Светлячки в ночном море

Сидя под зарослями самшита, поглядывая на море, далекое, подернутое сталистым отблеском, он читал книгу о кораблекрушениях.
Ему было одиннадцать лет, он на пятерки окончил четвертый класс, и за это сбылась главная в его жизни мечта – на Ту-134 все вместе – папа, мама и он – они прилетели к морю. Но лучше бы они не прилетали – так он теперь думал. Лучше бы вообще никакого моря не было на свете.
А сначала ему сопутствовала удача. Мама купила настоящие, клетчатые, как у папы, плавки, а на другой день они поехали на ярмарку и купили ласты, маску и трубку. Когда собирались, тайком ему удалось сунуть в чемодан Гогу, которого он даже в школу в первый класс первого сентября с собой брал и которому настоящее море не мог не показать, хотя для плюшевого слоненка разницы нет между морем и всем остальным.
В самолете удалось скрыть от стюардессы, что ремень безопасности не застегнут – в прошлом году летал его товарищ из параллельного класса и не пристегивался, потому что не трус, и вот теперь он сам пролетел почти две тысячи километров на высоте десять тысяч метров не пристегиваясь, просто зажав пряжку между ног, и досадно лишь, что некому было похвастать. Мальчик запомнил все. Ведь одно дело слушать мамины рассказы и приезжать с папой к ней на дежурство – она работала диспетчером в аэропорту, но другое – самому подать девушке в синем свой билет, пройти под аркой, которая проверяет, не спрятал ли ты в одежде бомбу, посмеяться вместе с мужчиной, у которого в кармане оказалась большая связка ключей, а он об этом забыл и доказывал, что самолет взрывать не собирается, проехать по взлетному полю на длинном, битком набитом автобусе с пыльными окнами, постоять со всеми на ветру, уступая дорогу летчикам и пассажирам с детьми и чувствуя себя взрослым, подняться по застеленным резиновой дорожкой ступеням покачивающегося трапа, сесть в глубокое мягкое кресло к иллюминатору и следить за тем, как отрываются от взлетной полосы шасси и уходит, валится стеной, внизу остается лес, все меньше становятся, превращаются в игрушечные машины, дома, строительные краны...
Летели в голубых сумерках, потом в синей бархатной тьме, и мальчик был поражен, как близко луна и звезды, Полярная, Венера, Большая Медведица, яркие, какими в городе никогда не бывают, а облака сверху похожи на наволочки и простыни, засыпанные стиральным порошком в огромном корыте, и мальчик видел мамины руки, стирающие эти простыни, видел ее пальцы со сморщенными от воды подушечками. Мама спала, папа читал газету, потом тоже задремал. Мальчик, глядя в иллюминатор, думал: а что выше звезд, там, в небесной глубине? Другие звезды? А что еще выше? Жили мудрые люди и наверняка тоже думали об этом – неужели никто так и не сумел разгадать? Ему казалось, что он-то обязательно узнает – ведь жизнь бесконечна, как небо. Он смотрел на огоньки внизу, в прорывах между облаками, и думал о том, что вот живут люди, учатся, работают, ложатся спать, и они, может быть, никогда не видели моря, а он летит, и ничто не помешает ему увидеть и услышать море и нырнуть и поплыть, как многажды он уже плавал в мечтах, во сне, и после этого он станет другим, не таким, как те, которые не знают моря, и вообще – другим. Ничего вкуснее лимонада, который разносила на подносе в пластмассовых стаканчиках стюардесса, самая красивая девушка в мире, он не пробовал, и хотелось попросить еще, но он постеснялся.
При посадке заложило уши, и потом, когда спустились по трапу в теплую, морем насыщенную черноту и ждали чемоданы, и ехали по городу на такси, и родители расспрашивали шофера о погоде, в ушах звенело и шумело, и мальчику чудилось, что он уже погружается в море, и когда помчались по петляющему шоссе, справа, из-за деревьев вдруг вскинулась залитая золотом бескрайняя пустыня, сказочная, вся куда-то движущаяся и совсем на море непохожая. А ночью, тем временем пока мама разбирала чемоданы, он уговорил папу выйти на пляж, и они разделись, зашли медленно в воду и медленно молча поплыли, глядя на мерцающие огни кораблей...
Он читал о кораблекрушениях – о тайне «Марии Целесты», о «Титанике», о морском кладбище у северо-восточного побережья Америки, где перемещающиеся пески обнажают остовы погибших столетия назад английских нефов, французских полякр, американских клиперов и шхун, немецких четырехмачтовых барков. Читал и думал о родителях и о себе, о том, что все не так, как должно было быть, как он мечтал. Если бы у него был брат или сестра – было бы легче. Почему он такой одинокий, такой несчастливый? Почему это случилось здесь, у моря, а не зимой или прошлым летом, когда они жили на даче, и все время лил дождь, и дул холодный ветер, и было так скучно?
Впрочем, и на даче они ссорились. Папа обещал приехать из города вечером, а приезжал на следующий вечер или через два дня, и продолжался скандал, начатый много лет назад и лишь затихавший на время: мама тихо что-то говорила, а папа кричал, что ей наплевать на его работу, которая отнимает у него все силы, выматывает нервы, и он не может работать, жить не может, когда его подозревают, следят за каждым его шагом, твердил о каком-то усатом пилоте Боярове, фотографию которого нашел у мамы в сумке, твердил, что уйдет навсегда, а мальчик лежал за фанерной перегородкой с закрытыми глазами, потому что велели спать, и представлял в такие минуты одно и то же: папу в плаще, в кепке, которая висела на гвозде в коридоре, папа носил другую, клетчатую, но вот теперь надел эту, рябую, и побрел под дождем неизвестно куда, и так жаль его было, что с трудом удавалось мальчику не выпустить из горла твердый горячий комок рыданий, он укрывался одеялом с головой, но и оттуда все слышал.
И маму ему было жаль, когда она сидела на кухне и ждала папу, а кругом была ночь, все спали, стучал по оконному отливу дождь, когда папа приходил пьяный и ругался, как даже старшеклассники в школьном туалете не ругались, ругал всех, но особенно своего начальника – мерзавца, лизоблюда, развратника, и за что-то ругал какую-то секретаршу и своих друзей – предателей и карьеристов, и не пускал маму спать, хотя на работу ей надо было рано, и заставлял вместе с собой пить вино, и слушать ругань, и тоже всех ругать, и потом в комнате что-то еще заставлял делать, а она говорила, что она не уличная девка, плакала, но папа настаивал упрямо, и тогда мальчик едва сдерживал себя, чтобы не вскочить, не ворваться... Что было бы затем, он не представлял, но и лежать за стеной с закрытыми глазами, с бьющимся, как пулемет, сердцем и притворяться спящим, а утром завтракать, отвечать на папины и мамины вопросы, будто ничего не знаешь, было мучительно, было невозможно.
Здесь, на море, случилось самое страшное, и мальчик это сразу понял, хотя скандала не было, и папа, и мама говорили в тот вечер спокойно, даже улыбались. «Хорошо, я согласна, – сказала мама. – Мне тоже это все надоело». – «С чем ты согласна?» – «Уже не помнишь, что ты предложил мне днем на пляже? В смысле отдыха». «А, друг от друга?» – усмехнулся папа закуривая. «Мне кажется, детали уточнять при сыне необязательно. Впрочем, у тебя всегда были свои методы воспитания. Извини, мне нужно привести себя в порядок. Меня ждут». – «Ждут? Ну-ну». – «Я иду на концерт органной музыки». – «Ну-ну. Потом расскажешь, как орган звучал». – «Мне теперь кажется, что я тебя за пошлость, за твой цинизм полюбила. Можно за это полюбить? За что угодно можно полюбить. И разлюбить. Ты тоже идешь? Сыночек, мы с папой уходим. Виноград на столе мытый, но не увлекайся, а то опять живот будет болеть. Поцелуй маму и будь умницей».
В тот вечер мальчику все-таки удалось обмануть себя, убедить в том, что это просто игра для взрослых, хотя, конечно, и не верил он, что может быть такая игра. А на следующее утро родителей нельзя было узнать, так улыбались они знакомым в холле и в столовой, официантам улыбались, шутили и смеялись над пустяком – мама выпачкала новое платье, что прежде вызвало бы лишь раздражение, укоры, и говорили о погоде, о цвете моря, о загаре, музыке – мальчику хотелось рвануть скатерть на себя, чтобы все полетело, заорать на всю столовую: прекратите сейчас же, вы с ума сошли, хоть обо мне подумайте, ну что я вам плохого сделал! – но он сидел и ел омлет, глядя в тарелку. После завтрака он надел шорты, взял удочку и до обеда ловил с пирса бычков. Попадались и ставридинки, правда, не чета тем, которых он ловил позавчера с лодки в полукилометре от берега.
Он пришел рано утром на причал, но не успел размотать свою удочку, как сверху на лебедке с грохотом и лязгом спасатель дядя Эдем спустил лодку. «Дядя, можно с вами?» – набравшись храбрости, попросил мальчик. «Со мной?» – «Туда, в море. Вы же рыбу едете ловить?» – «А мама твоя где?» – «Они еще спят, и папа, и мама». – «Ругать не будут?» «Они меня уже не ругают», – сказал мальчик. «Ну прыгай. Это же здорово, если не ругают?» – «Здорово». Берег был еще в тени, но стоило отплыть от причала метров на пятьдесят, как лодка оказалась на солнце, и вода под бортом стала изумрудной, а горизонт по-прежнему был скрыт жемчужной дымкой. «Хочешь погрести?» – спросил дядя Эдем. «Хочу», – ответил мальчик с замирающим сердцем, потому что не греб еще ни разу в жизни, и они поменялись местами.
Дядя Эдем сел на корму, взял спиннинг, забросил, стал отпускать леску, придерживая катушку большим пальцем, глядя на небо и как бы не замечая, что лодка кружится на месте, и мальчик постепенно справился, выровнял лодку, а чуть позже и весла перестали проскальзывать с брызгами по поверхности воды и все реже зарывались в глубине. «Странные люди, да? – сказал дядя Эдем, думая о своем. – Считают, если отдыхать они приехали, то и... все, короче, можно. Левей бери, туда вон, чтобы на углу встать между косой и вон тем кипарисом, видишь? Вот ты скажи: сильный у меня акцент? Ты все понимаешь, что я говорю?» – «Все понимаю. У вас почти нет никакого акцента». – «У меня иногда есть акцент, иногда нет, а есть, когда завожусь, но она говорит, что я говорю... Да ну их! – махнул рукой дядя Эдем. – Давай рыбу ловить».
Они бросили якорь, дядя Эдем наладил для мальчика удочку, стали ловить. Минут десять не клевало, хотели уже сменить место, уйти подальше в море, но пошел косяк, потом другой, только успевай снимать с крючков больших и поменьше, сверкающих на солнце рыб и забрасывать снова, крутить катушку, дяде Эдему попался катран, черноморская акула, почти настоящая, с зубами вовнутрь, но сошла, тяжело бухнувшись боком о борт лодки и обрызгав мальчика, а потом и мальчику попался катран, поменьше, и он вытащил его.
В то утро они поймали девяносто две ставриды, несколько кефалей и коптили их для какой-то компании отдыхающих в коптильне, которая была на причале у дяди Эдема. Там, в комнатке у спасателей, чего только не было – и водные лыжи, и два лодочных мотора, и подводное ружье, и настоящий акваланг, с которым дядя Эдем обещал мальчику дать поплавать на следующее лето. А на следующее лето, думал мальчик, расколупывая панцирь мидии и вытаскивая оттуда склизкую мякоть, чтобы наживить на крючок, мы, наверно, не приедем к морю. Может быть, вообще никогда уже не приедем. «Любишь море? – спросил позавчера дядя Эдем. – Для меня ничего нет лучше моря. Не могу без него. Два-три дня – уже не могу, тоска берет. Родился я вон там, – он обернулся и показал на лиловые, с размытыми в мареве очертаниями горы. – И родители, и сестры мои наверху живут, и брат младший с семьей. А я без шума волн спать не могу. И без запаха моря. Не понимаю, как это люди живут всю жизнь в степи или в городе? Я поехал той осенью в Киев к другу, вместе в армии служили, Днепр там, но что такое Днепр в сравнении? Любишь море?» Мальчик молча глядел на плавающие неподалеку от лодки огрызки, пластмассовую банку, резиновые напальчники. «Грязь, – сказал дядя Эдем. – Народищу... Но что сделаешь? Едут сюда, едут со всего Союза. И иностранцы. Отдыхают. Думают, море все вынесет. С каждым годом все больше...» Отдыхают, повторил про себя мальчик, вспоминая разговор с дядей Эдемом.
Он обернулся и увидел на пляже под зонтом маму, она была в полосатом халате и разговаривала с полным мужчиной, дочерна загорелым, волосатым, и она смеялась. Смеялась. Мальчик поискал глазами папу и увидел его в стороне, ближе к дикому пляжу, папа тоже был не один. Не один. Мальчик отвернулся, и грустно ему стало, и вспомнилось, как ждал он моря, мечтал о море, когда был еще таким маленьким, что почти ничего из той поры не помнит, только эти мечты.
Осенью, в первое же воскресенье после того как папа с мамой вернулись с юга и привезли мальчику ракушки и камни, среди которых было два куриных бога – с дырочками посередине, поехали за грибами, бродили весь день, и так хорошо было вечером возвращаться в переполненной, шумной, пропахшей грибами и дымом осенних костров электричке, слушая мамины рассказы о том, как легко в море плавать, лежать на спине, море само держит, как нырял папа с пирса и все смотрели на него, считали до восьмидесяти, до ста, а папа все не выныривал, и потом, когда голова его появлялась где-нибудь очень далеко от берега, за буями, кричали и хлопали ему; хорошо было слушать об этом, глядя в корзину на крепкие подберезовики и белые, с прилипшими к шляпкам листочками и сосновыми иголками и думая о своих камнях, лежащих дома в коробке, о ракушках, о том, как будут вместе чистить грибы на кухне и мечтать, как поедут к морю, потом мама с папой сядут к телевизору, а мальчика отправят спать, он возьмет с собой в постель самую большую красивую раковину, накроется с головой и будет слушать море, шумящее в раковине, и засыпать с чувством, что бесконечная жизнь состоит из одних только радостей, таких, как грибы, косые солнечные лучи сквозь золотые листья, куриные боги, которые приносят счастье, веселые, дружные мама с папой, море, огромное, далекое, шумящее у самого уха, и он погружается в него все глубже и глубже, и казалось, что всю жизнь он прожил и родился в море вместе с мидиями, рыбами, медузами, он понимал морской язык, а человеческий забыл или вообще не знал, тот, на котором врут, он плавал между скалами, густыми водорослями, находил обломки затонувших кораблей, старинное оружие, монеты, амфоры, алмазы, золото, но ничего ему не надо было, потому что море все ему принадлежало – как человеку-амфибии, как капитану Немо.
Вечером дядя Эдем жарил на листе железа мидий, мальчик ему помогал. Вокруг костра сидели нарядные, в белом, пахнущие духами женщины и веселые мужчины, рассказывали анекдоты, перебивая друг друга, пели под гитару, целовались, пили, ели. «Где твои? – спросил дядя Эдем. – Они же моих фирменных мидий, наверно, на пробовали, а? Дуй за ними, а то эти троглодиты все схавают». – «Я сейчас, я быстро!» Продравшись сквозь тростник, мальчик выскочил на дорожку, упал, ободрал колено, но не заметил этого, ткнулся кому-то в живот головой – «Взбесился!» – перепрыгнул через клумбу, взлетел по лестнице на седьмой этаж – родителей не было. Не было их и внизу у телевизора, и в баре, и в беседке...
Маму он нашел на пляже. Она сидела на лежаке, рядом сидел мужчина, жирный, с волосатыми ушами, и он обнимал маму за плечи и что-то говорил, а она смеялась, и они пили вино из горлышка, передавая друг другу бутылку. «Мам...» – «Это ты, сыночка? Как ты напугал нас! Познакомься, это дядя...» – «Мам, пойдем, там мидии, там папа...» – «Какие мидии, сынок? Где папа?» – «Ну пойдем, ну мам! – Он схватил ее за руку обеими руками и потянул, но она не вставала, она улыбалась. – Мама, ну пожалуйста, я тебя очень прошу, пойдем к папе!» – «Ты скажи папе, чтоб он сам сюда пришел, ладно?» – «Ладно, только ты не уходи, сейчас я приведу его, не уходи, ты обещаешь мне?» – «Ну обещаю, обещаю».
 Папа на скамейке целовался с разукрашенной, как клоун, рыжей теткой в белых брюках. Я сейчас ее убью, решил мальчик, прячась в темноте за кустами. Подкрадусь – и камнем. Он поискал камень, но нашел палку с большим ржавым гвоздем. Споткнулся о корень, упал в кусты. «Кто там?» – вскочила тетка. «Где?» – спросил папа, тоже поднявшись. «Там, в кустах! – голосила она пискляво. – Там кто-то есть!» – «Показалось, киска. Ну, пойдем отсюда». Они танцевали в баре, прижимаясь друг к другу, улыбаясь. Пошли на дикий пляж, и тетка, раздевшись догола, купалась, а отец сидел и курил. Я его убью, решил мальчик. Это он во всем виноват.
Пролетел самолет и утонул в черноте над морем. Прошли по берегу пограничники с овчаркой. Тетка, жалуясь на то, что камни острые, размахивая руками, вышла и долго вытирала трясущиеся, белые, которые и у солнца ничего кроме отвращения не вызывают, телеса, а отец смотрел на нее. Ненавижу, думал мальчик, сидя на остывшем песке в камышах и крепко сжимая в руке палку с гвоздем. Ненавижу. Тетка подошла, отец обнял ее, притянул к себе, поцеловал в живот, а она обняла его за голову, и мальчик представил, как ударит по этой голове, тетка заорет благим матом, а он пойдет к маме и скажет: «Я его убил. Мы теперь вдвоем с тобой будем жить».
Но мальчик вспомнил, как прошлым летом на даче они боролись и отец, стоя на четвереньках на траве, учил его делать «стальной зажим», и он изо всех сил сжимал эту шею, эту голову, которую прижимает к своему мокрому животу тетка, а пахло от отцовских всклокоченных волос таким родным, таким папиным. Он вспомнил, как в первую ночь, совсем недавно, но уже целую жизнь назад, они медленно молча зашли в воду и поплыли, и мальчику было не страшно, потому что рядом плыл отец... Накатывали равнодушные волны и отползали, фосфоресцируя, пересыпалась, потрескивая, галька. Мальчик убежал и плакал на берегу.
На другой день дядя Эдем взял его с собой в горы. «А мама с папой твои меня не поколотят?» «Нет, я сказал им», – солгал мальчик. «Где они? Старик, не обижайся, но я сам с ними должен поговорить – дело такое...» – «Они уехали в город, – снова солгал мальчик. – Поэтому они и разрешили мне поехать с вами». Мчался дядя Эдем на скорости сто тридцать – сто сорок километров в час и сигналами приветствовал знакомых встречных водителей, лиц которых мальчик разглядеть не успевал, только иногда густые черные усы. Мелькали платаны, нависающие над дорогой, кипарисы, бамбуковые рощи, уносились назад виноградники по склонам, стада овец. «Держись», – командовал дядя Эдем на крутых поворотах, и мальчик держался обеими руками за ручку.
Свернули с шоссе, стали подниматься по ухабистому проселку в горы. Дядя Эдем беспрерывно останавливался, выходил, здоровался с мужчинами, разговаривал, прощался. Переехали через мелкую быструю речку с каменистым дном, посреди которой стоял танк с развернутой назад пушкой, а на башне сидели раздетые по пояс солдаты и ловили удочками форель. Дядя Эдем что-то крикнул им, они заулыбались. Выше по течению худой седобородый старик с закатанными по колено штанами разглядывал на островке кусок мокрой овечьей шкуры, с которой стекала струями вода. «Что он делает?» – спросил мальчик. «Золото ищет. Ты про Золотое руно читал?» – «Нет еще. А в реке есть золото?» – «Было когда-то. Как думаешь, сколько ему лет? Сто девятнадцать. Старше Ленина. Он мой прапрапрадед. У нас здесь почти все – родня. Вот у костра вчера сидели, мидий хавали и целовались эти... Видал? Как будто главный смысл в жизни у них – обмануть... Одна пришла ночью на причал и говорит мне: мы с мужем... Нет, что за люди? Зачем тогда вообще замуж выходить? А ты знаешь, сколько этот старик со своей женой прожил? Как думаешь?» – «Не знаю». – «Девяносто три года! С тех пор как она умерла, он и стал не совсем... Но никому не мешает, верно? Ищет себе золото. И в хоре поет по вечерам с такими же, как он».
Дом, в котором жили родители и сестры дяди Эдема, был каменным, двухэтажным, и рядом стоял еще дом, поменьше – в нем жил брат с семьей. Во дворе играли ребятишки, разгуливали куры, индюки, гуси, под инжирными деревьями в тени дремали охотничьи собаки, в загоне весело хрюкали поросята... Пришел отец Эдема, и сели обедать в огромном прохладном зале с бетонным полом. Разговаривали взрослые на своем гортанном языке, мальчик не понимал, но ему было хорошо сидеть среди них, спокойных, уверенных, относящихся к нему как ко взрослому человеку, мужчине, хотя и подкладывала мальчику тетя Ева, мама Эдема, седая, с ласковыми усталыми глазами женщина, зелень, овощи, лучшие куски мяса, подливала в высокую глиняную чашку сладкого напитка, и отец улыбался ему, показывая золотые коронки, широкой теплой шершавой ладонью гладил по голове, и волосы цеплялись за мозоли, спрашивал, как чувствуют себя родители, живы ли деды, много ли у мальчика сестер и братьев? «Один брат, – солгал мальчик. – Старший». – «А вот это пробовал? Лобио называется... А сыр, почему ты не берешь сыр? Положи, положи ему еще сациви, надо хорошо кушать. А перец наш сердитый, с ним осторожен будь...»
Длился обед больше двух часов. Мальчика удивило, что ни одна из женщин за стол с мужчинами так ни разу и не присела. Потом, отдохнув в тени, все вместе развешивали сушиться табачные листья, собирали орехи, лакомились инжиром, который вот так, прямо с дерева мальчик никогда не ел, да и сушеным – только в детстве. Под вечер, когда спала жара, играли во дворе в футбол, а отец и мама Эдема сидели на крыльце и смотрели, и мальчик, стоя в воротах, увидел вдруг, какие они оба красивые, хоть и очень пожилые, и как похожи друг на друга, не внешне – и внешне тоже, но больше чем-то таким, что словами мальчик выразить не мог, словно освещены они были изнутри вечерним светом. Вышел из дома карапуз, сын сестры Эдема, и все окружили его, смеясь, стали хлопать в ладоши, петь по-своему, а карапуз стал с дедом плясать в центре круга, и потом малыша купали в корыте. «Можно я его вытру?» – спросил мальчик, и ему дали на руки карапуза, завернутого в полотенце, и он вытирал его старательно, а тот глядел снизу своими черными пуговками и улыбался, и мальчик улыбался малышу в ответ.
«Прямо не знаю, честно, – сказал дядя Эдем, когда вечером они с мальчиком сидели на откосе под зарослями самшита и смотрели на далекое море. – Думали с братьями, мозги раскидывали в разные стороны – ничего не придумали. У родителей скоро свадьба золотая». «Что значит «золотая»?» – спросил мальчик. «Это значит, вместе прожили пятьдесят лет. Полвека. Верней, прожили-то они меньше. Отца перед войной забрали, он только через пятнадцать лет вернулся. Но они все время были мужем и женой. Ладно, будем еще думать. Что-то такое надо – особенное». – «А сколько у вас братьев и сестер?» – «Четверо братьев и три сестры». – «А почему ваша мама и сестры не сели с нами за стол?» – «Как почему? – дядя Эдем пожал плечами. – Ну потому что... Так принято у нас. У каждого народа по-своему. Смотри, какое море. А вон там, за Мысом. Как молодое вино в золотом кубке. Красиво, да? Я когда маленьким был, любил здесь сидеть. Но далеко все же. Как на картинке море. Когда твои из города возвращаются?» «Завтра», – снова солгал мальчик. «А что за книга у тебя? Про кораблекрушения? Дашь потом почитать? Я люблю такие книги. Моряком будешь, когда вырастешь?» – «Нет». – «А кем же?» «Бухгалтером», – помолчав, угрюмо ответил мальчик. «Шутишь? Или серьезно? Ну даешь... Ты посиди еще, а я пойду, друзья должны подъехать. И потом тронемся в обратный путь». – «Дядя Эдем. А можно, я у вас останусь?»
Сидя под зарослями самшита, мальчик читал книгу, пока не стемнело. Он стал смотреть на звезды, на море, освещенное луной, и казалось, что оно все ближе подступает, окружает, и справа оно, и слева, и позади – всюду. Слыша вокруг себя плеск волн, мальчик знал, что его не сможет спасти даже спасатель дядя Эдем, что погибнет от жажды и голода, потому что лайнер «Эльба», на котором они плыли, получил пробоину и пошел ко дну, утонули все, и мама с папой утонули, он видел на воде полосатый мамин халат. Он остался на плоту с огоньком один посреди ночного моря.
– ...Простите, ради бога, вы нашего мальчика не видели?.. А вы?.. И вы не видели?.. Где же он может быть?! Ну что же делать, Господи!..
Он плыл на плоту, в чудесное спасение не веря, потому что прошли времена Робинзона Крузо, Хуана-Диаса, Лодовико, капитана Немо, – плыл, ни во что уже не веря.
Забрезжил впереди огонек. Приблизился. Это был такой же плот, и на нем тоже сидел мальчик, спасшийся после кораблекрушения. Они связали плоты. Потом они встретили девочку, потом двух братьев-близнецов и еще девочку, совсем маленькую, в белой ночной рубашонке, с куклой в руках...
– Что там за огоньки внизу? – спросил пилот первого класса Бояров.
– Сам не могу понять, – пожал плечами штурман. – Крохотные, как светлячки. И так их много. До самого горизонта. Запросить?
– Сестра мне книгу дала – «Йога – сутра», Патанджали. Там любопытные есть вещи. Например, такое, я запомнил. Ввиду беспредельности знания остается очень немногое из того, что еще должно быть познано. Например, светлячок в бесконечном пространстве.