РАБ

         
– Момент, – сказал таксист, включив счетчик. – Может, еще кого прихватим – три самолета подряд упало.
– Упало?
– Туман был. А потом падать стали. У нас говорят так, – он щербато осклабился и вышел, но тут же почти вернулся, катая во рту, словно горячую картошку, ругательства. – Диспетчер развонялся: очередь, очередь! Хрен с ним, – продолжал он, выехав с площади. – Три самолета рухнуло, а я с карбюратором валандался. Как всегда – везет. Говорил Михалычу, глянь, за мной не запотеет, а он: устал, завтра гляну... Что за люди, а? Мало того, что без пузыря и разговора быть не может... Из Лимы? – осведомился.
– Из Гаваны.
– Наш человек в Гаване? – Он бросил на меня оценивающий взгляд, и померещилось что-то знакомое. – Книга такая есть, не читал? Мне и почитать-то некогда... Ну и как там у них? Не хило?
– Не хило, – ответил я, исподволь приглядываясь к таксисту и лишь внутренне расслабляясь, понемногу, точно воздух из камеры через вентиль, выпуская усталость и злость, спортивную, как говорят комментаторы, хотя лично я отличить ее от обычной злости не мог никогда, а особенно в этот раз на Кубе во время полуфинального боя с Мендосой, который в первом раунде коротким боковым в грудь сбил мне дыхание и через несколько секунд левой послал в нокдаун, а в конце второго раунда чуть не нокаутировал, опять-таки своей знаменитой левой, показавшейся мне раскаленной кувалдой.
– Говорят, кубинки... Эти, как их... Смуглые такие, не черненькие, но и не белые, фигуристые, вез тут одну... Как их?
– Мулатки. Что нового в Москве?
– Все старое.
– Дождь все время?
– Не, солнышко смеется, – осклабился шофер. – Есть курить?
 Я достал кубинские «популярки» с фильтром.
– Ихние? А посолидней нет? Я «Кэмэл» уважаю.
– К сожалению. Вообще я не курю, случайно оказалась пачка. И сигара есть. Ручной скрутки. Говорят, долларов 25 стоит.
– Ладно, давай своей ручной. Тоже не курю. Так просто иногда – и только фирменные. – Я чувствовал, что вспомню, откуда знаю этого парня, моего примерно ровесника, под тридцать, но лысоватого, со сморщенным лицом, с сухими складками у рта. – У них по карточкам там все? – Он покосился на мою сумку, стоявшую на заднем сиденье. – Или не все? И не для всех?
– Не все. И с каждым годом все лучше.
– Что, и раньше приходилось? И в других странах бывали? – перешел он на «вы».
– Бывал.
– Корреспондентом работаете?
– Нет.
– Спортсмен?
– Ага.
– А-а... Везет же людям. А чего один? Обычно-то командой...
– Так вышло.
Интонация и сами слова эти – «везет же людям» – были знакомы, не хватало лишь малой зацепки, чтобы вспомнить. В поезде вместе ехали? Брат какой-то моей старой знакомой девчонки? В компании одной были?
Обогнали «Ладу», в которой сидели женщина и мужчина.
– Баба за рулем, – процедил таксист, прикрыв веки с густыми ресницами, и срезал угол обгона – «Лада» вильнула растерянно, заскакала одним колесом по обочине, жалобно засигналила нам вдогонку.
– В океане-то купались? Везет же людям. Пальмы, да? Кораллы всякие, барракуды... Вы по какому виду спорта?
– Бокс.
– А-а... С Теофилом Стивенсоном не встречались?
– Не на ринге – разные весовые категории. Я в средней.
– Здоров мужик – Теофил. Вмажет так вмажет. Староват, правда, уже. Жаль, с Мохаммедом Али так и не стыкнулись. Урыл бы его, конечно, Али – но жаль, поглядели бы. Когда Али к нам приезжал, давал ребятам после боя с Заевым бицепс свой пощупать – как нога у меня вот здесь, – он сжал пальцами ляжку. – Веселые ребята есть – спортсмены. Не слыхали, как нашу сборную с пятаками на таможне взяли?
– С какими пятаками?
– Обыкновенными, советскими. Которые в метро. Они по весу такие же, как те монеты, которые в игральные автоматы за бугром бросают. Полные чемоданы были пятаков. Миллион хотели выиграть. Все им мало, тля.
Помолчали. У поста ГАИ перед въездом в Москву таксист сбросил газ, хотя ни одного милиционера видно не было. На мосту снова рванул – что-то внизу задребезжало.
– Надоела эта колымага! – Он с чувством выматерился. – И часто за бугром бываете?
– Бываю.
– Где до этого?
– В Германии.
– В Западной?
– Да. Был в Австралии зимой.
– И проиграли?
– Да. В финале.
– И все же посылают.
– Пока посылают.
– Женаты? Красивая жена?
– Ничего.
– Как звать-то?
Я ответил.
– Высокая, наверно, тоненькая такая блондиночка, да?
– Не очень высокая, – сказал я. – И не очень тоненькая. Но блондинка.
– Естественно, – сказал таксист. – Ждет. Везет же людям.
– А вас никто не ждет? – раздраженно, видно, от усталости спросил я и вдруг вспомнил. Мы учились вместе. Теперь показалось, что он – Виктор – почти не изменился, несмотря на лысину и морщины. Эта фраза его – «везет же людям»...
Девчонки в классе были влюблены в него, златокудрого, с мохнатыми ресницами, уже будто немного уставшего от жизни и от знаний во всех областях. Он был лучшим нападающим и вколотил «вэшникам» «сухого листа» в финале, из сырых дров умел мгновенно развести костер, дальше всех бросал камни и прыгал из окна второго этажа... У него было множество и других неоспоримых преимуществ, которые я припомнить не смог, но отчетливо увидел снисходительную усмешку на детских, тонких, как червячки, губах: «везет же людям» – Витька произносил эту фразу часто; хвалится кто-нибудь на перемене марками или монетами, или значками – «везет же людям», скажет негромко Витька, и повиснет тишина, насыщенная детскими признаниями ничтожности всех своих радостей и забот, незначительности своей по сравнению с ним, ведающим о чем-то таком, что принуждает всех, замерев, стоит лишь открыть ему рот, подобострастно вслушиваться в каждое его слово, интонацию и стараться быть на него похожим, говорить, ходить, вздыхать на уроках от скуки, как он.
Дома я без конца рассказывал о нем: Витя был, Витя видел, у Вити есть, Витя знает... «Да что это за Витя такой всемогущий? – недоумевали взрослые. – Что вы все так перед ним скачете на задних лапках?» – «Эх, – вздыхал я Витькиным вздохом, опуская веки, как он, – вам не понять».
Когда мы учились в пятом классе, Витька с родителями переехал из старого двухэтажного дома, который снесли, в девятиэтажный, с огромным сумрачным двором, славившимся своей шпаной на всю округу. С этого и началось. Однажды весной старшеклассник надавал Витьке подзатыльников. И это видели многие. Витька скис, на переменах бродил одиноко по коридору или стоял у окна, на уроках, когда вызывали, выходил к доске и угрюмо молчал. А через несколько дней пришли ребята из Витькиного двора, долго били старшеклассника и потом заставили на коленях просить у Витьки прощения. Осенью, когда мы вернулись с каникул, Витька стал мстить тем, кто имел несчастье быть свидетелем тех давних подзатыльников.
Он изменился – стал наглым, бесноватым, способен был мгновенно довести себя до состояния, в котором, уже не раздумывая, бьют чем попало или хватаются за нож, – этому он научился у ребят, отмотавших сроки, потом я узнал, что способностью этой в тюрьме должен обладать каждый, если не хочет ходить в «шестерках». В любом Витькином жесте, взгляде, слове была теперь не усталость, а уверенность в себе и в силе, сокрушающей все и вся, что стояла за его спиной, обитала в его дворе. Он выбирал среди мальчишек жертву и ходил с ней в обнимку по коридорам, дружески тиская и представляя всем как лучшего своего корефана, и едва лишь мальчишка начинал верить в свою исключительность, принадлежность к избранным и проявлял это – тут Витька и пускал в ход бесовскую свою изобретательность, за какую-нибудь неделю доводя жертву изощренными унижениями, следовавшими одно за другим по восходящей, до той степени отчаяния, за которой для мальчишки больше ничего не существовало; и подыскивал новую жертву – из тех, которые были свидетелями. Я в этом ряду оказался последним.
– ...Ну а в месяц-то сколько выходит, командир? В среднем?
Я ответил, зачем-то убавив, и услышал в себе отголосок давнего. Он стал спрашивать, есть ли «навар», в какой квартире живем с женой-блондинкой, в каком районе, какие обои, есть ли видео, есть ли машина и гараж? Ни гаража, ни много другого, о чем он спрашивал, у меня не было. Но чувствовал я себя неуютно от его расспросов.
– Институт, небось, закончили?
– Да. Заочный.
– Естественно, – усмехнулся он. – Мне тут рассказывал один, как вашего брата в институт принимают. – Кивнув на девушку, стоящую у памятника Пушкину, он прошипел: – У, ш-ш-шшлюха. Вырядилась, колготки розовые нацепила... Командир, а командир – и любовница имеется? Брюнеточка миниатюрная – для разнообразия, а?
Увидев у перехода за Каменным мостом покачивающуюся фигуру в длинном белом плаще, он сбавил скорость. Это был мужчина лет сорока, в темных очках, с «дипломатом». Плащ его отражался в безбрежной луже на мостовой. Вытянув губы в недоброй усмешке, Виктор включил поворотник и перестроился из среднего ряда в правый. Перешел на нейтралку и почти остановился возле мужчины с «дипломатом» – но, сладострастно прикрыв веки с длинными ресницами, собрав в уголках глаз морщинки, рванул вдруг на первой передаче с места в карьер. Оглянувшись, я не увидел белого плаща – на его месте барахталось что-то пятнистое и бесформенное.
– Да ты что!
– Ненавижу я пьянь эту интеллигентскую, – сказал он глухо, зло. – Очки дымчатые, кейс... Ненавижу.
– Так может, – пробормотал я подавленно, – может, он и не пьяный вовсе...
– Ладно, командир, – осклабился Виктор. – Давай о мулатках.
Он стал расспрашивать о том, о сем. Я отвечал.
«Хочешь, с ребятами познакомлю?» – спросил он как-то осенью. Я плохо играл в футбол, в хоккейных матчах меня ставили чаще на ворота; я боялся на уроках физкультуры прыгать через козла, однажды сорвавшись и ударившись копчиком; когда я отваживался рассказать одноклассникам анекдот или какую-нибудь смешную сценку из кинокомедии, никто не смеялся, да и не слушали, перебивали или отходили; не было у меня ни коллекции марок, ни немецкой овчарки, ни приводов в детскую комнату милиции, и родители мои не работали и даже ни разу не выезжали за рубеж; жизнь моя казалась мне серой, почти бесцветной, как изрядно поношенная школьная форма.
Витька, которого по его требованию стали называть почему-то Малышом Джо, отомстив восьмикласснику, отнявшему у меня в буфете коржик, предложил сыграть в кости, и я проиграл сперва тридцать копеек, потом семь рублей в долг, потом три желания и должен был их исполнить до того, как познакомлюсь с ребятами из двора и начнется для меня новая жизнь. Первое желание – подбросить в стол учителю истории полудохлую крысу. Не помню, как звали учителя, только кличку помню – Кальмар. Прозвали его так потому, что все время словно нащупывающая что-то левая рука его, искалеченная на войне, напоминала щупальце. Кальмара и в других классах время от времени проверяли «на вшивость» – мазали стул клеем, подкладывали кнопки, обстреливали из трубочек, а он лишь сетовал: «Эх, ребята, ребята...» Патриотическое воспитание у нас в школе было поставлено: на первом этаже против входа чуть ли не во всю стену тянулся кумач: «Никто не забыт и ничто не забыто!» Уголок боевой славы был признан лучшим в районе, следопыты вели раскопки на местах боев, приводили на уроки мужества фронтовиков, которых тогда еще было много.
Приходил и однополчанин историка, что-то про подвиги Кальмара рассказывал – но я как раз в это время ловил на свалке крысу. Из мышеловки я ее вытащил еще живой, добил и подпалил для запаха, как велел Малыш Джо. Пробравшись в класс, пока все были на уроке мужества, я бросил крысу в верхний ящик учительского стола, но наткнулась на нее географичка и чуть в обморок не упала, а Малыш Джо с двумя своими рабами облил меня в туалете ледяной водой с ног до головы и не засчитал желание, потому что мечтал стать капитаном дальнего плавания и география была его любимым предметом. Вечером, когда мы шли из школы, я сказал Витьке: «Отвяжись ты от меня». Он позеленел. «Что ты сказал?» Я повторил едва слышно – он ударил меня коленом между ног, было не больно, он не попал, куда целил, и я способен был дать сдачи, но струсил, помня, как били за школой старшеклассника, согнулся. «Ты мой раб с этой секунды, понял? – Он ударил меня кулаком в ухо, я упал, хотя мог бы и устоять. – Ты будешь называть меня мистером Джо, ты понял? И будешь кланяться при встрече, пока я тебя не прощу. – Едва лишь я поднялся, он дал мне пощечину, и это видели девчонки из нашего класса, проходившие мимо. – Я отвяжусь, тля, сука! Я отвяжусь!..» Было это в шестом классе, в седьмом его перевели в другую школу, но те десять месяцев оставили в памяти отпечаток одного цвета – черного. Я лебезил, я старался угодить и угадать и радовался, хвостиком вилял, когда он хвалил... Кому об этом расскажешь? Малыш Джо приказал укрепить над дверью елочную хлопушку, и она рванула, когда Кальмар в черном костюме, при галстуке, при орденах вошел в класс, чтобы поздравить нас с Днем Советской армии, – Кальмар присел, схватился за голову, весь усыпанный конфетти, замер, будто не хлопушка, а авиационная бомба разорвалась, мы чуть с парт не попадали от хохота, а побелевшие дрожащие губы историка только и вымолвили: «Ребята...» – и он выбежал. Малыш Джо, сплюнув сквозь зубы, сдавив мне плечо, процедил: «Хвалю».
 На перемене парни играли в жучка, а я вышел на лестничную площадку, спустился на два пролета и услышал в подвале отрывистые, детские всхлипы. Заколотилось сердце, словно желая зацепить где-то внутри ответ на вопрос: позвать Малыша Джо и остальных? Что-то во мне скребло, попискивало вроде – но оглушительным было предвкушение еще одной прилюдной похвалы Малыша Джо. Я позвал, и мы выбежали на лестницу и стали хохотать над плачущим внизу учителем, свистеть, и кто-то набрал в пакет из-под молока мочи в туалете и бросил в темноту... «Ладно, – сказал Витька. – Первое желание засчитываю». Второе желание – исцарапать гвоздем профессорскую «Волгу», стоявшую недалеко от школы, и подкинуть его шотландской овчарке кусок колбасы с булавками. Я отказался. «Ты пойми, – порезав мне опасной бритвой ухо, объяснял Малыш Джо, когда мы сидели на подоконнике в подъезде. – Чтобы ребята наши тебя приняли – ты должен забыть, кем был, про жалость там, туда-сюда... Ты уверен должен быть, что не только шавку профессорскую не пожалеешь, но и себя зубами грызть будешь. Я тебе добра желаю. Говори: «Спасибо, мистер Джо, за урок». Я сказал. «Теперь слушай третье мое желание. Если не исполнишь, пол-уха отрежу. Подойдешь к тому козлу, вон под грибком сидит с чувихой, и дашь ему по роже». – «За что?» – «Мне его рожа не нравится. А удар у тебя хороший. Ты понял? – Он открыл бритву. – Скачи, пока я добрый». Я спустился, подошел, но ударить не посмел, лишь толкнул как-то по-дурацки в плечо и убежал. Малыш Джо догнал меня, но не бил, а разрешил отыграться, и я проиграл еще двадцать семь желаний, хоть и видел, что Витька мухлюет почти в открытую. «Это уж на всю жизнь, – сказал он со зловещей усмешкой. – Везет же людям. Ладно, с ребятами я тебя познакомлю. Но гляди».
Через неделю он привел меня в подъезд, где собирались по вечерам ребята, познакомил с некоторыми и потом, заставив выпить стакан водки с портвейном и выкурить подряд пять папирос, спросил у Маргариты, лет пятнадцати девахи, показавшейся мне спьяну кинозвездой: «Что ему приказать?» «Снять штаны и побегать», – рассмеялась та, но сжалилась и увела меня наверх, заплатив Витьке восемьдесят копеек за раба, и наверху на подоконнике она поцеловала меня в губы и сказала: «Ты боишься его? Хочешь, надаю ему по морде за тебя?» «Пшла ты!» – сказал я, когда она опять полезла целоваться, втискивать между моими зубами свой длинный влажный горячий язык, и оттолкнул ее, она закричала «Насилуют!», прибежал Витька и стал избивать меня ногами, и потом свист, крики, визги, ругань. «Тебя били? – допытывалась женщина в детской комнате милиции. – Что они с тобой делали?» – «Ничего, – бубнил я, еле ворочая языком, разлепляя разбитые губы. – Никто меня не бил. Упал с качелей».
С бульвара свернули в темный переулок.
– Так ближе, – сказал он.
– Я обычно по проспекту.
– Говорю, так ближе, командир. – Возражать я не стал.
Петляли минут десять, пока не уперлись в забор, развернулись, поехали обратно, но таксист, напевая что-то, опять неожиданно свернул направо, потом налево и еще раз направо.
– Выберемся, командир, – сказал он, остановившись на перекрестке и явно не зная, куда ехать. – Главное – спокойствие.
– Это точно, – согласился я.
– А супруга-то знает, что ты прилетел? – спросил Виктор, перейдя на «ты».
– Нет.
– Сюрприз, значит? А не побаиваешься?
– Чего?
– Ну мало ли... Бабы – они народ такой. Входишь – а там сосед. За солью зашел. Или сантехник. Кран починяет. Дети-то есть?
– Сын, – ответил я, хотя отвечать не хотелось.
– Везет же людям. У меня две девки. Бракодел. Ты отдыхай, устал, наверно? Часов пятнадцать летел? Чем кормили в самолете? Спишь?
Я сделал вид, что сплю, почувствовав, что могу сорваться с привязи, прошлое, мальчишеское накатывало мутными волнами, и я захлебывался унижением, бессилием, горечью, мистическим каким-то ужасом, который вселяли – вселили – в меня извивающиеся в усмешке, точно черви, тонкие губы Малыша Джо и его бесконечные желания, и бритва, вновь приближающаяся к моему горлу, и его сухие костистые кулаки...
Я в школу больше не ходил. Скитался по слякотной Москве, часами ездил на трамвае до конечной и обратно, на метро по кольцевой, пересмотрел на утренних сеансах все фильмы в кинотеатрах, и многие по несколько раз, выучил их почти наизусть, кино дарило мне иллюзию силы духа и мускулов, – сидя в почти пустом прохладном темном зале, я перевоплощался то в отважного революционера-подпольщика, то в таежного охотника, то в рыцаря, то в летчика, то в шерифа, то в индейского вождя, я воображал, как расправлюсь с Витькой и всеми его дружками, лиц которых не запомнил, потому что были они для меня на одно лицо, изрытое, прокуренное, искореженное злобой, и порой в этом лице проступали черты Маргариты, ее чуть приплюснутый нос, широкие скулы, ее длинные глаза, бесформенные, размазанные, то мягкие, как тополиный пух, то жесткие и неживые, точно пластмассовые, губы, и я бежал, бежал, пока не разрывалось сердце пополам, я пронзал грудь Маргариты ножом, на клинке которого еще не высохла Витькина кровь, я часами глядел в одну точку в подъезде, я вылезал на крышу и стоял там на ветру, воображая, как летит вниз мое тело и ударяется о балкон, сшибает водосточную трубу, я видел себя в луже крови на снегу, я сошел бы, наверно, с ума, не окажись вдруг перед полуподвальным окном, за которым мальчишки, мои ровесники, яростно колотили боксерскими перчатками по «грушам». «А не боишься?» – спросил тренер. «Не боюсь». – «Вова, – подозвал он крепкого кривоногого паренька, похожего на сову. – Поработай с молодым человеком, проверь». Володя, конопатый, пахнущий едким потом, молча завязал мне перчатки, отвел в угол зала, велел нападать, а что было потом – не помню.
Но через месяц отец за руку отвел меня в школу, и на первой же перемене Витька заставил кланяться в ноги, «молить о пощаде всемогущего мистера Джо», и я снова пришел в секцию и вскоре выстоял в спарринге против Вовы, который научил меня не бояться ударов, «держать» их. В тот день, когда я наконец задушил в себе – как мне казалось – раба, решился – Витьку перевели в другую школу. Он сделал меня боксером.
И вот мы снова встретились. Он сидит рядом и не узнает меня. Свернули с проспекта, остановились у подъезда. Я вышел из машины, открыл заднюю дверцу, достал сумку. Он тоже вышел, что-то пробубнил насчет того, что накинуть бы надо. Я поставил сумку на асфальт и стал отсчитывать мелочь. Он смотрел. «Ты не в первой школе учился, шеф?» – спросил я между прочим. «В первой, – сказал он. – А что? Ты...» – «Я». – «Ну и встреча! Как живешь-то? Сколько лет...»
Он что-то говорил, растягивая рот в кривой ухмылке, хлопал меня по плечам, предлагая встретиться, посидеть где-нибудь, вспомнить, но я и так все помнил, я смотрел на него, стоя близко, и вдруг пахнуло едким потом, как от Вовы из секции, а губы Витькины, похожие на червей, стали разбухать и выворачиваться, лицо почернело и лишь белки светились в темноте, я отскочил к канатам, увернувшись от прямого, но в угол зажать на этот раз ему меня не удалось. Мендоса сделал обманное движение, удар его правой пришелся мне в перчатки, но последовал бы коронный, с левой, если б не опередил я на долю секунды, едва лишь Мендоса раскрылся, боковым в грудь и прямым в челюсть – как-то неестественно выгнувшись, выпрямив спину, словно кол туда загнали, негр повалился навзничь, раскинув руки. «Уан, ту, фри, фо...» – считал рефери...
Витька лежал на асфальте за машиной – от удара он перелетел через капот. Я бросился к нему, поднял – он пребывал в глубоком нокауте. Я привел его в чувство. Челюсть у него была выбита, говорить он не мог, лишь мычал и мотал головой, делая слабые попытки вырваться из моих рук. Я отпустил. Он сел за руль, пробурчав какие-то угрозы, что-то про милицию и размазывая по лицу ладонью кровь, и уехал, изо всех сил газуя.
Я выбежал на проспект, машину удалось поймать не сразу, счастье мое, что гаишников на улицах было мало и что попался рисковый парень на «восьмерке» – мы догнали Витьку, но он не остановился, наоборот, прибавил газу... Схватил я его за плечи у входа в 114-е отделение милиции: «Погоди, поговорим!» – «Не о чем нам говорить, – прошипел он, – увидишь ты у меня небо в алмазах, покатаешься теперь за бугорок!» – «Да погоди ты!» Я оттащил его в сторону, усадил на лавку. «Извини». «Из «извини» каши не сваришь!» – Он выплюнул осколок зуба. Я отдал ему кроссовки, кепку, купленную в Шэнноне, но он продолжал мотать головой и мычать. «Сколько хочешь?» – спросил я, потому что терять было много чего – начиная с поездки на чемпионат в Испанию. «Кусок, – ответил он. – Два куска, ты богатенький, из-за бугра не вылазишь». – «Откуда два куска, будь человеком!» – «Мое дело предложить, – он стал подниматься, – твое дело...» – «Ладно. Будет тебе два куска. Но не сразу. А сейчас поехали со мной, врач есть знакомый».
Я заплатил две тысячи, и Витька сделал так, что при этом были свидетели – его друзья из таксопарка. Мне еще пришлось уговаривать эти деньги взять. Когда я вернулся из Испании, он поджидал меня в Шереметьеве и в машине выпотрошил мою сумку. «А это что? Надюхе моей подойдет, она хоть и потолще твоей, но давно о такой мечтала. А это? Разворачивай, я ведь на другое утро телесные повреждения официально оформил, но пока никому не сообщил, так что не жмись, себе еще привезешь!» Из Швеции я привез ему двухкассетный магнитофон, из Англии – кожаный плащ его жене, на который ушла вся валюта. «Как ты не понимаешь!» – говорил я жене, но она в самом деле ничего не понимала, да и как могла понять? Я боялся. Боялся, что в команде и в Спорткомитете все станет известно, что Витька придет и расскажет сыну, как унижал меня, как чистил я ему ботинки и как он размазывал по моим волосам пластилин, а я благодарил за это.
Когда я вернулся со сборов, жена сказала мне: «Ты знаешь, чего хочет этот твой одноклассник?» «Чего он еще хочет?» – «Приходил – одна ночь, говорит, и все, исчезну навсегда». – «Я сейчас поеду к нему и разворочу...» – «Никуда ты не поедешь, милый, – сказала жена. – И ничего ты ему не разворотишь». «Почему ты так говоришь?!» – «Потому что знаю я тебя не первый год. Потому что через три недели вы летите в Аргентину, откуда ты обещал мне привезти шубу, в марте – в Штаты... А может, правда, – чтоб он отвязался от нас?!» – со странной улыбкой спросила она. «Дура!»
В Аргентине я выиграл в финале по очкам. Вечером пришел Виктор, принес бутылку водки, и мы выпили ее на кухне за победу – я пил второй раз в жизни. Поглядывая на мою жену, он жаловался на свою собачью жизнь, объяснял, что рад бы от меня отстать, но разве ж это справедливо – одним все, а другим ничего, разве этому нас в школе учили, ведь деды наши и отцы за справедливость жизни отдали, он плакал, и я плакал, как в детстве, мы обнимались, и я клялся, что теперь уж никогда ни за что не расстанемся, теперь все будет поровну, все будет общим, не помню, как сломался и уснул, а разбудил меня его голос, но прежде, чем дошел смысл слов, я понял, что никакой я уже не спортсмен, что с женой моей в квартире моей давно живет он.
– ...Проснись, командир! Приехали!
Выгрузив у подъезда сумку, он заканючил:
– Накинули бы в честь возвращения из-за бугра, а? Шереметьевские всегда путем, не обижают... Вас-то жена-блондинка ждет, а мне пустым пилить обратно, кого здесь нароешь?
Нет, понял я, разглядев его лицо при свете. Высыпал из кошелька на ладонь таксисту оставшиеся копейки вперемешку с кубинскими сентаво, взял сумку. Нет, это не он. Конечно, нет.
Или все-таки он?