а обучение даже неграмотных хозяек так эффективно, что за несколько лет эксплуатации в бараке не было ни одного взрыва или пожара.
Единственно, с чем приходилось бороться зимой, так с проклятыми пробками. На их борьбу выходило всё население барака с вёдрами горячей воды.
Место пробки устанавливалось и разогревалось.
Пробка рассасывалась, и газ снова поступал к печкам.