Злое дитя

Б. Капустину
Юрий Иваныч Муравьев впервые подумал о пенсии, когда, вынырнув из непонятной мути, услышал возле себя: инфаркт. Отработался, Муравей, - тревожно шевельнулось в нем. Отчего-то эта мысль была окрашена не его собственным голосом, а подсаженным тенорком товарища по шабашкам Камы. Даже оглянуться захотелось: не стоит ли тот в головах? Но силы еще не пришли, рукой-то пошевелить едва удалось. Да, отработался - уточнил он и вроде бы кивнул Каме: здорово, мол, приятель. Вот тут и явилось слово «пенсия», пустое, ненужное Юрию Иванычу слово. Думал, конечно, о старости он и раньше, случалось, но представить себя за столиком для домино, - почему-то именно домино лезло в голову при этом, - не мог. Работы на его век хватит, здоровья, коль Бог позаботится, не изработать, не пропить. Известные ему недуги - простуду и похмелье - предлагал лечить с помощью лома и лопаты: с потом эти хвори разом отшибает.
Теперь ему пятьдесят пять, в общем, не возраст, и вот - инфаркт, что, по всей вероятности, означает: жить и не работать. То есть - эта самая пенсия... Какая пенсия, Мураш? - на этот раз явился голос Ждана Кузовлева, бригадира. - Где ты стаж набирать будешь?.. И то верно, не собирать же ему справки о работе по селам, коих проехал он сотню, не меньше. А трудовая книжка затерялась в архивах монтажной конторы, откуда Юрий Иваныч уволился лет двадцать назад. Стало быть... Вот вам человек, отгадайте его попробуйте, - Юрий Иваныч почувствовал некоторое, сколь это возможно в его положении, облегчение: стало быть, работать придется. О том, что может случиться такое - и жить вообще не придется, - мысли не появилось. Живой же!
По дороге из больницы пробовал смеяться: не пить, не курить, соблюдать диету, больше трех килограммов не поднимать. Вот над этим - не поднимать - прямо-таки помереть можно со смеху. Однако весело смеяться не получилось. Юрий Иваныч взобрался на свой пятый этаж, мягко щелкнул замком и только тут, за собственной дверью, прислушался к сердцу. Молотит!..
Прошелся по квартире, тронул пыль на книжной полке - Валентина не появлялась. Оно и без того известно - в больнице ни разу не навестила. С этим, похоже, все... Юрий Иваныч подошел к окну, оглядел пустой двор, лежавший на дне каменного колодца - и вот тут-то на него накатило: одиночество, пустота в доме и за его пределами, грядущее безделье... - тоска, словом. В больнице он грубовато пошучивал со своими соседями по палате:
- У-у, доходяги, вам уже за городской рощей места приготовлены, а вы в очередь за кашей...
За шутками, между тем, виделось ему действительное свое преимущество, мужики присогнулись, обвисли, ногами зашаркали, а он и с лица не спал, и живот все так же тугим бугром выпирает из-под ребер. Только слева в груди какая-то тревожная пустота, иной раз опаска берет: вздохнешь поглубже - и схватит. Он собой почти что гордился, чему причина - до больницы он предполагал, будто инфаркт - это почти что смерть.
И вот же! Радоваться: дома, на свободе! - нет, стало жалко себя. Три килограмма!.. И Бог с ними, он успел уже над этим подумать, сейчас вот только думал. Ребятам нужна его голова, в любую бригаду возьмут, да и Ждан никуда не отпустит. Найдут что по монтажу, посложнее - на, Муравей, кумекай! И поедет он опять во чисто поле или во зелен лес, подальше от этой каменной ямы!.. Нет, все не уляжется проклятая жалость, противно ведь - себя жалко! Комок какой-то давит, дышать мешает - и аж вот чуть слеза не лезет. Было похожее, но тогда он мать хоронил - понятно.
Мужики в палате и впрямь умирать засобирались. Надо сказать, сошлись тут все почти одного возраста, кому под шестьдесят, кому немного - за. В других палатах были и постарше, и моложе, были юноши почти... Его ближайшие соседи говорили с полной серьезностью о необходимости привести в порядок бумаги, переписать на жену или детей дом, машину, погреб, сад - у кого что нажито. Юрий Иваныч невольно примерял их заботы на себя - и ничего из этого не выходило. Из добра у него - вот эта единственная квартира, но и ее отказать некому. Единственный сын - живой ли? - пропадает в лагерях, у Валентины своя квартира, да и что такое теперь Валентина? Прошлое...
Юрий Иваныч обводит взглядом комнату, где все любовно и с толком обустроено, где одной мягкой мебели на сумму... - у других с нескольких комнат вместе с серебром не собрать... И вот все это - дяде чужому? Выходило так.
Незадача! Раньше он ушел бы спасаться от тоски в «Березку» или соседей бы позвал. И - завейся горе веревочкой (залейся перцовочкой, - переиначивал Юрий Иваныч). Соседей позвать - не фокус, и что? Сиди и смотри, как они тут пить-гулять будут? Нет уж, извините! Остается одно - четвероногие друзья: диван да телевизор...
А все-таки на что он жить будет? С последнего калыма ни копейки, на книжке, - Юрий Иваныч порылся в секретере, - сорок три рубля семь копеек. Эх, Валя-Валентина!
Он стал класть сберегательную книжку на место и наткнулся на пластиковый пакет со старыми письмами. Самому свежему, наверно, лет около десяти, именно тогда умерла мать, и с тем не стало последнего адресата. Писем осталось немного, он не особенно аккуратно складывал их, да с переездами часть потерялась... Не имея другого занятия, Юрий Иваныч вытряхнул содержимое пакета на диван и начал раскладывать письма по порядку, вглядываясь в даты на штемпелях. Некоторые он перечитывал.
Здравствуй, Юра!
Пишем тебе вместе с Мишуткой. Забрала его из яслей, по пути зашли на почту. Он стоит рядом и говорит: пиши, чтобы папа приехал. Так что давай скорей. А теперь могу тебя обрадовать.
В начале декабря прилетает Вика с детьми, стало быть, когда приедешь, будет с кем поговорить. Ждем.
                Вера.
Как ни поздно женился Юрий Иваныч, дом его не притягивал. Да и не было дома-то: у матери поживут, у тещи - и везде теснота. А простору, свободы хотелось - молодой. И он уехал на «выгодную» стройку в Сибирь, не дождавшись, когда жена родит. Не такая уж она и выгодная оказалась эта стройка, зато - на воле, один. Много лет спустя Юрий Иваныч сделал для себя такой вывод: жениться надо ни рано, ни поздно, а в самый раз. Но вот тут-то вся трудность - поди угадай.
Юрка, родной мой, здравствуй!
Получила твое письмо, и сразу как-то теплей стало. Захотелось сесть в самолет и прилететь хоть на минутку к тебе. Как ты, скучаешь без нас? Мы тебя не забываем, особенно Миша. Он у нас совсем большой. В трамвае всем уступает место, а когда его зовут сесть, с достоинством отвечает: я взлослый, могу постоять. Моя школа! Терпеть не могу детей, которые - не успеют войти в трамвай - и уже орут, что им сесть надо. Пусть наш малыш будет чутким и добрым.
Какая у вас погода? У нас +10.
                Вера.
Впервые своего сына Юрий Иваныч увидел двух месяцев от роду - и ничего не почувствовал при том. Понянчусь - почувствую, - успокаивал себя, а сам торопил время, чтобы снова уехать. А может, вместе уедем? - проснулся он как-то с новой мыслью, но потыкался по углам тесного жилища - и захотелось уехать опять одному.
Что интересно, расходиться с женой, бросать сына - у него в мыслях этого не было. Отчего бы и не так, думал: он работает - пусть далеко, работа есть работа, и для мужика это главное, - она тут с сыном и с бабками, благо, обе под боком. С возрастом, когда Юрий Иваныч учился задавать себе прямые вопросы и так же прямо на них отвечать, он говорил: ох и ловок же ты, брат, себя-то дурить!
Поздравляем с Новым годом. Пусть этот год принесет тебе только хорошее. У нас дела неважные, у Мишутки после свинки осложнение на сердце. Очень слабый. Все ждет от тебя письмо. Сейчас вот смотрит мультики. Много рисует. Надеюсь, у тебя все хорошо.
                Вера.
Здравствуй, сынок Юра!
Сообщаю, что живу по-старому, работаю обратно в совхозе за бахчу. Так что тебе, верно, придется взять отпуск и приехать помочь реализовать арбузы. Это я тебе дополнительно напишу. Переживаю за тобой. Давала заявку поговорить с тобой на 31, ты не пришел. Что случилось, не знаю. Была у Мишеньки, его положили в больницу для проверки сердца. Он вырос, читает книги, деда в шахматы запросто обыгрывает. Вспоминает все время тебя. Если какие трудности у тебя материально, пиши, я помогу. А если трудно вообще, то приезжай домой. Тут найдется работа, и Мишу будешь воспитывать. Может, ты там голодный сидишь? Обязательно на это письмо давай ответ, буду ждать.
                Мама.
Здравствуй, Юра!
Спасибо за поздравление к празднику, мы с мамой были тронуты. А вот поздравление якобы от Мишеньки ты прислал зря. Он умница и сам приготовил нам подарки, весь вечер вырезал и клеил. У него опять пошаливает сердце. Сейчас его обследуют, а потом будут лечить. Не вылечат у нас - повезу в Москву. Он рисует корабли и ракеты, сочиняет музыку на игрушечной гармошке, читает большие книги. Сейчас штудирует Большую Советскую Энциклопедию. Он все время ждет, когда ты приедешь. Я понимаю, что это, наверно, не так просто, поэтому у меня к тебе просьба: пока ему тяжело, хотя бы пиши почаще. Он ждет твои письма и хранит в отдельной коробочке. Быть может, просьба моя неуклюжая, глупая - не знаю; если тебе это в тягость - не пиши. И не сердись. Я ведь понимаю, тебе не до нас.
                Вера.
Юрий Иваныч отложил письма, помассировал грудь и пошел запивать таблетки, купленные в аптеке возле дома.
- У вас платный рецепт, - пояснила девушка из-за стекла.
- А какой же еще? - удивился он и только на выходе сообразил, в чем дело, и сказал себе, огорчившись: ну вот, за ветерана уже могу сходить.
Он вернулся в комнату, прилег, сдвинув письма на край дивана...
Поначалу Юрий Иваныч ездил домой часто: благо, отпуска ждать не нужно и отчитываться особенно не перед кем - сдали объект - гуляй. Подолгу, правда, гулять не выходило, бывало, трех дней не пробудет - телеграмма. Потом все реже стал ездить... Думал он о доме, о сыне, да как-то в этих думах все не мог приблизиться к ним. Иногда представлялось Юрию Иванычу, будто оторвало его на льдине и понесло; он к берегу тянется - а тот все дальше и дальше. И уже плохо различимы отдельные предметы, и уже туман расстояния все гуще и гуще... И уже кажется, что это он, Юрий Иваныч, остался на материке, а то, уходящее, - льдина, ее оторвало и уносит...
Здравствуй, дорогой сыночек Юра!
Пишу тебе во вторник. Большое спасибо, что не забываешь своего отца, он был доблестный воин и отдал свою жизнь за нас. Ездила в гости к Мишеньке, он теперь все время у той бабушки. Обижается на тебя, что ты не пишешь письма ему. Неужели у тебя нет времени написать своему сыночку? Он даже плачет от обиды, что папа его забыл. Напиши, как у тебя идет жизнь, я очень переживаю. Все жду, может, приедешь домой насовсем, ведь Мишеньке нужен папа. Да и мне без родни трудно, даже поделиться не с кем.
Мне опять немного не повезло. С мужем разошлась, уж очень дрался. Приехала к Шуре в гости, немного забыть его и войти в нормальную жизнь. Илья еще ходит холостой. Погода у нас ветреная.
                До свидания. Твоя мама.
Здравствуй, папа Юра!
Пишу тебе от бабушки. Нахожусь на каникулах. Я хотел с бабушкой к тебе в гости, но бабушка не захотела, у нее нет денег. Папа, неужели и у тебя денег нет, что ты не приезжаешь ко мне? Если б ты знал, как я соскучился.
                Целую, Миша.
Оценки - 5, 4, 3.
Сыну было около года, когда его испугала собака. Юрий Иваныч помнит, как приходила бабка, колдовала с водой, шептала что-то, молилась. Запомнилась ему одна фраза: успокой, Господи, беспомощную детскую душу. Что-то удивительно трогательное заключалось в этой просьбе к Богу. Успокой, Господи, беспомощную детскую душу! Юрий Иваныч по сию пору, вспоминая эти слова, замирает внутренне и будто бы вверх подается - навстречу покою, теперь же сойдущему оттуда. Успокой, Господи, беспомощную детскую душу!..
Юрий Иваныч повторял и повторял эту бесполезную сейчас просьбу - и незаметно уснул.
И снится ему, будто бы он... спит. Спит он и, вдруг проснувшись, видит за окном своего сына, Мишеньку. Вернее сказать - одна головенка виднеется над подоконником, дрожит от напряжения, цепляется подбородком, помогая рукам. Как он там очутился? Пятый этаж, Господи! Мишенька! Он же ходить еще не умеет! Юрий Иваныч бросается к окну, но рама не подается. Малыш за окном уже не в силах держаться, и в огромных глазах его застыла мольба, помертвелые губы повторяют одно и то же: папа, папа!
И тут Юрий Иваныч проснулся. То есть это не совсем так, он подлетел к окну с первой командой едва пробуждающегося мозга, а уже здесь, у окна, окончательно проснулся и понял: то был сон. Но как же он испугался! Никогда в жизни не испытывал Юрий Иваныч подобного страха, это был какой-то необыкновенный страх, животный... Страх родителя? Откуда ему взяться?.. Юрий Иваныч с силой мял грудь, пытаясь подобраться к холодной тревожной пустоте, наполняющейся чем-то колким. Это новое ощущение тоже пугало его, но не так, тот страх куда сильнее...
Дорогой папочка!
Живу я хорошо. Мама собирается защищать диплом. Папа, напиши точно, когда ты приедешь.
                Миша.
Здравствуй, сынок!
Я рада, что ты не забываешь, вот посылочку прислал. Была я в гостях у Миши. Вера вышла замуж, родила дочь. Миша остался с ее мамой. Как у тебя насчет времени, когда тебя ждать? Я скучаю. Как у тебя жизнь складывается, как с квартирой? Как получишь - напиши, помогу чем-нибудь. Из того пуха связала себе кофточку, что тебе связать? Думаю, свитер, как в тот раз. Нравится тебе тот свитер или нет? Только я теперь размера не знаю. В этом году я буду до нового года работать, может случиться прибавка к пенсии.
Жду тебя, сынок.
Как-то Юрий Иваныч долго не был, года два, пожалуй. А приехал - как всегда, места себе найти не может: квартирка еще теснее показалась против обычного. Тараканы кругом, наглые, средь бела дня шастают. Внизу молочный магазин, с утра до темна машины фыркают, бутылки гремят, да еще эти твари оттуда лезут. Никакой отравой их не взять.
Юрий Иваныч приткнулся на кухне, пепельницу попросил... И дома - не дома, и в гостях - не в гостях, разглядывают, словно чудо какое. Не по себе Юрию Иванычу.
- Покажи папе, как ты пишешь, - подзывает Вера сына, притихшего в своем углу. - Они теперь сразу в тетрадях в линейку пишут.
Сын положил тетрадку на стол, сам остался стоять тут же. Юрий Иваныч полистал: палочки, кружки, буквы. Темпы, однако! - подумал.
- Ты какой предмет больше всего любишь? - спросил он сына.
- Письмо и физкультуру, - тихо ответит тот, - только на физкультуру не пускают.
- Болел, - пояснила жена. - А письмо - не могу заставить правильно держать ручку.
- Мама, я пойду гулять? - спросил сын.
- Холодно, ты еще не поправился. Вечером стихнет ветер - пойдем гулять все вместе.
- Я поиграть хочу, может, снеговика сделаю, а вместе - ходить опять.
- Сейчас ветер, - вмешался Юрий Иваныч. - К вечеру стихнет.
- А когда это - к вечеру?
- Принеси-ка свое октябрятское удостоверение, - переключила разговор Вера. - Их тут на днях принимали.
Сын, вздыхая, принес, положил рядом с тетрадкой.
- Ну, пойду погуляю-у, - протянул он плаксиво.
- Они в продленке простывают, - сказала Вера, - там не устроено.
У дверей позвонили. Вера вышла ненадолго, вернулась.
- Володьку Мельникова помнишь? Опять разошелся. И ничего ему, никакой печали... Приходил, розетку новую обещал поставить. Пол вот поправил. Ему красненькую с огурцом - и всего.
- Да? - возмутился сын. - А два рубля кто содрал?
- Так уж и содрал!
Оживать начал парнишка: подойдет к матери, ткнется в живот - и на отца этак искоса поглядывает.
- Подлиза, - Вера потрепала его по волосам. - Тамарка, соседка, прибегает: а ваш девчонок больших ловит и целует. Я на него: ты чего это? - А что, говорит, я же не бью их... - Она помолчала, обдумывая что-то, затем предложила. - Выпьешь?
- Не хочу. - Отказ получился чересчур резким.
- Это хорошо, что не пьяница, - заимствованным тоном молвил сын.
Юрий Иваныч разозлился.
- А ну наливай, за приезд можно.
Вера пошла в комнату, сын - за ней.
- А папа еще долго пробудет? - услышал Юрий Иваныч.
- Миша, напиши мне что-нибудь, - попросил он, пытаясь сгладить впечатление от своей ненужной злости.
- Я люблю фломастером, - с готовностью откликнулся тот.
Он написал на тетрадном листочке: 2+5=7. Потом вывел свое имя.
- А предложения вы уже составляете?
Сын написал: «У Лены е...
- Букву «Ж» мы еще не проходили...
...А назавтра пришла телеграмма, и он уехал.
Здравствуй, Юра!
С твоего письма поняла, что с Валей ты опять не живешь. И не жалей. Это и хорошо, что ты разделаешься с ней, ничего хорошего там нет. Находи себе человека, самостоятельную женщину. Или к нам приезжай, хоть для сына поживешь. С жильем что-нибудь придумаем. Задумайся, у тебя есть сын и мать. Бахчу мою побило градом, завтра буду подсаживать.
Папа!
Я сдал экзамены в школе, а сейчас хожу на подготовительные курсы в техникум. Теперь я увлекаюсь радиоэлектроникой и фотографией. Я помогаю во всем бабушке. Получил твою посылку, спасибо тебе за нее. Пап, напиши, как ты живешь.
Здравствуй, Юрий!
У Миши так дела повернулись, что ему негде жить. У Веры десять квадратных метров, ее мама хочет продать свой дом. Вызывала меня, предлагала забрать Мишу тебе или мне. Сказала, что Вере он не нужен. Наговорила на Мишу, что пьет, курит. Я расстроилась, не знаю, что делать. Давай решать с тобой. Закажи переговоры, и мы поговорим обо всем. Если ты Мишу заберешь, алименты не будешь слать, а я каждый месяц тебе буду переводить по 50 рублей. Я не могу к тебе приехать до октября.
                До свидания.
Сын отказался ехать к нему. Он даже письма не прислал, передал отказ через бабушку. И как та ни пыталась смягчить этот отказ, Юрий Иваныч понял: сын высказался резко. Конечно, надо было самому ехать туда... Потом, мать писала, сын бросил техникум...
Юрий Иваныч пресной жизни не любил... В городе знают его как крепкого гуляку и головастого инженера. Насчет инженера - во вторую очередь, потому что известно то со слов тех немногих, кто с ним работал, разъезжая по селам. Зато как разлетаются по ресторанам заработанные в этих поездках рубли - это у многих горожан на виду. Ох и дуроломили шабашники по возвращении! Юрий Иваныч, рассказывают, на спор живого мыша в солонку обмакивал и ел. Другие говорят, будто он закусывал - по спору же - бутербродами с мотылем (приманка такая для рыб, червячки красные). И деталь характерную добавляют: будто бы червячки сползают с куска, а Юрий Иваныч их обратно подправляет - и в рот. А спорили-то, говорят, под одежду: проспорил - скидавай с себя все. Дело было якобы в «летучке» - какие рабочих развозят - компания мужская... Проспоривший давай упираться: ноябрь на дворе, до дому доедем. А какой с того интерес, если он дома раздеваться станет? Не-ет! Опять же червяков человек ел, не икру. Словом, содрал с него Юрий Иваныч все до тряпочки - а не спорь! - и повыкидывал на ходу...
Вот какое рассказывают. Только я всему этому не верю. Я работал с Юрием Иванычем и ничего подобного от него не слыхал. А уж рассказывал тот - послушали. Не могло с ним такого быть - чтобы Юрий Иваныч стал есть мышей да червяков! Да он дважды за день в одной и той же сорочке из дому не выйдет. В ресторан придет - скатерть ему свежую подавай. И подавали, не думайте. А уж брезглив! Зачем же, спросите, я все это рассказал, коль сам не верю? Ну, чтоб вы знали, что в нашем городе могут про человека напридумывать.
Себя Юрий Иваныч трезво оценивал, даже занижал, по-моему, если разговор о работе заходил. И, думаю, жизнь свою многогрешную понимал правильно. Что, на мой взгляд, важно, никогда не было у него желания потетешкать свою больную совесть...
Да что это я о нем, как о покойнике? Живой Юрий Иваныч покуда, живой.
Зайдя однажды в книжный магазин, Юрий Иваныч увидел на маленьком сборнике стихотворений знакомую фамилию. Бывало, не раз кто-нибудь из подгулявшей ресторанной братии поэтом себя называл, стихи, случалось, читали, а этот и вправду поэтом оказался. Печатают. Запомнил его почему-то Юрий Иваныч, хотя тот стихов в ресторане не читал. Бесприютность его запомнилась - вот.
Дома Юрий Иваныч внимательно прочитал сборник. Книжка ему, в общем, понравилась. Она долго лежала на столе, и как-то - случается! - Юрий Иваныч, перелистав ее в очередной раз, решил найти автора.
Разыскать поэта оказалось делом несложным. Он занимал меньшую из двух комнат в замусоренной квартирке на втором этаже. В соседях у него была бабка - дух один под темными складками халата. Когда она выскользнула в прихожую, Юрий Иваныч невольно задержал дыхание - до того бестелесным показалось существо. И сам поэт предстал перед ним неизбалованным жизнью: худ, плешив, беззуб - а ведь моложе Юрия Иваныча намного. Одежду его можно было износить, не обихаживая - свитер и хлопчатобумажные штаны.
- Я водки принес, - так начал Юрий Иваныч.
Поэт пожал плечами и выставил стаканы - все молча. Выпили так же, без слов. Юрий Иваныч, не видя другого предмета разговора, достал книжку.
- Подпишешь?
Тот взял книжку, раскрывшуюся на зачитанном месте. Внимательно пригляделся к строчкам, вроде чужое увидел - и стал читать.
- Где ты, отец?
Нету отца.
Карточка есть -
нету лица.
Как же ты так,
не по-людски,
бросил меня,
не дал руки?
И налегке,
вольный, чужой,
жил - не тужил
с легкой душой?
Где мне судить:
прав ты, не прав...
Пусть почиет
с миром твой прах.
Прожил легко.
Умер шутя.
Горе мое.
Злое дитя*.
- Понятно, - сказал, закончив. Выпил - и побледнел вдруг. И так-то не ярок щеками. Юрий Иваныч испугался даже. - И что вы все ходите?! - с некоторой дрожью заговорил тот вновь.
Юрий Иваныч не понял.
- Ха! Думаешь, ты первый? Накобелят - и ходят! Я вам что, поп или сам Господь Бог - грехи ваши отпускать? Кретины!
Поэт то ли пьянел на глазах, то ли ему, правда, делалось все хуже и хуже: он выкрикивал уже совсем не связное, и пробивалась сквозь его больную ярость не досада, что вот сваливают к его ногам чужие грехи, а что-то свое, темное и больное. Юрий Иваныч не мог знать - что.
Он ушел, не прощаясь, под всхлипывания и ругань. На душе было погано. Юрий Иваныч ругал про себя несчастного поэтишку, но сам понимал: пойман с поличным, чего там... Долго не оседала в душе тяжелая муть.
...Шли дни. Юрий Иваныч привыкал жить с ограничениями. Делать это было нетрудно: деньги кончились, на чужие никогда не гулял. Да и - по совести - гулять не хотелось. Другое дело - признать эти ограничения на всю оставшуюся жизнь - тут шалишь, тут смертью Юрия Иваныча не напугаешь. Проклятые три килограмма! Появилась неуверенность в себе, боязнь стать обузой бригаде, и он все тянул с работой. Третьего дня увидел из окна Ждана и Каму, первейших своих напарников - и не стал открывать.
Сама собой, незаметно начала заполняться пустота в груди, Юрий Иваныч почувствовал сердце... Уже несколько раз являлся ему во сне сын Михаил - и все одинаково, все в том же страшном виде за окном. С той же мольбой во взгляде. То ли дело человек бодрствующий, он все осмыслит, притерпится к любой неприятности, найдет объяснение и облегчит себя - а во сне никакой привычки не приходит. И страх каждый раз одинаково лютый, не слабеет. Разум вроде бы и во сне приноравливается, сомнения же мелькают: как это мысль в ничтожную секунду все схватить может: и про то, что Миша еще ходить не умеет, и как он там очутился, и даже - почему это Миша нынче такой маленький?.. А сердце не понимает - обрывается и падает. Уже Юрий Иваныч вскочил с постели, уже совсем почти в сознании, но сердце все падает, да долго так - будто падать ему пять раз по пять этажей...
И только некоторое время спустя медленно, нехотя возвращается и болит на своем законном месте.
Да, Юрий Иваныч узнал, что самый сильный страх бывает во сне, и стал теперь бояться этого страха... Великий реалист, Юрий Иваныч не позволял себе мыслей о каких-то там знаках, о посылках свыше. А многих, правду сказать, серьезные болезни к этому оборачивают...
Думает Юрий Иваныч о своей отцовской вине, как же... Только по-своему. С детства, почитай, сын его по тюрьмам да по зонам, жизни путной не видел - наверняка ненавидеть должен такого своего отца. Юрий Иваныч отдает в этом себе отчет. А он и сам к любви человеческой непривычен. Их, калымщиков, давно ли за уголовников почитать перестали? Объект у них примут, рассчитают, поблагодарят, бывает, - а в спину одно: ворье! Надо было связываться с ворьем-то, даже упрашивали, лбы порасшибали...
И другое посмотреть: рядом с ним много семейных? Никого! Одних бросили, другие сами ушли. И живут - судьба такая. Почти все в человеке волчье, - думает Юрий Иваныч. А раскаянье... Это для тех, кто в той, следующей, жизни теплое местечко отхлопотать хочет. Мне не надо! Мне больше трех килограммов на топку не бросить!
- И как ты, этакий, инфаркт-то заработал? - удивлялись соседи по палате во время откровенных разговоров. Они, напомню, считали себя смертниками и потому говорили не таясь.
- Пил на пустой желудок, - отвечал Юрий Иваныч.
...А тем временем по земле гуляла осень, нарядная, хмельная, в самой своей роскошной поре - как женщина после первенца.
Юрий Иваныч ходил по улицам, смотрел на красоту, которую привык считать лишь удобным временем, чтобы сорвать кусок с заспавшихся хозяйственников. Все было ново для него, и даже всего только слово - «осень» - непривычно волновало. Жить хочешь! - говорил он себе с грубоватой нотой...
Все прозрачно. За сквозящими деревьями виден стадион, обычно закрытый зеленью. Стадион пуст от края до края, лишь сбоку на бетонной площадке выставляет городки одинокий физкультурник. На нем пиджак поверх спортивного костюма, шляпа. Тень от ее полей не дает разглядеть лицо, но Юрий Иваныч догадывается, что человек в возрасте. Движения его неторопливы, каждое будто через думу непростую. Наш брат, инфарктник, - усмехается Юрий Иваныч, и видится ему что-то нехорошее в этом городошнике, и в том, что он, Юрий Иваныч, подсматривает за ним... Надо все-таки идти к бригадиру, - думает.
Хоть бы кран какой потек! - досадует Юрий Иваныч на свое отлаженное хозяйство. Посмотрел из окна вниз на усыпанный листьями двор, подумал: скоро зима... А хорошо бы камин! - пришла ему мысль. И до того она показалась заманчивой, что Юрий Иваныч начал прикидывать, как рассовать мебель, чтобы освободить место. Вот здесь он его сложит, у капитальной стены. Можно специальный кирпич взять у реставраторов, можно изразцами отделать... И что же ему раньше-то в голову не пришло! Юрий Иваныч подсел к столу, набросал один вариант, другой, третий, отдельно изобразил художественной ковки подставку для каминного инструмента...
Разумеется, он понимал, что настоящий камин сделать не удастся, то есть он его, конечно же, сделает, как настоящий, - но без дымохода камин, ясное дело, топиться не будет. Ну и что! Подсветка, дрова, обогреватель с тэнами - все это проще пареной репы. А в исключительных случаях можно спиртовочку зажечь или какое-то есть рыбацкое топливо в таблетках. Можно даже кофе сварить на огне - пожалуйста!
Юрий Иваныч откинулся от стола, сладко потянулся, мечтая, и прибавил звук в телевизоре. Там исполняли песни по заявкам. На телевидении было время местного вещания. Улыбчивая ведущая сказала:
- Своего отца поздравляет с днем рождения Михаил Юрьевич Муравьев.
Юрий Иваныч сначала будто бы не услышал, то есть пролетело вроде мимо, но тут на экране появился молодой мужчина, худощавый, насупленный - и он узнал. Сын!
- Здравствуй, отец, - сказал его сын и потерял, куда надо смотреть, забегал глазами.
Юрий Иваныч вдавился в экран, стараясь получше разглядеть незнакомого парня, который, вне всякого сомнения, был его сыном, но тут же бросился к выходу - бежать, звонить!.. И увидел на себе домашние шлепанцы: не успею! Пока метался, прослушал, что же сказал сын, а по телевизору уже исполняли песню. Для меня поют, - сообразил Юрий Иваныч и почувствовал, как сразу ослабели ноги. Он стукнул по ящику:
- Сынок! Ты ошибся, сегодня материн день рождения, Верин!
А в телевизоре пели и улыбались. Юрий Иваныч кое-как добрел до стола, тупо уставился в наброски будущего камина... Сын объявился - это надо как-то освоить, что-то придумать в связи с этим... Он пытался поймать в куче мыслей основную мысль и почему-то больше всего цеплялся за то, что сын ошибся днем рождения. Из этой проклятой ошибки выходило: от матери сыну досталось столько же, сколько от него, от отца. У меня-то ведь мать была, - подумал он и потом еще много-много раз повторял про себя это...
...Нет, крепок еще Юрий Иваныч, поживет. Добрался до соседей сам, попросил сбегать в автомат позвонить. Врачи приехали - удивлялись, как это он в таком состоянии ходит. И на этот раз вовремя они подоспели.
Юрий Иваныч держался, сознания не терял, и сердце даже не то чтобы очень болело. Только шум в голове сильный, будто трансформатор сварочный там под нагрузкой. А через этот гуд откуда-то издалека пробивался другой звук, странный такой, похожий на плач или мольбу. Не разобрать толком, звуком это и не было, пожалуй. Разве что когда-то, давным-давно, и теперь вот дошло через многократное эхо.