АВТОР: ДЕНИС СИКОВ (ДЕНИ КАТАНО)
«Свет невечерний рождшая, душу мою ослепшую просвети»
(Молитва 7-я ко Пресвятой Богородице)
«Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю, и даровавшаго нам Крест Свой Честный на прогнание всякакого супостата»
(Молитва Кресту)
«О, Иисусе Сладчайший, прими в руце Твои дух наш, егда приидеши во Царствии Твоем. Аминь»
(Из Молитвы о даровании молитвы)
1.
На огромной стене висела большая плазма. На ней воочию показывали ужасы тюремщиков, которые делали зло не только друг с другом, но и с мирными гражданами. На экране мелькали кадры, где люди с синими наколками творили беспредел на городских улицах. А потом, так легко служили террору или приживались среди тех, кто платил им за это огромные деньги. Когда черный квадрат экрана отразил лица Совета, президент, находясь, в центре круглого стола начал свою речь:
- Господа, не для кого уже не секрет, что мы погрязли в преступности. Люди перестали уважать закон и безнаказанно продолжают совершать жестокие убийства. Мы даем им возможность исправиться в наших колониях и тюрьмах, но вместо исправления они выходят после отсидок и снова совершают преступления, еще более чудовищные по своему характеру и масштабу. Страны Запада и США одобрили то, что мы хотим внедрить, чтобы спасти общества всех стран, защитить его настоящей буквой Закона. На последнем саммите нам удалось придти к консенсусу. Мы станем первой страной, которая на примере нашего эксперимента, должна доказать, что наш метод является самым верным. Когда-то я прочитал у Горького, что тюрьма вовсе не лечит человека от безумия. Поэтому если сейчас мы не примем меры по спасению нашего общества, то врят ли потом кто-то скажет нам «спасибо». Передаю слово разработчику проекта Николаю Петровичу Донскому. Он представит Вам нашу идею.
Донской, несколько помолчав и оглядев аудиторию, сказал:
- Меня потрепала жизнь, но, однако, я никого никогда не стремился за это убить. Слава Богу, мне шестьдесят, и меня услышали по поводу тюрем. Я предложил проект. Смотрите на стол. Это военный городок, правда, бывший – там уже никто не живет. Мы, конечно, не хотим сделать подобие какой-то новой колонии, совсем наоборот. Мы и не собираемся делать колонию. По согласованию со странами большой восьмерки, мы не имеем право на внедрение смертной казни хотя бы за самые жесточайшие преступления. Но мы согласовали иное решение. Мы возьмем самых жестоких преступников, совершивших самые кровавые убийства, и поместим их в этот котлован. Пусть они борются за свое собственное спасение ценой своей жизни. Это им за то, что они отобрали насильственным путем другие жизни людей. На спасение будет рассчитывать только один. Итог: либо они там перебивают друг друга, либо все-таки выживет один. Жестокость в отношении людей не должна прощаться.
Один чиновник, вдруг решил показать себя, обнажив свой псевдо гуманизм в диалоге:
- То есть, если я вас правильно понял, вы хотите загнать самых жестоких преступников в лагерь и дать им возможность в изолированных условиях прикончить друг друга? При этом поселить в их голове надежду на то, что только один сможет после этой, я уверен, кровавой бани, дальше попасть в тюрьму? И ООН это одобрило?
Николай Петрович, хладнокровно по-старчески, глядя в глаза своему оппоненту, сказал:
- Да, проект одобрен ООН, так как в этот лагерь попадут только самые злостные убийцы, кого вообще сложно назвать людьми. Если хотите я представлю вам их список.
Второй советник из Совета вдруг начал свой ажиотаж, когда заметил, что ему надо что-нибудь сказать, чтобы президент на него обратил внимание:
- Да ж, будьте любезны. Хотелось бы послушать, кто попадет туда. Я – депутат Госдумы. Не хотелось бы, чтобы всякое скотство лилось наружу.
Президент, будто ловя мысль в своей безграничной голове, сказал:
- Мне бы то же этого не хотелось. Особенно по отношению к своим. Вы правильно заметили - «скотство». Прошу Вас.
Николай Петрович отреагировал на реплики спокойно:
- Представляю вам Ксению Андреевну Можайскую. Именно она занималась отбором этих преступников в течение полутора лет. Она представляет ФСБ и не понаслышке знает, кто из них совершил ряд жестоких убийств, причем не только политических, в отношении нашей страны, но и по отношению ее рядовых граждан. Прошу Вас.
Все из-за круглого стола посмотрели на женщину приятной наружности. Всем мужчинам стало ясно, что ей есть, о чем сказать. Она начала внятно, но было видно, что долго отслеживая этих преступников, она что-то упустила:
- Спешу заметить, что преступления этих людей отличаются особой формой жестокости, причем, даже к своим самым близким людям. Все они прошли следственный процесс и полностью признаны виновными. Самый малый срок среди них – пятнадцать лет. По нашему разумению и по согласованию всех стран большой восьмерки именно эти убийцы, от которых, кстати, в конце концов, отреклись все родственники, и попали под наш контроль. Всего их тринадцать. Внимание на экран. Александр Доробов, тридцать пять лет, после длительного запоя, продолжавшегося три месяца, наконец, решил выбраться из своего дома за очередной порцией спиртного. Но, денег уже не было. Зашел к соседке, у которой периодически занимал деньги и при этом никогда не отдавал. Получив отказ – бросился в свою квартиру и взял нож. Им и убил соседку, ее мужа и двух детей. Никодим Лежнин, сорок пять лет. Видимо, настолько не верил в Бога или в какую-либо религию, что пришел в храм с охотничьим ружьем и убил священника и пономаря. При этом был вменяем. Дмитрий Макаров, сорок два года, из политических. На столько верил в силу коммунизма, что не пощадил трех депутатов местной городской власти. Периодически выслеживал их, убивая ножом. Кстати, прошу обратить на него особое внимание. Мы ловили его около трех лет. Еще один политический, Мурат Огалоев, тридцать лет. Совершил подрыв легковой машины, в которой был прокурор с женой и детьми, посадивший его родного брата за терроризм. Внимание, господа. Единственная женщина из всей этой своры. Убила двух своих родных сестер и отчима. Екатерина Бабич, двадцать пять лет. По ее мнению, она совершила преступление только из-за того, что ей стало жаль свою больную приемную мать, у которой сестры отнимали последние деньги и пропивали их с отчимом. Семен Иванов, двадцать четыре года, наркоман со стажем. Ради дозы прирезал ножом пять своих соседей в коммунальной квартире. Его подельник, Анатолий Хворостов, двадцать шесть лет. Так же наркоман, помогал хоронить эти жертвы, выбрасывая по мусорным бакам в разной черте города. Николай Савельев, тридцать девять лет, бывший полицейский. Настолько любил малолетних девушек, что после каждого изнасилования, писал кровью на их телах стихи. Еще один серийный убийца, Глеб Баровский, двадцать семь лет. На его счету десять убитых девушек в разных районах города. На суде последним словом было: «Не смог преодолеть соблазн». Еще один политический, Эдуард Смольников, тридцать шесть лет, русский, но видимо так невзлюбил свою Родину, что долгое время участвовал в подрывах и подкладке бомб в русских городах. В СИЗО пробовал повеситься, но так и не смог. Кирилл Усманов, двадцать три года, самый молодой из всей этой своры. После расставания с любимой девушкой так и не смог простить ее измену с его друзьями. И поэтому заманивал этих парней и травил их ядом, подмешивая его в алкогольные напитки. Таким образом, загубил жизни четырех молодых парней. Константин Ухватов, тридцать два года. После того, как его девушку изнасиловали два его друга, убил баскетбольной битой обоих, а потом ворвался в дом к матерям и убил битой и их. Ярослав Андреев, тридцать семь лет. Устал долго ждать, когда его пожилые родители умрут и оставят ему квартиру, что не выдержал и отравил стариков. А потом хладнокровно ножом убил родную сестру. И, наконец, последний. Богдан Захаров, двадцать восемь лет. Мотив его преступления до сих пор не ясен. Сам пришел с повинной, сказав, что убил четырех владельцев ночных клубов.
Когда Можайская закончила представление, снова возник вопрос у одного из тех, кто считает, что мнение его котируется весом:
- Однако. Каждый из этих выродков – порядочная сука, простите за выражение. И если по-честному, пусть лучше они перегрызутся между собой, чем после отсидки снова выйдут к нормальным людям. Но все же, как быть с правами человека?
Президент, недолго думая, ответил:
- Анатолий Иванович, хочу вам сказать, что никто их президентов большой восьмерки, услышав про преступления, как вы сами отметили, этих выродков, не проголосовал против нашего проекта. Выйдете на улицу ночью. На дворе очередной год, а мы так и не пришли к полному искоренению преступности. Насилие, бандитизм, проституция и вечная война районов. В людях стало совсем мало чести. Но если сейчас мы не заставим их понять, что настоящий Закон – это та планка, через которую нельзя перепрыгнуть или пролезть, то мы придем к хаосу. Николай Петрович, еще раз объясните правила.
Николай Петрович, человек со своими взглядами, глядя на Совет, сказал:
- Итак, господа, кому угодно, товарищи, это не тюрьма. Это возможность взглянуть и понять, что дороже жизни может быть только жизнь. Весь периметр этого городка под напряжением колючей проволоки. Выбраться – только через вход. Он же и выход. Из зданий – старый военный бункер, «подвал» по понятиям тех, кто раньше там нес свою службу, три ДОСА (квартиры), одна старая котельная и бывшая солдатская казарма в два этажа. Внимательно взгляните на карту. Одна дорога. По одной стороне – небольшой лес, по другой заросшая кустарником земля. Объект будет охраняться солдатами до тех пор, пока не останется в живых один из преступников. Но, зная этот контингент, есть уверенность, что в живых не останется никого в лагере. Каждому из осужденных дан поек на три дня, в состав которого входит только хлеб и вода. Все – по норме. Хлеб – около булки, воды – литр. Каждому дается пистолет и четыре патрона, а так же нож и коробок спичек, чтобы была возможность развести костер. Мы – не звери, мы просто хотим их заставить понять, что жизнь имеет свою цену. Практически везде установлены скрытые камеры. У нас будет возможность за ними наблюдать, чтобы, не дай Бог, они не придумали, как сбежать из придуманного нами ада. Все.
2.
Стояло очень холодное осеннее утро. Часы показывали - 5:30. Было построение возле лагеря. Майор Заталов, внимательно осмотрев окрестности, сказал:
- Господи, за что меня так не любит Бог? Охранять кучку дибилов и ненормальных уголовников за такие сомнительные деньги. Коля, тебе как?
Николай Матвеев был верным сержантом, кто с майором прошел уже много частей. У сержанта Матвеева не было высшего образования, поэтому его не переводили в лейтенанты. А учиться он не хотел из принципа. Его очень уважали солдаты.
Сержант Матвеев посмотрел за забор и сказал присущую ему реплику:
- Будто бы первый раз…
Майор Заталов подошел к числу тринадцати осужденных, что были построены в одну шеренгу около входа в лагерь. Его очи упали на девушку в телогрейке. Она показалась ему красивой. Заталову не дали прочитать личные дела осужденных на такой страшный грех, и поэтому он решил спросить у девушки:
- За что?
Девушка опустила глаза и промолчала. Ее лицо отражало гнев и в то же время уныние. Будто терять ей больше было нечего. Примерно такое чувствует душа дочери, отвергнутая матерью.
Заталову не терпелось быстрее отправить осужденных на территорию лагеря, поэтому он сказал громко и четко:
- Итак: все быстро и коротко. В лагерь заходят по одному. Второй идет от первого с интервалом в десять минут. Это даст вам возможность спрятаться где-нибудь. Сержант Матвеев называет фамилию, указывает на место, где лежит пайка, оружие, нож и спички. Вы туда направляетесь первым делом. Если кому-то заподло, и он не хочет, то бегите куда угодно, мне плевать. Все. И еще, если не дай Бог кто-то из вас начнет полить в страхе по нам, у меня вон на той высокой вышке пригрелся человек. Он – недавно в нашей команде. Думаю, что его уважение ко мне не нужно проверять, так как он снайпер от Бога. Сослуживцы прозвали его Зрачок. Советую подумать… Ваш приговор – это жизнь. А у жизни есть очень плохое окончание – смерть. Сержант!
Сержант Матвеев по-доброму взял за плечо Катю и шепнул ей:
- Я знаю по глазам, ибо видел за свои годы. Многие из этой шоблы смотрят на тебя, пуская слюни, ибо насильники. Поэтому прокрути ситуацию в своей голове и подумай, как тебе спастись. Все оружие и пайка лежит около казармы, прямо у входа в небольших ящиках. Вот твой ключ. Запомни номер. 64587. Из тринадцати ящиков - твой именно под этим номером. Не перепутай, иначе не сможешь открыть своим ключом другие. Пошла!
Второй, приготовился! Захаров! Твое зло там же! Вот твой ключ. Номер: 45487. Все - на земле! Десять минут на все про все! Подожди! Пошел! Слушай, когда найдешь свой прикуп, постарайся воспользоваться им по существу…
Третий! Лежнин! У казармы то же самое! Запоминай номер: 78218.
Четвертый! Баровский. А вот ты мне что-то совсем не нравишься. Я уже однажды видел такие глаза. От тебя за версту разит трупами малолеток. А сам ты – кусок дерьма. Но, к сожалению, не я караю. Твой номер: 12589.
Таким образом, уже к 8:00 все осужденные были отправлены в лагерь. Караул был расставлен на постах. Майор Заталов и сержант Матвеев разожгли костер, пили водку, вернее это была самогонка – единственное, что заставляло их думать про своих жен и детей, которых они любили. И давало им возможность не сойти с ума в этом Богом забытом месте.
- Надеюсь, - сказал майор Заталов, - К вечеру уже все будет закончено, и мы спокойно отправимся к нашим женам и детям. А то я уже очень истосковался по дочке. Надоело мне все это. Быстрее бы пенсия.
Заталов, немного опьянев, построил бойцов, что не стояли в карауле, а ждали своего часа, и заговорил по-отечески, бодро:
- Вам завтра скажут, что Родина занесла вас на край света просто так, что ей делать нечего. Надо учиться, бойцы, что среди скопища безнадеги рождается человек. Его будут унижать, будут ставить палки в колеса. Его будут приговаривать в военкоматах, но если ты хотя бы одного спасешь, то это – твоя истина. Этому я и хочу научить вас. Итак, товарищи бойцы, с этого дня наше братство несет повышенное дежурство на вверенной нам территории. Постоянный караул. Это ваша служба на сегодняшний день. Любое попустительство будет караться по уставу караульной службы. Я не знаю, сколько мы здесь пробудем, но советую никому не расслабляться. Сержант! Обеспечить смену караула на вышке.
Уже через два часа караул сменился. Сержант Матвеев смотрел на сон майора, думая про свою жену и своих детей. Он надеялся, что все закончится очень быстро, как и майор Заталов. Но оба они ошибались…
3.
Захаров быстро добежал до места, практически мгновенно нашел свой ящик и пулей нырнул в здание казармы. Катя Бабич тоже оказалась очень шустрой и притаилась в казарме с другой стороны. Здание было потрепано духом времени. Все стекла у окон были выбиты, а двери сорваны с петель.
В суматохе Захаров не успел даже понять, куда все разбежались. Он долго возился с ключом, чтобы открыть ящик и когда сделал свое дело, то услышал звук открывающегося замка на другой стороне казармы. В старых зданиях всегда хорошая акустика, поэтому любой шум, даже минимальный, всегда заметен. В казарме было несколько комнат, и Захаров принялся их обследовать. Осторожно он пробирался из комнаты в комнату и, добравшись до последней, неожиданно замер. Захаров почувствовал, что в спину ему смотрит пистолет.
Катя Бабич оказалась проворней Захарова.
- Учти, я редко раздумываю, когда хочу убить, - сказала ее совесть.
Захаров приподнял руки и медленно повернулся. Так же медленно он присел на корточки и посмотрел в глаза Кати.
- А я вот, - начал он, - напротив, взвешиваю все за и против, когда хочу кого-то убить. Хотя у меня всего-то и есть три убийства. Много, по-твоему, это или мало? Перед тем, как меня забрали из СИЗО после суда, то ознакомили с теми, с кем мне придется провести последние часы перед смертью. Но я не из их числа. Думаю, как и ты. Поэтому не стоит угрожать мне пистолетом.
Катя, немного подумав, опустила ствол и спросила:
- Видел, куда побежали другие?
Захаров ответил:
- Не успел, все было очень быстро. Добежал до двери этой казармы, схватил свой сундук и притаился в одной из комнат. Смешно и жутко, прямо как в той песне про «сундук мертвеца». Слышала? Нет? Скажи, ты правда убила своих сестер и отчима или это все поклеп? Они просто нашли очередную куклу для своих забав.
Катя села на корточки. Захаров увидел воочию ее красивое лицо, и подумал: скажет она правду или соврет.
- Эта – правда. Кого ты имеешь в виду, говоря про «них»? – сказал почерк ее губ.
Захаров отошел к стене и подумал. Она смотрела на него, как кошка перед броском. И он снова сказал ей то, что не говорят другие. Вернее, он ответил.
- В СИЗО какие-то два бугая в костюмчиках втирали мне про то, что мое преступление слишком жестоко, но правительство дает мне возможность искупить свой грех и тому подобное. Хотя совсем недавно парня, с которым я был знаком, спокойно посадили на 15 лет за групповое изнасилование. Уж что-что, а изнасилование такого рода все-таки на много злее убийства. И поэтому я подумал, что я – всего лишь заказ, подопытный кролик для удава. Как и все мы. И кто-то сейчас смотрит на нас и ставит деньги в надежде, что мы все-таки сумеем выжить.
Катя была из тех женщин, которые не терпят предательство в любых поступках. А марионеткой она уж точно не была.
- Те два бугая.… У одного шрам на переносице? – спокойно спросила она
-Да, они самые. В СИЗО они долго меня кололи…
Катя, посмотрев на Захарова, сказала:
- Похоже, они зомбировали этой мыслью о грехе всех нас. И, наверное, заочно мы все знакомы друг с другом. Я имею в виду тех, кто попал в это забытое Богом место. Про тебя я читала. Ты убил трех владельцев ночных клубов в разных районах города. У меня-то хоть мотив для убийства был, а вот ты? Они тебе, что плохого сделали?
Захаров, ухмыльнувшись, спросил:
- Что плохого? У тебя есть дети?
Видно было, что у Захарова была тяжелая рана на сердце и в душе. Он провел ладонью по стене, почувствовав ее морщины, что дает в подарок время, и начал свой монолог:
- У моей уже бывшей жены (она сразу отказалась от меня после убийства), которая была старше меня на восемь лет, от прошлого брака была несовершеннолетняя дочь. Ты же знаешь, они теперь так рано взрослеют. Девочку уже в четырнадцать настолько избаловали, что практически без присмотра начали отпускать в клубы. Сначала я закрывал на это глаза, так как ее мать пресекала на корню всякие мои попытки воспитания неродной дочери. Но однажды я стал замечать, что из дома начали пропадать вещи: кольца, браслеты. И когда она на моих глазах вытащила из дома музыкальный центр, я решил за ней проследить. В итоге я поймал ее и двух восемнадцатилетних дружков с поличным. Они продавали все это барыгам, а в обмен они снабжали их легкими наркотиками: шмаль, колеса, экстази. Она умоляла меня ничего не рассказывать матери, пообещав, что больше такого не повторится. Я не поверил. А через неделю, когда ее долго не было дома, отправился за ней в клуб. И знаешь, что я там увидел? Она пыталась в закрытой зоне для других вместе с хозяином воткнуть себе в вену баян. Я вовремя вмешался и увел ее. А следующим вечером убил его и еще двух владельцев. В итоге – я здесь.
Катя смотрела на него, как на Икону. Сев на кирпич, она ответила на его монолог своим:
- Мой отчим никогда бы так не поступил за меня. Он был еще тот извращенец. Правда, мама мне тоже не родная была, но я ее полюбила, как родную. Его противные приставания я и мои сестры начали ощущать на себе уже с двенадцати лет. Блевать хочется, как вспомню, как он касался щек своим поганым языком, а потом, как ни в чем не бывало, говорил матери про то, что девочкам надо съездить отдохнуть куда-нибудь. В свои пятнадцать я впервые увидела, как он изнасиловал мою сестру на глазах у другой. Я рассказала об этом матери, и она ушла от него. Он заплатил много денег, чтобы мать не обратилась в полицию. Но через два года (не знаю, может, в нее тогда бес вселился) она простила его, и мы снова стали жить все вместе под одной крышей. Хотя это уже была не жизнь. Он начал пить и гулять направо и налево, сестры то же уже потеряли стыд и пошли, что называется, по рукам. Из матери начали откровенно доить деньги. А однажды я снова увидела, как он уже без всякого стыда трахает моих сестер. Тогда я сорвалась. Сестер подловила по одной и забила их до смерти арматурой. А отчиму в суп подлила яд. Видел бы ты, как он целых два часа загибался. И последнее, что он увидел в жизни, была икона Божьей матери, которую я держала у его лица. Мать отреклась от меня, посчитав, что я – слуга сатаны.
Захаров смотрел в стену, думая не про свое спасение, а про то, как жизнь допускает такое лишение. Он думал о Боге. Вдруг, как гром в степи, раздался выстрел. Катя вздрогнула. Захаров в Ростовской казарме попытался взглянуть в окно, но опасаясь, присел. Взяв ее руку, он сказал:
- Наверное, кого-то убили…
4.
Баровский схватил свой ящик и, словно волк, погнал к зданию старой котельной. Но возле котельной остановился и передумал. Он побежал к ДОСАМ, но, опасаясь, что там кто-то уже есть, снова направился к казарме. Но и она показалась ему небезопасной. Потеряв итак уже много времени за собственную жизнь, Баровский окончательно решил бежать к котельной. Он давно уже задумал лишь то, как бы спасти свою шкуру. Он был насильником, и слюни его текли по красивой женщине, что видел у забора. В котельной он перевел дух. И пока восстанавливал дыхание, то даже не заметил, как пистолет Оголоева где-то из глухой темноты смотрел ему прямо в сердце.
Оголоев еще по СИЗО знал, кто такой Баровский. И про его дурную славу. Пока Баровский метался по лагерю в надежде схорониться, Оголоев успел залечь в здании котельной и через небольшое окошко увидел, как насильник направляется в его сторону. Поэтому Оголоеву не составило труда спрятаться и подождать.
Оголоев посмотрел в глаза насильнику и сказал:
- Для меня насильник – это вроде поганки. В лесу их часто давят.
- Сам-то? Убил трех неповинных детей. Еще рассуждаешь, - парировал Баровский
Оголоев опустил ствол:
- Спросил бы, зачем убил? Не по соблазну. Я читал про тебя. Идею вынашивают годами, за нее даже умереть готовы. Но никак не думают про то, как бы найти того, кто слабее, и убить. Поэтому, видимо, сержант сразу тебя вычислил. Выдел, куда другие побежали?
Баровский почувствовал, что с Оголоевым можно сговориться, и ответил:
- Двое – в подвал. Потом к ДОСАМ рванули еще двое. Еще двое - в казарму. Остальных не видел. Понимаешь, эти суки так сладко пахли. Я не мог удержаться.
Оголоев прошел Чечню и знал, что мысли – это змеи. Он был, как сотни книг, что прочитал. Его злость таилась в его отречении от всего. Он смотрел прямо в глаза своему пленнику.
- Ты когда-либо думал об идее, что может спасти, скажем, твою страну от нападения других стран? Женщины – приходят и уходят так же быстро, как дожди. Ты не видел настоящих женщин, что готовы себя подорвать, не спрашивая, кто их напоследок удовлетворит. Ты – шакал. А шакалов либо убивать надо, либо учить. Знаешь, чем сильны русские? Я тебя туда не отношу, ибо ты раб. Русские дают нам возможность дружить с ними на их территории. А потом, если мы вдруг захотим бунт, они поднимаются, как буря. Все! И им плевать уже на смерть, ибо они начинают рвать землю зубами за свое. А ты что? Какой-то запах женщины позволил тебе понять, что ты слаб? Из всей этой нашей шайки я знаю земляка. Нам надо его найти.
Баровский хитро улыбнулся, спросив:
- Мне сказали, что отбор сюда вели ФСБ, ты что-то слушал об этом?
Оголоев как всегда был тверд в ответах:
- Два шакала. Они меня вели еще с 90-х. Подрыв тот – это приказ нашей семьи. Прокурор – что? Наживка. Их всегда легче всего убить. Бросил мешок. А другие тупо проходят мимо. Что-то такое знаешь?
Баровский, хитро оценив ситуацию, сказал:
- А что ты вообще читал для своей идейной борьбы? Я прочитал работу Джиманикидзе
« Аллах – как результат аборта ребенка Христианского мира». Там пишут, что подрывы во благо четырех - десяти жизней – это убийство, а не идейный акт веры. Убив однажды – чувствуешь кровь будущего убийства. И остановиться трудно.
Оголоев, почувствовав, что его слушают, парировал:
- Подрыв с малого рождает большое.
Баровский не унимался:
- Просто нажать на курок или взорвать, но сложнее всего всадить нож в спину или в живот. Я знал одного из твоей нации. Он просто на одном дыхании резал овец, а в Чечне не смог прирезать солдата, что попал в плен. И убийство тех девочек, которые уже в тринадцать курят дурь, не хотят учиться, трахаются со всем, что движется, разве – это не суд? Который заканчивается так страшно. Скажи, а что у них будет в будущем?
Оголоев ждал этого вопроса. В Баровском он почувствовал соратника, забыв, что у насильников нет друзей. Оголоев сказал:
- Нас привыкли водить с террором. Но мы не такие. Я тоже стелю палас на Мекку. То что, мы прекратили, начали фанатики. Помолимся?
После паузы Оголоев молвил:
- Слышал такую фразу – «твой Бог – не мой»? Дорвались. От Вас разит склоками, насилием и судами тех, кто якобы не прав. Думаешь, погасил свой соблазн таким вот родом? Убив девочек, которые ничего тебе в ответ не сделали, и сделать не могли? А завтра. Выйдешь на волю: снова соблазн. Знаешь, как они сейчас одеваются? Короткие юбки. Сотни соблазнов. Убив один раз – превращаешься в скота. Так что не вини подрывы. Я хоть не видел их глаз. Помолись, Баровский…
Баровский держал в мозгу только цену своей жизни. Он начал так свято, веря, что Оголоев станет ему братом:
- Знаешь, в душе всегда есть ломка. Кому молиться, когда на руках крови больше, чем вытекла из Христа? Кому молиться? Христу или Аллаху, когда от нас всех разит ароматом смерти? У кого-то в наркоте, у кого-то в мести, у кого-то в желании. У кого-то в жизни. Думаю, что у тебя именно в мести… Я не верю в Бога.
Оголоев спокойно сказал:
- Клянись Христом, что не предашь меня? Клянусь Аллахом, что не предам тебя. Вот – моя рука.
Баровский прошептал:
- Клянусь! Но я не верю в Бога. Не бойся, не стану я те6я резать… А ты уж и тем паче… меня.
Оголоев присел на корточки, посмотрев последний раз в окно, и произнес свой монолог:
- Думать про то, что ты верен соблазну, так же верить в то, что бедные завоюют всю кашу в мире. Знаешь, за что мы взрываем? Мы во всем видим независимость. Идейный акт веры сопровождается тем, что другие просто на нее наплевали. Вся жизнь – одинокая равнина. И брат, которого уже нет. Много мыслей в котле разума. Но всегда разум приходит к усталости. И я смотрю на тебя, как на жажду. Хотя, тебе плевать… Таким, как ты, всегда плевать. Только помни, что соблазн может загнать в болото…
Баровский ответил:
- Думать, что террором можно ответить на все свои беды, когда прекращаются подачки, это значит похищать и грабить, как бандиты.
Когда раздался выстрел Баровский и Оголоев бросились прочь от окна. И все в лагере и за его пределами крепко призадумались, кто же стрелял.
5.
Смольников добежал до казармы, но испугавшись, что там могут быть другие люди, впопыхах схватил ящик и бессознательно направился в сторону леса. Он мчался к небольшому разрушенному зданию. Когда-то это была небольшая постройка солдатского летнего душа. Смольников рыбкой нырнул в разбитое окно и затих. Отдышавшись, он прислушался и огляделся. Взгляд его упал на изъеденные временем стены помещения. Было достаточно светло, и он принялся читать многочисленные надписи на стенах. Он вдруг понял, что произносит их вслух:
- «ДМБ 2000. Привет всем из Ростова», «ДМБ 2008. Казань рулит», «ДМБ 1999. Всем привет с Уфы», «ВСЕМ южным пацанам», «ДМБ 2012. Самый лучший город от Макса и Эльдара», «ДМБ – 2014 – Всем тем, кто был здесь», ДМБ – 1996. Посвящаю Ульяновску»
Смольников водил пальцами по шершавым шкурам стен, и губы все продолжали и продолжали повторять эти символы, которые за столько времени не стерлись. Его больной ум будто требовал выхода на волю. Он присел в одном из четырех углов и дрожащими руками поднес пистолет к виску. Последним, что он видел, это был валявшийся на земле немного почерневший, но все-таки так ярко отражающим свет, крест.
Это был первый выстрел, что услышал лагерь.
6.
От услышанного выстрела Захарову стало не по себе, и он произнес:
- Катя, а ты любила?
Катя посмотрела на него с долей удивления и ответила:
- Плохие девочки не любят. Разве только одного. Да и тот их не любит. К чему вопрос?
- Убийства наши, на твой взгляд, равняются с тем, что мы в будущем можем их повторить? – спросил Захаров
- Я – убью. Кувыркаюсь, как змея. Я достойна убить. За это и сяду. И отсижу (в России не дают пожизненных), влюблюсь. В первый раз в жизни. Влюблюсь. В поэта или писателя. Бог с ними. Накатаю лове. И мне не будет сниться отчим, а мать – простит. А ты, жена-то твоя не вернется. Что делать будешь, если останешься один? В СИЗО думала, что буду сидеть из-за такого скотства… Можно было бы сдержать свой гнев. На моем месте так поступили бы все. И что тогда? Этот голимый разврат на глазах матери. Может и впрямь добро должно быть с кулаком, как считаешь?
Захаров почувствовал вкус ее соли на глазах. Когда девушкам больно, они всегда плачут, обманывая свое сердце, что плакать не стоит.
- Раньше думал – да. Теперь у меня появились сомнения, и снится один и тот же сон. Будто я стою в центре хоровода, а черти с теми людьми, которых я убил, водят этот хоровод. И водят так весело и быстро, что я даже не успеваю разглядеть лица. Начинает кружиться голова, я падаю, и где-то внутри сознания всплывает видение, что моя падчерица подсела на героин. И я начинаю думать про свой гнев. Я хотел убийством остановить тех подонков, что распространяют этот кровавый град во всех его проявлениях, а вместо этого ничего не изменилось. И она по-прежнему получает свой кайф, только уже с иглы. Господи! Как же это остановить…
Катя спросила у Захарова:
- А вдруг – нет? Ее мать так и не разу не пришла к тебе в СИЗО?
- Ты видимо забыла, что от нас отреклись – сказал Захаров, - И этот котлован, в который нас загнали верхи, возможно и есть - наше последнее место, где можно все взвесить. А может, даже и покаяться. Хотя бы самому себе.
Катя прислушалась и сказала:
- Заметил, как тихо? Я думаю, что все спрятались, будто крысы по норам. Все выжидают. И я думаю, что уже каждый не ищет оправдание своему злу, а ищет причины, почему так произошло. И я одна из них. И знаешь, путь отсюда – это не путь в тюрьму. Эта возможность взглянуть на себя другими глазами.
Захаров задумался над ее словами. Она пыталась прикоснуться к его небритой щеке, но отдернула руку, когда он взглянул на нее с ухмылкой.
- Мне не надо играть, Катя. Душа человека – маятник, качели от добра - к злу, от зла к – добру. Сорвавшись, начинаешь понимать истины. Я столько раз говорил ей – остановись, но чужая дочь слушает только свою маму… К чему все это привело…
- Мне бы своего или свою, - думала Катя про себя.
7.
Где-то около ожидания, когда начинают стрекотать сверчки, Иванов и Хворостов, как верные друзья еще по наркотикам заныкались в глубокой пещере бункера. Они никогда не служили ничему, кроме недуга, и смерть была их проста. Они, чтобы не дрожать от холода даже не сумели развести костер. Внутри них бушевал пожар, что требовал выйти наружу. И их деяния за зло были групповыми. Иванов был трусом. Обидевшись на друга, что заставлял его таскать трупы, он где-то внутри понимал свой гнев, но боялся в нем признаться.
- Фрол, Фрол, ты где? Я видел, как ты сюда шкеранулся, - позвал он Хворостова в надежде его убить…
- Я здесь, - ответил Хворостов.
- Шифранулся то же. Настроил себе засаду. От кого прячешься? От себя что ли? Баян сложно обмануть…
Хворостов позвал его к себе улыбкой магнита:
- Давай сюда. Здесь обзор лучше. Двое в одной казарме там. Зырь. Вот на самом деле думки: то баян, то ловушка. Все по зданиям разбежались, как крысы. Ждут.
Иванов испуганно прижался к стене и спросил:
- Сам-то чего ждешь? – спросил он.
- Того же, что и ты.… Ломает. Подыхаю.…Сколько уже без дозы.…А все серые… - ответил ели живой доходяга. – Кровь – чертова сенсация, что всех нас научила ее травить.
Иванов прижал его рот и шепотом спросил:
- Толку здесь? Сколько нам? Молодые. Выживем здесь – отправят на Кичу. А срок – от пятнашки. Вся молодость – за баян, а потом – за забор. Выгодно! На Киче не сладко. А если выйдем на волю – не та хватка. И самая приятная сторона жизни – пролетела…
Хворостов улыбнулся своей приятной улыбкой наркомана, поняв, что если не будет здесь дозы в изоляции, то он и спасется…
- А когда мы трупы стариков по соседству по районам прятали, о молодости не слова? Только: «Где б достать?», - сказал он.
У Иванова глаза бегали, как шарики. Он мало знал, но стремился урвать куш, всю жизнь только куш, что приведет его к забвению. Он, как трус смотрел на Хворостова и сказал:
- Герасим… И на все плевать. От души – пыль. Но была бы моя воля, слышь, я бы барыг сюда тоже закинул, за каждый грамм, взятый в долг. За каждый чек из - под полы, что они нам снабжают, за нашу совесть, когда мы этот чек шифровали от мусаров. А потом бы их топтал, как змей давят…
Хворостов был безумен, но пытался сдерживать себя.
- Гони – не мне. Был бы здесь барыга с дозой, прыгал бы на задних лапах за чек. Все мы только думаем, а сами за геро готовы продать душу. Красив сон. Но проснешься – шприцы и сухость в горле, будто запаяли.
Иванов убежал в самую темень подвала, и оттуда вдруг эхом понеслась его речь:
- Слышал выстрел? Грохнули уже кого-то. Здесь посидим, а? Они сами будут убивать себя же. А мы выйдем, мол, простите. Простят, они всегда прощают. Олег, ты же в меня стрелять не станешь?
Хворостов думал. Он понимал ломку, как должную. Это, как от алкоголя, только в сто раз сильнее, будто кто-то проколол тебе в мозгу трещину. Это как от водки, сознание превращается в скупую темень.… И знаешь, что не остановится. Хворостов достал нож из-за запазухи и вонзил шестнадцатью ударами в живот Иванова.
- Иногда стоит побыть в изоляции, чтобы понять, чтобы понять. Тебе и жить-то не надо было. А так даже хорошо. Соблазна не будет. Все. Все. Спать…
Хворостов закрыл рукой глаза Иванову присел в угол и заплакал. Слезы его душили и душили, а он плакал все сильнее и сильнее.
8.
Оголоев и Баровский сидели у костра. Была шикарная Ростовская ночь. Звезды манили и падали. Оголоев, суровый кавказец, начал свою речь:
- Жизнь всегда коротка, хоть нам порой и кажется, что времени – полно. Но оно слишком быстро уходит. Часто, когда говорят о жизни, то вспоминают Бога. Считается, что он ее нам дал. Значит, и отнимает жизнь то же он. Ох, шайтан, так хочется всегда найти оправдание злу. Слышишь, Баровский, а ты отсюда, небось, в тюрьму хочешь?
Баровский будто в себя заглянул и ответил:
- Да я как-то и не особо рвусь. Будто уже все попробовал. Ты много говоришь о соблазне. А не думаешь, что вся жизнь – это и есть один большой соблазн. Само желание жить – это ли не соблазн? Или желание мести – это не соблазн?
Оголоев нахмурился:
- Я не шел на подрывы из-за мести. Я шел за идею свободы. Мой брат всегда говорил: «Если ты отрицаешь Аллаха и свободу, то ты раб Шайтану и его приспешникам». И когда я взрывал, я думал, что совершаю благое действие. У нас так принято: кровь – за кровь, брат за брата. Вот – чего нет у вас. Вы свободно можете продать, как своих родных, так и Родину. Я даже думаю, что у вас ее нет. По крайней мере, у такого, как ты.
Баровский вскочил:
- Хороша Родина! Что она мне дала? Это грубое желание выслеживать и убивать. Чувствовать себя карателем. Да, именно таким я себя и представлял. Но, знаешь, Мурат, я уже боюсь спать.… Как будто бы руки убитых мною жертв посещают меня во снах. Я вырос в одном из самых опасных районах своего города. Я с детства видел в глаза это черное насилие, грубую и продажную любовь. Отца у меня рано убили в пьяной драке, а мать пошла по рукам. И все это я видел и терпел. А потом, что-то взорвалось в сознании. Первый раз всегда страшно убить, потом к этому привыкаешь. Первую звали – Альбина. Я заманил ее в лес, за черту города. Все было хорошо. Но когда она начала сопротивляться, меня понесло.… Уже потом она убежала, а меня вдруг осенила мысль, что она может все рассказать. Я убил ее металлическим прутом. До сих пор на руках запах от ее духов.
Оголоев слушал его, посматривая на костер:
- И что было потом, тебя не нашли?
Баровский, ухмыльнувшись, ответил:
- В таких городах не особо ищут. Да и копы все продажные. Да и ленивые. Им, наверное, лучше с путан срубать лове, чем ловить серийных убийц. Это уже потом, я практически свихнулся видимо, перестал заметать все следы за собой, тогда и спохватились, когда дошло до верхов. Да, бывает и такая Родина.
Оголоев поднес ладонь к подбородку и, задумчиво, сказал:
- Может быть, мы в отличие от вас мы правильно воспитываем своих жен и дочерей. На ваш взгляд несколько в рабском обличии. Но, по крайней мере, у нас есть шанс, что такой как ты, не прирежет родную дочь где-нибудь в лесу. Или на ваших сомнительных пати, где такой разврат царит, что Аллах недоумевает.
Баровский вскочил снова:
- А я с тобой и спорить не буду. В четырнадцать лет девочка может заткнуть рот любой проститутке, как и в манере общаться, так и по одеянию. Ладно, мне надо одному побыть, подумать. Днем еще приметил здесь бараки ДОСОВ. Там у первого этажа два окна выбиты, запросто пролезть можно. Вот и первый день здесь прошел. Кстати, наверное, кого-то уже грохнули. Может, даже и не только одного. Ты здесь останешься?
Оголоев все так же хмуро посмотрел на Баровского. Видно было по лицу, что человек очень устал и хотел бы просто уснуть. Но спать было нельзя. Ростовская ночь никогда не допускает сна. Обычно – она пьет ночью, чтобы не спать самой.
- Да, я останусь здесь. Мне тоже надо о многом подумать. С тобой не пойду. Не доверяю я тебе.
Баровский ловко парировал, ибо гнида сидела у него прямо в сердце:
- Как и я тебе. Но знаешь, если даже еще никого здесь не убили, то поверь, кому-то надо начинать. Лично я от голодухи скопытиться не хочу. Приятных снов.
Поздно ночью, уже практически перед рассветом весь лагерь пронзил оглушительный крик. Никто еще ничего не мог понять, лишь знал все Баровский. Оголоев позволил себе уснуть. Закрыв глаза, думал, что на мгновение, но его в итоге объял глубокий сон, в котором он бежал по горам Кавказа вместе с родным братом и на самой вершине сорвался со скалы. Но вскрикнул уже во сне. Глядя ему в глаза, Баровский нанес прямо в сердце четыре точных удара ножом.
9.
Лежнину не особо повезло, когда бежал. Он споткнулся о камни. Взяв у казармы свой ящик, побежал к ДОСАМ. Бровь у него была разбита и из раны сочилась кровь. Макаров бежал после Лежнина. Не торопясь, у казармы он открыл свой «сундук мертвеца», засунул под телогрейку пистолет, нож и пайку, и словно «ловец снов» Кинга помчался к ДОСАМ. Но, видимо, по глупости оставил мысли о безопасности. Перелезая через разбитое стекло окна одного из домов, он рухнул на грязный бетонный пол и опешил от увиденного. Ему в лицо, на расстоянии в три метра, было направлено дуло пистолета Лежнина.
- Эй, каторжанин, опусти ствол.… У тебя маслят не хватит, чтобы меня отправить к проотцу. – спокойно сказал Макаров.
Макаров был из тех людей, кто не боялся преград, он присел на корточки, и поглядел в глаза сопернику:
- Нам всем давали читать дела будущих жертв. Я узнал тебя по фотографии. Тебя зовут Никодим. Зашел в святое место и убил священника и двух пономарей. А теперь вот так вот хочешь рассчитаться со мной. Гиблое дело, паренек. Я видел таких.
Лежнин убрал ствол. Он парировал:
- Ты – коммунист. Настолько возненавидел современную демократию, что убил двух представителей власти. У каждого на груди руки собраны и красный флаг. Якобы – в надежду что ли? Забрали красные дьяволы мою и твою тревогу. Зачем? Что заставляет людей убивать? Знаешь, что? Людей заставляет идти на убийство отречение от веры. Когда в душе пропадает вера, то человеку уже не нужна мораль. А если нет морали, значит все позволено. Вот примерно так и нарушается закон.
Макаров был ярым атеистом. Его вера была у него в кармане в четыре патрона. И он спросил у Лежнина:
- Бога – нет, чего ты так маялся?
Лежнин не особо был приготовлен к этому вопросу. Он встал:
- Есть, только не в том скотстве, что его представляют, – сказал Лежнин.
Макаров, как змея, смотрел в глаза и не унимался:
- Бежал на инстинктах?
Лежнин любил Бога, но не верил в то, что люди – совершенство. Он вдруг ответил так уверенно:
- Да, как и ты. Смешно. Только мне – не очень. Политические убеждения не совпали с их убеждениями? Одобряй их строй – все так живут? Все так живут. Все живут, Бога за душу взяв, а потом при малейшей попытке его выбрасывают. И говорят, есть лишь разум. Знаешь в чем вопрос? Просто часто, помнишь Блока, который ненавидел мир сытых и довольных, именем Господа прикрываются лица, что пухлее нас с тобой вместе взятых. А нищие трубят в зубы. Дают им хлеба кусок – нате грызите. Как собакам. А сами машин не сменяют. А ты знаешь, кто такой настоящий монах?
Макаров был убежденным революционером. Он понимал политику, как звук понимает вокал и в этот момент подумал, что Лежнин – это человек, который знает Бога наизусть. Макаров долго молчал и ответил:
- Вроде тот, кто живет в келье в лесу, один. Ему не нужна политика. Он живет верой. Поэтому всегда спокоен.
Лежнин снова присел на корточки, обратив свои глаза к глазам Макарова:
- Именно. Ему этих чар не надо. Он молится один за людей, отдав себя скиту.
Макаров протянул Лежнину руку:
- Познакомимся, как люди. Ты – человек. Хотя – Бога и нет.
- Отец Никодим, из бывших, кого так просто убрать сюда, - сказал Лежнин.
- Правильно ты сказал. Я так просто не убивал то же. Сверток памяти только от этих жертв остается. Гниды. Проверяли мой гнев. Политика – этот огромная яма, куда мы влезаем. Как дети? – спросил Макаров.
Лежнин встал к окну и задумался. Он повернулся спиной к Макарову и сказал:
- Мои – отреклись.
У Макарова хватка была еще та. Он был из плеяды тех, кто не будет бегать. Он сел сюда не за свой крик, а за свою особую веру. Может быть ту, что была у Оголоева. Они всегда так хотели найти друг друга. И он еще не знал, что Оголоев так цинично убит каким-то насильником. Макаров спросил:
- За что, как думаешь?
Лежнин посмотрел в глаза своему сопернику, хотя в тюрьмах это запрещено.
- За то, что я убил человека, так и не сумев сдержать свой гнев, – сказал Лежнин.
Макаров задумался.
- Жить хочешь?
Лежнину не была дорога жизнь, просто он верил в истину, как Бог истинный верит в людей.
- А ты? – спросил он.
- По типу тебя, - ответил Макаров.
Лежнин и Макаров сидели, глядя друг на друга, как глядят ветра, чтобы сорваться. Примерно так смотрит снег на Землю, когда хочет упасть. И Лежнин сказал:
- Бог есть, ты просто его не видел.
Макаров был из плеяды тех, кто просто так никогда не убивает. Поэтому он сказал:
- Может быть.
Лежнин взял его руку и сказал:
- Сейчас у молодых атеизм стал привычной нормой. И какой-нибудь студент, хотя бы немного изучивший философию, сам спокойно может начать читать проповеди. Только в этих проповедях – один сплошной рационализм и так мало морали. И та вера, которую сейчас берут за основы – это не вера вовсе. Показуха. Нынешняя вера в Бога превратилась в моду.
Макаров убрал свою руку от руки Лежнина. В его глазах кипел огонь.
- Как и современная власть. Все, кому не лень лезут в политику. А современный коммунизм видимо настолько сжился со своими прошлыми идеалами, что не может придумать никаких новых идей. Хотя тебя, наверное, и устраивает современный режим? – сказал Макаров.
Лежнин спокойно ответил:
- Я признаю только одну власть. Что от Бога.
Макаров не унимался:
- Видимо это сам господь Бог тебя надоумил на такое благое дело – придти в храм с охотничьим ружьем и устроить там пальбу.
Лежнин ответил:
- Пострадал только священник и два пономаря, которых я как-то вечером видел около клуба. Не стесняясь никого, они матерились с окружающими парнями и в три горла хлестали водку. А священника я как-то заметил совсем пьяного. Довел я его тогда до дома. Ох, и наслушался я, как он любит Бога! Да все с матом.
Макаров вдруг подумал:
- Бог – великая бездна, которую придумали, чтобы поглотить все сферы жизни. Самое величайшее заблуждение в мире превратилось в фанатизм, который не преодолеть. За что рвались вперед СССР? Все – сгорело…
Лежнин был проповедником хорошим, просто в жизни бывают моменты, когда стоит переступить Закон во благо.
- Ты не знаешь, что говоришь. Будто в тебе сам страх говорит. Не доводи себя до очередного греха – сказал он, видя, что Макаров имеет злую цель.
Макаров, будто бешеный вскочил и сказал:
- Не тебя о грехе говорить! На вид, душа чистая, а внутри кто? Он, кого Вы называете дьяволом. Я бы мог убить тебя прямо здесь, да вот патронов жалко. Нам их на брата только по четыре выдали. Ни о чем не говорит?
Лежнин спокойно парировал:
- Говорит. Скоро уже, вы здесь, как собаки, между собой перегрызетесь. Этого все ждут. И подохните либо от голода, либо от пули или ножа, так себя и не поняв.
Макаров был революционером с приставкой «вера». Все революционеры всегда отрицают веру, зная, что сами идут вперед за веру и кровь. Человечество еще не придумало другой революции, чем революция в веру. Макаров не унимался:
- Не распыляйся уж так! Помолись лучше за меня своему Богу. Лично я здесь подыхать не собираюсь. И замаливать грехи – не по мне. Сигарет нет. Вот паршиво что. Хотя бы один чинарик. Я бы, ей Богу, помолился…
Задумавшись, Лежнин сказал:
- Убьют тебя…
Макаров, теряясь в догадках, ответил:
- Я сам свой конец определяю. «Раньше жили-не тужили, да видать иссякли силы…». У каждого свой соблазн…
- Я убил только раз, - сказал Лежнин, - более убивать не намерен. Знаешь, все убийства делятся на два вида: серийные и один раз и на всю оставшуюся жизнь. Так вот люди, которые один раз преступают Закон Божий, страдают раз в сто от этого чаще, чем те, кто убивал неоднократно. Просто у меня есть еще немного времени помолиться.
Утром Захаров решил выйти и поискать воды. Он забрел в заброшенные ДОСЫ бывшего военного городка. Где-то внутри в самом темном доме, он услышал два незнакомых голоса и притаился, слушая их.
Макаров, как и требовали его инстинкты веры, спокойно и уравновешено затаил злость. Примерно так природа затаивает злость на людей. Он нашел на полу старую небольшую веревку и пристроился за спиной Лежнина, когда тот смотрел в окно. Мгновенно и хладнокровно он накинул удавку на шею Лежнина и начал душить. Вдруг руки его задрожали, когда раздался выстрел. Стрелял Захаров.
10.
Захаров был таким же революционером, но с верой в Бога. Для него мораль всегда была священным писанием. Он убил за детей. А такое стоило всей жизни. Лежнин, отдышавшись, прямо посмотрел в глаза Захарову и спросил:
- Убьете меня?
- Вас убивать не стану, - ответил Захаров. - Сдается мне, вы – хороший человек. А убивать хороших людей – себе во вред. Собственной душе. Да и этого не убил бы. Опять все из-за желания помочь. Руку? Вставайте, хватит с меня жертв.
- Сказал бы спасибо, - произнес Лежнин, - только вот не поощряю спасение одного убийством другого. Меня зовут Никодим. Если дело открывали перед отправкой сюда, то знаете, что я натворил.
Захаров грустно улыбнулся. Он был добрым, но в жизни случаются моменты, когда ради добра приходится нарушить закон. Захаров был немного прост, но справедлив. А у справедливости должен быть флаг. И флаг души Захарова был флагом в три полосы. И душа его была – безгранична.
- Очень приятно. Богдан Захаров. Я читал. Вы убили священника с двумя пономарями. Но подробности знать не хочу. Мы тут неподалеку с одной женщиной обосновались. Думаю, ей будет приятно, если вы ее выслушаете. Ее зовут Катя. Предлагаю к нам. А то сволоты хватает, как здесь, так и в мире. А где ваша амуниция? Я имею ввиду оружие. Извините, конечно, но я мало кому доверяю здесь. Сами должны понимать, почему, – сказал Захаров.
- Вот возьмите: пистолет, в обойме четыре патрона, нож и пайка, - ответил Лежнин, - Я здесь не за спасением собственной жизни. Пойдемте…
У костра, когда ночь начинает показывать свои губы всем путникам, Захаров привел Лежнина к Кате. Лежнин, смотря ей в глядя, спросил:
- Не возражаешь, если погреюсь?
Катя, как дочь, ответила:
- Грейтесь.
Лежнин, внимательно смотря на языки пламени и грея руки, спросил у нее:
- Знаешь, чем красив огонь?
Катя с добротой встретилась с его взглядом:
- Чем же?
Лежнин был из тех, кто всегда так ярко обнажает свою совесть для покаяния. Он сказал свою речь мягко, без злости, которая была в этом месте. Захаров, улыбаясь, помешивал золу в костре. Лежнин ответил:
- Тем, что он умирает и возвращается вновь. И поэтому всегда вечен. А знаешь, чем он ужасен? В неумелых людских руках он превращается в пожар. А пожар что?
Катя – девушка умная по всем понятиям, всегда была пронзительна в словах:
- Жертвы?
Лежнин, поглядывая на костер, не торопился с ответом.
- Душа человека здесь, как пожар или огонь? Как считаешь? Пожар вырывается всегда волной очередных убийств. Огонь – можно потушить. Выбирай? Только знай, что и огонь, при переходе в другие лапы – способен превратится в пожар, – сказал Лежнин.
Катя вдруг вскочила, как лань:
- Я убила за справедливость, - сказала она, - Вы проповедник?
Лежнин посмотрел на Захарова. У него лицо было будто из памятника. Захаров молчал.
- Был им, - сказал Лежнин, - Пока веру не взяли в оборот те, кто стал ее использовать для своих корыстных целей. Теперь же – я, как и ты, - убийца, который не смог сдержать гнев из-за такой несправедливости.
Захаров, поглядел на костер и опередил реплику Кати:
- Я спас его от удавки того, кто в нее верит. Он убил священника и двух прислужников. Чуть было не задушила одна падаль.
Лежнин ловко парировал:
- Спасать жизнь убийцы? Браво! Ценой другой жизни? Бутафория какая! Ты считаешь, что поступил правильно?
Захаров, долго не думая, ответил:
- Я поступил так, как мне подсказывало сердце. А правильно или неправильно – за меня уже закон решил. Ищи ответ сам. Слишком жестоко, да? Бог или другая сила не научили меня щадить тех, кто душит из-под тишка или травит из-под тишка. Я не так воспитан.
Катя, осознав его слова, вдруг стала в речах и мимике осторожней. Она, как и Захаров, будто самой себе, сказала:
- Или грешит из-под тишка с теми, кто тебе дорог. Или предает из-под тишка. Хватит уже играть в святошу?
- Я в него и не играю, - ответил Лежнин. - Лучше что ли искушение? Огонь – помогает людям. Пожар – уничтожает их. Пожар – это убийства, новые убийства. Совершил раз – уже не потушить. А повод или мотив всегда найдется. Плохой отчим, дурные сестры, тоска, душевная боль, месть, непринятие режима, в котором живешь, алкоголь, наркотики, наконец. Да, Захаров? Сложно смириться, что кто-то из тех, кто тебе очень дорог, так легко может придти к наркоте? Везде война ваша! Везде! Только война хороша в военное время, в мирной жизни – это насилие, – сказал Лежнин.
- Значит надо смириться и жить рядом с таким скотством? – сказал Захаров. - Они приносят гниль нашим детям, травят их, заводят в леса, под этим недугом их используют. А мы создаем «аффект»? Правильно это? Смериться? Показать себя равнодушием? И пусть все будет так, как идет? И уже завтра твоя жизнь – лишь подобие? Наркотический сон, – смотря в глаза Лежнину, произнес Захаров.
Захаров сорвался. Примерно так лопается струна у гитары от напряжения сильных пальцев певца. Он быстро подбежал к Лежнину и приставил нож у его горла. Лежнин не показал, что ему страшно, а просто тихо сказал:
- Гнев.… Самое страшное, что есть в человеке.
Захаров, отдышался, но нож не стремился убрать. В его душе в этот момент творился настоящий хаос. Его лицо было маской не понятных чувств. Катя вскочила и громко закричала. Захаров остудил свой пыл и спокойно сказал:
- Это не правильно.
Лежнин ловко захватил руку Захарова и перебросил его одним кувырком через себя.
- Распри, - тяжело дыша, сказал он, глядя в глаза Захарова. – Ты еще не постиг настоящую веру. И твой путь к ней только начался.
Лежнин снова посмотрел на костер. Захаров встал и сел рядом с Лежниным, протянув ему руку.
- Прости меня. Ты прав, ты во многом прав, – сказал он.
Лежнин пожал его руку и начал свой монолог:
- Я – не из этой кодлы, что загнали сюда. Пора бы уже осознать, для чего нас сюда закинули. Я уже больше никогда никому не причиню зло. И уж не тебя точно пригласили учить меня о грехах. Бог выгнал людей из рая за соблазн. Ибо понял, как они любят запретный плод. ****ство, пороки, грехи. Они всегда будут в нас. И если тот, кто служит Богу, уже завтра курит анашу с другими, он мой друг? Но я смог остановить свой гнев. Есть и другая сила. Его там называют – шайтан, у нас – дьявол. Не они ведут к себе, они сами идут к ним. Наркота – это белая смерть. Так к чему их жалеть? Убей и все? Но, Богдан, этим не остановишь огромные караваны этой мути, что травит наших детей. Нужны другие способы. На уровне правильного закона. А начнешь убивать, так они непременно будут мстить. И снова новая волна бесконечных саботажей.
Катя, задумалась, и сказала кратко свою реплику:
- Я не согласна…
Лежнин был человеком умным и добрым, он понимал ее боль, ее искупление и поэтому парировал:
- А ты? У тебя же на красивом лице написан гнев. Лгать, что его остановила – и есть ложь. Цунами прячется, а потом выходит наружу, когда Океан провоцируют…
Захаров где-то внутри себя уже увидел теплый свет веры.
- Все мы здесь не для показухи, - сказал он. - Но я знаю, что есть благие дела для спасения. И свои оставшиеся три патрона я поберегу. И вы свой пистолет возьмите, может быть, еще пригодится.
Лежнин взял у Захарова пистолет, вытащил обойму и четыре патрона и сказал:
- На еще мои четыре патрона возьми. Когда три – плюс еще четыре? Лучше? Вся наша жизнь – это один безумный бег от старта до финиша. А после финиша – либо к небу, либо к земле. И оттуда еще никто не возвращался.
Катя спросила у Лежнина:
- Зачем же вы все-таки убили священника?
Лежнин спокойно ответил:
- Мне очень не нравится лицемерие в отношении веры. И если ты уж выбрал путь священника, то и прими правила этого сложного пути. А когда некоторые становятся на этот путь и делают из храма откровенное ****ство – вот это уже в корне не правильно. Тот священник, которого я убил, позволял себе устраивать настоящие оргии в церкви. А два его малакососа откровенно курили шмаль и пили водку по вечерам, а потом приходили на службу. Спрашивается, для чего они пришли к Богу? Чтобы испоганить его чистый образ? Но я, Катя, каюсь за убийство. Нужно было найти другой путь, избежать насилия. Но этот гнев… Он так давит всегда над нами.
Баровский уже давно наблюдал за этой троицей и слушал их разговор. Он был очень плохим человеком по всем понятиям. Его не останавливало ничего. К сожалению, у насильников всегда острый ум, и они постоянно в голове создают схемы. Баровский буквально истекал слюной, видя красивую Катю. Его даже не волновала судьба патронов, что были в обойме пистолета. И он снова прокручивал в мозгах свою безумную игру. Недолго думая, он выстрелил в спину Лежнина, и скрылся во мраке.
Катя издала протяжный крик и кинулась в ту сторону, откуда доносился выстрел. Захаров вскочил и бросился вслед за ней, но вдруг остановился и кинулся к Лежнину, в надежде его спасти.
- Лежнин, вставай. Это – твоя смерть? Вставай! – кричал Захаров.
Лежнин лежал на грязном полу и корчился от боли, уже видя глаза Христа.
- А это больно… Прости меня, Богдан, – издал он свои последние слова на этой Земле.
Захаров продолжал руками зажимать кровь, что выливалась, словно дождь с небес, из дрожащего тела Лежнина и кричал:
- Вставай. К чертям, что ли собрался? Вставай!
Успокоившись, Захаров своими кровавыми ладонями закрыл глаза Лежнину, и губы его прошептали:
- И ты меня прости…
11.
Захаров догнал Баровского у котельной. Катя сидела в углу и плакала. Игра Баровского ему чертовски нравилась, поэтому он не стеснялся смерти. Любой насильник всегда не стесняется смерти, а служит только соблазну. В нем не течет наша кровь, кровь людей, в его крови только скупые желания. В его крови только похоть. И всегда он служит лишь телу женского запаха, что будет его преследовать всю оставшуюся жизнь. Но Баровский уже давно сошел с ума. Ему уже даже не нужно было насилие. Ему просто нужна была игра.
Баровский посмотрел прямо в глаза Захарову, направив на него пистолет, и сказал:
- Жалко мне вас убивать…
Захаров уже внутри себя чувствовал биение Бога, может быть, даже месть за Христа по отношению к таким тварям. Его скулы бугрились на желваках и руки сжимались в кулаки. Возможно сейчас, в этот момент он по-настоящему понял Бога и то, что ему пытался донести Лежнин, но у силы всегда должен быть выход.
- Выйдем, как мужчины, - сказал Захаров.
Баровский встал в полный рост и ответил:
- Согласен. Только у казармы. Пусть вся шушера, что заныкалась по зданиям посмотрит, как умирают. Они же всегда зеваки, нежели люди.
Баровский и Захаров подошли в самую середину плаца, где когда-то отрабатывали строевую солдаты. Всегда чертям надо позволять бить первыми. От этого они будто знают, что их удар становится символом своему собственному эгоизму. Но Захаров был из народа. Ему было плевать на этот удар, ибо знал, что есть сердце той, что на него смотрит. И это была Катя. Она наблюдала, сжимая в руках пистолет.
Баровский был рад своему первому удару и поэтому имел право говорить:
- Наверное – это очень хорошо баб защищать.
Захаров поднялся, зная, что уже где-то далеко Бог нагадал ему памятник. И он ответил:
- Не лучше, чем их насиловать.
Его кулак, крепкий, как водка, пришелся по щеке Баровского и тот упал. Но встал быстро, сказав:
- Мой следующий.
Захаров встретил удар в переносицу и упал. Баровский был рад своему мнимому счастью. Примерно так радуются насильники, совершив кражу тела у женщины. И он сказал:
- Их жалеть? Они завтра всех нас предадут. Будут корчиться рожами. Оголоев – хороший мужик был, но не ему решать.
Захаров поднялся, как поднимается Христос. В его душе не было больше вопроса, есть ли Бог. Он нанес свой удар по животу Баровского, смотря ему не в глаза, а в душу.
- Всех резать начнем? Что тогда? Детей? Да? Загоним в отару и резать будем? Так? – сказал свою речь Богдан Захаров. – И уже завтра мы сами – просто «ловцы снов». Просто племя идиотских желаний. А люди наши просто поганки. Так по твоему? Дети наши поганки? Всегда думал, что можно даже плохих девушек не насиловать, а воспитывать.
Баровский встал и начал свой монолог:
- Они разносят кровавый град. Они. Таких научить? Те, кто завтра свою похоть начнут продавать. Таких учить? Школы, как потерянный ум. Учиться хотят лишь те, кто стремится к знаниям. Я видел твое дело, Богдан. Защищать чужую дочь сложно. Но, если однажды, она превращается в тварь, то к чему эти стремления? Они все по сути своей сейчас стремятся нюхать это дерьмо. И всегда, якобы, неприкасаемы. У Закона есть только одно свойство - карать.
Баровский пробил Захарову в живот и Богдан упал. Захаров хотел еще бросить реплику, но воздуха в груди не хватало. Но он встал и бросился на Баровского, вцепившись ему в глаза, повалив его на суровую Ростовскую землю. И он бы выдавил глаза этому гаду, но Баровский успел изловчиться и перевернул Захарова. Он молотил его по лицу и вдруг замер. Так замирает рассвет, чтобы почувствовать кровь для начала своего пути. Его спину обжег выстрел. Настоящие девушки всегда, почувствовав любовь к мужчине, готовы, словно кошки, всегда броситься в самый кровавый омут, защищая своего любимого. Это чувство у них от матерей. Поэтому у Кати это желание стало явью. Баровский упал на лицо Захарова и прошептал:
- На небе только пористые облака.
Захаров скинул его тело с себя и в ярости подбежал к Кати:
- Кто вообще тебя просил вмешиваться? Вы вечно – дай вам волю вмешиваетесь. Очередной труп? Это – твоя правда? Что ты плачешь? Все закончено, – сказал он.
Но у Кати на сердце слез было больше, чем у дождя. Ее душил плач, как паралитика. И губы, рождая праведные слова, прошептали:
- Прости меня, Богдан.
Захаров, почувствовав вкус крови и глаз, что могут смотреть на этот финал, сказал:
- Бог простит. Уходим. Эти черти уже почувствовали запах крови.
Когда Захаров и Катя добрались до лежанки, от костра остались лишь пепел. Катя через окно посмотрела на небо и сказала:
- Мне тоже снится отчим.… Как и тебе они.
Захаров не ответил. Ему нужен был огонь, чтобы согреться. Он убежал в лес, и минут через десять принес в охапке целую кучу веток. Ночью в Ростове даже летом бывает холодно, особенно тем, кто убивал.
- У меня задача – тебя уберечь, - сказал Захаров, поднося спичку к бересте, - больно уж красивая ты среди грязных нас. Запачкались. Бог всегда следит за каждым своим сыном и дочерью, и, думаю, что его рвет от их поступков.
- Они мне снятся! – крик Кати взорвал весь лагерь и где-то все те, кто еще остался жив, снова крепко призадумались о цене своей собственной жизни.
- И будут, - спокойно ответил Захаров, - Баровский – человек плохой, но все-таки человек. Ужасы готовься видеть. Прав был Лежнин – в тебе пожар. Ох, и трудно остановить это безумие. Спросит Творец за все наши убийства, а мы только, опустив глаза перед ним, промолчим, не зная, что ответить.
- Богдан, ты не виноват, ты хотел спасти…
- Я не виноват? Да я уже здесь кровью умылся еще больше, чем там, в мире. У меня на руках очередное убийство.… Опять это яркое желание помочь привело к пролитию крови, – выдавил из себя Захаров.
- Ты забыл? У меня на руках та же самая кровь, что и у тебя. Может, без ее пролития в мире вообще невозможно себя чувствовать спокойно? Может стоит опустить руки и сказать, что все – мы перестанем убивать? Люди испокон веков убивали друг друга и будут убивать. Видимо, это наше наказание.… От Него…
Костер уже достаточно разгорелся и Захаров, грея свои ладони, сказал:
- Где-то я слышал, что Антихрист всегда принимаем миром, а Христос им отвергается. Поэтому Христос – всегда трагичен. Мы здесь в изоляции приняли Антихриста, отвергнув Христа. И я уверен, что у Богородицы уже не остается кровавых слез.… Теперь вдруг, поняв, насколько люди жестоки, она, наконец, заплакала такими ясными слезами, ибо страдать ей стало не за кого.
- Я думаю, - сказала Катя, - что Бог всегда там, где грязь и насилие. Зачем ему нужны те, у которых все хорошо. Они и зовут его только тогда, когда им надо. А тем, кому он действительно нужен, он улыбается среди крови и грязи. Богдан, мне бы помыть руки и лицо. Кровь начинает липнуть к лицу, это не особо приятно. Для женщины.
Захаров до этого времени прятал от нее свои глаза, но теперь обратил на Кать свой взор:
- В котельной я видел один бак, большой. Там, наверное, раньше хранили воду. Для умывания сойдет. А ту, что в пайке – придется беречь. У нас на двоих с тобой ее – два литра. Но туда идти опасно…
Катя, молча, взяла его за руку и уже в нескольких шагах от рассвета они стояли около резервуара с водой. Она открыла кран и обрадовалась, когда после ржавчины пошла чистая вода.
- Сильно он тебя приложил? – спросил Захаров, глядя, как кровь стекает с ее лица.
- Да, нет. Два раза по лицу ладонью. Кровь просто носом пошла. Моя кровь-то. Что мне ее стыдиться? Тебе бы и самому не мешало умыться. Постой, я сама.
Катая ловкими пальцами отрезала ножом лоскут от материала своей телогрейки, смочив его водой, принялась вытирать лицо Захарова от засохшей крови. Захаров смотрел ей в глаза и говорил:
- Неужели в мире такие красивые девушки тоже борются с несправедливостью? Это не правильно. Скоро - рассвет.
Когда они вместе вернулись в казарму, набрав по пути еще веток для костра, Катя решилась спросить у Захарова:
- Богдан, можно вопрос?
- Да, можно, - ответил Захаров.
- Если бы в наших жизнях такого не случилось, у нас что-нибудь получилось бы?
- Я не думал об этом.
- А я вот сейчас задумалась, – будто, заглянув куда-то глубоко в свои мысли, сказала Катя.
- Зачем тебе такой, как я? Со мной сложно. Да вообще сейчас я вспоминаю всех своих бывших женщин. Я не уверен, что хотя бы одну, из них я любил по-настоящему. И даже мать моей падчерицы. Я не уверен, что она мне нужна была. Может, поэтому я не держу на нее зла. Время, помнишь, как в песнях у Третьего пути – «лучший лекарь души»…
- Знаешь, - начала свой монолог Катя, - у меня был один мальчик, который мне нравился. И мы даже пробовали встречаться. Он признавался мне в любви, у молодых такое часто бывает. Они во всем, даже во взгляде видят нашу любовь, забыв, что мы – кошки. И однажды так просто, по-подлому, переспал с моей лучшей подругой. Она мне призналась в этом сразу. И знаешь, что меня больше всего обидело в нем? Когда я говорила, что ничего больше с ним не хочу, он продолжал, глядя в мои глаза, задавать один и тот же вопрос – «Почему?». С тех пор растет мотив моего зла всякому предательству…
Когда рассвет запылал на небе своим красивым почерком, расписывая мглу собственной кровью, Захаров ответил, глядя в лицо Кати:
- Я уж точно не из таких.
Она встала и подошла к нему:
- Может быть, поэтому я и задумалась над тем, могло бы у нас что-нибудь получиться вне этого забора. Где-нибудь на той стороне… Ты единственный из других, кто не бросил меня ради своей собственной жизни.
- Потому что меня так приучили с детства, - сказал Захаров. - Бросать хороших людей, дано лишь отрепью. Я бы сказал тебе, что ты очень хороший человек, но, помнишь, как у Шукшина… «все это лишь слова, слова ничего не стоят…».
Катя прикоснулась к его щеке и нежно сказала:
- Потому что больше стоят ласки…
И только черная ночь до утра хранила их последнюю страсть. Последнюю страсть для Захарова.
12.
Усманов был слишком молодым из тех, кто попал в этот котлован. А как это часто бывает у молодых, попадая в изоляцию среди других убийц, разум подчиняется только страху. Поэтому он быстро схватил ящик и нырнул в первое попавшееся здание. Это была старая казарма. По сломанной пожарной лестнице он поднялся на второй этаж, чувствуя, как внутри него ужас сжимает душу в один большой кулак.
Андреев же был в самом что ни наесть возрасте мужчины, но страх и его не отпустил. Схватив лежащую на асфальте амуницию, он долго метался по плацу, и тоже решил подняться наверх в казарму по пожарной лестнице. Паника всегда убивает память и мозг у человека. Тяжело дыша, Андреев ползком направился к углу бетонной стены, но остановился, услышав за спиной:
- Я бы на твоем месте просто застыл, - сказал Усманов.
- Хорошо, лежу, - выдохнул Андреев.
- Из-за кого здесь, кого убил? – спросил Усманов.
- Ты решил поиграть в ответ-вопрос, потому что твоя сила сейчас в руке, что держит пистолет? Волнует? – спросил Андреев
Усманов присел на корточки и сказал:
- Ладно, вставай. Мне все равно. Только тихо. Читал про парня, что отравил четырех пацанов?
Андреев перевернулся на спину и, повторив позу Усманова, прямо посмотрел ему в глаза:
- Читал. Но я тебя понимаю. Когда любовь схватит за горло – весь мир превращается лишь в один объект поклонения.
Усманов опустил пистолет и протянул Андрееву руку:
- Кирилл.
Андреев ответил:
- Ярослав Андреев.
Всегда в жизни есть такие моменты, когда люди, совершившие убийства по злому умыслу (а все убийства всегда совершаются именно по злому умыслу), сближаются очень быстро. Как раз в изоляции от мира это происходит практически мгновенно.
- Как попал в эту адскую круговерть? – спросил Усманов. – Я лично дела, которые мне подсовывали, читать не стал из принципа. Будто от этого легче станет.
Андреев резко встал и подошел к окну:
- Прикинь, нужен был подъем. Страшная история: нужна хата, работа, а потом – ноль. Так и случилось. Это длинная история, не хотелось бы ее вспоминать.
Усманов встал тоже. Именно в этот холодный осенний день Ростов видел воочию глаза двух людей, что были устранены в небо:
- У меня было все в ажуре, нахватался, - нервно парировал Усманов. - Все ровно. Когда родители многое имеют, а дети просто пользуются этим без надежды на будущие свои успехи, рано или поздно они превращаются в скотов. Думаю, что и я стал таким. У меня было все. Я слишком рано обнаглел. И появилась та, кто пыталась мне это внушить. Знаешь, такое бывает, когда влюбляешься в девушку с низов.
Андреев, ухмыльнувшись, спросил:
- Не дала что ли, вот тебя и понесло?
Усманов ответил:
- Почему же, встречались. Долго. Ну а потом, как это часто бывает у тех девушек, что с низу пытаются подняться наверх путем такой вот любви… Ты понял, про что я?
Андреев, посмотрев в глаза Усманову, ответил:
- Что стала откровенно выжимать из тебя деньги?
- Более того, - сказал Усманов, - она в тихоря стала спать с моими знакомыми. Я долго не верил этому, пока сам как-то не увидел. Страшное зрелище для влюбленного и обманутого сердца. Мне не хватило смелости убить ее, потому что люблю до сих пор. И не хватило смелости убить моих знакомых, как мужчина. Я просто отравил их. Один раз она пришла ко мне в СИЗО. И знаешь, что она сказала?
- Что? – с интересом спросил Андреев.
- Не мог бы мой отец помочь ей устроится на работу к нему. Прикинь? И ни слова о прощении, ни одного слова. Такое скотство…
Андреев задумался и вспомнил о своем чудовищном деянии. Он понял, что у него больше не будет возможности кому-либо рассказать о мотивах своего зла и поэтому он начал свой монолог:
- Самое поганое в человеке – это низкое отношение к своим родителям. Самое поганое в родителях – поганое отношение к детям. И таких семей много. Мои были людьми лишь до возраста, когда мне исполнилось восемнадцать. И мне пришлось столкнуться с уличной жизнью лицом к лицу. Моя сестра рано пошла по рукам от безысходности. Родители начали пить, много пить. И потеряли окончательно человеческий облик. А водка никогда ни к чему хорошему не приводила и не приведет. В итоге нас с сестрой выгнали из дома, и нам пришлось скитаться. Позднее все вроде срослось, родители завязали. Мы снова стали жить одной семьей. Но это уже была не жизнь, а постоянное ожидание их срыва. Я не знаю, почему решили, что я их отравил, а не сестра со своим дружком. Когда закон, как бредень, то ему становится не до анализа преступления. Я тогда поздно пришел домой, когда они уже были мертвы. А улица имеет правду говорить только тем, кому верит. Мои друзья сказали, как было дело, и кто, с кем пил. В итоге - этого гада так и не нашли, все повесили на меня. И вот я здесь за преступление, которого не совершал.
Усманов задумался и выдавил из себя:
- Травить так легко. Подлил – и дело с концом. Хотя у нас сейчас весь народ травят. А наркоты столько, что можно забыть о ядерной войне, когда есть такой вирус…
Андреев и Усманов в этот момент напоминали два спутника, что смотрят на холодное ростовское солнце у окна. Андреев решил спросить:
- Если выживешь здесь, пойдешь в тюрягу. Думаешь, срок скостят?
- А что нет? – спросил Усманов.
- Накинут еще больше, хотя, если никого не убьешь, то.… Как ты там сказал – «все ровно». Да, думаю, эта позиция сейчас самая удобная, как для тех, кто здесь, так для тех, кто представляет закон. У меня не осталось больше веры в людей. Знаешь, почему на Зоне большинство зеков ненавидят мусаров?
- Почему? - спросил Усманов.
- Просто они им не верят. Они не верят в закон, из которого так легко сделать дыры. У которого так легко взять чужую жизнь и отнять ее. Они не верят, что они смогут уберечь жизнь.
- Так ты не будешь никого убивать?
- Разве я похож на убийцу? – парировал Андреев. – Конечно, нет. Я тебе уже сказал о скотстве. Так вот, убийство – это не просто скотство, это превращение себя в животное. Подчини себя этому инстинкту, и ты просто – зомби. Тупая бездушная машина. Без единой мысли в голове, без фантазии, просто кусок мяса. В СИЗО я впервые так ярко задумался об этом. Возможно это даже свет моей первой веры… Моего Бога. Как считаешь? Хотя ты еще молод…
Все так же неустанно глядя в окно, Усманов ответил:
- Если честно, то я думаю о девушке. По-прежнему, как бы жестоко она меня не предала, я думаю только о ней. Наверное, ты прав, нужно уметь прощать…
Захаров уже давно приметил второй этаж казармы и хотел изведать, что там находится.
- Пей меньше. Итак, запас, – сказал он Кате, когда она жадно принялась пить воду из небольшой фляжки.
- Богдан, нас убьют? – спросила она.
- Не знаю, кровь всегда пахнет кровью. А слова всегда пахнут словами. Я бы хотел заглянуть на второй этаж, может там есть что-то интересное.
- Ты ведь не пойдешь туда снова? Там сыро и холодно, – испуганно спросила она. – О, Боже, ты пойдешь! Я здесь сидеть не останусь, и пойду с тобой.
- Да, там сыро и холодно. И там есть «за» и «против». Добро и зло. Прыгай. Власти итак тебе приговор написали за все твои убийства. И прокуроры эти.… Пошли.
В это время Андреев и Усманов решили пройтись по длинному коридору казармы в ее окончание. Мысли, поглотив их головы, не унимались, как черная вода в озере «Кабан» города Казань. Захаров очень тихо пробрался по пожарной лестнице и ворвался в открытую дверь. Вслед за ним заползла Катя. Богдан забыл убрать оружие на предохранитель, и когда Катя случайно задела его руку, пистолет вылетел, ударившись о стену. Раздался выстрел. Усманов еще ни чего не мог понять, когда тело Андреева рухнуло на бетонный пол. Усманов, ничего не понимая, склонился над телом Андреева. Последний вздох Андреева оборвался на слове «Бог».
13.
Где-то по ту сторону лагеря смерть Андреева в натыканные камеры для эксперимента наблюдало правительство. Один чиновник, который славился всегда тем, что с мыслями у него были нелады, наметил реплику:
- Может быть, уже хватит? Пора бы прекратить это безумие?
Второй, что вечно спал в Думе, вдруг ожил:
- Верно. И это одобряют ООН и Запад? Такую жестокость?
Президент, как и подобает настоящему президенту спокойно, без лишнего ажиотажа, зная всю их подноготную, ответил:
- Они завтра закроют глаза на все свои жертвы и придут в ваш дом с глазами невинности. И будут резать, будут убивать. Ваших же детей превращать в трупы. И будут сидеть. Закон с дырками для них – рай. И там же их будут учить, что его так легко порвать. Проект я не собираюсь заканчивать из-за ваших гуманных взглядов, которые не подкреплены фактами, а лишь своим трусливым мнением.
Чиновники не унимались. Кстати, когда спор не имеет никакого основания под собой, он всегда превращается в балаган. Как сказал Никита Высоцкий «вроде себя показал». В армии это называют «выслуживаться».
- А что вы будете делать с трупами? – спросило одно чучело в дорогом пиджаке с сомнительным умом.
- Пошлем в лагерь группу из солдат. Какие бы они не были, а хоронить нам и бросать, как падаль, никто не позволит. Передайте приказ: Все трупы найти и похоронить по-человечески, - сказал президент.
14.
Савельев первые два дня прятался в ДОСАХ, чтобы его не заметили. За это время он съел свой поек и оставил чуть-чуть воды. Он все-таки не хотел умирать. И когда слышал выстрелы, понимал, что-то кого-то уже успели убить. Ему ужасно хотелось есть. Голод погнал его за надеждой в старую солдатскую казарму. Там в одной из комнат он и обнаружил спящего Ухватова. Ухватов так крепко спал, что Савельеву не стоило труда обшманать его и забрать пистолет. Однако пайки он так и не нашел.
- У, сучара! – пробасил Савельев, - А ну вставай! Что не дотерпел и проглотил свой хлеб?
Ухватов не на шутку испугался наставленного на него пистолета.
- Не убивай. Спрятал…
- Быстрее веди, сейчас с голодухи подохну, - прорычал Савельев.
Ухватов подбежал к стене, выбил кирпич и достал пайку.
- Бросай сюда.
Пока Савельев жадно уплетал оставшийся кусок хлеба, Усманов еще больше испугался.
- Буд то не человека, а волка вижу, - сказал он.
Савельев, подобрев после съеденного хлеба:
- Ты кто такой?
- Костя Ухватов, - ответил Ухватов.
- А! Понял! Тот доходяга, что убил битой двух отморозков, что изнасиловали его подругу. Это можно понять. Но матерей-то на кой пошел убивать. Ты знаешь, что с тобой сделают на Киче, узнав про это? Так что можно тебя в расход прямо здесь пустить. Не велика потеря, - с сарказмом сказал сытый Савельев.
- Кто же ты? – с прищуром посмотрел Ухватов.
- «Толкая себя в грех – знай, что это и есть твой рай». Я-то, бывший мент, - спокойно ответил Савельев.
- Уж не тот ли, что на жертвах малолеток стихи писал? Думаю и тебя Киче не сладко встретят. Тем более мента, - сказал Ухватов.
- Молчи! У кого ствол, тот и базарит, - резко сказал Савельев. - Да и не собираюсь я туда. Мне бы только отсюда живым выбраться, а там старые друзья помогут. Слышал? Будто шорох или идет кто-то? А, нет послышалось. Черт, стал к каждому шороху прислушиваться. Вот ведь, как жить охота! Да и тебе, небось, охота?
- Было бы охота, стал бы я здесь спать. Да и пайку бы давно сожрал, если бы выбраться хотел из одного плена в другой. Крысу вон второй день кормлю, больно уж не боится, - мягко ответил Ухватов.
- Ты что же первый ломоть весь крысе скормил? Дурак, ей Богу дурак. Или чокнутый на всю голову. Тебе в СИЗО случайно мозги не отбили? – спросил Савельев.
- А мне в другой лагерь не охота, чтобы там остаток жизни и встретить. Подумай, Савельев, если ты здесь выживешь, думаешь, срок скостят? Еще больше намотают. И будешь ты до старости на Зоне. Это не по мне. Друг у меня здесь – солдат. Узнал меня, когда нас по одному сюда выпускали. Говорит, майор пьет уже второй день, не просыхая, вместе с сержантом. Только тихо, здесь камер нет.… А так – они повсюду. Мы с ним вчера ночью уже все обсудили. Солдаты утром трупы пойдут собирать… Он мне записку оставит кое где не заметно.… А там будет надпись, куда подойти и по какому знаку.
Савельев всполошился и схватил за грудки Ухватова:
- Врешь, сука! – прошептал он.
- И у судьбы, как у дьявола бывают приятные моменты, - спокойно ответил Ухватов.
- Убьют же, - оценив ситуацию Ростовского плена, подумал Савельев.
- Все решено, - спокойно, будто удав, сказал Ухватов. - Другого пути нет. В тюрьму я не пойду. Поэтому я здесь и прятался. А ты думаешь, зачем мне этот тухлый хлеб? Он мне ночью две полбуханочки хорошего дал…
- Не разводишь же? – не унимался Савельев.
- Дурак ты, видать! У меня четыре трупа на руках! Ты что в эту игру от власти поверил? Да кто тебя за наши преступления миловать собирается? Сбросили сюда, подарив надежду, которой и нет вовсе.
- Возьми с собой, а то пристрелю, - прижав пистолет к горлу Ухватова, - сказал Савельев.
- Пойдем, если не боишься. Вдвоем все веселее. Здесь деревня рядом есть. Солдаты туда за самогонкой бегают. Верное место там для схоронения, - молвил Ухватов.
- Все бы ладно, но неужели сбежать дадут? – все еще трусливо сомневался Савельев.
- Говорю же, второй день гуляют. Скучно командирам-то! Их сослали, черт знает куда, черт знает, кого охранять. Будто ты офицеров наших и солдат не знаешь, как они пьют! А в изоляции это желание ох как обостряется. Особенно, когда скучно и баб рядом нет – прошептал Ухватов.
- Эх, чувство у меня было, не зря в этот казарменный закуток заглянул, – улыбнулся Савельев.
- Зачем же ты так с малолетками? – испугавшись своего вопроса, прошептал Ухватов.
- Да я думал уже, зачем, - присев на корточки, сказал Савельев, - Будто когда с органов ушел – все перевернулось в душе. А отмстить всему городу хотелось. Ну вот я и разыграл этот спектакль.… А их что жалеть-то, они все шлюхи были и наркоманки. Так сказать, бездна общества, самые низшие слои. И что примечательно – сколько поймать не могли, пока сам не объявился. Ты прикинь, сколько у нас развелось этих псевдо-ментов! Все только думают, как бы урвать у Закона, а не что бы ему помочь.
- Я вообще-то убил двух уродов за изнасилование своей подруги. А матерей их грохнул, чтобы у них после смерти сынков, вдруг не возникло желание таких же нарожать, - сказал Ухватов.
- Ты не путай мой проступок со своим.… Те твои, насильники, видать, кайф от этого испытать хотели, а у меня и в уме не было. Не забывай, что я – серийный маньяк, а твои эти доходяги – извращенцы. Не путай.… Да и не насиловал я их.… Это потом раздули, мол, в городе объявился насильник-убийца. А в деле написать-то, что хочешь можно, если сверху команду дадут. Таков он наш Закон, - сказал Савельев, хитро поглядев на Ухватова.
- Правда, не насиловал?
- Я тебе не пацан девятнадцатилетний, у которого в мозгах похоти больше, чем ума.… Говорю же, поперли меня из органов из-за того, что не захотел сажать одного приятеля. Хорошего приятеля. Из бандитов еще по девяностым. Мол, улики подтасовывал. И такая злость меня взяла.… Вот и свернуло крышу, - будто своей душе сказал Савельев.
- Ладно. Вообще я был бы рад, если кто-то из мужиков со мной пошел. Одному – страшно все равно. Давай до рассвета дотянем, там посмотрим, как они трупы цинично убирать будут. Может, и нет трупов-то? – спросил Ухватов
- Да есть.… Там знакомый один по СИЗО - Баровский – еще та сука. Уж он точно без трупа отсюда не выйдет. Тем более были выстрелы. Есть, Костя. Ты только не спи,… а то прирежу, - с улыбкой сказал Савельев.
- Да я уж за два дня так отоспался, - спокойно ответил Ухватов.
Савельев поднес руку к затылку Ухватова и, глядя в глаза ему, сказал:
- И верь мне, не насиловал я их. Сдались мне они…
15.
Получив распоряжение сверху, майор Заталов с похмелья построил своих бойцов. На душе у него было гадко и мерзко от того, что ему приказали. Сержант тоже после запоя был не в себе.
- И какой идиот придумал такие приказы – хоронить этих гнид, - сказал Заталов. - Ладно. Мы всего лишь исполнители. Это у них там свое видение всей этой чертовской ситуации. Сержант, проследили, где тела?
- Да, все через камеры, - хмуро ответил сержант. - Я возьму с собой трех. Манукина, Янова и, пожалуй, Григорьева. Они самые здоровые, думаю, им хватит сил донести.
- Тогда начнем. Быстрее сделаем, а то скоро мне жена будет звонить.
Майор Заталов взял в руки рупор и сказал лагерю свою речь:
- Мне абсолютно плевать, за что вас сюда послали. Но если хотя бы один из моих ребят будет убит от ваших скотских рук, то по приказу, я имею право вас расстрелять, как собак. У нас на вышке чудо-человек, по призванию – снайпер от Бога. Саня, покажи-ка для этих сук, как ты умеешь стрелять. Скажем, видишь вон того воробья на крыше?
Молодой солдат Александр Потопав, залегший на вышке, ответил:
- Далековато…
Майор Заталов, улыбнувшись, парировал:
- Это типа шутка, да? Так вот, гниды, смотрите.
Снайпер, недолго целясь, ловко убил воробья с ветки.
Сержант скомандовал группе своих:
- Пошли. И, Сандро, смотри в оба… Нам, в отличие от них, еще жить охота. Тем более меня дома жена и дочка ждут.
Когда группа подошла к первому трупу Баровского, который Захаров оставил лежать около котельной, то практически все осужденные смотрели из своих укромных уголков и не думали даже высунуться. Вышел один Захаров с поднятыми руками:
- Сержант, позволь сам закопаю… Мой грех. Так и обязан сам его земле предать, – сказал Захаров.
Сержант поднял вверх руку, дав понять снайперу, чтобы тот не стрелял. Солдаты кинули к ногам Захарова лопату. Все стояли и ждали. Царило напряжение. К Захарову подошла Катя и тоже попросила лопату.
Из ДОСОВ выбежал Усманов. После смерти Андреева, он затаил зло на Захарова, но скрыл его, ожидая, что будет дальше.
- Мне тоже кинь одну, - сказал Усманов.
Ухватов долго не мог решиться. Потом спохватился и побежал в сторону группы.
- Мне тоже одну принеси, - сказал он.
Неспешными и тяжелыми шагами к группе солдат подошел Хворостов. Он тащил на спине труп Иванова. И тоже попросил лопату.
Сержант все понял, посчитав про себя количество умерших. Поэтому не стал перечить.
- Манукин, давай-ка запиши, - сказал сержант.
По сравнению с фотографиями из дел лица умерших уже успели посинеть, но, если возникал вопрос, то убийцы сами называли фамилию убитого человека. Таким образом, сержант насчитал пять трупов. Манукин вслух подтвердил:
- Пять минусов. Баровский, Оголоев, Макаров, Иванов, Лежнин.
Где-то далеко из здания ДОСОВ раздался голос. Это был голос Доробова:
- Еще один есть.
-Потопов! Ты не уснул там? – крикнул сержант снайперу.
- На месте! Весь периметр просматривается. Да, еще один должен быть. Вижу труп у старого разрушенного здания ближе к котельной.
Сержант кивнул своим бойцам, и они быстро побежали в ту сторону, куда показал снайпер. Уже через некоторое время на земле лежало шесть трупов. Сержант скомандовал:
- Все, уходим. Захаров, как тебя зовут? – спросил он у Захарова.
- Богдан, - спокойно ответил Захаров.
- Приходи ночью вон к тому углу около леса около проволоки. Только один.… Своих я предупрежу.
Трупы похоронили ближе к вечеру. И тех, кто их закапывал, уже не волновал голод или желание пить. Страшная и мрачная тоска засела в их мыслях. И каждый из них не боялись уже умереть. А все они боялись жить дальше. Когда все разошлись по своим лазейкам, Захаров, Катя и Усманов устроились около могилы Лежнина. Каждый из них думал о Боге.
Уже ближе к двенадцати ночи каждый, из оставшихся в живых, сидел у своего костра и перебирал в памяти свои, только ему известные мысли.
Захаров смотрел на Усманова и понимал его злобу:
- Послушай, у каждого такое могло случиться. Забыл поставить на предохранитель – оружие выстрелило. Я не пойму, ты что его очень хорошо знал?
Усманов, смотря на костер, ответил:
- Андреев сказал мне, что его подставили. И что он никого не убивал. И, знаешь, я ему поверил. В его глазах был свет. И видно было, что человек с такими глазами не смог бы совершить такое убийство.
- Мы с тобой не прокуроры, чтобы разбирать, кто прав, а кто не прав. Кто совершал, а кого подставили. У меня итак руки в крови по локоть. И даже больше, будто кровь у самого горла застряла. Вот-вот захлебнусь. Да и у тебя, я думаю тоже. Ты очень молодо выглядишь. Ты случайно не тот парень, что отравил четырех из-за любви?- спросил Захаров.
- Он самый.
- И что же, придумал оправдание своему злу? Если придумал, то смело вынимай свой пистолет – да и убивай. Все равно от этой крови уже никогда не избавиться. Хоть на этой стороне, хоть на той она уже вечно будет приходить во снах. Думаю, что у Бога слишком много «но», чтобы нас простить. И поэтому меня не страшит своя собственная смерть. После того, что я видел на свободе, и что я увидел и сделал здесь, жизнь для меня – это огромная бездна тоски, – грустно сказал Захаров.
Усманов был подчинен своей молодости. Он все еще жил призрачной надеждой спастись. В его голове все еще огромным гвоздем была вбита мысль, что выбравшись отсюда, его смогут спасти от тюрьмы. Но главное, даже в этом котловане, он не оставлял надежду на встречу с девушкой, которая разрушила всю его жизнь. В его голове начала прорастать чудовищная идея, как спастись. Усманов решил втереться в доверие к Захарову. Он достал свой пистолет и кинул его Богдану:
- Я не ищу оправдание своему поступку, который совершил там. И мне это оружие – до фени. Андреев тоже говорил много о Боге. Когда он умирал, то на последнем вздохе прошептал «Бог». Я не злюсь на тебя, Богдан. И мыслей в голове нет. Одна большая пустота.
- Руки ломят, - вмешалась в разговор Катя.
- Не догадываешься, почему? Может быть, сегодня ты хоронила свой пожар, - глядя на костер, сказал Захаров.
- А ты свой, - ответила Катя, глядя на Захарова.
- Нет, я думаю, что сегодня я хоронил свою смерть, - тоскливо сказал Захаров.
16.
Ночью, когда Катя и Усманов уснули, Захаров убедился, что они крепко спят после тяжелой работы, и ушел в тот угол, куда ему сказал сержант. Но Захаров сильно ошибался. Гонимый каким-то непонятным желанием хотя бы в последний раз забыться, он не знал, что разозленный Усманов просто претворялся.
Очень часто, как среди мужчин, так и среди женщин, к сожалению, попадаются те, кто ради своей шкуры легко переступают через законы чести. Женщинам это еще может быть простительно, но никогда в любом хорошем и порядочном обществе это не прощается мужчинам.
Сержант был уже навеселе и, покуривая сигарету за сигаретой, поджидал Захарова. Шестое чувство подсказывало ему, что он придет. Захаров очень тихо возник около сержанта. Без лишних слов сержант налил в стакан мутной жидкости, которую солдаты называли СЭМ и протянул Захарову сигарету. Захаров в несколько глотков осушил тару и, затянувшись, почувствовал приятное тепло где-то внутри своей больной души.
- Что же ты натворил? – спросил сержант, наливая в стаканы еще СЭМА.
- Убил трех владельцев ночных клубов, которые без зазрения совести наркотой в округе снабжали молодых.
- Жалеешь? – спросил сержант, выпивая и затягиваясь дымом.
- Да, - грустно ответил Захаров. - Можно было бы найти другой способ. Моя падчерица, благодаря этим тупым клубам сама подсела на наркоту. Гнев мой равняется заботе. Не люблю тех, кто на жизнях детей зарабатывает лове, толкая несформировавшуюся психику в ад.
- У меня дочь. Жена пишет, что уже рвется в клуб. Ей пятнадцать, – сказал сержант.
- Дело, конечно, твое. Я бы не отпустил. Мала еще. А то подсунут…им это проще пареной репы.
- Я и не пускаю. Зачем вы их хоронили? Их судьба просто – миф. Как при жизни, так и после смерти, – спросил сержант.
- Совесть мучает. Такое бывает… И от ее мук не по себе душе, – грустно ответил Захаров.
- Думается мне, - начал свой монолог сержант, - что человек, не видевший дна, не пойдет так просто копать в дно. Замочил уже кого-то? Не говори. Это в глазах написано. Знаешь, почему я до сих пор сержант, хотя мне тридцать? Просто своих солдат я люблю, а не делаю на них богатство. Эти камеры сейчас смотрят на нас, думая, что контроль на улицах через сорок лет смогут ввести. Да и в твоих глазах я уже не вижу надежды. Только тупая скорбь. В двадцать два меня посадили на пять лет за убийство, которого я не совершал. И Закон для меня сейчас – порванный бредень, собравший вокруг себя циников, бездарей и взяточников. Но в тюрьме я увидел, что сильных и хороших людей больше, чем сволоты.
- Каков же метод воздействия тогда? – спросил Захаров.
- Закон, который нельзя обмануть. Этому закону не нужны лове, ибо он строит справедливость. И помни, что хороший человек всегда найдет себе других хороших в любом обществе. Главное не быть падлой по отношению к людям. Будь здоров, Богдан.… Четвертый день. Утро хмурое будет.… А то у нас развод скоро. И, знаешь, самое страшное для человека вовсе не смерть. Самое страшное верить в то, что все дозволено.
17.
Савельев был уверен, что Ухватов пошел хоронить трупы лишь для того, чтобы путем переглядов со своим дружком понять, когда будет возможен побег. Точно так же думал и Ухватов. Но когда он увидел, что вместе с Захаровым вышли и другие люди, то понял, что может связывать человека со своей совестью, своей делая знак. И поэтому, придя обратно к Савельеву, он крепко задумался:
- Ну что, где молява будет, решили? Я же видел, как один солдат явно намекал на то, куда ее закинет, - испуская слюни, спросил Савельев.
- Я не побегу, – ответил Ухватов.
- Ты что, пацан? – сквозь зубы прорычал Савельев. – Один чокнутый показал тебе героизм, и ты уже поверил. Говори, где записка!
- Нет никакой записки. Мы с ним договорились еще в первую ночь. Если хочешь уходить, то – уходи. А я не пойду. Около забора где-то в полночь, когда сержант с майором уснут, то мой друг отключит электричество. Можешь бежать.
- Дурак ты, пацан. Такой шанс только один раз дается, чтобы из ада сбежать. Захорониться. А потом забудется. У Закона часто все плохое просто забывается. Смерти ищешь? Только хочу предупредить, что на вкус она точно такая же, как земля. – сказал Савельев.
Уже ночью Ухватов привел Савельева к месту, где был запланирован побег. Стояла такая зловещая тишина, что всем, кто находился в лагере и за его периметром, было жутко.
- Кумач, ты здесь? – шепотом позвал Ухватов своего земляка.
- Здесь. Долго больно, – раздраженно ответил солдат. – Вас че, двое? Так не договаривались!
- Договаривались –не договаривались. Отключай быстрее! – прошипел Савельев. – Корешок твой сдрейфил. Я один побегу.
- Славок, ну че вы тупите? Че делать-то? – беспокоился солдат.
- Знаешь что, Кумач, - спокойно сказал Ухватов, не заметно для Савельева, достав из-под фуфайки нож. - Никогда не превращайся в крысу. Я их терпеть с детства не могу.
18.
Савельев был уверен, что Ухватов пошел хоронить трупы лишь для того, чтобы путем переглядов со своим армейским дружком понять, когда будет возможен побег. Точно так же думал и Ухватов. Но когда он увидел, что вместе с Захаровым вышли и другие люди, то он понял, что может связывать человека со своей совестью, своей делая знак. И поэтому, придя обратно к Савельеву, он крепко задумался:
- Ну что, где молява будет, решили? Я же видел, как один солдат явно намекал на то, куда ее закинет, - испуская слюни, спросил Савельев.
- Я не побегу, – ответил Ухватов.
- Ты что, пацан? – сквозь зубы прорычал Савельев. – Один чокнутый показал тебе героизм, и ты уже поверил. Говори, где записка!
- Нет никакой записки. Мы с ним договорились еще в первую ночь. Если хочешь уходить, то – уходи. А я не пойду. Около забора где-то в полночь, когда сержант с майором уснут, то мой друг отключит электричество. Можешь бежать.
- Дурак ты, пацан. Такой шанс только один раз дается, чтобы из ада сбежать. Захорониться. А потом забудется. У Закона часто все плохое просто забывается. Смерти ищешь? Только хочу предупредить, что на вкус она точно такая же, как земля. – сказал Савельев.
Уже ночью Ухватов привел Савельева к месту, где был запланирован побег. Стояла такая зловещая тишина, что всем, кто находился в лагере и за его периметром, было жутко.
- Кумач, ты здесь? – шепотом позвал Ухватов своего земляка.
- Здесь. Долго больно, – раздраженно ответил солдат. – Вас че, двое? Так не договаривались!
- Договаривались – не договаривались. Отключай быстрее! – прошипел Савельев. – Корешок твой сдрейфил. Я один побегу.
- Славок, ну че вы тупите? Че делать-то? – беспокоился солдат.
- Знаешь что, Кумач, - спокойно сказал Ухватов, не заметно для Савельева достав из-под фуфайки нож, - Никогда не превращайся в крысу. Я их терпеть с детства не могу.
Усманов резко нанес около четырех ударов ножом в бок Савельеву. Солдат обмер от такой неожиданности. А Ухватов спешными шагами двинулся к месту своей лежанки.
Когда Захаров ушел, Усманов еще долго лежал с открытыми глазами и думал. Он вспоминал свою девушку, которая изуродовала его судьбу. И такая злость охватила его, когда он смотрел на лежащую рядом Катю, что ему захотелось ее задушить. Тихо, будто удав, он подползал к ней. Обычно те люди, которые травят других людей, всегда трусливы. Они никогда не посмеют убить ножом, глядя в глаза. Усманов был прямым отражением такого человека. И когда он начал сжимать своими руками шею Кати, которая устала до такой степени, что ничего не чувствовала, то услышал за спиной грубый голос Хворостова:
- А ну-ка убери от нее руки, падла!
- Что тоже совесть начала мучить? – хитро спросил Усманов.
- А это не твоего ума дело. Где Захаров? – спросил Хворостов.
- Ушел куда-то еще часа два назад, – ответил Усманов.
- Дождусь его, пожалуй. Из всех, кто здесь остался, только он смог бы меня выслушать и понять.
Раздался выстрел. Хворостов выстрелил в лицо Усманову. Катя мгновенно пробудилась, и зажала ладонями свой рот. На лице ее был ужас.
- Не бойся, - грустно сказал Хворостов. – Больше я никого уже не убью. Просто дождусь Захарова.
19.
После встречи с сержантом Захаров неторопливо шел к месту, где были Катя и Усманов. Рассвет уже вступил в права, когда ростовскую тишину разбудил выстрел. Богдан даже не прибавил шага. В его душе огромная колючая проволока тоски сжимала сердце.
У могилы Лежнина вместе с Катей и лежащим без движения Усмановым он узнал незнакомца.
- Долго больно ходишь, Захаров, – сказал Хворостов.
- Ты его? – спросил Захаров, указывая на труп Усманова.
- Пришлось, а то бы он ее задушил, – ответил Хворостов.
- Как тебя зовут?
- Анатолий Хворостов, - ответил Хворостов, - дело-то читал?
- Да, знаю, что ты сделал, - грустно сказал Захаров.
- Глупо спасать весь мир, зная, что лучшая его часть лишь безумцы, которыми можно пренебречь. Ты думаешь, что я лишь наркоман, который давно утратил честь и совесть и отдал свою душу этому хромому соблазну? – спросил Хворостов.
- Признаться, я так и думал. Но в жизни бывают моменты, когда стоит изменить весы…
- Вот и я про то же. В жизни бывают моменты, когда надо стать лучше. Но выход в другой лагерь не горит надеждой на благополучный исход. И выход из этого мира то же не светится мне спасением. От соблазна уходят лишь на миг. А потом – всю жизнь эта колючая тоска и погоня за кайфом. Так зачем мне такое бытие? Как считаешь? – не унимался Хворостов.
- Думаю, что Бог, когда создавал бытие, не спрашивал сам у себя, кто и куда пойдет. Он просто создавал свое видение совершенства. Думаю, что, наделив тебя свободой, он и дал тебе ответственность за эту свободу. Отрицать прошлое – глупо, но еще глупее насильно в себе его вырезать. С прошлым надо уметь жить, принимая все ошибки за будущие победы. Может еще вылечишься…
- Нет, - тоскливо сказал Хворостов, - не вылечусь. Потерял я, Захаров, надежду. А вот тебе стоит спастись. Видно, что мужик ты хороший.
- Думаю, что моя погоня за тюремной решеткой закончится здесь. Вчера мне приснился сон. Я бродил один среди разрушенных домов. Солнце еле-еле пробивалось из-за хмурых туч. И кто-то, когда я смотрел на колючую проволоку лагеря, вдруг нежно взял меня за руку. Это была Богородица. А на светлом ее лице текли кровавые слезы, - сказал Захаров.
- Вчера я тоже подумал о Боге, – совсем уже тоскливо сказал Хворостов. - И думаю, что мне нет места там, где до сих пор не остыло насилие. И врят ли когда-либо остынет. Знаешь, в одном фильме я услышал один интересный вопрос – «Что лучше: жить монстром или умереть человеком?». Здесь я нашел свой ответ.
Хворостов резко поднялся неспешными шагами и пошел к забору из колючей проволоки…
- Подожди, дурак… - крикнул Захаров.
Захаров хотел побежать вслед за Хворостовым, но рука Кати остановила его.
- Богдан, это его выбор. Человек всегда должен иметь выбор, – сказала Катя.
Через мгновение весь лагерь, порвав утреннюю тишину в клочья, оглушили тяжкие крики Хворостова, когда тот схватился руками за проволоку, что была под напряжением.
20.
Доробов перебегал от одного места к другому, когда слышал выстрелы. И в конце концов обосновался в подвале старого бункера. Он думал, что контролирует ситуацию, но ошибался. Еще ночью Ухватов спрятался в бункере, когда Доробов бегал к котельной, чтобы набрать воды.
Доробов не на шутку испугался, когда в темноте почувствовал лезвие ножа у шее.
- Выйдем-ка на свет, – хладнокровно сказал Ухватов.
Около входа в подвал Ухватов, держа нож у горла Доробова, обшманал его, забрав пистолет и нож.
- Так, - спросил Ухватов, - теперь говори, кто ты такой?
- Доробов – моя фамилия, – ответил Доробов.
- Все, теперь понял. Алкоголик, который ради дозы, совершил убийства.
- А ты кто? – спросил Доробов.
- Ухватов. Слышал? – направив ствол в лицо Доробова, сказал Ухватов.
- Да. Твой проступок не так хорош, как и мой.
- А как бы ты поступил на моем месте? – спросил Ухватов.
- Честно говоря, - задумался Доробов, - не знаю. А ты бы на моем месте как поступил бы?
- Знаешь, я не знаю, что такое зависимость. Поэтому, тоже не знаю, как бы поступил в твоей ситуации, – ответил Ухватов. – Меня больше волнует вопрос, почему ты, как крыса, прятался по баракам. Что спастись хочешь такой ценой?
- Судить меня пришел? - спросил Доробов
- Именно, - так же хладнокровно сказал Ухватов, - с детства крыс не люблю.
- Когда гнали сюда, - Доробов медленно присел на корточки, - то я не думал про тех, кто мне здесь другом или врагом станет. А когда Вы, суки, начали здесь снова убивать, как и на воле, я не захотел подстраиваться под вашу кровавую жажду. А сейчас у вас вдруг начала просыпаться совесть… Вы забыли обо всем. Кого убили. У кого отняли. А продолжаете резать и убивать. Вместо мыслей о Боге, у вас на уме только кровь.
- Люди всегда убивали и будут убивать, - сказал Ухватов.
- Это все так, - взяв в ладонь горсть ростовской земли, начал свой монолог Доробов. - Посмотрел бы я на тебя, когда соблазн душит до такой степени, что можно разорвать даже цепь. Хотя ты с ним тоже знаком. Убить так жестоко за изнасилование любимой женщины – это что-то близкое к мести. Но, не совсем. Месть – это тот же соблазн. Соблазн ответить, пролить кровь за кровь того, кого у тебя отняли или надругались. Мы с тобой не так уж и отличаемся друг от друга. Но когда я провел здесь первую ночь, то погрузился в мысли. И решил, что буду бегать от соблазна, чтобы не убить снова. И мне плевать, кто здесь нашел свое оправдание совершенному злу. Пусть будет звучать эгоистично, но самое главное, что я превзошел внутри себя эту жажду. Кровавую жажду зла, которую даже здесь вы умудрились учинить.
- Чертова четвертая хмурая ночь! – выслушав, сказал Ухватов.
- А знаешь, чего я боюсь? – спросил Доробов.
- Чего?
- Того, что если я выйду из этого лагеря на Кичу с приставкой к сроку около двадцати лет, то у меня уже не будет будущего на воле. Я буду уже седым стариком.… Это только, кажется, что жизнь очень долго длится. На самом деле она так коротка. Поэтому, оставил бы ты мне пистолет с одним патроном и дал время подумать до вечера. Вся жизнь, в конце концов, - это бег от старта до финиша…
Ухватов извлек из пистолета обойму, оставив один патрон, и протянул его Доробову. Неспешными шагами он отдалялся, ожидая, что Доробов выстрелит ему в спину. И когда прозвучал выстрел, Ухватов вздрогнул. Немного постояв, он двинулся дальше.
Ухватов подошел к могиле Лежнина. Катя и Захаров, молча посмотрели на него.
- Вроде все, - сказал Ухватов, - грех, как камень на сердце: давит и давит. Да, Богдан?
Захаров не ответил.
- Зачем ты снова убил? – спросила Катя у Ухватова.
- Я не убивал. Доробов там застрелился. Скажи, Захаров, вера есть у человека?
- Есть, - спокойно сказал Захаров, смотря на могилу Лежнина, - но не в том скотстве, что нам ее преподносят. Так Лежнин говорил. Нет, все наши грехи никогда не замолить. Пойдем, спросим у солдат лопаты. Надо похоронить других. А то так и будут думать, что мы просто нелюди.
Захаров и Ухватов поднялись и пошли в сторону подвала. Захаров все прекрасно понимал, когда за его спиной раздался выстрел, и Ухватов рухнул на землю. Он медленно повернулся.
- Извини, Богдан. Но двоих они нас отсюда не выпустят. Прости меня. – со слезами на глазах, сказала Катя.
- И ты меня. – Захаров перекрестился.
Выстрел обжег его грудь, и он упал на ростовскую землю.
Подходя к выходу из лагеря, Катя стремилась сдержать свои слезы. Но женщинам никогда не удается этого сделать. Дверь открылась, и она переступила черту одного плена, чтобы попасть в другой. Увидев майора Заталова, она сказала:
- Помните, вы спросили, за что я попала сюда?
Майор Заталов молчал.
- Я убила своего отчима и двух своих сестер.
Сержант опередил ответ майора Затлова:
- Ладно, иди. Бог тебе судья.
Через двенадцать месяцев у Кате в другом лагере родилась дочь. Она назвала ее Верой.
При закрытом совещании от журналистов, на основе данных с камер наблюдения, был создан фильм. Президент продемонстрировал его странам большой восьмерки. После просмотра он коротко сказал в своем послании:
- Мы еще не до конца научились понимать психологию преступления. Даже самого тяжкого. И на уровне закона нам есть, над чем работать. Но, в нашей стране мы не будем вводить смертную казнь.
2013
Лагерь греха
© Copyright: Денис Сиков, 2014
Свидетельство о публикации №214041501220
Свидетельство о публикации №214041501220
Рецензии