Оборотни

 
рассказ

Бессонница  - третью ночь кряду. Не уснуть! Мед с горячим молоком, вечерний променад на свежем воздухе, разгадывание кроссвордов, мелиса под подушкой, даже книжку читать пробовала, соседка посоветовала. Она сердечная засыпала на титульном листе. Выпросила у соседки спасительную книжку и так увлеклась сюжетом, что  не заметила, как дочитала до конца.   И хоть бы в одном глазу. А там уже светать стало.  Все советы от народных до научных коту под хвост.
Олимпиада все глаза проглядела. Думы одна чернее другой. К чему бы ни прикоснулась, за что бы ни взялась, всё из рук валится. Кусок в рот не лезет. Василек исчез. Почуяв неладное, Олимпиада обшарила все подвалы и чердаки, соседние дворы и подворотни.  С ног сбилась. Как в воду канул!
- Олимпиада, случилось видать чё? Лица на тебе нет,- участливо спросила   Клавдия – дородная тетка по прозвищу «Голос Америки».
Клавдия отдыхала на лавочке, пятый час кряду продавала себя. Предчувствуя горячую новость, первая сплетница двора была в полной боеготовности. Ни один маломальский слух не мог проскочить мимо её  чутких ушей. Информация, которой владела Клава, была настолько обширна и разнообразна, что все телетайпы и серверы мира не смогли бы с ней соперничать.
  Олимпиада пристально посмотрела в глаза соседке и, уловив в них  толику сострадания, расчувствовалась по-бабьи - горько всхлипнула. Клавдия вдруг театрально всплеснула руками, схватилась за грудь, там, где сердце, и запричитала в голос с надрывом:
-Кровиночка ты моя-а-а! Сыночка ты мой! Единственный! Молёный прошёный! Свет в окошке! Да на кого ж ты меня, горемычную, остави-ил! Ой, люди добрые! Ой, как мне теперь на белый свет-то гляде-э-эть!
Олимпиада остолбенела, как библейская жена. На истошные вопли Клавдии стали собираться соседи. Клавдия словно бесноватая билась в истерике. Толпа зрителей прибывала на глазах. Жалостливые причёты Клавдии лились Ниагарским водопадом, и не было им конца и края. Местный балагур и пересмешник Михалыч подсел на скамейку рядом с причитавшей дурью соседкой. За внешнее сходство Михалыч носил до недавних пор неофициальную, а теперь, когда святые нимбы с непорочных ликов вчерашних кумиров осыпались, вполне даже легальную кличку - Маленький Ленин. Маленький не потому что ростом не вышел, хотя, что греха таить, мать природа могла бы быть   щедрее, как для Михалыча так и для самого оригинала. Масштаб личности был несопоставим. Ну, что это за масштаб! Так если когда заглушит едкой мыслью зарвавшийся в сплетнях и пересудах «Голос Америки», посмешит народ и весь тебе масштаб. Михалыч раскурил, не спеша «Приму», закинул ногу на ногу.   
- Рано, рано заголосила, мать! – успокаивая, поучал Михалыч,- сглазишь! Надо бы тело сначала опознать. Особые приметы сверить. Запротоколировать на казенной бумаге с синими печатями, с понятыми. Чтобы все по закону…
Клавдия метнула растерянный взгляд исподлобья на соседа и заголосила ещё громче.
Расталкивая локтями собравшихся зевак, запьянцовского вида парень протиснулся к эпицентру события. Потрёпанный от времени старорежимный китель с чужого плеча, надетый на голое тело, болтался на нём как на колу.
Подтянув спадавшие треники до груди,  парень присел на корточки за спиной голосившей дурью Клавдии и нетерпеливо спросил:
- Мать, будь человеком, дай десять рублей!
Истошный вопль резко оборвался. Рот Клавдии скривился в страшной гримасе.  Женщина  хлопала удивлёнными глазами и молчала словно полоумная. Казалось ещё чуток и   задушит её в смертельных объятиях «кондратий». На помощь пришёл, как всегда, расторопный и находчивый как сборная команда «КВН» Михалыч:
- Врагу не сдаётся наш гордый Варяг! - Вскидывая руку для приветствия с воскресшим из мертвых, воскликнул Михалыч,- ну, Кланя, обнадёжила и себя и народ!
- Здорово, Ильич! – пожал руку старика парень,- выпить хошь?
-А кто не хочет тот уж на свете не живёт!- отшутился Михалыч, гоняя цигарку по рту из угла в угол.
  - Есть у революции начало, нет у революции конца!- поддержал шутку парень.- Ну, чё ты жмешься, мать. Люди ж кругом. Дай десять рублей,- канючил он, протягивая к пазухе матери болезненно трясущуюся руку, с характерной наколкой в виде морского якоря, - по-хорошему прошу!
Варяг, ни больше, ни меньше, так от мала до велика, звали в округе парня. Каким именем нарекли его при крещении, все давным-давно уже забыли. Служба в Морфлоте на боевом крейсере с легендарным именем оставила в душе парня неизгладимый ни временем, ни людьми след и затмила всю его последующую жизнь, которая с каждым днём всё глубже и глубже погружалась на мутное дно и затягивалась илом.
- А и вправду, Клавдия. Раз ни тело так это дело надо бы как-то обмыть по-людски,- подцепил оцепеневшую Клавдию едкий на язык Михалыч.
Толпа собравшихся поглазеть на очередной дворовый спектакль из семейной жизни соседей разразилась гомерическим смехом и стала постепенно рассасываться. Люди расходились по своим делам. Остались только вездесущие мальчишки. Интересно им. Клавдия взяла себя в руки и    накинулась на Олимпиаду. Олимпиада стала оправдываться:
- Клава, это ж Василёк мой пропал! А ты о чём подумала! Господь с тобой!
- Дура - баба!-  негодовала Клавдия, отбиваясь по ходу от назойливых просьб сына,- нашла из-за чего к земле придаваться! И людей на грех наводит! Да пропади они все пропадом эти Васильки! Весь подъезд зассали! Не продохнёшь!
-Какая же ты, Кланя, холодная!
- Вот! - подхватил сын Клавдии,- это ты, тётка Спартакиада, правду сказала! Холодная она, как айсберг в океане! Мать, ну, дай десятку-то. Ну, че ты, в самом деле жмешься для родного сына.
-Ведь живые же существа,- пропуская мимо ушей, ухмылку пьяного, продолжила оправдываться Олимпиада.- Только и есть, что по-человечески не говорят. А так ведь как люди всё понимают.
- Мать!- Рявкнул басом воскресший сынок,- тебе же, как человеку говорят: ведь, живые же существа… всё понимают! Дай десятку!
- И денег на опохмел не просят,- затягиваясь папироской, продолжал балагурить Михалыч.
- Я тебе утром давала! – орала дурью Клава,- что я их печатаю!
Но Варяг продолжал стоять над душой и монотонно требовать денег.  Все мысли его были о жалкой десятке в припрятанном за пазухой кошельке матери. Клава была на грани нервного припадка. Зарождавшийся в сердце гнев на сына она обрушила на Олимпиаду:
-Вон их скока бегат! Бери любого!
-Да как же ты не поймёшь-то!- оправдывалась Олимпиада.- Он же мне как ребёнок. Ласковый! Понятливый! А глаза у него, как у моего Васеньки.
- А я о чём тебе толкую – оборотень это! Потому и ласковый и понятливый! Пригрела! Ну, подумала бы своей пустой головой, кто с кладбища чего назад в дом тащит! Беду накликать хошь! Себя не жалеш… так об людях подумай! У нас же дети! За что нам тако наказание! -  разрыдалась вдруг по-настоящему Клавдия, доставая из-за пазухи потрёпанный от времени кошелёк.
Варяг выхватил из раскрытого кошелька несколько помятых купюр и, сверкая горящими глазами, зажал их в кулаке с характерной наколкой на тыльной стороне. Одной рукой поддерживая спадавшее трико, на полусогнутых ногах парень побежал в крайний подъезд.
Прищурив совсем по ленински лукаво один глаз, Михалыч спросил:
-Кланя, а ты сама-то точно уверена кому сейчас отстегнула кровных-то? Думаешь своему спиногрызу!
Клавдия в недоумении посмотрела на соседа потом на удаляющуюся фигуру сына.
- Да это ж натуральный оборотень был. Ты глянь-ка на его походку,- провожая взглядом парня, кивнул старик, - разве у твоего Варяга такая! Морскую выправку её ведь не пропьёшь. Помяни моё слово! А у этого коленки-то не разгибаются, и взгляд, я посмотрел, стеклянный и глаза враскос. Ну, как есть оборотень. И погоны при нём. Как в газетах пишут! Погоны, Кланя, теперь обязательны для оборотня!  Как помело для ведьмы! Опознавательный знак для нечистой силы! Василёк это Липкин тебе явился, так сказать, в ином обличии. Посмеяться шельмец решил. Надо бы проследить за ним,- на полном серьёзе намекнул Михалыч, кивая головой вслед Варягу.
Олимпиада понимала, что Михалыч смеётся, ёрничает, такова уж была его натура, но поддалась на провокацию, и сама не зная зачем, последовала по протоптанной местными алкашами дорожке в крайний подъезд, где жила ненавистная всем, притча во языцех – самогонщица Зинка. Не успела она  взяться за ручку,  как дверь подъезда, за которой минуту назад скрылся Варяг,  распахнулась настежь. Дверная пружина сорвалась с петель и выстрелила на улицу. Следом за ней из подъезда стрелой вылетел Василёк и с криком кинулся на плечо Олимпиады. Увидев всё это, Клава схватилась за грудь, где прятала кошелёк, взвыла нечеловеческим голосом и без чувств рухнула с лавки на произраставший поблизости куст шиповника. Михалыч нехорошо поперхнулся слюной, и чуть было не проглотил окурок.
С самого начала народ с опаской отнёсся к кладбищенскому найдёнышу Олимпиады. Василька недолюбливали и в тоже время побаивались. Чёрный кот с разноцветными глазами волей-неволей будил в людях суеверные чувства. А уж одно то, что нашла его Олимпиада на погосте, и вовсе придавало этому, невинному на первый взгляд, существу мистический образ. Даже те, кто с усмешкой относился к всевозможным суевериям и поверьям, крестились, когда Василёк перебегал им дорогу. 
А заварилась вся эта невероятная история обычным выходным днём. Была Родительская суббота. Почитаемый для каждого православного день. Олимпиада собралась на кладбище…
На автобусной остановке столпотворение. Народу - как на массовом гулянье. Казалось, весь посёлок собрался в город на рынок. Для кого суббота - Родительская, а для кого базарный день. Зная особенности субботних поездок, Олимпиада старалась пристроиться где-нибудь вначале или в конце шумной очереди. Но в этот раз ей не повезло особенно. Накануне рабочему люду выдали долгожданную зарплату, да пенсию пенсионерам с обещанной ещё полгода назад компенсацией. Народ был состоятелен и платёжеспособен как никогда! Кошельки непривычно пузырились от капитала! Электричка с минуты на минуту должна была подойти к разъезду. Пассажиры нервничали. Маленький салон ПАЗика не смог с первого захода забрать всех желающих. 
Лихо вывернув из-за поворота, юркий как дикий зверёныш «гигант» отечественного автопрома сделал красивый вираж на маленьком пяточке поселковой остановки. Кто-то когда-то ради хохмы окликнул водителя  - Шумахер, а тот по простоте душевной поверил в мечту! Вошёл в образ, да так там и остался! Представляет себя теперь пилотом болида, а не шофёром пассажирской маршрутки. Толпа оживилась. Окрылённый порядочной выручкой горе-пилот распахнул двери салона. Единым порывом толпа втиснулась в маршрутку.  Доморощенный Шумахер сорвался с места и, разогнавшись, летел на своём горе-болиде по поселковой дороге, со всеми прилагающимися к ней сюрпризами в виде колдобин и выбоин, словно по трассе Формулы - 1. Спрессованных давкой пассажиров кидало на виражах то влево, то вправо. Страх оказаться в кювете микшировали до спазма в горле близкие и родные каждому русскому сердцу задушевные каторжанские распевы радио «Шансон».
Место Олимпиаде не досталось. Пока она собиралось с мыслями, молодой парень с повадками ухаря плюхнулся в кресло прямо перед её носом. Подпираемая со всех сторон она едва стояла на ногах в душном проходе салона, придерживаясь за спинку кресла. Букетик жёлтых тюльпанчиков заслоняла собой как малого ребёнка. На сумку уже плюнула. Там ничего кроме пластиковой бутылки с водопроводной водой и триста граммов долгоиграющих конфет
под народным названием «Дунькина радость» не было. Развалившись по-домашнему в кресле, парень разговаривал по телефону. Громогласный хохот вперемешку с ядрёными матерками,  не стыдясь, разносились по забитому до отказа тесному салону. Скромный букетик Олимпиады при каждом крутом повороте ПАЗика утыкался ему в лицо. Парень недовольно воротил нос, но продолжал беседу. Вдруг телефонный разговор резко прервался, и парень взорвался негодованием:
-Баушка, ты чё ко мне клеишься! Во старухи совсем оборзели!
В твои годы, баушка, на лавке сидеть полагается и семечки лузгать. А не по свиданиям с вениками в час пик таскаться.
Олимпиада проглотила напрасную обиду, привыкла за последнее время к повсеместному хамству. Раньше, бывало, накричат на неё незаслуженно, так слёзы сами градом. А теперь всё притупилось, атрофировалось. Виновата, не виновата, извинишься и дальше живёшь. Даже поначалу страшное слово - баушка стало восприниматься ею не как обида, а как реальность. Жестокая, неумолимая, но всё-таки реальность. Когда в первый раз услышала в свой адрес это обращение, чуть не заболела. Прибежала домой, прильнула к зеркалу и глазам своим не поверила. А ведь и вправду – бабка. Бог не дал Олимпиаде детей. Не было перед глазами живых календарей прожитых ею лет. А тот, что висел в прихожей на стене, по канцелярски сухо отсчитывал её бабий век. Никто не называл её мама, а вот баушкой стать сподобилось невзначай. Как обухом по голове.
- Вот вернусь со свидания так и сделаю, молодой человек,- смиренно ответила Олимпиада наглому типу.
Прикрывая собой драгоценный букетик, Олимпиада с таким же успехом села в электричку. Через три остановки сошла на пригородную платформу в окружении дачников. Бледно-зелённая помидорная рассада, измученная теснотой городских подоконников, с мольбой смотрела жёлтым цветом на землю из всевозможных поклаж. Дорвавшиеся до земли дачники торопились на свои законные шесть соток. Глаза их горели жадным блеском землевладельцев. Огородная информация  вперемешку с новостями об очередной эксцентричной выходке «женщины, которая поёт» бурно обсуждались по дороге. На полпути Олимпиада отстала от озабоченной толпы и свернула в лесок.
Сквозь размашистые сосновые ветки показался пленённый в строительные леса купол церкви. Работа продвигалась прямо на глазах. Ещё совсем недавно голый купол уже наполовину сверкал сусальным золотом. Олимпиада поспешила на этот благостный свет. Подозрительный треск за спиной заставил её обернуться. Следом за ней шла знакомая парочка. Мужчина и женщина. Они ходили сюда как на работу, каждый день. Отрешённые от мира, плечом к плечу они брели по этому самому миру, словно призраки давно умерших людей. Их истлевшие
наполовину одежды небрежно прикрывали испитые тела. Их лица были стёрты и патологически похожи. Страшная печать обречённости лежала 
на их лицах как проклятье. Олимпиада прибавила шаг и вскоре нежелательные попутчики отстали. Впереди показались ворота. В центре арки возвышался православный крест. Олимпиада остановилась, перекрестилась и вошла на кладбище.
Подойдя к могиле мужа, постучала по кресту:
- Здравствуй, Васенька!
Живо достала из сумки пластиковую бутылку, вылила воду в припрятанную в венках от вандалов и ворон банку из-под растворимого кофе и водрузила туда измученный жарой букетик.
-Насилу нашла тебя. Сколько товарищей-то тебе наложили!- окидывая взглядом свежие холмики могил, вздохнула она.- Я вот тебе тут гостинчик принесла. Олимпиада достала из сумки кулёк с конфетами и щедро высыпала их на поминальный столик, предусмотрительно покрытый свежей газеткой.
-Ты любишь с холодной водичкой!
Устало присела на скамейку возле столика и, глядя на фотографию мужа, долго рассказывала ему о том, что произошло в её жизни за прошедшую с их последнего свидания неделю. Она так увлеклась разговором, что не замечала ничего вокруг. На какой-то миг, на мгновение ей показалась, что она у себя дома. На диване лежит её Василий. Тронутая сединой голова его покоится на её коленях. Взгляд его устремлён в телевизор. А там то ли футбол, то ли хоккей. За сорок лет совместной жизни она так и не научилась различать любимые увлечения мужа.  Она поглаживает его шевелюру и, не понимая, что такого интересного нашёл он в этом ящике, продолжает рассказывать о своём. И так хорошо и покойно стало в эту минуту на сердце, что душа Олимпиады запела любимую с их Василием песню о несбыточной мечте тонкой рябины и одинокого дуба. Посторонние голоса за спиной заставили её испуганно вздрогнуть. Песня оборвалась вместе с душой. Знакомая парочка с переполненными сумками  двигалась по центральной аллее к выходу. Завидев у могилы Олимпиаду, женщина-призрак резко свернула в её сторону. Небрежно перекрестилась на могильный крест, молча сгребла со столика вместе с газетой конфеты и пошагала прочь.
Олимпиада проводила её растерянным взглядом, потом посмотрела на портрет мужа и разрыдалась в голос. Не конфет ей стало жалко. Бог с ними с конфетами! Всё утро она собиралась, как точно подметил тот дерзкий мальчишка из маршрутки, будто на свидание. Закрасила седину, уложила стрижку, достала из шифоньера своё лучшее платье, купила любимых конфет мужа. Дешёвые! Но что поделать! Любит человек! Надо угодить!
  И вдруг этот бесцеремонный жест бомжихи жёстко, грубо, но вернул её с небес на землю. Она посмотрела вокруг. От обилия надгробных крестов закружилась голова. Она вдруг осознала, что ничего и никого больше нет, и никогда не будет в её жизни. Это всё она - проклятая память. Это она бередит душу и не даёт покоя!
Подозрительное шевеление в венках заставило Олимпиаду резко замолчать. Олимпиада была не робкого десятка, а тут вздрогнула. Привстала с лавочки, повторяя про себя спасительную молитву. Через секунду полувыгоревшие на солнце искусственные цветы на венке раздвинулись и оттуда показались два разноцветных глаза. Один зелёный, другой жёлтый. С трудом вытягивая из венка лапки, котёнок неуклюже подошёл к банке с букетом и начал жадно лакать воду. Олимпиада смотрела на него как заворожённая. Котёнок утолил жажду и, облизываясь, уселся на могиле. Они смотрели друг на друга - Олимпиада на котёнка, котёнок на Олимпиаду. Взгляд этот ей показался до боли знакомым. Сердце Олимпиады дрогнуло. У Васи были разные глаза один зелёный второй серый. Котёнок  подал жалобный голосок. Олимпиада протянула к нему руку. Котёнок обнюхал её и подал в ответ лапку.
Домой Олимпиада вернулась не одна. Забота о живом существе привнесла в её жизнь прежний уклад и наполнила, казалось потерянным уже навсегда после смерти мужа, смыслом. Василёк не сходил с её рук и уст. Никто раньше не замечал, чтобы Олимпиада питала какие-то чувства к братьям нашим меньшим. Весь мир заключался для неё в Василии. И вдруг будто подменил кто-то бабу. Приблудный кот стал смыслом её жизни. Без задней мысли бесхитростная Олимпиада поведала соседям необычную историю с котёнком. С этого-то всё и началось! После откровения Олимпиады странная привязанность её к коту стала настораживать и пугать окружающих. Дурная слава потянулась по округе за Васильком и его хозяйкой. Острые на язык соседки подтрунивали над нею.
- Счастливая ты, Липка,- задевала её Клавдия,- умнее нас оказалась. Мы-то вот, дураки, народили деток и всю жисть себе места не находим! А были бы поумнее сидели бы сейчас на лавке да почёсывали котов.
У Олимпиады от этих слов сжималось сердце. Она понимала, что зависти тут нет и на грош. Обычный бабий язык так и норовит больнее уколоть себе подобную, выказывая хоть в чём-то своё мнимое превосходство.
Поглаживая на коленях сонного Василька, она молча глотала невыплаканные слёзы, но вида не подавала. Она и сама частенько думала, а что было бы, если бы у неё были дети. Какая у неё была бы тогда жизнь? Как у этой Клавы! Каждый день, умываясь горючими слезами, бедная Клава прячется по соседям от своего вечно пьяного сына. А тот как ищейка всегда вычисляет её конспиративные явки и кричит белугой на весь дом и требует, угрожая, денег на опохмел. И бедная, в глазах Олимпиады, Клавдия оправдывается, что таких-то детей «вдвойне жальче»! Тебе, мол, этого ни в жисть не понять!
А может быть как у Петровны? Фантазировала Олимпиада. Красивая, (дорогая наверно!) машина подъезжает к их обшарпанной хрущовке. Открывается дверка. Шуршат огромные, разноцветные пакеты с гостинцами для матери. Из машины выходит сын, сам словно рождественский подарок. И счастливая Петровна садится на зависть всем окружающим на переднее сиденье блестящей машины и, задрав нос, машет им ручкой из приоткрытого окна.
- Романтика!- будет восхищённо рассказывать им потом Петровна на лавочке о своем шикарном выезде в свет. Настойчивый голос Василька обрывал её несбыточные мечты.
Нет, не могла она представить себе другую жизнь. Поэтому переживала за то, что имела, за своего найдёныша. После того, что случилось с Клавой, Олимпиада старалась не выпускать Василька за порог. Варяг поклялся отомстить за родную мать! Демонстративно порвав на груди тельник, он во всеуслышание объявил войну всему кошачьему роду, а за голову Василька обещал на халяву напоить до полусмерти всю округу.
Но пришла весна и не углядела Олимпиада. Пропал Василёк. На этот раз Олимпиада никому не рассказала о своей потере. Тревогу носила в себе. Даст Бог, нагуляется сам прибежит,- успокаивала она себя. Может всё и обойдётся. Клава, слава Богу, к весне оправилась от удара, но вот беда, напрочь лишилась дара речи. Мычит только или же матерится почём зря. Почему-то скабрезные слова выходили из её уст в первозданном виде. Михалыч, упражняясь в остроумии, комментирует досадные пробелы в речах «Голоса Америки». Только вот пропойца сын увеличил таксу. Вместо десятки экспроприирует у онемевшей в одночасье матери теперь две десятки. Радетельное правительство компенсировало Клаве потерю её жизненно важного органа. Клавдии теперь все во дворе завидовали. Как-никак она теперь на «группе». С ног до головы осыпана льготами и привилегиями - прибавка к пенсии, бесплатные лекарства, проезд такой же бесплатный и что уж совсем невероятно -  санаторий в придачу. Живи, не хочу! Посчастливилось-таки бабе в кое-то веке!
Василёк не возвращался домой уже месяц. Олимпиада решила, что так даже лучше. Чем попасться под горячую руку Варяга. Как-то раз Олимпиада возвращалась домой из магазина: молочка купила, хлебца, любимых конфеточек Василия, на кладбище собиралась сходить. По сторонам не смотрела. Задумалась о чем-то, о своем. Вдруг перед глазами промелькнул Василёк. Олимпиада резко остановилась. Визг тормозов заставил её очнуться от забытья. Олимпиада вскинула глаза. Прямо перед её носом остановился груженый песком самосвал. Олимпиада стояла посреди дороги ни жива, ни мертва, окутанная клубами пыли и страшными матюгами водителя самосвала. Не помня себя от пережитого страха, вернулась домой, напилась успокоительных, прилегла на диван и почти уже задремала, когда послышался звонок в дверь. Отперла не сразу. Ночь на дворе! Наверняка опять Зинкина клиентура подъезды перепутала. Олимпиада с опаской открыла дверь и увидела на пороге Василька. Кот едва стоял на ногах, его качало из стороны в сторону. Всю ночь она не отходила от раненого Василька. Изувеченный он смотрел на неё своим разноцветным взглядом, и в благодарность лизал её руку, а она в ответ только плакала. К утру Василёк испустил дух.         
Олимпиада выпросила у Петровны коробку из-под очередного гостинца сына. Коробка была яркая, красочная вся исписанная иностранными словами. Принесла домой, положила туда
остывшее тело дорогого Василька, перевязала скотчем и, ничего никому не говоря, направилась на остановку. Тело Василька она решила похоронить в тех местах, где нашла его.
На удивление народу в маршрутке, да и в электричке было мало. И там и там Олимпиада ехала как белый человек, сидя в кресле. Коробку поставила рядом. Попутчики попались все как один разговорчивые и приятные в общении. Слово за слово и разговор увлёк Олимпиаду с головой. Если бы не дребезжащий голос из динамика, как пить дать, проехала бы станцию. Электричка остановилась. Олимпиада вскочила с лавки, хватилась, а коробки-то нет…
 В церкви отстояла обедню и молилась, молилась, молилась как никогда, наверно. Напоследок зажгла букет свечей перед Спасителем и отправилась домой. Измученная противоречиями душа стала потихоньку успокаиваться.
«Голос Америки» был слышан издалека. Ветер разносил его обертоны по улице вместе с опадавшим цветом черёмухи.
-Три десятки ему! А двести тебе не надо! Три десятки ему! Печатаю я их, что ли! 
Олимпиада не поверила своим ушам, а потом и глазам.
Клавдия покорно доставала из-за пазухи кошелёк. Трясущимися руками Варяг выхватил у неё из рук помятые купюры и, поддерживая спадавшее трико, на полусогнутых ногах помчался в крайний подъезд. Всхлипывая, Клава членораздельно отчитывала вдогонку непутёвого сына благим матом. Завидев Олимпиаду, она мгновенно переключила своё внимание и удивлённо спросила:
- Случилось чё, Олимпиада? Лица на тебе нет!
  Выпуская изо рта кольца табачного дыма, Михалыч по прозвищу Маленький Ленин, как-то странно посмотрел вслед Варягу, а затем прищурив совсем по-ленински лукаво глаз на Олимпиаду.