МАМА

               

       А между тем война, со всеми страхами и переживаниями, уходила всё дальше на Запад. Взволнованным голосом диктора из репродуктора
приходили к нам радостные вести. Освобождались города и сёла нашей страны…
   
      Но от папы не было никаких известий.

    Мама ходила как потерянная. Плакала, глядя в угол на застеклённый портрет какого-то дедушки с добрыми и грустными глазами. Подходила, поправляла фитилёк лампадки под ним.

    По вечерам собирала всех нас за столом и, глядя в голодные глаза, плача, обнимала: «Вы уж потерпите до завтра, может, что-нибудь придумаю». Мы молчали, понимая и жалея маму. Все тогда голодали, всем было тяжело.

    Брат как-то сказал маме: «Сшей нам сумки с длинными, чтобы на плечо, ремешками, мы пойдём собирать на колхозном поле колоски, а то всё равно пропадут».

  - Ты что, Юра? Как можно, ведь это воровство». Но то ли  Юра, то ли голод убедили маму: «Урожай-то собран, скоро снег, а колоски пропадут». Мама посомневалась, посомневалась, но логические доводы сына и голод… сломили сопротивление.

    И вот мы с брезентовыми сумками через плечо идём по жнивью. Колоски, местами вмятые в землю, попадались то там, то тут. Мы были рады, что они есть, и собирали, собирали, не обращая внимания на то, что руки мёрзли и уже почти не слушались.

     Где-то вдали скакал всадник. Брат, увидев его, закричал нам: «Бегите, бегите быстрее к лесу, это объездчик». И сам помчался к лесу. Мы с сестрёнкой, побросав бесценные сумки, – за ним. Но убежать нам не удалось: поздно заметили.

      Всадник налетел на нас, как ворон на зайчат: «А-а, воровать государственное? Получайте:  вот вам, вот вам, голодранцы,- и плёткой наотмашь и меня, и сестру - куда попало. Мы закрывали лицо руками и ревели дурным голосом. Брат, бросив свою сумку в лесу, вернулся:  «Дяденька, мы же не воруем, всё равно ведь пропадут». Но объездчик и брата отхлестал: «Ну-ка убирайтесь, ворьё!» Ещё раз хлестнув брата, ускакал. Ускакал, наказав малолетних, голодных, преступников.

      Ревя от боли и обиды, мы всё-таки вернулись на поле за сумками. Только бы мама не плакала, глядя в наши голодные глаза. Но, увидев наше состояние от встречи с государственным радетелем, она ещё сильнее заплакала.
Мама нас обнимала и выла, выла от боли за нас, худющих, плакала от безысходности. И мы, глядя на неё, ревели, жалея её.

     Зимой ходили всей семьёй копать мёрзлую картошку. Мама из неё делала крахмал и варила простые кисели, а ещё - из сухих диких яблок и груш. И перебивались пайком.

     Голодными глазами смотрели мы, как мама делит мизерный, с отрубями кусочек хлеба, но не хватали, а ждали, пока мама не раздаст сама положенный каждому кусочек. И каждый раз мы замечали, что маме доставался самый маленький… Потом она аккуратно сметала крошки на ладонь и затем щепотью отправляла в рот. Боже, как было жалко маму! Мы потихоньку от неё отламывали от своих, уже обслюнявленных порций и пытались незаметно ей подсунуть…  Она видела, всё эти наши детские уловки, обнимала нас со слезами: «Счастье вы моё!»  - и возвращала наши кусочки - кусочки полные сострадания.

    Наконец – Весна!  Можно было пастись на лужайках с подснежниками. Какие же вкусные и сладкие у них луковички!  Угощали и маму, она удивлялась нашим познаниям в кулинарии, смеясь и плача, брала угощение.

    Здравствуй, Лето! Как мы тебя долго ждали! Теперь уже точно от голода не умрём. Мама где-то раздобыла семян проса и посеяла возле дома. Оно поднялось на славу - густым, высоким. Мы радовались. Теперь точно выживем. Да и мама как-то ожила, повеселела. Ещё бы! Получили заветный треугольничек от папы. У него всё хорошо: «Бьём фашистов! Слушайтесь маму, слушайте радио и ждите меня. Осталось недолго».

    Мама – сколько у неё слёз? Писем нет – плачет, пришло – опять плачет, на нас смотрит, гладит по головам - и опять плачет.
    Знал бы папа, как мы тут живём, - сразу бы фашистов разгромил.

    А вот и он - лёгок на помине.
    Где-то к вечеру к дому подъехал грузовик. Ну, мало ли кто? Может, к соседу, демобилизованному по ранению, дяде Саше?

    Из кабины вышел военный и, прихрамывая, припадая на трость, идёт к дому. А нам даже сердце не подсказало… Только мама, зажав своё руками, стояла на крыльце, как монумент. И только когда он подошёл, она почему-то стала падать. Военный подхватил её и прижал к себе. Мы играли под старым тополем, а увидев его, поняли - папочка! «Папочка вернулся!» – с радостью кинулись к нему.

    Ну, конечно, это был он -  родненький наш!
    - Гриша, Гришенька, как ты здесь?.. Мы же только письмо твоё получили, - придя в себя, снова плакала мама.

   - Ладно, хорошие мои, пойдёмте в дом. Полюшка, нагрей воды, надо тут кое-что сделать. Он поморщился, как от боли, и вошёл в дом.

    - Вот из госпиталя отпросился на денёк.

   - Папочка, тебя фашисты ранили? – наперебой задавали мы вопросы.
Папа отшучивался: «Да вот оса в ногу укусила, чтоб ей…
Не бойтесь,  мои золотые, скоро опять поеду, надо же фашистов добить».

    - А вы у меня молодцы, маму жалеете, из писем знаю, умницы мои…
Даже то, как мой Эдуардчик-одуванчик сражался с немецким офицером. И как немец спас вас от полицая. Правда, об этом не следовало бы писать на фронт. Хорошо, никому не попало в руки. А немцы что ж… И русские не все хорошие. 

     Папа говорил и раздевался одновременно. Мама хлопотала у печки, но вдруг бросалась к папе и прижимала его голову к груди, не в силах унять слёз.

   - Полюшка, тебе и за водой ходить не надо, - подшучивал он, - от твоих слёз рана сразу же затянется, доктор мой любимый. Но от его шуток слёзы у мамы лились ещё обильнее.

   Мы тоже папу жалели, но не плакали.

   Ночью он стонал, не мог найти для больной ноги места. Мама не спала, брала в руки его ногу и баюкала, как когда-то меня.
   На следующий день он вдруг засуетился, стал искать вещмешок: «Полина, детки мои родные, вы уж простите меня, бестолкового. Вы же, наверное, такой еды и не помните», - говорил он, вытаскивая банки с тушёнкой, консервами, сахар-рафинад и хлеб.

  От такого богатства мы захлёбывались слюной, а животы выдавали такие рулады, что и у папы глаза подёрнулись слезой.

   - Ах, я идиот, как же я …  Сытый голодного не понимает. Миленькие мои, вы меня простите… Столько искренности и сочувствия к нашей голодной жизни было в его голосе, что мы все разом заревели, а мама – святая душа: «Да что ты, Гришенька…  Да мы вовсе и не голодали, а вон там – смотри, какое просо – зиму и проживём, даст Бог».

   Папа долго не мог успокоиться, видя, как мы уничтожаем его гостинцы.
    Придя в себя, спохватился: - Поленька, ты ешь, что ты на них смотришь, это для всех…

     - А ты что, стала верующей? – спросил он негромко.
Мама снова не выдержала, заплакала:

    - Гриша, чтобы ты был жив и здоров, я не только Бога, я чёрта готова об этом просить. Ты уж не сердись, пусть себе там стоит, кушать не просит, а на фитилёк тряпок хватает. А мне с ней легче ждать тебя.

   - Ладно, ладно, Поленька, это я так… просто у нас икон никогда не было, разве только у мамы. Я ведь понимаю, как тебе трудно с такой оравой.
Ишь, как уминают, животики бы не надсадили.

    Когда папа отлучился к соседу, мама нас собрала: - Милые мои, счастье вы моё, заклинаю вас, не рассказывайте папе, как мы голодаем и перебиваемся, пусть он уедет с лёгким сердцем…

   И мы даже словом не обмолвились: папе же ещё воевать.

    День пролетел, как птица крылом взмахнула.
Мы на папу даже не насмотрелись

  Тот же грузовичок и увёз папу. А мы, облепив вздрагивающую маму, долго махали папе вслед, и слёзы сами текли и текли из наших глаз.

    …Не было такого дня, чтобы мама не заглядывала в бесчувственный почтовый ящик и не выходила встречать почтальона с тревогой и надеждой в глазах.

    Пережили ещё одну зиму и весну.
    Лето – Божья благодать! Летом от голода не умирают.

   …Где-то недалеко гремит. Вот уж побегаем под дождём по лужам.
В предчувствии удовольствия сердце заходится.

    А тут ещё почтальон поворачивает к нам:- Мамочка, мамочка, почтальон к нам идёт!Откинув занавеску двери, на крыльцо шагнула мама, но какая-то чужая, с серым лицом.  Пошёл, всё усиливаясь, дождь.Почтальон накинула капюшон от плаща и, не глядя на маму, протянула - не треугольник, а просто бумажку.

   Мама молча прижала её к губам, затем к груди и вовсе уронила её.
Мы, замерев, стояли под проливным дождём, не понимая, но чувствуя что-то плохое…
    Выскочила соседка и дядя Саша. Почти бесчувственную маму внесли и положили на кровать. Соседка плакала, дядя Саша хмурился. А мы, онемевшие, растерянные, стояли возле мамы, гладили её холодные руки и заглядывали в пустые, немигающие глаза.

    Соседка выпроводила нас на улицу: - Идите, милые, погуляйте, а я с ней побуду. На лавочке сидел понурый дядя Саша. Он жестом подозвал нас к себе, обнял и молчал.

    И вдруг из нашей двери раздался ужасный, нечеловеческий вой, крик, перешедший в рыдания. То ли от страха, то ли от постигшей нас беды, вырвавшейся из маминой души, на коже выступили пупырышки.

     Дядя Саша тихо проговорил:- Вот и хорошо, вот и ладно…
Соседка не выходила, пока мама рыдала. Когда рыдания перешли в тихий плач, она вышла и отправила нас к маме.

    Войдя, мы не узнали нашу маму. Там лежала чужая смуглая до черноты женщина. Но так плачет только наша мама. И что осталось от красивой, любимой мамочки? Одни слёзы.
 
    Мы не знали, что делать, как утешать, и сами разревелись.
Мама вдруг пошевелилась, опустила ноги на пол: - Бедные, бедные вы мои сиротки. Как нам дальше жить, подскажите? Обнимала нас как-то отрешённо и так же отрешённо целовала в волосы, гладила холодной рукой и всё шептала: -  Бедненькие мои… Гриша, как ты мог так с нами?.. Затем встала, пошла в угол, вытерев слёзы, поправила у иконы фитилёк и, повернувшись к нам с сухими, провалившимися глазами, сказала:- Всё это неправда, это чья-то ошибка…

     Он жив, я чувствую, он жив, и мы его дождёмся…

   …Позже мама расскажет, что папа погиб в Болгарии, так ей сказали. Но она знает – он жив! Что-то случилось, но он жив. Может, ковыляет по вокзалам калекой, может, обгорел – не хочет быть обузой, дурачок. Но он жив.    
   
   С этой надеждой мама прожила всю жизнь, так и не выйдя замуж.
Мы её очень любили и жалели, но что наша жалость по сравнению с её любовью!?
 
 - Папочка, папа, кто кого потерял в этой жизни, ты нас или мы тебя?

Мама как-то мечтательно проговорила:- Гришенька, твоя  Полинка-малинка найдёт тебя. Пусть в другом мире, но найдёт.

    Я надеюсь, что мама уже давно нашла его там.

 …Такой Любви и такому материнскому самопожертвованию нет обелисков.

                А  ЖАЛЬ !

    П.С.   Много позже, вспоминая те страшные годы, я написал много стихов
о маме. Вот некоторые из них:
 
                ПОХОРОНКА

            Бубнит гроза в свинцовой дали,
            Ножами молний режет холст…
            В руке дрожит, как пепел с гари,
            Бумажка.
                «Пропуск на погост?»-
            Губами чёрными спросила…
            Безвольно падая рука
            Листок под ноги уронила…
            Слёз нету-
                высохла река.
            Что из бумажки той узнала?
            В ладонях спрятала лицо
            И обезножела, упала
            Без чувств на мокрое крыльцо.

           …Дождь уходил за леса кромку,
             Мать к небу подняла глаза…
             Но это были не глаза,
             А две
                обугленных
                воронки…

   И сейчас, когда на руинах СССР, на задворках нашей юности буйствует чертополох  «демократии» разлучившей детей с матерями и отцами, у меня возникли такие строки:
               
              Сойду на берег озера лесного
              и, зачерпнув в нём, синей тишины,
              в прохладу окунусь и в путь дорогу,
             прожаренную солнцем с вышины.
             Пойду хлебами – без конца и края,
             дорогою, что память мне дала.
             Куда ведёт она, я точно знаю
             и чувствую, туда она звала…
             Звала туда, где музыка звучала –
             на солнечных лучах смычком крыла
             играли жаворонки гимн началу:
             рожденью утра, жизни и тепла.
             Там милые края – моя отчизна! –
             Да-лё-кая, но в памяти моей,
             как в чистой, благородной светлой призме,
             я вижу красоту её полей.
            Я вижу свечи тополей высоких
             с курганом старым, спящим в ковыле,
             и вижу маму, выбившийся локон
             из-под платка… и руки на столе.
             Припасть бы к ним, натруженным, губами,
             заправить локон нежно под платок…
             Но слёз, что выпало на долю маме,
             я до сих пор забыть ещё не смог…


©