Другие и Спартак. Главы 11 и 12

                Глава одиннадцатая
                Вновь в доме Красса.
                В тот же день

Гая Меммия отчасти справедливо считали человеком добродушным, отзывчивым и честным. Вместе с тем, будучи далеко не глуп, он осознавал, в какое опасное время живет, и чувство самосохранения уберегало его от многих неприятностей.
Когда он увидел Спартака, идущего в храм Монеты, то вспомнил, что обещал Батиату проводить учителя фехтования к Верресу. Однако было весьма неумным возвращаться к претору на монетный двор второй раз, тем более с тем самым персонажем, о роли которого в дальнейших событиях можно только было гадать.
Меммий напустил на себя мрачный и скорбный вид понесшего тяжелую утрату мужа (так оно и было на самом деле) и прошел в мрачной задумчивости мимо Спартака. Получалось, что попросту не заметил его, а тот проявил деликатность и ничем не стал напоминать о себе.
Молодой аристократ испытал некоторое облегчение, но и муки совести не оставляли его. Они еще больше усилились и превратились в приближающееся дуновение страха, когда он вспомнил, что обещал организовать еще одно свидание.
Надо признаться, что ранее в Трех Харчевнях Гай Меммий Гемелл не был до конца откровенен с квестором. Более того, он создал у Цицерона – своего друга – превратное представление о том, что в порту Остии он находился по возвращении из Сицилии. Никуда он не ездил, а встречал Гераклиона и тайного советника Сертория Азиния. И поэтому не мог переговорить с учителем фехтования, у которого брал уроки на Родосе и который оказался в центре какой-то интриги, как теперь выяснялось. Не мог переговорить, хотя сразу же приметил его и находились они при оформлении документов почти рядом.

С гостями, не сулящими никакой радости, а одни лишь хлопоты, он поехал из Остии сразу же в ближайшую свою виллу в Кампании. Он принимал их по полной программе, несмотря на недовольство своей теперь уже покойной жены Секстии. Тогда и начались у них бесконечные раздоры. Вернее, это неизвестные гости были предлогом для раздоров. А причиной являлась, конечно же, женщина, но об этом позже.

В Трех Харчевнях Меммий спешил не бежать от Секстии, хотя он и желал этого, а в свой дом на Палантин, куда он со своими слугами уже переправил неприятного и скрытного Азиния. Все, что имело связь с серторианским посланником, могло навлечь на Меммия непоправимые беды. И он спешил устроить дела Азиния и избавиться поскорее от этого недоброго человека в кольчужном жилете. Такая нервозность только усугубляла трещину в отношениях с Секстией и ускорила и сделала неотвратимой ее гибель, как теперь думал Меммий.
Чудовищным являлся тот факт, что нельзя было ничего изменить. Страшила невозвратность произошедшего, а главное ЧЬЕ-ТО самое серьезное предупреждение в его адрес – тут сомнений быть не могло. Но чувство вины, мистический ужас перед Неодолимым лечило время. Да, не лечило, а притупляло боль, заменяло повседневностью. Надо было жить.

После встречи в Верресом при чеканке монет Меммий вернулся в свой римский дом, усадил потного Азиния (потливость, видимо, была особенностью его организма или образа жизни) в роскошные зашторенные носилки и они вместе, несомые слугами, отправились к Крассу, благо путь был недалеким.
В уже описанном нами особняке находившийся вместе с привратником у калитки номенклатор (распорядитель), который хорошо знал Меммия, передал посетителей  дворецкому, а тот, не мешкая, препроводил их в кабинет Красса. Там Гай предпочел переговорщиков оставить вдвоем. Любая дополнительная информация теперь не шла ему в плюс.
Молодой аристократ спустился вниз и принялся изучать флору и фауну, скульптуры, картины и прочие диковины нижних покоев римского богача. Правда, думал он о том, как безопаснее вывезти Азиния из Рима и передать в условленном месте адмиралу морских разбойников Гераклиону.
Потом он опять вернулся мыслями к Секстии, к погребальному костру и всему тому безобразному, что сопровождало отправку трупа в мир теней. Такие мысли сопровождались собственными обличениями и оправданиями. Ведь он точно знал, что его вспыхнувшая чудесным факелом любовь к другой женщине погубила молодую жену. Но почему встал на его пути Неодолимый? Так он называл для себя ту невидимую Силу, которая вращала земной круг, а заодно заставляла плясать людишек под чужую дудку. Почему попался он – Меммий? Ведь тысячи, десятки тысяч мужчин находились или находятся в подобных обстоятельствах. И им сходило и сходит с рук, а ему нет. Почему? Точного ответа он не знал. Догадка лишь состояла в том, что некая Невидимая Рука намерена заняться выправлением именно его пути по Своему усмотрению. Другими Она, видимо, или не интересовалась, или Меммию ничего не было известно о таком интересе. Во всяком случае далеко не всякий, можно было предположить, испытывал на себе Ее упорное давление, Ее твердое стремление учить, но не фехтованию и не философии, а чему-то более важному... У Меммия теплилась надежда, что Неодолимый выведет его из заколдованного круга печали…

С нравственной точки зрения, любое богатство сомнительно. Красс в свое время в решающей схватке с марианцами у Коллинских ворот сильно выручил Суллу, и тот закрывал глаза на ненасытный захват имущества убитых и репрессированных со стороны своего верного офицера. Марк Лициний Красс редко улыбался и то улыбка его была похожа на оскал, чаще его лицо выражало озабоченность кучей дел, которые он добровольно взвалил на себя, хотя и полагал обратное – что на него взвалили.
Посетителей в доме Красса с самого раннего утра было множество. Прежде всего приходили по делам, связанным с финансовыми операциями, со строительными подрядами. Конечно, кому-то нужна была помощь в судебном разбирательстве, кто-то решился на продажу имущества в счет уплаты долга римскому богачу. Но такие составляли, как правило, меньшинство. Если Меммий Гемелл провел Азиния Скабра по особой протекции, то остальные, ожидавшие своей очереди, прогуливались по внешнему чудесному саду с изумительными цветниками, фонтанами и скульптурами. В разноликой толпе даже самые несчастные держались высокомерно.

Красс с сумрачным и озабоченным видом погрузился в кресло за письменным столом. Посетителю он неожиданно предложил разместиться не на диване напротив, а на угловой кушетке, покрытой парфянским ковром. Мечта о несметных богатствах Парфии (это государство объединяло тогда нынешние Иран, Ирак и Западный Афганистан) будоражила его ум еще с детства.
Азиний сел на краешек, и взгляд его не мог найти чего-либо, на чем остановиться. Красс после недолгого молчания неожиданно спросил:
– Кто таков?
Неожиданность заключалась в том, что, когда его представлял Меммий, никаких вопросов не возникало и теперешние собеседники даже пожали друг другу руки.
– Меня представляли, – трусливо ответил Азиний.
– А где верительные письма?
– Я – секретарь Квинта Сертория и его тайный поверенный.
– То есть враг Рима, которого немедленно нужно казнить!
– Меня не надо казнить. Я привез предложения.
– Письменные?
– Пока устные.
– Например, о передаче мне во владение золотых и серебряных рудников на Краю земли – усмехнулся Красс, но глаза его не смеялись.
Римляне называли Испанию «Краем земли».
– Они принадлежат Риму, а не кому-то одному, – попытался объяснить Азиний.
– Испания отторгнута у Рима мятежным полководцем, и он там всем владеет. Не рассказывай мне сказки. Мог бы и поделиться со мной, и тогда  у нас пошел бы деловой разговор.

Откуда-то дул тихий прохладный ветерок. Сквозь квадратное отверстие в потолке солнечные лучи лениво проникали внутрь и нехотя плескались в замкнутом пространстве кабинета. На стенах меж полок со свитками в футлярах висело несколько зеркал из отполированного серебра. Площадь таким образом увеличивалась и становилась иллюзорной. Но здесь было светло, без всяких дополнительных источников.
Красс сидел неподалеку от бронзового блюда на треноге, на котором курились ароматические травы.
– Разговор не об этом, – пытался переломить ход беседы тайный советник, даже прохладный ветерок его не освежал.
– А о чем? Ты пришел к человеку, который привык получать свою выгоду.
– Серторий готов вернуться в Рим без оружия и жить в качестве частного лица.
– Пусть обращается к Сенату, – удивился Красс. – Мне-то что. Тем более откажут. Какая моя будет прибыль? Я же не политик, милый мой, а финансист. Цицерон мне как-то рассказывал, что некий грек Аристомах изучал жизнь пчелы в течение 60 лет. Я не ученый и не располагаю стольким временем.
Намек на Цицерона Азинию был понятен, но что возразить хозяину положения? Да он и не хотел возражать, поскольку пришел для торга и не знал, как направить разговор в нужное русло.
После недолгого молчания Марк Лициний притворно воскликнул:
– Откуда тянется ниточка? Не от дурачка же Меммия?
Это уже было почти что нужно.
– От Гераклиона, – уверенно и с вызовом ответил тайный поверенный.
– Он купается в золоте – старый скряга. И сколько он готов за тебя заплатить?
– За меня? – изумился и еще сильнее взмок Азиний.
– Ну, да, ну, да. Я ведь могу тебя и не выпустить отсюда.
– Ты сильно пожалеешь, – почти шепотом выдавил из себя секретарь мятежного претора.
– Возможно. Ну, тогда предлагай, с чем приехал, и без уверток.
– Если Серторий победит Помпея и Метелла… – начал робко Азиний.
Метелл был вторым римским полководцем на испанском фронте.
– Если победит, то придет сюда,- констатировал Красс неожиданно бодрым тоном,-  и римский народ это поддержит, а нам останется его только приветствовать... Продолжай, продолжай смелее.
– А ты хотел бы такого развития событий? – спросил Азиний.
– Нет, не хотел бы.
– Один Серторий вряд ли справится, полагаешь ты?
– По-моему, так.
– Но если поднять мятеж в самой Италии, а с юга оппозиции помогут пираты и Митридат, то будет совсем другая картина.
– Будет совсем другая картина, – охотно согласился Красс. – Я хорошо осведомлен об этом плане, мне даже известны имена его участников, а лучше сказать – зачинщиков. Короче говоря, ты хочешь получить  какие-то деньги с меня за оказанные тобою услуги? А я-то думал слупить хорошенькую сумму с тебя за твое освобождение.
– Я пригожусь, – убежденно произнес Азиний.
– Ты знаешь, что я больше всего не люблю на свете? – спросил Марк Лициний.
– Даже не догадываюсь.
– Расплачиваться наличными.
– Не бывает правил без исключений, – засомневался Азиний.
– Например?
– Консульское кресло.
– А ты мне можешь его добыть?
– Точной информацией и точными действиями.
– Сильно сказано. А конкретнее?
– Конкретика появится в ходе дела, сейчас же раскрывать собственные секреты и личные методы работы преждевременно.
– Если ты не болтун, то от меня получишь только то, на что можешь претендовать, – возвращение утраченных прав и имущества.
– Я на это и рассчитывал.
– Учти, приятель, – Красс встал, показывая, что разговор окончен, – ты первый человек, которого я отпускаю, не получив ничего взамен, кроме слов.
– Я сделаю так, что твои корабли никто не будет атаковать. И тогда ты вполне убедишься в моей дееспособности.
– Ну, и как же ты добьешься такого успеха?
– Я скажу, что ты с нами.
Возникла тревожная пауза.
– Я вообще – друг всего человечества и об этом можешь говорить, не темня.
– Как будем держать связь, Марк?
– Как пожелаешь, – беспечно ответил Красс.
– Хорошо, тогда через твоего агента, я его давно вычислил.
– Ну, что же, для начала – неплохо, – не без удивления заметил хозяин кабинета, провожая странного и неприятного гостя.

                Глава двенадцатая
                Паллацинские бани, неподалеку от Фламиниева цирка.
                В первых числах секстилия 74 г. до Р.Х.

Термы играли заметную роль в образе жизни древних римлян. В просторных залах, во множестве комнат, переходящих одна в другую, совершался обряд купания, который старались исполнять неукоснительно и гражданин, и вольноотпущенник, и раб. С восходом солнца, а в иных местах три часа спустя, звук трубы или удар гонга возвещали об открытии бань. Плата за вход была символической и доступной самому последнему бедняку. Уровень благосостояния государства, хотя оно и скатывалось неуклонно к развалу, был в те годы и по нынешним меркам высок. Историю всегда подменяли идеологией, которая создавала миф о том, что мир движется от бедности к богатству, от рабства к свободе и от несчастья к благоденствию.
Чистоплотность в Риме высоко ценилась, как нигде. Раб мог потерять хорошее место и приличный доход, если господин обнаруживал, что от него пахнет потом.
Паллацинские бани считались привилегированными не потому, что здесь цены были выше, а потому, что каждый сверчок в том обществе знал свой шесток без дополнительных напоминаний. И это на самом деле лучше для людей, чем пустые мечтания о равенстве, которые, кроме хаоса, никуда не ведут.
Итак, заплатив два медных асса, вы проникали в огороженное стеной пространство, посреди которого возвышалось здание терм. Оно включало в себя обширные подземные хозяйственные помещения, в том числе сложную отопительную систему и конюшню. Наверху же располагались гардероб, кладовые для оливкового масла, скребков, благовоний, еды и вина, буфеты, библиотека, спортивные залы, большой бассейн для плавания.
Процедура мытья начиналась в кабинах, следовавших одна за другой, с ваннами, наполненными проточной теплой водой, причем температура от ванны к ванне повышалась; и заканчивалась в парной. После нее шла анфилада комнат, где температура последовательно понижалась, позволяя купальщику остывать постепенно, что считалось особенно полезным для здоровья. Планировка была продумана таким образом, чтобы никто не возвращался прежним путем и не сталкивался с потоком людей, только приступавших к своему очистительному кругу.
Надпись на фасаде Паллацинских бань гласила: «В этих владениях предоставляется баня, мытье по городскому обычаю и всякая изысканность». Что касается изысканности, то она зависела от кошелька, но не включала в себя, во всяком случае в республиканский период, эротических мероприятий. Хотя мужского и женского отделений не существовало, люди сбивались в стайки по половому признаку, держались вместе и старались проводить процедуру очищения в общей компании.

Меммий отдал одежду и кошелек на хранение гардеробщику-рабу, который составил список того, что сдано, и выдал взамен пронумерованную простыню. Затем молодой человек по мозаичному мраморному полу отправился в путь...
Он разыскал Цицерона и Лукреция на открытой спортивной площадке. Они сидели на передвижных деревянных конях в натуральную величину, с седлами и поводьями, но не метали дротики в чучела варварских воинов и не лупили друг друга игрушечными мечами, поэт и оратор беседовали.
Неподалеку от них крупный, крепкий мужчина, покрытый густой растительностью, стрелял из лука по мишени, напоминавшей – круги в кругах – современную. Мальчик подавал ему стрелы и очищал апельсины от кожуры бронзовым ножиком. Апельсинов была целая корзина. Эти фрукты, которые привозили из Африки, только входили в моду и стоили огромных денег. Хозяин корзины угощал беседовавших «наездников», и они не отказывались от «солнечных плодов», как их тогда называли. Щедрый господин был государственный раб, то есть такой, который не принадлежал ни одному конкретному лицу. Звали его Петрий, был он миллионер и знаменитый ювелир из консульской службы, где трудились многие мастера своего дела из невольников. У Меммия возник соблазн направиться прямо к нему, поскольку специалисты его уровня могли многое порассказать о характерах, вкусах, желаниях богатых модниц. Наверняка к тому же ему было кое-что известно об Антонии.
Гай, однако, сдержал себя и подошел к своим друзьям. Те, не слезая с «троянских коней», подали ему руки и продолжили беседу. Возле валялись разных размеров мешки с песком, которые применялись для метания и поднятия тяжестей. Меммий не знал, чем занять себя: то ли слушать, то ли приняться за мешки. Второе он счел неприличным и неуважительным, хотя первое его теперь мало интересовало.
– Как же, мой милый, мир мог произойти случайно? – спрашивал Цицерон.
– Очень просто, – отвечал красивый молодой человек с испитым лицом. – Буквы, к примеру, сильны лишь одним изменением порядка. Так же и первоначала. Из этих изменений и возникают различные вещи.
– Ты полагаешь, что если наш любезный ювелир изготовит для нас множество крохотных золотых буковок и мы их смешаем в одном из этих мешков, а потом станем высыпать содержимое в вон тот фонтан, то, вполне возможно, на его дне они сложатся сами собой в гомеровскую поэму?
– Да, я это и хотел сказать.
– Я готов ради истины отдать последние деньги, – вмешался гигант Петрий, оставив на время стрельбу, – но, клянусь Геркулесом, господин Цицерон выглядит убедительнее.
– Фалес утверждал, – горячился Лукреций, – что мир происходит от воды, Гераклит – от огня, Анаксагор – от солнца, Демокрит – от атомов. Но никто из них не говорил, по крайней мере всерьез, что может быть какая-то иная первопричина рождения окружающей нас природы вещей.
– Господин Лукреций хочет сказать, что никаких богов не существует? – опять вмешался Петрий.
– Да, именно так.
– Я в это никогда не поверю. Я купил сегодня «солнечные плоды», что лежат в корзине, по двенадцать сестерциев за штуку. Это безумная цена. За столько же можно приобрести какого-нибудь хилого, недоделанного невольника, но речь идет все же о человеке. Я смог позволить себе такую роскошь, потому что боги наградили меня очень чувствительными и ловкими пальцами. Но я знаю и то, что если не буду угощать этими плодами других, как делаю всегда, то те же боги заставят меня искать себе пропитание на помойке. Я не ученый человек, но мне это известно, как и большинству смертных, из личного опыта… Красавица-рабыня может стоить три-четыре таланта. Для некоторых такие деньги – огромное состояние. С точки зрения здравого смысла, за эту же сумму лучше приобрести тысячу мужчин и женщин, а из них подыскать более привлекательную особу. Но говорю вам: все равно купят эту диву даже под угрозой разорения. Значит, и цену определяют не люди, а боги. Кусок хлеба подчас важнее слитка золота, но выбор наш предопределен. Кем? Вопрошаю я.
– Я в своей жизни не подал никому и асса, – возражал Лукреций, – но, как видишь, не бедствую.
– Ты плохо кончишь, приятель, уверяю тебя, – парировал Петрий.
– Но все же, – продолжал невозмутимо диспут Марк Туллий Цицерон, – объясни нам доступно и ясно происхождение всего сущего. Как ты это себе реально представляешь?
– Мы уже говорили, – отвечал терпеливо Лукреций, – о невидимых первоосновах, атомах, по Демокриту и Эпикуру. Из подобных мельчайших кубиков и складывается бытие. Но не кто-то их сложил, а они сами воспроизвели себя – в результате случайных комбинаций. И ничего больше! Под действием сил и случайностей.
– Но откуда берутся эти силы? – допытывался Цицерон.
– Они были всегда. Мы не можем понять слово «всегда». Оно недоступно нашему воображению, как и те миллионы лет, в течение которых все эти случайности происходили.
– Я слышал другое, – сказал Цицерон. – Лет пять назад я отправился набираться ума в Афины и по дороге свернул в Метапонт, где есть до сих пор последователи учения Пифагора. Они сказали мне, что земной круг составляет двенадцать тысяч девятьсот пятьдесят четыре года. Потом будто бы все уничтожается и начинается сначала. Они сказали мне, что есть лишь один Создатель и Управитель, хотя его помощников, полезных и вредных, мы и принимаем за богов. Так вот этот Создатель и Управитель каждый раз пытается сделать нас такими, чтобы мы стали подобны ему, но у него не получается, и он начинает сначала.
– Это напоминает мне бредни Кумской сивиллы, – отмахнулся Лукреций. – Это фантазии несведущих, необразованных людей и к истинному знанию это отношения не имеет. Хотя то, что комбинации могут повториться через огромную массу времени, наука не может отрицать. И то, что пифагорейцы говорят о цикличности, вполне вероятно... Однако что скажет наш дорогой Гай Меммий?
– Если бы существовали боги, они расстреляли бы меня огненными стрелами. Но, возможно, они не делают этого, потому что умнее меня. Если бы существовали боги или Создатель, я бы попросил у них или у Него, чтобы мне дали шанс снова появиться на свет и исправить теперь для меня непоправимое.
– Зачем так мрачно, Гай? – Цицерон спустился с «коня» и взял чашу с находящегося рядом стола. – Наш диспут преисполнен иронии, поскольку те вопросы, которые мы рассматриваем, для смертных неразрешимы. Выпей лучше этого божественного напитка, которым нас угощает наш благодетель-ювелир.
– Любезный Гай, – сказал Лукреций, также слезая с «лошади», – твои переживания понятны, но лишены смысла. Что такое в сущности смерть? Как говаривал великий Эпикур, когда мы есть, нет ее, когда есть она, нет нас... Кстати, материализм в этом отношении куда оптимистичнее любого платонизма. Впереди бесконечное количество времени, помноженное на бесконечное число вариантов. И глядишь, когда-нибудь появится новый Гай Меммий Гемелл и исправит старые ошибки.
Они рассмеялись.
– Если когда-нибудь, то почему не сейчас? И почему один, а не десять? – парировал шуткой Цицерон...

Площадку заполнила голая ватага молодежи с явным намерением поразмяться, а не вести пустые разговоры. Наши герои незамедлительно покинули неспокойное место. Петрий и Лукреций отправились в буфет, прихватив мальчика с корзиной. А Меммий и Цицерон – в библиотеку, где Марк Туллий попросил Гая, наконец, объяснить происшедшее на Аппиевой дороге и его слова о «страшной тайне».

– Это страшная тайна лишь для того, кто подобное пережил, – туманно отвечал молодой страдалец.
В круглом помещении библиотеки в тот час не было посетителей. Прислуживал глухонемой раб, который умел угадывать по губам, что кому требуется. Они взяли ларь с сочинениями Платона. Свитки помещались в специальных кожаных футлярах.
Солнечные потоки проникали сюда через круглое окно в потолке. Было прохладно. Тихо плескались струи в фонтанчике, расположенном в центре. Они уселись на скамью в нише между колоннами, используя банные простыни как тоги. Над ними горел светильник, но было и так достаточно светло.
Меммий прочел вслух первое попавшееся:
– «Душа человека бессмертна. Все ее надежды и стремления перенесены в другой мир. Истинный мудрец желает смерти как начала новой жизни...»
– Гай, ты что же – убил Секстию? – спросил негромко Цицерон и ужаснулся сказанного.
– Да, ты прав... Мне это было трудно выразить словами... Ты, наверное, знаешь некую Антонию?
– Конечно. Это дочь того счастливца, что отправляется теперь усмирять морских разбойников. Говорят, у нее куча любовников. Я слышал, что она подвязывает грудь красной лентой и демонстрирует свои полуобнаженные перси каждому встречному на Святой дороге.
– Вполне вероятно.
– Да ты же сам мне о ней рассказывал в Трех Харчевнях, – вспомнил Марк.
– Возможно... Коротко говоря, из-за Антонии я потерял голову...
– Это мы уже знаем.
– Вот, собственно, и почти вся тайна.
– Какое же отношение это имеет к гибели Секстии?
– Я уже говорил тебе, что это чрезвычайно трудно выразить и еще сложнее понять другому человеку... Секстия была очень привязана ко мне. Она тяжело переживала, когда я, как и многие из нас, посещал публичных женщин, а тут почувствовала, что моя душа больше не принадлежит ей. И она захотела смерти. В тот день мы это обсуждали и рассорились окончательно. Я ускакал, не оглянувшись. Я оставил ее одну на дороге. И был наказан богами.
– Вряд ли они будут специально заниматься столь мелкими вопросами, – скептически заметил Цицерон. – Но ты сказал, что это лишь часть тайны?
– Ты прав... У меня произошла еще одна странная история. С рабыней. Ее зовут Лу, и она пришла в Италию с шелковым караваном.
– Она китаянка?
Китайская империя уже была известна римлянам. Китайцев называли «синами».
– Нет, у нее светлые волосы. Ее, видимо, подобрали или похитили где-то в пути и продали в Риме одному негодяю. Его зовут Луций, и ее стали называть Луция, что привычнее нашему уху... Так вот я перекупил Луцию за безумные деньги и остался ни с чем, если это подходит под определение «тайны».
– Это уже интересно. Продолжай, может быть, мы докопаемся до истины.
– Прошлой зимой, спускаясь каждый день на Форум, я натыкался всякий раз на какого-то ребенка у специального бассейна, где в это время года обычно берут воду. Однажды он уронил кувшин и растерянно посмотрел на меня. Я пригляделся и увидел, что ребенок на самом деле – девушка; сущий воробышек лет девятнадцати, более напоминающий подростка. Мне стало жаль ее. Я взял шест с крюком, который валялся тут же и которым рабы извлекают оброненное, и достал кувшин со дна. То же самое произошло и на следующий день, и на третий. Мы разговорились, и я узнал, как трудно ей живется у господина. И тогда я пошел к этому неприятному человеку с квадратным лбом и кривым носом и сторговался за десятикратную цену. Лу переселилась ко мне и уже на следующий день прислуживала мне за ужином. Мы остались одни, и она сказала, что сделает для меня все, что я пожелаю. Мне и в голову не приходило желать ее. Я стал ей рассказывать об Антонии, она внимательно слушала и посмеивалась. Наутро, убирая мою постель, она сообщила, что решила вернуться к прежнему хозяину. Мне подумалось, что я, наверное, чем-то обидел бедняжку, и, сам не знаю почему, не стал возражать. Мой секретарь переоформил купчую, и Луций Пантера – так его зовут – остался вполне доволен.
– Ты гений, Гай, по части историй, из которых нельзя выудить никакого смысла, – рассмеялся Цицерон. – И поэтому у меня возникает настоятельное желание принять горячую ванну, от которой из головы нашей улетучивается туман и остается успокоительная ясность. Они покинули библиотеку.

– Учти, мой дорогой, – говорил на ходу бывший квестор, а ныне квесторий, то есть сдавший свои полномочия слуга народа, – самая очаровательная девушка или женщина, когда с ней сойдешься, вскоре превращается в Ксантиппу…
Речь шла о сварливой жене Сократа.
– Когда она ушла, я все чаще стал вспоминать о ней, – продолжал Меммий.–      И потом, Марк, сны, бесконечные сны замучили меня. В них она являлась такой прекрасной, какой не была никогда наяву. На ней были красивые одежды, и обстановка вокруг была такой роскошной, что сам бы Красс позавидовал. В ночь накануне гибели Секстии в видении она явилась ко мне в черных одеяниях и была особенно неотразима. Я испытал прилив неземной любви, которой нет здесь.
– Возможно, тебя опоили каким-то приворотным зельем, – сказал Цицерон, отдавая простыню подоспевшему рабу и спускаясь по лесенке в просторную прямоугольную каменную ванну, из которой валил пар. – Тебе надо поговорить с Нигидием Фигулом. Он большой специалист по этим штучкам... Так что же все-таки с Антонией? – продолжал Цицерон, охая и погружаясь в воду.
– Окончится траур, и я поеду в Байи, где, по моим расчетам, она будет поджидать на вилле своего брата. Попробую познакомиться с ней.
– Так вы незнакомы?
– В том-то и дело.
– О боги бессмертные! Впору помогать не Лукрецию, а тебе... Ты, мой друг, наверняка сходишь с ума.

Они вернулись на площадку для спортивных игр, которую оглашал многоголосый хохот. Изрядно подвыпившие Петрий и Лукреций метали апельсины в молодых людей, а те укрывались деревянными щитами. Неуязвимость после десяти бросков вознаграждалась бутылкой фалернского. Мальчик побежал уже за третьей корзиной.

Пришло время жаркому августу, который пока еще назывался секстилием,– месяцу, по мнению астрологов, интриг, секретных возмущений, а то и иных неблагонадежных действий. Из заколдованного круга мыслящему существу стало труднее выбираться, а подчас и невозможно.


© Copyright: Михаил Кедровский, 2014
Свидетельство о публикации №214041600540